Лето этого года я проводила в Павловске.

Здесь на всем еще виднелись следы наступления Юденича: разрушенная снарядами белых радиостанция близ Царского Села, выбитые на перроне вокзала стекла, разоренные дачи и т. д. Впрочем, на жилищах отразились больше грабежи и недостаток топлива, чем стрельба.

Отсутствие дров заставило местных жителей по ночам выламывать в пустующих помещениях оконные рамы и двери и даже рубить для этой цели драгоценную старинную мебель екатерининских и александровских времен. Пострадали от этого в те годы Стрельнинский и Павловский парки, где запрещение местных Советов не мешало крестьянам безжалостно вырубать сотни вековых деревьев.

Чтобы получить «бесхозную» дачу, я обратилась в Павловский Совет, но лучшие, более или менее пригодные для жилья помещения были уже разобраны коммунистами, а громадные барские особняки, в которых местами еще сохранились остатки старинной стильной обстановки, требовали капитального ремонта.

Никем не охраняемые и пустынные, с настежь раскрытыми или выломанными дверьми — они производили жуткое впечатление, рисуя воображение картины поспешного бегства их обитателей в дни революции и отступления белых, с которыми многие ушли.

Помню, как, проходя в одном из таких домов анфиладой комнат, с выбитыми в окнах стеклами, но сохранившейся настенной живописью и шелковой обивкой мебели, я наткнулась на лежавшую на полу мужскую окровавленную сорочку, рядом с которой валялся совершенно новый, разорванный цилиндр.

Что могло означать это загадочное соединение?.. Свидетельницами какой драмы являлись эти вещи и стены?..

Не найдя ничего подходящего бесплатно, я наняла у одного из уцелевших жителей за два пуда хлеба и пуд муки небольшой особняк.

В Павловском вокзале в этом году возобновились концерты, устраивались балетные, а иногда и литературные вечера.

Но какой убогий вид являл теперь этот, некогда ослеплявший блеском мундиров и туалетов, перевидавший знаменитейших исполнителей (включая Штрауса) зал. Наполнявшие его по профсоюзным билетам рабочие, красноармейцы и коммунистическое начальство в кожаных куртках и френчах охотнее всего смотрели балет и слушали пение. К музыке — хотя репертуар сообразовался с аудиторией — относились много сдержаннее, а на литературных вечерах откровенно дремали.

В общем, по сравнению с 1918–1919 годами жизнь стала как будто налаживаться, железнодорожное движение несколько улучшилось, вследствие чего стало легче добывать у спекулянтов и продукты.

Спекулировали в те дни все; ажиотаж спекуляции захватывал даже тех, кто не имел особенной надобности заниматься ею.

В Павловске этим промышляли низшие железнодорожные служащие, получавшие так называемые провизионки и ездившие за продуктами на близкую к Павловску границу Латвии.

Не посещая вследствие каникул балетной школы и Экспедиции, где у меня не было дела, и не устраивая летом литературных собраний, так как никто из писателей не имел денег на проезд в Павловск, я очень тосковала. Не раз, провожая взглядом идущие мимо моей дачи поезда, я летела думами к свободным странам, представляя их в этот момент в связи с творящимся вокруг и за отсутствием прессы в идеализированном виде.

Это привело к тому, что мелькавшая у меня до сих пор отвлеченно мысль покинуть Россию стала принимать реальные формы.

Но как осуществить ее, когда границы для советских граждан закрыты, а смельчаки, отважившиеся в эти дни просить разрешения на выезд из СССР, не заезжали дальше Гороховой, 2. «Уехать можно, только приняв иностранное подданство», — говорили одни. Другие советовали лучше бежать при содействии контрабандистов, занимавшихся тогда переправой беглецов через границу, или специализировавшихся на этом проводников.

Но все они, не гарантируя, конечно, благополучного исхода предприятия, уже многим стоившего жизни (в числе их был известный летчик Герман, убитый при переходе финляндской границы), оценивали свой риск в такую высокую сумму, что я не могла даже и мечтать об этом способе бегства.

Разговорившись однажды с продававшим мне продукты местным железнодорожным рабочим, я узнала, что он уроженец лежавший на границе деревни, половина которой после революции перешла к Латвийской республике.

— Вот и вышло теперь, — сказал он, смеясь, — что на одном конце деревни, в России, остались замужние либо женатые дети, а на другом — в Латвии живут их старики. Ну, конечно, каждый день, почитай, за границу шагают к своим.

— Разве граница там не охраняется?

— Как не охраняется, — везде кордоны стоят. Только как мы все еще ребятами знали там каждую тропиночку через болота, каждый кусточек, так, первое, за нами трудно углядеть, а потом и кордон, этот самый не очень-то строг до нас. Свой брат, тоже понимает.

«Шагай, говорит, да только нас не подведи, чтобы нам не ответить за вас, болотных чертей» Услыхав, что я с мужем хотела бы перейти границу, он сказал, что охотно возьмется перевести нас за сумму, которую мы сможем заплатить, но не осенью (разговор происходил в начале сентября), когда дожди делают переход через изобилующую болотами местность для людей непривычных небезопасным.

— Зимой, как болото замерзнет, я переведу вас; а теперь, я-то, где и провалюсь, выскочу, а вам будет трудно, увязнуть можете, и я не спасу — засосет.