С 1922 года я впервые начала устраивать вечера не только в Экспедиции, но и на других фабриках и заводах, одновременно продолжая читать литературные лекции в красноармейских клубах.
Зная уже по опыту, что одной литературой пролетарскую публику не привлечь, я стала включать в программу танцы и пение, приглашая выступать знакомых балетных и оперных знаменитостей и… появляясь на эстрадах сама уже не только с чтением своих стихов, но и в качестве исполнительницы характерных и легких, классических танцев.
Как я уже говорила, большинство известнейших артистов охотно принимало предложение выступать даже за три фунта черного хлеба.
Но особенно радовала возможность его получения все больше и больше голодавших писателей. Даже сравнительно обеспеченные продуктами Гнедич и Карпов, невзирая на свой преклонный возраст, охотно принимали ангажементы за такое вознаграждение.
Памятно мне одно из наших выступлений (в 1925) на коммунальной мельнице в Петрограде, где помимо поэтов я пригласила участвовать и мою учительницу-балерину Н.
Был двадцатишестиградусный мороз. В неприспособленном для подобных вечеров помещении не было уборных для артистов, и нам пришлось переодеваться в трико и газ на каком-то чердаке при нескольких градусах ниже нуля.
Полузамерзшая Н. утешала меня тем, что теперь всем артистам приходится мириться с подобными условиями и что разгоряченные танцами балетные зачастую расплачиваются потом тяжкими болезнями.
Возвращались с мельницы на предложенных администрацией дровнях.
Приблизительно такие же условия выступлений были и на других заводах с тою только разницей, что оттуда нас развозили по домам обычно на грузовиках.
Однажды группа врачей предложила мне устроить вечер в пользу петроградских диспансеров на Путиловском заводе, рабочие которого, как известно, считались авангардом революции и славились непримиримой ненавистью к «буржуям».
Это очень затруднило мне выбор репертуара, но, в конце концов, я решила оставить его в прежнем виде.
Я выступила с моими стихами, темой которых являлась легенда, что Петроград не может стать добычей врага, пока в нем находится статуя Петра Великого (Фальконета).
Когда, закончив чтение, я пояснила это, кто-то из публики задних рядов крикнул:
— Враг и не взял, а жид заполз, да источил.
Все обернулись, но был ли обнаружен сказавший это, мне узнать не удалось.
Выступления в провинции и в деревнях сопровождались такими колоссальными неудобствами в передвижениях, а зимой из-за отсутствия топлива и риском простуды, что, невзирая на возможность получения там множества характерных для переживаемого времени песенок, частушек, а иногда даже безграмотных, но остроумных народных поэм, я вынуждена была скоро прекратить эти поездки.
Выступая в одну из них в деревенской школе, под Псковом, мы ограничились чтением отрывков из произведений классиков, их биографиями и самыми примитивными из своих стихов.
Заполнившие все школьное помещение крестьяне, среди которых преобладала молодежь, слушали нас внимательно, но судить об их истинном отношении к слышанному было трудно. Аплодисменты казались им, вероятно, недостаточно серьезными для литературы, потому что их не было, и только раз, после чтения юмористического монолога, какой-то парень крикнул:
— Здорово! Валяй еще такой стих.
По окончании программы и знакомства с вмешавшимися в толпу исполнителями стало непринужденнее, и мне после разговоров, по-видимому, внушивших к нам доверие, удалось записать несколько злободневных, ходивших по деревне стишков.