Необычайно гордящаяся созданными ею «Домами ученых», советская власть в действительности подарила этим значительно меньше, чем взяла. Притом попасть в такой «Дом» можно лишь по очереди, зависящей от соображений коммунистического начальства, и зачастую известные ученые и писатели ждут отдыха месяцами, а родственный или знакомый тому же начальству дантист, аптекарь и другие «работники умственного труда» попадают в санаторий мгновенно.

Порядки одного из таких учреждений описал гостивший там (ныне находящийся в Берлине) профессор С.:

Ты знаешь край, где властвует Державин [94] , Но не Мурза и не царей певец, А кто кричит, что каждый будет равен, Что прошлому неравенству конец. Для избранных там стол стоит отдельный, Где потчуют их семгою, икрой; Томись, мой друг, тоскою беспредельной: Коль нет «руки», ты будешь там чужой.

И все же и эти избранники также, конечно, пользовавшиеся пайками КУБУ, не получали даже приблизительно того, чем владели раньше без затраты энергии и времени, требовавшихся теперь на дежурства в очередях и доставку на дом на собственных плечах мешков с мукой, сахаром и другими примитивными продуктами.

Но так как семейным все же не хватало выдаваемого, приходилось еще подрабатывать спекуляцией или пускаться на самые фантастические предприятия.

Получавший академический паек, состоявший лектором созданного большевиками «Института живого слова», пользовавшийся комнатой в созданном ими же «Доме искусств», Владимир Пяст устроился было агентом на проценты со сделок в «Госпосреднике». Для начала ему поручили продать корову — дело по тем временам выгодное, но за неопытностью продавца сорвавшееся и закончившееся после всех его хлопот только тем, что над ним подсмеивались:

Корова и — поэт… Что общего меж ними? Однако же СР [97] скрестила их пути, И много светлых дум и радужных мечтаний Будила «Машка» в нем до вечного «прости».

Об этом всегда оборванном и голодном лекторе советского учреждения со столь пышным наименованием какой-то шутник сказал:

Коммунальный Пяста вид Говорит о многом: Часто ль он бывает сыт В самом смысле строгом?

Иногда, «чтобы отогреться», Пяст гостил у нас. Являясь по вечерам, когда подъезд был уже закрыт, он по уговору со мной стучал в водосточную трубу. Зачастую стук этот улавливался не сразу, и запоздалому гостю приходилось, раньше чем «отогреться», долго стоять на морозе.

Эту картину советского быта я описала в стихах:

Здесь уютно, светло, печка курится, Опьянил здесь забвения хмель, А за окнами — темная улица, И слепит и кружится метель. Бедный Пяст! он в трубу водосточную Тщетно бьет посиневшей рукой, За прогулку свою полуночную Справедливой наказан судьбой. Мирно спят милицейские красные (Не увидеть и днем их нигде), Но не дремлют налетчики властные И на «бум» отзовутся везде. Прорубь близко… в подводное плаванье Пяст уйдет этой ночью глухой, И покроет серебряным саваном Вьюга гробик его ледяной [98] .

Другой голодающий поэт пытался издавать сборники, в которых даже малограмотные могли помещать свои произведения, уплатив ему предварительно 25 рублей, многие кабинетные ученые давали детям младшего возраста уроки и т. п. Неудивительно поэтому, что получаемые за последние годы в подарок от американских писателей и польских ученых продукты, особенно шоколад, радовали нас как детей, а погоня за лишним пайком приняла уже характер настоящей эпидемии. Из-за пары селедок, из-за фунта крупы или сахара пускались на всевозможные хитрости, в числе которых наиболее распространенной являлось добывание у знакомых врачей свидетельства о «необходимости усиленного питания». Последнее представлялось в районную медицинскую комиссию, откуда выдавались жалкие продукты — полфунта муки, четверть фунта леденцов.

Но эта необходимость быть вечно прикованным к низменному, физическому в связи со свойственными русским духовными порывами «ввысь» также влияла на психику, заставляла переоценивать ценности и толкала не в сторону коммунизма или сочувствия власти, противниками которой являлись даже самые идейные русские коммунисты, а к какому-то новому, еще не выяснившемуся мировоззрению. Об этом можно судить по сказанным на моих вечерах экспромтам последних лет:

Я не синь [100] , и я не красен, Но теперь, как и всегда, Я с обоими согласен, Господа. Мы словно яблоко с червинкою — Не исцелить его врачам: Стал коммунизм нам паутинкою — Не «здесь» мы нынче и не «там».

На предложение писать коллективную поэму один из поэтов ответил:

Что тут писать, когда чувства изъяты, Дух изнемог от напрасной борьбы; Были поэты «богами» когда-то — Нынче советские стали рабы. Злата я жажду, но если бы боги Вздумали жажду мою утолить, — В нашем советском раю все дороги Сводятся к счастью: поесть и попить.

Конкурсную тему «Добровольный раб» начали со следующего:

О рабстве, даже добровольном, Немало можно бы сказать, Рабов и вольных и невольных, В СССР несметна рать, Но тянет вольный дух и ныне, Как встарь, к запретному плоду, — А потому-то о свободе В коммуне речи я веду.

Вызвавший горячие споры разговор о переходящих в красный лагерь писателях был закончен моим экспромтом:

Было в Красной: «по декрету, Каждый, созданный двуногим, Подчиняясь вождя завету, Должен стать четвероногим». Вольным нет преград идеям — Отросли хвосты, «что надо», И завились черным змеем По проспектам Ленинграда. Появились прибавленья И у страждущих поэтов И иные, в озверенье, Стали петь… дела Советов. Стыдно! можно стать хвостатым, Но, душою не виляя, И в аду, СР проклятом, Жить мечтой о царстве рая.

А насколько мысль каждого была прикована к окружающему быту, насколько пронизаны им — как говорил мне некогда Воровский — все области жизни, можно судить из того, что даже в экспромтах, вызванных флиртом, упоминались коммуна, Коминтерн и т. п.

Девять лет уже коммуна Ждет паденья капитала, Целый год от некой дамы Ждет того же дерзкий Вала [101] . Но взамен побед желанных Им судьба дала уроки, Покарав, как подобает, Непристойные пороки. Стойче крепостей и танков Осаждаемая дама: Не берут ее атаки, Нипочем ей волчья яма. Нет солидного успеха В темном дельце и коммуне, И попытки мир ограбить До сих пор, остались втуне. И покуда Коминтерну Снится сдача капитала, О паденье некой дамы Так же тщетно грезить Вала.

Резкий отпор встретило предложение взять темой конкурса “Le roi est mort — vive le roi!” — Что вы, что вы! Такая тема, теперь… Прямо к стенке угодишь, если прослышат.

Да, попробуй крикнуть «vive» Новому владыке: Вмиг закончишь бытие Ты на этом крике.

И эта связанность в поступках, в мыслях, в темах произведений, боязнь провокации повели к тому, о чем необычайно метко сказал на последнем перед моим отбытием за границу вечере поэт Н.

Памятка о вечере Шестого марта К нам заглянула Мельпомена И Терпсихорочка, с огнем, И ужин был в три перемены, А «бог»… отсутствовал на нем. Его мы ждали до рассвета, Уже смыкал нам очи сон. Но по Фонтанке ночью этой Промчался мимо Аполлон. В сердцах смятенье и заминка… Скажу вам то, что на уме: Была поэтов вечеринка Спектаклем в каторжной тюрьме.

Зато рабочие в течение этих лет настолько «окультурились», что перестали уже писать о розах. В эти дни молодой веселый парень принес мне «стишок, писанный под Пушкина, хоть и о другом, чем у него. Может, прочтете где на вечере».

Товарищи пишут, Что нынче в Европе Жизнь много хуже, Чем в царском окопе, Что лютый там голод И нету свободы, Что бедствия терпят Всесветно народы. И впрямь хоть буржуи Толкуют нам всуе, Что нет недохватки, Что все там в порядке, А нас не обманешь — Как в фильмах проглянешь Ты дамочек [102] ихних, Так враз и увидишь, Что все тут обманы — У всех в естестве их Больше изъяны. Хоть, правда, в одеже Не видно нехватки, И обуви даже В отличном порядке, А девки худей Мертвецов на погосте — Под юбкой да с ветром Скелетные кости. А ежели девчонки В естественном тощи — Что были в старинку Угодников мощи, — Так знать, что в Европе И впрямь уже глад, И нынче и кости Буржуй будет рад.

Но помимо серьезных причин, влиявших на психику и действия людей были и чисто бытовые: так, характер моих литературных собраний немало изменило присутствие на них «новой аристократии». Один известный поэт и не менее прославленный художник, всегда противившийся появлению на наших вечерах лиц, непричастных к искусству или науке, стал приводить на них в качестве гостьи жену заведовавшего хлебозаводом, пролетарку, объясняя свой поступок тем, что она… снабжает их хлебом.

— Не протестуйте против ее появления на наших вечерах, ведь это живой советский анекдот, — говорили другие.

Действительно, «аристократка», поверхностно нахватавшись некоторых сведений, еще не выучилась произносить правильно не только иностранных, но и многих русских слов, и когда в разговоре об Эпикуре ей задали коварный вопрос, согласна ли она с его учением, ответила:

— Очень даже интересное. Мне один наш заводской инженер рассказывал, об чем оно. Веселый, должно быть, ученый был. Я как узнала, что в его книгах написано, так и сама стала эпикурицей.

На это задавший вопрос поэт ответил:

Не все нам в жизни хмуриться, Огонь ведь не потух; Вы если — эпикурица, То я — эпипетух.