У «Митрофания» — настоящее гулянье.

Воскресный день и молодая зеленая травка привлекли в это царство мертвых толпы преимущественно живущего поблизости рабочего люда, и всюду виднеются расположившиеся на могилах семьи и парочки.

Главная аллея этого демократического кладбища усеяна папиросными коробками, бумажками от леденцов и подсолнечной шелухой.

Сворачиваю на боковую дорожку и, рискуя промочить ноги, иду по сочащей какую-то жижу земле. От лежавших здесь некогда мостков остались только торчащие кое-где куски гнилых досок, и, чтобы обойти попадающиеся на пути ямы, наполненные смрадной удручающего вида водой, приходится взбираться на могилы.

Но чем дальше углубляюсь я в этот лес крестов, тем ужаснее вокруг вид разрушения. Провалившиеся в могилы памятники и надгробные часовни с рухнувшими внутрь, почерневшими от времени и дождей крышами, и всюду — гниющая зеленая вода.

Зато как буйно разрослись в этом смрадном болоте почти не пропускающие солнечных лучей деревья, как не гармонируют с их нежной зеленью и щебетаньем птиц эта пронизывающая сырость, эти склоненные под крестами еще свежих могил черные тени.

Тихо, стороною обхожу одну из них, и вдруг… тишину кладбища прорезают несущиеся из-за ближайшей часовни звуки гармоники и мужской голос, задорно выкрикивающий:

Голос обрывается, слышен женский визг и смех, и снова, еще задорнее:

Ветер отбрасывает в сторону слова поющего, и я улавливаю еще только отдельные фразы припева:

Подхожу к часовне и только сейчас замечаю, что высокий, деревянный забор, некогда отделявший кладбище от примыкавших к нему огородов знаменитого Горячего поля (свалка нечистот) и железнодорожного пути, бесследно исчез, открыв свободный доступ к могилам изобилующим в этой местности хулиганам.

Однако, приблизившись, убеждаюсь, что ошиблась, заподозрив в поющем аборигена Горячего поля. Сидящие на одной из крайних могил молодые люди, рабочего типа, одеты в солидные кожаные куртки и щеголеватые высокие сапоги, их дамы — подростки лет пятнадцати-шестнадцати, в красных комсомольских платочках, в чистых кокетливых платьях.

Мое появление не произвело на них никакого впечатления, но, когда я проходила мимо, державший гармонику снова запел, причем на этот раз слова песни были возмутительно циничны.

Направившись по этой же черте кладбища на другой его конец, я снова наткнулась на «пикник», причем жалкие лохмотья, босые ноги и весь облик пирующих красноречиво говорили об их социальном положении.

«Дам» в этой компании не было, но на могиле, вокруг которой она расположилась, лежали огурцы, хлеб и другие незатейливые яства, у креста стояла прислоненная к нему бутылка «рыковки», а другая, уже опустошенная, лежала возле.

Эта встреча заставила меня ускорить шаги, напомнив, что террор, применяемый советской властью и к таким «гражданам», не гарантирует прохожих от грабежа и убийства даже в более людных местах.

Когда я вышла к путям, нечувствительный в густых зарослях деревьев ветер словно в набат ударял о стены кладбищенской церкви висящими с ее крыши ржавыми листами железа. Из окружающей кладбище канавы, некогда служившей дренажем для его болотистой почвы, а ныне засоренной мусором и наполненной размывшей ближайшие могилы водой, доносился удушливый трупный запах.

Сладковатый и приторный, он преследовал меня даже на площади Балтийского вокзала, где в ожидании трамвая я бросала укоризненные взгляды на поставленный здесь «благодарным потомством» бюст Бланки.

А у Александро-Невской лавры толпа нищих, явление столь обычное для СССР, что на него никто уже не обращает внимания. Нищие осаждают вас всюду — в трамваях и поездах железных дорог, в магазинах и на дому, обращаясь с просьбой (если заподозрит в вас бывшего человека) на прекрасном французском или английском языке.

И какие лохмотья, какие обреченные лица, с ввалившимися, скорбными глазами, с обрисованным под зеленоватою кожей черепом!

Налево от входа ныне перешедшее в «Общество охраны памятников старины» Лазаревское кладбище, для посещения которого требуется разрешение, направо раскрытые ворота Тихвинского, куда вхожу.

Прогнившие, местами провалившиеся мостки, густо заросшие травой могилы, с покосившимися, почерневшими крестами и вросшими в землю надгробными плитами.

Наполненных водою ям не видно, потому что нет того болота, в какое обратился «Митрофаний». На этом дорогом кладбище, где хоронились именитые, состоятельные покойники, разгром иного порядка.

У великолепных часовен-склепов и внутри их миниатюрных комнат, убранство которых зачастую состояло из любимых вещиц и обстановки нашедшего здесь последний приют, разбросаны надгробные венки, обрывки траурных лент, обломки стульев. У многих двери сорваны с петель, зеркальные стекла разбиты, кое-где из стен вынуты, по-видимому, представляющие ценность образа.

Подымаюсь по каменным ступеням одного из таких мавзолеев. Посреди пола раскрытая, ведущая в склеп дверца, нагнувшись над которой невольно вскрикиваю. Крышка стоящего там гроба сорвана, и из него глядит на меня полуразложившееся лицо, совершенно обнаженного, наполовину вынутого оттуда покойника.

Вид был ужасен, но я имела мужество взглянуть еще на несколько таких разграбленных склепов с их «мирно» спящими обитателями, у которых, как пояснил мне потом сторож, грабители вынимают из челюстей даже золотые искусственные зубы.

— До того осмелели хулиганы, — жаловался он, — что не только покойников грабят, но и свинцовые гробы таскают; хотим ворота совсем закрыть. У моего семейного склепа сторож пояснил, что «национализация» коснулась и этой «собственности»: приобретенная раньше земля для желающих нынче стать здесь «помещиком» должна снова оплачиваться.

Было бы слишком долго описывать все достопримечательности советских кладбищ, скажу еще только о бросившемся мне в глаза, по-видимому, недавно вынутом из могилы, простом деревянном кресте, с краткой надписью:

«…убит в 1925 году».

Заинтересовавшись, я спросила у сторожа, откуда этот крест.

— Офицер один, во время ареста не давался, так убили. После похоронить матери дозволили, а как увидел тут коммунист один надпись, да узнал, за что убит, велел крест снять.

А вдоль тротуара монастырского двора, в назидание прохожим, тянется ряд могил «революционных товарищей» с соответствующими надписями.

Историческая святыня Петербурга — Александро-Невская лавра — осталась уже далеко позади, а передо мною все еще вставали разложившиеся лица покойников, и, вероятно, в связи с этим представлением преследовал трупный запах размытых водой могил.

Это было моим последним «ярким» впечатлением в СССР.