Стало понятно, что мы никуда не успеем. Это была плохая идея — заехать за Вадимом в институт, а потом рвануть вместе в Москву на какое-то мероприятие. Я слишком долго продиралась через вечерние московские пробки, битый час стояла возле МКАДа, а потом, как замороченная, кружила на въезде в Ново-Переделкино, пытаясь разобраться, где здесь станция, а где — учреждение, в котором преподаёт Вадим. В итоге, опоздав на час, я причалила к раскуроченному поребрику возле поворота у станционного магазинчика и увидела Вадима с улыбкой до ушей, взлохмаченного, в вечной его чёрной кожаной куртке и бордовой футболке под ней, размахивающего маленьким букетом пурпурных и жёлтых георгин, видимо, купленным по случаю у какой-нибудь переделкинской дачницы.

Ехать в Москву было уже бессмысленно, по крайней мере в течение ближайших двух часов: наступало самое пробочное время. Вадим сказал: ерунда, смотри, какая погода хорошая, давай мы просто погуляем здесь, или, если хочешь, я покажу тебе свою работу. В Ново-Переделкино он устроился буквально две недели назад. Стояла середина сентября, вечернее солнце ещё не остыло, а в высокой траве возле дороги, как летом, легкомысленно стрекотали кузнечики. Мы подъехали к покосившимся воротам, кое-где сохранившим на своём металлическом каркасе следы облупленной голубой краски. Ворота были закрыты, и нам пришлось бросить машину возле въезда на территорию института.

Институт представлял собой несколько обшарпанных корпусов советской постройки, одиноко торчащих между лесом и полем. Типичные конструктивистские коробки, в которых лет двадцать уже не было ремонта.

На пятачке возле входа в главный корпус стояли несколько студенток, все с красивыми длинными волосами и с характерным восточным разрезом любопытных глаз. «Здравствуйте, Вадим Борисович», — чирикнул кто-то из них, и Вадим важно кивнул. «Все как одна безмозглые улитки, — с досадой сообщил он мне на ухо. — Я уже замучился читать им анатомию. Есть только одна надежда: каждая из них — из богатой кавказской семьи, и, когда эти девушки закончат институт, я надеюсь, они станут не врачами, а просто чьими-то хорошими жёнами».

Навстречу нам по коридору цокала каблуками дама в сером костюме и с бумагами подмышкой. «Здравствуйте, Марья Ивановна! — расплылся в улыбке Вадим. — Вот, за мной жена заехала, показываю ей институт». Марья Ивановна сделала благосклонное лицо, и подковы её снова зазвенели. Я потянула Вадима за рукав: «Что ты болтаешь? А если твоя настоящая жена здесь появится?» — но Вадим рассмеялся, дёрнул меня за нос и сказал громким шёпотом: «Не появится. Мы же с ней разведёмся скоро. А с тобой — поженимся».

В преподавательской стояло несколько старых дээспэшных столов, заваленных бумагами, и среди этих залежей были видны запылённые крышки двух или трёх ноутбуков, а к стене криво прислонялся советский лакированный книжный шкаф, наполовину заполненный учебниками. На подоконнике в глиняных и пластиковых горшках зеленели ухоженные цветы. «Это я из дома притащил! — сказал Вадим с гордостью — Вот это Дримиопсис, — говорил он, указывая на лопоухий подорожник в горшке, — а это Каллизия, а вот тут — ты, наверное, знаешь этот цветок, это Колеус гибридус, его называют домашней крапивой, а вот Зигокактус усечённый, он ещё называется Рождественский кактус…»

Вадим нашёл относительно чистую кружку, решил налить мне чаю, но чая в преподавательской не оказалось. Мне не хотелось ни есть, ни пить, и Вадим, оставив попытки включить чайник, сгрёб со стола какие-то тетради, и мы вышли из преподавательской. Потом спустились вниз по лестнице, снова прошли через двор с красивыми кавказскими студентками, бросили в багажник ненужные вещи и побрели по дороге. По одну её сторону лежало поле — кажется, когда-то оно было приспособлено под волейбольную площадку, а теперь выглядело унылым, потому что по колено заросло тимофеевкой и пыреем.

По другую сторону дороги возвышался лес. Снаружи он казался смешанным, но, когда мы зашли поглубже — выяснилось, что это настоящий сосновый лес, правда, не избежавший участи других зелёных насаждений, расположенных рядом с жильём человека. Лес был в меру замусорен, в меру вытоптан, кое-где на стволах виднелись приколоченные гвоздями пятилитровые пластиковые бутылки, оборудованные как зимние кормушки для птиц. В дальних же закутках, на удивление, сохранились и сырые овраги, пахнущие грибницей, и скупые бурые черничники, и поваленный сухостой.

Мы петляли между сосен без цели, держась за руки, как дети. Я была в туфлях на небольшом каблуке, и сухие ветки хрустели при каждом шаге, царапая чёрную ношеную кожу. Но меня это не волновало, и я почти перестала смотреть на землю, как вдруг чуть не наступила на нежно-розовую сыроежку. «Грибы! — обрадовался Вадим — Я видел, как студенты приносили их из леса. Но я не умею их собирать. У нас в Баку они не росли! А потом, когда я уже уехал оттуда, всё было как-то не до грибов. Так я и не научился. А ты умеешь? Этот как называется? А давай наберём побольше, и ты дома сваришь нам грибной суп!»

Я смеялась и кивала, да, конечно, мы найдём целую кучу грибов, и я научу тебя их собирать. Я вспоминала какие-то случаи из детства, рассказывала про огромный сосновый матвеевский лес, про дорогу на дойку, а ещё про то, как мой дедушка экзаменовал меня: примечал в лесу гриб, становился в шаге от него и кричал: «Где-то рядом со мной сюрприз! А ну-ка отыщи!», и я, счастливая, бежала на поиски секретного объекта.

Грибов в лесу оказалось немного, большей частью нам попадались поганки разных цветов и размеров. Их находил Вадим, и, после того, как гриб проходил идентификацию, он бросал его под ноги, раскатисто произносил: «Поганка!», и по его удивлённым восклицаниям непонятно было, то ли он восхищается, то ли разочарован. Ещё мы нашли штук пять или шесть крепких сыроежек, и все они прекрасно уместились в карманах Вадимовой кожаной куртки. Темнело, пора было возвращаться к машине.

На минуту мы остановились возле большого поваленного соснового ствола. Вадим смотрел на меня и улыбался. Вернее, он смотрел на меня, а видел всё одновременно, и лес, и грибы, и мою синюю куртку, и деревья, а ещё — дорогу, прямоугольные институтские корпуса, тётку в сером костюме, букет пурпурных георгин и желтоватых бутонов, своих детей, свою жену, своего Бога, и это было частями единого большого калейдоскопа, сливалось в замысловатый орнамент, похожий и на восточный шебеке, и на католические витражные розы, и празднество красок потрясало его и кружило, заставляло замирать и молчать. Морок длился секунды, но этого нам хватило, чтобы понять, что происходит, и отойти друг от друга на шаг, потом ещё и ещё — по направлению к дороге.

И вот машина уже совсем рядом, мы говорим о чём-то лёгком и случайном, я поворачиваю ключ зажигания, а Вадим пытается мне объяснить на пальцах план Ново-Переделкина, и у него это получается плохо. Я тороплюсь, он суетится — нас обоих ждут дома. Его — в одном конце Москвы, меня — в другом. Мы выезжаем на трассу, едем в веренице машин и проезжаем мимо храма, похожего на пирог, облитый цветной яичной глазурью. Потом наползает темнота, моё зрение сужается, и я теперь вижу только белые фары встречных и красные габаритные огни летящих впереди машин. А Вадим сонно парит где-то над крышей маленькой «демио» и всё ещё, похоже, рассматривает свой немыслимый орнамент, мне уже недоступный и даже запрещённый всеми на свете правилами дорожного движения.

Потом Вадим рассказал мне, что грибы, счастливо найденные нами в переделкинском лесу, на следующий день поджарила Вадимова тётка. С луком и картошкой. Мы ведь в тот день так и забыли о них, лежащих в карманах его старой кожаной куртки.