После окончания училища целых три года я работал массажистом в местной подмосковной поликлинике, но недавно меня позвали в клинику Панича. Это такой медицинский центр в Москве, на окраине, где лечат позвоночник. Там есть врачи, есть спортзал, есть кабинет массажа — и вот меня туда взяли. Сначала на испытательный срок, а потом и насовсем. Это была большая удача. Не только из-за зарплаты, но и вообще, очень уж я устал от нашего провинциального однообразия, а тут всё-таки Москва, хотя и самый её закуток, возле МКАДа.

Люди заходят в мой кабинет, раздеваются и ложатся на кушетку. Иногда я представляю на их месте себя и испытываю неловкость. Не знаю, что они чувствуют на самом деле, но я всегда смущаюсь, когда раздеваюсь при людях. Даже перед врачом. Даже на пляже. Поэтому я разговариваю с пациентами. Не оттого, что мне охота поговорить, а просто мне кажется, что им так будет удобнее. И вроде бы после беседы люди чувствуют себя почти расслабленно. Мне тогда и мышцы им разогревать легче, и подвывихи вправлять. Мне кажется, я умею общаться с людьми, но вот, например, девушки — они почему-то записываются не ко мне, а к моему сменщику Диме. Может быть, это и хорошо, потому что я всегда волнуюсь, когда общаюсь с девушками, и на работе такие переживания мне вовсе ни к чему. А Дима, кажется, даже рад такому раскладу. Но рассказать я хотел не об этом, а вот о чём.

Однажды ко мне на массаж записался священник. Незнакомый, откуда-то из московского храма. Обычный батюшка, нестарый, лет шестидесяти. С бородой и круглым животом. Он сказал, что получил благословение на лечение: не может стоять службу, ноет спина и боль отдаёт в ногу.

Батюшки всегда казались мне даже не людьми, а особой частью церковного уклада. Это те, через кого Господь прощает людей, через кого Он с нами разговаривает. После причастия всегда нужно приложиться к руке, а если исповедуешься, лучше обращаться к батюшке: отче. В общем, так получилось, что для меня служители церкви всегда были такими, какими я их впервые увидел когда-то в детстве: строгими высшими существами, знающими то, что пока не позволено знать мне.

Отец Иннокентий, а в миру Николай Прокофьевич Кульков, покряхтел и взгромоздился на кушетку. У Кулькова спина была покрыта жировиками и множеством больших бородавок. Если быть уж совсем честным, то я за всю мою жизнь никогда ещё не видел такого уродливого, некрасивого тела. Поначалу я даже не знал, как к нему подступиться. Кульков лежал на животе и пыхтел. И ещё от него пахло потом. Особый, неприятный запах шёл и от подмышек, и от ног, и от носков. Нужно будет проветривать кабинет, — с досадой подумал я.

Я прошёлся пальцами вдоль позвоночника, осмотрел трапециевидную мышцу, широчайшую мышцу, грудные. Спазм нашёлся почти сразу, типичной локализации, на уровне поясницы и ниже. Я стал расслаблять этот и другие зажимы, разогревать, разминать, стараясь не повредить бородавки. Пациент же мой постанывал и повторял: «Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес наших, смиряяй и возносяяй, наказуяй и паки исцеляяй!..» Только молитву и больше ничего. А я даже не знал, что и сказать ему в ответ. Работал и молчал.

Батюшка в этот день был у меня последним пациентом, и я к тому времени уже порядочно устал. Было очень трудно работать ещё и потому, что батюшка потел, а крупные жировики мешали мне почувствовать мышечный каркас. Во время работы странное чувство накатывало на меня, то ли это была гордыня, то ли отвращение. Мне не хотелось думать о том, что этот неприятно пахнущий мужчина имеет какое-то отношение к моей вере и к моему Господу Богу. В общем, пациент Кульков был мне неприятен.

Когда он встал и оделся, я хотел было попросить его о благословении, но вспомнил про жировики у него на спине и не стал.

Потом он ещё несколько раз приходил ко мне. Вроде бы я уже приспособился работать, несмотря на бородавки и запах. Я делал своё дело молча. Иногда у меня в голове крутились картинки — как это тело ходит по церкви, надевает подрясник и крест, носит святые дары в специальном ящичке. Молится, прикладывается к святым мощам. Исповедует, служит у алтаря, наставляет… Я молчал, а Кульков с каждым сеансом причитал всё реже. И каждый раз я хотел было задать какой-то вопрос о вере, да всё никак не мог ничего сказать на прощание. Только говорил ему: «До свидания, не болейте», а он, уходя, отвечал: «И вам дай Бог здоровья».

В последний его визит я собрался с силами и испросил благословения. Батюшка мне его дал. Он уже стоял в моём кабинете, готовясь уходить, одетый в церковный наряд — поношенную ризу, старую скуфейку. Мы прощались. Из пациента он снова превратился в того, к кому следует обращаться «отче» и целовать руку.

— Спасибо, отец Иннокентий, — сказал я. Я впервые назвал его так, и батюшка улыбнулся.

— Это тебе низкий поклон, Виктор Андреич, — вздохнул батюшка. — Намучился со мной. Помоги тебе, Господи.

Мне почему-то стало стыдно. Я вроде бы всё делал правильно, ничего не забыл и, когда работал, выкладывался на полную катушку. Но всё равно что-то было не так. Мне вдруг захотелось искупить все малодушные мысли, которые накатывали на меня во время приёма.

— Батюшка, вы бы ещё посидели у меня. Или… Давайте я чаю вам налью?

— Да нет, пойду. — Отец Иннокентий снова вздохнул, потоптался у двери и как-то выжидательно поглядел на меня. — Благослови тебя Господь. Что мне делать-то дальше, чтобы спина не болела?

— Гимнастику, батюшка. Наклоны. Бег трусцой. Ну и массаж раз в полгода, приходите, я вас теперь знаю, а вы меня… — Неловкость во время прощания не отпускала, да и отец Иннокентий замялся и выглядел так, словно и ему, так же как и мне, было неудобно. Потом он быстро приобнял меня и вышел из кабинета.

Я начал вспоминать, не обидел ли я чем человека, не слишком ли явно показал свою брезгливость… Почему у него было такое потерянное лицо, когда я пытался его оставить у себя в кабинете ещё на пять минут, на минуту?.. Что я сделал не так, чем выдал себя?

Всё объяснилось очень просто. Я догадался, почему батюшка так долго топтался в дверях, тянул время. Понял я это, когда обнаружил в кармане халата хрустящую пятитысячную купюру.