«Я вернулся домой, ах ты боже ты мой!» Я смотрел в окно Лёхиного бывалого фордика, который уже подъезжал к Москве. Целый год, и даже больше, я не видел ни аскетичных панельных многоэтажек, ни вычурных граффити на мостах, ни скопления машин — и от этого мне было ни жарко, ни холодно. В Петрозаводске, где мы высаживали Миху, я взял пива и заедал его пирожком с капустой, куп ленном на местном рынке. Пирожок был пухлый и пах чьим-то домом. После пива я немного «потёк», наплывали вялые и грустные мысли, но мне не было за них стыдно. Тем более что я сидел за Лёхиной спиной, и он не мог видеть, как я скис.

От этой поездки невозможно было отвертеться: я понимал, что пора уже, наконец, вызволить свой многострадальный паспорт у разгвоздяя Пашки. К тому же, если честно, я, пожалуй, немного устал от дикой беломорской жизни, хоть и ничуть не соскучился по простым соблазнам мегаполиса. И всё же меня впереди ожидали мои родные кино, метро, свежевыжатый сок, вяленые помидоры, фейсбук и кофе капучино.

Ехали мы меньше суток, почти две тысячи километров. Октябрь становился тем теплее, чем дальше мы отодвигались от Нильмогубы. Лоухи, Медвежьегорск, Кандалакша. Тогда другая песня вертелась у меня в голове, песня про мохнатого пса, она всплыла у меня в памяти, когда за окном фордика качались Хибины. Горы ныряли в туман и возвышались над ним, и торчащие хребты походили на собачьи уши. Хвойные поросли по обе стороны трассы были бесконечными и однообразными, разве что на отдалении от Мурманска куда-то пропали валуны по обе стороны дороги. Желтее и веселее становились смешанные леса — листья здесь ещё не опали и пестрели всеми оттенками — от тёмно-кровавого до цвета лимонной цедры. Маленькие брошенные домики вдоль дороги стояли, опираясь на трухлявые серые берёзовые стволы. Одинокие вывески на трассе, проходящей через глухой лес, отражали немудрёный местный маркетинг: «Унты. Клюква». Или: «Баня. Футбол».

…А знаете, как переночевать в лесу ночью зимой, если у вас нет палатки? Нет, не то чтобы вы её забыли, но, к примеру — потеряли её по собственной дури. Один умник, ну, допустим, ваш лучший друг, положил газовые баллоны слишком близко к выходу, а другой умник, то есть вы, развел костёр в двух шагах от оного. Да, хвастаться тут, конечно, нечем — сами дураки, но, если бы этого с нами не случилось прошлой зимой, я бы никогда в жизни больше не переночевал в настоящей снежной пещере. Строить её была та ещё морока. Всемером копали яму, трамбовали и таскали снег, лепили каркас, потом снаружи натягивали единственный наш сохранившийся тент. На всё про всё ушло часа три. Очень важная вещь: вход в снежный дом должен был быть обязательно ниже пола, чтобы углекислый газ свободно выходил из пещеры.

А вот ещё: муравьиные яйца. Один раз их мне пришлось попробовать — как раз тогда, когда я ушёл в одиночный рейд по некоему небольшому острову и заплутал. Есть такое выражение: чёрт водит; так вот двое суток меня действительно водил чёрт, по болотцам, по морене, по северной сельве. Ребята в лагере часов в десять вечера вышли на поиски, но нашлись мы только к вечеру следующего дня. Связь на острове работала плохо, а продуктов с собой я не взял вообще, кроме двух-трёх бутербродов с сыром. К вечеру голод стал ощущаться, да и старый гастрит, заработанный ещё в школе, вдруг напомнил о себе. Грибов вокруг было много, но штука в том, что у меня аллергия на грибы, вот такой фиговый из меня получился походник. Зато я нашёл несколько муравейников. Разгрёб один, а рядом положил свою куртку, сложенную вдвое. Я когда-то читал, что муравьи в таких условиях сразу начнут стаскивать свои желтоватые яйца-рисинки в сгиб на ткани, чтобы уберечь их от высыхания и насекомых-хищников. Так и вышло. Эти яйца я сварил в жестяной кружке, которая, по счастью, всегда была со мной.

Вообще мы в лагере не голодали. Можно было за полчаса переплыть на ялике водный участок до Нильмогубы и хорошо там затовариться. Мы делали три еженедельных рейда в Нильмогубу. Жил наш лесной народ на острове, но иногда кто-то возвращался на базу, недалеко от Нильмы, чтобы отдохнуть и отзвониться родным. Если кто простывал — там же и лечился, в Нильме. Но основная работа у нас была на острове. Миха и Лёшка были мастерами по выживанию в экстремальных условиях и организовали целый лагерь для молодняка, где учили желторотиков всему, что знали сами. Я тоже приехал сюда как ученик. Первое время я не мог жить без интернета и другой связи с миром. Меня подламывало, и я тайно ждал, когда же кончатся каникулы. Потом привык и успокоился, да и лето выдалось на редкость тёплое, особенно август. Две недели жары, прозрачное Белое море с качающимися под водой кустами морской капусты, похожими на сосудистое русло какого-нибудь большого полукруглого органа, например, печени. Но всё равно я рассчитывал к сентябрю уехать в Москву и вернуться к давно намеченной схеме — к будням студента-медика третьего курса. А потом — так вышло, что я остался. И не вернулся к лекциям и конспектам. И уехал только через год. И вот сейчас я без паспорта, с годовым прогулом в институте, возвращаюсь с полярной турбазы. С небольшими деньгами, с отросшей бородой и с очень неуютным ощущением себя в пространстве.

Мать психует, и домой я не поеду, конечно. Я договорился с дядь Сергеем, и он разрешил мне бросить вещи на два дня. Дольше — не может: считает нужным сообщить матери. Ну и ладно.

— Дядь Сергей, я вещи в стирку положу?

— Давай… Какой ты прокопчённый весь, натуральный чингачгук.

— Есть немного, — говорю.

— Что с институтом-то будешь делать?

— Скучно там, дядь Сергей. Не вернусь, наверно.

— Ну и дурень. Потом захочешь — и не восстановишься.

— Не захочу, — отвечаю я, потому что уж в чём, в чём, а в том, что я не буду доктором, я теперь уверен полностью.

— Это ж надо ж, от армии тебя отмазали, гастрит тебе нарисовали, а ты всё туда норовишь, в суровый армейский быт! — Дядь Сергей крякнул. — Уважаю, если честно.

На следующий день я позвонил по всем нужным номерам. Пашка нашёлся без труда. Мы договорились встретиться с ним в центре зала, на «Ботаническом саду». Он пришёл вовремя. Улыбнулся, обнял меня, потряс за плечи. Пашка ничуть не изменился, не вырос — остался таким же, немного похожим на меня худым кучерявым очкариком.

— Спасибо тебе, брат. Вот, держи. — И протягивает мне мой паспорт. — Хранил как зеницу ока.

— Молодец, боец. — Я паспорт за пазуху прячу и спрашиваю зачем-то: — Ты тогда везде успел? Всё нормально?

Пашино лицо сделало неопределённое движение, он снял очки и потеребил их в руках.

— Может… Давай кофе где-нибудь, а?

Мы проехали две станции и вышли наружу. Шёл дождь, и мы нырнули под зелёную вывеску «Старбакса».

— Если бы ты не отдал мне тогда свой билет и документы, я бы всю жизнь себя проклинал. — Паша говорил со мной так, словно уже пожалел о своём предложении выпить со мной кофе.

— Ну и ладно, — сказал я. Мне и правда было уже пора.

— А что ты теперь будешь делать? — Паша спрашивал, но похоже было, что думал он уже о чём-то другом.

Когда я вышел из кофейни, я ещё раз проверил нагрудный карман. На месте мой паспорт, хорошо.

Я поднял голову. Рядом со «Старбаксом» светилась надпись: «Авиа и ж/д билеты. Горячие туры».

— До Чупы, пожалуйста. На послезавтра, — говорю я девушке в окне.

— На послезавтра остались купейные, полулюкс. Других нет. Берёте?

— Беру.

— А обратно?

— Не надо пока.

От Чупы до Нильмогубы добраться можно только на машине, но звонить водителю нужно, когда сядешь в поезд. Чтобы шофёр был точно уверен, что его пассажир приедет на станцию. Иначе он везти не соглашается. Мало ли какие у человека обстоятельства. Вдруг клиент ехать передумает. Но я-то — уже точно никуда не денусь, со мной дело решённое. Впрочем… Как показывает жизнь, даже купленный билет, каким бы он ни был дорогим и драгоценным, ничего ещё тебе не гарантирует.

Качели «Зубр»

— И вот этот шарик.

— Какой, синий?

— Да, синий. И фиолетовый.

— Так синий или фиолетовый?

— Синий и фиолетовый.

— Два шарика, пожалуйста. — Андрей протянул деньги продавцу и обернулся к Витьке. — Бери сам, какие нравятся.

Витька вытянул из охапки цветных верёвочек две нужные, и ему протянули шары, связанные друг с другом. Андрей шагал за ним по дорожке парка. То там, то здесь вдоль дорожки стояли крашенные белой краской скамейки.

— Это шар-ры настоящие, не девчачьи, — сказал Витька, дёргая за верёвочку. Буква «р» у него уже получалась.

— Почему?

— Потому что. А красные и жёлтые — девчачьи.

— И розовый тоже девчачий? И белый?

— Нет. Белый — тоже мужской. — Витька подошёл к скамейке, постучал её по деревянной спинке и добавил:

— И скамейка — мужская.

— А почему не женская?

— Потому.

— Но скамейка — это женский род. Мы говорим про неё: «она».

— А это не разница, — сказал Витька.

Андрей посмотрел на скамейку. Средняя планка её спинки была отломана, а на сиденье виднелись нацарапанные кем-то буквы.

— Ну, в общем, да. Убедил.

— Пап, а за что в поликлинике режут детей?

— Бог с тобой, Витька. С чего ты взял.

— Я прочитал. Там на стене плакат висел, «Режем ребёнка» называется.

— Режем? — Андрей сел на скамейку и вытянул ноги. — Не могут такое написать в поликлинике.

Витька залез на сиденье с ботинками и стал привязывать шарики к нетронутой ещё планке.

— А вот и могут.

— Там было написано «режИм», наверное.

— Не разница, — сказал Витька. — Это то же самое.

— Режим это расписание. Распорядок. — Андрей сдвинул на глаза тёмные очки и запрокинул голову. Солнце светило, как летом. Он засунул руки в карманы и пальцы правой руки нащупали непривычный ещё ключ от новой съёмной квартиры, его бороздка была острой и неприятной на ощупь. Об этой квартире лучше было забыть, хотя бы до вечера, и Андрей вытащил руки из карманов.

Витька закрепил верёвки, слез со скамейки и стал искать в траве жёлуди. Когда карманы наполнились, Витька начал обстреливать шарики новоприобретёнными снарядами.

— Эй, аккуратнее, в прохожих не попади.

— Хо-хо. Я меткий. — Витька запульнул жёлудь в синий шарик и тот, побеждённый, задёргался. Витька крикнул «Есть!», подпрыгнул и предложил:

— Давай по очереди пулять.

— Я не буду.

— Почему?

— А вдруг я нечаянно попаду вон в ту тётеньку с коляской.

— Тогда ты будешь мазила.

— Нет, тогда тётенька позовёт милицию.

— Ага! — сказал Витька и пульнул жёлудь в фиолетовый шарик. — Ты боишься стать мазилой.

— Это я-то боюсь? — Андрей вскочил со скамейки, сдвинул очки на лоб и поднял жёлудь. — А вот это видал?

Он отошёл от скамейки на десять шагов, прицелился в синий шар и промазал.

— Ага, два — один, — крикнул Витька. — Моя очередь!

Они обстреливали шарики, а те пытались освободиться, удрать, спрятаться за спинку скамейки — но тщетно, шарам сегодня досталось по полной. Потом над ними сжалились и, посовещавшись, освободили. Связанная навек парочка улетела, и Андрей сказал, что снизу они похожи на два фингала. Потом Витька захотел кататься на качелях. Качели назывались «Зубр». Это была огромная лодка величиной с многоэтажный дом. Витька решил проверить, что выше поднимается, качели «Зубр» или колесо обозрения. Девушка в джинсах, оторвавшая краешек Витькиного билета, глядя куда-то мимо, хмуро спросила, сколько ему лет.

— Семь, — соврал Витька и побежал к открытой кабинке.

— Пять с половиной, — одновременно с Витькой сказал Андрей.

— Детям до шестнадцати только в сопровождении взрослых, — сказала девушка.

— Я взрослый, — сказал Витька и защёлкнул цепочку.

Андрей подошёл к Витькиной кабинке и постучался.

— Впустите бездомного.

— Не впущу.

— Ну и как хочешь, — сказал Андрей. — Тогда я не покажу тебе сверху свою новую работу. — И он отошёл, словно выбирая себе другую кабинку. Витька открыл дверцу.

— Ладно, давай. Показывай.

Когда девушка в джинсах обходила кабинки, с суровым видом проверяя, все ли цепочки закреплены, Витька буркнул ей вслед:

— Ишь какая… Кавалербарышня.

— Кто? — переспросил Андрей. — Откуда слово взял?

— Такая военная женщина. Песня про неё есть. Кавалербарышню хочут украсть.

Качели поднимались сначала невысоко, потом они задышали сильнее и, наконец размахнулись в полную силу. Витька визжал, когда лодка спускалась вниз, а на взлёте кричал Андрею: «Где работа? Не вижу!» — и вертел головой. Андрей одной рукой держал Витьку, а другой намертво вцепился в покрытый облупленной краской металлический поручень. На спусках он стискивал зубы и всё крепче сжимал Витькины плечи. А на взлёте делал бесстрашное лицо и показывал куда-то, крича: «Во-он там! За большим стеклянным домом! Во-он там!»

Охрипшие, они сошли с лодки, слегка пошатываясь. Андрей, вытирая с шеи проступивший пот, поглядел на часы. Его слегка подташнивало.

— Давай к машине, Витька. Ехать пора.

Витька нашёл на дорожке камешек и пнул его. Камешек удрал, и Витька побежал за ним.

— Витька, уговор дороже денег. Дуй к машине.

Витька снова догнал камешек и направил его Андрею.

— Сначала купи мороженое.

Андрей сделал обманный пас. Камешек завертелся на асфальте.

— Мужик, нельзя мороженое. У тебя горло болело.

— Нет, мороженое.

Витька пнул камешек и тот откатился так далеко, что пришлось бежать на другой конец дорожки.

— Витька, я больше не играю.

— Мороженое!

— Мороженое нельзя.

Тогда Витька забыл про камешек, подошёл к Анд рею и взял его за руку.

— Не купишь? — он посмотрел на отца и членораздельно, медленно произнёс:

— Я так и знал, что ты шволочь.

Андрей дёрнулся, как фиолетовый шарик. Он остановился и освободил руку.

— Что ты сказал?

— Я так и знал, что ты шволочь, — повторил Витька. Его лицо было спокойно.

— Кто? — губы Андрея двигались словно бы отдельно от его лица, так, как это бывает в плохих мультфильмах. — Откуда… слово взял?

— Ниоткуда.

— Ясно. — Андрей снова взял Витьку за руку. — А ты тогда вонючка. Жирная вонючка.

— Я не вонючка! — Витька со злостью вырвал руку и побежал к машине. — Я всё расскажу маме.

— Валяй, рассказывай.

Всю дорогу они молчали.

Дома Витька до самого позднего вечера собирал конструктор. Разноцветные детали «лего» валялись по всей комнате. Он хотел сделать пушку, чтобы в следующие выходные стрелять из неё желудями. Было слышно, как в кухне мать разговаривала по телефону. Витьке нравилось слушать. Он не знал, с кем она беседовала, но это было неважно.

— А сегодня я Витьку гулять с ним отпустила. Вернул, кстати, на полчаса позже. Если ты обещаешь привести ребенка в пять, то будь любезен! А он в полшестого, представляешь! Зарёванного вернул. Как тебе?..

Возникла пауза, мать громыхнула какой-то крышкой. Витька привинчивал к пушке колёса, но они никак не хотели крепиться.

— Алё, меня слышно? Я говорю, зашёл в дом, а глаза сверкают. Зыркнул на меня, даже не поздоровался. Потом вышел и дверью ба-ба-ах! Ты можешь себе?.. Нет, ты послушай. У нас даже вешалка свалилась. Бешеный, говорю же. Пусть только появится в следующее воскресенье. Что?.. Пусть попробует. Ага.

Витька оставил недоделаную пушку на столе. Он посмотрел вниз: коричневая деталь конструктора, лежащая возле ножки стола, походила на жёлудь. Витька достал её носком и пнул, она покатилась, ударилась о дверцу шкафа и отскочила.