До сих пор мы говорили о различных сторонах жизни охотников на мамонтов, которые, до какой-то степени, могут быть восстановлены по археологическим данным. Теперь речь пойдет о другом. О таких гранях повседневной жизни наших далеких предков, о которых у науки нет и не может быть прямых свидетельств — по крайней мере, до изобретения какого-нибудь простенького хроноскопа или машины времени. А пока нам на помощь приходят этнография и метод художественного познания прошлого.

Начнем с самого главного. Надеюсь, читатель уже понял: в физическом отношении охотники на мамонтов решительно ничем не отличались от нас. Они принадлежали тому же биологическому виду, что и мы — Homo sapiens sapiens, более того — они были европеоидами. Но так ли они воспринимали этот мир, как воспринимаем его мы? Ответ не прост: и да, и нет!

Конечно, им были знакомы все наши чувства, все, чем мы живем — и горе, и радость, и любовь, и печаль, и жалость, и зависть. Я уже не говорю о простейшем: о голоде, жадности, страхе и боли… Но, казалось бы, будучи такими же, как мы, они очень во многом отличались от нас, «цивилизованных», разительно отличались. Вот что пишет в этой связи Олег Микулов в предисловии к своему роману «Закон крови»:

Моя книга, — роман о временах настолько далеких, что и представить почти невозможно. Ведь для нас и Русь Владимира Мономаха, — «седая древность», и Египет времени строительства пирамид — «седая древность», и Вавилон, и Шумер… Но из той дали, о которой пишу я, мы все — от древних египтян и шумерийцев, вплоть до нас с вами, уважаемые читатели, выглядели бы почти «современниками», стоящими ближе друг к другу, чем к моим героям. Конечно, за столь долгий срок люди изменились. Порой настолько, что, боюсь, меня бы не поняли, попытайся я описать все «так, как оно было»… или же книгу стало бы невозможно читать из-за сплошных авторских объяснений… Да и роман как литературный жанр имеет свои законы, пренебрегать которыми не решаются даже те, кто пишет о совсем близком прошлом. Поэтому хочу заранее предуведомить каждого, кто раскроет эту книгу:

Мир, о котором в ней рассказывается, давным-давно исчез. Наши современники, не приобщившиеся к цивилизации, — те, кого в цивилизованном мире называют «отсталыми народами», — вовсе не то же самое, что они, ушедшие. Австралийцы, огнеземельцы, индейцы Южной Америки и проч., скорее, лишь тени того Мира, лишь «осколки разбитого вдребезги». Конечно, кое-что от древнего прошлого в этих, как их теперь называют «архаических обществах» сохранилось, — как, впрочем, сохранилось кое-что и в обществах «цивилизованных». Но жизнь, бившая ключом в те времена, когда по Земле бродили мамонты, — иная жизнь, и никакие этнографические экспедиции к «отсталым народам» воссоздать ее не могут.

Говоря о нравах и обычаях этого ушедшего Мира, я старался выделить то, что ближе и понятнее цивилизованному человеку, — не пренебрегая, конечно, и тем, что сейчас воспринимается как «экзотика». Многое пришлось упрощать: хотя бы правила, по которым мужчина мог или не мог взять себе в жены женщину. На самом деле они были гораздо сложнее, — хотя саму сущность (и строгость) запретов я постарался передать.

Я смягчал, как мог «интимные подробности». В жизни моих героев секс значил не меньше, чем в нашей. Даже больше. Но их отношение к этому было иным: более естественным, не скабрезным. И еще: для людей того Мира семья и дети значили несравненно больше, чем секс «для удовольствия».

В наше время сплошь и рядом встречаются 30—40 летние мужчины, здоровые, активные в постели, но во всем остальном — самые настоящие «ползунчики». И трудно поверить в то, что были некогда общества, где мужчинами становились в возрасте, который мы привыкли считать даже не подростковым, — детским. Да, в те времена «мальчик» по нашим меркам, но уже способный создавать детей, проходил Обряд Посвящения и становился не половозрелым акселератом, а настоящим мужчиной, в полной мере отвечающим и за себя, и за свою семью, и за свой Род. И это никого не удивляло; считалось нормой. Я решил не уточнять возраст Дрого, Вуула, Ауна и Каймо, — не в годах же дело, в конце концов!

Для начала нужно хотя бы немного остановиться на особенностях первобытного мышления. Мы говорим и пишем: «первобытное искусство», «первобытная религия», «первобытная мораль» и тому подобное, как бы заранее предполагая, что все это существовало и в древности примерно так же, как и сейчас, только в более примитивных, «зачаточных» формах. Не случайно в советской атеистической литературе десятилетиями, на многих сотнях страниц доказывалось, что искусство, мораль и зачатки «положительных знаний» (некий «прообраз науки») возникают раньше, а религия — позже! Причем с самого начала — как исключительно вредоносный «пустоцвет, растущий на живом древе… человеческого познания» (В. И. Ленин). Много сил было затрачено в бесплодных попытках доказать недоказуемое, а именно — существование в истории человечества «дорелигиозного периода». Человек якобы был уже вполне человеком — трудился, жил в обществе, имевшем простейшую социальную структуру и зачатки морали — однако не обладал даже примитивными религиозными представлениями…

Однако более глубокие исследования первобытных обществ показали, что проблема гораздо сложнее. Оказывается, «первобытные» люди мыслят, воспринимают окружающий мир по-иному, во многом не так, как мы. Нет, не «проще», не «примитивнее» — а именно по-иному.

 

«Прелогическое» мышление

Долгое время считалось: мышление «дикаря» во всем подобно нашему, только проще, естественнее. Якобы дикари меньше знают об окружающем мире, чем мы, любимые. Из этой общей посылки выросло два прямо противоположных представления о первобытности. В уютных ученых кабинетах родился «добрый» дикарь, чья первозданная нравственность не замутнена пороками цивилизации. Этот фантастический дикарь жил в первозданной гармонии с природой и себе подобными… Одновременно среди тех, кто расширял границы «цивилизации» силой оружия, сложился прямо противоположный образ «кровожадного» дикаря — хитрого, коварного и крайне опасного, подлежащего истреблению во имя и во благо человечества. Оба эти представления совершенно ложны, уже в самой своей исходной посылке. Оба основаны на полном непонимании того, что мы сейчас называем «архаическим обществом», и, главное, непонимании особенностей первобытного мышления — восприятия мира.

Впервые идея о качественном отличии мышления первобытных народов от нашего высказана в начале XX века французским ученым Люсьеном Леви-Брюлем. На основании большого числа фактов, описанных этнографами, он показал принципиальные отличия современного мышления от мышления «дикаря». Последнее он определил, в общем и целом, как мистическое или прелогическое (предупредив, впрочем, что термины эти во многом условны!).

Идеи Леви-Брюля вызвали большую полемику. В СССР их первоначально горячо поддержал академик Н. Я. Марр. Именно его усилиями был осуществлен перевод книги Леви-Брюля «Первобытное мышление» на русский язык (1930). При этом Н. Я. Марр искренне верил в то, что ему самому удалось продвинуться в этом вопросе значительно дальше, чем французскому «буржуазному» ученому. В действительности, выделенные им и его учениками «стадии развития» мышления и языка были чисто умозрительными конструкциями и серьезного научного значения не имели. После развенчания учения Н. Я. Марра о языке в 1951 году идеи Л. Леви-Брюля стали восприниматься в СССР как символ «буржуазного мракобесия» и долго безоговорочно отвергались.

Между тем хотя и не все детали концепции Леви-Брюля утвердились в науке, его основная идея оказалась очень плодотворной. Ее дальнейшее развитие привело к сложению концепции «первобытного синкретизма», которая с конца семидесятых годов стало все шире распространяться и в отечественной науке — во всяком случае, среди исследователей, для которых наука значила более, чем атеистическая пропаганда. Синкретизм — это слитность, нерасчлененность в сознании и поведении нескольких различных начал — рационального, иррационального и эстетического (к тому же окрашенная глубоким эмоциональным переживанием!). Сейчас, говоря о собственной жизни, мы выделяем те или иные факторы — социальный, религиозный, эстетический, утилитарный, моральный и проч. Однако в первобытности все это выступало как единое целое.

Именно так — не механическая смесь всех этих форм в их зачаточном состоянии, а их единство, иное качество!

Трудно понять? Очень! Более того: мы просто не в состоянии прочувствовать в полной мере, что же это такое — первобытное мышление! Мы лишь можем сделать усилие над собой, своей привычкой логически мыслить, постараться не «навязывать» ее тем, кому она чужда по определению. Так или иначе, следует понять: в архаических обществах люди смотрели на мир по-иному. «Сверхъестественное» и «естественное», «видимое» и «невидимое» были для них нераздельны и одинаково реальны. Закон противоречия почти не действовал, ибо прошлое казалось таким же неотделимым от настоящего, как человек был неотделим от своих предков и потомков. И сам этот «первобытный» человек, и весь его коллектив были связаны с местом, где они жили, с населяющими его зверями и птицами (а также всевозможными духами!) — великим множеством уз. Эти последние сплетали людей и природу, естественное и сверхъестественное в единое, неделимое целое.

При этом очень важно понять и то, что говорить отдельно о «первобытном искусстве», «первобытной религии» и проч. можно лишь условно. В сущности, это искусственное разделение неделимого. Ставить же вопрос: что «первично» — религия или искусство? — вообще бессмысленно. Как утверждает современная наука, и эти, и другие формы общественного сознания, ныне выступающие во многом раздельно, возникли и очень долгое время развивались как единое целое.

 

Мифология

При всех отличиях, о которых мы говорили, между нами и первобытными людьми все же нет непреодолимой пропасти. Нас связывает бесчисленное множество связей — без этого не было бы и единства человеческого рода. Совершенно очевидно, что первобытные люди, как и мы, усваивали язык и основы социального поведения путем подражания и, в значительной степени, бессознательно. В сущности, так же, как и сейчас, весь окружавший человека предметный мир (или культурная среда!) учил его быть человеком — и при этом еще человеком своего народа, своей культуры. Однако были и другие, специально выработанные способы хранения и передачи информации. Конечно, это была не письменность, изобретенная только в эпоху ранних цивилизаций. Это была коллективная память, отлившаяся и в устные тексты (мифы, легенды, предания), и в правила повседневного поведения, и, кроме того, в произведения изобразительного искусства, в различного рода обычаи и обряды, связанные с самыми разными видами хозяйственной деятельности, событиями человеческой жизни и жизни всего коллектива.

Мифы не рассказывают просто так. И уж конечно, их не рассказывают, кому попало. Только посвященным, да и то — лишь в особо важных случаях. Например накануне Большой охоты:

И ночью долго не расходились; вместе, под открытым небом пели песни-мифы о Веником Мамонте, о Первобратьях, о начале их Рода, их Мира. И в их пении вновь смешивались времена и герои: Начало было здесь же, в Этой Ночи, и Первобратья, — здесь, с ними, почти зримо…

Содержанием этой коллективной памяти были события, происшедшие в седой незапамятной древности, однако при этом очень важные для людей и в их настоящем, а именно — события сотворения мира. Мы знаем о том из множества разных источников — от самых древних письменных памятников, до этнографических данных, описывающих мировосприятие современных архаических обществ — тех, что сохранили в значительной степени древний мифологический тип мышления. Да и мы, современные люди, тоже сохраняем в своем сознании частичку того, что в науке называется мифопоэтическим типом мышления. Без этого мы совершенно не смогли бы воспринимать ни поэзию, ни религию, не смогли бы увидеть и почувствовать красоту окружающего мира, ощутить себя частицей великого целого, имя которому различно от культуры к культуре, но сущность — одна… Однако у нас наряду с этим очень большую роль играет мышление рационалистическое или логическое. Между тем в первобытном сознании этого рационалистического начала было неизмеримо меньше.

Именно для мифопоэтического мироощущения характерно особое отношение к прошлому — но не к тому прошлому, которое было вчера или год назад, а к священному мифическому времени, которое находится далеко за пределами человеческой памяти.

Все, что происходило в этот священный период Первотворения, во Время Сновидений, как его называют аборигены Австралии, являлось образцом и причиной всего существующего ныне. Тогда жили и творили особые существа, во всем похожие на людей, за исключением лишь ряда обстоятельств.

Все, что они делали, было первым, самым началом всего сущего, и это является достаточным объяснением для живущих людей, почему что-то происходит именно так, а не иначе. Для мифопоэтического сознания знать сущность вещи — это значит знать священную историю ее происхождения. Уметь делать что-то (строить дом или лодку, изготавливать кремневый наконечник, оснащать им копье или дротик и т. д.) — значит знать, как делал это во время Первотворения мифический культурный герой, создавший и различные элементы человеческой культуры. Более того, даже если герои Времен Сновидений делали что-то нечаянно, или с ними приключалось что-то нежелательное — это все равно имело силу закона и образца для последующего периода. Так объяснялись многие особенности ландшафта, внешнего вида и поведения животных и людей и т. п.

Во-вторых, первопредки Времен Сновидений имели не вполне определенный облик. Они действовали, как люди, но одновременно были и животными, растениями, явлениями природы. Наконец, они были бессмертными. Они совершали свои земные дела, а потом уходили. Куда? На небо, в землю, в воду. Они могли стать деревом, камнем, горой… Но все же, уйдя, они продолжали жить и вступали в контакт с людьми во время их священных ритуалов. Подобный контакт был совершенно необходим для нормального, благоприятного продолжения жизни человеческого рода.

Таким образом, Время Первотворения, с одной стороны, помещено в далекое прошлое, а с другой — существует и ныне, только в особом, священном измерении. События этого времени все время одни и те же и следуют друг за другом в известной очередности.

Вот художественное описание встречи героя, оказавшегося в смертельной опасности, со священными Камнями — Первопредками его рода:

Этот холм с двумя большими валунами наверху Аймик знал очень хорошо, хотя и бывал здесь нечасто. «Двуглавый Холм», одно из Священных мест Рода детей Тигролъва, Холм, на вершине которого стояли порожденные им Люди-Камни. Он не слишком высок, но с вершины открывался хороший обзор, особенно на север, где склон был круче. Аймик остановился у его подножия и задумался. Идти дальше? Еще светло, но много ли они пройдут до темна? И вообще, — далеко ли смогут уйти? Погоня уже близка, он чувствовал это всем своим существом; лук все чаще вздрагивал в его руке, словно спрашивал хозяина: «Не пора ли?» Если они продолжат свой путь на юг, — там дальше пойдет низина, овраги, перелески, — места малознакомые, и очень удобные для преследователей, но не для беглецов.

Нет! Он встретит их здесь! В их Священном месте!

Аймик внимательно осмотрел окрестности. Справа, с запада, поле, поросшее высокой травой, кустарником и карликовыми березками; отсюда оно кажется ровным, но на самом деле там есть и западины, и неглубокие, затянутые овражки. Слева, с востока мелкий нечастый ельник. Сейчас они пойдут дальше, вдоль этого ельника, как если бы решили продолжить свой путь, а на самом деле, обогнув холм, взберутся на его вершину по южному склону. Преследователи, целый день шедшие по прямому следу, подвоха не заподозрят… и станут удобной мишенью!

Наверху он сказал Ате:

— Лежи, отдыхай, только не поднимайся, чтобы не заметили. Будем ждать.

Прилег на теплую траву и, прижавшись щекой к нагретой поверхности Камня-Дедушки, стал всматриваться на север.

— Ты убьешь их?

Аймик ответил не сразу, хотя, казалось бы, ответ предрешен. После вчерашнего странного сна у него не проходило тревожное, мучительное чувство. Словно он, за всю свою жизнь ни разу до сих пор не убивавший никого из людей, — величайший злодей, чьи руки по локоть в крови сородичей… И сейчас, рядом с каменными Предками своих бывших сородичей, это чувство усилилось. Каменные Бабушка и Дедушка словно что-то нашептывали, от чего-то предостерегали… Но и обещали защиту.

— Не знаю… Нет, если только буду уверен, что они уйдут и оставят нас в покое.

Вдали показались три черных точки. Легки на помине!

Аймик подвинул колчан, и, натягивая тетиву, прошептал:

— Разящий! Не подведи твоего хозяина и друга! Спаси нас!

И когда схватка окончилась победой Аймика, ни у него, ни у его врага не было ни малейшего сомнения, что так случилось только благодаря помощи Первопредков!

Сверху послышалось негромкое пение. Не вставая с колен, Пейяган обернулся. Аймик на вершине Двуглазого холма кропил своей кровью Священные Камни, — Бабушку и Дедушку. Благодарственная жертва… Что ж, ему есть за что благодарить Предков!

Странная и страшная мысль осенила Пейягана: выходит, Предки не только от него отвернулись, — от всего Рода детей Тигрольва, пославшего погоню! И ради кого? Ради мальчишки, который добровольно разорвал родственные связи, и какой-то приблудной, никому не ведомой девчонки! Но почему? И что же теперь будет с ними со всеми?

Пейяган покачал головой. Это дело колдуна. А у него, охотника, иные заботы: что делать ему, однорукому, с двумя мертвыми сородичами?

Принеся положенную Жертву, Аймик в последний раз посмотрел на коленопреклоненного брата, склонившегося над телом своего сына и машинально потирающего безвольную правую руку. Что-то похожее на жалость шевельнулось в его душе. Но ни поддаваться этому чувству, ни размышлять о нем охотник не стал. Во всем виноват сам Пейяган. Он, Аймик, не хотел ничьей крови!

Аймик спустил тетиву, давая отдых натруженному телу своего верного друга; прошептал ему: «Благодарю тебя, Разящий! Ты нас спас!» — и стал спускаться к жене, поджидавшей его у южного склона.

Нельзя не упомянуть такую яркую особенность первобытного сознания, как одушевление окружающего мира. Живы и способны ответить на призыв не только валуны-Первопредки. Солнце — это Небесный Олень, совершающий вечный бег из Верхнего Мира в Нижний и обратно. По ночам на землю смотрит Одноглазая Старуха, и от того, спит она или бодрствует, зависит жизнь Рода. Живо и одушевлено все. Свое оружие нужно поблагодарить за удачу, да и поговорить с ним при случае, у убитой дичи просить прощения… Европейцев XIX—XX веков, которые так или иначе сталкивались с «отсталыми» народами, всегда очень удивляла эта особенность их психологии — потребность «очеловечивать» решительно все вокруг. Многие из нас читали в детстве книги русского путешественника В. К. Арсеньева, где он описывал охотника-гольда Дерсу Узала:

«Черт знает, что за погода, — говорил я своему спутнику. — Не то туман, не то дождь, не разберешь, право…

Гольд посмотрел на небо, оглянулся кругом и молча пошел дальше. Через минуту он остановился и сказал:

— Наша так думай: это земля, сопка, лес — все равно люди. Его теперь потеет. Слушай! — он насторожился. — Его дышит, все равно люди…

Он пошел снова вперед и долго еще говорил мне о своих воззрениях на природу, где все было живым, как люди…»

Это особое мироощущение многократно отражено на страницах романов Олега Микулова. Впрочем, читателям оно может быть отчасти знакомо из воспоминаний о своем раннем детстве. А на философско-провидческом уровне его пытался возродить великий русский мистик и поэт Даниил Андреев — и в книге «Роза Мира», и в своих поэмах.

Однако стоит отметить и другое: те же охотники на мамонтов, бесспорно, обладали и «положительными» знаниями — в том числе и о небесных светилах. Насколько глубокими? Трудно сказать определенно. Конечно, у них были свои календари, свой отсчет времени, по аналогии с отсчетом времени современных отсталых народов, можно предполагать, что значительную роль в этих календарях играл лунный цикл. И в России, и в других странах есть ученые, пытающиеся отыскать среди орнаментированных предметов эпохи верхнего палеолита «вещественные» календари. Направление интересное, однако подавляющее большинство археологов-палеолитоведов относятся к нему весьма прохладно. Уж слишком слаба научная методика этих исследований и слишком велик соблазн увлечься фантазией. Плоды собственной фантазии и горячего желания совершить великое открытие нередко принимаются здесь за само открытие.

Ведь убежден же новосибирский археолог В. Е. Ларичев, что на бивневом изображении мужского полового члена, найденном на Ачинской верхнепалеолитической стоянке (Сибирь, Кемеровская обл.), он обнаружил древний календарь пяти планет Солнечной системы — ни больше и ни меньше! Дело в том, что эта занятная фигурка богато украшена орнаментом из множества углублений («ямок»). Выводы В. Е. Ларичева базируются на подсчетах различных комбинаций этих лунок. Но профессиональным математикам давно известно: при подобном подходе можно «вычислить» абсолютно все что угодно — от пресловутого «календаря» до даты собственного рождения. Именно профессиональные астрономы и математики подвергли эту концепцию жесткой критике.

Я как археолог тоже скептически отношусь к разработкам такого рода. Да, знания архаичных обществ, тех же охотников на мамонтов, были по-своему обширны. Ныне они во многом утрачены. Но уже в силу своих особенностей восприятия Мира эти люди — в отличие от вавилонских или египетских жрецов — никогда не накапливали знаний ради самих знаний. Да, при необходимости они ориентировались и по солнцу, и по звездам. Они по-своему считали время — по «скокам Небесного Оленя». Они почти наверняка различали «неподвижные» и «движущиеся» звезды. Но вот что касается «палеолитического календаря пяти планет солнечной системы»… Тут я могу лишь в полной мере воздать должное чрезвычайно яркому воображению моего коллеги! Но стоит отметить: в ходе чисто научной работы воображение следует держать в узде. Иное дело — романы в жанре «палеофэнтези». К сожалению, насколько мне известно, именно в этом жанре Виталий Епифанович Ларичев не работает.

 

Первобытные святилища и «школы»

Знания, касающиеся мифической эпохи, а также изображения и ритуалы с нею связанные, считаются в архаическом обществе священными — как и сами события. Священными — это значит тайными, запретными для всех непосвященных, для детей и женщин. Только мужчины, успешно прошедшие сложные и мучительные обряды посвящения, получают доступ к этой информации.

Так обстояло дело в архаических обществах, описанных путешественниками и этнографами. Ряд их существует на Земном шаре и по сей день. Так же было и много тысяч лет назад, в коллективах, от которых до нас дошли лишь вещественные, археологические источники. Среди различных археологических памятников особенно сильное впечатление производят пещеры, стены и потолки которых украшены разнообразными знаками, в первую очередь — изображениями животных, фантастических существ, а порою — людей. Некоторые изображения животных, выполненные в цвете, поражают художественным совершенством их исполнения. Почти все эти пещеры расположены во Франко-Кантабрийском регионе: на территории южной Франции и северо-западной Испании. На других территориях подобные памятники встречаются как редчайшее исключение. В нашей стране известны только две подобные пещеры: Каповая и Игнатьевская. Обе они находятся на Урале.

В районе обитания охотников на мамонтов таких памятников нет, поскольку нет и самих пещер. Но они настолько важны для понимания особенностей первобытного мышления, что нам придется на время покинуть Русскую равнину и перенестись в Пиренеи.

На протяжении ста лет ученые бьются над загадкой монументального пещерного искусства. Сейчас известно, что оно создавалось в течение тысячелетий, примерно от 30 до 11 тысяч лет назад. Еще аббат А. Брейль — крупнейший знаток этого искусства, создавший первую классификацию и хронологию франко-кантабрийских панно, совершенно справедливо отмечал их тесную связь с «большой охотой» на крупных животных.

Но пещерная живопись, гравировки, барельефы — вовсе не плоды досуга охотников, отдыхавших после удачной охоты. Нельзя считать их и декоративными украшениями мест обитания древнего человека. Именно в этих пещерах чаще всего никто не жил, а рисунки делались, как правило, в очень трудно доступных местах. Добираться до них приходится по узким лазам, через подземные источники. Ученые давно подметили, что изображения, зачастую перекрывавшие друг друга, наносились, однако, вовсе не как попало. Они составляют определенную композицию, тесно связанную с особенностями рельефа самих пещер. Причем композиции эти построены так, что некоторые фигуры «открываются» зрителю только из самого неестественного положения. Иной раз увидеть их можно сквозь узкую щель, припав к полу пещеры, а то и встав на голову! Не случайны и сочетания самих изображений. Французский исследователь Андре Леруа-Гуран, первым начавший детально изучать сюжеты монументального пещерного искусства, их количественное распределение, связь с топографией пещер, пришел к выводу, что композиции этих панно и структурно, и знаково соответствуют мифологическим схемам. То есть это — своеобразная запись древнейших мифов! Его последователи углубили эти разработки, показав, что в пещерном искусстве мы имеем дело с самой настоящей знаковой системой — своего рода «языком», «праписьменностью», если угодно! Однако раскрыть их конкретное содержание пока все-таки не удается.

А. Леруа-Гуран писал:

«Мы видим лишь слабую тень религии палеолита. Одно можно сказать теперь твердо: эти изображения скрывают исключительно богатый и сложный мир представлений, гораздо более сложный и богатый, чем считалось до сих пор».

В романе «Тропа длиною в жизнь» колдунья Инельга приводит главного героя, Аймика, в свои владения и показывает ему воочию, как создается великая пещерная живопись:

Звери. Как в тех странных снах, как в повествовании Айриты, они выплывали откуда-то из стен, из темноты; живые, они словно танцевали в голубом сиянии, в переливчатом тумане, вдруг поднявшемся от пола, изумленно поглядывая то друг на друга, то на этих людей, вызвавших их… из небытия? Вот скачет жеребая кобыла, мамонт косит удивленный глаз. А вот появляется голова его Тотема: тигрольвица гибко и мягко выбирается из тумана… Завороженный ритмом их движений, Аймик догадался, что ритм этот не случаен… Ну, конечно! Это же Инельга поет какую-то дивную песнь! Давно поет; но почему он понял это только сейчас?

И под это пение звери, то по одиночке, то сразу по несколько, подплывали к каменным стенам, касались их поверхности и замирали, навсегда сохранив в своем застывшем движении один из звуков колдовской песни Инелъги.

Вот лошади, одна за другой, проскакали из тумана прямо на скалу. Медведь выгнал стадо желтых, красных и черных оленей и сам застыл вместе с ними на камне, даже не попытавшись кому-то из них переломить хребет. И выплыло пять гигантских круторогих быков, и нависли они над лошадьми и оленями, направив друг на друга рога. Два против трех.

А вот целое стадо бизонов, самцов и самок, резвящихся, катающихся в тумане, словно в весенней траве, вдруг подплыло к потолку, нависшему чуть ли не над головой Аймика, и осталось на нем. Голос Инельги стал тоньше, завибрировал, — и к ним присоединились два кабана. И лани…

(Как же так? Потолок — над моей головой, а те стены, где жеребая кобыла… они же гораздо выше! И эти, с быками…).

Аймик вдруг осознает, что он одновременно — и здесь, и тут, и там, и еще невесть где.

Мелодия меняется. Теперь из тумана выплывают диковинные существа: не звери, не люди. Духи, — догадывается Аймик. Духи и предки. Живые, как и звери, они кружатся в колдовском танце, прежде чем присоединиться к застывшим на стенах теням зверей. Один, оленерогий, с круглыми совиными глазами, вдруг подмигнул Аймику как старому знакомому.

(Это — Аймик сразу вспомнил, — тот самый, что заглянул в их жилье. Его и Аты. И Хайюрр был с ними в ту ночь…)

СМОТРИ ЖЕ!

Он смотрит. Он уже привык к тому, что одновременно он — везде. И может различать…

Появляются люди. Тени людей; они не замечают ни Инельги, ни Аймика; они заняты своими делами. Оказывается, тени, вызванные песней Инельги из небытия и замершие на стенах, должны быть закреплены человеческой рукой… Аймик вглядывается в действа мужчин-колдунов, наконечниками дротиков, резцами и красками закрепляющих то, что уже создано песнопением Бессмертной. Порой видимое стирают, замазывают, — чтобы вновь и вновь, от обряда к обряду закреплять Вечное.

Но в отличие от нас, археологов, Аймику раскрывается и скрытый смысл этого чуда света. Он узрел в росписях не просто содержание различных мифов — всю историю человечества — ни больше, ни меньше! Это, конечно, фантазия. А вот то, что узнав об изменчивости Мира, он испытал сильнейший шок — это вполне согласуется с тем, что мы знаем о первобытном мышлении как таковом. Ведь важнейшее представление, характерное для архаического сознания, формулируется так: Мир неизменен и должен пребывать таким во веки веков! Осознание того, что мир меняется, хотя и очень медленно, поначалу вызывает у охотника на мамонтов ужас, ставит его почти на грань смерти.

…О да! Он смотрит и слушает! Его сознание скользит вдоль колец Великого Червя, то выхватывая отдельные части с яркостью только что пережитого, то воспринимая все сразу… И отказывается верить — так несовместимо все это с тем, чем он жил до сих пор, чем жили и живут все, с кем сводила его Долгая Тропа. И друзья, и враги…

Мир… ИЗМЕНЯЕТСЯ!

ЭТО проникало в сознание помимо воли. Хотелось зажмурить глаза, зажать уши, но не было сил. Хотелось убежать, но его ноги словно вросли в камень. Да и куда бежать? Хотелось…

УМЕРЕТЬ!

Их Мир, такой устойчивый, такой прочный, такой… неизменный…

ИЗМЕНЯЕТСЯ!..

…С детства он знал, —- и это было даже не знание, а салга жизнь, ее суть, самое главное:

МИР НЕИЗМЕНЕН!

Потом, во время Посвящения, он понял:

Мир ДОЛЖЕН быть неизменным, ибо всякое изменение опасно и гибельно.

Поэтому нельзя терять связь с Предками. Поэтому нужно все делать так, кик научили людей Перво-предки: раскалывать кремень, мастерить копье, строить жилище… Поэтому в Обрядах нужно вновь и вновь возвращаться к Изначальному, соединяться с Ним, возрождать Его…

И тогда Мир пребудет неизменным вовеки.

И вот — все рухнуло!

Так зачем он шел сюда? Зачем он здесь?

Зачем жить?

Однако здесь мы ведем речь об искусстве франко-кантабрийских пещер… Что же, у охотников на мамонтов ничего подобного не было? Нет, подобное — было! Мы знаем совершенно точно, по крайней мере, об одном назначении пещер, где ныне найдены стенные росписи: это были Святилища. Подростки проходили там Обряд Посвящения и вступали во взрослую жизнь.

Посвящение — непременный и важнейший элемент любой архаической культуры! Безусловно, и у охотников на мамонтов были свои Священные места — хранилища коллективной памяти, предназначенные для церемоний такого рода. Но где они располагались и как выглядели, мы пока ничего не знаем.

Однако не в одном лишь монументальном искусстве отображалась коллективная память. Мелкая пластика — так называемое «искусство малых форм» — передает все основные сюжеты монументального искусства. Видимо, оно было призвано говорить о том же. Этнография свидетельствует: не только изображения зверей или человека, не только загадочные для нас «символические» или «знаковые» изображения, но и то, что мы воспринимаем как простой орнамент — на орудии или одежде — для его создателя мог иметь вполне определенный смысл, содержание, полностью для нас утраченное.

…После Аймик вспоминал с несказанным удивлением: на какой-то неуловимый миг (длившийся вечность?!) ему показалось вдруг, что ОН ПОНЯЛ ВСЕ! И свою жизнь, свое предназначение, и то, что скрывалось в самой глубине его души… как часть невероятно сложного в своей простоте, восхитительного узора… Прежде такого не случалось никогда. Но вынести из этой стремительно промелькнувшей вечности не удалось ничего, кроме ощущения: БЫЛО! Было, но осталась лишь череда беспорядочных, сменяющие друг друга видений…

…Ты малая часть Целого, узелок в узоре, не тобой творимом. Но ты — един и целен. Ты малая часть этого Мира, но и Мир — только часть тебя самого и принадлежит тебе, как ты — ему. Ты не властен изменить предначертанное, спрямить или искривить чужие пути. Но на своей Тропе ты волен. Решай же, — выбор за тобой.

…Когда женщины нашивают на одежду узор, самые важные места закрепляются узелками. И если такой узелок порвется — рассыплется целое звено, быть может, самое важное. Он, Аймик, — сам такой узелок в узоре, который создают, должно быть, Могучие, так и не снизошедшие до своего избранника. И кто знает, какая часть их загадочного творения погибнет, если оборвется этот узелок?

К сожалению, мы, современные люди, не в состоянии не только «прочесть» древние узоры, но даже разгадать подлинный смысл, казалось бы, вполне понятных изображений зверей и людей. Для чего охотники на мамонтов вырезали из бивня или мягкого камня своих знаменитых «венер»? Кого они изображали? Обычных женщин? Неких «богинь»? Символы плодородия? Хранительниц очага? Тут сколько археологов, столько и мнений, а однозначных ответов как не было, так и нет.

Впрочем, мы все-таки можем сказать кое-что интересное об этих статуэтках, причем, опираясь не на одну лишь фантазию, а на научный анализ. Какой бы скрытый смысл ни стоял за этими фигурками — охотники на мамонтов передавали его через образы конкретных женщин. В подавляющем большинстве случаев эта конкретность воплощалась не в лицах — «палеолитические венеры» в основном безлики — а в формах тела (точнее, его наиболее «сексапильных» частей: груди, живота, ягодиц), а также в характере украшений или, может быть, татуировки.

Раньше многие ученые думали: статуэтки безлики потому, что палеолитический мастер боялся их «оживить», изобразив лицо и особенно глаза. Действительно, этнографам известны представления о том, что передача глаз может «вдохнуть душу» в само изображение. Однако позднее на тех же памятниках виллендорфско-костенковской культуры и некоторых других стоянках были найдены фигурки, выполненные по тем же канонам, что и «безликие», однако передающие черты лица, включая глаза. Видимо, дело было все же не в представлениях об «опасности», а в чем-то другом. Может быть, в том, что палеолитические охотники на мамонтов по-своему воспринимали женскую красоту и ее неповторимость?.. К этому сюжету мы еще вернемся в главе о семейно-брачных отношениях охотников на мамонтов. И об их любви.

Описанный тип женских изображений возник, по-видимому, именно в среде охотников на мамонтов. Впервые он появляется в Центральной Европе около 28 тысяч лет назад. На территорию Восточной Европы проникает тоже вместе с этими охотниками — тут сомнений давно уже нет. А вот на запад, на территорию современной Франции и Италии, подобные статуэтки проникли как бы «сами по себе». Там их находят на стоянках, относящихся к различным археологическим культурам. Отчасти это может объясняться тем, что женский образ — один из важнейших элементов верхнепалеолитической культуры в целом. Но только отчасти — ибо в подавляющем большинстве культур той эпохи нет и следа не только подобных фигурок, но и вообще каких бы то ни было изображений. Кроме того — уж слишком некоторые из западно-европейских палеолитических «венер» похожи на центрально- и восточно-европейские, чтобы можно было считать это сходство простой случайностью! Видимо, в тот период, когда в центре Восточной Европы формировалась историко-культурная область охотников на мамонтов (24— 21 тысяч лет назад), между значительной частью населения Европейского континента существовали культурные связи.

Как бы то ни было, у восточно-европейских охотников на мамонтов женский образ оставался важнейшим и во второй период существования Днепро-Донской историко-культурной области, когда на большей части Русской равнины костенковско-авдеевские землянки сменились наземными округлыми жилищами аносовско-мезинского типа. Правда, эстетический способ передачи этого образа в это время резко меняется. Бивневые фигурки, найденные на Мезинской стоянке, ученые первоначально приняли за изображения фаллосов (фаллос — мужской половой член). Только потом они заметили, что это одновременно очень стилизованные изображения женщин, у которых выделена седалищная часть, а спереди неизменно выгравирован треугольник — древнейший символический знак женского пола. Очевидно, здесь мы имеем знаковый двойной образ, сочетающий в себе и мужское, и женское начала. Любопытно, что некоторые из таких фигурок удивительно напоминают… птиц. Горлиц! Недаром в науке за ними даже закрепилось название: «мезинские птички».

Конечно, в принципе, первобытный человек мог, как и мы, заниматься тем, что мы называем «художественным творчеством», и для собственного удовольствия. Так, например, по данным этнографов, австралийские аборигены создавали как священные религиозно-магические изображения (в том числе и на скалах!), так и «простые», не имевшие в их глазах ничего священного. Вся трудность заключается в том, что для нас, европейцев, между теми и другими нет ни малейшей разницы! Провести здесь какую-либо грань применительно к эпохе палеолита мы не можем.