Быстрое перо

Наше повествование дошло до того времени, когда Шекспир оставил работу в театре и возвратился к себе на родину, чтобы, удалившись от дел, жить там на покое. Впереди было еще несколько лет жизни, но работа его для театра, по-видимому, прекратилась, хотя личные связи с труппой он поддерживал.

Теперь, когда мы знаем если не все, то главные факты его жизни, уместно поговорить об особенностях работы Шекспира как драматурга.

Хотя и принято думать, будто мы мало знаем о Шекспире, но мы знаем даже то, как он писал.

Шекспир писал быстро.

Об этом есть свидетельство Бена Джонсона, который близко наблюдал работу Шекспира для театра.

«Помнится, актеры часто говорили, желая восхвалить Шекспира, что когда он писал, то (что бы он ни писал) он никогда не вычеркнул ни строчки. Я на это ответил: „Лучше бы он зачеркнул тысячу их“; они сочли это злобным выпадом с моей стороны… Он писал с такой легкостью, что по временам следовало останавливать его; sufflaminandum erat, - как сказал Август о Гатерии. Он обладал умом большой остроты, но не всегда умел держать себя в узде. Он много раз совершал ошибки, которые не могли не вызывать смеха». Далее Джонсон повторяет известное нам замечание о неудачной, по его мнению, фразе в «Юлии Цезаре».

О быстроте, с какой писал Шекспир, есть свидетельством самих актеров. Друзья, работавшие с Шекспиром в театре долгие годы, Хеминг и Кондел писали: «Его мысль всегда поспевала за пером, и задуманное он выражал с такой легкостью, что в его бумагах мы не нашли почти никаких помарок».

Слова Хеминга и Кондела подкрепляются документом огромнейшей ценности тремя страницами, которые Шекспир вписал в пьесу «Сэр Томас Мор». Полтораста стихотворных строк этой рукописи не содержат почти никаких помарок. Поправки здесь минимальны. Никто не скажет, что это черновик, а между тем это рабочий вариант, который потом переписали бы набело после допуска пьесы к постановке.

Мы приведем свидетельство, относящееся к другому гениальному мастеру искусства. Оно поможет нам понять творческий процесс у Шекспира. Это письмо Моцарта.

«Когда случается, что я оказываюсь в одиночестве, совершенно один и в хорошем настроении, например, путешествуя в карете, гуляя после обеда или ночью, когда не спится, — в таких обстоятельствах идеи приходят мне в голову особенно обильно. Откуда и как они возникают, я не знаю; не могу я и вызвать их по своему желанию. Идеи, которые мне нравятся, я сохраняю в памяти, и, как заметили другие, у меня есть привычка напевать про себя. Если я делаю так в течение некоторого времени, то вскоре мне становится ясно, как я могу использовать тот или иной кусок, чтобы изготовить из него хорошее блюдо, то есть привести его в соответствие с правилами контрапункта, учесть особенности разных инструментов и так далее.

Все это зажигает мне душу, и, если меня не отрывают, тема начинает разрастаться, систематизируется и приобретает определенность, и целое, какой бы величины оно ни было, возникает в моем уме во всей своей полноте и законченности настолько, что я могу обозревать его одним взглядом, как прекрасную картину или изящную статую. В моем воображении я слышу отдельные части не в их последовательности, а все одновременно. Просто невозможно передать, какое это наслаждение! Придумываешь и создаешь как бы в приятном сне. Самое лучшее — это слышать весь ансамбль. То, что я создаю таким образом, трудно забыть, и, пожалуй, это лучший дар, за который я должен благодарить Творца.

Когда я принимаюсь записывать мои идеи, я беру из склада моей памяти, если можно так выразиться, то, что раньше собрал в нее описанным выше путем. Поэтому запись на бумаге происходит быстро, ибо, как я уже сказал, все уже сделано заранее; и записанное редко отличается от того, что было в моем воображении. Когда я занят этим, меня можно отрывать, ибо, что бы ни происходило вокруг, я могу писать и даже болтать о какой-нибудь чепухе. А почему мои произведения приобретают свои особенные форму и стиль, которые делают их моцартовскими и отличают от произведений других композиторов, вероятно, вызвано тою же причиной, по какой мой нос является таким большим и горбатым, или, короче говоря, именно моцартовским и отличающимся от носов других, ибо я вовсе не стараюсь и не ставлю себе целью быть оригинальным».

Не скрою от читателя, достоверность этого письма оспаривается. Но даже если оно всего лишь апокриф, подделка представляется мне хорошо продуманной. Она соответствует укоренившемуся представлению о Моцарте. Выдающийся знаток творчества композитора А. Д. Улыбышев без колебаний принял это письмо и опирался на него, когда писал о творческом процессе у Моцарта.

Даже если не верить в подлинность письма, содержащееся в нем представление о том, как творит художник напоминает то, что мы знаем о других людях творчества. Поэт Маяковский рассказывал нечто подобное о том, как он «выкипячивал» стихи. Сначала он слышал ритмический рисунок стиха, скандировал про себя слоги, постепенно заполнявшиеся словами. Так постепенно рождался стих, который уже вносился на бумагу.

Коротко говоря, быстрота творческого процесса кажущееся. Всякий замысел созревает более менее постепенно, особенно если это замысел больших и сложных произведений, как симфония или поэтическая драма. А когда замысел созрел, зафиксировать его на бумаге не составляет для художника большого труда, почему Шекспир писал легко и быстро.

 

Наблюдательность

Творческое воображение — огромная сила всякого большого художника, но и оно питается действительностью, которая всегда была, есть и будет главной питательной средой для художественного творчества. Шекспир ничуть не отличался в этом от других художников. У него были модели, с которых он писал свои образы. Один из первых собирателей сведений о Шекспире, Джон Обри, записал: «Бен Джонсон и он (Шекспир. — А. А.), где бы они ни оказывались, повседневно подмечали странности людей (humours). Характер констебля из „Сна в летнюю ночь“ он списал в Грендоне-на-Баксе, по дороге из Лондона в Стратфорд, и этот констебль еще жил там в 1642 году, когда я впервые направлялся в Оксфорд. Мистер Джоз из этого прихода знал его».

Джон Обри слышал звон, но не знал, откуда он. В «Сне в летнюю ночь» нет такого персонажа. Там есть городские ремесленники, но не констебль. Зато есть констебли в таких пьесах, как «Много шума из ничего», «Мера за мору», Кизил и Локоть, оба большие путаники, и, может быть, Шекспир в обоих случаях использовал одну «модель», несколько варьируя характер.

Другой собиратель анекдотов о старине, Уильям Олдис, записал: «Старый мистер Баумен, актер, сообщает со слов сэра Уильяма Бишопа, что некоторые стороны характера сэра Джона Фальстафа были списаны с одного горожанина Стратфорда, который не то предательски нарушил контракт, не то из упрямства, несмотря на выгодные условия, отказался расстаться с участком земли, примыкавшим к владениям Шекспира в самом городе или поблизости от него».

Напомним также давно укоренившееся мнение, что судья Шеллоу и его племянник Слендер в «Виндзорских насмешницах» были списаны с натуры, что подтвердил недавно Лесли Хотсон.

Все это касается образов комических. А что можно сказать о персонажах трагедий?

Кто внимательно следил за нашим повествованием, мог заметить, что современная Шекспиру действительность давала немало драматических ситуаций и трагических прототипов.

Есть также одно свидетельство, заслуживающее особого внимания. Мы уже приводили его раньше, но здесь надо его повторить. Напомним читателю рассказ поэта Уиллоуби о том, как его друг, старый актер W. S., видя его любовные страдания, подливал масла в огонь, возможно, потому, что «хотел убедиться, не сумеет ли другой сыграть его роль лучше, чем он играл ее сам».

В произведениях Шекспира так много психологических наблюдений, что мы даже не станем пытаться перечислять их. Есть целые книги, написанные психологами, в которых подтверждается, насколько глубоко понимал Шекспир сложнейшие мотивы поведения человека. Такое знание могло быть только результатом наблюдения и размышлений.

 

Библиотека Шекспира

Страсти и поведение людей Шекспир наблюдал в действительности. Но сюжеты для своих драм он почти всегда брал готовые, такие, которые уже до него существовали в литературе и на сцене.

Двумя большими историческими трудами Шекспир пользовался особенно часто. Отсюда он почерпнул сюжеты для более чем дюжины драм. Сначала таким постоянным источником для Шекспира были «Хроники Англии, Шотландии и Ирландии» Рафаила Холиншеда. Первое издание книги вышло в 1577 году. Шекспир пользовался вторым изданием «Хроник» Холиншеда, вышедшим в 1587 году. По этой книге Шекспир познакомился со всеми историческими данными, которые были ему нужны при написании хроник «Генрих VI», «Ричард III», «Король Джон», «Ричард II», «Генрих IV», «Генрих V» и «Генрих VIII». Но Холиншед служил Шекспиру источником не только для пьес-хроник из истории Англии. Отсюда он заимствовал сюжетную основу и для трагедии «Макбет» и отчасти для «Цимбелина». В «Хрониках» Холиншеда был также рассказ о короле Лире, но Шекспир им не воспользовался, так как уже существовала готовая пьеса на этот сюжет, и он переработал ее.

Для пьес-хроник Шекспир пользовался не только Холиншедом. Ему были, по-видимому, известны и другие сочинения английских историков. Кроме того, некоторые из исторических сюжетов уже подверглись драматургической обработке, и хотя Шекспир, несомненно, перечитывал Холиншеда, некоторые из своих хроник он писал по канве пьес своих предшественников: «Король Джон», «Генрих IV».

Текстуальные совпадения показывают, что Холиншеда он читал внимательно, и мы не ошибемся, предположив, что это была одна из его любимых книг.

Библиограф Шекспира Уильям Джаггард обнаружил экземпляр второго издания «Хроник Англии, Шотландии и Ирландии» Р. Холиншеда, на котором в шести местах были причудливо орнаментированные инициалы Шекспира. Самое интересное, однако, то, что на полях были пометки; и эти пометки приходились как раз против тех мест, которые непосредственно использованы Шекспиром в его пьесах на сюжеты из истории Англии.

Холиншед оказал значительное влияние на Шекспира. Дело вовсе не в заимствованиях из его «Хроник». И не столько Холиншед учил Шекспира, сколько Шекспир, читая его, учился сам понимать историю своей страны, политику королей, судьбу народа.

Характеризуя качества, которыми должен обладать художник, берущийся писать трагедию, Пушкин назвал в первую очередь «государственные мысли историка». Шекспир развил в себе способность мыслить государственно, читая летописи английской истории и размышляя о том, как воплотить на сцене прошлое.

Летописи Холиншеда были иллюстрированы. Когда в 1605 году Шекспир по поручению товарищей по труппе должен был найти сюжет для драмы о Шотландии, чтобы угодить королю Джеймзу, он, конечно, взял своего старого любимца Холиншеда и стал перелистывать страницы, посвященные истории Шотландии. Мне довелось держать в руках эту книгу, и, листая ее, я невольно обратил внимание на одну гравюру. На ней изображены два всадника, которым преграждают путь три странно одетые женщины. Это Макбет и Банко встречают трех ведьм. Мне кажется, что Шекспир, перелистывая Холиншеда, увидел эту гравюру, прочитал текст, относящийся к ней, и его воображение начало работать.

Другое историческое сочинение, которым увлекался Шекспир, «Сравнительные жизнеописания» греческого историка Плутарха, которые он читал не в подлиннике, а в переводе на английский язык, сделанном (с французского) Томасом Нортом и изданном в 1579 году. О том, что именно перевод Норта служил Шекспиру источником, видно по совпадениям в словах и фразах между текстом Норта и теми пьесами, которые Шекспир написал на сюжеты Плутарха, «Юлий Цезарь», «Антоний и Клеопатра», «Кориолан», «Тимон Афинский».

«Хроники» Холиншеда были компиляцией древних летописей. Характер повествования определялся способностями летописцев, чьи записи Холиншед включил в свою книгу. В отличие от него Плутарх — настоящий писатель, мастер исторического портрета и вдумчивый моралист. Плутарх дал Шекспиру немало «государственных мыслей», но еще больше привлек он драматурга своими живыми описаниями событий и их участников.

Когда Томас Дженкинс, учитель Стратфордской грамматической школы, решил, что его питомцы достаточно познакомились с основами латыни, он принес на урок «Метаморфозы» Овидия. Ученикам нелегко далось чтение латинских стихов. Но, начав понимать смысл, они не могли не увлечься поэтическими рассказами римского поэта.

Шекспир запомнил рассказ учителя о том, как император Август сослал Овидия в самую отдаленную провинцию. Воображение Шекспира живо представило ему контраст между культурой утонченнейшего поэта и дикостью, среди которой он был осужден жить. Неожиданный отголосок этого мы встречаем в комедии «Как вам это понравится». Оселок, попав в Арденнский лес, говорит пастушке Одри: «Я здесь с тобой и твоими козами, похож на самого причудливого из поэтов на почтенного Овидия среди готов».

У Овидия молодой Шекспир учился и «Искусству любви» и искусству поэзии. Его увлекли удивительное сочетание лиризма и повествовательного мастерства, точность и меткость деталей, характеры, возникающие перед мысленным взором читателя произведений римского поэта. Шекспира не могло не поразить, что древний автор так глубоко понимал человеческую натуру и так выразительно изображал ее.

Для него и его современников Овидий был высшим образцом классической поэзии. Какой гордостью должно было наполниться сердце Шекспира, когда современники стали сравнивать его самого с Овидием!

В Болдеевской библистеке в Оксфорде есть экземпляр «Метаморфоз» Овидия с пожелтевшими от времени инициалами владельца книги — W. S.

В шекспировской Англии жадно прислушивались к тому, что происходило в культурной жизни Италии и Франции. Итальянского языка Шекспир не знал, но существовали многочисленные переводы и переложения новелл эпохи Возрождения.

Из произведений французских гуманистов он читал комический роман Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», как об этом свидетельствуют ссылки на отдельные места этой книги. Шекспир, вероятно, знал ее в переводе. Он не мог не слышать о Ронсаре, когда занимался сочинением поэм и сонетов.

Лучше всех французских авторов Шекспир знал Монтеня, чьи «Опыты» он мог читать в переводе на английский язык до того, как перевод был напечатан в 1603 году. Он был знаком с переводчиком итальянцем Джоном Флорио, которого, вероятно, встречал у графа Саутгемптона. Шекспира должна была поразить уже первая страница этого замечательного сочинения, где автор предуведомлял: «Это искренняя книга, читатель… Я рисую не кого-либо иного, а себя самого…»

Шекспир, который терпеть не мог схоластическую философию, обрел в Монтене во многом близкого ему мыслителя. О том, что эта бесконечно интересная книга произвела огромное впечатление на Шекспира, можно судить по многочисленным отголоскам в его произведениях, больше всего в «Гамлете».

Из испанских авторов Шекспиру были известны только Хорге Монтемайор, написавший пасторальный роман «Диана», и Сервантес, из «Дон-Кихота» которого он и Флетчер заимствовали сюжет для пропавшей пьесы «Карденио».

Естественно, что больше всего Шекспир был знаком с отечественной литературой. Он знал первого гуманиста и реалиста в Англии XIV века Джефри Чосера, его современника Джона Гауэра. Как и вся образованная Англия, Шекспир читал «Собрание историй о Трое», изданное английским первопечатником Уильямом Кекстоном в конце XV века. А уж что касается его непосредственных современников, то методом параллельного цитирования можно подтвердить его знакомство почти со всей современной ему литературой и драмой. Поэзия и проза Сидни, Спенсера, Лили, Лоджа, Дрейтона, Дэньела и многих других были ему отлично известны, не говоря уже о пьесах его коллег Марло, Грина, Кида, Пиля, Джонсона, Хейвуда, Деккера, Флетчера, Бомонта и многих других менее известных.

Была еще одна область поэзии, особенно близкая Шекспиру, — народное творчество. Произведения его пронизаны воспоминаниями о сказках, легендах и преданиях из английского фольклора. Народные песни вводились Шекспиром в ткань пьес. Мы привыкли считать шекспировскими песню о Валентиновой дне, которую поет безумная Офелия, и грустную песенку об иве, напеваемую Дездемоной накануне гибели. Авторство их едва ли принадлежит Шекспиру. Он вложил в уста героинь песни, подслушанные у народа. От разных героев Шекспира мы слышим отрывки из народных баллад и поговорок.

Все это огромное поэтическое богатство Шекспир вобрал в свои произведения.

 

Источники сюжетов

В наше время драматурги сами создают план событий и определяют характеры персонажей пьесы. В эпоху Шекспира дело обстояло иначе. Драматурги, как правило, не придумывали, а брали уже готовые сюжеты из истории, народных преданий и литературных произведений. Так делали предшественники Шекспира, так поступал и он сам.

Ученые установили, что из тридцати семи драм, написанных Шекспиром, тридцать четыре имеют в основе сюжеты, заимствованные из различных произведений. Только для трех пьес не найдены источники, откуда Шекспир мог позаимствовать фабулу. По-видимому, в этих трех случаях он придумал ее сам это «Бесплодные усилия любви», «Сон в летнюю ночь» и «Виндзорские насмешницы». В некоторых случаях при создании пьесы он пользовался одновременно несколькими источниками, комбинируя их.

Мы уже говорили об использовании Шекспиром сочинений Холиншеда и Плутарха.

Для других пьес Шекспир воспользовался поэмами, романами и новеллами из английской, испанской и итальянской литературы средних веков и эпохи Возрождения. Особенно охотно обращался он к итальянским новеллам. У итальянского писателя Банделло Шекспир нашел сюжеты для «Много шума из ничего» и «Двенадцатой ночи», у Джиральди Чинтио — сюжет «Отелло» и одну из линий действия «Цимбелина». Сюжет «Ромео и Джульетты», первоначально возникший в новеллистике итальянского Возрождения, дошел до Шекспира в той обработке, какую ему придал английский поэт Артур Брук в поэме «Ромеус и Джульетта» (1562). Из романа «Аркадия» Филиппа Сидни Шекспир заимствовал историю Глостера и его сыновей в «Короле Лире». Источником «Двух веронцев» послужил эпизод из испанского пасторального романа Монтемайора «Диана», который Шекспир читал в английском переводе. В основе «Перикла» лежит средневековый роман на античный сюжет — «Аполлоний Тирский», пересказанный английским поэтом XIV века Джоном Гауэром в его поэме «Исповедь влюбленного». У другого английского поэта XIV века Джефри Чосера Шекспир нашел сюжет, «Троила и Крессиды». Его же рассказ рыцаря из «Кентерберийских рассказов» лег в основу «Двух благородных родственников» — пьесы, по-видимому, написанной Шекспиром вместе: с Флетчером. «Венецианский купец» имеет три источника: средневековую новеллу из сборника «Римские деяния», новеллы Джованни Фиорентинр и Боккаччо. Однако не исключено, что эти источники были сведены в единый сюжет в одной дошекспировской пьесе. Для «Зимней сказки» Шекспир воспользовался романом своего недоброжелателя Р. Грина «Пандосто» (1588). «Как вам это понравится» написано по мотивам пасторального романа современника Шекспира Т., Лоджа «Розалинда» (1590). Для «Бури» Шекспир воспользовался «Открытием Бермудских островов» (1610) Джордена. «Тит Андроник» написан по мотивам древнеримских писателей Сенеки и Овидия.

Шекспир нередко перерабатывал драматические произведения своих предшественников. То, что он поступал так, объяснялось отнюдь не ленью или недобросовестностью. В театре времен Шекспира, при постоянной нужде в пьесах для обновления репертуара было принято восстанавливать на сцене забытые старые пьесы, которые для этой, цели подновлялись. В качестве постоянного драматурга труппы Шекспир и занимался этим делом. Некоторые из пьес, послуживших Шекспиру источниками, сохранились.

Из анонимной пьесы «Беспокойное царствование короля Джона» Шекспир создал хронику «Король Джон». Небольшая пьеса «Славные победы Генриха V», автор которой также остался неизвестен, была развернута Шекспиром в три пьесы — две части «Генриха IV» и «Генрих V». Возможно, что для «Beнецианского купца» Шекспир воспользовался пьесой «Жид», которая не сохранилась, но одно литературное свидетельство показывает, что сюжет в ней был тот же, что и в «Венецианском купце». Стивен Госсон; упоминая эту старинную пьесу, отмечал, что в ней «изображены алчность тех, кто гонится за богатыми невестами, и кровожадность ростовщиков».

«Мера за меру» представляет собой обработку того же сюжета, который был в пьесе Т. Уэтстона. «Промос и Кассандра» (1578). Наряду с «Укрощением строптивой» Шекспира сохранилась комедия «Укрощение одной строптивой» неизвестного автора. В XIX веке безоговорочно считалось, что Шекспир переработал комедию своего предшественника. В недавнее время было выдвинуто предположение, что не менее вероятно и обратное — пьеса Шекспира была переработана другим автором.

Шедевры Шекспира «Гамлет» и «Король Лир» также представляют собой переработки старых пьес.

Сюжет «Гамлета» имеет большую давность. Легендарный ютландский принц Амлет жил около IX века. Его история была впервые изложена датским летописцем Саксоном Грамматиком около 1200 года. Затем французский писатель эпохи Возрождения Бельфоре пересказал ее в своих «Трагических историях» (1580). По-видимому, отсюда заимствовал сюжет некий английский драматург, предшественник Шекспира, написавший трагедию «Гамлет», первое упоминание о которой встречается в 1589 году. Историки английского театра считают наиболее вероятным автором этой пьесы Томаса Кида, прославившегося своей «Испанской трагедией». Но ранняя пьеса о Гамлете, к сожалению, не сохранилась.

Мы не можем сказать, что представляла собой до-шекспировская пьеса, за исключением одной существенной детали. В имеющейся ссылке на раннюю пьесу упоминается призрак, жалобно вопивший: «Гамлет, отомсти!» Свидетельство гораздо более важное, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что ни у Саксона Грамматика, ни у Бельфоре, призрак убитого короля не появляется. Это придумано автором ранней пьесы о Гамлете. Так как Кия ввел подобный эпизод в свою, «Испанскую трагедию», то, по-видимому, он же воспользовался этим приемом при создании первой трагедии о Гамлете. Зная, какую роль играет призрак в развитии сюжета и у Шекспира, можно предположить, что основные контуры драматической композиции «Гамлета» были определены уже Кидом.

«Король Лир», как сказано, также был Шекспиром по сюжету чужой пьесы. Автор ее известен; Но пьеса сохранилась, Л. Толстой в «О Шекспире и о драме» подробно излагает ее, сравнивает с трагедий Шекспира и… отдает предпочтение дошекспировсвой пьесе.

 

Вопрос об оригинальности

Некоторых читателей, вероятно, огорчат открытия ученых, установивших заимствованный характер сюжетов почти всех пьес Шекспира. В наше время заимствования такого рода, какие, позволял себе Шекспир, именуются плагиатом и караются уголовным законодательством. В эпоху Возрождения такие заимствования не считались преступлением. Более того, вплоть до начала XIX века в литературе всех стран многие писатели использовали чужие сюжеты, стремясь придать им новый характер своей обработкой. Как известно, величайшее творение Гете, «Фауст», написано на сюжет немецкой народной легенды, и уже до Гете было несколько произведений о из числа которых наиболее значительными являются пьеса предшественника Шекспира Кристофера Марло «Трагическая история доктора Фауста» и роман современника Гете Максимилиана Глингера «Жизнь, деяния и гибель Фауста».

Таким образам, заимствование сюжетов не всегда считалось предосудительным. Драматурги того времени только то и делали, что обрабатывали уже бытовавшие в литературе сюжеты. Бен Джонсон одним из первых стал настаивать на необходимости конструировать новые сюжеты. Но и он, создавая римские драмы «Сеян» и «Катилина», пользовался историческими источниками, причем в примечаниях даже указал что и откуда он заимствовал.

Оригинальность писателя вообще не определяется новизной сюжета. Важнейшим мерилом оценки, является художественность обработки его, раскрытия через него существенных сторон жизни и человеческого характера, богатство и выразительность языка. Именно этим и отличаются произведения Шекспира. Никто не знал бы теперь историй о Ромео и Джульетте, Гамлете, Отелло, Лире и Макбете, если бы Шекспир не коснулся их волшебным жезлом своего художественного гения.

Возможно, что Шекспир не обладал способностью изобретать сюжеты. Если в этом даре ему было отказано, то зато в других отношениях он был так щедро наделен талантами, что это перекрывало отсутствие способности придумывать сюжеты. Если верить Ф. Мерезу, которого мы цитировали: выше, то мастером построения сюжета был Антони Манди, но кто теперь знает его имя или хотя бы одно его произведение?

Публика театра эпохи Шекспира любила видеть на сцене, представление известных легенд и историй. Иногда одного имени героя было достаточно, чтобы привлечь зрителей в театр. Недаром в английской драме эпохи Возрождения было по меньшей мере две пьесы о Генрихе V, три трагедии о Ричарде III, полдюжины пьес о Юлии Цезаре. Рассказы, которые люди слышали, истории, прочитанные ими, они хотели видеть на сцене. Подавляющее большинство зрителей было неграмотно, и театр был для них не только развлечением, но также источником знаний.

Иногда выбор сюжетов определялся современными событиями, как было показано выше. Например, в случае с «Венецианским купцом».

Последний из шедевров Шекспира, «Буря», был создан также в связи со злободневными событиями. Экспедиции английских мореходов и, в частности, описание открытия Бермудских островов, а также история одного кораблекрушения привлекли большое внимание англичан. Шекспир не преминул откликнуться на это.

Но само собой разумеется, что отклики на злобу дня имели второстепенное значение. Каковы бы ни были внешние причины, побудившие Шекспира взяться за тот или иной сюжет, в разработку его он вкладывал свой жизненный опыт и художественное мастерство, и это уже выходило за рамки простой злободневности.

Прежде чем сказать о том, как обрабатывал Шекспир заимствованные сюжеты, надо покончить с вопросом об оригинальности. Решить его нам поможет другой гениальный поэт.

 

Мнение Гете

Как отнестись к многочисленным заимствованиям Шекспира у предшественников — поэтов и драматургов? Лучше всех ответил на этот вопрос великий немецкий писатель Гете. Беседуя со своим секретарем Эккерманом, Гете однажды произнес целую, речь на эту тему.

«…Забывают, — сказал Гете, — что и колос состоит из отдельных частей и что античный Геркулес — есть коллективное существо, великий носитель своих собственных деяний и деяний других людей».

Ведь, в сущности, и все мы коллективные существа, что бы мы о себе ни воображали. В самом деле, как незначительно то, что мы в подлинном слова могли назвать своей собственностью! Мы должны заимствовать и учиться как у тех, которые до так и у тех, которые живут с нами. Даже величайший гений недалеко бы ушел, если бы он захотел производить все из самого себя. Но этого не понимают очень многие добрые люди и полжизни бродят ощупью во мраке, грезя об оригинальности. Я знавал живописцев, которые хвалились тем, что не берут себе за образец никакого мастера и всеми произведениями обязаны исключительно своему гению. Дурачье! Как будто бы нечто подобное возможно! И как будто внешний мир на каждом шагу не внедряется в них и не формирует их по-своему, несмотря на их собственную глупость! Я утверждаю, что если бы такой живописец только прошел вдоль стен этой комнаты и бросил самый беглый взгляд на рисунки великих мастеров, которыми они увешаны то он, при всем своем гении, вышел бы отсюда иным и выросшим.

И вообще: если есть в нас что-нибудь хорошее, так это сила и способность использовать средства внешнего мира и заставлять их служить нашим высшим целям. Говоря о самом себе, я должен со всею скромностью сказать, что я именно так чувствую. Правда, за мою долгую жизнь мне удалось задумать и осуществить кое-что «такое, чем я считаю себя вправе гордиться; но, говоря по чести, мне самому принадлежит здесь лишь способность и склонность видеть и слышать, различать и выбирать, оживлять собственным, духом то, что я увидел и услышал, и с некоторой ловкостью передавать это другим. Я обязан своими произведениями отнюдь не одной только мудрости, но тысяче вещей и лиц вне меня, которые доставили мне материал. Это были дураки и умные, светлые и ограниченные головы, дети, юноши и старики; все рассказывали, что у них на уме, что они думают, как живут и действуют и какой накопился у них опыт; мне же не оставалось ничего больше, как собрать все это и пожать, то, что другие для меня посеяли.

Ведь в конце концов это вовсе неважно, получает ли человек что-нибудь от себя или от других, действует ли он сам или через других; суть в том, чтобы _иметь крепкую волю и, осуществлять ее умело и упорно_; все остальное безразлично». — Один, гений помогает нам понять другого. Повторим то, что является главным: «способность и склонность видеть и слышать, различать и выбирать, оживлять собственным духом то, что я увидел и услышал, и с некоторой ловкостью (здесь Гете скромничает, надо сказать, с большим умением!) передавать это другим».

«Иметь крепкую волю и осуществлять; ее умело и упорно».

Таковы главные качества гениального художника.

Шекспир обладал ими.

 

Творческий ум

Творческий ум отличается от обыкновенного ума, даже и очень большого, тем, что он не только воспринимает прекрасное, но оно возбуждает в нем самом стремление творить. Такой ум был у Шекспира. Он жадно вбирал все, что могло помочь его искусству. Но он был не только должником. Взяв в долг, Шекспир отдавал сторицей.

Что же он вносил от себя?

Прежде всего живость, действенность. Через несколько минут после начала любой пьесы Шекспира узел драматического действия завязан: в одном городе оказались братья-близнецы, необыкновенно похожие друг на друга, но никто не знает о том, что это два разных человека; молодому человеку предлагают в жены строптивую девицу; юноша и девушка из двух враждебных семейств полюбили друг друга; принц узнает, что его отец был убит собственным братом, за которого вышла жена покойного; старый король решил разделить свои владения между тремя дочерьми…

Как только действие началось, возникают острейшие комические или трагические конфликты, и события со стремительной быстротой следуют одно за другим, захватывая внимание зрителей и слушателей.

Да, слушателей особенно, потому что в драмах Шекспира дело не только в том, что происходит, но и в том, как обо всем этом говорится. Со сцены на слушателей льются потоки прекраснейшей поэзии и каскады острот, умные изречения и забавные каламбуры.

Кипят страсти, идет напряженная борьба. И в этой борьбе перед нами во весь рост встают грандиозные человеческие характеры, мощные, богатые, многосторонние… Нам не безразлично, что произойдет с ними и не только потому, что каждый из них по-своему значителен, не только потому, что в иных из них мы узнаем себя и волнующие нас страсти, но и потому, что в столкновениях, происходящих между этими людьми, жизнь раскрывается в своем самом глубинном значении и после каждого такого зрелища мы оказываемся духовно обогащенными.

Откуда все это появилось в пьесах Шекспира? Как мы знаем, почти все истории, изображенные им в его драмах, были придуманы кем-то другим. Шекспир, говоря словами Гете, все эти чужие истории оживлял собственным духом. Большая часть из того, что написано о Шекспире как о человеке, поражает своей, я бы сказал, плоскостью, неспособностью проникнуть в глубину его своеобразной и титанической личности. Вот почему, не полагаясь на свои силы, я прибегаю к суждениям авторитетов, достоинством которых было то, что они сами были выдающимися людьми.

Сейчас я опять прибегну к такому свидетельству. Оно принадлежит замечательному английскому поэту-романтику начала XIX века Джону Китсу. Ему не повезло у русских читателей, потому что до сих пор переведено всего лишь несколько десятков строк его поэзии. Между тем по наблюдениям английских критиков, по своему художественному темпераменту, по удивительному сочетанию фантазии и чувства действительности, по поэтической смелости Китс больше, чем любой другой английский поэт, напоминает Шекспира. Отличает его от Шекспира то, что он не обладал драматургическим даром. Вернее, он не успел в нем развиться, так как Китс умер совсем молодым — двадцати шести лет, то есть в том возрасте, когда Шекспир написал свои первые драмы.

Свою близость Шекспиру отмечал сам Китс. Он писал, что должен уметь держать свой ум «открытым» для восприятия внешних впечатлений и образов, приходящих поэту в голову. И еще одно: «…у великого поэта чувство красоты побеждает все иные соображения, или, вернее, уничтожает какие бы то ни было соображения».

В другом письме Китс дает свое толкование личности поэта. Хотя он подразумевает себя, но, зная, что мерилом ему служил Шекспир, нельзя не почувствовать, что в этой самохарактеристике Китса угадывается и образ Шекспира. «Характер поэта (то есть такой характер, который присущ мне, если мне вообще присущ какой бы то ни было характер…) лишен всякой определенности. Поэт не имеет особенного „я“, он все и ничто. У него нет характера. Он наслаждается светом и тенью, он приходит в упоение от дурного и прекрасного, высокого и низкого, богатого и бедного, ничтожного и возвышенного. Он с одинаковым удовольствием создает Яго и Имогену. То, что оскорбляет добродетельного философа, восхищает поэта-хамелеона. Его тяга к темным сторонам жизни приносит не больше вреда, чем пристрастие к светлым сторонам; и то и другое не выходит за пределы умосозерцания. Поэт — самое непоэтичное существо на свете. У него нет постоянного облика, но он все время стремится его обрести — и вселяется в кого-то другого. Солнце, луна, море, мужчины, женщины — существа импульсивные, а потому поэтичные; они обладают неизменными признаками — у поэта их нет, как нет у него постоянного облика: он, безусловно, самое непоэтическое из творений господа».

Гениальный юноша-поэт выразил здесь ту сторону личности Шекспира, которая сделала возможной появление бесчисленных человеческих характеров в его драмах. Людям определенного характера трудно, а то и просто невозможно представить себя иными и поставить себя на место другого человека.

У Шекспира «не было характера» в том смысле, что силой творческого воображения он мог почувствовать себя и в шкуре злодея Ричарда III и жить одной жизнью с благородным Брутом.

Нас поражает удивительная верность характеров, созданных Шекспиром. Это оказалось возможным благодаря его способности жить чужой жизнью, растворяться в ней. В воображении он мог быть человеком любого склада. Вот почему в реальности он был, как говорит Китс, лишен «постоянного облика». Мы и сами могли это заметить, наблюдая жизнь Шекспира. Даже те далеко не полные сведения о нем, которые дошли до нас, подтверждают это. В самом деле, разве мы не видим разных обличий Шекспира в его собственной жизни. Актер, драматург, поэт, деловой человек, собственник. Многим, вероятно, хотелось бы видеть лишь одного «определенного» Шекспира, в первую очередь, естественно, Шекспира-художника. Но образ его, когда мы знакомимся с фактами, оказывается отнюдь не поэтичным. Поэтичны его герои, которых он наделил умом, силой воли, страстью, цельностью, неудержимым стремлением к одной цели. У него же самого, как говорит Китс, нет неизменных признаков.

Отсюда происходит та особенность его личности, с которой сталкивается каждый, кто долго и пристально изучал Шекспира. Кажется, вот-вот мы уловили, каков он как человек. Возникает ощущение, что мы его уже узнали. Но он тут же ускользает от нас, и облик, начавший принимать определенные формы, ускользает.

 

«Образец поэта»

Наиболее значительный после Шекспира мастер трагедии в английской драме эпохи Возрождения Джон Вебстер, издавая свою трагедию «Белый дьявол», писал в предисловии: «Пренебрежение к творчеству других — верный собрат невежества. Что касается меня, то я всегда придерживался доброго мнения о лучших произведениях других авторов, особенно о полнозвучном и высоком стиле Чапмена, отточенных и глубокомысленных сочинениях Джонсона, о не менее ценных сочинениях обоих превосходных писателей Бомонта и Флетчера и, наконец (без всякого дурного умысла упоминая их последними), об исключительно удачливой и плодотворной деятельности Шекспира, Деккера и Хейвуда…»

Некоторым почитателям Шекспира казалось странным, что, найдя возвышенные слова для характеристики Чапмена, Джонсона, Бомонта и Флетчера, Вебстер ограничился в отношении Шекспира прозаическим указанием на его (цитирую подлинник) copious industry. Это выражение можно перевести и как «обильная продуктивность». В контексте характеристика приобретает еще такой оттенок: Бен Джонсон долго отделывал свои сочинения, Шекспир, Деккер и Хейвуд писали легко и быстро.

Отзыв Вебстера о Шекспире не отличается критической глубиной. Это скорее наблюдение профессионала-драматурга, который судит о Шекспире с чисто ремесленной точки зрения. Но, думается, что Вебстер все же указал на важную черту.

«Неустанный труд — основной закон искусства и жизни, ибо искусство есть творческое воспроизведение действительности, — писал Бальзак. — Поэтому великие художники, подлинные поэты не ожидают ни заказов, ни заказчиков, они творят сегодня, завтра, всегда. Отсюда вытекает привычка к труду, постоянная борьба с трудностями, на которых зиждется вольный союз художника с Музой, с собственными творческими силами».

Шекспир был деятельным человеком и плодовитым художником. За четверть века он написал тридцать семь пьес, две поэмы, цикл сонетов. Он редактировал пьесы других авторов, шедшие в его театре. Он сам был режиссером своих пьес, играл на сцене лет пятнадцать, не меньше. А кроме того, как мы знаем, у него было немало и других забот…

В 1615 году была напечатана книга Джона Стивенса «Опыты и характеры». Автор следовал как манере эссеистов рассуждать обо всем на свете, так и известному с глубокой древности жанру характеристик различных общественных и психологических типов, идущему от греческого писателя Теофраста.

Среди характеристик, написанных Стивенсом, одна заслуживает нашего особого внимания. Она озаглавлена «Образец поэта». («A Worthy Poet»). На некоторые места этой характеристики я хочу обратить особое внимание читателей и комментирую их в скобках.

«Достойный поэт, — писал Стивенс, — сочетает в себе все лучшие качества достойного человека; он не доверяется природе ни в чем, кроме формы и способности творить материю. Таким образом, природа служит у него побуждающей силой, но не основой или сутью его достоинств. Все в его творениях доставляет душе читателя пищу, радость и восхищение; но он от этого не становится ни грубым, ни манерным, ни хвастливым, ибо музыка и слова песни находятся у него в сладчайшем согласии: он учит добру других и сам отлично усваивает урок.

Он никогда не сочиняет на полный желудок и пустую голову или, наоборот, на полную голову и пустой желудок, ибо он не способен осквернить столь божественный сосуд низкой желчью или бессильной завистью; и не хочет также заставлять могучий дух униженно испрашивать помощи у тела.

Он не настолько бесстрастен, чтобы осуждать любое новшество или делать много шуму из пустяков, но и не столь снисходителен, чтобы мириться с пороками и называть их избытком жизненных сил. (Как это похоже на терпимость Шекспира! Его произведения имеют глубокую нравственную основу, но свободны от навязчивого морализаторства. — А. А.) Он не стремится прослыть непреклонным, высказывая свирепую строгость, но и не ищет популярности с помощью вкрадчивой лести.

По части познаний он больше ссужает современных ему писателей, чем сам заимствует у поэтов древности. (Здесь мягко сказано то, что Бен Джонсон говорил резко: Шекспир не следовал античным образцам. — А. А.) Его гению присущи безыскусственность и свобода, избавляющие его как от рабского труда, так и от усилий нанести глянец на недолговечные изделия. Поэтому, что бы ни выходило из-под его пера, он не старается возместить недостающие совершенства, предпосылая своему творению пояснительные стихи или поручая приятелям восхвалять посредственные произведения. Он не ищет ни высокого покровительства, ни любого иного, кроме того, которое дается непринужденно и принимается с искренней благодарностью („Венера и Адонис“ и „Лукреция“ были посвящены знатному лицу. Саутгемптон дарил Шекспира своим покровительством „непринужденно“, и Шекспир отвечал на это „с искренней благодарностью“. — А. А.).

Ему не страшны дурная слава или бесчестье, которых иной поэт набирается в развращенной среде (по понятиям того времени, такой была актерская среда. — А. А.), ибо у него есть противоядия, уберегающие от самой худшей заразы. Фокусник, смазывающий руки маслом, чтобы без вреда класть их в огонь, ничто перед этим поэтом, который столь мудро закаляет свой дух, что способен погружать его в огненные стихии сладострастия, ярости, злобы или презрения, не обжигаясь и не подвергаясь опасности („Ричард III“, „Ромео и Джульетта“, „Антоний и Клеопатра“, „Отелло“! — А. А.).

Он единственный из людей приближается к вечности (то есть может претендовать на бессмертие. — А. А.), ибо, сочиняя трагедию или комедию (Мерез: „Наипревосходнейший в обоих видах драмы“. — А. А.), он более всех уподобляется своему создателю: из своих живых страстей и остроумного вымысла он творит формы и сущности столь же бесконечно разнообразные, как разнообразен, по воле божьей, человеческий род. (Сколько раз потом это говорилось о характерах, созданных Шекспиром! — А. А.)

Это не жалкий себялюбец, но и не безрассудный расточитель, ибо он умеет мудро делиться своими мыслями, избегая мрачной замкнутости, но в то же время не обесценивает их чрезмерной доступностью, лишь бы найти им сбыт.

Благодаря своей зоркости он видит ошибку и умеет избежать ее, не рискуя впасть в новую; это дается ему легко как в стихах, так и во всех замыслах.

Он не способен льстить и сам недоступен для лести: он воздает по заслугам, не более, и в столь важном деле остерегается гипербол, что до него самого, то он так хорошо себя знает, что ни слава, ни собственное тщеславие не заставят его оценить себя свыше меры. Он — враг атеистов, ибо не верит ни в судьбу, ни в природу. (Автор хочет сказать, что „образцовый поэт“ — не безбожник вроде Марло и его приятелей. Он не верит языческим понятиям о судьбе и не обожествляет, подобно язычникам, природу. — А. А.) Успех своих поэтических произведений он не ставит в зависимость от удачи или рифмы; он не считает первую причиной, а вторую признаком благосклонности своей музы.

Все заимствованное он возвращает с лихвою; если бы можно было воскресить его учителей, они сочли бы высшей честью быть для него образцами; но большей частью образцом и источником замысла является он сам.

По природе своей он сродни серебру и полноценным металлам, которые блестят тем ярче, чем дольше находятся в обращении. Не удивительно, что он бессмертен; ведь он обращает яды в питательные вещества и даже худшие предметы и отношения заставляет служить благой цели. Когда он, наконец, умолкает (ибо умереть он не может), ему уже готов памятник в воспоминаниях людей, а надгробным словом служат ему его деяния».

Известный шекспировед Джон Довер Уилсон, приводя эту характеристику, сопроводил ее кратким замечанием: «Не Шекспира ли имел в виду автор, когда писал эти строки?» Другой из новейших исследователей, Эдгар Фрипп, повернул вопрос иначе: «Кого из современников, как не Шекспира, мог иметь в виду автор?»

Действительно, многое в этой характеристике совпадает с общепринятой оценкой Шекспира. Однако не следует забывать, что жанр «характеров» имел в виду не портрет, а обобщение. Впрочем, обобщение должно же было иметь какую-нибудь модель. Если так, то, думается, прав Эдгар Фрипп: не было среди современников другого писателя, который так походил бы на этот образец поэта.

Стивенс стремился создать образец идеального поэта. Его намерение было благородным. Мы все же полагаем, что Шекспир был не идеальным, а великим поэтом и великим человеком, которому ничто человеческое не чуждо.

Бен Джонсон, как мы помним, не раз спорил с Шекспиром и корил его. И все же, вспоминая своего друга, Бен писал: «… я любил его как человека и чту его память не меньше других (я заодно с теми, кто преклоняется перед ним, как перед кумиром). Он был человеком честной, открытой и свободной натуры, обладал великолепной фантазией; отличался смелостью мысли и благородством ее выражения; поэтому он писал с такой легкостью, что по временам следовало останавливать его… Его недостатки искупались его достоинствами. В нем было гораздо больше достойного похвалы, чем того, что нуждалось в прощении…»

Этому отзыву нельзя не верить. Он принадлежал человеку, который знал Шекспира и у которого были с ним свои писательские счеты. Бен мог не соглашаться с Шекспиром, даже смеяться над ним, но он любил его. Это и видно. Мы знаем: надо было быть особенным человеком, чтобы заслужить любовь Бена.

 

Многогранность

Шекспир был не только мастером создавать многосторонние характеры в искусстве. Он, по-видимому, сам был человеком многогранным. Это заметили уже люди его времени. Томас Фуллер, собирая материал для описания «Достопримечательных людей Англии», около 1643 года сделал запись о Шекспире, в которой развивал мнение Мереза о широте дарования драматурга. Фуллер был человек образованный и не без литературных претензий. Его характеристика Шекспира не столь богата фактами, сколь литературной эрудицией. Он писал:

«Уильям Шекспир родился в Стратфорде-на-Эйвоне и в этом графстве (Уорикшайр); в нем кал бы сочетались качества трех знаменитых поэтов:

1. Марциала, которого он напоминает воинственным звучанием своей фамилии (откуда можно предположить его военное происхождение) Hasti-Vibrans, то есть Shake-speare („потрясающий копьем“).

2. Овидия, самого естественного и остроумного из всех поэтов…

3. Плавта, который был великолепным комедиографом, не будучи притом ученым, в чем и наш Шекспир, будь он жив, признался бы относительно себя. К этому надо добавить, что хотя дух у него был шутливый и склонный к веселью, тем не менее он мог, будучи соответственно расположен, быть мрачным и серьезным, как это видно по его трагедиям. Поэтому сам Гераклит (тайком и не видимый другими) мог бы позволить себе посмеяться над его комедиями, такие они веселые, а Демокрит едва ли удержался бы от вздоха на его трагедиях, так они печальны. Он выдающийся пример истины правила Poeta non fit, sed nascitur, то есть „Поэтом рождаются, а не становятся“. Действительно, учености у него было мало, и в этом отношении он был похож на корнуэльские алмазы, которые не полируются гранильщиком, а уже отгранены и отполированы, когда их извлекают из земли, потому что сама природа создала их своим искусством».

Язык Шекспира — один из особенно выразительных показателей его необыкновенного кругозора.

Лингвисты подсчитали, что люди низкой культуры обходятся словарем, едва превышающим тысячу слов. Образованный человек пользуется в своей речи словарем от трех до пяти тысяч слов. Поясним: речь идет не о том, сколько слов пассивно знает и понимает каждый, а о количестве слов, при помощи которых люди выражают свои знания, страсти, переживания, потребности. Ораторы и мыслители, стремящиеся к точности выражения, имеют в запасе до десяти тысяч слов.

Словарь Шекспира был подсчитан по разной системе двумя учеными. Немецкий лингвист Макс Мюллер определил, что Шекспир пользовался пятнадцатью тысячами слов. Американский профессор Э. Холден насчитал у Шекспира двадцать четыре тысячи.

Даже если принять меньшее число, предложенное Мюллером, очевидно, что ум Шекспира вмещал огромное число понятий и представлений — ведь за каждым словом скрывается какая-то реальность: предмет, действие, образ, ощущение. И все это было у Шекспира не пассивным набором понятий, а словами, которые нужны были ему как писателю, чтобы выразить все богатство, многокрасочность и разнообразие жизни.

К сходным результатам пришли также путем другого исследования. В 1916 году, отмечая трехсотую годовщину смерти Шекспира, английские ученые разных специальностей составили фундаментальный двухтомник «Шекспировская Англия». В основу этого труда был положен простой принцип. Книгу разделили на главы, охватывающие все стороны государственной, общественной, культурной и частной жизни. Рассказ о всех сферах деятельности сопровождается указаниями на то, как они отражены в произведениях Шекспира. Оказалось, что не было такого вида деятельности, таких явлений повседневной жизни, в политике, экономике, производстве и личном быте, которых бы Шекспир так или иначе не коснулся.

Таково то огромное богатство фактов и понятий, которые вмещал всеобъемлющий ум Шекспира.

Знание шло у него об руку с творчеством. Величие Шекспира в том, что он не только знал, но умел средствами искусства передать людям все, что он постиг в жизни.

В его произведениях перед зрителями и читателями раскрывается яркая картина жизни, полная динамики человеческих страстей. Радости и горе, величие и низость, красоты и ужасы жизни овеяны в его трагедиях и комедиях подлинной поэтичностью. Пьесы Шекспира воспринимаются не как отражения действительности, а как подлинная реальность. Его герои сошли со страниц книг и со сцены, войдя в реальную жизнь, и мы относимся к ним, как если бы они в самом деле были живыми людьми.

Искусство Шекспира богато и многогранно, как сама жизнь.