§ 1. Уголовные традиции в тюрьмах дореволюционной России

Определение понятия «криминальная субкультура», ее элементов и носителей, а также особенностей неформальных отношений между осужденными в местах лишения свободы предопределяют изучение исследуемого феномена в историческом аспекте. Такой подход к проблеме, как представляется, позволит в хронологической последовательности обобщить причины и условия распространения рассматриваемого явления в обществе и в пенитенциарных учреждениях (местах лишения свободы).

В источниках по криминологии нередко излагаются, устоявшиеся, стереотипные точки зрения на данные явления. Но действительность, об этом следует помнить всегда, оказывается богаче любых теоретических моделей. И хоть современная криминальная среда приобрела новые черты, которые надлежит изучить, возникла она не на голом месте.

Преступный мир обладает своей историей и внутренней логикой развития. Особенно рельефно это проявляется в исправительных учреждениях.

В России к началу XX столетия в среде обитателей тюрем и царских каторг уже существовала строгая система неформальных взаимодействий. О том свидетельствуют произведения Г. Н. Брейтмана, М. Н. Гернета, В. М. Дорошевича, С. В. Максимова, Л. Мелынина, С. В. Познышева, А. И. Свирского, Н. М. Ядринцева и других ведущих криминологов, историков, писателей того времени.

Одной из первых работ по проблеме классификации арестантов, содержащихся в тюрьмах, является исследование А. И. Свирского «Мир тюремный». Автор подразделяет обитателей мест лишения свободы на две основные категории: случайных преступников – «брусов» и собственно «тюремный мир», который составляли так называемые «фартовики».

Случайных преступников, в свою очередь, он делил на «брусов легавых», т. е. преступников, которые после отбытия наказания больше в тюрьму не возвращались, и «брусов шламовых», которые, попав в тюрьму первый раз, быстро воспринимали обычаи тюремного быта и под его влиянием проявляли склонность к продолжению преступной деятельности.

«Фартовиков» же А. И. Свирский связывает с различными криминальными подкультурами и выделяет среди них три категории: а) «жиганы» – бродяги и каторжники; б) «шпана» – воры и прочие преступники; в) «счастливцы» – мошенники и шулера. Далее исследователь каждую категорию правонарушителей разделяет на виды. К примеру, «жиганы» составляли три вида: «пустырники» – лица, утратившие все родственные и социальные связи; «орлы» – беглые с каторги; «монахи» – ссыльные на Сахалин.

Профессор С. В. Познышев при классификации арестантов в качестве основного критерия использовал показатель, характеризующий поведение лица (степень его исправления). Среди преступников, подлежащих нравственному исправлению, он различал: 1) преступников эндогенных, т. е. лиц, совершивших преступление в силу внутренних (эндогенных) факторов, и 2) преступников субкультурных, ставших на преступный путь в силу внешних (экзогенных) факторов, т. е. причин, лежавших в окружающей преступника внешней среде .

Особое же место, в плане освещения тюремной общины заняли исследования Г. Н. Брейтмана, В. М. Дорошевича, С. В. Максимова.

Они отмечали, что общая арестантская масса имела несколько ступеней, где верхнее положение занимали «иваны» – «авторитеты» уголовной среды, тюремные старожилы, главные хранители пенитенциарной субкультуры. «Иван» – высший неформальный статус для осужденного, присваивали его тому, кто заслужил привилегированное место своим поведением и образом жизни. Нередко таких лиц называли «паханами», «сидельцами», а чаще всего «бродягами», так как именно бродяжничество было первой школой, где учились совершать преступления большая часть уголовников, где имелась своя система искаженных ценностных ориентации. В связи с этим С. В. Максимов писал: «Бездельная жизнь по тюрьмам, таскания по этапам породили в бродяге непонимание, отчуждение, даже отвращение ко всякого рода собственности. Он не ценит и ворует чужую, не питает никакой привязанности, не понимает и своей личной собственности».

В названном сообществе «отвергнутых» индивид черпал специфические криминальные черты. Нельзя не сказать, что среди них имелось много незаурядных, умных, сильных духом. Подобные личности, преимущественно неоднократно судимые, со стойкой антиобщественной установкой, становились глашатаями чувств и настроений заключенных в пенитенциарных учреждениях. Они были грозой всех арестантов, а нередко и тюремной администрации, властелинами тюремного мира, распоряжались жизнью и смертью его населения. Выступая в роли «законодателей», «судей» и «палачей», выносили и приводили в исполнение приговоры – иногда смертные, всегда непреложные.

Вторую ступень занимали «храпы». «Храпеть» на уголовном жаргоне – проявлять недовольство. Ее представители, образно выражаясь, «храпели» буквально на все – они возмущались всем, все признавали неправильным, незаконным, несправедливым, получали удовольствие от любого ими затеянного конфликта, уходя при этом в тень. Они стремились стать «иванами», но в силу различных обстоятельств не могли достичь верхней ступени, так как не обладали достаточным криминальным опытом и личными качествами, необходимыми для занятия привилегированного положения в среде заключенных.

Третье сословие тогдашней тюрьмы представляли так называемые «жиганы», категория самая многоликая. В нее входили и лица, допустившие нарушения криминальных традиций и обычаев.

Несмотря на довольно бедственное положение, «жиганы» все же находились еще не на последней ступени арестантской иерархии, которую занимала «шпанка». Над ними издевались «иваны», их запугивали и обирали «храпы», обкрадывали «жиганы».

О существовании категории пассивных гомосексуалистов в местах лишения свободы того времени названные авторы не упоминают. Хотя свидетельства того, что данная группа лиц была в тюрьмах, имеются. Тем не менее, по всей видимости, особую субкультурную категорию лиц, отбывающих наказание, они не составляли.

Жизнь всего тюремного сообщества подчинялась неформальным, но твердо установленным правилам поведения. «Авторитеты» уголовной среды строго соблюдали традиционные нормы, обеспечивающие их единство. Так, например, они обязаны были помогать сотоварищам во всех делах, не выдавать преступных замыслов, строго хранить все арестантские тайны.

Многие из обычаев были весьма суровыми, если не сказать свирепыми. Самый жестокий – месть предателю. Любая измена, в какой бы форме она ни выражалась, влекла за собой смерть. Например, того, кто выполнял чужую работу или брал на себя преступления других арестантов («сухарника»), но вдруг взбунтовал – отказался выполнять имеющийся договор, обязательно убивали («пришивали»), если не в одной, так в другой тюрьме. Убивали также и того, кто уличил своих соучастников по уголовному делу, всех лиц, помогавших представителям правоохранительных органов в расследовании преступлений («язычников», «доносчиков»). Избежать возмездия редко кому удавалось, так как по всему тюремному миру, от Киева до Владивостока, ходили записки, сообщавшие о «преступлении» какого-либо арестанта и настаивавшие на его убийстве.

Приговоренного к смерти чаще всего закалывали, и убийца поворачивал нож в ране, что подчеркивало жестокую непримиримость представителей преступной среды к «отступникам».

Вечными правилами криминальных элементов в местах лишения свободы также оставались: преклонение перед «иванами», подчинение им всех других категорий осужденных, обязанность последних покрывать противоправные действия криминальных «авторитетов». Утверждая себя в качестве своеобразных «князей» арестантского мира, поддерживая друг друга, «иваны» с выгодой для себя руководили артелью заключенных, занимая все «хлебные» и «доходные» места. Зачастую они безнаказанно совершали преступления, перекладывая вину на других. Хорошо организованная «бродяжня» помещалась всегда на нарах, а остальные ютились большей частью под нарами, на голом полу, в грязи, темноте и холоде.

Непременным атрибутом арестантской жизни были традиционные развлечения: «охота на клопов», «соревнование вшей», «репетиции судов», «игры в кости», «ложки», «жгуты», «утка». Многие из этих игр связаны с причинением физической боли и издевательствами.

К примеру, вот как описывает С. В. Максимов игру «утка»: «Делающему быть общим посмешищем и получить за то, смотря по обоюдному договору, пятачок серебра или гривенник арестанты связывают обе руки веревкой и таким образом, чтобы между ладонями можно было укрепить сальную свечу. Свечка эта зажигается. Нанятый шут обязан, не погасивши огарка, ползти на брюхе с одного края казармы до другого и по такому грязно-скользкому полу, каков, например, в тюрьме Нижне-Карийского промысла, где эта игра в большом употреблении. Прополз потешник на брюхе, не погасивши свечки, он получает договоренную монету; погасил на дороге – даром все труды пропадают».

Особое место занимали карточные игры, которые меняли весь строй, весь быт тюрьмы, вверх ногами переворачивали все отношения. Старую формулу – «приговаривается к каторжным работам без срока» – обитатели мест лишения свободы заменяли своей – «приговаривается к бессрочной карточной игре». Во время игры кто-то обязательно должен был наблюдать за территорией тюрьмы («встать на вассере или шухере»), чтобы своевременно предупредить играющих о приближении представителя тюремной администрации. В карточной игре были свои узаконенные общиной правила: так, нельзя было, например, проигрывать в карты хлеб. Или тот, кто допускал обман в игре в карты и был уличен в этом, считался проигравшим и подлежал наказанию. Карточный долг назывался «долгом чести» и его следовало выплачивать своевременно. Право разбирать конфликты, возникающие между игроками, принадлежало хранителям уголовной субкультуры. Они же обеспечивали и выплату карточных долгов. Невыплативший долга объявлялся несостоятельным человеком. Суровый «приговор» выносился незамедлительно.

При таком своевластии «иванов» особенно тяжело приходилось тем, кого впервые осудили к каторжным работам или к тюремному заключению. Всякий новичок, поступая в острог или тюрьму, обязан был внести известное количество денег, так называемую «входную». Деньги предназначались для поддержания всех арестантов и делились поровну. Проводились обряды посвящения в «арестантство». Каждый из вновь прибывших подвергался проверке, терпел различного рода оскорбления, пытки и унижения. После этого новичку определялось место в среде заключенных, присваивалась кличка. В его жизнь, независимо от того, кем он был и как он жил на свободе, органически вплетались тюремные порядки, язык-жаргон и прочие атрибуты пенитенциарной субкультуры.

Таким образом, жизнь «тюремной общины» подчинялась неукоснительному соблюдению «законов» и иных неформальных правил уголовного мира, требовавших от «истинных арестантов», чтобы они были людьми твердого нрава и несокрушимого характера, были преданы общине, ловки на проступки и умели «концы хоронить», никого не задевая и не путая, не давали бы никаких уступок начальству, преследовали бы его на каждом шагу, насколько это возможно в их тюремных средствах, и вымогали от него всякими средствами льготы.

В это время правительство не могло противостоять преступности. Отсутствовал надежный механизм борьбы с нею. Массовая изоляция лиц, нарушающих закон, только осложняла ситуацию: тюрьмы, каторги переполнялись и становились неуправляемыми. «Тюрьма старого времени, – подчеркивал С. В. Познышев, – не преследовала, да и не могла преследовать никаких исправительных целей. Она должна была сохранять в своих стенах преступника впредь до востребования его властью, а иногда и всю жизнь; она должна была являться достаточным средством устрашения других, дабы им было неповадно подражать преступнику. Вот те несложные цели, достижение которых требовалось от тюрьмы».

Государственные учреждения для правонарушителей с неизбежностью превращались в «школы преступного мастерства». Иными словами, сама тюрьма создавала преступный мир, который черпал в ней все новые, потребные для своей деятельности силы. Администрация исправительных учреждений в таких условиях была не в состоянии нейтрализовать негативное влияние субкультурных установлений и правил на поведение арестантов. Тюрьма, вместо того чтобы исправить правонарушителя, еще более отдаляла его от других людей. В государстве не уделялось должного внимания и освобождаемым из мест заключения лицам. Е. Станчева писала: «Когда преступник выходит из тюрьмы, – для него закрыто всякое честное общество и ему остается только общество разбойников и воров».

Стоит заметить, что в рассматриваемый период не наблюдалось массового распространения криминальных традиций в обществе. Во всяком случае, публикации того времени об этом не говорят. Преступное ремесло являлось уделом небольшой части населения (на 100 тыс. населения лишенных свободы приходилось около 100 человек). Однако страну ожидали большие перемены.

 

§ 2. Преступный мир в первые годы советской власти. Возникновение сообщества «воров»

Цели Октябрьской революции 1917 г. ясно подтвердили позиции большевиков по отношению к государству, праву, религии и морали, изложенные в работах классиков марксизма-ленинизма, и сводились к следующим основным положениям: уничтожение (слом) старой государственной машины с ее правовыми и моральными атрибутами, организация всемирной социальной революции, открывающей общество немыслимого (курсив наш. – В. А.) равенства.

Теорию разрушения прежнего и фанатичного созидания коммунизма большевики на практике возвели в степень «фундаментальной истины». Они преподнесли и реализовали разрушение как нечто положительное само по себе, оправдывая, таким образом, и все служащие ему средства. Существенно отрицательным образом это сказалось на предупреждении преступности и ресоциализации осужденных.

В рассматриваемый период уголовная и уголовно-исполнительная политика приобретают рекламно-идеологический и классовый аспекты, сформулированные в работах В. И. Ленина. В «Конспекте раздела о наказаниях пункта программы о суде» он указывает на то, что коммунистическая партия должна стремиться к окончательной замене системы наказаний системой мер воспитательного характера.

Данное теоретическое положение об отношении пролетарского государства к наказанию незамедлительно было реализовано на практике. Деятельность карательных органов началась с сокращения тюрем. К 1 января 1921 г. закрывается 144 пенитенциарных учреждений и вместо 550 тюрем, находившихся в царской России на территории, вошедшей позднее в состав РСФСР, на 1 января 1921 г. осталось 273 места лишения свободы.

Однако развитие событий приостановило названную тенденцию.

В условиях революционных преобразований, гражданской войны власть проявила особую твердость и решительность в борьбе с контрреволюцией. На массовых репрессиях того времени лежит печать мести противникам мировой революции. В августе 1918 г. студент Канегисер застрелил видного чекиста Урицкого. В связи с этим убийством Дзержинский выступил 5 сентября 1918 г. на заседании СНК с докладом, по результатам которого было принято следующее решение: «Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью». Венцом заседания СНК явилось постановление о «Красном терроре». В нем определялась необходимость защиты Советской республики от «классовых врагов» путем изоляции их в концентрационные лагеря. Решение СНК поддерживается постановлением ВЦИК от 17 мая 1919 г.

Документом предусматривались две разновидности лагерей – обычные и особые, на все время гражданской войны. Первые лагеря создаются на Северной Двине в 75 км к юго-востоку от Архангельска в Холмогорах (1919 г.) и Пертаминске. В 1922 г. советское правительство передало в распоряжение ГПУ (Главное политическое управление) Соловецкие острова вместе с монастырями для размещения там заключенных из лагерей в Холмогорах и Пертаминске. Соловецкие лагеря особого назначения функционировали с 1923 до 1939 г. Официально они назывались «Северные лагеря особого назначения».

Применение жестких мер социальной защиты (наказаний) обусловливалось не только политическими причинами, но и невиданным разгулом массового бандитизма в период социальной дезорганизации. Например, в 1922 г. было возбуждено 2097 уголовных дел о бандитизме. В то время появились профессиональные убийцы, каких не знала дореволюционная Россия. Таковыми являлись, например, маньяк Мишка Культяпый (причастный к 78 убийствам), легендарные главари банд Ленька Пантелеев и Карл Юргенсон, циничные садисты Петров-Комаров (признался в 29 убийствах) и Котов-Смирнов (совершил 116 убийств).

При этом главарями банд оказывались не только привычные преступники. Нередко ими становились бывшие царские офицеры, чиновники.

Кроме того, в России процветали кражи, грабежи, мошенничество и т. п. Преступный мир оказался в какой-то мере солидарным с новой властью в поддержании традиции пренебрежения чужой собственностью.

Годы после Октябрьской революции были крайне неблагоприятны для функционирования пенитенциарных учреждений. Отсутствие достаточных сил, экономических ресурсов, опыта работы с правонарушителями объективно создавали для криминальных авторитетов возможность активно внедрять субкультурные отношения в среду заключенных, то есть исправительно-трудовые учреждения в скором времени полностью унаследовали от прежней «тюремной общины» традиции, обычаи и нравы.

Кроме того, ряды лиц, отбывающих наказание в местах лишения свободы, пополнились беспризорниками, которые, как правило, «промышляли» воровством, бывшими офицерами, разного рода служащими и бандитами. Профессиональные преступники всех категорий, «классовые враги» значительно изменили состав прежнего населения тюрем. «Иваны», «храпы», «жиганы», «шпанки» растворились в массе преступников «новой формации» – спекулянтов, преступников по должности и отбывающих наказание по приговорам революционных трибуналов. У многих практических работников, исполняющих наказания, отсутствовало ясное представление о методах работы с правонарушителями (в 20-е гг. 71 % работников ИТУ имел низшее образование), что привело к опасному явлению – широкому самоуправлению заключенных, когда внутренняя жизнь тюрем регулировалась самими заключенными, администрации же отводилась лишь весьма скромная и ограниченная функция чисто внешнего надзора. В местах заключения верховодили наиболее знатные и опасные преступники, подчинившие себе остальную массу. Это приводило к тому, что в исправительных учреждениях происходило закономерное расслоение контингента на различные категории, которое было свойственно преступной среде прошлого. Стратификация (разделение на категории) лиц, лишенных свободы, возрождалась в условиях постоянных конфликтов между «авторитетами» – уголовными элементами прошлого и преступниками «новой формации».

Идейное руководство криминальным сообществом, по мнению Ю. А. Вакутина, Б. Ф. Водолазского, осуществляли в рассматриваемый период представители «бывших» – выходцы из буржуазных слоев общества, имевшие традиционную привычку к паразитизму и стремившиеся «свое» противопоставить официальной идеологии и практике.

Такой «классовый» подход к проблеме, на наш взгляд, не являлся правильным. Кроме того, архивные документы тех лет не упоминают о подобных авторитетах. Так, в 1923 г. Главное управление местами заключения (ГУМЗ) издало циркуляр № 191 от 20 июня, который гласил следующее: «В ряде ИТУ наблюдается обычное в старое время явление, когда привычные тюремные сидельцы, так называемые «иваны», образуют в местах заключения сплоченную группу, начинают верховодить заключенными, терроризируя молодых и неопытных товарищей. «Иваны» устанавливают связь с другими местами заключений и уголовными элементами, находящимися на свободе, и таким образом получают интересующие их сведения из преступного мира». Этой же проблеме посвящается ряд инструкций и постановлений 1922–1927 гг., но ни в одном из документов не упоминается об иных «авторитетах» уголовной среды.

Новые условия диктовали и новые правила взаимоотношений в «тюремной общине».

Потомственные арестанты – «иваны» («бродяги», «босяки», «сидельцы», «каторжане», «паханы», «староротские»), изведавшие еще царские тюрьмы и каторги, заняли привилегированное место, что произошло по многим причинам. Во-первых, они лучше других ориентировались в условиях изоляции от общества; во-вторых, их объединяли между собой многовековые базовые ценности преступного мира; в-третьих, они более последовательно, чем другие категории заключенных, оставались носителями традиций и обычаев криминальной среды прошлого, хранителями, образно говоря, «истинной веры», «старых заветов». Вместе с тем к «иванам» примкнули близкие по преступной практике, по «босяцкому» духу воры. В России в старину слово «вор» означало вообще лихих и злых людей, потому оно в полной мере относилось и к бродягам, промышляющим, как правило, хищениями. В 20-е гг. «воровскую профессию» представляли воры-карманники («щипачи»), квартирные воры («домушники»), воры, специализирующиеся на хищениях государственной собственности («налетчики»), лица, совершающие кражи на железной дороге («майданники») и пр. «Иваны» и «воры» считали себя настоящими преступниками – основным их занятием являлось воровство, и большую часть своей жизни они проводили в заключении. Ряды вышеназванного преступного элемента значительно пополнились в первые годы после революции за счет беспризорников.

Из описанного сообщества правонарушителей выделялась количественно немалая группа преступников, судимых три раза и более. Справедливо утверждение ряда ученых, что преступность в тот период становилась уделом более или менее стойкой группы уголовных элементов. Данная группа профессиональных преступников в 20-е гг. увеличивалась абсолютно и более, чем какая-либо другая категория. Во второй половине 1928 г. в местах заключения находилось 4,2 % профессиональных преступников, которые составляли ядро преступности.

Весьма интересно, что в то время в местах лишения свободы между представителями уголовных верхов не возникало, как правило, никаких конфликтов. «Иваны» и «воры» считались самой «чистоплотной публикой» в соблюдении неформальных правил поведения. У них было достаточно и личных качеств, необходимых для занятия верхней ступени в иерархии заключенных. Они отличались от всех других большей выдержкой, артистичностью, изворотливостью и мгновенной сообразительностью. Качества эти вырабатывались в процессе занятия специфичным «ремеслом» и длительного пребывания в изоляции от общества. Привычные правонарушители не могли рассчитывать на скорое освобождение, поэтому прочно устраивались «за решеткой» и оказывали разлагающее влияние на остальных.

С выгодой для себя, для поднятия своего субкультурного престижа «авторитеты» преступного мира, следуя старой уголовной традиции, отделяли своим «законом» тех, кто не вел их образ жизни, кто был не согласен с ними, кого изгнали за различные нарушения неформальных правил.

В этот же период наметилось и разделение заключенных в зависимости от совершенных преступлений. Те, кто привлекался к уголовной ответственности за имущественные деяния (воровство), стали именоваться «ворами», а за насильственные деяния и прочее – «фрайерами». Видимо тогда и закрепилось «почетное» звание «вор» – истинный преступник, и долгое время остававшееся презрительным – «фрайер» (прочий, «не вор»).

«Воры» составили в своем большинстве окружение «иванов» и в дальнейшем, по мере приобретения тюремного опыта, занимали высшую ступень в группировке. В начале 30-х гг. на смену «старому благородному миру блатарей» приходит «воровское сообщество». То есть «авторитеты» уголовной среды в лице «иванов» соединились с отдельными представителями воровской среды, да и первые, по сути своей, были вправе, более чем кто-либо другой, именоваться «ворами». Множество историй рассказано о благородстве «блатарей» старого поколения. По преданиям арестантов мир «иванов», существовавший в царской России и еще до 30-х гг., был более справедливым и честным. Одна из легенд гласит, что в дореволюционное время многие начальники тюрем, не колеблясь, отпускали самого матерого вора, если тот дал слово, что вернется («воры» современного поколения считают, что сдержать слово только тогда обязательно, когда его даешь другому «вору»).

В литературе существует и другая точка зрения на процесс формирования «корпорации воров». Ю. А. Вакутин, Б. Ф. Водолазский, к примеру, утверждают, что к началу 30-х гг. наблюдается определенный кризис преступной иерархии. «Беляки», утверждают они, взрослея и набирая силу, начинают выходить из повиновения «жиганов» и выдвигать своих лидеров – «урок». Постоянные конфликты между «урками» и «жиганами» диктовали необходимость совершенствования «воровских законов». Между тем следует заметить, что никакой вражды между традиционными уголовниками и «политическими» в царских и советских пенитенциарных учреждениях начального периода не наблюдалось. Об этом, во всяком случае, не упоминается ни в научных источниках того периода, ни в архивах.

Кроме того, понятие «урка» (уголовно-регистрируемый контингент) являлось аббревиатурным обозначением всех преступников, подлежащих регистрации в царской полиции. Регистрировали же уголовников всяких специальностей – воров, насильников, мошенников, бандитов и пр. Категория «жиганов», по утверждению А. И. Свирского включала в себя различных по статусу арестантов. В 30-е гг. «жиганами» именовали молодых преступников («жиган» – щеголь, «жиганить» – щеголять), о чем свидетельствуют работы В. Шаламова, Ж. Росси. Этимологически слово «жиган» восходит к труду углежогов, например «жиганить печь», «жиганить котельную». В тюрьмах и каторгах назначали на такие работы, как правило, заключенных молодежного возраста или лиц, допустивших нарушения субкультурных правил.

Отмеченное находит подтверждение в очерках С. В. Максимова. В частности, он сообщает: «Замечательно, что подобного рода притворщики в тюремной иерархии занимают невидное место. Это – плебс, черный народ… Сами они, по большей части, не заботятся о возвышении своего нравственного уровня, мало блюдут за своим падением и довольны бывают тем унижением, в какое сумеют поставить их товарищи – арестанты из бродяг. Их обыкновенно называют жиганами».

Вместе с тем отдельные авторы стоят на позиции, что возникновение «клана воров» связано со сложившейся в СССР тоталитарной системой. Так, Г. Подлесский, А. Терешонок пишут: «Советское государство, будучи само по природе и характеру уголовным, изначально проявляло заинтересованность в становлении и укреплении воровской власти». По нашему мнению, основанному на анализе различных источников и документов, сообщество «авторитетов» уголовной среды в местах лишения свободы существовало и существует в России издавна, так же, как оно существовало и существует в различных странах мира. Другой вопрос – какие имена представители «блатарей» себе присвоили, какие новые неформальные правила выработали? Возникший политический строй и ему соответствующие экономические отношения, уголовно-правовая и уголовно-исполнительная политика предопределили различные изменения в преступности.

Новоявленные «наследники» верхней ступени в иерархии осужденных – «воры» – стали не только быстро перенимать антисоциальные традиции и обычаи прошлого, но и интенсивно вырабатывать свои собственные принципы поведения. Прежде всего, настоящим криминальным ремеслом, которое давало лицу право на вхождение в сообщество «авторитетов» уголовной среды стало признаваться только воровство, как единственное средство существования. Отсюда по их установлениям каждый член группировки не имел права заниматься какой-либо общественной деятельностью, например состоять в пионерских, комсомольских, партийных и других организациях. Разумеется, «вор» не имел права работать или занимать общественные и иные должности в местах лишения свободы. Именно тогда и утвердилась пословица: «Вор ворует, остальные служат или вкалывают».

Надо признать, что в отечественной криминологии существует и иная – «социально-политическая» – точка зрения на становление «воровского закона». Так, ряд ученых, среди них С. Я. Лебедев, Ю. А. Вакутин и др., утверждают, что «воровская идея» возникла в переломный для страны Советов период, начиная с 20-х гг., когда в места лишения свободы хлынула масса непролетарских, нетрудовых элементов – представителей «эксплуататорских классов», изолируемых по признаку классовой, сословной принадлежности, для «пролетарского перевоспитания». Данная категория заключенных, считая действия властей в отношении себя явно несправедливыми и не имея возможности защищаться от произвола традиционными легальными способами, в порядке протеста против складывающихся неблагоприятных условий существования, создала знаменитый «кодекс тюремной жизни» – «воровской закон», в основу которого были положены формы протеста против властей: не участвовать ни в каких формах общественной деятельности, не трудиться на «пролетарское государство», сохранять чувство собственного достоинства и духовную независимость, никогда не служить и не брать в руки оружие, не вступать ни в какие отношения с администрацией тюрем, жестоко преследовать наушничество, ябедничество. Не видя для себя перспектив возврата прошлого образа жизни, эти «бывшие» организовались в стойкие преступные микрогруппы со своей субкультурой. Будучи в интеллектуальном развитии на порядок выше массы уголовников, «авторитеты» нового преступного сообщества легко увлекли за собой основную массу заключенных.

Изложенная позиция не бесспорна. Во-первых, «правила-заповеди арестантов» являлись и являются незыблемыми в местах лишения свободы, то есть они культивировались в среде осужденных и до 20-х гг. Во-вторых, «идейные враги существовавшего строя» видного положения в традиционной преступной иерархии ни тогда, ни в последующее время не занимали, тем более, своих «корпоративных законов», отражающих криминальные ориентации, не имели. Кроме того, в пенитенциарных учреждениях к 1929 г. они составляли небольшую часть заключенных – 3–4%.

Несколько иная точка зрения на исследуемое явление приводится А. И. Гуровым. Он пишет, что «воры» и их «закон» появились в 30-х гг., во время бурного развития нашей лагерной системы, когда уголовники с течением времени взяли на себя функции управления в условиях несвободы, установили свои правила поведения.

В целом можно согласиться с утверждениями А. И. Гурова, но при этом следует заметить: традиционные уголовные «авторитеты» никогда не устранялись от неформального влияния на среду осужденных и, анализируя развитие их сообщества, нужно помнить о его корнях, уходящих глубоко в прошлое.

Таким образом, в среде осужденных 20-х гг. выделились свои «авторитеты», которые образовали наиболее стабильные и стойкие, а следовательно, и наиболее опасные группировки отрицательной направленности. Чтобы «узаконить» свое особое положение среди всего контингента заключенных и подчинить себе основную массу лиц, лишенных свободы, представители преступного мира руководствовались «истинными заветами» прошлого. Вместе с тем они привнесли в субкультурную жизнь свои корпоративные ценности, обусловленные новым временем.

С выгодой для себя, для поднятия своего престижа «авторитеты» уголовной среды, следуя старой традиции, отделяли своим «законом» тех, кто не вел их образ жизни, кто был не согласен с ними, кого изгнали за различные нарушения неформальных правил.

В целом же в рассматриваемый период, как свидетельствуют многочисленные факты, «вторая жизнь» заключенных в большей степени несла в себе отпечатки прошлого. Грубые обычаи, нравы русского уголовного каторжника, самая грязная неумолкаемая ругань оставались непременными атрибутами жизни лиц, лишенных свободы. Даже игры сохранились прежние, с теми же названиями, с теми же кровоподтеками и рубцами, но в карты («святцы») проигрывать стали решительно все: жизнь, деньги, табак, одежду и проч. Конкуренцию с этими своеобразными отношениями не выдерживало никакое исправительно-трудовое воздействие.

 

§ 3. ГУЛАГ и процветание воровского сообщества

Конец 20-х гг. связан с коренным переломом в деятельности всей исправительно-трудовой системы, что, безусловно, напрямую зависело от изменений, произошедших в государстве. Пришел конец нэпу – началось «развернутое по всему фронту наступление на капиталистические элементы – кулаков, оппортунистов, вредителей». И естественно, что в этот период происходит увеличение численности заключенных, резко меняется их состав. Центральное место в карательной политике заняла система Главного управления лагерями (ГУЛАГ).

Формирование и деятельность исправительно-трудовых лагерей, как правило, связываются с кормчим социализма – И. Сталиным. Однако у истоков «архипелага» стояли иные лица. Впервые идея об усилении репрессивной роли лишения свободы была высказана Ф. Э. Дзержинским. «Необходимо будет, – писал он, – заняться действительной организацией принудительного труда (каторжных работ – лагерей с колонизацией незаселенных мест и с железной дисциплиной). Места и пространства у нас достаточно».

Указание было подхвачено видными теоретиками уголовного и уголовно-исполнительного права того времени.

Советские ученые Е. Г. Ширвиндт, Б. С. Утевский вполне оправданно, с одной стороны, вводят в отечественную пенитенциарную науку давно утвердившееся в Западной Европе понятие «привычного преступника», с другой – их трактовка данного феномена являлась небесспорной. Так, они утверждали: «Не их виновность, а их опасность представляет интерес для судебного и тюремного работника, точно так же, как не их конкретное деяние, а их личность представляет собою опасность для общества… Главной задачей в отношении их является не исправление, а изоляция их от общества». По сути, названные авторы отодвинули на задний план утвердившиеся в уголовном и уголовно-исполнительном праве принципы виновности и исправимости лица, совершившего преступление, и ввели понятие общественно опасной личности.

В судебной и уголовно-исполнительной практике данная трактовка получила свое дальнейшее развитие. В обиходе правоприменительной деятельности стали широко употреблять термины типа: «социально опасная личность», «враг строительства коммунизма», «деклассированный преступник», «враг трудового народа» и др.

Параллельно формировалась и теоретическая модель социальной защиты от «деклассированных элементов». «Меры социальной защиты в отношении преступников-профессионалов могут мыслиться исключительно в формах лишения свободы, – подчеркивал А. И. Швей, – причем места лишения свободы должны по возможности находиться в отдаленных местностях, естественно изолированных по своему географическому положению. Устройство мест лишения свободы для профессиональных преступников в подобных местностях будет одновременно удовлетворять и целям общего предупреждения, которого наше уголовное законодательство отнюдь не теряет из виду».

Практика же исполнения наказаний в отдаленных местах – это практика дальнейшего отвержения людей. Она мало сочеталась с задачей ресоциализации правонарушителей. Кроме того, в числе отвергнутых обществом оказались по долгу службы и работники пенитенциарных учреждений (данная проблема весьма масштабна и, бесспорно, требует своего самостоятельного осмысления).

Вместе с тем в рассматриваемый период широкое распространение получила и теория «перековки преступников трудом». Учеными и практиками, обосновавшими ее в условиях исправительно-трудовых лагерей, являлись: Лазарь Иосифович Коган (бывший анархист, руководитель строительства Беломорско-Балтийского канала), Матвей Давидович Берман (бывший уполномоченный ОШУ в г. Шахты, инициатор знаменитого Шахтинского дела), Яков Давидович Раппорт, Ида Авербах и др. Главный тезис, положенный в основу трансформации пенитенциарной политики – это идея исправления осужденных, прежде всего – на основе труда. Такая ориентация имела идеологическую подоплеку и базировалась на традиционных представлениях марксизма о безграничных возможностях трудового воздействия при формировании и перевоспитании личности.

Перечисленные выше теоретические воззрения полностью соответствовали политике «великого перелома». Созданная теоретическая модель исправительно-трудового лагеря начинает активно воплощаться в жизнь в период индустриализации и ликвидации безработицы.

«В ряде публикаций (Рыков и др.), – пишет С. И. Кузьмин, – указывалось на наличие на территории Союза огромных областей, пригодных для переселения туда избыточного населения. Проведение же такой кампании потребует настолько больших средств, что на протяжении пяти лет не позволит приступить к решению этой задачи. Но если нет средств для переселения избыточного населения, то следует направить туда осужденных, тем более, что в таком случае государство, не имевшее от них экономической выгоды и несущее крупные расходы на содержание, получит не только прибыль, но и существенно сократит расходы». И уже в 1928 г. Нарком РКИ РСФСР Н. Янсон в письме И. Сталину внес предложение использовать труд заключенных на земляных работах крупных строек, заготовке леса в отдаленных местностях.

Все просто: пособие по безработице – на индустриализацию страны, а преступников, «врагов народа», позднее и безработных – за решетку. Пусть работают.

Законодатель себя долго ждать не заставил.

Постановлением ВЦИК и СНК СССР от 6 ноября 1929 г. «Об изменении статей 13, 18, 22, 38 Основных начал Уголовного законодательства СССР и союзных республик» вводится дополнительная мера социальной защиты – лишение свободы в исправительнотрудовых лагерях в отдаленных местностях Союза ССР.

Постановление СНК СССР от 7 апреля 1930 г., объявившее «Положение об исправительно-трудовых лагерях», предписывало направлять в исправительно-трудовые лагеря системы ГУИТЛ ОГПУ осужденных судом на срок не ниже 3 лет и всех осужденных Коллегией ОГПУ; классифицировать заключенных по трем категориям: из трудящихся, пользовавшихся избирательным правом; осужденные впервые, на срок до 5 лет; все нетрудовые элементы и лица, осужденные за контрреволюционные преступления.

Независимо от ГУИТЛ ОГПУ существовали исправительно-трудовые лагеря НКВД и НКЮ РСФСР и других союзных республик.

Из трех названных лагерных систем, система ГУИТЛ ОГПУ (начальник Г. М. Ягода) являлась самой репрессивной. Развивая соловецкий опыт, ГУИТЛ ОГПУ осваивает северные регионы страны и ведет гигантские стройки коммунизма.

Первая группа лагерей создается в 1929 г. на севере страны в бассейнах рек Печора, Воркута, в Ухте. Перед этими лагерями ставилась задача освоить силами заключенных природные богатства северного края – добычу угля в бассейнах рек Печоры и Воркуты, нефти в Ухте, разработку лесных массивов. Отсутствие механизации на производственных объектах компенсировалось мускульной силой сотен тысяч голодных заключенных. ОГПУ широко рекламирует свое умение «перековать» рецидивистов и контрреволюционеров в энтузиастов строительства коммунизма». В рассматриваемый период происходит увеличение численности заключенных, резко меняется их состав. Доля лишенных свободы «классово чуждых элементов», не превышавшая в 1929 г. 3–4%, выросла в 1931 г. до 35 %.

В 1934 г., в связи с упразднением ОГПУ и принятием его функций НКВД СССР, ГУИТЛ передается новому наркомату (см. постановление ЦИК и СНК СССР от 11 июля 1934 г. «Об образовании общесоюзного НКВД»). В этом же году ГУЛАГУ были подчинены также и тюрьмы.

Начальником ГУЛАГа назначается И. Берман, один из виднейших чекистов. Все важнейшие посты замещаются его соратниками. ГУЛАГ превращается в своеобразное государство внутри государства. Его функционирование обеспечивают: Политуправление, Управление кадров, Оперчекистское управление, Прокуратура ГУЛАГа, Суд (лагерный суд), Финуправление и др.

В 30-е гг. сформировалась обширная сеть исправительно-трудовых лагерей общесоюзного значения. К таковым относились: Северная группа лагерей (начальник – Шейрон), Беломорско-Балтийский (Коган), Сибирский (Бискон), Казитлаг (Израилев), Карагандинский (Шаверский), Дальжелдорстрой (Мартинелли), Темниковский (Сенкевич), Дмитровский (Фирин). Но бурное развитие ГУЛАГа не останавливалось. Продолжали создаваться и новые, печально известные лагеря: Ивдельлаг, Севураллаг, Севжелдорлаг – 1937 г., Печорский – 1938 г., Северодвинский – 1940 г., Березняковский – 1942 г. и др.

Нередко в отдельных районах страны численность пенитенциарного населения лагерного комплекса превышала численность местного.

Законодательство (Исправительно-трудовой кодекс 1933 г.) на деятельность лагерей не распространялось, вся нормотворческая инициатива перешла к НКВД. Однако ни в «Положении об исправительно-трудовых лагерях», ни в одном из последующих актов ведомства не было указаний на необходимость полной изоляции впервые осужденных от рецидивистов, «классово-чуждых элементов» от уголовно-бандитствующих лиц.

Абсолютная централизация системы ИТЛ уготовила ей участь общесоюзного «исправительного дома», «граждан» которого могли перемещать в любой конец страны для использования в «грандиозных стройках» и для латания прорех в народном хозяйстве. Неограниченное использование труда заключенных в различных отраслях промышленности плохо сочеталось с целью их исправления. Экономические интересы государства предопределили всю деятельность пенитенциарных учреждений на долгое время.

Проблема борьбы с уголовными традициями, обычаями и внутрилагерной преступностью идеологами и практиками «перековки» начинает тщательно замалчиваться.

Главным условием своеобразной стабильности в области исполнения наказаний являлась секретность. Ни одно сообщение о ГУЛАГе не достигало читающей публики без государственной цензуры. Кроме того, общественность была отстранена от контроля за деятельностью исправительно-трудовых лагерей, прекратились и научные изыскания по вопросам ресоциализации осужденных.

Отмеченные обстоятельства с неизбежностью привели к резкому ухудшению профилактической и всей воспитательной работы с лицами, отбывающими наказание. Более того, об этой работе как таковой можно говорить в значительной мере условно, так как, по сути дела, она была предана забвению.

Таким образом, во время так называемого «раскулачивания» и борьбы с «буржуазной интеллигенцией», в период «перековки трудом заключенных» в исправительно-трудовых учреждениях произошло смешивание различных категорий осужденных и арестованных, были допущены массовые нарушения законности, искажения принципов организации исправления правонарушителей, что не могло не привести к серьезным последствиям.

Такая ситуация была, естественно, на руку хранителям уголовной субкультуры. В этих условиях «иваны» и «воры», переведенные, как правило, в ИТЛ из тюрем и изоляторов, окончательно отделились от других лиц, отбывающих наказание. Они силой, наглостью, хитростью присвоили себе и заняли высокое положение в местах лишения свободы.

Тогда и сложилась, по нашему мнению, четкая единая трехуровневая структура воровских группировок. На высшем уровне – «вор» («пахан») – абсолютный авторитет (лидер); на среднем уровне – «привычный вор» – авторитет; на низшем – «шестерки» («слуги») и прочие исполнители решений «воровского братства» (именно так они чаще всего стали именовать свое сообщество) Наиболее опытные организовали «сходки» («блаткомитеты»), «съезды», где формировались новые и совершенствовались старые принципы «истинных арестантов».

В 30-е гг. впервые также упоминается о едином неписанном «воровском законе». Советский ученый Д. С. Лихачев, во время строительства Беломорско-Балтийского канала изучавший обычаи заключенных, отмечает: «Поведение “вора” в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о “приличии”, “хорошем тоне”, сложной иерархии подчинения друг другу. Каждое из нарушений этих норм поведения карается “воровским судом” с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть “воровской среды” над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все вплоть до мелочей правила поведения».

Новая «идея» поддерживала то, что «авторитетом» может стать лицо, выбравшее основным занятием своей жизни воровство. Им строго запрещалось жить за счет собратьев, лгать своим, заниматься общественно полезным трудом, состоять в каких-либо иных обществах, служить в армии, иметь семью и вести оседлый образ жизни, враждовать на почве национальных различий, признавать законы государства, стремиться к досрочному освобождению, вмешиваться в политическую жизнь страны, заниматься спекуляцией и коммерческим посредничеством, предъявлять претензии к «ворам» без решения «сходки», проводить «правилки» («суды чести») в нетрезвом виде, брать в руки оружие (совершать вооруженные нападения разрешалось исключительно при защите своих интересов), не выполнять решения, принимаемые «паханами», иметь какие-либо контакты с органами правопорядка, совершать хулиганские действия и прочие правонарушения, которые не связаны с воровством. Конкретный и в целом уже отчасти известный в пенитенциарной практике регламент стал именоваться «воровским законом».

По новому обычаю признать «вора» могли только на основании решения «сходки», «съезда». Как правило, кандидат длительное время проходил испытание, тщательно проверялся, и только после этого ему давали рекомендации два-три «авторитета» уголовной среды, подтверждающие, что принимаемый «имеет определенные качества и заслуги», что у него «поведение и стремления только воровские». Лица, рекомендовавшие новичка, несли перед сообществом ответственность за его дальнейшее поведение. Все принимающие должны убедиться, что кандидат сумеет соблюдать «закон». Обряд приема включал в себя: ритуалы «коронования воров» и клятвы не нарушать «арестантский кодекс чести», уголовные традиции и обычаи. «Предателей» ждала суровая расправа. Существовало три вида наказания для своих.

Первое – публичная пощечина, за мелкие провинности, чаще оскорбления. Второе – исключение из сообщества (исключать – «бить по ушам»). Третье – наиболее распространенное в 40-е гг. – смерть.

Возникновение указанных установлений и правил не было стихийным, случайным. Оно диктовалось стремлением привычных правонарушителей окончательно подчинить своему влиянию преступников «новой формации», не допустить в преступный мир случайных людей, расширить в местах лишения свободы круг заключенных, за счет которых можно было бы паразитировать. «Воров» в общей массе было немного, всего около семи процентов, что еще раз подтверждает существующую закономерность сбалансированного функционирования замкнутой системы индивидов.

Многие запреты имели своей целью защиту и сохранение вышеназванных семи процентов, ибо связи с семьей, оседлый образ жизни и всякое вмешательство в политическую жизнь страны привели бы в то время к немедленному провалу и нейтрализации сообщества. Созданная же своеобразная нормативно-целостная система гарантировала ему жизнь, укрепляла устойчивость и сплоченность «воровских» группировок. Новые неформальные нормы стали существенным дополнением к субкультурным правилам прошлого. Воры-рецидивисты по-прежнему тщательно соблюдали проверенные вековой практикой установления, принципы поведения, хранили «заповеди», обеспечивающие привилегии авторитетам уголовной среды, защищенность их кланов от постороннего вмешательства. Не забыли и о воспитании нового поколения.

Разумеется, в исправительно-трудовых лагерях не могли не сохраниться и привычные развлечения, язык-жаргон, обычай присваивать клички. Обязанностью всех осужденных оставалось соблюдение «правил-заповедей» (не выдавать преступных действий, не помогать правоохранительным органам, не проигрывать лишнее в карты, не становиться гомосексуалистом). Все должны были руководствоваться этими правилами «тюремной общины», чтобы не уронить в глазах других свой арестантский престиж.

В зависимости от выбранной линии поведения, а в отдельных случаях и от биографических данных, статьи привлечения к уголовной ответственности, традиционно определялась принадлежность заключенного к той или иной категории.

Следующая после «воров» группа в иерархии осужденных стала называться «мужики».

Термин «мужик» в преступном мире утвердился в период раскулачивания. С начала принудительной коллективизации в 1929 г. и до 1937 г. подавляющее большинство лагерного населения составляли «кулаки» и «подкулачники». Они являлись главным трудовым резервом ГУЛАГа. В народе их чаще всего называли «мужиками». Это были надежные, хозяйственные и работящие люди. Субкультурная среда заключенных сохранила за данной категорией лиц, отбывающих наказание, их обычное наименование.

К кругу «мужиков» также причислили «шпанков», «чертей», «бесов», «ломом подпоясанных», представителей земляческих, этнических, национальных субкультурных группировок и часть воров, не принятых «авторитетами» в свою среду. Особенности их неформального статуса и соответствующего ему поведения в местах лишения свободы нами обозначались в исследовании, поэтому мы подробно остановимся на характеристике иерархического положения в ИТЛ крестьян-мужиков.

Бывшие крестьяне встретили в исправительно-трудовых учреждениях уже сложившиеся формы отношений, довольно своеобразный, но установившийся «нормопорядок». И, разумеется, не были приняты «истинными арестантами» за своих, так как никто из них ранее не принадлежал к потомственным «ворам», их «преступная деятельность» не имела ничего общего с «образцами» противоправного поведения.

Крестьяне всю жизнь работали на свободе, продолжали они работать и в местах заключения, до этого имели семьи, многие служили в армии. Эти обстоятельства предопределили их место. Однако, несмотря на то, что данная категория лиц не играла видной роли в преступном мире, но в условиях, когда основное внимание уделялось производству, когда труд стал обязательным для всех, когда на административно-хозяйственных и иных должностях использовались заключенные, «воры» не могли не приблизить их к себе. Они хорошо понимали: можно не работать (члены бригад за числившихся в них «авторитетов» безропотно отрабатывали), получать благодарности, высокий паек, зачеты исключительно за счет работяг «мужиков». В отдельных случаях, когда «воры» не могли находиться в составе бригад (вследствие дисциплинарных взысканий, болезней), добросовестно трудящиеся осужденные передавали часть заработанных средств в «воровскую кассу» по заранее установленным нормам – «налогам».

Со своей стороны, авторитеты уголовной среды не давали «мужиков» в обиду другим группам осужденных или отдельным лицам. Они, как более умудренные опытом в «арестантской жизни», добровольно учили «бесов», «чертей», бывших крестьян «правильному» поведению в местах заключения, распространяя среди них субкультурные традиции и обычаи. «Мужик», естественно, начинал думать, что, как верно подмечает В. Шаламов, «блатари» и есть носители лагерной правды, что они единственная сила в лагере, и материальная, и моральная. Кроме начальства. Поэтому «мужики», в большинстве своем, услуживали «ворам», работали за них, подражали им в поведении, безропотно платили «налоги». Разумеется, никто из них не подозревал, что, как основная работоспособная масса населения лагерей, они служили лишь «пьедесталом» для представителей преступного мира, укрепляли их привилегированное положение.

Третью ступень в иерархии заключенных занимали «фрайера» – лица, не принадлежащие изначально к «воровскому сообществу». К ним относились спекулянты, коммерсанты, неопытные преступники и пр. В связи с тем, что прежний уклад их жизни, интересы, потребности во многом противоречили «воровским», долгое время «авторитеты» не признавали «фрайеров». Последним отводились весьма скромные роли «мандеров» (исполнителей поручений), они чаще всего становились жертвами обманов в карточной игре, нередко в их отношении «ворами» совершались вымогательства, грабежи и насилия различного характера. Такое поведение последних считалось обычным и, как правило, к уголовной ответственности за это они не привлекались.

В особенно сложном положении оказались осужденные из числа интеллигенции, в 30-40-е гг. их называли «троцкистами», «оппортунистами», «фашистами». В глазах «воров» они оставались все теми же «начальниками», попавшими в беду, и поэтому «авторитеты» относились к ним с нескрываемой неприязнью и злобой. Привычные преступники думали, что эти «антисоветчики» склонны исправить свое положение наушничеством. В этом мнении их укрепили политзаключенные, осужденные за период с 1936 по 1938 г., многие из которых подчеркивали свою преданность Сталину и партии. Всякий из «политических» обрекал себя на различные унижения, если отступал от утвердившихся неформальных правил. «Политические» в местах лишения свободы не относились к самостоятельной категории. Они, по понятным причинам, выпадали из установившейся стратификации лиц, отбывающих наказание, вели обособленный образ жизни. Благополучие, защищенность политзаключенного от преступных посягательств зависели от его личных качеств и от степени усвоения им правил тюремно-лагерной жизни. Тех же, кто не смог приспособиться к лагерной подкультуре, презрительно именовали: «Асфальт-Тротуарович», «Баклажан-Помидорович», «Сидор-Поликарпович», «Уксус-Помидорович» и т. п. Кличка «Асфальт-Тротуарович» чаще всего применялась к инженеру, «Сидор-Поликарпович» – к славянину, «Баклажан-Помидорович» – к любому кавказцу.

Вражда между репрессированными лицами и привычными преступниками являлась следствием целенаправленных действий властей, подчеркнуто предпочитавших «уголовников» политзаключенным. Это нашло свое выражение в официальной исправительно-трудовой политике государства. Так, на съезде советских юристов в 1926 г., прокурор Н. В. Крыленко заявил, что относительно заключенных из классово-враждебных элементов исправление бессильно и бессмысленно. Кроме того, в источниках массовой пропаганды лица, осужденные по политическим мотивам, представлялись «врагами народа». Радио и печать того времени клеймили этим термином жертв сталинских репрессий, и тем самым формировали общественное мнение о необходимости ведения с ними беспощадной борьбы. Отсюда и для работников исправительно-трудовых учреждений они являлись «врагами народа», что порождало безразличное отношение к их судьбам. Между тем в отдельных ИТЛ администрацией все же предпринимались попытки оградить политзаключенных от «блатарей», но повсеместного распространения данная практика не получила.

Таким образом, в 30-е гг. жизнь осужденных в местах лишения свободы подчинилась вновь сформированному и окрепшему единому «воровскому закону». «Закон» безраздельно господствовал, и никто не осмеливался нарушать его. «Воры» окончательно утвердились в качестве своеобразных «князей» преступного мира. Остальные же лица, отбывавшие наказание, рассматривались по восходящей к «авторитетам» линии. Такая ситуация просуществовала вплоть до 1941 г.

 

§ 4. Кровная вражда в преступном мире или «сучья война»

Колония для рецидивистов – поселок Понил, печально известный в преступном игре как «долина смерти». У работников правоохранительных органов и осужденных сохранилась поговорка – «Кто на Пониле не побывал, тот – и жизни не понял». И это в немалой мере действительно так.

Поселок этот находится на Северном Урале, до ближайшего населенного пункта – 150 километров, окружен он со всех сторон топями, болотами, как будто сама природа создала островок для отверженных людей, чтобы приумножить их лишения и страдания.

Именно там, будучи молодым человеком, я и услышал впервые о «сучьей войне». Конец августа, уже осеннее солнце катилось за сопку. Мы сидели вдвоем в распадке у костра – я и начальник оперативно-режимного отдела майор Марокин. День был тяжелый, и он, старший по званию, предложил мне, месяц как из учебного заведения, заварить «купца» – крепкий чай, но, видя, как я неумело обращаюсь с «самоваром», взял у меня из рук железную банку с заваркой и довел ее на костре до «нормы». Затем подал мне обжигающий губы напиток. Он был густой и горький, с непривычки я поперхнулся.

– Ты что же, фрайер, делаешь, – засмеялся майор, играя под блатаря, – тебе же чифир не сука подал!

Я промолчал, не зная, как реагировать. Марокин хлопнул меня по плечу:

– Не обижайся, – посерьезнев, добавил, указав рукой на склон, где находится лагерное кладбище. – Они, эти суки, вон где лежат. А рядом с ними – воры. В 50-х гг. их вагонетками вывозили из зоны, в период сучьей войны.

Тогда я впервые услышал об этом и, конечно же, не предполагал, что «суки» и «воры», их жизненные проблемы, их кровавое единоборство станут когда-нибудь предметом моей деятельности и исследований.

В начале Великой Отечественной войны, в соответствии с Указами Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля и 24 ноября 1941 г. из мест лишения свободы были досрочно освобождены различные категории заключенных для отправки на фронт (около 25 % от общего числа). В течение 1942–1943 гг., по специальным решениям Государственного Комитета Обороны, освобождается еще около 10 % осужденных. В числе «специального контингента», мобилизованного в армию, оказалось и немало «воров». Кроме того – в военный период, в результате усилившегося давления администрации, отдельные «воры» были вынуждены начать работать.

Все это, как известно, считалось серьезным отступлением от «воровского закона». Никто в то время не мог предвидеть, что война разделит хранителей криминальной субкультуры на две враждебные группы. Но произошло именно то, чего еще не знала вековая история преступного мира. Образовавшаяся довольно многочисленная группа «отошедших воров», «вероотступников», «сук» всячески стала преследоваться «авторитетами» уголовной среды.

Ранее «изменник» (их было не так много) из «воровского мира» изгонялся или к нему применялись иные санкции, культивируемые в сообществе. В свою очередь, персонал ИТЛ изолировал гонимых в отдельные камеры, которые в среде лишенных свободы стали называть «сучьими будками».

С начала же войны число «сук» непомерно возросло, и со временем они образовали самостоятельную категорию осужденных, своеобразную криминальную «масть».

Таким образом, сообщество заключенных неизбежно вышло за рамки сбалансированного состояния, и были созданы условия для междоусобной массовой борьбы за привилегированное место, которая обосновывалась своеобразными идейными мотивами и соответствующим эмоциональным состоянием участников конфликта.

Осмысливая события «сучьей войны», свидетелем которых писатель В. Шаламов был лично, он пытается проникнуть в душу «блатарей-воров» и «сук», объяснить психологию кровавой вакханалии.

«Сучья война отвечала темной и сильной воровской потребности – сладострастного убийства, утолению жажды крови. Эпизоды настоящей войны отразились, как в кривом зеркале, в событиях уголовной жизни. Захватывающая дух реальность кровавых событий чрезвычайно увлекла вожаков. Даже простая карманная кража ценой в три месяца тюрьмы или “квартирный скок” совершаются при неком “творческом подъеме”. Им сопутствует ни с чем не сравнимое, как говорят блатари, духовное напряжение высшего порядка, благодетельная вибрация нервов, когда вор чувствует, что он – живет.

Во сколько же раз острее, садистически острее ощущение убийства, пролитой крови, то, что противник – такой же вор – еще усиливает остроту переживаний. Присущее блатному миру чувство театральности находит выход в этом огромном многолетнем кровавом спектакле. Здесь все – настоящее и все – игра, страшная, смертельная игра. Как у Гейне: “Мясо будет точно мясо, кровью будет кровь людская”».

Вот так пишет о психологических пружинах конфликта между уголовниками большой писатель, бывший «зэк» В. Шаламов. Мы же вернемся к анализу событий тех лет.

Особенно остро ситуация в ИТЛ начала развиваться в 19451946 гг. В послевоенные годы в стране наблюдается значительный рост преступности. Среди многочисленных причин, вызвавших его, особо можно выделить одну. Она заключалась в том, что часть «воров» – участников войны вернулась к своему ремеслу и снова оказалась в исправительно-трудовых лагерях.

Однако бывшие их сотоварищи не приняли воевавших («военщину», «красных шапочек») в свои ряды, исключив участие последних в «съездах», «сходках», «правилках», как грубо нарушивших уголовные традиции и обычаи.

В. Шаламов описывает примерную «встречу фронтовика»: «Ты был на войне? Ты взял в руки винтовку? Значит, ты – сука, самая настоящая сука и подлежишь наказанию по закону. К тому же ты – трус! У тебя не хватило силы воли отказаться от маршевой роты – взять срок или даже умереть, но не брать в руки винтовку».

Между тем среди «отошедших» находилось достаточно много главарей и идеологов криминальной среды прошлого, которые никак не могли и не хотели смириться с новым для себя униженным положением, на которое их обрекли «правоверные воры». Поэтому в 40-е гг. они издают свой «новый воровской кодекс». Точной даты его провозглашения автору установить не удалось. Так, Жак Росси утверждает, что «закон» был введен «суками» в конце Второй мировой войны.

В. Шаламов называет 1948 г. и описывает порядок его распространения в исправительно-трудовых лагерях, расположенных на территории Дальнего Востока. Другие источники, как правило, никакой дополнительной информации не представляют.

Содержание «нового закона» в корне противоречило принципам поведения «правоверных воров». Например, «авторитетам» мест заключения разрешалось работать в лагерях и тюрьмах старостами, нарядчиками, бригадирами, не запрещалось иметь семьи, не преследовалась прошлая служба в армии.

Новоявленных «законников» авторитеты уголовной среды между собой стали называть «ссученными ворами» («суками»). Отсюда исследователи проблемы уголовной субкультуры Ж. Росси, В. М. Монахов, писатель В. Шаламов враждебное противоборство между «ворами» и «суками», носившее, как правило, насильственный характер, назвали «сучьей войной».

Кроме того, в отдельных ИТЛ объявили свою неформальную власть над другими заключенными «польские воры». Об истоках происхождения данного криминального образования в литературе нет единого мнения. Одни считают, что ими являлись бывшие «воры», мобилизованные в армию во время войны и воевавшие на территории Польши, другие к ним относят воров-одиночек. Третьи связывают возникновение этого сообщества с польскими привычными преступниками. Так, Б. Ф. Водолазский, Ю. А. Вакутин пишут: «В период 1939–1940 гг., после присоединения к СССР Западной Украины и Западной Белоруссии появилась новая криминальная группировка под названием «польских воров».

Аналогичной позиции придерживается С. И. Кузьмин. Он отмечает: «На присоединенной к СССР территории Прибалтийских государств, Западной Украины и Белоруссии, Бессарабии находилось немало тюрем, в которых отбывали наказание уголовники-профессионалы. Этапированные оттуда в систему ГУЛАГа воры-профессионалы пытались утвердиться в новых для них условиях, чтобы занять достойное положение в среде осужденных. Не зная всех тонкостей жизни воровских авторитетов – «паханов» в местах заключения СССР, они грубо нарушали отдельные нормы такого поведения, восстанавливали против себя местных воров. К тому же расширение сообщества воровских авторитетов в результате пополнения пришельцами с запада, которых стали называть «польскими ворами», сулило местным немало трудностей. В силу этих обстоятельств воровское сообщество разделилось на две враждующие между собой группировки».

Французский исследователь Жак Росси, автор фундаментального труда по ГУЛАГу, причисляет «польских воров» к «полублатным», то есть к субкультурной прослойке между «авторитетами» и «нейтральными».

«Закон польских воров» позволял членам своей группировки во время отбывания наказания в ИТУ заниматься любой работой, сотрудничать с представителями администрации мест лишения свободы. Участники названного сообщества демонстрировали более гибкую тактику действий, более высокую приспособляемость к обстоятельствам. Между тем они также собирали с работающих заключенных «положенную дань», тем самым формировали свой корпоративный «общак», устраивали «сходки», жестоко расправлялись с непокорными.

Указанные принципы поведения «польских воров», как нетрудно заметить, мало чем отличались от нововведений «отошедших воров», данное обстоятельство предопределило их объединение.

Итак, к концу 40-х гг. в местах лишения свободы образовались многочисленные группировки осужденных, объединенные новыми идеями, принципиально противоречащими «воровским». Произошедшие изменения в «блатном мире» привели к серьезным конфликтам, поскольку одни хотели восстановить свой статус, другие не желали уступать зоны «узаконенного» грабежа, сферы влияния, «наследственного» права на власть. Нередко борьба заканчивалась поножовщиной. «Воры» просто убивали «сук». «Суки» пытались склонить на свою сторону «честных воров», заставить принять «новую веру». Это тоже становилось обычаем, нормой.

Борьба приобрела дикие формы. Новоявленные «законники» избрали политику «гнуловки», когда под угрозой ножа, топора или веревки противника заставляли становиться на колени, отказаться от своего сообщества. Для проявления собственных убеждений больше возможностей было, пожалуй, у «воров», ибо у них существовала альтернатива: отречься от своей «правоверности» и принять вводимый «суками» «новый закон» или умереть; у «сук» такая альтернатива отсутствовала. Вот примерная сцена того времени: «Когда суки положили Пушкина на железный лист и начали подпекать на костре, он прокричал стоявшим поодаль зрителям: “Эй, фрайера! Передайте людям, что я умираю вором!”»

Если в руки «отошедших воров» попадал «пахан» («центровой вор»), то последнего часто не убивали, а обезвреживали путем насильственного акта мужеложства. «Обезвреженный» (но не «ссучившийся»), чаще называемый «один на льдине», вызывал вполне понятное сочувствие со стороны «авторитетов», однако в их среду уже не допускался. Идея у «воров» того времени всегда стояла выше всяких человеческих отношений.

Вражда между группировками приняла постоянный характер, жертвами ее стали тысячи заключенных.

Наиболее ожесточенным противоборство было в лесозаготовительных лагерях, а также в лагерях Дальстроя. Это объясняется тем, что изоляция «бандитствующего элемента» выражалась в перемещении его именно в указанные ИТУ.

«Воры» в новых условиях предприняли все меры для сохранения в целостности системы корпоративных правил поведения и поднятия престижа «воровской идеи». В отношениях между собой они стали более решительными и принципиальными.

Для подтверждения сказанного, обратимся к документам уголовного дела. В архиве тюрьмы Владимирской области сохранились показания участников воровского судилища – «сходки», на которой был вынесен и приведен в исполнение приговор «вору в законе», изменившему своему клану. Приводим фрагменты события.

«К семи часам вечера, после проверки, барак был заполнен. Кому не хватило места, пристроился на подоконниках, а кто и просто на полу. На сходку собрались воры разных специальностей, возраста и характера. Председательствовал же пахан по кличке Пионер. Он спросил воров:

– Bce ли собрались?

– Все.

– Тогда приведите Ушатого.

Ушатый с достоинством встал. Говорил он уверенно, с изяществом наносил удары своим противникам:

– До нас существовали достойные воры, более культурные, но жизнь и народ смели их.

– Это пустяки, – возразил Пионер. – Мы не историю перебираем, а тебя судим. Я уже слыхал о таких мечтателях, которые собираются воров переделать во фрайеров.

– Смерти заслуживает! – крикнули из толпы. “Смерти”, – прокатилось по всему бараку…

Пионер быстро встал со своего места и дал указание убить.

Пахан подошел к сидящему на полу Ушатому и сказал:

– Держись, Ушатый!

Тот встал, положил руки на голову и обвел задумчивым взором “воров”. Сильный удар топором сзади как бы заставил его повернуться и посмотреть, кто его убивает. Он узнал своего воспитанника Красюка. Это ему сходка поручила убить Ушатого, так как тот был его самым близким другом.

– Труп выбросить к фрайерам, пол вымыть, подобрать “мужика”, который возьмет дело на себя, – распорядился Пионер и пошел спать».

В исправительно-трудовых лагерях, на свободе непрерывно проходили «сходки», «правилки», «съезды». «Съезды» собирали до 200–400 делегатов. На них «судили» и убивали изменивших «закону», вводили новые правила поведения. В 1947 г. такой съезд состоялся в Москве, в Сокольниках, в 1955 г. – в Казани, в 1956 г. – в Краснодаре.

Изменился порядок приема лиц в криминальное сообщество. Нередко кандидату ставилось предварительное условие убить человека, причинившего ущерб преступному миру. Если в числе его знакомых имелся кто-либо сомнительный, то убийство им такого лица было обязательным условием. Устанавливался строгий контроль за поведением каждого «авторитета», ограничивалось время нахождения его на свободе до шести месяцев, им запрещалось досрочно освобождаться из мест лишения свободы. «Воры», нарушившие «закон» или не выполнившие указаний главарей, преследовались во всех лагерных пунктах, а окончательно судьба их решалась на коллегиальной основе. Если выносился «приговор» о лишении жизни, то убийство, по обычаю, совершал кто-то из молодых «воров», а ответственность возлагалась на «фрайера» или так называемого «грузчика из калашного ряда». Заключенному, имеющему срок наказания 25 лет и отбывшему 1–2 года, ничего не стоило совершить новое преступление, так как фактически для него это ничего не меняло. Тем более, что до 1953 г. за убийство в местах лишения свободы закон не предусматривал исключительной меры наказания в виде смертной казни.

Суть одной из характерных тенденций рассматриваемого периода заключалась также в сближении между хранителями уголовной субкультуры и «фрайерами». Это был вынужденный шаг. Группировки «воров» во время «сучьей войны» нуждались в поддержке со стороны иных лиц, отбывающих наказание. Таким образом, обозначалась консолидация уголовных элементов независимо от прошлой преступной деятельности.

Характерно также, что в конце 40-х гг. в очень трудном положении в местах лишения свободы оказались «мужики». Послевоенный период сопровождался разрухой и голодом, что не могло не отразиться на функционировании пенитенциарных учреждений. Кроме того, увеличение числа различного рода «авторитетов» в ИТЛ привело к резкому увеличению поборов с заключенных. «Воры», «суки» повысили размер взимаемой с осужденных «дани». Вместе с тем «мужики» испытывали еще и открытые притеснения со стороны враждующих с «ворами». Блатари различных сообществ жестоко расправлялись с соседями по бригаде, палкой выбивая нужный процент, а десятников заставляли приписывать его в наряды именно им, «блатарям». Непослушание, отказ выполнять требования «авторитета» вели к массовому насилию. К примеру, в лагерном отделении 6 Куневского ИТЛ МВД СССР группа добросовестно работающих заключенных отказалась выплачивать «дань» ворам-рецидивистам. В ответ на это уголовники напали на них и жестоко избили. Было убито девять и ранено три человека. Насилие в ИТЛ становилось обычным явлением.

В новых условиях «авторитеты» не гнушались ничем: собирали «дань» деньгами, продуктами питания, отбирали вещи у стариков и больных, которые не могли работать на них на производстве. В отдельных лагерных пунктах заключенные лишались «пайки» хлеба, были отмечены факты голода и трупосъеданий. Всякий протест со стороны осужденных и «суки» и «воры» жестоко пресекали руками «фрайеров». Анализ обстоятельств чрезвычайных происшествий, имевших место в пенитенциарных учреждениях в конце 40-х и начале 50-х гг., показывает, что половина из них произошла именно в результате стремления уголовников-рецидивистов вести паразитический образ жизни. Они пользовались своими обычными приемами: избиением, иногда убийствами, а чаще всего совершением насильственных актов мужеложства. Последний привел к образованию новой категории заключенных, которая в преступной среде называлась по-разному: «обиженными», «опущенными», «девками».

Используя весьма разнообразные средства и способы, «авторитеты» уголовной среды стремились распространять свое влияние на все категории осужденных, чаще всего это совершалось путем применения суровых санкций за отступление от «правил-заповедей арестантов», даже самое незначительное. Например, в Чаун-Чукотском ИТЛ ворами-рецидивистами Абалковым и Егоровым был убит заключенный Мощалкин, проигравший в карты. В Баковском лагере Невзоровым был убит Сухарев, проигравший ему в кости и не уплативший долг. В лагерном отделении Каргопольского ИТЛ покончил жизнь самоубийством Яковлев, который не смог расплатиться за карточный долг. Аналогичные факты имели место практически во всех исправительно-трудовых лагерях.

Имея большие сроки наказания, постоянно испытывая насилия, издевательства, унизительные оскорбления, заключенные теряли веру в возможность освобождения. Многие теряли веру в саму жизнь, умирали от истощения или насилия. В местах лишения свободы неуклонно росла смертность осужденных. Эта тенденция подтверждается и проведенным нами исследованием личных дел осужденных, погибших или умерших в Ивдельлаге в 1937–1956 гг. При этом следует отметить, что основными причинами смерти заключенных в 1937–1945 гг. являлись авитаминоз, упадок сердечной деятельности, истощение, туберкулез. С середины 40-х гг. наблюдается всплеск убийств осужденных.

В конечном счете это привело к тому, что в первой половине 50-х гг. в исправительно-трудовых лагерях Сахалинской области, в Вятском ИТЛ и в ряде других исправительно-трудовых учреждений произошли открытые массовые выступления «мужиков» и примкнувших к ним «воров» и «сук». Образованные группировки в своих действиях не руководствовались ничем, кроме злобы, не выдвигали никаких лозунгов, кроме мести и кровной вражды к «сукам» и «ворам» в равной степени. Поэтому таких заключенных стали именовать «махновцами», «беспредельщиками», «беспределом». Они не признавали ни старый «воровской закон», ни новый – «сучий». «Беспределу» было все равно, «вор» или «сука», никаких «правилок» не устраивалось, физическая расправа над лицом совершалась лишь за его принадлежность к «авторитетам».

Из среды «беспредела» выделились группировки: «белый клык», «дери-бери», «лохмачи» и пр. Осужденные, принадлежащие к ним, отказались соблюдать «правила-заповеди арестанта». Они совершали грабежи, вымогательства, разбои, насилие в отношении всех обитателей мест лишения свободы. Вековые устои «тюремной общины» были поколеблены.

Законопослушные заключенные, в целях своей защиты от воцарившегося в ГУЛАГе произвола уголовщины, образуют группы «самооборонцев».

Многие работники пенитенциарных учреждений оказались неспособными пресечь массовые беспорядки, погромы, поджоги. Положение в исправительно-трудовых лагерях становилось критическим. Сложная обстановка требовала особых мер.

Во второй половине 50-х гг. проводится комплексная работа по нейтрализации негативного влияния «авторитетов» уголовной среды на остальных заключенных. В результате принятых мер преступность среди осужденных в отдельных ИТЛ за два года (1956–1958) сократилась более чем на 40 %, побеги – на 43 %, а число массовых беспорядков и разбоев в 3 раза.

Начался постепенный распад уголовно-бандитствующих сообществ в местах лишения свободы, что, однако, было ошибочно воспринято руководством МВД СССР как окончательное их разрушение и исчезновение антиобщественных традиций, обычаев.

Нельзя не согласиться с тем, что криминальную субкультуру невозможно ни уничтожить, ни запретить в одночасье: она отмирает только постепенно, так как унаследованные за долгие годы и ни одним поколением взгляды, образ мышления, привычки пускают очень глубокие корни в сознании людей, их можно вырвать только вместе с жизнью.

Поэтому вовсе не случайно «паханы», изолированные, как правило, в тюрьмах и тюремных отделениях при следственных изоляторах, по-прежнему старались поддерживать отношения, обусловленные их субкультурой. Более того, созданные для «авторитетов» условия изолированного существования, подорвавшие их прежнее безраздельное господство в ИТЛ, заставили искать новые формы взаимоотношений. Соответственно начинает меняться и тактика деятельности «воров», вновь видоизменяется и сам «закон».

 

§ 5. Авторитеты криминальном среды нового поколения. Кто они?

Изменения в уголовном, уголовно-процессуальном, исправительно-трудовом законодательствах 1958–1961 гг., усиление борьбы с «уголовно-бандитствующими группировками» в местах лишения свободы заставили привычных преступников реформировать свои принципы, нормы, запреты, вынудили избрать новую тактику поведения. От активной открытой антиобщественной и преступной деятельности «авторитеты» уголовной среды отказались.

По этой причине многие исследователи проблемы утверждают об исчезновении на рубеже 60-х гг. «воровского сообщества» и соответствующего деления осужденных на неформальные категории. По нашему мнению, такое утверждение является ошибочным, ибо расслоение замкнутой среды лиц, отбывающих наказание, на «авторитетов», «нейтральных», «отверженных» устранить невозможно. Позитивных изменений во взаимоотношениях между осужденными можно достичь только на базе изменения их ценностных ориентаций. Искусственная же изоляция представителей какой-либо субкультурной группы из цельного явления не устраняет причин его существования, поэтому стратификация и возрождается, приобретая новые и сохраняя прежние черты.

Большинство «воров» (а их было в тот период около 3 % от всей массы заключенных) оказались в колониях особого режима и тюрьмах, где за их поведением устанавливался тщательный контроль.

Хранители уголовных традиций бесконечно анализировали ситуацию. В преступном мире расширяется сеть нелегальной переписки, все «сходки» осуществляются с соблюдением тщательной конспирации.

Новое время требовало от них прежде всего коренной «чистки» своих рядов. К середине 60-х гг. обряд присвоения «воровского звания» стал проводиться только в тюрьмах. В ИТК, ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря просуществовали на территории СССР до 1968 г.) нелегальным путем пересылались многочисленные записки о признании того или иного лица «вором». Сам же осужденный по прибытию в ИТК не провозглашал свою принадлежность к криминальному сообществу, тем самым исключалась возможность незаслуженного присвоения титула. Самозванцев же строго наказывали. Приведем сцену из реальных событий того времени:

«Прогулочный дворик помещения камерного типа колонии особого режима. Бетонные стены, закрепленная на них решетка-крыша и наблюдательный пункт контролера образуют клетку со свежим воздухом для осужденных. Нередко в этом замкнутом пространстве зоны разыгрываются самые драматичные сцены лагерной жизни.

Аристократ, заложив руки за спину, медленно двигается, как маятник от стены к стене – по всему видно, что он волнуется. Другие осужденные, сидя на корточках, смолят махру, едкий сизый дымок медленно поднимается вверх, цепляется за прутья решетки и исчезает в воздушных потоках.

Двери прогулки открываются, и в них появляется Костя – «вор в законе», прибывший недавно этапом в колонию. Он окружен «братвой» – Калугой, Зотом, Тайгой и Лупатым.

Костя отделяется от остальных, подходит к Аристократу и, не подавая руки для приветствия, присоединяется к гуляющему. Осужденные, почуяв неладное, затаили дыхание. Костя и Аристократ останавливаются у противоположной от осужденных стены. Первый, нарушая воровской этикет, неожиданно спросил: «Ты что, зовешься здесь вором?» Аристократ не спешит с ответом. Он делает замечание этапнику: «Порядочные люди прежде здороваются». Костя побледнел и сказал с придыхом: «Так ты, выходит, относишь себя к порядочным?!» И с этими словами он лепит пощечину вору-самозванцу. Братва, как по команде, подхватывают жертву кулаками и сапогами. Через минуту бездвижное и обмякшее тело Аристократа распласталось на бетонном полу. Так с престола убрали очередного самозванца».

В тюрьмах, ИТК особого режима ядро группировок «авторитетов» составили теперь так называемые «козырные фрайера», возглавляемые «ворами». Первые образовали ближайшее окружение субкультурных лидеров и являлись основными претендентами на звание «главарей», а там, где не было «воров», по обычаю становились абсолютными «авторитетами» (жили на положении «воров»).

Объединение двух ранее не совместимых криминальных категорий произошло в силу ряда причин. Во-первых, число «воров в законе» в рассматриваемый период резко сократилось, и, следовательно, сообщество нуждалось в пополнении. Во-вторых, среди осужденных, отбывающих наказание в тюрьмах, начинает особо цениться умение играть в карты. Карты были теперь чуть ли не единственным источником «воровских доходов». Проигравшего же легко сделать зависимым, его уже не наказывали так сурово, как раньше. Среди «фрайеров» имелось достаточно много хороших игроков («катал»). И если в преступном мире 30-50-х гг. «катала» абсолютно ничего не значил (хотя бы потому, что просто был «шулер»), то новые времена предопределили его весьма высокий неформальный статус. Кроме того, помнили субкультурные лидеры и заслуги «фрайеров» в период «сучьей войны».

С изменением качественного состава группировок менялись незыблемые ранее принципы поведения авторитетов уголовной среды. Многие запреты постепенно отмирали. «Вор» мог теперь не только воровать, но ему разрешалась и иная криминальная деятельность. Не допускались мужеложство и иные развратные действия. «Блатарь» мог иметь и семью, постоянный приют. На «воровских сходках» принимаются решения, позволяющие «честно уходить» из группировки, работать и даже вступать в контакты с администрацией мест лишения свободы (правда, в интересах сообщества).

Установления-запреты сохранились только самые важные. Никогда не станет «честным вором» тот, кто служил в армии («автоматчик»), слишком усердно трудился в местах лишения свободы и заслужил этим досрочное освобождение, выполнял «черновые» работы, то есть строил охранные сооружения, выполнял функцию дневального и пр., участвовал в общественных организациях или активе ИТУ, отступал от «кодекса чести арестанта».

Тем самым авторитеты уголовной среды, с одной стороны, предоставили возможность отдельным категориям лиц, лишенных свободы, стремиться к приобретению престижного неформального места, с другой стороны, они пытались сохранить своим «законом», в глазах иных осужденных образ исключительного «благородного преступника».

Отдельные лидеры преступного мира не приняли новых правил, отошли от участия в «арестантской жизни», но таких были единицы. Остальных «воров» это не остановило, и они вместе с «фрайерами» поддержали все нововведения и приспособились к новым условиям.

Поддерживались и старые нужные обычаи, например сбор «общака». Назначение его преподносилось весьма тонко: мол, «общак» – дело всех осужденных и нужен всем, кто остро нуждается в материальной поддержке, т. е. находится в штрафном изоляторе, тюрьме или больнице. Но как «общее дело» он выглядел только при организации сбора денег, вещей, продуктов питания, а как доходило до «помощи» – пользовались им лишь «авторитеты» и нарушители режимных правоограничений. Запрещалось также писать жалобы, заявления в адрес администрации мест лишения свободы. Всем официальным органам по-прежнему не доверяли. Конфликтные же ситуации, возникающие в среде осужденных, должны разрешать по обычаю они сами, сообразуясь с арестантской этикой.

«Хранители» и к новым режимным требованиям относились весьма своеобразно. Получая форменную одежду, перешивали ее, отказывались надевать нарукавные повязки, пришивать нагрудные знаки. Лица, составляющие ближайшее окружение «воров» и иные «фрайера» («братва») считали, что отбывать дисциплинарные взыскания – это «долг» и даже особая доблесть. Правда, абсолютные «авторитеты» (главари) старались держаться в тени, показывая себя администрации людьми лояльными. Им предписывалось быть всегда выдержанными и не допускать грубостей, не давать поводов для оскорблений, избиений, выходить на работу. Подобные лица лишь формально признавали свою обязанность трудиться, но фактически всегда получали доходы за счет должников, обмана, никогда не выполняли тяжелые работы, зато всеми силами старались войти в доверие к администрации, успокаивая осужденных, разрешая конфликты между ними. При этом все делалось, как правило, по заранее спланированному сценарию.

Возникавшие в местах лишения свободы эксцессы они всегда использовали для усиления своего влияния на окружающих, что подтверждает, например такой случай, имевший место в те годы:

«Нервы были напряжены до предела у всех – и у осужденных, державших под ножами в качестве заложниц четырех насмерть перепуганных женщин, и у военнослужащих, сжимавших кольцо окружения вокруг этого злополучного сарая. И, конечно же, у самих заложниц, которые, не в силах пошевелить онемевшими руками, туго схваченными веревками, смотрели на своих мучителей с ужасом.

И тут произошло неожиданное. Никто не понял, из-за какого угла вывернули эти двое осужденных. Не обращая внимание на окрики сотрудников администрации колонии, они спокойно подошли к пыльному, подслеповатому окошку сарая и подали какой-то знак затаившимся преступникам. Двери сарая распахнулись, и оттуда стайкой выпорхнули плачущие женщины, а следом гуськом, понурив головы, вышли осужденные с поднятыми руками».

Вынужденный отказ «воров» от ряда норм привычных правонарушителей прошлого, изменение правил и тактики поведения помогали восстановить былой статус сообщества в исправительно-трудовых колониях особого режима. По-прежнему обучали лиц, отбывающих наказание, азартным играм. Открывали новые нелегальные каналы «воровской почты». Снабжали исправительно-трудовые колонии деньгами, спиртными напитками, наркотиками. Осужденных, входящих в самодеятельные организации («активистов»), «несогласных», нарушителей «арестантских заповедей» притесняли и наказывали. Открытых «правилок» не устраивалось. Убивали, избивали, совершали насильственные акты мужеложства, как правило, тайно. При этом совершенные убийства старались выдать за несчастный случай или самоубийство.

Если же работники мест лишения свободы активно пытались пресекать преступное или аморальное поведение «блатарей», их старались оговаривать в различных злоупотреблениях. Привычные преступники также подстрекали иных осужденных на массовые протесты против официальной законной деятельности таких представителей администрации. Поводы использовали самые различные – плохое приготовление пищи в столовой, упущения в оплате труда осужденных, грубое обращение отдельных работников ИТУ с осужденными и др. В 70-х гг. по ИТК особого режима прокатилась волна групповых неповиновений. «Забастовки» осужденных принимают в то время различные формы: групповых отказов от выхода на производственные объекты, коллективных голодовок, отказов выполнять режимные требования. В ряде мест лишения свободы они перерастают в массовые беспорядки, которые сопровождаются погромами, поджогами, убийствами нарушителей субкультурных правил.

Представители криминального сообщества в таких условиях действовали скрытно, хитро, расправы над неугодными лицами осуществлялись подстрекаемыми осужденными. Массовые эксцессы, как правило, вели к желаемым для «воров» и их окружения последствиям. Привлекались к уголовной и иной ответственности второстепенные участники событий, к тому же принципиальных и неугодных работников ИТУ снимали с должностей. Такая методика деятельности преступных «авторитетов» позволила им во многом влиять на оперативную обстановку в местах лишения свободы. А в то же время персоналу пенитенциарных учреждений запрещалось в официальных документах отражать сам факт существования в исправительно-трудовых колониях и тюрьмах «воровского сообщества». Представители высших инстанций МВД СССР еще в начале 60-х гг. доложили руководству страны о «ликвидации группировок воров-рецидивистов». Более того, советские криминологи стали настойчиво утверждать об отсутствии в стране организованной преступности как таковой. Замалчивание же, затушевывание всей сложности проблемы криминальных образований с их традициями и обычаями не содействовало ее кардинальному решению.

Традиционную неформальную прослойку, как в прошлые времена «храпы», заняли осужденные, выступавшие против режимных правоограничений в местах лишения свободы и поддерживавшие искаженные ценностные ориентации пенитенциарной общины. Они представляли различные субкультурные образования, действующие на свободе. Наиболее же активную роль в 60-70-е гг. играли «фрайера», не вошедшие в воровское сообщество, а также «кавказцы» (осужденные кавказских национальностей). Последние выделялись устойчивой и последовательной линией поведения, обусловленной «законами» преступного мира. Данное обстоятельство способствовало в дальнейшем приобретению ими наивысшего криминального статуса.

Категорию «нейтральных» осужденных по-прежнему представляли «мужики». Их качественный состав в исправительно-трудовых колониях особого режима весьма существенным образом изменился. Крестьяне («кулаки» и «подкулачники»), составлявшие костяк данной группы осужденных, в большинстве своем были освобождены от отбывания наказания. Жертвами продолжающейся борьбы с преступностью методами преимущественной изоляции правонарушителей в места лишения свободы стали рецидивисты. Работники милиции, прокуратуры и суда целенаправленно проводили работу по возврату их в исправительно-трудовые учреждения. Анализ личных дел осужденных нейтральной категории («мужиков»), отбывавших наказание в 70-х и в начале 80-х гг. в ИТК особого режима, показывает, что 40,5 % из них имели три и более судимости, чуть менее половины были осуждены за нарушение правил паспортной системы, злостное нарушение правил административного надзора, занятие бродяжничеством или попрошайничеством либо ведение иного паразитического образа жизни (подробнее см. табл. 13).

Приведенные данные правоохранительной практики борьбы с рецидивной преступностью красноречиво свидетельствуют об излишней ее суровости. Ранее судимые лица принудительно включались в орбиту тюремных отношений, теряли социальные связи и надежды на изменение своего положения. Ценности, культивируемые в пенитенциарных учреждениях, становились их основными ориентирами в жизни. Отсюда и влияние «авторитетов» уголовной среды на поведение «нейтральных» все более усиливалось.

Таблица 13

ХАРАКТЕРИСТИКА ОСОБО ОПАСНЫХ РЕЦИДИВИСТОВ ПО ХАРАКТЕРУ СОВЕРШЕННОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ (в %)

Таблица 14

ХАРАКТЕРИСТИКА СРОКОВ НАКАЗАНИЯ ОСОБО ОПАСНЫХ РЕЦИДИВИСТОВ (в %)

Весьма многоликой оказалась категория «отверженных». Последствия многолетней «сучьей войны» пожинались еще долгое время в местах лишения свободы. «Воры», нарушившие уголовные традиции и обычаи, уже не претендовали на верхнюю ступень в иерархии осужденных. Они, чтобы избежать мести «авторитетов», преследований, отказывались проживать в общих камерах и требовали от администрации ИТУ изолированного их содержания. Подобное поведение вынужденно избирали осужденные, причинившие ущерб преступному миру (свидетели по уголовным делам, лица, помогавшие администрации мест лишения свободы и пр.) или допустившие нарушение «правил-заповедей». Пополнялась рассматриваемая категория и за счет лиц молодежного возраста, значительное количество которых отбывало наказание в ИТК особого режима (см. табл.15).

Таблица 15

ВОЗРАСТНЫЕ ГРУППЫ ОСУЖДЕННЫХ ОСОБО ОПАСНЫХ РЕЦИДИВИСТОВ

Молодые люди, в большинстве своем, легко увлекались уголовной романтикой, но, не зная тонкостей неформальных отношений среди особо опасных рецидивистов, вступали с ними в противоречия и отвергались более искушенными преступниками.

К примеру, Радик Ильясов в 22 года был признан судом особо опасным рецидивистом. Первый срок отбывал в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Защищая свое «честное арестантское имя», убил осужденного, покушавшегося его оскорбить. В ИТК особого режима «братва» поступок молодого человека одобрила, и он включился в водоворот «блатной» жизни. Шапку заломил и стал носить набекрень, сапоги подбил звенящими подковами, вставил рондолевую фиксу – ну, все, как у «путевых». Опытные рецидивисты сразу подметили – пропал парень, не досидит срок. Особый режим («особняк») – это не «красная усиленная зона», здесь все намного серьезнее, здесь каждый обязан жить по «тюремным законам». Вскоре молодой человек проиграл в карты большую сумму денег более искушенным сокамерникам. Не имея необходимой денежной суммы, Ильясов повесился в камере, избавив тем самым себя от глумлений.

Подобные факты имелись практически в каждой исправительной колонии.

Число самоизолирующихся неизменно росло. По отчетам МВД, в отдельных учреждениях в таком положении пребывало до 20 % осужденных. Эти лица, как правило, находились в статусе гонимых до освобождения, ибо остальной тюремный мир уже никогда не принимал их обратно в свою среду как равных.

Руководители МВД СССР, Управлений лесных ИТУ требовали от начальников подразделений обязательного трудоустройства всех осужденных. Основным показателем деятельности исправительнотрудовых колоний оставалось выполнение производственного плана. На местах принимаются волевые решения о массовом выводе особо опасных рецидивистов на производственные объекты. Их исполнение заканчивалось убийствами «отверженных» или совершениями различного рода насилий над ними. Иногда жертвы, стремясь оградить себя от расправы, совершали побег или в знак протеста объявляли голодовки, либо осуществляли иные самоистязания. Так, некоторые глотали гвозди, домино, ложки и все что угодно; прибивали к нарам мошонку; надрезали кожу на руках, ногах, животе; вскрывали вены. После чего их, как правило, переводили в больницу, которая являлась своеобразным островком безопасности (по «воровским законам» насилие в лечебных учреждениях не допускалось).

«Воры», в свою очередь, мгновенно отреагировали на сложившуюся ситуацию. Они, с одной стороны, понимали, что открытые угрозы и прочие насилия в отношении «отверженных» повлекут массовые эксцессы, а значит и последующую изоляцию их («авторитетов») в тюрьмы, с другой стороны, без принуждения над «отступниками» их неформальная власть в местах лишения свободы ослабнет. Конфликты с персоналом исправительно-трудовых учреждений авторитеты уголовной среды начинают разменивать на уступки с его стороны, по принципу: «ты мне – я тебе». Лидеры и их окружение своеобразно начинают способствовать стабилизации производственной деятельности ИТУ. Лица, проигравшие в карточные игры и не уплатившие деньги, иные нарушители неформальных норм по новому установлению становились обязанными отрабатывать свои долги и расплачиваться. «Авторитеты» гарантировали им в этот период безопасность. Сами же они, по ходатайствам мастеров производства и бригадиров, трудоустраивались в передовые бригады и контролировали поведение осужденных. Рабочие бригады не противились этим решениям, так как содержание «вора» вполне компенсировалось получением бригадой лучшего сырья и оборудования. Непримиримыми представители криминального сообщества оставались к «предателям» (по-прежнему на блатном сленге – «сукам») и «ворам-самозванцам». Но и здесь имелись некоторые особенности. Былой активности привычные правонарушители не проявляли. Работники мест лишения свободы получали, как представляется – не без участия «авторитетов», информацию о возможных расправах и принимали все необходимые меры по изолированному содержанию потенциальных жертв с последующим их отправлением в другие ИТУ.

Таким образом, в новых условиях в ИТК особого режима и тюрьмах произошли существенные преобразования в порядке формирования и в структуре группировок хранителей субкультуры. «Воры» и лица с иным криминальным опытом соединились в одно сообщество: поэтому понятие «вор в законе», с одной стороны, трансформировалось, с другой – приобрело совершенно иную криминальную окраску. Данные обстоятельства детерминировали и изменения отдельных их ценностных ориентаций и тактики поведения.

В исправительно-трудовых колониях строгого режима права «авторитетов» уголовной среды присваивали себе «фрайера», «хорошие парни», «шерстяные» и прочие «блатари». До конца 60-х гг. их группировки не пользовались большой поддержкой среди остальных осужденных. Но вскоре ситуация изменилась. Борьба с хулиганством и рецидивной преступностью, носившая нередко, как мы уже подчеркивали, неоправданно жестокий характер, привела к отрицательным последствиям. Исправительно-трудовые колонии стали переполняться. Лица, осужденные за хулиганство и изолированные от общества, в большинстве своем, помещение их в места лишения свободы воспринимали как расплату за прошлую судимость. «Посадили за то, что был опасен» – именно так чаще всего они оценивали действия органов правосудия. Отсюда, естественно, такие осужденные составили своеобразную оппозицию целям и деятельности пенитенциарных учреждений. В своем поведении они все более ориентировались на привычных преступников.

Кроме того, в данный период закрываются все тюремные отделения, размещавшиеся практически в каждой республике, области, крае. Многие из тех, кто отбывал в них наказание, были также направлены в исправительно-трудовые колонии строгого режима. Среди них оказалось немало новоявленных «воров», бывших «фрайеров», «коронованных» в тюрьмах. Они-то и начали бороться за неформальную власть и возрождение уголовных традиций. Стали устанавливать связи с тюрьмами, исправительно-трудовыми колониями особого режима, объединять вокруг себя всех настроенных против администрации ИТУ. С несогласными, не желавшими подчиняться, расправлялись. Работники мест лишения свободы пытались с этим бороться, изолируя правонарушителей из числа принадлежавших к криминальному сообществу в ШИЗО, ПКТ (помещение камерного типа), переводили их в тюрьмы. Однако, возвращаясь в ИТК, те приобретали еще большую популярность среди осужденных.

Возрождалась и характерная для осужденных стратификация. Однако от иерархии в колониях особого режима она существенно отличалась. «Авторитеты» не обладали абсолютной властью. Категория «отверженных» была многочисленна, но не столь многолика, а осужденных, отказывающихся проживать вместе с другими («самоизолирующихся»), практически не было.

До середины 80-х гг. влиянию носителей криминальной субкультуры препятствовали самодеятельные организации осужденных (секции внутреннего порядка, позднее – секции профилактики правонарушений, другие), в которые входило значительное количество лиц, отбывающих наказание. Но не только законопослушные осужденные входили в них. Были и такие, кто не хотел трудиться на основном производстве («приспособленцы»), бывшие нарушители режима в местах лишения свободы и пр. К ним присоединялись лица, допустившие нарушения неформальных норм. В самодеятельных организациях осужденных они искали себе защиту. Администрация ИТУ нередко делегировала свои функции подобным «активистам». Им поручалось осуществлять контроль за другими, их привлекали к участию в обысках, на них делалась основная опора в обеспечении распорядка дня в учреждениях. А те избивали «нейтральных» и «отверженных» за невыполнение нормы, опоздания в строй, несоблюдение формы одежды.

Подобная практика весьма негативно отразилась на деятельности ИТУ. Она сыграла на руку «авторитетам». Те стали гордиться, бравировать тем, что «никогда не носили повязок» и, значит, чисты перед арестантами. За это их, хочешь не хочешь, а приходилось уважать другим осужденным. Они, испытавшие на себе различного рода физические оскорбления и унижения со стороны «приспособленцев», начали вновь поддерживать «блатарей». И вот, в отдельных местах лишения свободы в конце 70-х гг., теперь уже на почве вражды между привычными правонарушителями и активом осужденных, произошли массовые беспорядки, убийства, расправы.

Например, в 1979 г. массовые беспорядки имели место в Учреждении Н-240-2/3 МВД СССР. По своим масштабам они были сопоставимы лишь с происходившими в лагерях в период «сучьей войны». События развивались по традиционному в тюремном мире сценарию. «Братва», недовольная тем, что осужденные активисты излишне рьяно помогали работникам ИТУ в поддержании правопорядка, использовала обычный для группового эксцесса повод – плохое приготовление в столовой пищи. Толпа, ведомая вожаками, ворвалась в помещение пищеблока. Старший повар, осужденный И., пытаясь оградить себя от расправы, прижался к стене. Все, кто находился в столовой на ужине, включились в число активных наблюдателей происходящего. Кто-то начал выкрикивать: «В котел повара! Сварить козла! Смотри, какую харю наел, а от нас осталась одна арматура!»

Несколько человек подхватили сопротивляющегося зэка и живого опустили в кипящий котел. Бурлящая каша поглотила истошный крик жертвы.

Бандитствующая группа, гонимая экстазом случившегося, ринулась к общежитию. В бараке начались избиение актива, грабежи, погромы.

Большинство осужденных, отбывавших наказание в исправительно-трудовых колониях общего и усиленного режимов, ничего не знало о существовании «воровского сообщества» и его «законах». Базовые «правила-заповеди» поддерживались преимущественно стихийно. Высокий неформальный статус того или иного осужденного определялся не его криминальными заслугами – особыми статьями и тюремной «выслугой», а личностными качествами и манерой поведения. Внутри бригад и отрядов из лиц, отбывающих наказание, формировались различные неформальные образования как положительной, так и отрицательной направленности. Осужденные объединялись на основе этнических, национальных, земляческих связей. Нередко основанием для образования группировок являлись противоправные ориентации осужденных и их криминальные интересы. Разумеется, в рассматриваемых исправительно-трудовых колониях имелись и группы осужденных, в которых кто-то ранее отбывал наказание в тюрьме, ВТК, где «изучал» уголовные традиции и обычаи. Объединив вокруг себя молодых людей, организовав «пятерки» («тройки»), именуя себя «блатными», «братвой», они в поведении пытались подражать «авторитетам» уголовной среды, организовывали карточные игры, сборы «общака», обряды «проверки», «прописки». Неугодных, а чаще просто слабовольных избивали, совершали в их отношении акты мужеложства («опускали»). Но делалось это, скорее, не из почитания традиций, а чтобы продемонстрировать свою силу. Массовое же распространение субкультурных отношений, свойственных пенитенциарной общине прошлого, начинается в этих колониях уже с середины 80-х гг.

К этому времени можно отметить изменение характера преступности в стране. Экономический, политический и нравственный кризис, резкое снижение жизненного уровня, как и во все времена, неизбежно влекут за собою процветание преступного мира. Вместе с ним развивается и захватывает все новые слои общества и криминальная субкультура. Допускаются также серьезные ошибки в организации борьбы с преступностью и исправительно-трудового процесса в ИТУ.

Ряды преступников пополняются, прежде всего за счет молодежи («люмпенов», «фашиствующих», «панков»). В ИТК и ВТК у них появились опытные наставники. Молодые люди из числа «неформалов», как известно, лучше поддаются такому «воспитанию». Новое поколение быстро усваивало «законы воровского братства», которые для многих становились базовыми ориентирами в жизни.

«Помогли» и официальные мероприятия. В середине 80-х гг. большие группы осужденных общего и усиленного режима были перемещены из южных регионов страны в РСФСР. Многие имели связи с преступным миром. Это совпало с амнистией 1987 г. Состав осужденных значительно изменился. Положительное ядро лиц, отбывающих наказание, ослабилось. Правонарушители же приобрели для себя новые потребные силы в лице недовольных амнистией.

«Авторитеты» уголовной среды из числа рецидивистов, находящиеся в тюрьмах, не оставили без внимания изменения, произошедшие в местах лишения свободы. Они через каналы нелегальной почты устанавливают связи с «братвой» в колониях. Наиболее проверенные из последних получают соответствующие указания от старших сотоварищей по установлению «воровских порядков». Их стали называть «смотрящими», «смотрящими зоны», «положенцами», вручили соответствующие «мандаты», подтверждающие их «назначение на должность авторитета». На высшем уровне – «смотрящий» колонии (абсолютный лидер); на среднем – «смотрящие» за поведением осужденных, образованием «материальной базы» группировки и прочим («авторитеты»); на низшем – «стремящиеся» (исполнители). «Воры-рецидивисты» из исправительно-трудовых колоний и с «воли» всячески помогают им, дают указания, координируют действия.

Иллюстрируя сказанное, приведем выдержку из оперативного дела: «В каждой тюрьме или зоне есть смотрящий за положением. Смотрящих ставят воры. Все вопросы решает смотрящий. Он собирает деньги, вещи, курево и наркоту для уходящих на крытую (тюрьму), а также для осужденных особого режима… Со временем, в зависимости от поведения, воры могут взять его к себе в семью. Тогда он называется их братом – вором в законе…» Примером такого взаимодействия в криминальной среде служит записка следующего содержания: «Пришла воровская малява Славику, он смотрящий за первой зоной, что, мол, Р. работает на ментов. Надо, чтобы его незаметно повесили, на что Славик согласился».

Итак, в 80-е гг. активные носители криминальной идеологии появились во всех колониях всех видов режима. По официальным данным за 1987 г., в Главном управлении по исправительным делам (ГУИД) МВД СССР были поставлены на учет 165 «воров в законе», отбывавших наказание в системе исправительно-трудовых учреждений страны, из них 71 отбывал наказание в ИТК всех видов режима, 94 – в тюрьмах

Крайне разнообразной стала и палитра совершаемых «ворами» преступлений. По данным исследований Академии МВД РФ, 17 % «воров в законе» имели на своем счету изнасилования, что по старым «воровским законам» было абсолютно несовместимо с их званием ..

Вокруг «воров» концентрировались и иные авторитеты («фрайера», «смотрящие», «стремящиеся» и пр.), причем их число неизменно росло. В 1989 г. в ИТУ выявляется и ставится на учет 5,9 тысяч криминальных авторитетов, или на 10,4 % больше, чем в 1988 г., при уменьшении общей численности осужденных за этот период на 12 %. Установлено 2,5 тысяч группировок осужденных отрицательной направленности (против 2,3 тысяч за 1988 г.).

Качественные изменения в структуре и ценностных ориентациях осужденных незамедлительно сказались на росте преступности. В 1988 г. в ИТУ произошло 66 случаев захвата заложников из числа представителей администрации, всего в том году в местах лишения свободы совершено 3600 преступлений, из них 238 убийств. Тенденцией роста особо тяжких преступлений был отмечен и 1989 г., соответственно было совершено 312 убийств, причинено 528 тяжких телесных повреждений, осуществлено 77 захватов заложников, в которых принимало участие 300 преступников. Кроме того, было зарегистрировано свыше 150 случаев групповых отказов осужденных от работы либо от приема пищи.

Характерным примером развития ситуации в местах лишения свободы явились события, произошедшие в 1989 г. в исправительных колониях, расположенных в г. Нижний Тагил. Там «авторитеты» уголовной среды вступили в компромиссное соглашение с представителями администрации мест лишения свободы, по которому они брали на себя обязательство пресекать в среде осужденных всякого рода насилия. В обмен на это в исправительно-трудовых учреждениях, образно выражаясь, «закрыли глаза» на их противоправную и аморальную деятельность.

В некоторых ИТК под руководством «блатарей» организуются нелегальные каналы проникновения на их территории запрещенных предметов (преимущественно – водки и наркотиков). Осужденные потребовали отменить и ряд режимных правоограничений. На свободу «братве» переправлялись письма-записки о наступившей «благодати». Единомышленники «воров» со свободы поддержали произошедшие изменения. Они занялись организацией сбора «дани» в «воровской общак» со всех криминальных групп в городе. Собранные деньги переправлялись в пенитенциарные учреждения. Была согласована и тактика борьбы за установление неограниченной власти «авторитетов» в зонах.

Так, в июле 1989 г. отбывавший наказание в ИТК главарь группировки («вор в законе» по кличке «Школьник»), получил инструкцию от «воров» следующего содержания: «Здоровенько, Школьник! И вся братва, сидящая с тобой. Всего тебе и всем наилучшего в этой жизни и, конечно, успехов в нашем деле. Как только получишь эту ксиву, готовь братву к “банкету”. “Общак” полностью идет на то, чтобы продвинуть наше дело до полной гарантии. Инструкции пошли. Все подготовлено к нашему празднику. Должно быть сделано так, чтобы проход был перекрыт полностью, менты ничего не должны суметь сделать в первые 2–4 часа, а там все будет пущено по кругу. Подняться всем одновременно! Большой груз уже у вас, так что начинайте готовить почву, основная ставка на цеха ночной смены, ждите сигнала».

В одном из ИТК Нижнего Тагила в начале ноября 1989 г. начались поджоги контрольно-пропускных пунктов локальных зон. Делалось это с изощренной жестокостью: завязывали проволокой двери у кирпичных будок, разбивали окна и, плеснув внутрь бензина, по сути, на сидящего там дежурного, бросали зажженную спичку. В результате несколько человек с тяжелыми ожогами попали в больницу. В середине ноября при попытке очередного поджога представители дежурного наряда при помощи осужденных задержали двух поджигателей. Последние спровоцировали конфликтную ситуацию: с криками «менты и суки нас убивают» призвали на помощь других лиц, отбывающих наказание. Толпа осужденных выбежала из общежития и направилась к месту задержания правонарушителей. Работники ИТУ, обороняясь, применили «черемуху» (слезоточивый газ) и резиновые палки. В результате этих действий им удалось укрыться в помещении штаба колонии.

Беспорядки усиливались. «Забастовочный комитет» выдвинул следующие требования: убрать из колонии неугодных работников, упразднить самодеятельные организации лиц, отбывающих наказание, повысить заработную плату осужденных, не применять специальные средства.

На следующий день основная масса осужденных отказалась принимать пищу и выходить на работу. Администрация исправительно-трудового учреждения вынужденно удовлетворила предъявленные требования.

Подобные события в рассматриваемый период происходили в Ивдельском, Уральском, Вятском УЛИТУ МВД СССР.

Анализ преступности и негативных процессов в местах лишения свободы позволяет сделать вывод, что сообщество авторитетов уголовной среды в исправительно-трудовых учреждениях на рубеже 90-х гг. представляло собою «ядро единого антисоциального фронта». Его деятельность подчинилась субкультурным принципам и соответствующей им программе.

Стремительные изменения в криминальной среде произошли в 90-е гг., они связаны с переменами в жизни государства. Лица, которые занимали высокие посты в государстве и ранее являлись руководителями КППС, открыто выступили с идеями антикоммунизма. Однако алогизм в поведении новоявленных лидеров отсутствовал. Их предшественники и учителя, когда нуждались для захвата власти в поддержке народных масс, становились «революционным пролетариатом». Современники же опирались на рост всемогущей власти денег. Деньги, богатства они умело перераспределили в период так называемой приватизации. Таким образом, теория разрушения в России, как и в период Октябрьской революции 1917 г., снова нашла свое применение, но уже на другом фундаменте.

Произошедшие перемены зеркально отразились и в развитии криминальной ситуации.

В стране умножились народные слабости, пороки и страсти в связи с распространением пьянства, наркомании, культа денег. Устоявшиеся формы гражданского общежития (семья, рабочий коллектив, клубы по интересам и др.) распылились либо распались. В такой обстановке неизбежно произошла криминализация значительной части населения. Черты уголовной субкультуры (насилие, паразитизм, асоциальные нормы-обычаи, азартные игры, язык-жаргон, грубая матерщина, клички, татуировки, блатные песни и т. п.) проникли в повседневную жизнь.

На этом фоне в стране утверждаются рыночные отношения с криминальным оттенком.

Значительно активизировали свою деятельность различного рода чиновники-взяточники, мошенники, возросло количество подпольных предприятий. Появляется устойчивая группа лиц, паразитирующих на экономических правонарушениях. На дельцов «теневой экономики» раньше других обратили внимание представители территориальных группировок. Они, традиционно занимавшиеся вымогательствами или грабежами, включились в сферу бизнеса. К ним присоединились отдельные национальные, этнические субкультурные образования, а также стихийно возникшие молодежные группировки (например, группировки бывших спортсменов – «качков»).

Названные криминальные структуры обложили «данью» «цеховиков», банкиров, различного рода посредников и прочих коммерсантов. В последующем «теневые» дельцы даже получили выгоду от подобных отношений, поскольку рэкетиры начали оказывать им помощь в транспортировке товара, его охране, сбыте и т. д. И чем больше граждан не гнушалось экономическими правонарушениями, тем шире и многообразнее становился преступный мир.

Объективно в субкультурной среде зрела борьба за сферы влияния. Более масштабные группировки пытались подчинить или отодвинуть со своих территорий конкурентов. Ряд из них старались привлечь на свою сторону «воров в законе» и тем самым поднять престиж и влиятельность своего сообщества. Отдельные традиционные «авторитеты» пошли на этот шаг, так как увидели в этом возможность безнаказанного паразитирования, получения легкого доступа к материальным благам. Усиление позиций группировок с «ворами в законе» вызвало жесткое противодействие со стороны остального криминального предпринимательства, не признающего уголовные традиции. Но авторитетность первых позволила им сохранить свои позиции.

Сказанное объясняет то обстоятельство, что среди «рэкетиров» интерес к обретению статуса «вора» значительно вырос. К нему стали стремиться и те, кто с субкультурных позиций не имел на это право. Пытаясь обойти это препятствие, они иногда с помощью денег подкупают отдельных «воров в законе», чтобы последние признали за ними искомое положение. Большое распространение данный процесс получил в «азиатских» и «кавказских» группировках. Появились так называемые «лавровые воры» («налипушники», «воры пиковой масти»).

«Авторитет», помноженный на большие деньги, вскружил головы новым «ворам», которые открыто начали совершать вымогательства, расправы. Попадая в ИТУ, не зная особенностей сложившихся там отношений, они допускали отступления от уголовных традиций и обычаев – занимались откровенными поборами, притеснениями осужденных, что вело к недовольству основной массы и к потере купленного «авторитета».

Обозначенная ситуация «ворами в законе» оценивалась примерно так: «А вообще, сейчас порядка нигде нет. И у вас, и у нас. Раньше-то у нас понятия четко соблюдались: не работай, воруй, семьи тоже не имей, государство и его законы не признавай, с братвой поступай по совести, ну и так далее. А сейчас кто лезет? Молодежь, беспредельщики, у которых вообще ничего святого нет, никаких понятий: всех подряд – и ваших, и наших. Такой баклан ходки-то ни одной не сделал, а уже мнит себя законником. Фуфло. А в зоне, эти новые как себя ведут? Как шакалы последние. Тут же косяк, красную повязку на руку – и пошел очки набирать, им все равно – на запретку пойдет работать, глазом не моргнув. Любой ценой наверх лезут. Правда, что-то не очень вы их сажаете. Попадают, как правило, тупоголовые отморозки, но до хозяев им далеко».

Традиционные же «воры» не признали званий «новичков» (точно так же, как и в начале 60-х гг. их нововведения в субкультурную жизнь не признавали «правоверные паханы»), осудили и тех сотоварищей, кто принимал участие в «короновании» вымогателей. В преступном мире на основе «этических» разногласий возникла конфликтная ситуация. Инициативу по ее разрешению взяли на себя лидеры уголовной среды, находящиеся на свободе и примкнувшие к своеобразному бизнесу рэкетиров. Они организовали сборы «общаков» для своих бывших единомышленников. Ни одна исправительно-трудовая колония, где отбывали наказание «воры», «фрайера», «смотрящие» и прочие «блатари» не остались без внимания. В места лишения свободы нелегальным путем переправлялись деньги, продукты, спиртные напитки и пр.

Вместе с тем группировки вымогателей привлекали на свою сторону наиболее влиятельных «воров», таких, например, как: В. Иванькова – «Япончика», И. Асянова – «Асяна», Д. Габелашвили – «Дато», А. Белого – «Белого» и др., отбывших наказание в виде лишения свободы, а также возводят памятники усопшим «генералам преступного мира» В. Бузулуцкому – «Деду» и В. Бабушкину – «Бриллианту».

Итак, в 90-е гг. принцип «воровской жизни», гласящий о невмешательстве в коммерческую жизнь, был окончательно преодолен.

Верхние слои криминального сообщества, накопив благодаря преступной деятельности капитал, включались в официальные товарно-денежные операции, тем самым преступный бизнес все более начал сращиваться с легальным.

Например, по оперативным данным, 1 февраля 2001 г. в ресторане «Времена года» в ЦПКиО им. Горького участники «воровской сходки» (Бишкекский, Аксен, Михо, Теймураз и др.) обсуждали варианты вложения крупных денежных средств, добытых преступным путем, в экономику, причем не только российскую, но и некоторых стран СНГ.

Посредством инвестиций устанавливается контроль над нефтехимическими предприятиями, лесной, алмазной, алюминиевой промышленностью, а также над отдельными коммерческими банками. По всей стране создаются многочисленные посреднические фирмы по реализации товарной продукции. Несогласных руководителей предприятий, коммерсантов, банкиров устраняют путем физических расправ.

В традиционные субкультурные контакты «воров в законе» определенные коррективы внесло и развитие наркомании. Ее широкое распространение не могло не отразиться на качественной стороне преступности и характере преступных связей. В 60-70-х гг. «авторитеты» уголовной среды старались препятствовать проникновению в свои группировки наркоманов, так как последние могли принести своим непредсказуемым поведением существенный ущерб сообществу. Да и всякая зависимость индивида, в том числе и от наркотиков, в преступном мире не поощрялась. В настоящее время положение изменилось. Органы внутренних дел располагают сведениями об устойчивых связях лиц, причисляющих себя к «ворам», с дельцами наркобизнеса. Часть средств от реализации наркотических веществ поступает в «общаковые кассы», то есть в распоряжение абсолютных криминальных лидеров. Кроме того, отдельные «авторитеты», о чем свидетельствуют оперативно-розыскные источники, систематически сами употребляют наркотики.

Таким образом, Россия пришла к структуре преступности, свойственной всем странам с рыночной экономикой. Субкультурный авторитет теперь поддерживается не столько приверженностью сообщества уголовным традициям и обычаям, сколько размерами «теневого капитала», имеющегося в распоряжении лица. Но было бы ошибочным говорить о нивелировании системы искаженных ценностных ориентаций в среде привычных правонарушителей. Отдельные нормы, традиции, обычаи и межличностные связи изменились, но их функции сохранились. Правоохранительные же органы и законодательная система остались на ступенях переходного периода.