#img_22.jpeg

 

Рафаил Шнейвайс

НЕДОПЕТАЯ ПЕСНЯ

(Раздумья после прочтения книги о романе А. Фадеева „Черная металлургия“)

Шнейвайс Р. Ф. — ветеран Магнитки. Журналист, публицист, заслуженный работник культуры РСФСР. Автор документальных повестей «Большая жизнь», «Товарищ директор», «Свет Золотых Звезд», сборников рассказов и очерков — «Огни Магнитогорска», «Сыновья идут дальше», «Страна Инженерия».

«Сейчас я хочу спеть песню о нашей черной металлургии, о нашем советском рабочем классе, о наших рабочих — младших и старших поколений, о командирах и организаторах нашей промышленности. Я хочу спеть песню о нашей партии как вдохновляющей и организующей силе нашего общества».

Эти взволнованные слова принадлежат большому писателю, коммунисту Александру Александровичу Фадееву. В ответном слове на вечере, посвященном его пятидесятилетию, он заявил, что считает все написанное им «запевкой» и выразил надежду, что еще споет «свою большую настоящую песню». Тогда (в декабре 1951 года) писатель впервые в публичном выступлении раскрыл замысел нового романа. Он назвал его: «Черная металлургия».

1

В интересном и глубоком исследовании публицист Сергей Преображенский как бы вводит читателя в творческую лабораторию А. Фадеева.

Изучая литературный архив писателя, автор книги «Недопетая песня» познакомился с огромным материалом, относящимся к работе над романом «Черная металлургия». Это записные книжки писателя, первоначальные заметки, сделанные во время посещения металлургических центров страны; заметки о технологии металлургического производства; биографии и характеристики заинтересовавших его людей; записи бесед с рабочими, инженерами, руководителями заводов; несколько тысяч вырезок из журналов, газет, многочисленные письма писателя, прямо или косвенно рассказывающие о работе А. Фадеева над романом.

В книге собрано воедино наиболее интересное и значительное из фадеевских записей, заметок, писем. Все это дает яркое представление об отношении писателя к теме труда и рабочего класса в художественном творчестве, об истории романа «Черная металлургия» от его первоначального замысла до реализации, о сложном процессе рождения произведения и его основных идеях. Читатель узнает также, как происходило вторжение писателя в жизнь, о тех трудностях, с которыми он столкнулся на этом пути, и почему роман так, к сожалению, и остался не доведенным до конца.

Вызывает самое искреннее удивление колоссальная предварительная подготовка крупного писателя к созданию романа. Фадеев изучил жизнь, быт, производство девяти крупнейших металлургических заводов Востока и Юга страны, а также Москвы, проштудировал два учебника металлургии, прочел немыслимое количество брошюр новаторов производства, изучил биографии таких крупнейших русских металлургов, как Аносов, Чернов, Павлов, Байков, Бардин, биографии Дзержинского, Куйбышева, Орджоникидзе. Как писал Фадеев в одном из своих писем, он «вложил в роман все лучшее из своего собственного жизненного опыта», все, что он «передумал и перечувствовал за 50 лет своей жизни». «В этом романе, — писал он, — сейчас вся моя душа, все мое сердце».

Роман «Черная металлургия» был задуман А. Фадеевым как широкое эпическое повествование о нашей современности, о героических свершениях советского народа.

Раскрывая идеи своего романа, писатель делает такие заметки:

«Индустриализация, как основа перехода к коммунизму, — п о л и т и ч е с к и й  смысл романа в  э т о м…»

И далее:

«Черная металлургия! Человек  о р г а н и з у е т  огненную стихию. Жаркое пламя в печах, в которых переплавляется, переделывается шихта — сырье, каким человек его получает от природы.

«Черная металлургия» — роман о великой переплавке, переделке, перевоспитании самого человека, превращении его из человека, каким он вышел из эксплуататорского общества — и даже в современных молодых поколениях еще наследует черты этого общества, — превращении его в человека коммунистического общества».

Фадеев стремился написать роман о рабочем классе как главной общественной силе, определяющей развитие нашего государства. Рассказать о нарождавшемся в нашей стране новом типе советского рабочего, разобраться, каков он, чем отличается от старого пролетария. Писатель называл такой роман «архисовременным», «самонужнейшим» для наших дней. Он представлял себе «тональность этого произведения, как в музыке…»

2

Для читателей-уральцев особый интерес представляют записи, заметки, письма, выступления А. Фадеева, в которых он рассказывал о своем пребывании в Челябинске и Магнитогорске, о встречах с рабочими, хозяйственными руководителями, партийными работниками, писателями, журналистами.

10 августа 1951 года писатель приезжает в Магнитогорск: с этого города он решил НАЧАТЬ. Во всей последующей работе над романом столица черной металлургии будет играть большую роль.

Первое впечатление:

«Сижу в гостинице в Магнитогорске — огромного, современного нового города на нашей планете, славного своей индустрией, полного противоречий, как всякое новое и быстро растущее образование: пыльного, застланного дымом, веселого, открытого самым невероятным перспективам…»

Фадеев работал очень напряженно. С утра до позднего вечера писатель на предприятиях, в музее, горно-металлургическом институте, поликлинике, в клубах, парке, магазинах… Он бродит по городу, заводит знакомства, участвует во всяких заседаниях и совещаниях, опрашивает будущих своих героев («а кто из них станет героем, еще неизвестно»). Все это такое еще молодое, порой неустроенное, и все это ему нужно знать.

И вот признание:

«В гостинице живу временно, — скоро меня должны поселить в рабочей семье, это в моих интересах: скорее влезть в быт людей, и влезть путем естественным, исподволь, не нарочито.

Душа моя открыта навстречу новому материалу…»

Фадеев поселяется в семье прославленного магнитогорского сталевара, молодого коммуниста Владимира Захарова.

Мне в то время не раз приходилось бывать в семье Захарова: я делал литературную запись его книги «Борьба за сталь», изданной Профиздатом в 1952 году. Владимир Александрович говорил, что Фадеев пришел к ним в дом и сразу стал своим, очень близким, что Александр Александрович завоевал сердца его и всей семьи удивительной человечностью. Иной раз придет в цех, наденет рабочую спецовку и работает вместе с Захаровым у печи — так он познавал профессию сталевара. Никогда Фадеев не был просто «наблюдателем» — он помогал и словом, и делом, помогал и как писатель, и как народный депутат.

Владимир Захаров послужил прототипом одного из главных героев романа — молодого сталевара Павла Кузнецова. С ним связана одна из стержневых линий романа «великой переплавки, переделки, перевоспитания самого человека».

У передового рабочего Павлуши Кузнецова немало достоинств. Но слава, почет подчас кружат ему голову, есть у него этакая молодая заносчивость, поверхностное отношение к общей культуре человека, к трудовым и революционным традициям рабочего класса.

Павлуша Кузнецов в числе лучших сталеваров Урала едет в Москву, чтобы заключить с московскими металлургами договор по социалистическому соревнованию. И вот здесь он близко сталкивается с дружной, образованной семьей московского рабочего — металлурга Челнокова, Это знакомство помогает ему многое воспринять по-новому.

Постепенно заносчивость его (не внешняя — внешне он скромен, — а внутренняя) как представителя новой, самой передовой техники слетает с него перед величием традиций и более высокой культуры питерских и московских рабочих. И это — поворотный пункт в биографии, в жизни Павла Кузнецова, начало нравственного скачка.

Фадеев писал:

«То, что Павлуша Кузнецов понимает это, любуется  д и н а с т и е й  сталеваров, хочет походить на них, показывает, какой скачок, отделивший его от семьи с ее пережитками и предрассудками, он совершил, насколько сознанием своим он приблизился именно к передовым рабочим. Вся его линия в романе есть линия преодоления пережитков индивидуализма — мелкого тщеславия, славолюбия в смысле приверженности к внешним проявлениям и «благам» славы, уступок семье (в другом смысле), преодоления собственного отношения к жене, очень сложного, где большая любовь сопровождается нежеланием, чтобы жена работала, и пр.».

Таким был задуман интереснейший образ Павла Кузнецова, так писатель хотел показать на примере одного из своих героев рост социалистического сознания молодого рабочего.

3

Судя по многочисленным рабочим материалам и записям, которые приводятся в книге «Недопетая песня», Фадеев задумал роман, как многоплановый, поднимающий жгучие проблемы — и коренные вопросы технического прогресса, и бытовые, семейные, общественные отношения советских людей. Он собирался завязать в романе большой, принципиальный разговор о роли техники в жизни. «…Нельзя, — писал он, — написать современный роман, обходя вопросы техники…»

Интересно задуман образ директора комбината Иннокентия Зосимовича Сомова. Фадеев хотел показать подлинно передового, умного и заботливого руководителя. Писатель замыслил его широко, хотел дать его жизнь в разные периоды и «особенно в дни войны».

Именно поэтому столь большое внимание писателя привлек образ бывшего директора Магнитогорского металлургического комбината Григория Ивановича Носова — одного из прототипов Сомова. В записных книжках Фадеева мы находим биографию Носова, рассказы о нем жены Аллы Дмитриевны, друзей, рабочих, инженеров, партийных работников.

Когда Фадеев приехал в Магнитку, Носова уже не было в живых. Он записывает воспоминания рабочих, мастеров, начальников цехов, партийных работников, ученых о бывшем директоре. Рассказы людей, близко знавших Григория Ивановича, давали возможность составить довольно отчетливое представление о его внешности и характере.

Вот записи:

«Чем старше, тем лицо сильнее. Во всей фигуре — выражение уверенности… Не кричал, не ругался, спокойный, сдержанный, выдержанный, но тонкой душевной организации…

Прошел металлургическую «лестницу» с самого низу. Пытливый ум, чувство нового. Как хозяйственный руководитель рос с Кузнецком, с Магниткой…

Добрая душа, но не улыбчив. Если очень смешно и весело, вдруг прорвется детским смехом, хохочет. Нависающие брови, густые, темные. Глаза большие, сидят глубоко в орбитах…»

Столь же подробно, с множеством тонких деталей Фадеев записывает биографии и характеристики многих магнитогорцев — А. Ф. Борисова, К. И. Бурцева, Ф. Д. Воронова и других.

В этих записях, во всей огромной подготовительной работе ощущаешь горячее стремление писателя раскрыть богатый духовный мир героев, широту их взглядов, масштабность интересов. Магнитогорские записи являлись для него бесценным материалом.

«Магнитогорский комбинат, — говорил Фадеев, обращаясь к магнитогорцам в день 20-летия комбината, — является предметом гордости всего советского народа. Он служит образцом технического прогресса для всей нашей социалистической индустрии. Новаторская мысль его рабочих и инженеров, направляемая партией, движет вперед развитие всей советской металлургии…

Гигантский коллектив под руководством партийной организации сплочен в единое целое, любит свой завод, преисполнен чувства патриотической гордости и жадно рвется к нашей передовой советской культуре…»

4

Вспоминается начало октября 1954 года. Фадеев в редакции «Челябинского рабочего» читает нам, сотрудникам газеты, главы из «Черной металлургии». Просим Александра Александровича дать добро на опубликование в газете этих глав. Наконец уговорили.

В книге С. Преображенского приводится такая деталь: «Рассказывают, что когда писатель подписывал оттиск «Челябинского рабочего», где впервые была напечатана «Домашняя хозяйка», он задумался, а потом сказал:

— Видно, суждено этой главе появиться на свет сперва здесь, в Челябинске, а потом в Москве… Тут она писалась, пусть тут и прочтет ее первый рабочий читатель!»

Как свидетель и участник этой беседы с А. А. Фадеевым, могу подтвердить, что именно так это и было. В течение нескольких дней (6, 7, 10 и 17 октября 1954 года) были опубликованы в «Челябинском рабочем» подглавки из нового романа «Черная металлургия».

Никто и подумать тогда не мог, что задуманному не суждено свершиться, что песня останется недопетой. Увы, роман так и остался неоконченным: были опубликованы только первые восемь глав.

Что же случилось с романом?

Сначала вмешалась долгая и изнурительная болезнь — она замедлила работу, спутала все планы писателя.

Затем, говоря о «кризисе» своего романа, Фадеев признает в одном из своих писем: «Я задумывал, сочинял и начинал писать в 51—52 годах, когда многие вопросы стояли, вернее, выглядели по-иному, чем сегодня». В другом письме: «Как выражаются ныне, «погорел» основной сюжетный стержень с большинством героев, движущих и развивающих эту его главную линию».

Писатель пытается огромным напряжением сил и воли преодолеть трудности. Он был на пути к новому подъему. Однако смерть писателя оборвала все.

Да, песня осталась недопетой. Но и то, что оставил нам Фадеев — первые главы «Черной металлургии», все его заготовки, размышления, тетради — служит вдохновляющим примером целеустремленности, глубокой партийности писателя сильной мысли и таланта, его страстного стремления прославить трудовой подвиг советского народа.

 

Лидия Гальцева

„МАТЕРИК, СОЗДАННЫЙ ТОБОЙ…“

(По страницам писем и записных книжек Б. А. Ручьева)

Кандидат филологических наук.

Именно эти литые строки одного из стихотворений Бориса Ручьева приходят на память в дни, когда любимый и многократно воспетый им город отмечает свой полувековой юбилей.

От «костров, до утра не гасимых», от «палатки с зеленым оконцем», от первых котлованов и рабочих площадок до высот индустриальной твердыни, «поднявшейся над всею злобой вражьей стальной творимой вечно высотой» — все важнейшие этапы в жизни рабочего города Магнитогорска вдохновенно и крылато воспела муза Бориса Ручьева. Оставаясь главным мотивом творчества поэта, Магнитка до конца жизни была неиссякаемым источником его поэтического вдохновения. «Для меня это самый родной город. Во всех отношениях… — признавался Борис Ручьев в письме к томскому писателю Сергею Заплавному от 4 июля 1969 года. — Иногда меня спрашивают, почему я не переберусь в столицу? Что на это ответить? Я Москву не строил, приезжаю туда с охотой, но в Магнитогорск тянет, как магнитом (недаром он железный!). Потому что здесь начинал, здесь чувствую себя на своем месте. Плохо, когда у человека нет своего места. Особенно для писателя. Постоянство — великое дело».

Магнитка, как видим, по-человечески была очень близка и дорога поэту, ибо с ней связано самое сокровенное — начало жизни, начало трудовой и поэтической деятельности. Здесь, «на штурмах бетонного века», складывался и закалялся характер ровесника первых пятилеток, который в позднейших испытаниях на стойкость подтвердил крепость этой закалки.

И, наконец, в этой сыновней любви и преданности проявлялись гражданские, патриотические чувства Бориса Ручьева: Магнитогорск стал для него олицетворением Родины. В своем дневнике незадолго до смерти он запишет: «Родина — еще не та земля, на которой ты родился, а материк, созданный тобой, который заодно и тебя заново создал».

И дневниковая запись, и строки из письма Бориса Ручьева воспринимаются ныне как документы большой человечьей силы. Живо, ярко и достоверно воссоздают они образ Поэта, судьба которого стала неотделимой от истории легендарного города. Не случайно поэтому выход первого двухтомного собрания сочинений Б. А. Ручьева (ЮУКИ, 1978—1979) составители и издатели приурочили к 50-летию Магнитогорска.

Впервые собраны воедино и представлены в этом издании статьи, заметки, рецензии и выступления Б. А. Ручьева, значительно расширяющие и обогащающие наше представление о поэте.

Большой интерес читателей вызвали письма Ручьева к М. Гроссману, М. Срубщик и Е. Майкову, вошедшие в книгу воспоминаний о поэте «Встреча с другом» (1976).

В наше время интерес ученых-исследователей, любителей и почитателей книги к эпистолярному жанру необычайно возрос. И понять этот интерес можно. Ведь в переписке писателя нередко раскрываются его литературные, философские, эстетические взгляды; многие конкретные факты его биографии, имеющие литературное значение; степень участия писателя в литературной и общественной жизни. Письма писателя помогают нам войти в его лабораторию и постичь замыслы писателя; посмотреть на изображенные в его произведениях события и героев глазами автора; разобраться в художественной структуре произведений; понять смысловую и идейную нагрузку того или иного художественного образа и т. д.

Переписка с писателями составляет большую часть собранного эпистолярного наследия Бориса Ручьева. Она отмечена огромной любовью к родной литературе, полна внимания и уважения к писательскому труду, к труду товарищей по перу. Прежде всего, в этих письмах обращают на себя внимание отмеченные устойчивым постоянством взгляды поэта на свое призвание, на поэтический труд как дело всей жизни. Своими высокими нравственными идеалами, верностью раз и навсегда избранному пути, цельностью и ясностью натуры Борис Ручьев являл собою в нашей литературе пример писателя-борца, писателя-гражданина и патриота.

Уже в 30-х годах Ручьев был одним из самых популярных комсомольских поэтов Урала. Первая книга его стихов «Вторая родина» (1933) стала заметным событием в литературной жизни не только нашего края, а получила широкое общественное признание. Молодой поэт был избран делегатом I Всесоюзного съезда советских писателей, где его творчество получило высокую оценку, и он в числе первых был принят в только что организованный Союз писателей СССР.

Слушатель первых Малеевских курсов комсомольских писателей, студент Литературного института, активнейший сотрудник уральских газет и журналов, член оргкомитета по созданию Челябинской писательской организации, Борис Ручьев перед гробом А. М. Горького произносит клятву верности лучшим традициям русской реалистической литературы, верности заветам одного из корифеев литературы социалистического реализма.

«Кто из нас, молодых советских писателей, рождением лучших своих произведений не обязан Алексею Максимовичу Горькому? Кто забудет, как Алексей Максимович повседневно учил нас жить и работать? Его жизнь, слова, книги светят нам несгорающим сердцем Данко», — писал он в эти дни. И перед гробом великого писателя молодой поэт поклялся стать Соколом.

И вот он, «сокол, скованный кольцом», в начале 40-х годов, вдали от Урала, вдали от дома и друзей, в условиях, казалось бы, совершенно непригодных для творческой работы, преодолевая физические и нравственные испытания, остается верен человеческому и писательскому долгу, создавая лучшие свои поэтические творения — «Невидимку», «Прощанье с юностью» и «Красное солнышко».

При этом в письмах к близким — ни ноты отчаяния, озлобления, жалобы на судьбу, а поразительное жизнелюбие и оптимизм.

Что же помогло ему выстоять, назвать суровый Север «своей по паспорту землей» и выпавшую ему долю нести «без жалоб, как в бою»?

«Первый мой творческий багаж, мало кому понадобившийся в жизни, меня-то самого действительно спас от возможных в моей судьбе смертельных душевных потерь и морального бездорожья, — пишет Борис Ручьев в письме к Алексею Суркову в конце декабря 1956 года. — В юности я не успел стать членом Коммунистической партии, но никогда… не мирился с сознанием своей анкетной беспартийности, считая поэзию неизменным до конца жизни делом своим, а Союз советских писателей, членом которого я был, — совестью своей жизни».

Получив теплый по-человечески ответ А. Суркова с просьбой, если есть, выслать в адрес ССП свои стихи, Ручьев направляет в Москву все, что сделано им за эти годы. «Из стихов, — пишет он Я. Вохменцеву 13 февраля 1957 года, — я отправил цикл «Красное солнышко» и поэму «Прощанье с юностью». Все это тебе знакомо в основном, но многое было мной додумано и отделано». При этом много читает, интересуется литературной жизнью страны; радуется успехам своих товарищей, хотя сведения о них необычайно скупы.

«На днях читал рецензию в «Новом мире» на твою новую книжку стихов, изданную Челябгизом. Ну, думаю, жив Яков, и жив в Челябе, а не где-нибудь… Как живешь ты, Яша? Как твои дела литературные, семейные? Пожалуйста, напиши обо всем. Что нового в Челябинске, Магнитогорске, вообще в нашей области? Как живут и работают Марк Гроссман, Л. Татьяничева и все наши знакомые?» — пишет Ручьев Я. Вохменцеву 24 мая 1956 года.

«…Я очень надеюсь на возвращение к своей любимой работе, — узнаем мы из этого же письма. — …И это окрыляет меня, дает мне силы жить и работать и вновь искать пути возвратиться к вам, дорогим товарищам по поэзии, по Уралу. И хочется мне остаток жизни моей прожить на Урале, более всего в Магнитке, написать много нового, завершить все, что не закончено. А ведь у меня несметное богатство собрано за 10 лет. Только все это надо воплотить в слово».

В конце января 1957 года Ручьев сообщает А. Суркову:

«Окончательно и бесповоротно я принял решение весною возвратиться в дорогой свой Магнитогорск».

«Через 20 тяжелых лет я чувствую себя богаче знанием жизни, людей и, мне кажется, умением выразить свои замыслы. Теперь мое единственное желание — создать произведения, достойные образцов советской литературы», — пишет Борис Ручьев в правление СП СССР 30 января 1957 года.

К этой цели Ручьев шел через всю свою жизнь и, в конечном счете, осуществил свое «единственное желание», создав произведения хрестоматийно-известные, заслуженно отмеченные высокими наградами, которыми мы, земляки поэта, вправе гордиться.

Эпистолярное наследие Б. А. Ручьева помогает нам с документальной точностью восстановить важнейшие жизненные и творческие вехи на его пути.

Из писем к жене — Л. Н. Ручьевой (Гунько) узнаем, как тепло встретили его товарищи после долгой разлуки на уральской земле.

«15 апреля был мой творческий вечер. Слушали меня с замиранием сердец и со слезами на глазах», — пишет он ей 20 апреля 1957 года.

А из письма к жене от 25 мая узнаем, что на заседании бюро Челябинского обкома КПСС Ручьева утвердили руководителем литературного объединения города Магнитогорска.

В конце мая он сообщает ей, что завершает работу над книгой стихов «Лирика» (Челябинск, 1958).

В июле Ручьев пишет подробное письмо о своей жизни в Магнитогорске, о руководстве литобъединением ближайшему другу юности — Михаилу Люгарину, пытается помочь ему советом и делом в нелегкой жизненной ситуации, в которой оказался тогда его товарищ.

Из ялтинских писем к Э. Казакевичу, Я. Вохменцеву и М. Гроссману от апреля-мая 1958 года узнаем о состоявшемся в Москве заседании оргкомитета СП РСФСР, на котором обсуждалось творчество Б. А. Ручьева. Это была первая встреча со столицей после многолетнего перерыва. Здесь он встретился с А. Твардовским, М. Светловым, А. Яшиным, М. Львовым. Состоялся серьезный, взыскательный разговор. Творчество Ручьева получило в целом высокую оценку. Но А. Твардовский, М. Светлов и другие высказали также и ряд критических замечаний, которые поэт переживал болезненно.

Уже осенью, 8 сентября 1958 года, он пишет Э. Казакевичу: «Поездка в Москву и Крым, чрезвычайно взбудоражившая меня обилием живых встреч с поэтами, на какое-то время выбила меня из колеи множеством впечатлений, противоречивых мыслей, отзывов и неспокойных нервных раздумий о своем месте, вкусе и чувстве. Если можно так сказать, то на какое-то время я «потерялся» и в какой-то мере болезненно остро воспринимал то, что мною-то самим написано и задумано… Но все уладилось, отстоялось и к сентябрю вновь чувствую себя в отличной форме на более злом коне».

В 1958 году в Челябинском книжном издательстве вышла вторая книга Б. А. Ручьева — «Лирика». В нее, кроме произведений 30-х годов, поэт включил цикл стихов «Красное солнышко» и поэму «Невидимка», созданные, в основном, в 40-е годы. Сюда же вошли и три главы из новой поэмы «Индустриальная история», над которой Ручьев работал с 1957 года. Не любивший до срока знакомить читателей со своими крупными произведениями по частям — поэт делает отступление от ранее сложившихся принципов. Ему хотелось продемонстрировать свои творческие возможности после многих лет молчания; доказать, что все это время он жил «в состоянии постоянной творческой готовности»; отчитаться перед читателями в канун предстоящего съезда писателей РСФСР. Так увидели свет главы: «Товарищ Серго», «Любава», «Четвертый век».

По первоначальному авторскому замыслу, первой из названных выше глав придавалось большое значение. Она, по-видимому, должна была стать идейным центром будущей поэмы. Интересны и показательны колебания Ручьева в выборе названия поэмы. Из письма к М. С. Гроссману от 11 января 1958 года узнаем, что первоначально условно, когда работа над поэмой была в самом разгаре, Ручьев называет ее «Товарищ Серго». Но вскоре он изменяет заглавие: «Товарищ Серго» не нравится по трем соображениям: очень много произведений, где герои — весьма значительные люди — называются по такой, уже ставшей штампом формуле: «Товарищ Феликс», «Товарищ Тельман» и т. д. Второе — есть в таком заглавии примесь некоей спекулятивной броскости и, наконец, заглавие это обязывает к более полному созданию образа Серго, его жизни, а ведь у меня он пройдет только периодом. Назвал поэму «Индустриальная история».

Однако в процессе работы первоначальный замысел претерпевает значительные изменения. Название «Индустриальная история» поэт переносит на цикл поэм, вернее, дилогию, а первая ее часть получает новое заглавие — «Любава». Время действия в ней Ручьев решил ограничить тридцатыми годами, событиями первой пятилетки. В следующей части дилогии (заглавие ее тоже несколько раз менялось: «Рождество», «Канун», «Мировая зима») поэт был намерен провести своих героев через события Великой Отечественной войны и завершить повествование сегодняшним днем. В письме к Э. Г. Казакевичу от 8 сентября 1958 года он сообщает: «…На первый Ваш вопрос о поэме могу ответить: «по валу» план выполнен, «по качеству» выполняется. Простите за такое невразумительное определение; просто пришлось очень много думать о том, как дальше жить героям, чтобы, набирая силу, красоту и самостоятельность, дожить до «сегодняшнего дня». Словом, продумал некоторые сюжетные ходы, стал богаче материалом…»

В издательство «Молодая гвардия», где запланирован был выход поэмы «Любава» отдельной книгой, Ручьев должен был представить рукопись поэмы не позднее июня 1961 года. Однако работа над поэмой затянулась еще на год, хотя она целиком поглощала все его время. «Пока не закончу поэму, не примусь ни за что другое», — пишет он М. С. Гроссману. «Я сейчас запарился с поэмой о Магнитострое, — делится Ручьев с М. М. Люгариным 13 апреля 1961 года. — Работаю с октября… устал здорово потому, что в течение нескольких месяцев спал не более 5—6 часов в сутки».

Работал поэт, по его собственному признанию, «очень медленно» — тщательно взвешивал каждое слово, скрупулезно оттачивал каждый образ, добиваясь правдивости, логической стройности, изящества и эмоциональной выразительности. Истинное поэтическое творение, считал поэт, всегда должно быть отмечено мастерством, «чтобы слова, сказанные тобой, были настолько главными, интересными, мудрыми, чтобы ни одно из них не терялось в людских сердцах, было нужно людям, необходимо, неугасаемо, незабываемо». Он признавал только «художественное слово высокого накала, предельной ясности и силы». Эти мысли, записанные в дневнике, поэт повторяет и в письмах к друзьям, к издательским работникам.

«Пишу страшно скупо и спешить не могу… Хочется сделать очень хорошо, и кажется, пока что иначе и не получается. Что сказать Александру Трифоновичу (Твардовскому. — Л. Г.) по поводу сроков окончания — просто не знаю пока», — сообщает Ручьев Э. Г. Казакевичу в сентябре 1958 года.

Необычайная требовательность к себе, не знающая никаких снисхождений; упорная — до изнеможения — работа над словом; создание десятков вариантов не только поэтических строк, но и целых строф и даже глав поэмы, — все это отдаляет сроки завершения «Любавы».

«Боюсь, что я просто измучил тебя своей медлительностью, как говорится, подвел тебя, злоупотребил твоим доверием, — пишет Ручьев редактору будущей книги, поэту Дмитрию Ковалеву 8 сентября 1961 года, когда все издательские сроки уже миновали. — Твердо считал, что осенью приеду в Москву и привезу полностью законченную поэму, но не вышло. …Всю осень и зиму работал над поэмой день и ночь, не спал, не ел досыта и отдыхать не мог. Вся поэма лежала передо мной, как на блюдечке, требовалось только пропустить ее через мозг и, оформив до последней строки, выдать на редакторский стол. Ну, а пишу я, кстати сказать, очень медленно, в среднем — не более одной строфы в сутки. Замучило меня собственное отэка, что ни день, то привередливей становится».

Срок окончания поэмы Ручьев отдаляет до начала 1962 года, так как «хочется в последней главе поэмы проверить и продумать поглубже образные (а стало быть и идейные) обобщения. Ведь за это время опубликован проект Программы КПСС. И хотя замысел моей поэмы не расходится с ее положениями, сделать сердечную сверку своей работы с этим документом времени я считаю себя обязанным», — обосновывает Ручьев в письме к Дмитрию Ковалеву свое решение.

Работая над «Любавой», поэт одновременно вынашивает ряд новых творческих замыслов. В одном из писем к Э. Г. Казакевичу он пишет о том, как отмечается в Магнитогорске День металлурга. Значение этого праздника «почувствовалось до самой глубины души». «Я даже, побеседовав с некоторыми награжденными металлургами нашими, чуть не соблазнился взяться за новую поэму. Народ, сами знаете, замечательно красивой жизни, хотя — не в пример «братьям Ершовым» — не столь разговорчивый и «боевитый». Но тема эта уже по-хозяйски пристроилась в очередь и тянет помаленьку мои идеи и бензин», — сообщает Ручьев в этом же письме.

К июню 1962 года «Любава» наконец-то была завершена. О том, каких волевых усилий и гигантского труда потребовала она от поэта, узнаем из его письма к критику А. М. Абрамову. «Любава» выпила много моей кровушки, — пишет ему Б. А. Ручьев 4 марта 1963 года. — Ведь писал я ее четыре года, как говорят, «с полной самоотдачей», и однажды дошел почти до инфаркта. Но… все-таки закончил так, как хотел, не сползая с намеченного уровня».

Но работа над «Любавой» не прекратилась вплоть до сдачи ее в набор. Началась оживленная переписка с редактором книги Дмитрием Ковалевым. Последнего беспокоил конец поэмы, связанный, как мы помним, с отъездом Любавы из Магнитки. Позднее в некоторых критических статьях и рецензиях высказывались подобные же сомнения относительно такого завершения «Любавы». Сам поэт в этой дискуссии участия не принимал. Но теперь известно, что в процессе работы над поэмой Ручьев «испытал» несколько вариантов конца, и выбранный им вариант продиктован логикой развития характера героини, правдой сложных и подчас драматических жизненных ситуаций, запечатленных в этом произведении.

«Представь себе, когда я принял такое сюжетное решение, а было это три года назад, то сам пережил и перечувствовал все твои сомнения, — писал он Д. Ковалеву 23 июня 1962 года. — Но, продолжая работать над поэмой и все время держа себя в состоянии настороженности к судьбе Любавы, к ее поступкам и решениям, убедился в том, что иначе она поступить не могла. Это оправдано ее характером, жизнью и исторической правдой времени».

Отражение в искусстве слова правды живой действительности, правды человеческих отношений, чувств и переживаний Б. А. Ручьев всегда считал основным принципом своей поэтической работы. «Стихи должны быть всегда отмечены истинными чувствами пережитого — мыслями, радостями и страданиями, — пишет он в своем дневнике. — И в основе каждого стиха должна быть достоверность жизненного испытания».

Вместе с тем, принцип правдивости не подразумевает, по мнению Ручьева, следования точной документальности в изображении событий, обстоятельств и характеров. Важно пропустить эти события через собственное сердце, дать собственную оценку изображаемому. Большое значение придает поэт и художественному вымыслу. «Важно восприятие собственным глазом факта, условия, события. Надо на основе их домысливать. Не врать, а домысливать», — читаем в его дневнике.

Кажущаяся простота поэзии Б. А. Ручьева — плод тяжелого, упорного, взыскательного труда. Поэт Михаил Светлов, прочитав цикл стихов Ручьева «Красное солнышко», заметил, что «перед нами очень богатый чувствами поэт, умеющий отделять зерно от плевел, умеющий простыми средствами создавать непростые вещи».

Обычно Ручьев долго вынашивал свои поэтические замыслы, не сразу поверяя их даже близким друзьям. Продумывались и выверялись варианты сюжета и композиции, тщательно собирался и изучался документальный материал.

«Готовлюсь… к работе над новой поэмой о Магнитогорске, обдумываю ее, выкладываю, как дом, со всеми порогами, задвижками и ходами, — писал Б. А. Ручьев критику А. М. Абрамову 4 марта 1963 года. — Знаю, что когда придет пора сооружения, то многие расчеты полетят к чертям, но материал-то все равно пригодится». Со своим новым замыслом Ручьев знакомит поэта Дмитрия Ковалева в письме от 23 июня 1962 года. Из него мы узнаем, что поэма «Рождество» составит вторую часть дилогии «Индустриальная история». Являясь продолжением «Любавы», она в то же время будет сюжетно самостоятельным произведением: «…На той же Магнитке будет продолжена, а вернее — рассказана новая история про жизнь того же Егора. Где-то там появится и Любава в своем новом качестве как косвенная героиня поэмы».

Пройдет год, а поэма, сообщит Ручьев в письме к журналисту Ю. А. Левину в июне 1963 года, «еще не оформилась, хотя бы и частями». «Есть целиком только первая глава, которая ранее публиковалась в одном сборнике… Она будет начинать новую поэму и развивать сюжет ее», — напишет он, имея в виду главу «Четвертый век», опубликованную в 1958 году в книге «Лирика».

В сентябре 1963 года Б. А. Ручьев пишет Д. Ковалеву, что зимой надеется завершить работу над «Рождеством» и, кроме того, написать небольшую поэму «Юноша». «Держат они меня, как на крыльях, и покоя не дают».

В процессе работы над поэмой первоначальный идейный замысел автора изменился. «…Будет называться она «Мировая зима», — пишет Ручьев критику Д. В. Старикову 1 июня 1965 года. — Это в смысле мирового значения событий, которые произошли в ту зиму. В борьбе за домну у меня в поэме участвуют американцы, немцы, словом, сталкиваются интересы двух Миров Мира».

И только к середине 1967 года первая глава новой поэмы («Канун») была завершена и опубликована в журнале «Октябрь». «Надо полагать, ты помнишь главу о «мистере Шпроте», которая вырвалась у меня еще несколько лет назад вместе с первыми главами «Любавы». Тогда она не вошла в «Любаву», поскольку относилась к новому, более позднему периоду моей «Индустриальной истории», должна была стать началом другой поэмы, развивающей эту тему, — писал Б. А. Ручьев Д. В. Старикову 20 августа 1967 года. — Этот «Шпрот» в течение нескольких лет был мной «законсервирован», ибо не был доведен до кондиции. Долго, много раз и во многих вариантах пытался я его обработать и, как с порога, начать с него ход в новую поэму. Нынче мне это удалось. Теперь я вошел в поэму и, мне кажется, душу в главу о Шпроте мне удалось вложить. Я освоил ее заново, во всяком случае, для меня даже старые строфы зазвучали по-иному после проделанной работы, и вообще вся эта часть поэмы нынче очень радует меня».

Итак, только одна глава «доводилась до кондиции» почти десять лет! Поэт, по его собственному признанию, работал над нею «долго», обрабатывал «много раз и во многих вариантах». При этом он отказался от некоторых, как ему казалось, «внешних дешевых эффектов», стремясь «выразить всю полноту и существо происходящего».

Заново было собрано и изучено множество документов. Ручьев собирался даже рассказать читателям о работе с ними в «особом документальном приложении» к поэме. Один из таких документов поэт целиком воспроизводит в письме к Д. В. Старикову, демонстрируя свое умение на документальной основе создавать образы емкие, глубоко типические.

Тщательно были изучены поэтом и газетные материалы 30-х годов. По издававшимся в Магнитогорске газетам Ручьеву удалось установить, что Дейвис, американский спец по электрооборудованию, приезжал в Магнитку, жил там в течение трех месяцев, «присутствовал на монтаже ЦЭС и, как все инспецы, только «ахал» и удивлялся тому, как наши монтажники вдвое перекрывали все темпы и сроки монтажа».

«Мой Шпрот — тип собирательный, кое-что для его образа я списываю с Дейвиса…», — писал Ручьев Старикову.

Поражаешься скрупулезности, с какой Ручьев работал над словом. Он неустанно изучал народно-разговорный язык, записывал меткие народные слова и выражения. В работе всегда пользовался словарями.

В период работы над поэмой «Канун» в записную книжку заносятся следующие толкования слов и выражений из словаря Борхударова:

«Железняк. Железная руда. Бурый железняк. Красный железняк. Магнитный железняк. Бурый — серовато-коричневый. Темно-красный с красноватым отливом.

Магнитный железняк — минерал с содержанием железа и обладающий магнитными свойствами».

Здесь же выписка из «Энциклопедического словаря»: «Магнезит — минерал, содержащий железо и обладающий магнитным свойством».

Часто Ручьев обращался к «Словарю» В. Даля и считал его своим незаменимым помощником:

«Когда работаешь с раскаленным мозгом и сердцем, бывает, что нуждаешься в немедленной помощи, в нашем деле ее могут оказать только словари. У меня почти всегда бывает так: обращаюсь к Далю — хоть что-нибудь да нахожу. И в этом состоянии готов из гроба поднять старика и расцеловать как родного» (из дневника Б. А. Ручьева 1970—1973 годов).

Иногда поэт прибегал к местным, диалектным словам, если, по его мнению, они необходимы были для реализации художественного замысла. А как он сердился на редакторов и критиков своих произведений, если они, найдя такие слова и не понимая их точного смысла и назначения, требовали заменить их общеизвестными, чаще всего, стершимися и олитературенными словами и выражениями! И подчас производили такую «замену» без согласия автора. Так, в авторской редакции одного из стихотворений цикла «Красное солнышко» была строчка: «сядешь на крылечке к  с и в е р к у  лицом» (выделено мною. — Л. Г.). Редактор московской книги Ручьева «Красное солнышко (1960) слово «сиверко» в этой строке заменил словом «север». Поэтический смысл этой строки, да и всего стихотворения в целом был обеднен. Ручьев с такой заменой не согласился. В своем дневнике он по этому поводу записал: «В стих. «У завода город» («Красное солнышко») надо писать: «Сядешь на крылечке к сиверку лицом». У меня, собственно, так и было, но переправил редактор, говорит, так не пишется» (из дневника 1968—1973 годов).

Нередко поэт, уже опубликовав то или иное свое произведение, продолжал работать над ним, как ювелир, вновь и вновь шлифуя каждую фразу, исправляя ошибки и неточности, допущенные редакторами.

Когда поэма «Прощанье с юностью», имевшая, как признавался автор критику А. М. Абрамову, более тридцати вариантов, наконец-то была опубликована в журнале «Москва» (1959, № 9), и этому событию следовало бы порадоваться, — Б. А. Ручьев направил заместителю главного редактора этого журнала Цыгулеву А. А. письмо следующего содержания:

«…При знакомстве с напечатанным текстом пришлось немного и поморщиться, а почему — скажу откровенно.

Прежде всего, в заглавии напрасно слово «прощанье» заменено «прощанием». Мы с Василием Лаврентьевичем (Кулеминым, заведующим отделом поэзии. — Л. Г.) специально говорили по этому поводу, и он обещал мне быть настороже при попытках покушения на это слово. Очевидно, В. Л. был в Ленинграде, а какой-нибудь сверхбдительный корректор в последний момент совершил замену, обнаружив, что, согласно талмудам деревянного профессора Ожегова, слово «прощанье» в русском языке не существует. А ведь потерялась теплота в заголовке, он олитературен.

И еще почему-то прорвалась нелепая опечатка на стр. 138, в строке 31-й сверху: «минуя все привадье волчьих ям». Уж куда ясней по-русски было написано «привады». Но всего этого теперь не исправишь, так что и махать кулаками после драки, как говорится, — нечего» (из письма к Цыгулеву А. А. от 21 октября 1959 года).

Одним из принципов своей поэтической деятельности Б. А. Ручьев считал следующий: «Произведение, любое, должно быть чистым и прозрачным по смыслу до самого дна, никакой мути». Отсюда его любовь к точности слова, отказ от подтекстов, которые могут привести к ошибочному пониманию смысла и идеи произведения.

Иногда поэт предвидел возможные искажения и неточности, которые могли проникнуть в его публикации, и специально указывал на это будущим редакторам своих произведений. Отправляя в журнал «Октябрь» главу из поэмы «Канун», он писал Д. В. Старикову в августе 1967 года: «Давай теперь договоримся о некоторых принципиальных для меня выражениях.

1. «Бог, как выдумка, выжил из моды…» Почему-то все шибко грамотные редакторы и, особенно, корректоры, всегда помогают мне заменить слово «выжил» словом «вышел». Но я-то утверждаю, что он именно «выжил». Мода устанавливается людьми… и сейчас нельзя утверждать, что этот самый бог так уж взял да и вышел из моды окончательно, и никто его снова не старается ввести в моду… Какие бы «моды» ни устанавливали на бога, в любых его проявлениях и видах, все это бесполезно, потому что он действительно в наше время «выжил» из моды…

2. «Нынче веруя истою верой в труд и правду, в закон и еду…» Недавно небольшой отрывок из поэмы напечатала «Правда» и, не спрашивая меня, эти три строки опубликовала так: «Ныне веруя истою верой в труд и красную нашу звезду…» Но… я и поэму-то эту пишу для того, чтобы показать, как герой мой жизнью своей вынес и выстрадал эту убежденность веры в те самые святые основы жизни, которые можно символизировать… «красной звездой».

Придавая большое значение «внешней культуре стиха», Б. А. Ручьев считал, что главное в поэзии — «все-таки мысль, глубокая, настоящая. Красиво, чересчур красиво и громко — вызывает неверие, о с о б е н н о  к  с т и х а м  (выделено Ручьевым. — Л. Г.). Хорошо, когда стихи спокойные, тихие, доказательные, без надрыва и крика. Таким веришь», — писал поэт в своем дневнике.

Эти мысли Ручьева перекликаются с высказанной им же в письме к критику А. М. Абрамову от 4 марта 1963 года оценкой так называемой «громкой» или «эстрадной» поэзии, которая была столь популярна в 60-е годы. «…Поиски новых форм, методов, приемов необходимы и неизбежны, и они всегда идут, но сейчас шумят не те искатели и разведчики. Может быть, со временем из этой компании выйдут хорошие в какой-то мере стихотворцы, когда они хлебнут жизни, узнают в конце концов, что такое поэзия, ее настоящие радости и печали».

Однако Ручьев предостерегал и тех, кто проявлял небрежение к форме. «Никакая, даже самая яркая и верная идея не будет восприниматься читателем, если форма ее воплощения окажется беспомощной и профессионально несовершенной», — делится он с молодыми писателями в одной из своих статей («Магнитогорский рабочий», 1971, 10 июня).

Один из главных советов молодым — постоянно писать, «тренировать себя, заставлять практиковаться до тех пор, пока рука не откажет». Но публиковать все написанное, как делают некоторые писатели, не следует. «Помнить надо, что, печатая свои плохие, низкопробные стишки, похожие на мыльные пузыри, ты делаешь скверное дело — даешь пример бракодельства, а готовых множить его — сотни и тысячи вокруг нас» (из дневника Б. А. Ручьева 1970—1973 годов).

«Мой совет Вам — будьте строже к тому, что делаете, чаще возвращайтесь к написанному, редактируйте себя, — писал Ручьев 1 июня 1969 года молодому томскому писателю Сергею Заплавному, с которым познакомился на IV Всесоюзном совещании молодых писателей. — Лучше редактора, чем сам стихотворец, не было и, пожалуй, не будет. Говорю истины старые, на самом деле они моложе нас с Вами».

Поэт был серьезно озабочен тем, что в печать стало проникать много серых, безвкусных и невыразительных стихотворных произведений. «Чувствую, — пишет он в дневнике, — что к стихам возникает какое-то отупение, равнодушие. Не различишь, что хорошо, а что плохо, в общем притупляется вкус и восприятие». Будучи членом редколлегии журнала «Урал», он строг и бескомпромиссен в оценке присылаемых рукописей. «Я категорически против печатания поэмы Богатырева… Поэма грамотно написана, местами трогательна, приятна, но не блещет внутренним поиском и открытиями, а полна только сочувствия к Чапаю… В сердцах уральцев образ Чапаева более ярок и прекрасен, чем в поэме», — вот образец строгости и принципиальности опытного мастера по отношению к начинающему (из письма в журнал «Урал» от 30 января 1961 года). Или, из того же письма: «Стихи хорошего парня Юры Мельникова печатать тоже нет смысла. Это далеко не лучшее, что он может. И просто обидно, что именно это «не лучшее» шлет он нашему журналу».

Но из этих оценок еще не следует делать вывод, будто бы поэт был настроен пессимистически, характеризуя сегодняшний день поэзии Урала. «Все, что напечатано в журнале нашем, — заурядно», — утверждает он в письме к коллегам в журнал «Урал». И вместе с этим уверен, что «поэзия у нас на Урале ярче, богаче и весомее, чем в журнале». «Уральских поэтов всех возрастов и рангов надо строго учесть, переписываться с ними, требовать от них стихов», «возвращать с указаниями и требовать от них дальнейшей отделки», — советует Ручьев заведующему отделом поэзии журнала «Урал».

С уважением отзывается поэт о творчестве своих современников, писателей старшего поколения: Я. Смелякове, В. Федорове, М. Светлове, А. Решетове, М. Исаковском. О стихах А. Твардовского в одном из писем к Э. Казакевичу (от 8 сентября 1958 года) писал, что «только ими и настраивается перед работой».

«Ваши «Мальчишки» и «Сердце» лежат в моей памяти и душе с давних, тяжелых для меня времен, а «Сибирская невеста» заставила меня позавидовать Вашему дару», — признавался Б. А. Ручьев в письме к К. Я. Ваншенкину от 21 июня 1959 года.

Не изменял своим принципам Б. А. Ручьев и тогда, когда возникал вопрос об оформлении его книг, их полиграфическом исполнении. Строгой, скромной, простой и изящной хотел видеть он свою книгу.

Б. А. Ручьев призывал товарищей по перу активнее вторгаться в неизведанные глубины жизни, «открывать свое, новое, не сказанное еще никем, не спетое, не исполненное». Он прекрасно сознавал свой долг писателя-профессионала перед страной, создавая произведения высокоидейные, народные, партийные. На них воспитывается и будет воспитываться советская молодежь.

Возвратившись с V Всесоюзного съезда советских писателей, делегатом которого он был, Б. А. Ручьев сказал: «Пятый съезд писателей поставил перед литературой серьезные задачи. Особенно большое внимание было уделено роли литературы в жизни нашей страны, в развитии коммунистического общества.

…Мы призваны создавать образы и характеры людей, которые явились бы подлинным образцом, эталоном советского человека, не будучи при этом «положительной» схемой, не теряя живых, конкретных, привлекательных черт. Но для того, чтобы достичь этой цели, писатели должны постоянно совершенствовать свое мастерство» («Магнитогорский рабочий», 1971, 10 июля).

 

Александр Шмаков,

писатель

РОМАН А. МАЛЫШКИНА О „МАГНИТОСТРОЕ“

Одно из лучших произведений Александра Малышкина, передающее пафос первой пятилетки, — роман «Люди из захолустья». Автор правдиво показал, какой была тогда Магнитка, как рушились старые представления о счастье, создавалось новое в мучительной борьбе с пережитками старого.

Александр Малышкин познакомился со строительством металлургического комбината, приехав в Магнитогорск вместе с бригадой писателей. Эта поездка состоялась по инициативе М. Горького. Великий художник задумал тогда грандиозное издание — историю фабрик и заводов, и сам возглавлял эту большую работу с беспримерным усердием и трудолюбием.

К тому моменту следует отнести и задумку А. Малышкина — работать над романом «Люди из захолустья». 13 мая 1931 года он сообщал о своих творческих планах: «Страшно порываюсь к вам приехать, сейчас жду денег и отправляюсь в путешествие в Кузбасс и на «Магнитострой» — это темы моей будущей вещи».

А. Малышкин длительное время жил в Магнитогорске, пристально наблюдал за жизнью строителей и рабочих коксохима, бывших городских кустарей и сезонников.

О своей поездке в Магнитогорск он позднее напишет:

«Я пробыл на «Магнитострое» около двух с половиной месяцев (две поездки) и наблюдая, как на коксохимическом заводе квалифицированные рабочие заключали индивидуальные договоры, в которых давали обязательство поднять уровень технических и социально-экономических знаний молодого рабочего, недавно пришедшего к станку… Я наблюдал жизнь в бараках и видел, что изменяется и быт бывших сезонников».

В редакции газеты «Челябинский рабочий» А. Малышкин читает и правит рабкоровские письма, с рейдовыми бригадами обследует общежития стройки, участвует в субботниках.

Его первые очерки «Тревога в коксохимкомбинате» и «Двое в майках», вошедшие в художественную ткань романа, были напечатаны в газетах «Известия» и «Комсомольская правда».

Папки с вырезками статей и заметок из газет: «Уральский рабочий», «Челябинский рабочий», «Магнитогорский рабочий», «Магнитогорский комсомолец», «Наш трактор», сохранившиеся в архиве писателя, подтверждают, как тщательно он изучал местную печать, а сделанные отчеркивания карандашом, позволяют установить, какой материал был использован им в произведении.

Отчеркнута, например, статья «Своим многолетним опытом кадровики должны помочь в пуске мирового гиганта металлургии». Обведена карандашом подборка — «Кастелянша в бараке должна быть организатором отдыха ночных смен». Вырезаны заголовки ряда заметок о пуске водопровода к домнам.

В архиве А. Малышкина сохранилось несколько папок с рукописными материалами, рабкоровскими заметками, служебными записками, актами, протоколами, письмами, договорами. Они собраны по темам: «Бараки, культработа, текучесть и др.», «Общественное питание», «Снабжение», «Отдых, отпуска», «Быт», «Женский труд», «Магнитогорск». В одной из папок собраны даже рабкоровские заметки, присланные в газету Челябинского тракторного завода «Наш трактор».

А. Малышкин начал писать роман зимой 1932 года и трудился над ним, по словам Ф. Гладкова, с «беспощадным самокритическим упрямством».

Впервые роман «Люди из захолустья» был опубликован в журнале «Новый мир» в 1937 году, а через год вышел отдельным изданием. Даже после того, как появилась журнальная публикация, готовя роман к выходу отдельной книгой, автор продолжал совершенствовать его текст, добиваясь большей художественной выразительности.

В Центральном государственном архиве литературы и искусства сохранились гранки романа с собственноручной правкой А. Малышкина. Они показывают, как писатель стремился к лаконизму, вычеркивая лишние фразы, абзацы, убирая отдельные сами по себе яркие и выразительные картины, но сдерживающие развитие сюжета, заменяя одни главы другими. «Словесной чеканке» особенно подвергались главы: «Едут», «За горами, за долами», «Дела делались», «На земле предков», «Тают снега».

Добавления, внесенные А. Малышкиным, углубляют характеристики героев романа. Сделано много вычерков, касающихся самого дорогого для автора героя — Подопригоры.

В центре романа «Люди из захолустья», кроме Подопригоры, — столичный журналист Николай Соутин и столяр-краснодеревщик Иван Журкин. Их судьбы легли в основу произведения. Но не будь рядом с ними коммунистов Зыбина и Подопригоры, образы их не получили бы своего развития и завершения.

Именно в этом видел огромную заслугу писателя М. И. Калинин, высоко оценивший роман «Люди из захолустья». Он писал:

«Здесь удивительно конкретно, в соответствии с жизненной правдой, показан рост людей из маленьких городов захолустья на больших стройках. У нас это идет повсюду и во всех сферах человеческой деятельности».

 

Лев Леонов,

журналист

ЧЕЛЯБИНСКИЙ ТЕАТР В МОСКВЕ

Челябинский драматический театр имени С. М. Цвиллинга на протяжении всей своей почти 60-летней истории (театр начал работу в 1921 году) является зеркалом, в котором по-своему отражается время.

Сразу и органично, как необходимый элемент культурной жизни, театр включился в новый ритм города после Великого Октября. И не просто включился, но стал объединять вокруг себя все по-настоящему живое в искусстве первых лет революции.

Известная советская писательница Лидия Сейфуллина, работавшая тогда в театре, писала: «В театрах мы видим уже новых зрителей — людей труда… Появление их повелевает творцам: дайте нам истинный свет искусства, настоящего, вдохновенного…»

В те годы молодой театр уже ставил первые лучшие советские пьесы — «Шторм» В. Билль-Белоцерковского, «Бронепоезд 14-69» Вс. Иванова, «Рельсы гудят» В. Киршона, «Огненный мост» Б. Ромашова, «Человек с портфелем» А. Файко и другие.

Позднее театр осуществил постановку ленинианы — пьес Николая Погодина «Человек с ружьем» (1938 год), «Кремлевские куранты» (1940 год) и «Третья патетическая» (1959 год).

Особая судьба выпала на долю сценической жизни в Челябинском театре пьесы К. Тренева «Любовь Яровая». Театр трижды обращался к этой пьесе: в 1927, 1936 и 1951 годах. И каждый раз она звучала по-новому, а в театре нарастало, зрело глубинное понимание этого произведения, по-своему отразившего русскую революцию. Кропотливая работа театра вылилась в большой успех: спектаклю «Любовь Яровая» 1951 года была присуждена Государственная премия СССР. Лауреатами премии были названы режиссер спектакля Н. Медведев, художник Д. Лидер, артисты А. Лескова (Любовь Яровая), В. Южанов (Кошкин), Е. Агеев (Швандя), И. Баратова (Панова).

Новое в жизни — новое в искусстве. Это стало связано неразрывно. Великая русская актриса А. А. Яблочкина, побывавшая в Челябинске на гастролях Малого театра в 1935 году, в своих воспоминаниях писала: «Нас поражали темпы челябинского строительства. Помню, я спросила: «Этот завод у вас уже давно?» — «Да, это старый завод, — ответили мне, — он выстроен четыре года тому назад».

Каким же богатым содержанием была наполнена жизнь, если в памяти откладывалась каждая прожитая секунда, а четыре года казались вечностью? Приезд в город такого прославленного коллектива, как Малый театр и огромный успех гастролей, может быть, нагляднее всяких цифр говорит о происшедших изменениях. Ведь уже первая встреча с Малым в 1935 году стала хорошим творческим импульсом цвиллинговцам. В театре появились «Платон Кречет» А. Корнейчука, «Хозяйка гостиницы» К. Гольдони, «Волки и овцы» А. Н. Островского, «Слава» В. Гусева. «Разбойники» Ф. Шиллера, «Город ветров» В. Киршона — репертуар, явно «скорректированный» афишей Малого театра.

Символично, что первый большой успех на столичной сцене челябинский театр испытал именно на сцене Малого театра в конце лета прошлого года.

Гастроли челябинцев в Москве стали как бы тем фокусом, в котором сошлись поиски многих режиссеров и актеров театра, всего театрального коллектива, развивающегося как живой организм.

На встрече ведущих московских критиков с работниками челябинского театра по завершению гастролей отмечалось не только высокое профессиональное мастерство, но и подлинная интеллигентность в духе лучших традиций советской актерской школы.

В Челябинском театре такие традиции заложили мастера сцены прошлых лет — не просто большие актеры, но большие личности, беспокойные сердца. Это и заслуженный артист РСФСР Павел Гарянов, неуемный человек, ставший одним из создателей Челябинского театра кукол. Это и первая заслуженная артистка республики на нашей сцене Софья Вадова, которую в дни ее 25-летнего юбилея театральной деятельности поздравили корифеи русского и советского театра — В. Качалов, И. Москвин, О. Книппер-Чехова, А. Яблочкина, В. Пашенная. Это и народные артисты РСФСР Анастасия Лескова, Евгений Агеев, Петр Кулешов — почетный гражданин Челябинска, заслуженные артисты РСФСР Иван Рагозин, Евгений Прейс, Владимир Виннов, Софья Прусская, Изабелла Баратова, Владимир Милосердов, Леонид Варфоломеев и многие другие.

Нынешняя челябинская труппа достойно продолжает дело мастеров сцены. Показав в Москве за 12 дней шесть спектаклей («Русские люди» К. Симонова, «Егор Булычов и другие» А. М. Горького, «Беседы при ясной луне» по рассказам В. Шукшина, «Берег» по роману Ю. Бондарева, «Бал манекенов» Б. Ясенского, «Отечество мы не меняем» К. Скворцова), театр заявил о себе как об одном из самых интересных коллективов страны.

«…Гастролирующий сейчас в Москве Челябинский драматический театр имени С. М. Цвиллинга по высокому уровню своей профессиональной культуры бесспорно принадлежит к группе лидеров», — писал рецензент «Советской культуры». «Первый приезд театра имени С. М. Цвиллинга в Москву с творческим отчетом в целом оказался интересным, — писал рецензент «Правды». — И хотя коллектив находится в преддверии собственного юбилея (ему скоро исполнится шестьдесят), в его спектаклях не было парадности, а ясно и многозначно предстал каждодневный процесс богатой творческой жизни». Ведущий советский критик А. Анастасьев в беседе критиков «За круглым столом» говорил, что после знакомства с театром из Челябинска, он по-новому взглянул на значение периферийных театров, что само деление театров на центральные и периферийные в наше время уже не отражает реального положения дел.

У челябинцев была большая пресса в Москве. На их гастроли откликнулись «Правда», «Известия», «Вечерняя Москва» и «Московская правда», «Советская Россия», «Литературная Россия», «Неделя», «Советская культура», «Огонек»… Полистаем эти издания и как бы взглядом со стороны окинем широкую панораму творческих поисков коллектива.

«Правда»: «Первое, что сразу бросается в глаза, — идейное и тематическое единство гастрольного репертуара Челябинского драматического. Театр волнует тема советского патриотизма; для героев большинства пьес, показанных столичному зрителю, суть жизни, радость ее и тревоги, надежды и обретения связаны с судьбой страны. Тема эта анализируется в спектаклях разнообразно, с глубокой заинтересованностью. Прежде всего это проявилось в оригинальном решении «Русских людей» К. Симонова. Репортажную по стилистике пьесу, в которой так важно внимание к текущему моменту войны как формы жизни обыкновенных людей, вставших на защиту Родины, главный режиссер театра Н. Орлов решает в лирическом ключе; самый быт героев драмы, весь уклад их жизни одухотворен и пронизан поэзией… Таким образом, в первой же работе труппа продемонстрировала и цельность замысла, и единство ансамбля».

В жизни челябинского театра пьесы К. Симонова занимают особое место. В разное время на сцене шли «Парень из нашего города», «Русские люди», «Так и будет», «Под каштанами Праги» и «Чужая тень». Спектакль о танкисте Сергее Луконине («Парень из нашего города») и беспрерывный поток танков, идущих на фронт из цехов ЧТЗ — звенья одной цепи. С пьесами Симонова театр и раньше и сейчас прорывается к самому сокровенному, что есть в человеческой душе, говорит о самом дорогом каждому — о Родине.

«Начав гастроли спектаклем «Русские люди», театр говорит об этих людях с любовью и душевной теплотой, — пишет рецензент «Огонька», — наделяет характеристикой правдивой, лирически обаятельной, подчеркивая в образах то общее, главное, что было свойственно им всем: глубокий органичный патриотизм, слитность с судьбой Родины».

«Необычный подъем царил в тот день, когда играли «Русских людей», — рассказывает Н. Орлов. — К тому же, мы узнали, что на спектакль пришел Константин Симонов. После спектакля зрители устроили бурную овацию, вызывали автора пьесы. Симонов прямо из зала вышел на сцену. «Вы не обижаетесь, что я так интерпретировал вашу пьесу?» — спросил я у него. Он обнял меня, взволнованный, и сказал: «Что вы! Только так она сейчас и может звучать».

Рецензенты очень тепло отзывались о художественном и музыкальном оформлении спектакля (художник В. Фомин, зав. музыкальной частью И. Гитлин).

О многих известных драматургических произведениях в интерпретации челябинцев можно сказать: только так они сейчас и могут звучать. Этим, например, по мнению критиков, было оправдано включение в гастрольный репертуар спектакля «Егор Булычов и другие» А. М. Горького.

«Советская Россия»: «Горьковский «Егор Булычов и другие» поставлен в лучших традициях русской театральной школы, в нем новизна и современность не во внешних признаках, а в людях… В этом спектакле человеческий критерий — главный. И мерой человечности измеряется масштаб личности. Социальный конфликт, обретая нравственную основу, тем самым как бы продлевается во времени, становится значительным и важным для сегодняшнего человека».

Так же злободневно звучит со сцены слово актеров, обращенное против лжи и всеобщей продажности современной буржуазии в спектакле «Бал манекенов». И хотя пьеса Б. Ясенского написана была полвека назад, челябинцы и режиссер Ежи Яроцкий нашли современный подход к этому произведению.

«Литературная Россия»: «Впервые для советской сцены открыли челябинцы пьесу польского писателя-коммуниста, активного деятеля международного коммунистического движения Б. Ясенского «Бал манекенов»… Великолепна, точна актерская работа Ю. Цапника в ролях депутата Рибанделя и манекена, выигравшего эту голову… Образ этот несет большую идейную нагрузку. Именно в нем преломляется основная тема, проходящая через весь спектакль, — реальность и мечта. Реальность — общество, где царят ложь, интриги, сплетни, разврат, где подавляется всякое желание обрести свободу, где люди только номинально называются людьми; мечта — другая, лучшая, свободная жизнь».

Когда известный польский режиссер Ежи Яроцкий и вместе с ним художник Ежи Юк Коварский и композитор Станислав Радван создавали спектакль, работа шла трудно, но интересно и оставила у актеров незабываемое впечатление. Это был урок максимальной отдачи своему делу, своей цели. Рассказывают, как однажды Яроцкий решил перенести осветительный «пистолет» на новое место для того, чтобы лучше высветить один из эпизодов спектакля. «Но там же стена», — показали ему. — «Так сломайте ее», — сказал Яроцкий.

Конечно, ничего ломать не пришлось, разве что театральные штампы и сложившиеся привычки, с которыми нельзя было ставить «Бал манекенов». И теперь, когда мы отмечаем пластику актеров, отточенность ролей, а главное — незаметное, на первый взгляд, но имеющееся налицо повышение всей «температуры» спектаклей, желание актеров играть на пределе своих возможностей, — мы видим в этом и школу «Бала манекенов».

Итак, шесть «московских» спектаклей четырех режиссеров. Но искушенный московский зритель сразу разглядел не только лицо театра, но даже его душу. Рецензия в «Московской правде» так и называлась «Душа театра».

«Челябинский драматический театр имени С. М. Цвиллинга понравился, — писал рецензент, — о нем говорят как о «теплом» театре. Он приехал в Москву впервые. И показывает себя публике не на гребне особого взлета, а в повседневных исканиях… У театра разные спектакли, поставленные непохожими режиссерами. Но когда увидишь их за шесть вечеров и хорошо подумаешь над своими впечатлениями, то поймешь, что в них есть близость. И кажется, что чувствуешь душу театра. Может быть, эта доминанта выражает творческую натуру Н. Орлова, режиссера интеллигентной строгости и культуры, умеющего в каждой новой пьесе заметить человеческое волнение. Или лиризм идет от деликатности и земной узнаваемости сценических оттенков, проносимых исполнителями через драматические судьбы персонажей…»

Мне кажется, «лица не общим выражением» стало для челябинцев то, что режиссура в театре пытается выразить себя через актера. «Режиссура челябинцев тактична, — отмечает рецензент «Недели». — В «Русских людях» она находит особое поэтическое дыхание в «старой» пьесе: как тонко, вроде бы неприметно возникают музыкальные темы — и бытовые сцены, достоверные в своей реальности, обретают иную, поэтическую глубину… Нынче в столицу театр приехал… во всеоружии лучших своих традиций. Заслуга в этом и его нынешнего главного режиссера Н. Орлова, имеющего не только режиссерское, но и театроведческое образование, обладающего тактом тонкого и чуткого педагога. Отсюда — чувство ансамбля в каждом спектакле. Отсюда — на редкость сбалансированная и сильная труппа, в которой немало ярких актерских индивидуальностей. Отсюда — и любовь его к актеру, и режиссура, выдвигающая актера на первый план и подающая его как бы в режиссерской «оправе», заставляющей его сверкать новыми, порою совершенно неожиданными гранями».

Критики отмечали: «Роль Вали (в «Русских людях». — Л. Л.) в исполнении талантливой и разносторонней В. Качуриной»; «Роли Л. Варфоломеева с его редким ныне даром открытого темперамента»; «великолепно играет В. Милосердов»; «П. Кулешова мы видим на гастролях лишь в эпизодах, но зато — какие они!»; «едва ли не лучшим в спектакле («Егор Булычов…» — Л. Л.) стал эпизод с трубачом в удивительно неожиданном исполнении Б. Петрова». Эту характеристику актеров можно продолжить, и она коснется всей труппы: В. Чечеткина и Н. Ларионова, А. Келлер и А. Готовцевой, Ю. Козулина и Ю. Цапника, А. Мезенцева и других. В труппе много молодежи. И то, что их имена мы называем рядом с именами ветеранов театра — еще одно подтверждение того, что традиции театра крепнут. Новое поколение актеров берет их на вооружение, будет их продолжать и развивать в новых условиях, которые ставит жизнь.

Эти условия и задачи театра определились и, может быть, с особой актуальностью встали в ходе московских гастролей. Справедливо отмечала «Правда», что «творческое лицо театра станет еще привлекательнее, если с его сцены будет вестись активный разговор о сегодняшнем человеке, о нашей действительности».

Театр в спектакле «Отечество мы не меняем» по пьесе К. Скворцова (художник В. Александров, композитор Е. Гудков) вышел на какой-то разговор об истоках мастерства уральцев, о патриотической и нравственной основе уральского характера.

Как отмечал рецензент «Литературной России», «у челябинского драматурга К. Скворцова своя тема в искусстве — историческое прошлое нашего народа. В центре его пьесы «Отечество мы не меняем» — образ известного русского металлурга, передового ученого Павла Аносова. В спектакле, поставленном Н. Орловым, Аносов Л. Варфоломеева запоминается своей страшной ненавистью к царскому режиму, к застою, к глупому самодовольству властен, своей горячей любовью к Родине. Он — подлинный сын России».

Тема верности Родине, сыновней любви к земле отцов — всегда актуальна и волнующа. Но вот какое замечание хотелось бы сделать. Уж очень глубинный это подход к современности, издалека. Сколько удивительных дел совершается сейчас на нашей земле, не менее значительных, чем открытие героем пьесы К. Скворцова тайны булата. Многое из происходящего достойно художественного обобщения в пьесах так называемой рабочей темы в ее широком и глубоком понимании. Театру нужно искать такие пьесы, может быть, более активно работая с местными авторами, может быть, привлекая ведущих драматургов страны к сотрудничеству. Давно ждут челябинцы также новых встреч со спектаклями зарубежной и русской классики, с пьесами современных зарубежных драматургов и полнокровными пьесами для детей и юношества.

В последнее время репертуар театра стал интереснее, разнообразнее и оригинальнее. Есть все основания полагать, что отношения театра и времени будут и в дальнейшем так же гармонично развиваться, как развивались они до сих пор.