Если полковник Курдюк мог считать четверг днем примирения с коллегами, у Постникова этот день с утра не заладился. Не успел войти в кабинет, как ему сообщили, что десять школьников в больнице. Есть подозрение, что они отравились молоком. Молоко для школьных завтраков поставлял Паперный. Мэр позвонил директору молокозавода. Павел Михайлович Паперный свою вину отрицал. Его продукцией отравиться нельзя… Но Тихон все равно вызвал его на ковер, а работников эпидемиологической станции поторопил с заключением… В десять в микрорайоне погас свет. Начали звонить жители. Мэр пытался выяснить причину. Только через час ему доложили, что вышла из строя подстанция, и ее ремонт затянется на сутки. Ему с трудом удалось организовать автономное электропитание детского сада и поликлиники. Но на этом беды не закончились. В половине первого позвонил начальник пожарной службы Еременко и сообщил, что у него последняя машина встала. Теперь все четыре машины в ремонте. Если что загорится, ехать тушить не на чем. Тихон помнил, что Еременко уже писал три рапорта о полном износе своей техники. Новые машины Постников заказал, но оплатить их из городского бюджета не смог. А область выделить деньги не спешит.
Мэр пообещал механикам премию из своего фонда, если в течение нескольких часов они отремонтируют хотя бы два ЗИЛа. Положив трубку, продиктовал секретарше факс в Москву, где требовал у министра финансов срочно выделить ему средства на покупку двух пожарных машин. В противном случае грозил пожаловаться президенту.
Покончив с неприятной текучкой, решил дать себе передышку и, чтобы снять негатив, взялся за приятное дело. Вызвал секретаршу Юлю, попросил никого к нему не пускать и сел готовить указ о введении в Глухове института почетных граждан города. Вскоре на чистом листе бумаги начал вырисовываться принцип наградного документа: «Почетными гражданами могут стать глуховчане, внесшие заметный вклад в развитие родного города или прославившие его своими заслугами в любой форме общественной деятельности. В спорте, в ратном подвиге или в особо ярком поступке. «В особо ярком поступке» вычеркнул. Вписал «или в ином социально значимом деянии». Еще раз перечитав документ, уже решил отдать его Юле для перепечатки, но секретарша вошла сама:
— Тихон Иннокентьевич, в приемной Межрицкая с какой-то женщиной. Я не знаю, как быть. Вы же просили никого не пускать?
— Руфину Абрамовну, Юля, я приму даже ночью. — Раздраженно произнес мэр, вскочил из-за стола и ринулся в приемную. Директриса детского дома сидела в кресле, рядом с ней стояла молодая женщина с покрасневшими от слез глазами.
— Прости, мама Руфа. Юля не поняла, что к тебе это не относится. Заходите, пожалуйста. — Он помог Межрицкой подняться с кресла и под руку проводил в кабинет. Заметив, что ее молодая спутница осталась в приемной он, было позвал и ее, но Руфина Абрамовна не позволила.
— Пусть Лена немного посидит. Я тебе таки сначала выложу, что я про всех вас думаю, а потом ты ее примешь.
Услышав метал в голосе обычно приветливой Руфины Абрамовны, Тихон понял что она в бешенстве и попытался усадить Межрицкую в кресло:
— Что случилась, мама Руфа?
Она предпочла стоять:
— Ты еще спрашиваешь, что случилось?! Я тебе отвечу. Таки случилась подлость. Даже если ты лично в этом не виноват, что творится в твоем городе, должен знать. Иначе таки зачем я за тебя голосовала!?
— Мама Руфа, объясни, пожалуйста, а потом ругай.
— Таки слушай. Женщина, которая сейчас в приемной, вдова убитого в Афганистане летчика. Во время похорон его останков она перенесла глубочайший, жуткий, можно сказать, стресс. Потеряла память и шесть лет провела в психиатрических больницах. Наконец, выздоровела, таки вернулась в родной город, а в ее квартире живут чужие люди. Как это называется, Тихон?
— Здесь, так сказать, какое-то недоразумение. — Пытался защищаться Постников.
— Теперь у вас это таки называется недоразумение? А по-моему, это, мой мальчик, бандитизм. Это хуже чем бандитизм. Не всякий бандит поднимет руку на вдову афганца. А ты поднял!
— Мама Руфа!? Но причем тут я? Эту женщину я лично никогда не видел и не знал о ее существовании. Случай, согласен, так сказать, отвратительный. Сейчас разберемся. А кто там сейчас живет?
— Ты не знаешь? Там живет Ася, таки дочка владельца молокозавода Паперного.
Постников уселся в кресло и схватил внутренний телефон. Номер не отвечал. Тогда он выбежал в приемную и крикнул Юле:
— Найди мне Стеколкина. Он мне нужен срочно! — Затем вернулся в кабинет: — Сядь, мама Руфа. Недвижимостью у меня ведает Стеколкин.
— Это тот самый?
— Да.
— И такого человека ты таки допустил баллотироваться в мэры?
— Его выдвинули представители администрации…
— Таки хороша у тебя администрация. — Усмехнулась Руфина Абрамовна.
— Люди у нас разные, но работать один я не могу. — Ответил Тихон и опять выбежал в приемную. Юля только что вернулась.
— Стеколкина на рабочем месте нет. Он где-то в городе.
— Вернется, сразу ко мне. — Постников подошел к молодой женщине: — Как вас зовут?
— Лена. Лена Ситенкова.
— Ситенкова… — Постников наморщил лоб: — Почему-то эта фамилия мне знакома.
— Мою дочку Ирочку удочерил ваш друг.
— Олежка!? Ирочка — ваша дочь?
— Да.
— А он знает?
— Знает. С вашим другом Руфина Абрамовна говорила по телефону.
— Леночка, как вас по отчеству?
— Не надо отчества, я привыкла так. А вообще-то отчество у меня не трудное — Ивановна.
— Вот что, Елена Ивановна, вы где-нибудь работаете? А то у меня есть, так сказать, возможность в экстренных случаях оказывать помощь людям из своего фонда.
— Спасибо, я начинаю работать учительницей в детском доме, и у меня с деньгами все в порядке. Вот с жильем…
— С жильем разберемся. Кстати, у вас случай особый. Мы сейчас сдаем муниципальный дом. Квартиру вашу вы, конечно, получите, но можете написать мне заявление на новую. Там есть очень уютные двухкомнатные квартирки.
— Спасибо. Но сначала я бы хотела получить свою. В ней и вещи у меня оставались, мебель…
— Конечно, конечно… — Тихон подал Лене руку, открыл перед ней дверь кабинета и попросил секретаршу: — Юлечка, сделай нам три стакана чая, и найди, если сможешь, плитку шоколада.
Пока Тихон беседовал в приемной, Межрицкая не теряла времени даром. Она позвонила по аппарату мэра в детский дом и давала наставления повару.
Постников дождался, когда она положит трубку:
— Мама Руфа, мы познакомились с Еленой Ивановной, и я узнал про ее дочь. Что же теперь будет?
— А что будет? Ничего. Таки Олежек человек разумный, естественно, он вернет ребенка матери.
— Но девочка наверняка к нему уже, так сказать, привязалась?
— И здесь не вижу проблем. Моя Леночка вовсе не какая-нибудь стерва. Олежка сможет навещать Ирочку, да и она бегать к нему, и к Павлу с Верой. Чтоб ты знал, чем больше у маленького человека близких, тем уютнее ему на этом свете. Ты-то должен таки это понимать. И еще, Тиша… Ты себе можешь представить, как она хочет увидеть дочь? Мать почти шесть лет не видела своего ребенка! Ты хоть соображаешь, что это значит?!
— Могу только догадываться. — Улыбнулся Тихон: — Но в чем проблема? Дети у Павла с Верой. Надо им позвонить…
— Нет, без Олежки я никому ничего объяснять не буду. Когда он приедет?
— Обещал прилететь вчера. Но я его еще не видел.
В кабинет заглянула Юля:
— Тихон Иннокентьевич! Павел Михайлович Паперный в приемной.
— Этот гусь пожаловал! — Обрадовалась Межрицкая: — Сейчас я ему скажу, кто он есть.
— Зачем, мама Руфа? — Удивился Постников. — Среди детдомовцев отравленных молоком не значилось.
— Как это зачем!? Пусть таки знает, что в чужие квартиры дочек подселять нельзя.
— Мама Руфа, я сам разберусь. — Попросил Тихон и повернулся к Юле: — Скажи Паперному, пусть подождет. Я пока занят.
Дамы допили чай. Елена осилила только половину шоколадки, оставив недоеденную часть на блюдечке. Старая воспитательница возмутилась:
— Лена, ты видела, как я спрятала свою шоколадку? Запомни, работая в детском доме, ты имеешь не одну дочь, а пятьдесят семь. И еще таки сорок шесть сыночков. Так что оставлять сладости нельзя. Дома пригодятся.
— Возьмите и мою. — Тихон шоколад не тронул и протянул Межрицкой. Она моментально спрятала в сумку и его плитку. Проходя приемную, Руфина Абрамовна смерила монументальную фигуру Паперного брезгливым, пренебрежительным взглядом. Павел Михайлович заморгал и удивленно посмотрел ей вслед.
* * *
Заводчик никак не ожидал, что мэр поднимет вопрос о квартире дочери. Он явился в кабинет в прекрасном настроении, поскольку санитарная инспекция на молокозаводе возбудителей инфекции не нашла. А все обернулось весьма скверно. Мэр не бранился, не повышал голоса, он был спокоен, только его глаза стали колючими и жесткими. Они беседовали всего минут двадцать. Закругляясь, мэр попросил:
— Вот что, Павел Михайлович, давайте начистоту. Вы признаетесь, что дали Стеколкину взятку, а я не буду подымать бумаг вашего завода. Уверен, если в них покопаться, заводик ваш можно вернуть государству. Наверняка там есть моменты для цепкого юриста. Ведь вы создали кооператив на базе, так сказать, государственного оборудования.
— Это шантаж?
— Нет, это вполне деловой разговор. Вы мне сдаете взяточника. А я вам зеленый свет. Прикиньте. Я это дело все равно так не оставлю.
Паперный задумался:
— Допустим, признаюсь… Но, по закону, и я сяду. Если выбирать из двух зол — лучше свобода, чем завод.
— Я вам лично обещаю, что, так сказать, за чистосердечное признание прокурор Рябов потребует у суда для вас не больше года и то условно.
— А судимость? А общественное мнение? — Возразил Паперный.
— В прессе вас опишут героем, а судимость за заслуги, так сказать, перед обществом часто снимают.
— Вы странный человек, Постников.
— Чем же?
— Все вас знают как рыцаря-идеалиста, а вы предлагаете такое…
— Я, Павел Михайлович, учусь на своих ошибках. Чтобы привести город в цивилизованное состояние, приходится, так сказать, менять характер. И я буду использовать все средства, чтобы люди вздохнули и поверили новой демократической власти.
— Сильно сказано. Хорошо, я подумаю…
— Подумайте. Если за два дня я не получу ответа, ждите у себя на заводе ревизию из Москвы. Вы свободны.
— То-то директриса вашего детского дома на меня так посмотрела… — Грустно усмехнулся Паперный, направляясь к двери.
— Как посмотрела?
— Как на раздавленную змею. — Пояснил владелец молокозавода и взялся за ручку двери. Постников его остановил:
— Подождите. В квартире оставались мебель и вещи женщины. Где они?
— Мы с Асей все выбросили. Ничего ценного там не было.
— Для вас ценного. Так вот, чтобы не оказаться в тюрьме еще за воровство, возместите вдове ущерб полностью.
— Пусть напишет сумму. — Вздохнул Павел Михайлович и, наконец, удалился.
* * *
Вчера Стеколкин явился домой поздно. Одной бутылкой кристалловской водки друзья не ограничились. Курдюк еще два раза навещал свой гараж, извлекая из ящика добавку, и застолье затянулось до ночи. Флегматичная супруга Стеколкина, как всегда, оглядела мужа и, беззлобно обругав его скотиной, постелила в кабинете.
Утром Вячеслав Антонович проспал выгул болонок и на сорок минут опоздал на работу. Не успел сесть за стол, по внутреннему позвонила секретарша мэра, и сообщила, что Постников ждет его в двенадцать ноль, ноль.
— Совещание намечается?
— Нет, он ждет вас, лично. — Ответила Юля. Пока размышлял, что бы это значило, в дверь постучали.
— Заходите, — крикнул он и увидел Голенева: — Вы ко мне? Вообще-то сегодня у меня не приемный день, но вас, Олег Николаевич, я всегда приму с удовольствием. Присаживайтесь.
Голенев садиться не стал. Он молча запустил руку в карман и достал маленький сверточек: — Вам велели передать.
— Кто, если не секрет? — Улыбнулся Стеколкин. Принимать дары он привык и всегда испытывал в такие минуты тихую радость.
— Одна девушка. Зовут ее Мака. Она сказала, что вы в курсе.
— Любопытно. — Протянул Стеколкин и стал разворачивать бумагу.
— А вот этого делать не нужно. Мака просила, чтобы вы ознакомились с ее подношением дома. — Предупредил Олег и, кивнув чиновнику, вышел.
Вячеслав Анатольевич побледнел, вскочил с кресла, быстро запер дверь кабинета и, прихватив сверток, подошел к окну. Развернув бумагу, он обнаружил коробочку из красного сафьяна и маленький ключик на золотой цепочке. Коробочка имела замок. Дрожащими пальцами он вставил ключик в мизерную замочную щель и повернул его. Коробочка пружинно раскрылась. Стеколкин отшатнулся, едва не выронив ее на пол. В коробочке лежал перстень Кащеева вместе с его отрубленным пальцем.
Первым его позывом стало желание бежать к Максюте и Курдюку. Он уже схватил трубку, чтобы позвонить полковнику, но пересилил себя, вернул трубку на рычаг и задумался. Мака перстень выдала и теперь потребует платы. Это Стеколкин понимал. Он не понимал, при чем тут Голенев? Если бывший афганец ее сообщник, это значит, что близкий друг Постникова контролирует ситуацию. Тогда как понимать желание его любовницы разделаться с мэром?
У Вячеслава Антоновича пересохла во рту. Он выпил стакан воды и пошел из кабинета. Но дверь не открывалась. Он совсем забыл, что сам запер ее и, только несколько раз нервно дернув за ручку, вспомнил.
Максюты на месте не застал. Данило Прокопьевич уехал в банк. Стеколкин постоял секунду возле его двери и побежал вниз по лестнице. Быстрым, семенящим шагом пересек площадь, юркнул в милицию.
— Что с тобой, ты весь трясешься? Уж не отравился ли моей кристалловской? — Оглядев визитера, спросил Курдюк.
— Закрой дверь и никого не пускай.
— Хули волнуешься? И так никто без спросу не войдет.
Вячеслав Антонович воровато зыркнул на дверь и выложил знакомый сверток.
— Что это?
— Перстень Кащея… с его пальцем.
— Пальца испугался? — Усмехнулся Курдюк, разворачивая бумагу.
— Постный меня на двенадцать вызвал… — Ответил Вячеслав Антонович и дрожащим перстом указал в окно на здание мэрии.
— При чем тут Постный?
— Знаешь, кто мне принес это?
— Что я тебе, оракула?
— Его дружок Коленев.
Теперь уже побледнел сам Курдюк:
— Почему Коленев?
Стеколкин развел руками и плюхнулся в кресло:
— Как теперь готовить ликвидацию Постного?
— Не знаю… — Курдюк раскрыл коробочку, внимательно оглядел содержимое и раздумчиво произнес:
— А вот за перстенек, Слава, бережок придется отдать. Афганец мужик серьезный, с ним лучше не связываться…
* * *
Голенев вошел в кабинет мэра. Постников сидел за столом и читал газету. При виде друга вскочил и, размахивая газетой, бросился ему навстречу:
— Олежка, их запретили!
— Кого запретили? — Не понял Голенев.
— Коммунистов. Их партия теперь вне закона! Представляешь?
— А чему ты, собственно, так радуешься? Ты же сам член партии. — Подколол Олег.
— Я свой партбилет сжег в Москве, у Белого дома.
— И десять лет жизни тоже сжег?
— Ты же прекрасно знаешь, я шел, так сказать, в партию, не кормиться за счет книжечки, а иметь возможность работать с полной отдачей. Это было вроде условия игры. Хочешь двигать крупные проекты, становись в ряды.
— Старики будут обижены.
— Да, согласен. Но твои старики поклонялись Сталину, охраняли лагеря с заключенными и писали, так сказать, друг на друга доносы. Мне их не жаль!
Голеневу спорить надоело:
— Давай о наших делах поговорим. Когда ты официально вступаешь в должность?
— В понедельник. У меня был Максюта. Он предлагает устроить по поводу моей, так сказать, победы на выборах, что-то вроде пикника для всей администрации. И место нашел славное. Лодочная станция под деревней Щеглы. С твоего Вороньего холма видно…
— А ты?
— Я не возражал. Надо побыть с людьми, так сказать, не в формальной обстановке. Нам же пять лет вместе работать… Хочу и тебя пригласить.
— Буду рад, Тиша. Только, если позволишь, я детей возьму и Веру с Павлом?
— Конечно, возьми. Я тоже Юлика с женой прихвачу. Кстати, о детях. Что с Ирочкой Ситенковой?
— А что с Ирочкой? Все в порядке.
— Я про ее маму, которая нашлась. Вы еще не виделись?
— Нет. Вот поговорю с тобой и пойду к нашей маме Руфе. Елена с ней в детском доме. Там и встретимся.
— Ты, Олежка, расстроен?
— Напротив, Тиша. Я рад за девочку. Тони нет, а девчушке без матери трудно. Постараюсь им помочь, чем смогу.
— Я всегда знал, что ты, Олег, настоящий мужик. И теперь еще раз в этом убеждаюсь.
— Тиша, давай без сантиментов. Это жизнь.
— Да, это жизнь. — Согласился Постников, и лицо его потемнело.
— Ты о чем?
— Жизнь иногда преподносит и не очень приятные сюрпризы. Представляешь, гнус Стеколкин за взятку отдал квартиру Елены Ситенковой дочери Паперного.
— Мама Руфа мне по телефону уже рассказала, а Стеколкина я сегодня видел. Личность не очень приятная.
— Хочу его посадить в тюрьму.
Голенев вспомнил, как сам давал взятку, когда открывал в Бирюзовске свай кооператив:
— Это не так просто. Взятку доказать нелегко.
Тихон вынул из ящика лист бумаги и протянул Голеневу:
— Недооцениваешь друга.
— Что это?
— А ты читай.
Олег взял листок и с удивлением прочитал признание Паперного в даче взятки.
— Как это тебе удалось?
— Пригрозил, что отниму завод. Сейчас говорил с прокурором. Рябов уже выписал ордер. Эту мразь из моего кабинета уведут в наручниках.
— Тебе не жалко мужика?
Постников достал сигарету и долго прикуривал:
— Знаешь, если честно, что они берут взятки и подворовывают, я догадывался. Но обидеть вдову, так сказать, погибшего на войне офицера — этого не прощают. Он будет у меня сидеть в тюрьме.
Олег покачал головой:
— Ты в Глухове его посадишь, а дальше? С его деньгами он все равно выплывет. Есть областные апелляционные суды, есть столичные адвокаты… Там твоя власть кончается.
— Пусть, а здесь я его посажу. — Постников посмотрел на часы: — Через десять минут эта гнида будет в моем кабинете.
— Тогда я смываюсь.
Тихон поднялся и пожал Олегу руку:
— Привет маме Руфе.
Голенев вышел в приемную и увидел Стеколкина. За два часа чиновник сильно изменился. Его бледное лицо обмякло, глаза потухли, на щеках выступили красноватые пятна. Вячеслав Антонович тоже заметил Олега, еще больше побледнел и стал рассматривать свои ботинки.
«Похоже, наш герой уже наложил в штаны. Интересно, знает ли он про ордер», — подумал бывший афганец и, улыбнувшись Юле, прошел мимо.
* * *
Саня Васильков думал о воле. Раньше о том, как выйдет за ворота тюрьмы, он думать себе запрещал. Но его небольшой срок заканчивался через месяц, и он разрешил себе размышлять о будущей вольной жизни. К сожалению, Васильков, кроме удивительного дара подделывать чужие подписи и подгонять буквы под любой почерк, ничего не умел. В Глухове промышлять этим ему больше не удастся. Теперь случись подлог — любую сомнительную бумагу припишут Сане. Маленький город человека с его профессией не прокормит. Бывший детдомовец любил свой городок. Он здесь родился, вырос и знал каждого выдающегося индивида, естественно, в своей теневой действительности. Васильков жил в своеобразном «зазеркалье» и дружбу водил там же. Среди его приятелей встречались не только воры и жулики в прямом тривиальном смысле. Васильков сам был художником в своей области и примечал виртуозов-смежников. Саня гордился дружбой с Ванькой Седым, лучшим бильярдным игроком города. Ему нравилась компания ресторанной певички Сони, которая давно в Глухаре не пела, поскольку пропила голос, но друзьям не отказывала. А романсов знала несметное число. Захаживал к нему и поэт Жора Горемыкин, слушать стихи которого охотников находилось мало, а Саня слушал, затаив дыхание. Так что родной городок и круг общения был ему мил и близок, но Васильков все же задумал переезжать в столицу. В большом городе засветиться труднее и несколько лет сытой жизни его промысел вполне мог обеспечить. Он даже знал, к кому в Москве обратиться. В переулках старого Арбата жил удивительный человек с внешностью пожилого ученого. Звали этого человека Альфред Эрастович Гундосов. Альфред Эрастович отрастил бородку клинышком, носил карманные часы на цепочке и знал всех квартирных воров Москвы. Они его очень уважали, поскольку он скупал у них из краденного то, что никто другой никогда бы не купил. Старые книги с автографами авторов, рукописи, тетради и дневники бабушек и дедушек. Всем этим Альфред Эрастович бойко торговал. Не брезговал он и подделками, поэтому дар Василькова был ему весьма полезен. Деньги на дорогу в Москву и на самое первое время, с учетом определенного воздержания, у Сани были. Не так давно его забрал из тюрьмы бывший однокашник Олег Голенев. Саня выполнил его заказ и получил сто долларов. Эти деньги он спрятал в кладовке сестры Вали. Валя о тайнике ничего не знала и растратить деньги не могла. Имея такую солидную заначку, Саня, конечно мог сесть за карты с соседями по камере, поскольку в секу играл недурно, но сдержался, и участвовал в картежных баталиях лишь в качестве болельщика. Сегодня он тоже играть отказался. Но плешивый Мерин, который обычно смотрел на Саню, как на придурка без гроша в кармане, после баланды запрыгнул к нему на нары и шепотом предложил:
— Художник, метнем по разу?
— Я же пустой. — Ответил Саня.
— А мы на бабки не будем. — Ухмыльнулся Мерин.
— На что?
Мерин полез в карман и достал сверкающую целлофаном, нераспечатанную пачку «Мальборо».
— Откуда!? — Восхитился Саня. В камере и махра считалась за кайф, а тут американские.
— От верблюда… Выиграешь, твои.
— У меня же нету.
Мерин зевнул:
— Нудный ты, Художник. Поставишь на кон одну байку.
— Чего, чего? — Не врубился Васильков.
— Тебя твой детдомовский афганец на день отмазал. Проиграешь, расскажешь, какую ксиву ему сработал. И все дела…
— Не пойдет. — Отказался Саня.
— А если я тебе и при проигрыше курево отдам? — Продолжал подначивать Мерин.
— Я слово дал.
— Хер с ним, со словом. Никто не узнает. Я не трепло.
— А зачем тебе?
— Любопытно, Художник. После того, как ты на целый день с кичи слинял, разобрало меня, чего ты там делал. Тебя же просто так на день не отмажут? Узнаю, а дальше могила.
— У тебя карты меченные.
— А мы в темную, под одеялом.
Саня вздохнул и согласился.
* * *
На вечерней прогулке Васильков с наслаждением затянулся американской сигаретой. Голова у него закружилась, и он не обратил внимания, как Мерин легонько толкнул под локоток охранника и незаметно сунул ему в карман записку.
На следующее утро полковник Курдюк эту записку прочел. Теперь он имел представление, откуда взялось американское послание Кащеева. Но эта информация его уже не волновала. Перстень с пальцем бандита все вопросы снимал. Любовница Кащеева не блефовала.
* * *
Постников свое слово сдержал. Стеколкина арестовали в кабинете мэра. Когда его вели через приемную, секретарша Юля заметила, что у чиновника нервно подергивается правое веко. Ей даже стало Вячеслава Антоновича немного жаль.
Глуховская тюрьма находилась на Воловой улице в доме номер десять, недалеко от тупика Коммунаров. Из окон детского дома можно было наблюдать за прогулками заключенных в тюремном дворе. Взяточника привезли прямо в тюремную камеру, потому что КПЗ при милиции заняли пять бомжей, учинивших погром на рынке.
Стеколкин уселся на жесткий топчан и заплакал. Почему-то ему стало жалко не себя, а своих болонок, которых теперь утром никто не выведет.
Деньги, сладкая еда, возможность чувствовать себя большим человеком в собственном кабинете, свысока поглядывая на просителей — все это осталось на воле и здесь теряло всякий смысл. Даже если он сумеет через год, два, откупившись, выбраться на свободу, эти два года из приятной достойной жизни придется вычеркнуть. Это там, у себя в кабинете, сидя в удобном кресле, можно почитывать в газетках уголовную хронику и удивляться, как матерому преступнику дали всего три года. Тут, за решеткой, голова работает совсем по-другому. Три года для заключенного целая вечность. Нужно не только дождаться свободы, но и суметь выжить в нечеловеческих условиях. В камере и минута тянется в десять раз дольше.
Часы Стеколкину оставили, и он иногда машинально поглядывал на стрелки. Через час железная дверь отворилась, и в камеру вошел Курдюк.
— Чего разревелся, как баба? — С порога пристыдил он друга.
— Как ты допустил, Ваня? — Слезливо вопрошал заключенный.
— А что я мог сделать? Паперный признался, есть его письменные показания.
— Какой мерзавец, — злобно изрек Стеколкин и шмыгнул носом.
— Его Постный прижал. Ты бы тоже при таком раскладе сдал родного брата, — усмехнулся полковник: — Где документы на участки? Надо с девчонкой рассчитываться.
— В кабинете, под томиками Ленина в шкафу. Хорошо, что успел оформить….
— Добро, возьму. Хочу сегодня с ней встретиться. — Курдюк вынул из кармана завернутый в бумагу кусок сырокопченой колбасы, ломоть хлеба и бутылку пива: — Закуси с горя. Завтра тебе передадут нормальной еды. Да и камеру сменят. Я распорядился, чтобы для тебя в кастелянской прибрали и телек поставили. Больше пока ничего сделать не могу.
— Ты к этой сучке поедешь, попроси ее с афганцем поговорить.
— О чем, Слава?
— Как о чем? Если они снюхались, пусть просит своего дружка. Коленев может повлиять на Постного, и меня выпустят.
Курдюк почесал затылок:
— Что-то в этом есть. Да, кстати, я пальчик нашему медику на экспертизу снес. Попросил как бы неофициально.
— Ну и что?
— Он в заморозке у нее лежал? Понимаешь?
— Пока нет…
— Это значит, Кащея они давно ухлопали. И письмо фальшак. Мне из Москвы позвонили. Это не рука Гены. А чья рука, я теперь знаю. Представляешь, афганцу наш художник Василек письмо Кащеева нарисовал.
Стеколкина сообщение не заинтересовало:
— Ну что из этого?
— Ты здесь совсем отупел. Если письмо состряпал Коленев, ясное дело, он играет с девчонкой вместе.
— Поосторожнее бы надо с ней.
— Теперь уж чего осторожничать… — Усмехнулся Курдюк: — Мы теперь в одной упряжке.
— Так-то оно так… Я только роли афганца никак не пойму.
— Хули тут понимать? Он вдовец с денежками, она тоже не пустая. Вот и спелись.
— Думаешь, он и про нашу бумагу знает? — Веко у Стеколкина снова начало подергиваться.
— Девка свою игру ведет, а его использует. Поверь нюху старого мента.
— Хорошо бы… — Вздохнул Стеколкин. — Коленев страшный человек, проведает о Постном, нам всем не жить.
— Бог не выдаст, свинья не съест. Сейчас важно момент не упустить. Заводик прихватить, автопарк… Не мы, другие найдутся. А после драки кулаками махать дело пустое. Ну, бывай. — Курдюк поднялся, потрепал по плечу друга и вышел из камеры. Оставшись в одиночестве, Стеколкин шмыгнул носом. Не обнаружив в кармане платка, высморкался двумя пальцами и утер нос рукавом. Веко у Стеколкина больше не дергалось, и плакать он перестал. У чиновника появилась надежда. А если у человека есть надежда, он может не терять присутствия духа даже в тюрьме.
* * *
В последние дни Мака стала замечать странные взгляды своего телохранителя. Ей показалось, что он не читает свою книгу, а украдкой ее изучает.
— Ты чего пялишься, Трофим?
Он покраснел, но нашелся быстро:
— Вы красивая женщина, как не посмотреть.
Мака скривила губы:
— Я перед тобой столько время торчу голая, а ты только заметил?
— Почему? Я сразу заметил. Поначалу стеснялся, а теперь немного привык.
— Может, ты меня и трахнуть хочешь?
— Что вы, Мака? Я же ваш работник.
— Ну и что?
— Помню Пятака с его коленкой. У меня нет ни малейшего желания получить пулю.
— А если я тебя сама позову?
— Не позовете.
— Почему так думаешь? Ты парень вполне…
— У вас есть лучше.
— Все замечаешь. Ты случайно в мой конвертик и коробочку не заглянул?
— Какую коробочку? — «Искренне» удивился Трофим.
— Ладно, иди. А смотреть на меня можешь сколько угодно. Мне это даже приятно, — разрешила Мака и вернулась к себе в спальню.
Большую часть суток она проводила в постели. Сюда, словно в кабинет, к ней являлись с докладом ее работники, тут же она принимала Голенева. Олег не позвонил. Сама звонить Стеколкину она не хотела. Следующий шаг должны сделать они. Мака умела ждать. И дождалась. После обеда в кащеевский кооператив на мотоцикле с люлькой прикатили два милиционера. Молоденький сержант потребовал, чтобы его провели к хозяйке.
— Мака, к вам мент. — Доложил Трофим.
— Чего ему надо?
— Сказал, по личному делу.
Мака нехотя набросила халат и вышла в гостиную. Сержанта привели следом.
— Вас просили приехать в деревню Щеглы на лодочную станцию. — Сообщил он, переминаясь с ноги на ногу.
— Кто меня просил? — Решила уточнить девушка.
— Полковник Курдюк.
— Почему именно туда?
— Не знаю. Кажется, на лодочной станции намечается какое-то мероприятие по случаю вступления нашего мэра в должность. Товарищ полковник там будет по службе.
— Во сколько?
— В шестнадцать ноль-ноль.
— Хорошо, я подумаю.
— Как доложить?
Мака усмехнулась:
— Так и доложи, захочу — приеду, захочу — нет.
Милиционер хмыкнул и направился к двери. Мака услышала, как во дворе затарахтел мотоцикл. Она вернулась в спальню и вызвала Трофима.
— Подготовь банду Косяка. Без пятнадцати четыре я еду в Щеглы. «Мерседес» отмой до блеска, и пушку держи при себе.
— Будем воевать с милицией? — Улыбнулся Трофим.
— Что-то ты стал больно разговорчивым. Мы так не договаривались.
— Извините.
— Так-то лучше. А теперь иди, я буду одеваться.
Трофиму очень хотелось спросить хозяйку, почему раздеваться в его присутствии она позволяет, а одеваться нет. Но телохранитель решил не напрягать ситуацию и молча вышел.
* * *
Без пятнадцати четыре ворота кащеевского кооператива раскрылись, и на улицу вырулил автомобильный кортеж. Впереди в черном «мерседесе» ехала Мака, следом за хозяйкой тянулись два БМВ и микроавтобус. Соблюдая дистанцию в пять метров, машины покатили в сторону от города. Через полкилометра свернули на проселок, который тянулся вдоль реки Глуши. Не доезжая деревни Щеглы, переехали мост и спустились к берегу. Строение лодочной станции светилось свежеструганными досками. Их совсем недавно покрыли специальным лаком, и этот лак в лучах низкого осеннего солнца блестел, утомляя глаза. На берегу стоял длинный прицеп с лодками. Лодки тоже сверкали свежей краской, поскольку пришли прямо со склада и воды попробовать не успели. Мака отметила на борту каждой звучное название. Одна лодка называлась «Слава», другая — «Победа», третья — «Молния». Борта остальных разглядеть не смогла. На пригорке, недалеко от здания самой станции имелась большая круглая беседка. В ней дремал одноногий дед Корольков, которого хозяин лодочной станции за мизерную плату нанял сторожем. Корольков сообразил, что кащеевская банда лодки воровать не будет, а скорее всего, возьмет дань с хозяина. И решил, что это его не касается. Мака дала знак водителю БМВ. Он остановил машину, за ним остановились остальные. Трофим подогнал «мерседес» к зданию лодочной станции, а сопровождающие остались метрах в тридцати. Из двух БМВ и микроавтобуса выгрузились «партизаны» Жоры Косяка, да так и остались торчать рядом с машинами в ожидании дальнейших указаний.
Мака из «мерседеса» не выходила.
Через минуту к лодочной станции в клубах пыли подкатил милицейский УАЗ. Курдюк тяжело вывалился из передней двери и медленно направился к «мерседесу». Мака кнопкой приоткрыла окно.
— Ты зачем свою армию привезла? — Поинтересовался полковник.
— Потому что ты хам. А хамам доверять нельзя. — Ответила Мака.
— Ладно, не лайся. Знаешь, кто старое помянет, тому глаз вон. Выходи, побалакаем. — Курдюк взялся за ручку дверцы «мерседеса», но Мака его одернула:
— Убери лапы. — И кивнула Трофиму. Тот быстро покинул водительское кресло и, приоткрыв дверцу, помог хозяйке выбраться.
— Нам бы с тобой с глазу на глаз. — Намекнул Курдюк, выразительно посмотрев на телохранителя.
— Где? — Поинтересовалась Мака.
— Пойдем на станцию. Хозяин приедет позже, там сейчас никого. — И Курдюк кивнул на свежевыструганные доски крыльца.
— Подожди здесь. — Приказала Мака Трофиму и решительно поднялась на ступеньки. Начальник милиции едва успел подняться за ней и распахнуть дверь.
Внутри пахло деревом и лаком. Мака поморщилась:
— Окно хоть открой. Я здесь задохнусь. — Полковник послушно распахнул окна.
В центре большой комнаты стоял длинный стол и больше десятка стульев. Вдоль стен Мака заметила кожаные диваны, а в правом углу у окна новый конторский стол и сейф. Она поняла, что это и есть место хозяина станции. В левом углу в навал лежали спасательные круги и жилеты.
— Садись, в ногах правды нет. — Курдюк указал на диван.
— Постою, от лежки и отсидок жопа устала. Бумаги принес?
— Как договорились.
— А бабки?
— Мака, это уж слишком…
— Я же предупредила, за хамство придется платить.
— Давай обойдемся без воспитательной работы с массами. Ты и так не в накладе. А наличности у нас нет.
— Где Стеколкин? Я ждала его.
— Вот об этом я и хотел с тобой парой слов перекинуться.
— Валяй, но сначала документы на участки.
— Они в машине. Могу принести.
— Ладно, потом. Чего ты хотел?
— Стеколкин в камере.
— Что? — Мака смерила полковника подозрительным взглядом: — Ты посадил друга?
— Пришлось. Постный раскопал взятку и заставил Славу расколоться. Дело очень скверное. Помоги.
— Я?
— Да, ты можешь.
— Каким образом?
— Ты же знакома с Коленевым?
— Допустим.
— Упроси его повлиять на Постного. Они же друзья детства. Да и зависит мэр от афганца. Завод на его денежки построил. Коленеву не откажет.
— А мне что за дело?
— И тебе есть полный резон. Сделаешь, я закрою глазки на письмо из Нью-Йорка.
— При чем тут письмо?
— Его же твой дружок с Васильковым состряпали. Сечешь? Это уже после того, как вы Кащея…
— Не пугай. Я тебя, с твоими страшилками, в гробу видела. Ты же меня понимаешь, Ванька?
— Ладно, не лезь в бутылку. Как человека прошу.
— Если я скажу «да», сколько?
— Мака… — Курдюк развел руками: — Ты же теперь с нами. Засудят Стеколкина, мало ли как пойдет. Он трусоват, болтать начнет, да и вообще, без него будет трудно. Он в бумагах хорошо соображает.
— Мне нет смысла. Пока мэром Постников, заводик мне не светит. Уберете его, тогда и поговорим.
— Попробуем.
Мака вдруг расхохоталась:
— Конечно, попробуете. Подписи ваши под его трупом уже стоят.
Курдюк обиженно засопел:
— Славка мог бы это сделать.
— Этот слюнтяй?
— Да. Он хорошо плавает, а Постный плавать не умеет. Мы договорились во время пикника устроить лодочную прогулку. Славка сядет с мэром, раскачает лодку, а дальше сама понимаешь…
— У вас мозгов, как у куриц. Вам бы яйца нести…
— Почему?
— Со взяточником, даже если Славка выйдет из тюряги, Постников не только в лодку, срать рядом не сядет. Он посадит с собой Олега.
— Ты думаешь подговорить афганца?!
— Тупой ты дядя. По-твоему, такой человек, как Коленев, может утопить друга детства?
— А что ты предлагаешь?
— Я подумаю.
— Ладно, думай. Только другого удобного случая может долго не представиться.
— Не надо меня лечить, не маленькая. Теперь тащи документы.
— А как со Славой?
— Сделаю. Но учти, половина его доли завода — моя.
— Он согласится. В тюрьме все становятся сговорчивыми. — Обрадовался Курдюк и быстро вышел на улицу. Через две минуты он вернулся с голубой канцелярской папкой:
— Все тут, даже подпись мэра имеется.
Мака хмыкнула, но раскрывать папку не стала.
— Теперь сматывайся. — Попросил Курдюк: — Сейчас придет хозяин лодочной станции, я должен с ним обсудить детали праздника.
Мака хлопнула полковника папкой по заднице и направилась к двери. На пороге обернулась:
— Пальчик понравился?
— Я мороженое мясо не очень люблю. Скотинку-то вы давно забили. Но это уже так, к слову…
— Оказывается, Ванька, ты не совсем идиот. — Похвалила милиционера Мака, и, громко хлопнув дверью, вышла.
* * *
Руфина Абрамовна представила Олегу Лену Ситенкову и, сославшись на дела, исчезла. Конечно, ради такого случая она могла бы дела отложить, но мудрая женщина решила оставить их вдвоем. Разговор молодым родителям предстоял деликатный, и она решила не стеснять их своим присутствием.
— Выйдем на воздух? — Предложил Голенев: — Хочу еще раз полюбоваться на наш двор после ремонта.
Лена не возражала. Они спустились по лестнице, и Олег повел Ситенкову через кухню.
— Тут же есть нормальное парадное? — Удивилась Лена. Она уже несколько дней не только работала учительницей, но и жила в детском доме.
— Простите, Лена, но я хочу, чтобы вы вышли во двор через мою волшебную дверь. — И Голенев рассказал молодой женщине, когда он, будучи ребенком, играл во дворе, всегда посматривал на эту дверь. И не только потому, что посудомойка Глуша выносила через эту дверь ломоть хлеба с солью или печеньице: — Я всегда думал, что именно из этой двери ко мне выйдет моя мама. Может быть, наша Ирочка думала так же, и тоже посматривала на эту дверь.
— Если вам так хочется, пожалуйста. — Улыбнулась Лена и вышла во двор через заветную дверь Голенева.
Олег вышел за ней:
— Какая мама Руфа молодец! Представляете, она восстановила двор моего детства. Даже волейбольную площадку. Только березы нет.
— Какой березы? — Спросила Лена.
— Видите карусель? Она как раз на пне той березы.
— Красивый у вас детский дом. Я слышала, вы помогли его отремонтировать?
— Больше Тихон помог. Это же и его дом. Давайте присядем. — Голенев, кивнул на маленький детский стол возле клумбы..
— Разве можно на столе сидеть?! — Возмутилась Лена: — Дети из окон увидят.
— Ну и что?
— Как что? Представьте себя школьником, а ваш учитель сидит на столе. Что вы подумаете?
— Подумаю, что моя учительница нормальный парень. — Рассмеялся Голенев.
— Парень?! Почему парень?
— Мы маму Руфу в детстве, естественно между собой, называли «свой парень». Это была высшая похвала взрослому человеку.
— Возможно, я когда-нибудь и заслужу такой комплемент от своих ребят, но не сейчас. Вы знаете, откуда я пришла?
— Да, Лена. Мама Руфа мне все про вас рассказала.
— Значит, вы меня поймете. Тетка явилась к ним из сумасшедшего дома и уселась на стол…
Олег не хотел продолжать этот разговор. Он заметил волейбольный мяч, забытый детьми, подбежал к нему, поднял и лихо запустил в кольцо. Положив мячик на место, вернулся к Лене:
— Ваш муж летчик?
— Да, он кончил летное училище. Наш техникум и их училище делили под общежития одно здание. А зал у нас был общий. В этом зале я с Пашей и познакомилась. Мы с ним целый вечер протанцевали, и у нас началась любовь.
— На чем он летал?
Лена смутилась:
— Ваши называли эти вертолеты «черными тюльпанами».
— Невеселая работа… Где он погиб?
— Его сбили под Кандагаром.
— Понятно… Там духи на нас «Стингеры» обкатывали…
— Мне бы не хотелось сегодня опять все это вспоминать. Давайте обсудим наше положение…
— Чего обсуждать? Поехали к Ирочке, заберете свою дочь. Вы же этого хотите?
— Я очень хочу. Но не знаю, как поступить. Если я привезу Иришу в детский дом, это может ее сильно огорчить. А поцеловать и уехать… Не пойму, что и делать.
— Никогда не надо ничего усложнять. Поедем, а там видно будет. Что если Ирочке с родной мамой все равно куда, только бы вместе…
Лена внимательно, долгим взглядом посмотрела в лицо Голенева:
— Вы бодритесь, а глаза у вас грустные. Чувствую, что вы к девочке уже привязались. Да и она к вам, наверное. Дети сильных и добрых мужчин любят. А вы сильный…
Голенев вынул из кармана расческу и провел по волосам:
— Знаете, я терял друзей по-настоящему. А Ирочка не уходит из жизни. Она идет к родной матери. Это же для ребенка счастье.
— Спасибо вам, — Лена поднесла к глазам платочек.
Чтобы не затягивать неловкость, Олег взял ее за руку и вывел на улицу.