Небесная метла

Все мемуаристы, как один, вспоминают комету осени 1811-го — лета 1812 года. Да и трудно было ее не заметить даже самому далекому от астрономии и астрологии человеку — комета каждый вечер повисала у всех над головой, и при взгляде на нее многим становилось страшно. Как вспоминал современник, «в конце лета явилась знаменитая комета как бы в подтверждение народного поверья, что эти небесные тела предвещают войну и другие общественные бедствия. Тогда уже было известно о натянутых отношениях между нашим и французским правительствами, носились слухи о близкой войне. Комета 181! года была очень замечательна по своей величине и блеску, она имела большое ядро, хвост не длинный, но очень густой и светлый; когда не было луны, то от кометы освещалась часть неба»1. Несколько месяцев комету с хвостом, подобную чудовищной метле, видели в Петербурге, Москве, Житомире… Простолюдины, сняв шапки, стояли и крестились на небо, а люди просвещенные значения сему явлению старались не придавать. Потом выяснилось, что во Франции 1811 год принес изумительный урожай винограда, и еще долго в европейских странах смаковали шампанское, названное «вином кометы» («vin de la comete»)…

Нация наша не привыкла к обороне

Но вернемся к делам земным. Примерное 1810 года в высших сферах России было окончательно признано, что мир с Наполеоном недолговечен и необходимо готовиться к грядущей войне. Множество обстоятельств ставили под удар тильзитскую дружбу и нескрываемое общее намерение поделить мир. В их числе экономические противоречия сторон, ибо континентальная блокада для России — традиционного поставщика англичанам леса, железа, пеньки и других товаров — была крайне невыгодна. Не находили союзники общего языка и в Германии, где Наполеон распоряжался как полновластный хозяин. С нескрываемым раздражением смотрели в Петербурге на то, как Наполеон под боком Российской империи возрождает вроде бы навсегда исчезнувшую с карты Европы Польшу.

Одним из инициаторов разработки планов будущей войны с Францией — уже третьей по счету за одно десятилетие! — был военный министр М. Б. Барклай де Толли, подавший в марте 1810 года Александру I записку «О защите западных пределов России». Это был набросок стратегической программы на случай вооруженного столкновения с Наполеоном. Так как угадать точно, куда направит удар будущий противник, было трудно, Барклай предлагал заняться укреплением обороны на трех основных направлениях — в Прибалтике, Белоруссии и на Украине. Оборона должна была опираться на оборонительные линии по Западной Двине и Днепру в сочетании с уже имевшимися, но требовавшими усиления и модернизации крепостями (Рига, Динабург, Бобруйск, Киев), а также на особые укрепленные лагеря и крупные склады продовольствия. Полевая, действующая армия была частью этой системы. Барклай предложил разделить войска на три части: 1-я Западная армия должна была защищать Прибалтийское направление, 2-я Западная армия (самая крупная) — сосредоточиться на Волыни и наконец 3-я Западная (резервная) — находиться на линии Минск — Вильно. К 1812 году выполнить этот грандиозный и дорогостоящий план защиты западных границ не удалось, армии располагались по-другому, а из крепостей прилично подготовлены к обороне были только Рига, Динабург, а также почти заново отстроенный Бобруйск2.

Кроме плана Барклая, появилось еще не менее трех десятков проектов ведения будущей войны. Тут важно заметить, что в окружении Александра f активно обсуждались планы не только (и не столько!) оборонительных действий, но и превентивного удара по Восточной Пруссии и Варшавскому герцогству, находившимся под контролем французов. Багратион тоже писал проект. Как и ряд других генералов, он был сторонником наступательной войны. И. Ф. Паскевич сообщал, что «еще в 1811 году князь Багратион предлагал броситься на Польшу, пока силы неприятеля были еще не собраны. Он надеялся, что, разбив его по частям, всегда будет иметь время отступить к назначенному пункту». В этом смысле наступление планировалось не как завоевание, а как начальная стадия отступления, как военные действия на подступах к русской границе. Для этого следовало пересечь тогдашнюю западную границу, проходившую по Неману, чтобы занять сопредельные польские территории и не дать неприятелю сосредоточить силы непосредственно возле русских рубежей. После этого предстояло отступать к своей границе, изматывая противника сложными маневрами и операциями казачьего корпуса атамана Платова во флангах и в тылу неприятеля, тем самым препятствуя планомерному наступлению сил Наполеона. Паскевич, как и многие другие генералы, не одобрял замысла превентивного удара: «…план смелый, который по обстоятельствам трудно было исполнить, хорошо, что его не приняли»3. Багратиону же эти планы были по душе, и он вновь вернулся к ним в 1812 году. Оборона и отступление как способ борьбы с противником были абсолютно неприемлемы для истинного ученика Суворова. В одном из писем Барклаю за 1811 год Багратион писал: «Оборонительная война по тактике есть самое пагубное и злое положение, ибо, сколько мне известно, ни один великий, ни посредственный генерал еще не выигрывал баталию по тактике, а потом и нация наша не привыкла сему (обороне. — Е. А.), и трудно будет заставить сему ремеслу»4. И все же Паскевич, который писал об идеях Багратиона, не обладал знанием всей совокупности фактов. Багратион не был ни первым, ни последним из тех, кто предлагал план превентивного наступательного удара.

Не был Багратион и прожектером-одиночкой. Планы нападения на французов (точнее — на довольно слабые силы, которые французы держали в Польско-Прибалтийском регионе, то есть Германскую армию маршала Даву) активно обсуждались в окружении императора. Планы эти, конечно, можно назвать как угодно — превентивным ударом, началом активной обороны с последующим отступлением на свою территорию, но суть оставалась одна — наступление. Это был вполне реальный вариант развития событий — численное превосходство русских армий над Даву было очевидно. Осенью 1811 года, когда возникла угроза уничтожения Наполеоном остатков Прусского королевства, был принят план вторжения в Восточную Пруссию на помощь пруссакам, подобный тому, что был принят в 1806 году. Командующий корпусом генерал граф П. X. Витгенштейн, стоявший за Неманом, получил императорский указ о немедленном наступлении через границу. Более того, 17 октября 1811 года Багратион (назначенный к тому времени командующим Подольской, или 2-й Западной, армией) также получил секретное предписание, в котором было сказано: «Хотя и нет никакой причины ожидать, что может случиться разрыв между нами и французами, но в виду меры предосторожности предлагается вашему сиятельству под строжайшим и непроницаемым секретом: 1. Как скоро получите чрез нарочитого курьера от гр. Витгенштейна известие, что он вступает в Пруссию, то, нимало не медля, извольте приказать войскам, коим тут, в особенном пакете, прилагаются маршруты, тотчас выступить и следовать по сим маршрутам к назначенным пунктам… Дабы не сделать прежде времени напрасной тревоги, то не предписывать войскам формально, чтобы готовы были к походу, но содержать их в готовности к оному частыми осмотрами»5. Пакеты с маршрутами не сохранились (есть только реестр пакетам)6, но ясно, что возможное движение армии Багратиона пролегало через Варшавское герцогство. Чуть позже тревога рассеялась, планы наступления были отменены, а конверты с маршрутами отобраны. Впрочем, быстро двинуть армию в поход Багратион все равно не смог бы. В ответ на предписание военного министра он писал из Житомира: «Обязанностию поставляю сказать, что если случится экстренное движение, армия скоро собраться не может, ибо, как вам известно, расположена весьма обширно и в трех губерниях»7. Забегая вперед предположу, что именно в низком уровне мобилизационных возможностей русской армии и состоит главная причина, по которой был в конечном счете заморожен план превентивной войны. Пока были бы собраны по всем сусекам зачастую неукомплектованные полки и дивизии, переброшены на сотни верст к местам своего сосредоточения, эффект внезапности — важнейший, непреложный элемент превентивной войны — исчез бы. И французы за это время смогли бы перебросить войска если не из Испании, то наверняка уж из самой Франции. Непосредственно со стратегическими планами наступления связаны различные военно-организационные мероприятия власти, целью которых было намерение подвести армию как можно ближе к границе и за ее спиной сосредоточить все необходимое, а самое главное — магазины с запасами продовольствия. Известно, что при отступлении пришлось сжечь магазины с зерном в разных городах у границы, но все же французы захватили в Вильно огромные запасы продовольствия, приготовленные для 1-й Западной армии. Но об этом будет сказано ниже.

Отбросить их во льды

Теперь обратимся к противнику России. Установлено, что самая общая и расплывчатая идея войны с Россией появилась У Наполеона значительно позже, чем в русских правительственных сферах возникли конкретные планы нападения на французов, точнее — на Герцогство Варшавское. Это произошло не ранее весны 1811 года, да и то как общие, неоформленные рассуждения о войне как возможном ответе на недружественные шаги Петербурга, принявшего в 1811 году торговый тариф, шедший вразрез с идеями континентальной блокады. Если же касаться самой болезненной для России точки — Польши, то Наполеон полагал, что Россия только после победы над турками может вплотную заняться «польским вопросом» и захватить Варшаву. Но постепенно, по мере того, как приходили все новые и новые сведения о переброске русских дивизий к границе, о резком сокращении Молдавской армии и формировании на ее основе 2-й армии в Житомире, тревога Наполеона возрастала. Потоком из Варшавы шла информация о подготовке русской армии к наступательной войне. Тревожился и Даву, писавший летом 1811 году Наполеону: «Нам угрожает скорая и неизбежная война. Вся Россия готовится к ней. Армия в Литве значительно усиливается. Туда направляются полки из Курляндии, Финляндии и отдаленных провинций. Некоторые прибыли даже из армии, воевавшей против турок… В русской армии силен боевой дух, а ее офицеры бахвалятся повсюду, что скоро они будут в Варшаве». Еще через несколько дней он сообщил, что имеются данные о том, что на западной границе русские сосредоточили более 200 тысяч человек. Это не так, цифра преувеличена, но «ясно, что силы русских там очень значительны». В день своего рождения 4 (15) августа 1811 года на торжественном приеме в Тюильри Наполеон сказал русскому послу князю Куракину: «Я не хочу войны, я не хочу восстанавливать Польшу, но вы сами хотите присоединения к России Герцогства Варшавского и Данцига… Пора нам кончить эти споры. Император Александр и граф Румянцев будут отвечать перед лицом света за бедствия, могущие постигнуть Европу в случае войны»8.

Во второй половине 1811 года Наполеон занялся вопросом подготовки к войне основательно, замыслив ее как наступательную, подобную Первой Польской войне против Пруссии и России в 1806–1807 годах. Тогда же он стал выражать мысли о намерении устранить Россию — единственного сильного потенциального союзника Англии — с политической арены. Происки Англии ему мерещились всюду — как писал А. Вандаль, «Наполеон завоевал все, кроме мира. Позади каждого поверженного врага он встречал во всеоружии Англию, готовящую против него новые коалиции». Перед Россией, в которой усилились проанглийские настроения, считал Наполеон, нужно поставить некий барьер, чтобы «отстранить русских от европейских дел», «отбросить во льды».

Этим барьером, щитом должна была стать возрожденная из бывших прусских земель и Литвы Речь Посполитая. Собственно, поэтому война с Россией в 1812 году и называлась «Второй Польской войной» и, по идее, должна была закончиться не далее Смоленска.

Приняв, таким образом, политическое решение, оформленное как намерение «положить предел… гибельному влиянию, которое Россия распространяет в течение пяти лет на дела Европы», Наполеон стал основательно готовиться к войне. Он замышлял поход, крупный по военным параметрам и выразительный по политическим, — «загонять Россию в снега» должна была вся Европа. Отсюда идея возрождения распущенной в 1807 году Великой армии, состоявшей из воинских контингентов всех подвластных Наполеону народов Европы. Великая армия была заново сформирована в январе 1812 года и включала в себя полки Итальянского, Неаполитанского, Датского, Нидерландского, Прусского королевств, государств Рейнского союза (в том числе Баварии, Саксонии и Вюртемберга), Герцогства Варшавского и Австрийской империи9.

О планах войны, которые разрабатывал Наполеон, сказано много. Большинство исследователей считают, что Наполеон настраивался разбить русскую армию в приграничном сражении, хотя предполагал два возможных варианта действий русских. Своему брату Жерому он писал: «Я перейду Неман и займу Вильну, которая будет первой целью кампании… Когда этот маневр будет замечен неприятелем, он будет либо соединяться (имеется в виду соединение 1-й и 2-й армий. — Е. А.), чтобы дать нам битву, либо сам начнет наступление». В этом случае Наполеон предполагал разгромить русскую армию на берегах Вислы, когда она будет «под стенами Праги»10. События пошли по первому варианту…

Неспешно, украдкой

Силы вторжения, которые с начала 1812 года принялся готовить Наполеон, имели своей основой Первый корпус Даву, Дислоцированный в Данциге. Корпус усиливался поэтапно, путем «непрерывного, незаметного прилива людей и материальной части в уже существующие кадры… не меняя своего внешнего вида, ни вида входящих в него частей. Составляющие его единицы: дивизии, полки, батальоны будут увеличиваться путем медленного пополнения их состава; когда получится излишек в их наличном составе, их разделят надвое, затем каждую часть будут снова увеличивать, соберут около них другие единицы, и мало-помалу вместо корпуса предстанет в полном вооружении армия в 80 тысяч человек»". В итоге, полки, исходно состоявшие из трех неполных батальонов, стали иметь по четыре-пять полностью укомплектованных батальонов. Одновременно был объявлен призыв в армию, который должен был дать 100 тысяч человек; всех их срочно обучали во Франции. При необходимости новобранцы быстро пополнили бы армию в Германии. Туда же перебрасывались части союзников (голландцев, баварцев, вестфальцев, поляков и др.). Все части отправлялись «неспешно, украдкой, так что не слышно было их шагов». Вспомним приказ русским полкам двигаться по боковым дорогам, вдали от почтовых трактов. Под предлогом усиления обороны от вошедшего в Балтийское море английского флота в десять раз увеличили гарнизон Данцига! При этом в крепости сложили огромные запасы материалов для постройки мостов — конечно, не для обороны от английских кораблей. Тогда же Наполеон приказал готовить инженерный и шанцевый инструмент, понтоны и все остальное в таких количествах, которые бы дали разросшейся армии возможность преодолеть водные препятствия. Все приготовления проводились в строжайшей тайне, с минимумом бумаг и предписаний.

Одиночество России

Несмотря на обилие вариантов плана военных действий, к лету 1812 году у верховного русского командования оставался лишь один — оборонительный. Нападение Наполеона многим казалось неизбежным и даже неотвратимым (кроме разве что канцлера Н. П. Румянцева, отрицавшего такую возможность). Отметим, что международная обстановка в тот момент в целом менялась в неблагоприятную для России сторону. Дипломатической победой Наполеона накануне войны стало привлечение на свою сторону Пруссии и Австрии, которые под сильным нажимом Франции были даже вынуждены выделить для похода на Россию свои воинские контингенты. Пруссакам пришлось нехотя, под угрозой ликвидации королевства, присоединиться к армии Наполеона, а австрийцы пошли на войну со спокойным сердцем — в 1809 году Россия, вопреки давней дружбе с Веной, объявила ей войну и даже оторвала кусок австрийских владений. Кроме того, французская дипломатия после краткого периода русско-французской дружбы (казавшейся многим противоестественной), примерно с 1810 года, стала действовать против России, активно обрабатывая Турцию и Швецию и стремясь, как и раньше, сколотить сплошной фронт против России от Черного моря до Балтики. Османская империя, несмотря на победы Кутузова, затягивала переговоры о заключении мира, и это приковывало большие силы русской армии к южным границам. Лучше обстояло со Швецией, где оказавшийся у власти французский маршал Бернадот довольно быстро забыл благодеяния Наполеона, благословившего его на шведский трон в надежде, что обиженная на Россию Швеция с бывшим французским маршалом во главе станет его союзником. Бернадот неожиданно для Наполеона повел самостоятельную внешнюю политику и не собирался наносить России удар в спину. Более того, 24 марта (5 апреля) 1812 между странами был подписан союзный договор. Единственным верным союзником России оставалась Англия, но помощь ее была гипотетической. Открыть «второй фронт» и высадиться на континенте Англия, занятая войной против французов в Испании и Португалии, не могла, да, кажется, даже об этом и не думала. А на равнинах России ее великолепный флот был бесполезен. Так, к 1812 году отчасти из-за собственных ошибок, но больше «силою вещей» Россия оказалась фактически в международной изоляции, и это не могло не отражаться на планах русского командования во главе с императором Александром.

Согласиться — значит, погубить дочь. Напугали царскую семью и брачные поползновения Бонапарта, который после неудачи со сватовством к великой княжне Екатерине Павловне попытался взять в жены другую сестру Александра — Анну Павловну. Вдовствующая императрица Мария Федоровна была в отчаянии. Во второй раз отказывать императору Франции казалось невозможным, но согласие на брак, как считала императрица, значило бы, что ее 15-летняя невинная дочь будет принесена в жертву «кровавому тирану». Мария Федоровна понимала, чем может грозить России конфликт с Наполеоном, и все же судьба дочери страшила ее больше. «Если у нее не будет в первый год ребенка, — писала она Александру, — ей придется много претерпеть. Либо он разведется с нею, либо он захочет иметь детей ценою ее чести и добродетели. Все это заставляет меня содрогаться! Интересы государства с одной стороны, счастье моего ребенка — с другой… Согласиться — значит, погубить мою дочь, но одному Богу известно, удастся ли даже этой ценою избегнуть бедствий для нашего государства. Положение поистине ужасное! Неужели я, ее мать, буду виной ее несчастья!»

В конце декабря 1808 года императрица Мария Федоровна рассказывала в письме старшей дочери Екатерине Павловне, как она беседовала с императором о политических последствиях отказа Наполеону: «Обсуждая с Александром все последствия моего отказа, я спросила его, может ли он послужить поводом к войне или, лучше сказать, может ли он ускорить ее и позволяет ли ему состояние его финансов вести войну? Он ответил: “Нет. Мне пришлось бы принести чрезвычайные жертвы. Наша граница беззащитна, у нас нет с этой стороны ни одной крепости, что касается войска, то у меня на границе двести тысяч человек ”. Признаюсь, я не думаю, что в случае отказа нам пришлось бы вскоре вести войну с этим человеком, она была бы отсрочена до окончания войны с Испанией. Состоится ли этот брак или нет, я того мнения, что войны не миновать, нам придется воевать либо с Наполеоном, либо из-за него, так как он вовлечет нас в свои враждебные отношения к Порте, и нам придется, так сказать, помогать ему созидать державы, которые будут нам опасны по близкому их соседству с Россией». Под конец разговора Александр сказал матери, что если Бог дарует ему десять лет мира, то он построит на границе десяток крепостей и поправит финансы так, что сможет противостоять Наполеону12.

Но времени у него оставалось не десять лет, а только неполных четыре года, да и за это время мало что удалось сделать. Между тем эта брачная история сильно сказалась на русско-французских отношениях. Наполеон в начале 1810 года женился на эрцгерцогине Марии Луизе, дочери императора Франца 1. Этот брак стал решающим в окончательном повороте Австрии к союзу с Францией и привел к тому, что в 1812 году Австрия, после десятилетий союзных отношений с Россией, оказалась в стане ее врагов. Бывший тогда в Париже граф А. И. Чернышев считал, что брак с Марией Луизой «был первою причиною охлаждения Наполеона к России. Русских перестали отличать при дворе, не оказывали им особенного прежнего расположения, исключали из общества сестер Наполеона и его родственников»13.

В окружении Александра I и среди военного руководства не было единства относительно того, как обороняться от нашествия и вообще как следует планировать оборону. Тут всплывает знаменитый проект генерал-майора барона Фуля. Этот прусский военный теоретик несколько лет преподавал государю стратегию и тактику и пользовался его доверием. В 1811 году Фуль, ставший генерал-квартирмейстером русской армии, предложил создать укрепленный лагерь на излучине Западной Двины ниже Полоцка (так называемый Дрисскиилагерь), с тем чтобы, отступая от границы, обе русские армии могли занять это тщательно подготовленное и обширное земляное укрепление и сделать его центром своего активного сопротивления противнику. Образцом для его создания служили укрепленные лагеря времен Семилетней войны 1756–1763 годов, а также те лагеря, которые в Испании и Португалии строил английский полководец Веллингтон, сумевший навязать французам такую войну, к которой они не могли приноровиться, несмотря на свой воинский опыт и превосходство в силах. В научной литературе высказано мнение, что план Фуля во многом был якобы лишь прикрытием, маскировкой иных, по существу наступательных, планов императора, которые должны были осуществиться весной 1812 года. Но, как бы то ни было, ни один из планов наступления не осуществился, а отступление армии какое-то время все-таки шло по плану барона Фуля. Хотя изначально этот план и встретил резкий протест многих военных.

Генерал-адъютант императора барон Армфельд был ярым противником оборонительного плана Фуля. Приехав в Вильно накануне наступления Наполеона, он представил царю записку («меморию»), в которой говорилось: «Всякая пассивная оборона не принесет ни в каком случае благоприятного результата. Кроме того, если не мешать инициативе неприятеля, то никогда не удастся русским устоять против французской армии». Это мнение разделяли многие военные. Армфельд предлагал, чтобы обе русские армии немедленно соединились и не начинали отступления врозь. Да и само отступление он считал нецелесообразным, ибо уйти из Польши значило «удвоить число врагов и продолжить войну так, что она станет неудобнее для нас, чем для Наполеона».

Против плана Фуля были почти все генералы, наперебой предлагавшие свои планы ведения войны. Генерал Л. Л. Беннигсен, потерпевший от французов поражение в войне 1806–1807 годов, был полон желания отомстить Наполеону и предлагал дать французам сражение недалеко от Вильно. Но тень поражения на полях Восточной Пруссии висела над ним, и второго шанса ему государь уже не предоставил. И вообще, всех угнетала одна страшная мысль — горькая истина, добытая в войнах с Наполеоном. Ее хорошо и просто выразил Паскевич: «Против Наполеона трудно устоять в сражении»".

Военный министр Барклай де Толли своего мнения о возможном развитии военных действий открыто не высказывал. Долгое время он был известен как сторонник упредительных, наступательных мер, но, зная двойственность взглядов императора, на них не настаивал. Император же Александр 1, какуже сказано выше, находился в нерешительности. Дело не только в особенностях характера царя. По своей подготовке, по призванию, по складу души и интересам император не был полководцем. При этом, подобно своему отцу и братьям, он прекрасно разбирался в строевой подготовке, в вахт-парадах, вообще, как тогда говорили, «в искусстве сворачивания шинелей», но плохо знал вопросы стратегии и тактики ведения реальных боевых действий. Кстати, Романовы, кроме Петра Великого, да, пожалуй, еще великих князей Николая Николаевича-старшего и его сына Николая Николаевича-младшего, не были хорошими полководцами, а попытка последнего императора Николая II в 1915 году возглавить воюющую армию кончилась таким грандиозным «Аустерлицем», что его последствия ощутили несколько поколений. Опасение допустить роковую стратегическую ошибку и делало Александра I особенно осторожным. Но тогда, летом 1812 года, когда в Вильно стало известно о численном превосходстве Великой армии, он, по-видимому, склонился к принятию сугубо оборонительного плана отступления от границы, изюминкой которого и был проект Фуля с его Дрисским лагерем. В обстановке разноголосицы и противоречащих друг другу мнений император решился, по возможности, держаться плана Фуля как единственно возможного и реального на тот момент варианта действий.

Самой серьезной проблемой, мешавшей русскому штабу составить точную диспозицию будущей оборонительной войны, была полная неясность планов Наполеона: куда придется его основной удар — по 1-й или 2-й армии? И вообще — куда он намерен двигаться: на Петербург, Москву или на Киев? Между тем русская армия, осуществляя первоначальные планы наступательной войны, по-прежнему была разделена на три самостоятельные армии. Основные силы входили в 1-ю Западную армию (главнокомандующий Барклай де Толли), она сосредоточилась в районе Вильно. 2-я Западная армия (главнокомандующим которой в августе 1811 года стал Багратион) располагалась южнее — в районе Волковыска, 3-я (запасная) армия генерала Тормасова находилась еще южнее — у Луцка. Наконец, казачий корпус атамана Платова стоял между 1-й и 2-й армиями в районе Гродно. Командование решило при нападении Наполеона «перелицевать» эту наступательную позицию в оборонительную. 2-я армия все больше сближалась с 1-й. Об этом Багратион 4 июня 1812 года сообщал А. П. Тормасову: «Государю императору благоугодно было сблизить обе западные армии для подания взаимных пособий и встречи неприятеля превосходными силами на тех пунктах, где он решительно предположит ворваться в пределы наши»1

Предполагалось, что под Вильно Барклай даст сражение или оставит город и двинется на северо-запад, к Свенцянам, а затем в Дрисский лагерь. Платову в этой ситуации из района Гродно следовало ударить во фланг и тыл двигающимся к Вильно французским войскам, с тем чтобы затруднить их наступление и позволить 1-й армии свободнее действовать при отступлении; Багратиону со своей армией предстояло поддержать усилия казаков. В случае отступления перед превосходящими силами противника он должен был отходить по дороге на Минск и Борисов. Все эти планы оказались нежизненными, как только началась война.

Забрасывая сеть

Багратион оставался в отпуске, точнее — в опале, до августа 1811 года, когда получил указ императора принять главное командование над Подольской (позже — 2-й Западной) армией. Первоначально она предназначалась Н. М. Каменскому 2-му и еще формировалась из нескольких дивизий Молдавской армии. 19 августа Багратион писал императору Александру, что получил указ о назначении в армию, но «к крайнему прискорбию моему простудная лихорадка не позволила мне тотчас отправиться к месту, мне высочайше назначенному. При всей слабости здоровья моего прибыл я, однако же, в Москву и непременно по отдохновении выеду отсюда чрез пять дней в Житомир»17. Этот город был назван местом размещения Главной квартиры Подольской армии. Туда Багратион прибыл 8 сентября, тотчас вступил в командование армией и уже по дороге начал инспектировать как крепость и арсеналы Киева, так и размещенные в разных городах полки своей армии. Начальник артиллерии формирующейся армии генерал И. К. Сивере получил приказ Багратиона сообщить, «в каком состоянии находится подведомственная» ему артиллерия: «Нет ли недостатка в людях и, на случай какого движения, в лошадях? комплектны ли у всех снаряды и прочие припасы? исправны ли всех калибров орудия? где находятся запасные парки? каковы они и другие части, принадлежащие команде вашей, и от которого числа ваше превосходительство производили им последний смотр» Тогда же Багратион начинает размещать вдоль границы присланные к нему казачьи полки.

Почти сразу же Багратион стал получать от военного министра Барклая де Толли приказы вести всеми доступными средствами разведку за границей, в Варшавском герцогстве и австрийских пределах, с целью «узнать, что происходит в Галиции и Варшавском герцогстве» 1. 12 сентября 1811 года Багратион писал Барклаю, что ему необходимо «в сомнительные места для тайного разведывания делать посылки под иным каким предлогом достойных доверенности и надежных людей» и что для этого нужно прислать «несколько бланков паспортов за подписанием государственного канцлера, дабы тем единым удалить могущее пасть подозрение»19. Пожалуй, никогда прежде союзные (пусть даже формально) державы не вели такой мощной и разнообразной разведывательной кампании друг против друга (опять же невольно напрашивается сравнение с ситуацией накануне 22 июня 1941 года). Русские и французы собирали сведения о намерениях, силах, дислокации войск будущего противника, засылали шпионов на территории, прилегающие к русско-французской границе. О неожиданном наплыве в Несвиж ряженых комедиантов, фокусников, странствующих монахов пишет побывавший там Радожицкий, ему вторят и другие мемуаристы, сообщая о появлении странных савояров, просвещенных путешественников, любителей приграничных красот, устремившихся почему-то к местам расположения русских армий. Сходные явления по другую сторону границы замечали французские и польские контрразведчики.

Багратион довольно быстро сумел наладить целую систему шпионажа за тем, что происходило за ближайшей к нему границей, но стремился перепроверять полученные сведения. Так, 4 ноября 1811 года он писал военному министру: «Частые очень известия, доходившие ко мне о движении войск австрийских, и прибытие некоторых из них к Кракову были поводом желания моего удостовериться в сих случаях…», а далее сообщал о результатах проверки первоначальных сообщений об активности австрийской стороны. В штабе Багратиона сосредоточиваются сведения, которые он получает от пограничной стражи, таможенных и почтовых служащих; приходят к нему и материалы перлюстрации почты, идущей через границу. 22 ноября Багратион дает подробный отчет о поездке своего агента, некоего Экстона, художника, «знающего европейские языки». Багратион характеризовал его как человека способного, имевшего связи «со многими людьми хорошего состояния, могущего находить многие знакомства через искусство в живописи портретов», естественно, «по достаточном снабжении его деньгами». Экстон был послан в Варшавское герцогство наблюдать за движением неприятельских войск к границам, разведывать «политическое поведение княжества Варшавского, его запасы, число войск, состояние княжества и народное, в отношении финансов, управление».

Важно было также отмечать состояние умов в Польше: «народную привязанность к правительству или ропот». Как видно по бумагам Багратиона, он довольно хорошо разбирался в разведывательном деле, умел ставить перед агентом задание, обобщать присланный материал, выделять в нем главное. Разбирался он и в людях, хотя это было непросто: публика, которая шла на выполнение разведывательных заданий, была часто сомнительна, одержима почти исключительно желанием получить деньги — зачастую за собранные сплетни, непроверенные слухи, которые и так можно было узнать в каждом кабаке, потратившись только на кружку пива. Причем бывало, что степень верности таких агентов определялась суммой «гонорара». В сентябре 1811 года Багратион писал: «Должен и то сказать, что крайне трудно сыскивать верных людей, ибо таковые требуют весьма важную сумму. Естественно, рискуя быть повешенным в случае падшего на него подозрения, он может откупиться, имея большие деньги. Впрочем, у меня есть в виду надежные люди, достойные всякого доверия, но все они жалуются на скупость платежа, и никто не соглашается за какие-нибудь 200 червонцев собою рисковать»20. Вообще, по обе стороны границы в это время шла упорная борьба разведок и контрразведок со всем присущим тайной войне антуражем: засылкой, разоблачением, вербовкой и перевербовкой агентов, провокацией, дезинформацией21. В этой войне участвовал и Багратион.

Обедывал, просиживал, был в толпе. Упомянутый Багратионом Экстон так и не сумел обосноваться в Варшаве — видно, от него за версту тянуло вражеским агентом. Польская и французская контрразведки не спускали с него глаз, и довольно быстро Экстона выслали обратно в Россию. В его донесении мы читаем: *Я обедывал за общим столом, просиживал в кофейных домах и был в толпе зрителей в театре: везде находил общим разговором войну с Россией. Офицеры нарядны, гордецы и нахалы в обращении с частными (Экстон, возможно, имел в виду себя. — Е. Л.). Крепость Модлин, у которой в бывшее лето множество работ производилось, есть главный пункт всех запасов, откуда идет эта линия магазейнов далее, там учрежден и арсенал. Все войска сосредоточены между Торном и Наревом. В Галиции остался только отряд легкой кавалерии под командой генерааа Ружицкого. Сие я узнал из непритворных речей одного офицера, которого удалось мне напоить»22. Такой же агент накануне вторжения сообщал: «Французские войска, перешед Вислу, приближаются к нашим границам и, узнав о расположении над границею в большом количестве российской армии, приходят в отчаяние о успехе в своих предприятиях»2J.

Более перспективной была работа с довольно известной личностью, графом де Виттом. Он был, как говорится, из местных — имел в Каменец-Подольской губернии крупное и богатое поместье, но с юности служил в Петербурге, в гвардии (в Конном, Кавалергардском и Лейб-Кирасирском полках), воевал под Аустерлицем, где был ранен. Человек живой, непоседливый, Витт был склонен к авантюризму, не без жульничества. По какому-то темному делу его исключили из гвардии, и Витт в 1809 году поступил в армию Наполеона, с которой участвовал во франко-австрийской войне. Вернувшись в Россию, он предложил себя в качестве разведчика и резидента в Варшаве. В сентябре — октябре 1811 года он встречался с Багратионом, и по результатам этой встречи Багратион писал Барклаю: «Сколько я его знаю, он лжец и самый неосновательный человек, но жена его, как умная и хорошая женщина, управляет его поступками так, чтобы не лишился он доверенности у нас, равно и в Герцогстве Варшавском не потерял хорошего о себе мнения. По моему мнению, кажется, что он двуличка, сие не дурно б было, когда б справедливо обо всем нас извещал и показания его со стороны их были бы верными. Я сидел с ним глаз на глаз довольно долго и всячески выспрашивав: каким образом знает он все обстоятельства тамошнего края и по какой связи так часто туда ездитНа сие отвечал мне, что имеет там много дела по домашним оборотам и при том тесную связь с многими особами, да и будто о каждом отъезде его известно и вам. Между прочим, обещается он доставлять нам хорошую и весьма верную связь, посредством которой можем получать (сведения) обо всех происшествиях, не токмо в Варшаве, но и в кабинете самого Наполеона происходящих. Есть в Варшаве одна женщина по фамилии мадам Вобан, я сам ее знаю лично, но большего знакомства с ней не имею. Граф же Витт дает мне слово, что, быв с нею весьма знаком и на дружеской ноге, непременно склонит ее на нашу сторону. Женщина сия хитрая, умная и интриганка, находится при князе Понятовском, который к ней так привязан и столь слепо во всем доверяет, что без ее совета ничего не предпринимает, как по делам военным, так и гражданским. Словом сказать, она истинный его друг и совершенный для него закон». Багратион писал, что Витт обещает через эту даму убедить фактического главу Польши «придерживаться стороны верной и надежной», то есть России. Для этого Витт обещал действовать еще через какого-то итальянца из Вены, друга мадам Вобан, и утверждав, что «все непременно выполнено им будет, коль скоро примется на нашу службу». Багратион тут же дает комментарий: «Из сих объяснений замечаю я, что единственная цель исканий и одно желание графа Витта есть войти в нашу службу, какими бы то средствами ни было». И в заключение: «По мнению моему, из виду его упускать не следует». Багратион считает, что нужно воспользоваться его услугами, а отказать в приеме на русскую службу по исполнении задания (в зависимости от его результатов) можно будет в любой момент24.

По-видимому, вскоре Витт отправился в Петербург, и уже 18 декабря Барклай сообщает Багратиону, что послал к нему принятого на службу де Витта с паспортом, но Багратиону, «давая ему поручения, надлежит быть против него весьма осторожну, чтоб он ничего не мог узнавать о наших распоряжениях, местопребывании войск, о числе их, воинских запасах и прочее. Его величеству угодно, чтоб ваше сиятельство не упускачи из виду осведомиться о его поведении и, стараясь обязать его доставлять нам важнейшие известия, не входить с ним в искренние изъяснения и не доверять ему таких дел, обнаружение коих могло б вредить нашим пользам»25.

«Для личного объяснения с Его величеством»

Усердно занимаясь делами армии и разведки, Багратион думал и о том, как ему восстановить свои прежние сильные позиции при императорском дворе. 19 октября 1811 года он написал Барклаю письмо, в котором просил его, «пока еще со стороны наших соседей не происходит никакого движения, исходатайствовать высочайшее у государя императора соизволение прибыть мне зимним путем, как удобнейшим для поездки, на самое короткое время в столицу для личного объяснения с Его величеством и с вами по некоторым частям, до армии касающимся, так равномерно обнаружить качества замеченных мною особ, и тем внутреннюю безопасность нашу поставить на основательных и твердых мерах». Багратиона беспокоила благонадежность украинской и польской шляхты, жившей в своих поместьях и городах Волынской и Подольской губерний. В письме он сообщал о том, в чем окончательно убедился: «Многие из значущих по достатку своему особ, не приверженных к нам ни наружно, ни внутренно, имеют сильное влияние и между собою сношения как здесь, так и в Герцогстве Варшавском. Пребывание их в сем крае я нахожу весьма вредным и в том утверждаюсь мнении, что сего рода людей крайне необходимо удалить во внутренние российские города и тем прервать всю здешнюю и заграничную связь». Багратион был убежден в пользе депортации наиболее опасных для русского владычества местных дворян, писал, что «имена их мне известны, о коих официально отнестись к вам не могу, ибо легко статься может, что и в самой столице найдутся люди, которые сие опровергнут»26.

Однако попытка хотя бы на время вырваться в Петербург не удалась, опала, наложенная на него — правда, в весьма мягкой форме, — не проходила. Государь уже не хотел, как это было прежде, видеть его за своим столом. Известно, что «наш ангел» (как называли императора Александра) отличался злопамятностью. 23 ноября 1811 года Барклай писал Багратиону без околичностей: «М[илостивый] г[осударь] Петр Иванович! Его императорское величество по настоящим обстоятельствам находит пребывание ваше при войсках необходимо нужным, а потому на отношение вашего сиятельства ко мне от 19 октября Высочайшего соизволения не последовало, но государю императору угодно, чтоб вы уведомили письменно об именах известных вам особ, подающих на себя подозрение, и что служить может к обнаружению их коварного поведения и взаимных отношений с жителями Герцогства Варшавского»27. Всем участникам этой переписки было ясно, что повод, по которому Багратион хотел приехать из армии, формален и дело не в нем. Неслучайно Барклай о другой причине приезда, выдвинутой Багратионом (дела по армии), даже не упоминает. Продолжая прежнюю, уже утратившую смысл игру, Багратион отвечал Барклаю, что имеются в виду «люди первых классов здешнего дворянства, имеющие родственников, а некоторые и жен в княжестве Варшавском и при том свободные туда и обратно переезды и с ними тайные сношения»28. Он опять не приводит никаких имен, понимая, что это лучший способ нажить себе врагов. К тому же ясно было, что государь никогда не решится даже на частичную депортацию шляхты, опасаясь всеевропейского скандала, рядом с которым казнь герцога Энгиенского покажется мелким происшествием. Время сибирских ссылок польской шляхты, казалось, уже прошло (а снова еще не пришло).

Еще одним свидетельством сохранения гнева государева служил запрет Багратиону вступать в переписку с русскими посланниками в других странах. Ранее, когда он командовал Молдавской армией, такое право у него было. Теперь же полученный в ноябре 1811 года через Барклая (сам Александр не считал нужным сноситься с Багратионом) ответ императора на просьбу главнокомандующего 2-й армией о разрешении вести такую переписку с посланником России в Вене Г. Р. Штакельбергом показался непривычно резким: «Его величество не находит нужным вступать вам в сношение с министрами нашими, при иностранных дворах находящимися, ибо меру сию правительство предоставляет себе»".

Позже, в своем донесении императору из Пружан 6 июня 1812 года, Багратион так констатировал понижение своего статуса: «Всемилостивый государь! Не быв введен в круг связей политических, я буду говорить о тех только предметах, которые мне известны по долговременной службе…»30 К этой, видимо, болезненной для него теме он вернется уже после отступления от Смоленска в рапорте государю 7 августа. Жалуясь тогда на действия Барклая, он писал: «Прости, Всемилостивейший государь, с сродным тебе милосердием патриотической ревности, действием которой дерзаю я открыть тебе то, что чувствую: я не быв введен в круг познаний политических, не известны мне тайны политики, но, находясь на поприще военном…» и т. д.31

Советы, которые никому не нужны

Багратион внимательно и ревниво следил за тем, что происходило на Дунае. Он был уверен, что Кутузов провалит дело, порученное ему, чем усугубит тяжелое положение России накануне войны с Наполеоном. К этой теме он возвращался не раз. В письме Барклаю 14 сентября 1811 года Багратион писал: «Коль скоро они (турки. — Е. А.) перейдут (на левый берег. — Е. А.) прогонять Кутузова, тем паче что его высокопревосходительство имеет особенный талант драться неудачно и войска хорошие ставить в оборонительное положение, посему самому вселяет в них и робость. Весьма неприятно будет по многим сношениям, если турки войдут в привычку брать поверхность над нами…» Два выхода видел Багратион из этой ситуации. Во-первых, «помириться с англичанами и упросить их, чтобы они принудили турок заключить с нами мир. Советую отдать Валахию и Молдавию, а сербов оставить в независимости, ибо не время нам теми пунктами заниматься». Несомненно, мысль о том, чтобы помириться с англичанами и через них воздействовать на турок, была наивна и ни на чем не основана. Сближение с Англией было возможно лишь в случае разрыва с Наполеоном, а это означало объявление войны, на что Александр, разбирая планы превентивных операций, решиться не мог. К тому же влияние англичан в Стамбуле в это время было незначительным — сидевшая в континентальной блокаде Англия тогда не представляла никакой опасности для турок и не имела авторитета в Блистательной Порте. Но то, что Багратион четко угадал, — это необходимость ради мира с турками вернуть им Молдавию и Валахию. Пожалуй, о таком варианте будущего Бухарестского мира открыто и смело в русских верхах до этого не говорил никто — все знали, как упрям был император, требуя от султана не только территориальных уступок в виде Дунайских княжеств, но и крупной суммы в качестве контрибуции, что по тогдашним обстоятельствам было нереально. Ясно, что тем самым Багратион вызывал раздражение государя, ибо «лез не в свои дела».

Багратион просил послать его в Бухарест для разрешения вопроса о мире и обещал добиться мирного договора за два месяца: «Сколько мне известно, визирь нонешный рад мириться, только с уступкою, можно и должно его позондировать. Мне кажется, что время терпит до весны, ежели угодно, я бы поскакал, под предлогами укомплектования армии, в Бухарест, поговорил бы с оттоманским (представителем. — Е. А.). Визирь еще находится против Рущука, я бы предложил ему повидаться со мною и предложил ему тайным образом о мире… надо подкупить визиря и чиновников его, бросить им два миллиона пиастров, они лакомы, и нужно сии деньги достать в Молдавии и Валахии. Мне кажется, что я бы успел тайно таким образом, ежели же не согласится визирь, тут беды никакой нету. О сем не надо говорить канцлеру (Румянцеву. — Е. А.), ибо оно известно будет тотчас послу Франции, и все испортится». Ни при каких обстоятельствах император не принял бы план Багратиона, явно противоречивший всем его расчетам. Отдать туркам два миллиона золотых, тогда как государь с них требовал в виде контрибуции всего-то 20 тысяч пиастров, — это предложение наверняка казалось в Петербурге невозможным и даже бестактным. Но главное все же заключалось в том, что сколь бы низкого мнения Багратион ни был о способностях Кутузова, как бы он ни сводил личность и деятельность главнокомандующего Молдавской армией к нулю, перепрыгнуть через его голову он не мог, да и в Петербурге этого не допустили бы. В Бухаресте сидел Кутузов, недавно одержавший над турками блистательную победу, и все надежды Петербург связывал с его дипломатическим искусством, которым, при всем таланте полководца, горячий по натуре князь Петр, увы, не обладал.

Пространное письмо Багратиона Барклаю от 14 сентября 1811 года, цитаты из которого приведены выше, представляло собой самый настоящий проект, докладную записку, предназначенную для императора. Несомненно, это был плод долгих размышлений Багратиона о той общеполитической ситуации, в которой оказалась Россия. В письме Багратиона много разных предложений, начиная с глобальных вопросов войны и мира и кончая усовершенствованием вооружения конницы. Кроме предложений по достижению мира с турками при помощи англичан и серьезных уступок Багратион выдвигал и другие внешнеполитические инициативы. Тогда, да и теперь, многие из них кажутся наивными, неосуществимыми предложениями человека, который не очень много понимает в искусстве дипломатии. Но вместе с тем невозможно не признать, что в ряде случаев Багратион удивительно точно характеризует проблему и предлагает оригинальное решение ее. По каким-то позициям власти вскоре так и поступили. И теперь непонятно, вняли ли они Багратиону или его суждения отразили ставшую очевидной для всех реальность. Так было с весьма смелым предложением Багратиона об отдаче туркам Молдавии и Валахии в обмен на мир. Багратион писал, что в условиях приближения войны с Наполеоном «силы наши должны быть дома, что и нужно, иначе я полагаю, что Молдавия и Валахия для нас будут хуже Гишпании по близости наших границ». Как известно, Наполеону, чтобы сохранить власть над Испанией, приходилось держать там целую армию. Через две недели после предложения Багратиона канцлер Н. П. Румянцев сообщил Кутузову о готовности государя уступить туркам Валахию, а Молдавию и Бессарабию выкупить за деньги. Далее, Багратион писал, чтобы «сербов оставить в независимости, ибо не время нам теми пунктами заниматься». И в этом вопросе Румянцев вслед за ним умывает руки: «Обеспечить жребий Сербии, сколь можно согласно с желанием сербской нации». Багратион предлагает сделать территориальные уступки и Австрии («Ради Бога, успейте отдать цесарцам то, что у них взяли, и дайте еще другое, дабы сидели они дома, а ежели наш приятель (Наполеон. — К А.) успеет их обольстить, то худо и трудно нам будет, потому что надо оставить по крайней мере 50 000 войска надзору»). Багратион как в воду глядел: Наполеон вынудил австрийцев примкнуть к антирусской коалиции, наша дипломатия проиграла борьбу за Австрию, и пришлось-таки держать против австрийцев армию Тормасова. А если бы Россия вернула то, что по Шёнбруннскому миру 2 октября 1809 года присвоила себе (а именно Тернопольскую область), то ситуация на русско-австрийской границе, возможно, была бы более благоприятна для России.

Багратион предлагал изменить политику и в отношении Польши и поляков на российской территории. Кроме ставших дежурными для него проектов высылки ненадежных поляков в Сибирь и конфискации их имений он высказал предложение, которое было реализовано в 1815 году, благодаря чему значительно упростилась ситуация в Польше: «Я считаю самым лучшим способом объявить королем государя». В 1815 году император Александр был действительно коронован корол ем Царства Польского… Задолго до начала войны 1812 года, ставшей Отечественной, Багратион писал, что власти необходимо обратиться за помощью к народу, и тем самым будут решены финансовые проблемы, ибо «война теперешная не для союзников, а наша собственная, а как война делает часто такие следствия, что дает и берет корону, следовательно, в таком случае всем надо жертвовать, чтобы наступать и побеждать»32.

Государь и Барклай в ответ на проект Багратиона промолчали. Как и в случае с отказом Багратиону в приезде в столицу, это молчание было выразительно — занимайтесь, мол, князь Петр Иванович, делами своей армии и в чужие компетенции не лезьте, сами разберемся, ведь вы же пишете в конце письма: «Впрочем, все дела вам более и лучше известны…»

Мира не будет, готовься к войне

Между тем обстановка на западной границе становилась все тревожнее. Дело семимильными шагами шло к войне. Россия поспешно наращивала свои вооруженные силы. Ежегодными стали рекрутские наборы — главный источник пополнения армии. Набор 1808 года должен был дать 38 906 рекрут (ростом не менее 2 аршин 3,5 вершка), в набор 1809 года было назначено 82 146 рекрут, в набор 1810 года — 95 542 человека. В 1811 году предполагалось взять с 16 миллионов душ мужского пола 120 тысяч рекрут, потом был назначен еще один набор (от 65 до 70 тысяч человек) «по чрезвычайным обстоятельствам, требующим всевозможных усилий к обеспечению государства»31. Иначе говоря, за последние три предвоенных года было взято в армию минимум 350 тысяч человек.

Неудивительно, что по сравнению с 1805 годом, несмотря на все боевые и небоевые потери за время войн с Францией и Турцией, общая численность армии возросла с 489 тысяч до 716,4 тысячи человек. Важнее другие цифры: число строевых чинов, то есть солдат, увеличилось с 422,3 тысячи до 586,6 тысячи человек. Словом, одних солдат в русской армии стаю почти 600 тысяч — такого в России не было никогда! Корпус офицеров также вырос значительно: с 12,3 тысячи до 17,4 тысячи человек. Этот рост был связан с формированием 19 новых армейских пехотных полков и 8 драгунских.

Больше пули боялись лекаря. Конечно, нужно иметь в виду, что общие цифры всегда впечатляют, но при ближайшем рассмотрении начинают как бы таять: списочный состав всегда больше, чем наличный, да и небоевые потери всегда превосходят боевые. Для солдат самое страшное было попасть в госпиталь. Было распространено мнение, что пуля еще может человека миновать, а госпиталь его почти всегда убивает. Система госпитальной службы тогдашней армии была по своей сути антигуманна, лечение крайне несовершенно, а воровство и финансовые злоупотребления безграничны. Дело в том, что в основе этой системы лежал вполне людоедский принцип: все, начиная с начальников госпиталей и кончая простыми санитарами, стремились выписать как можно больше припасов и провианта, больных морить голодом и безнадзорностью, а сэкономленное на них добро успешно «реализовать» на стороне. Поэтому обычно больные солдаты в госпиталях страдали от голода и отсутствия всяческого ухода. Только в 1811 году в армии ежемесячно заболевало от 43 до 65 тысяч человек. За год выбыло из армии: безвозвратно 36 тысяч человек, бежаю 7225 человек, стали инвалидами 7096, убито 1113 человек, а всего потери составили 51 739 человек34. Страшные цифры!

Важные изменения произошли в самых разных сферах военного дела, что было прямым следствием двух подряд неудачных войн с Наполеоном. Главными реформаторами стали М. М. Сперанский, М. JI. Магницкий, А. А. Аракчеев и М. Б. Барклай де Толли, за пять-шесть лет совершившие важные реформы в системе военного управления и организации армии. Основой для изменений послужил французский военно-административный и боевой опыт, что было полностью оправдано передовым состоянием французских вооруженных сил и тем, что главным неприятелем считались французы. Общеизвестно, что после 1805 года русская армия многое переняла от французов. В определенном смысле французы оказались нашими учителями, как некогда за учителей новой русской армии почитались шведы. В сентябре 1807 года гвардия была переодета по французскому образцу35. Как писал приехавший в том же году новый французский посланник А. Коленкур, все в русской армии переделано «на французский образец: шитье у генералов, эполеты у офицеров, портупеи вместо пояса у солдат, музыка на французский лад, марши французские, ученье тоже французское»36.

В 1810–1811 годах благодаря русскому военному агенту в Париже А. И. Чернышеву, наладившему систему шпионажа, в Петербурге сумели получить документы французского военного ведомства и использовать их для реформ. Магницкому и Аракчееву удалось создать эффективную систему Военного министерства, в 1812 году был принят новый Полевой устав (точнее, «Учреждение для управления Большой действующей армией»), утвердивший новые принципы управления войсками. Были резко повышены власть и значение главнокомандующего, в руки которого переходило все руководство на театре военных действий. Ему подчинялись Главный штаб и все управления (инженерное, артиллерийское, интендантское)37. Батальонные колонны признали основным видом построения для ведения боевых действий пехоты, роль которой как главной силы армии значительно возросла. Пехота стала истинной «царицей полей». Заметно повысились значение и, соответственно, численность легкой пехоты (егерей, стрелков), действовавшей в рассыпном строю: ее польза во многих сражениях была несомненна. Поэтому в каждой дивизии имелись теперь три бригады: две пехотные и одна егерская. После истории под Фридландом, когда действия лихого французского артиллериста Сенармона в немалой степени предопределили поражение русской армии, стали уделять особое внимание использованию маневренной конной артиллерии.

Хотя еще в 1806 году войска были расписаны по дивизиям, этот вид управления окончательно закрепился в 1810 году. При этом кавалерия была выделена из состава общевойсковых дивизий, и на ее основе сформированы кавалерийские дивизии, состоящие из бригад — по два полка в каждой бригаде. Важным следствием не особенно удачных действий русской кавалерии в прошедших войнах стало преобразование почти половины драгунских полков, принадлежавших к тяжелой кавалерии, в легкие (гусарские и уланские) полки. Тогда же были организованы конно-егерские полки, сочетавшие преимущества легкой кавалерии и точность стрельбы пеших егерей. Обычно кавалерийское соединение состояло из четырех драгунских и двух гусарских или уланских полков. Тяжелая кавалерия — кирасиры — составляла отдельные дивизии. Как и у французов, самым крупным войсковым соединением в русской армии стали корпуса, которые состояли из двух-трех пехотных дивизий, а также одного-двух кавалерийских дивизий и нескольких полков тяжелой кавалерии38. Были введены и другие важные новшества, изменившие армию: с 1809 года было принято отдание чести, учреждены награды для целых частей — георгиевские знамена, серебряные трубы, знаки на шапках. Провинившиеся части, как это было с бежавшим под Аустерлицем Новгородским полком, лишались знамен, знаков отличия и пр.

Своя армия

Багратион возглавил Подольскую армию в то время, когда интенсивно перестраивалась система организации войск на армейском уровне. К 1812 году было образовано четыре армии. Одна из них существовала и раньше и воевала в низовьях Дуная — это известная читателям Дунайская (Молдавская) армия. Но главной, основной стала 1-я Западная армия, сформированная из тех войск, что достойно, но без славы, вышли из Восточной Пруссии в 1807 году. Ее преобразование началось в 1810 году, армия называлась попеременно Северной, Двинской, просто 1-й — и наконец в начале 1812 года получила окончательное наименование 1-й Западной. Ее численность достигала 120 тысяч человек. На время войны в ее ряды вливался и образованный тогда же гвардейский корпус (5-й). С 19 марта 1812 года 1-й армией командовал военный министр генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай де Толли, который, оставив свой министерский кабинет в Петербурге, прибыл 30 марта в Вильно, где располагалась Главная квартира армии39. Вскоре туда же приехал и государь. Местом дислокации армии стали Виленская и Гродненская губернии, то есть наиболее важное стратегическое направление.

Армия Багратиона также прошла свою перестройку, меняя названия, непрерывно пополняясь новыми полками и одновременно меняя места своей дислокации. Она называлась Подольской, Южной, 2-й, Западной, пока в 1812 году не стала окончательно 2-й Западной армией. Ее составили дивизии Молдавской армии, которые вывели из Молдавии и Валахии ближе к Киеву и Житомиру, а потом пополнили другими полками, подошедшими из России. С февраля 1810 года 2-й армией командовал генерал Д. С. Дохтуров, которого и сменил в августе 1811 года князь Багратион. За последние полгода перед войной армия дважды меняла места своей дислокации, смещаясь на северо-запад. В этом перемещении от Житомира к Белостоку и Гродно был заложен свой смысл. Изначально 2-я Западная армия предназначалась для вспомогательных действий в помощь 1-й армии, шла ли речь о наступлении на Польшу или об отступлении вглубь России. С этой целью и проходило ее перемещение из Житомира сначала в Луцк, потом в Пружаны (после 19 мая40), а затем в Волковыск, то есть поближе к 1-й армии. По этой же причине ей не давали сильно увеличиваться. Наоборот, когда произошло увеличение 2-й армии за счет резервов, от нее отделили четыре корпуса, и в Мае 1812 года на их основе образовали новую армию. Она была названа 3-й Резервной Обсервационной армией и располагалась южнее 2-й Западной, прикрывая Киев. Ее главная цель — наблюдать за действиями ставшей враждебной России Австрии, с тем чтобы не допустить вторжения австрийских войск в русские пределы. По идее военного руководства, эта армия (около 50 тысяч человек), которой командовал генерал от кавалерии А. П. Тормасов, представляла собой резерв 2-й армии и должна была с началом военных действий помогать ей, наносить ущерб противнику, который вздумал бы ударить в ее тыл. В конечном счете идея разделения армий оказалась неплодотворной, в момент высочайшего напряжения борьбы за Москву армия Тормасова оказалась фактически выключена из военных действий, защищая дальние юго-западные пределы империи, в то время как враг ворвался в самое ее сердце.

Наши молодцы-солдаты бодро шагали

Несомненно, что долгое время русская армия готовилась к войне наступательной. К границе подтягивались все новые и новые войска вовсе не для того, чтобы стать «железным заслоном» на пути врага, но для того, чтобы ударить по нему на его же территории. Одни шли, как им казалось, скрытно, не привлекая к себе внимания, — так, 12 октября 1811 года военный министр предписал 25-му егерскому полку двинуться в Митаву, но не по обыкновенному большому тракту, а по второстепенным дорогам, чтобы не встречаться «с проезжающими по почтовой дороге» людьми, среди которых могли быть шпионы41. А уже весной 1812 года войска шли по столбовым дорогам, открыто. Зрелище непрерывно идущих на запад, к границе, полков воодушевляло патриотов, заставляло сильнее биться сердца. А. П. Бутенев, назначенный дипломатическим чиновником при Главном штабе 2-й Западной армии Багратиона, в начале июня 1812 года спешил в Волковыск по Минской дороге: «Тут уже начал я обгонять направлявшиеся к границам войска. Наши молодцы-солдаты бодро и весело шагали по сыпучему песку, в шинелях и с ранцами, ружья на плечах, в предшествии музыкантов и песенников, которые оглашали воздух народными песнями. Я очень живо помню эти встречи, особенно когда проходил Московский гренадерский полк, прославленный своею храбростью в наших воинских летописях. Шефом его был тогда родственник царской фамилии герцог Мекленбургский, он ехал впереди полка»42. У всех было приподнятое настроение, присущее людям, готовым к наступлению. Войска непрерывно тренировались, и, как вспоминал артиллерийский офицер из корпуса генерала Дорохова И. Т. Радожицкий, «инспекторские смотры во всей армии беспрерывно продолжались», а «в первых числах июня корпус наш двинулся к границе; корпусная штаб-квартира находилась в Олькениках, а наша бригадная — в Ойшишках. Авангард корпуса, под командою генерала Дорохова, стоял в Оранах… Мы отбыли еще несколько смотров от бригадных и дивизионных командиров. Войска вообще были хорошо одеты и выучены; солдаты рослые, стройные, добрые, ожидали с нетерпением похода за границу, чтобы ударить на француза по старой привычке (стереотип — во все прежние войны с французами первыми нападали мы. — Е. А.). В Олькениках мы стояли около недели, ожидая со дня на день похода вперед, но вдруг получили приказ 12 июня идти поспешно назад, в Яшуны. Причиною столь внезапного движения были французы, которые предупредили нас и сего числа до рассвета перешли границу чрез Неман. В Мериче они захватили все команды нашей дивизии, посланные туда для принятия из магазинов провианта. От Олькеник в Яшуны, 40 верст расстояния, мы прошли в один переход, кажется, не мы одни так торопились: война началась не на шутку». И еще: «Мы думали, что непременно пойдем навстречу французам, сразимся с ними на границе и погоним их далее»11. Так же, как Радожицкий, думали многие в русской армии. Но планы наступательной войны не были реализованы, хотя армию подвели к самой границе на позицию предполагаемого удара. Это в конечном счете и обернулось ее столь драматическим и долгим отступлением.

Удара на опережение не последовало ни осенью 1811-го, ни весной 1812 года. Было много причин (кроме невозможности быстро собрать в один кулак разрозненные части армии), которые этому воспрепятствовали, начиная с нерешенной проблемы завершения Русско-турецкой войны и заканчивая соображениями этики — ведь Россия напала бы на своего союзника! Но важно другое — начиная с 1810 года планы нападения на французов постоянно обсуждались в окружении Александра параллельно с планами отступления (в том числе в сочетании с генеральным сражением). Да и на практике велись приготовления сразу и к наступлению, и к обороне. Для подготовки первого варианта армии выдвигались на предельную близость к границе и в соответствии с этим близко к границе устраивались склады провианта, разрабатывались наступательные диспозиции, подобные тем, которые рассылались в октябре 1811 года. Одновременно для реализации второго (оборонительного) варианта действий укреплялись и модернизировались крепости вдоль западной границы, строился, как уже сказано, знаменитый Дрисский лагерь. Но обстоятельства все время складывались так, что остановиться на каком-то одном плане действий власть не смогла44. Отчасти это отражало умонастроение императора Александра, нередко в своих действиях предпочитавшего уйти от окончательного, твердого решения.

Государь не мог не считаться с мнением оппонентов наступательной концепции, то есть сторонников плана активной обороны. Они указывали на колоссальную мощь Наполеона, мобилизовавшего силы покоренных им европейских стран, склоняли государя к ведению длительных оборонительных действий на своей территории, включая названный так историками уже в XX веке «скифский» план медленного отступления вглубь страны, пространство которой отходящие войска и местные власти должны были превратить в выжженную землю. Удачный пример таких действий дала Северная война (1700–1721), когда Петр Великий со своей армией отходил из Польши вглубь собственной страны, изматывая шведскую армию Карла XII арьергардными боями и всячески истощая ее силы диверсиями. Кроме того, у всех на глазах был «испанский вариант» войны — народная, партизанская война в Испании против французских захватчиков; она опровергала банальную истину, что поражение в генеральном сражении решает судьбу страны… Александр говорил французскому послу А. де Коленкуру о Наполеоне: «…Возможно, даже вероятно, что он нас разобьет, ежели мы примем сражение, но это не приблизит его к заключению мира. Ведь испанцы, например, часто бывали разбиты, но никогда не были ни побеждены, ни подчинены. И это при том, что они не так уж далеки от Парижа, как мы; климат Испании отнюдь не похож на наш, и у них нет тех средств, коими располагаем мы. Мы имеем за себя пространство, и мы сохраним свою хорошо организованную армию»45.

Двойственность планов русского командования сохранялась в сущности до конца мирного времени, и даже с началом войны. Как точно заметил В. М. Безотосный, военный министр Барклай де Толли, на котором замыкались все планы, часто противоречил сам себе: «Командующим лицам он часто обещал переход в наступление или генеральное сражение. Но одновременно с этим в письмах к царю сообщалось совершенно противоположное мнение. То же самое противоречие можно найти между обращениями (приказами) к армии и официальными сообщениями из Главной квартиры, рассчитанными на общественные круги»46. Ниже, уже на конкретных фактах, мы рассмотрим подобные противоречия в суждениях и действиях Барклая. Как бы то ни было, существование у русского руководства фактически до лета 1812 года сразу двух планов ведения войны создавало впечатление его неуверенности, что на самом деле и было. А это порождало нервозность в первую очередь у подчиненных Барклая, что с началом войны сказалось на отношении к нему в армии.

Идти или не идти. Типичным для этой «дуалистической» стратегии военного руководства стала инструкция начальнику Главного штаба 2-й Западной армии генералу Сен-При — его назначили в армию Багратиона летом 1812 года. В инструкции было сказано, что все русские войска размещаются в следующем порядке: 1-я армия около Вильно, 2-я южнее Вильно, а между ними корпус Платова. Составители инструкции считали, что в ближайшем будущем возможны два варианта военных действий: «когда война с нашей стороны откроется наступательною» или «когда война внутри наших пределов ведется оборонительною». При наступлении предполагалось «отрезать, окружать и обезоруживать войска неприятельские, в герцогстве Варшавском и в королевстве Прусском находящиеся… занимать сколько можно более пространства земли…», причем 1-й армии предстояло оккупировать Восточную Пруссию, а также направить часть войск на Варшаву через Гродно. 2-й армии в этом случае тоже предписывалось идти на Варшаву, но через Люблин. Иначе говоря, в этом варианте реализовывался вышеизложенный план активной обороны, превентивного удара.

При сугубо оборонительной стратегии рассматривались также два варианта возможных действий. Предполагалось, что если противник нанесет основной удар севернее (то есть по 1-й армии), то эта армия начинает отступление к Дриссе, «в укрепленную в сем месте позицию, в которой она ожидает неприятельские атаки». Корпус Платова, который называли также Обсервационным (наблюдательным), должен был действовать «во фланг и в тыл главной неприятельской силы». Если же «противустоящий ему неприятель столь силен, что с верностию нельзя предвидеть счастливого успеха атаки», то казакам Платова следовало отступать от границы. Подобным же образом должна была действовать и 2-я армия, цель которой состояла в нанесении (при содействии корпуса Платова) ударов во фланг и тыл неприятеля47. Если же главный удар Наполеона пришелся бы южнее (то есть непосредственно по 2-й армии), то она должна была отступать южнее — к Острогу, Житомиру и Киеву, а Платову и 1-й армии предстояло наносить удары противнику в тыл и фланг.

Инструкция Сен-При отражает общее противоречие планов русского командования, хотя она дана летом 1812 года, когда русское командование точно знало о масштабном сосредоточении французских сил в Восточной Пруссии и Герцогстве Варшавском и на упреждающий наступательный удар уже не могло решиться, — время, когда русской армии на всей этой огромной территории противостояв только корпус Даву, безвозвратно прошло.

Хорошая компания

Главная квартира Багратиона в июне 1812 года размещалась сначала в Пружанах, а потом, с 6 июня (об этом Багратион сообщал Платову)48, — в знакомом Багратиону по прежним временам Волковыске, жалком городишке, деревянные домики которого были сплошь заселены евреями. Сам Багратион и его штаб располагались в «замке» — поместье местного польского шляхтича. Бутенев вспоминал, что атмосфера в ставке Багратиона была «радушной и ласковой». Багратион умел ладить с самыми разными людьми. Вообще, многие отмечали его умение сплотить людей, любивших его за доброту сердца, искренность и щедрость. Граф А. И. Рибопьер, человек самолюбивый и напыщенный, писал в мемуарах, что только благодаря умелому разговору Багратиона с капризным фельдмаршалом Каменским ему удалось уехать в действующую армию — иначе Каменский ни под каким видом не отпускал своего дежурного генерала. В другом случае, уже после Фридланда, Рибопьер был ранен и сброшен с лошади, и именно Багратион, «возвращавшийся из Тильзита, поднял меня и перенес в занимаемый им дом, находившийся неподалеку»49. А генерал Комаровский писал: «Я весьма любил князя Багратиона, он имел отличные свойства, а особливо необыкновенную доброту сердца»50.

2-я армия была малочисленнее 1-й, но, как писал Бутенев, в ней находились лучшие наши генералы и офицеры, «считавшие себе за честь служить под начальством такого знаменитого полководца, как князь Багратион». Бутенев перечисляет людей Багратиона: начальником Главного штаба был граф Сен-При, «дежурным генералом был Марин, один из красавцев гвардии, сочинитель легких стихов… В числе многих блестящих адъютантов и ординарцев князя Багратиона припоминаются мне в особенности князь Николай Сергеевич Меншиков (младший брат адмирала), князь Федор Сергеевич Гагарин, барон Бервик, про которого говорили, что он происходил от Стюартов, Муханов, Лев Алексеевич Перовский (позднее граф и министр внутренних дел), Дмитрий Петрович Бутурлин (впоследствии директор Императорской публичной библиотеки и сочинитель “Истории 1812 года”), Михаил Александрович Ермолов. С тремя последними я в особенности сошелся, хотя находился в добрых отношениях и со всею этою молодежью, моими сверстниками, живыми и пылкими, вечно веселыми, привыкшими ко всяким лишениям, не знавшими усталости и прямо из-за обеда, из-за карточного стола или с постели, в какую бы ни было погоду, хватавшимися за оружие и готовыми лететь в бой. Вторая армия славилась своими генералами. То были знаменитый Раевский, командир Первого корпуса, и Бороздин, командовавший Вторым корпусом и в 1799 году действовавший с успехом в Неаполе. Но особенною любовью пользовались в армии два молодых дивизионных генерала: граф, впоследствии князь и фельдмаршал Воронцов и Паскевич, будущий князь Варшавский и также фельдмаршал»51.

О некоторых из перечисленных, поистине блестящих, но менее известных, чем Михаил Семенович Воронцов или Иван Федорович Паскевич, людей следует сказать подробнее. Действительно, 36-летний полковник Сергей Никифорович Марин был редкостным красавцем, прекрасным шахматистом и заядлым картежником. Отважный воин, он не раз был ранен в бою и удостоен за свои подвиги боевых орденов и золотой шпаги «За храбрость». Можно без преувеличения сказать, что если бы не Марин, то заговор 11 марта 1801 года, увенчавшийся убийством Павла I, провалился бы: именно поручик Марин в ночь переворота командовал внутренним караулом преображенцев в Михайловском замке, и именно он беспрепятственно пропустил мятежников в замок, тем самым изменив государю и совершив безнравственный поступок. Потом, при Александре, он, флигель-адъютант государя, исполнял высочайшую волю, будь то поездка к Наполеону с депешами, формирование нового полка или расследование дела о контрабанде на границе. Но более всего этот высокий, обаятельный гвардеец прославился на литературной ниве. Начал он с необыкновенно популярных в офицерской среде сатирических стихов о павловских порядках (сам он был на какое-то время разжалован Павлом в солдаты за то, что сбился с ноги на вахт-параде), а потом с легкостью и блеском писал гусарские песни и сочинил текст «Преображенского марша». Одну из его солдатских песен распевала армия в 1806 году, двинувшись в Польшу и Восточную Пруссию. Издавал он и свой журнал «Драматический вестник», входил в литературное общество «Беседа любителей русского слова». Он делал переводы, писал пьесы под Буало и Вольтера. Марин был необыкновенно остроумен, обладал даром тонкого сарказма. Неудивительно, что ему особенно удавались сатирические стихи на злобу дня и пародии, которые были остры и легко запоминались. Особенно он прославился пародией на величавую оду Державина «Бог» («О, ты, что в горести напрасно, на службу ропчешь, офицер»). Благодаря этим стихам Марин был чрезвычайно популярен в офицерской среде, не уступая славой самому Денису Давыдову. Его ближайшим другом был князь Воронцов, также питавший к Марину теплые чувства, о чем свидетельствует их приятельская переписка. Марин был близок к Багратиону и любил своего главнокомандующего. Кажется весьма любопытным то обстоятельство, что Марин попал во 2-ю армию прямо из Твери, где он был с 1809 года адъютантом Георга Ольденбургского, супруга Екатерины Павловны. Ему была в тягость эта служба («Во брани поседев, воспитан под шатрами, / Попал я на паркет и шаркаю ногами»), и в 1811 году он отпросился в армию Багратиона. Может быть, через него Багратион и поддерживал связь с Катиш, хотя доказательств, это подтверждающих, у меня нет никаких. Примечательна и демонстративная нелюбовь Марина к «немцам», разделяемая главнокомандующим. Марин в Волковыске много болел («Здоровье мое уплыло с дежурством, час от часу становилось и слабее, и хуже…» — из письма Воронцову), хотя в 1812 году участвовал в боях. В конце 1812 года он умер — как полагают, от французской пули, которая застряла у него в груди еще со времен Аустерлица.

Марину было о чем поговорить с 20-летним графом прапорщиком Львом Перовским, только что закончившим Московский университет и страстно увлекавшимся тогда переводами с французского языка. В отличие от Марина это был человек серьезный, глубоко вникавший в религиозно-нравственные проблемы. Начальником канцелярии Багратиона был Н. И. Старынкевич, «человек умный и бывалый, в особенности любивший пожить. Беседа его была весела и неистощима»31.

Генералы Багратиона были действительно из лучших в русской армии. О героическом командире ставшей в один день легендарной 27-й пехотной дивизии генерале Дмитрии Неверовском расскажем ниже, а о Николае Николаевиче Раевском многое известно в связи с А. С. Пушкиным и декабристами. Он также был издавна связан с Багратионом, который не раз проверял его в боях. Особенно отличился Раевский, командуя егерской бригадой в авангарде Багратиона под Гейльсбергом и Фридландом во время войны с французами в 1806–1807 годах. Это был человек непростого характера, нервный и желчный. Во время Русско-турецкой войны он находился под командой Багратиона. После отставки последнего с поста главнокомандующего и назначения в Молдавскую армию генерала Каменского Раевский так жестоко рассорился с новым начальником, что Каменский выслал его из армии. Возможно, причиной стало утверждение Раевского о том, что Каменский «был трус и не мог хладнокровно слышать ядра». Об этом со слов Н. Н. Раевского писал А. С. Пушкин53. Не случайно, что изгнанный из армии Каменского Раевский оказался в армии его соперника Багратиона начальником 26-й пехотной дивизии, а потом стал командовать 7-м пехотным корпусом — ударной силой 2-й армии.

Наверняка Багратион был хорошо знаком и с генералом Ильей Дукой, сербом, командиром 2-й кирасирской дивизии. Возможно, они были знакомы еще с юности, ибо Дука, также как Багратион, воевал во второй половине 1780-х годов на Кавказе против Шейха Мансура. Воевали они рядом и под Аустерлицем (Дука командовал лейб-гусарами), и в сражении при Прейсиш-Эйлау. О Дуке говорили, что он необыкновенно храбр и отличался суворовской заботой о солдатах, — все это не могло не быть симпатично Багратиону.

Авангард 2-й армии был поручен князю Андрею Ивановичу Горчакову. С Багратионом его объединяло нечто большее, чем служба, — память о великом Суворове. Горчаков был родным племянником Суворова и во времена опалы полководца, при Павле, пытался как-то примирить дядю с государем. Однако и государь, и великий полководец были одинаково упрямы и строптивы, и посредническая миссия племянника окончилась плачевно для дяди, сосланного в Кончанское. В 1799 году Багратион и Горчаков участвовали в Италийском походе Суворова, а все, кто там был, оказались навеки связаны между собой узами, более прочными, чем родственные. Горчаков был известен также как непримиримый противник Наполеона (что тоже объединяло его с Багратионом). В годы сомнительной «тильзитской дружбы» он был послан со своей пехотной дивизией участвовать в австро-французской войне 1809 года на стороне Наполеона. Горчаков, памятуя о русско-австрийском боевом братстве времен Италийского похода Суворова, написал теплое письмо вражескому главнокомандующему эрцгерцогу Фердинанду. В этом письме он выразил свое сердечное желание когда-нибудь вновь соединиться с австрийцами «на поле чести». Французы письмо перехватили, поднялся страшный скандал. Наполеон пожаловался на такого союзника самому Александру, Горчакова судили. Российский император не на шутку рассердился на «изменника» — Горчакова выгнали из армии, навсегда запретив ему въезд в обе столицы. Каким же образом накануне войны с Наполеоном опальный генерал оказался командиром Авангардного корпуса 2-й Западной армии Багратиона, пусть читатель догадается сам.

Генерал-лейтенант Михаил Михайлович Бороздин также слыл знаменитостью в русской армии. За свои 45 лет он многое повидал на свете, но главная его слава была связана с Италией. С 1799 года вместе с Черноморским флотом он участвовал в войне с французами на Средиземном море, в Неаполе и Палермо формировал для неаполитанского короля гвардию. Долгое время был комендантом русских владений в Средиземном море — острова Корфу и Ионического архипелага.

Размышления у карты

В весенние месяцы 1812 года Багратион был серьезно обеспокоен положением русских армий. Он подолгу сидел над картой, размышляя о положении своей 2-й армии, — ведь она находилась довольно близко от границы с Варшавским герцогством. Через свою агентуру Багратион стал получать сведения, что на ближней к нему дороге Варшава — Брест начинают скапливаться значительные силы противника. Из писем и донесений, приходивших с границы и от агентов, вырисовывалась грандиозная и устрашающая картина сосредоточения огромной французской армии, усиленной войсками со всей Европы. В начале июня Багратион читал в донесениях и аналитических сводках следующее о составе формирующейся против России Великой армии: «Немецких войск Рейнского союза суть: баварских 30 000 (человек)… баденских 10 000, виртембергских до 16 000, саксонских 30 000, вестфальских 25 000, австрийских 30 000… прусских 40 000, а от маленьких князей немецких около 15 000». А еще были многочисленные польские войска и, наконец, собственно французская армия под командой прославленных маршалов во главе с военным гением всех времен и народов… «Сила французской армии со всеми союзниками полагается в 400 т[ысяч] человек». Эти цифры казались в те времена нереальными, фантастическими, но приходилось верить данным донесений и напряженно думать, как сопротивляться грядущему нашествию.

Багратион был убежден, что изначально позиции, занятые русскими армиями, очень уязвимы при наступлении противника. С одной стороны, армии слишком растянуты вдоль границы и в решительный момент не смогут оказать друг другу помошь.

С другой — войска стоят к границам слишком близко, у них не хватит времени, чтобы уйти от удара неприятеля и сосредоточиться в каком-либо одном пункте. Враг как раз сделает все, чтобы этого соединения не произошло54. В письме генералу П. Палену от 2 июня 1812 года Багратион писал о возможных вариантах действий противника. Читая это послание, мы будто видим, как Багратион медленно ведет карандашом по карте и размышляет: «…Сия последняя колонна может идти из Семятичи на Клещели, что в 45 верстах от границы, но тут Беловежская пуща его останавливает, и дорога тогда идет влево на Бельск и вправо на Высоко-Литовск. Все сии три колонны могут поспевать из-за границы до Бранска и Боцки в два перехода, следовательно, при первом известии о приближении неприятеля чрез выше помянутые пункты, полки казачьи Андрианова и Сысоева отстреливаются и, перешед за реку Нурчек около Бранска, расстанавливают форпосты по границе…» и т. д.55 Это похоже на размышления шахматиста, который анализирует партию, прорабатывает сразу несколько возможных атакующих комбинаций противника и ищет наилучший вариант защиты.

Багратион пишет письмо и военному министру Барклаю в Вильно. У него складывались довольно непростые отношения с Барклаем, что и неудивительно: эти двое людей по характеру были совсем разные — поистине, лед и пламень. Между ними издавна шло соперничество по службе. Барклай служил под началом Багратиона, получил генеральский чин позже его или, как тогда говорили, был «в генералах моложе», но затем сделал блестящую карьеру и, став военным министром и доверенным человеком государя, опередил своего бывшего начальника. В армии такие успехи всегда воспринимаются болезненно даже равными по званию и выслуге лет, а уж об обойденных производством и говорить не приходится. Всегда в таких случаях начинают кивать не на явные воинские таланты, а на умение скользить по придворному паркету. Безусловно, Багратион досадовал, что Барклай, а не он, «введен в круг связей политических», пользуется особым доверием императора и является носителем неких сведений высшей важности, ему, «полевому генералу», недоступных.

Соперничество Багратиона с Барклаем, их некое скрытое пикирование заметны по переписке, хотя при этом оба остаются в рамках приличий. Соблюдая субординацию, Багратион вместе с тем не утаивал своего особого — и несогласного с министерским — мнения. В частности, он был недоволен тем, что Барклай не передал ему казачий корпус Платова. В письме от 3 июня Багратион поначалу демонстрирует субординацию: «Не обинуясь в немедленном исполнении Высочайшего повеления в отношении под № 216 изъясненного в разсуждении подчинения казачьих полков при вверенной мне армии состоящих…» А далее — вежливое наступление: «… беру смелость изъяснить мои мысли для доведения их на Высочайшее благоуважение. Иррегулярные войска, при 2-й Западной армии состоящие, охраняя, так сказать, армию и наблюдая за движением неприятеля, не будут нисколько полезны оной, ежели получат независимость от лица, командующего 2-ю армиею…» И в конце письма снова поза примерного подчиненного и верного подданного: «В сем я заключаю мои собственны е мысли, которые, впрочем, нисколько не остановили меня исполнить в точности Высочайшее повеление на счет сего последовавшее»56. Забегая вперед отметим, что силою обстоятельств казачий корпус Платова оказался в одной упряжке с армией Багратиона, и своевольный атаман, зажатый со всех сторон врагом, охотно подчинился Багратиону, хотя не раз и не два Барклай требовал, чтобы казаки перешли в распоряжение 1-й Западной армии. И только под конец драматического похода от Волковыска до Смоленска, точнее — под Могилевом, Багратион наконец отпустил Платова к Барклаю.

В другом своем письме — ответе на приказ Барклая о немедленной эвакуации скота (так называемая «скотина порционная»), с тем чтобы «не оставлять неприятелю ни малейших способов к продовольствию», он почти высмеивает министра, который, по его мнению, не понимает, что огромные стада, перегоняемые перед отступающими войсками, оставят после себя вытоптанную пустыню: «…Легко представить себе можете, какой подножный корм найдет армия». Смеется он и над распоряжением Барклая вывозить при возможном отступлении не только статистические сведения об уездах и губерниях, занимаемых врагом, но и носителей этих знаний — русских чиновников57: «Кроме сих чиновников, сколько в краю людей, могущих дать полное понятие о земле и способах ее. Редкий помещик не в состоянии дать достоверные сведения о целом уезде, редкий эконом даже, и сколько, наконец, в каждой деревне мужиков, могущих говорить о способах деревни своего жительства»58. После этих саркастических замечаний с оттенком издевки мы можем понять, отчего Барклай не испытывал теплых чувств к Багратиону.

Польская колония империи. Впрочем, все усилия обоих русских главнокомандующих соблюдать секретность на деле были тщетны. Багратион писал, что каждое его движение становится тотчас известно неприятелю от местных жителей, ждущих французов как своих освободителей от русского владычества. Уже перемещение Главной квартиры 2-й армии в Луцк, а потом в Волковыск не обходилось без насилия над местным населением. Полицмейстер Луцка, старый, израненный майор, чуть не плача рассказывал Н. Е. Митаревскому: «Все дома заняты, и нет уголка свободного. Тут князь Багратион со всем своим штабом… Вся армия собршгась вокруг Луцка. Давай квартиры, строй печи для заготовления сухарей, давай дрова, давай подводы и все на свете! Мне приходится хоть в реку броситься… Когда я сказал князю, что невозможно выполнить таких требований, то он закричал: “Знать ничего не хочу… чтоб было, не то — повешу!” Меня — повесить! Повесить старого служаку!»59 Конечно, Багратион русского старого служаку не повеси.1, но окрестная польская шляхта и крестьяне застонали от армейских повинностей и контрибуций. Неудивительно, что чуть позже многочисленное польское население западных губерний Российской империи с хлебом и солью встречало французские войска, устраивало им народные праздники и во всем деятельно помогало. В тогдашней польско-литовской прессе восторженно писали: «С какой радостью, восторгом и счастием встретили обыватели своих избавителей, легко может представить себе всякий патриот. Как достоверный факт рассказывают, что один помещик, увидя соотечественников своих и избавителей, умер от радости… Ни один поляк не в силах удержать радостных волнений души»60. Бургомистр Вильно Ромер устроил на центральной площади города пир для народа (жареные быки, начиненные дичью, поросятами, баранами). Перед этим он произнес речь: «Площадь, на которой мы ныне стоим, в память этого дня будет вечно называться площадью Наполеона. Мощною его десницей расторгнуты цепи, скованные происками предателей отечества, внутренними несогласиями и возложенные на нас силою русских. Граждане! Этих цепей больше нет. Вы можете свободно дышать родным воздухом, свободно мыслить, чувствовать и действовать. Сибирь уже не ожидает вас, и москали сами принуждены искать спасения в ее дебрях. Уже победоносные орлы преследуют неприятеля в той стране, где некогда оружием предков означены были наши границы. Граждане! Перед нами проходят воспоминания о Сигизмунде, Стефане, Ходкевиче, Жолкевском и о других знаменитых рыцарях Польши, славных своею доблестью… Скоро жители Смоленска и прочих далеких земель наших своим присоединением к конфедерации оправдают предсказанное объединение Польского народа. Это счастье, это благо родины — уже более не мечты!»"1 Как по-разному воспринимали одни и те же события поляки и русские! Для русских перечисленные выше исторические деятели: короли Сигизмунд 11, Стефан Баторий, гетманы Ходкевич и Жолкевский — безусловные враги и такие же жестокие завоеватели, как для поляков Суворов, Паскевич, Муравьев.

В 1812 году поляки — вчерашние подданные России — записывались в ряды наполеоновской армии, причем участвовавшие в боях с «северными поработителями» польские войска проявляли отвагу, самоотверженность и мужество порой даже большее, чем французы. Так случилось, что внутри русско-французского вооруженного конфликта завязалась ожесточенная русско-польская война. Известно, что поначалу русские не брали в плен поляков — «изменников царю и отечеству», а поляки в боях под Смоленском на глазах русских солдат выводили и убивали взятых в плен их товарищей. Адъютант Наполеона Сегюр писал, что польских улан «только один вид русских приводам в ярость»"2. Стычки казаков и польских улан обычно становились ожесточенной взаимной резней. Впрочем, поляки были разные. В состав русской армии входили польские полки. Возможно, многим из воинов этих полков было горько за отчизну, но они навсегда связали себя с Российской империей, испытывали чувства, схожие с теми, что испытываа близкий к императору Александру польский аристократ Адам Чарторыйский, бывший какое-то время даже министром иностранных дел России: «Поставленный судьбой во главе внешней политики России, я находился в положении солдата, заброшенного в силу дружбы или случайности в чужие ряды и потому сражающегося с особым усилием из-за чувства чести и из-за того, чтобы не оставить своего товарища, друга или господина».

Как только французы перешли границы империи, стаю ясно, что власть России в Литве и Белоруссии непрочна. Поляки симпатизировали французам, готовились к их приходу, тайно сотрудничали с ними. Как вспоминал князь Н. Б. Голицын, бывший ординарцем при Багратионе, однажды от генерала Неверовского приехал офицер, который привез командующему «шкатулку, сначала разбитую, потом запечатанную. С ним приехали пожилой мужчина в губернском мундире, с Аннинским крестом на шее и его осьмнадцатилетний сын. Через четверть часа дверь кабинета отворяется, князь Багратион с грозным видом входит к старшему из приезжих и, не говоря ни слова, срывает с него Аннинский крест, тогда отец и сын с воплем бросились ему в ноги, но дело кончилось тем, что князь приказал взять их обоих под стражу. Я не имел впоследствии случая узнать, чем решилась участь этих несчастных, но это обстоятельство уже тогда убедило нас в существовании изменников в провинциях, присоединенных от Польши к России»63.

Итак, польское население провожало «московитские» войска, в обозе которых и везли тех самых русских чиновников — знатоков статистики, без эксцессов, но с заметным облегчением. И только когда русская армия, отступая, перешла Днепр и оказалась собственно в России, на Смоленщине, солдаты и офицеры почувствовали себя дома, в своей стране…

Впрочем, как известно, Наполеон был тогда недоволен поляками. Он считал, что они инертны и мало делают для возрождения своей родины в столь благоприятный для них момент. Но это брюзжание благодетеля поляков неосновательно: они дали Наполеону огромную армию в 80 тысяч штыков и сабель, да и вели себя очень мужественно. Обычно в литературе не упоминается тот факт, что спасению остатков Великой армии при отступлении из России французы обязаны полякам и немцам, которые прикрыли их отход через Березину.

И последнее. Сточки зрения интересов русской стратегии на начальном этапе войны, план превентивного удара по Варшавскому герцогству, который предлагали Багратион и другие генералы, мог бы удержать поляков от такой массовой поддержки Наполеона. Об этом, как отмечалось выше, писал Армфельд. Так считал и Багратион.

Нравственно ли отступать

Отослав очередное письмо Барклаю, Багратион, разгоряченный своими мыслями, садился писать самому государю. Генерал никак не мог смириться со стратегией отступления, заложенной в планах Барклая и Фуля. Он, верный ученик Суворова, вновь и вновь повторял, что отступление вредно для армии в принципе: «Опытность, на поле браней приобретенная, ввела меня в познание последствий того впечатления, которое производит в войске одно слово “отступление”. Я не смею обременять Ваше императорское величество исчислением невыгод от ожидания нападения, но по свойству Твоего народа, по известной храбрости в нем при нападении и унынию в другом случае и по вниманию к тому, что частыми движениями и не всегда выгодным расположением в квартирах изнуряются и уменьшаются силы войск, приемлю смелость думать, что гораздо бы полезнее было, не дожидаясь нападения, противустать неприятелю в его пределах».

В письме от 6 июня 1812 года, как и в письме Барклаю, Багратион указывает государю на опасность размещения армий, предназначенных для обороны, вблизи границ. Их положение было слишком «растянуто, чтобы при намерении неприятеля всеми силами нанести удар одной из них можно было вовремя воспользоваться подкреплением от другой». По его мнению, «в таком случае, когда должно ожидать неприятеля, то войска наши довольно близки к границе, чтобы успеть сосредоточить себя для отражения, ежели неприятель покажется на одном пункте в превосходных силах, чего, кажется, и ожидать должно». И далее развитие событий, по мнению Багратиона, будет неутешительным для русской армии: «В то время, когда аванпосты наши удостоверятся в сближении армии неприятельской к границам, он без сомнения удвоит быстроту маршей и застанет нас ежели не на своих местах, то поспешит воспрепятствовать соединению нашему прежде, нежели мы найдемся в способах воспользоваться оным».

Наконец, Багратион отмечает, что «приготовлен хлеб во многих местах почти под самою границею в значительном количестве. Поспешить перевозкою сего хлеба во внутрь земли… невозможно… и, судя по пространству, на коем сложен помянутый хлеб и растянута кордонная стража, нельзя даже отвечать за успех истребить оный при мгновенном вторжении неприятеля в границы наши».

Даже не будучи поклонником Багратиона, можно сказать, что все, что он предсказал, осуществилось с началом войны — придвинутые к самой границе русские армии и корпуса оказались разобщены в момент стремительного удара концентрированных и превосходящих сил противника на одном, главном, направлении. Потом, при отступлении от Вильно, многие возмущались, как можно было разместить под городом, так близко от границы, гигантские запасы продовольствия. Магазины не удалось вывезти и ликвидировать даже на удалении от границы64. При этом обвиняли генерал-провиантмейстера Канкрина, как будто он мог мгновенно увезти во внутренние районы страны накопленные за год запасы, предназначенные для армии, которая должна была к этому времени (согласно плану превентивного удара) уже давно наступать за польской границей.

Правда, Багратион предполагал, что неприятель ударит не по 1-й армии, а в его, Багратиона, левый фланг, в стык позиций 2-й и 3-й армий, тогда как заметное тогда «сосредоточение сил неприятельских между Гродно и Ковно есть не что иное, как желание отвлечь наши силы от пунктов настоящих его стремлений»65. Багратион предлагал либо осуществить план превентивной войны («Гораздо бы полезнее было, не дожидаясь нападения, противустать неприятелю в его пределах»), либо уменьшить описанные ранее опасности. Так, для противодействия нападению противника он считал необходимым сблизить места дислокации 2-й и 3-й армий, чтобы не дать противнику разлучить их и разбить поодиночке. Но в определении главного направления удара Наполеона он как раз ошибался. Позже оказалось, что удар французов от Ковно и Гродно по направлению на Вильно и Минск был не демонстрацией, а реальным, точно выверенным наступательным действием, заметим — очень успешным, разбившим всю построенную в русском штабе систему обороны и разлучившим все наши армии.

Генерал-квартирмейстер 2-й армии М. С. Вистицкий, ведший военный журнал, записал тогда, что главной целью послания Багратиона царю от 6 июня было намерение получить ясные представления о плане операционных действий. Багратион якобы «весьма сокрушается, не имея к себе доверия Его императорского величества, ибо он не знает и не открыт ему план операционных действий, а потому не может удобно распоряжать командуемую им армию». Далее Вистицкий сообщает, что император прислал Багратиону «собственноручный рескрипт с весьма лестными выражениями», но князь «за всем тем остался в неведении операционного плана — надо полагать, что его не было еще сделано»66. Судя по другим источникам (и согласно массе исследований на эту тему), Вистицкий был недалек от истины — никакого конкретного плана действий в Главной квартире выработано так и не было — да и что можно планировать заранее, если твоим противником является сам НАПОЛЕОН! Более того, как уже сказано выше, среди военных было немало тех, кого это имя завораживало и у кого возникала «мысль о непреодолимости гения и счастия Наполеона и бесполезности противодействия ему»67.

Целость государства состоит в целости его армий

Но были люди, которые трезво и ясно смотрели на проблему и которых, в отличие от Багратиона, не захлестывали обида и стыд от самой мысли об отступлении перед Наполеоном. В 1811 году Александр получил проект о предстоящей войне от генерала П. П. Чуйкевича, чиновника Секретной экспедиции Военного министерства. Это был человек неординарный, один из первых наших профессиональных руководителей военной разведки. Он ведал заграничной агентурой, а главное — анализировал собранный ею материал и составлял глубокие по содержанию аналитические записки, выполнял сложные задания командования, ездил с разведывательными Целями в Пруссию. Позже, с началом войны, он принимал Участие в первом рейде партизанского летучего отряда генерала Ф. Ф. Винценгероде по тылам противника, участвовал в Бородинском сражении. Он был особенно близок к Барклаю, ценившему его ясный аналитический ум, и можно с уверенностью сказать, что взгляды Чуйкевича отразились на выбранной после французского вторжения стратегии Барклая и самого императора.

В своем проекте 1811 года (введенном в научный оборот В. М. Безотосным) Чуйкевич писал, что предстоящая война будет особенной. Россия «теперь должна… вести войну за целость своих владений и собственную свою независимость», тем более что у нее фактически нет союзников, и «в готовящейся борьбе сей должна возлагать всю свою надежду на собственные свои силы и прибегнуть к средствам необыкновенным, кои обрящет в твердости своего государя и преданности ему народа, который должно вооружить и настроить, как в Гишпании, с помощью духовенства»68.

Он же точнее других изложил «род войны, который должно вести против Наполеона»: «Оборонительная война есть мера необходимости для России. Главнейшее правило в войне такого роду состоит: предпринимать и делать совершенно противное тому, чего неприятель желает. Наполеон, имея все способы к начатию и продолжению наступательной войны, ищет генеральных баталий, нам должно избегать генеральных сражений до базиса наших продовольствий. Он часто предпринимает дела свои и движения на удачу и не жалеет людей, нам должно щадить их для важных случаев, соображать свои действия с осторожностию и останавливаться на верном». И тут же делает приписку, как бы отвечая Багратиону, писавшему о противоестественности отступления для русских: «Сколь не сходственен с духом Российского народа предполагаемый образ войны, основанный на осторожности: но вспомнить надобно, что мы не имеем позади себя других готовых ополчений, а совершенное разбитие 1 — й и 2-й Западных армий может навлечь пагубные для всего Отечества последствия. Потеря нескольких областей не должна нас устрашать, ибо целость государства состоит в целости его армий. Фабий и Веллингтон, Маренго, Ульм, Иена и Ауэрштет — да будут вождю российских сил служить примерами, доказательством и зашитою против несмысленных толков». Автор видит достойными подражания примерами для русского командования стратегию, которую избрал в борьбе с Ганнибалом римский полководец Фабий Максим Кунктатор и воевавший против французов в Испании Веллингтон, который изматывал неприятеля маневрированием и уничтожением запасов продовольствия и воды. А перечисленные битвы, в которых австрийцы и пруссаки потерпели сокрушительное поражение, должны служить грозным напоминанием о приведшей к катастрофе самонадеянности противников Наполеона. «Обыкновенный образ нынешней войны Наполеону известен совершенно и стоил всем народам весьма дорого. Надобно вести против Наполеона такую войну, к которой он еще не привык, и успехи свои основывать на свойственной ему нетерпеливости от продолжающейся войны, которая вовлечет его в ошибки, коими должно без упущения времени воспользоваться, и тогда оборонительную войну переменить в наступательную. Уклонение от генеральных сражений, партизанская война летучими отрядами, особенно в тылу операционной неприятельской линии, недопускание до фуражировки и решительность в продолжении войны — суть меры для Наполеона новые, для французов утомительные и союзникам их нестерпимые. Быть может, что Россия в первую кампанию оставит Наполеону большое пространство земли, но, дав одно генеральное сражение с свежими и превосходными силами против его утомленных и уменьшающихся по мере вступления внутрь наших владений, можно будет вознаградить с избытком всю потерю… Неудачи Наполеона посреди наших владений будут сигналом к всеобщему возмущению народов в Германии и ожидающих с нетерпением сей минуты к избавлению своему от рабства, которое им несносно». Поэтому, повторяет Чуйкевич, нужно «уклоняться до удобного случая с главною силою от генерального сражения», уничтожать отделившиеся части войск противника, «денно и нощно» беспокоить противника иррегулярными частями, разрывать летучими отрядами коммуникационные линии армии Наполеона. Кроме того, Чуйкевич предложил совершить с помощью Швеции и Англии вторжение в Северную Германию и тем самым поднять немцев на вооруженное восстание против Наполеона"4.

Как оказалось через несколько месяцев, это была единственно реальная программа, которую диктовала сама жизнь и которой стали следовать Александр I и Барклай.

Завтра — война

Проекты — проектами, а в конце мая — начале июня 1812 года все, кто был в армии на границе, не сомневались, что война начнется если не завтра, то послезавтра. Особенно тревожные сообщения шли от атамана Платова, стоявшего в Белостоке. 4 июня он сообщал Багратиону, что «от употребляющихся от меня для разведывания о заграничных происшествиях людей» стало известно, что французское войско «следует от города Торнау чрез Пруссию вперед, к стороне реки Немана»; что польская дивизия генерала Домбровского также движется к Неману, а следом идут войска генерала Макдональда, в Плотске и Пултуске готовятся провиантские магазины, а вестфальский король выехал из Варшавы в сторону Бреста, где сделал смотр войскам своего корпуса; что в Варшаву прибыл личный обоз Наполеона и там ждут самого императора. Есть сведения, что маршал Даву и его войска движутся через Восточную Пруссию, там же сосредотачиваются баварские и другие войска Великой армии. Наконец, важнейший симптом приближающегося конфликта — закрытие границ: «Граница Герцогства Варшавского на сих только днях заперта так, что 29-го числа сего месяца и следовавшая с нашей стороны почта не принята, да и из проезжающих по пашпортам никого ни туда, ни к нам не пропускают…»70 Еще через пять дней Платов дал знать, что большая часть французской армии «тянется чрез Пруссию к Неману», что вестфальский корпус сосредоточился у Брест-Литовска. Все было ясно — час войны вот-вот пробьет…

Десятого июня Багратион разослал всем своим корпусным и иным командирам секретный приказ, в котором было сказано, что близится час, когда, «судя по обстоятельствам, легко могут начаться неожиданно военные действия». Приказ этот опирался на полученный Багратионом секретный указ государя, который, «основываясь на сведениях, из-за границы получаемых, и полагая, что военные действия с неприятельской стороны противу нас скоро начнутся, повелевает быть войскам в ежеминутной готовности встретить неприятеля». Приказ Багратиона предписывал, чтобы с началом военных действий были эвакуированы все чиновники, «кои хотя малое понятие могут дать о земле», все архивы, инвентари, статистические сведения, которыми мог бы воспользоваться противник, а также уничтожены запасы продовольствия и средства его транспортировки71.