А в это время Бонапарт переходил границу

…Когда в Вильно пришло радостное известие о заключении мира с Турцией, Александр I, несмотря на нависшую угрозу нападения французов, решил дать бал в честь этого долгожданного события. Бал состоялся в Закрете — загородном замке генерала Леонтия Беннигсена. Как утверждает Я. И. Сангнен, занимавшийся организацией праздника, Александр не отменил его даже после того, как получил сообщение о начале переправы Великой армии через Неман. Императора не остановило и весьма символичное происшествие накануне торжества: построенный к празднику временный летний праздничный зал неожиданно рухнул, а местный архитектор, возводивший сооружение, с горя утопился в озере. Царь приказал Сангнену убрать рухнувшие стены, сказав при этом: «Мы будем танцевать под открытым небом»1.

В Литве тогда стояли дивные летние дни и теплые светлые ночи. В саду сияла иллюминация, звучала музыка, пары скользили по паркету. Одна знатная дама, побывавшая на этом памятном балу, потом вспоминала, что, «смотря на любезность и мягкость государя ко всем в этот вечер, нельзя было поверить», что он уже узнал о начавшемся наступлении французов. Этот прелестный праздничный вечер вспоминали потом многие участники и свидетели Первой Отечественной войны, подобно тому как в XX веке участники Второй, Великой Отечественной войны, запомнили последний день мира — теплую, тихую, беззаботную субботу 21 июня, которая так разительно отличалась от первого дня войны, 22 июня 1941 года. Бал в замке Беннигсена происходил 12 июня 1812 года, а уже 16 июня Наполеон вступил в Вильно…

Внезапно — ожидаемо. Кстати, начало военных действий не было нападением без объявления войны, хотя Александр в письме к фельдмаршалу Салтыкову и написал, что это было «вероломное… незапное нападение»2. Между тем все необходимые в этой ситуации международные ритуалы были французами соблюдены: за неделю до вторжения, 4 (16) июня 1812 года, в Данциге министр иностранных дел Франции герцог де Бассано огласил ноту о разрыве дипломатических отношений с Россией, и на этом основании российский посланник князь А. Б. Куракин был выслан из Франции. Одновременно французы отозвали из Петербурга и своего посла генерала Ж. А. Б. Лористона. О начале войны Наполеон объявил войскам 10(22) июня, а два дня спустя, 12 (24) июня, Великая армия начат переправу через пограничный Неман. Естественно, о разрыве дипломатических отношений, объявленном в Данциге, император Александр, находившийся в Вильно, узнать на второй день не мог, и поэтому начаю войны оказалось для него внезапным.

Многие воины Великой армии — участники Московского похода — запомнили исторический момент перехода русской границы. «Господствующее над долиной Немана плато напоминало муравейник, — вспоминал французский офицер Терион. — Разнообразие форм войск, двигавшихся во всех направлениях, гул, производимый скопищем войск, совместно с непрерывным треском барабанов, звуками труб и музыки — все это, в общем, сообщало этому средоточию в день 12 июня торжественный характер и делало зрелище знаменательным. С наступлением ночи картина изменилась: тысяча огней, раскинувшихся в неизмеримом расстоянии, освещали поляну и холмы над Неманом, а посреди этих огней полмиллиона копошащихся войск — редкое и интересное зрелище»3.

В момент этой грандиозной переправы сотен тысяч людей произошли довольно необычные природные явления, в которых древние непременно усмотрели бы знаки судьбы. Но французы — дети буржуазной, атеистической революции — не придали им никакого значения.

«Тронулся во главе дивизии и наш 2-й кирасирский полк. — писал Терион, — и тогда внезапно разразилась гроза, мы не успели даже расстегнуть наши плащи и укрыться ими, как приняли душ, какого я еще никогда на себе не испытывал… Когда 2-й эскадрон был на мосту, грянул гром такой силы, что люди мгновенно, как по команде, наклонили головы к шеям коней, ничего подобного такому грому я не слышал в моей жизни, и древние авгуры, вероятно, дали бы ему различные провозвешания, но солдаты Великой армии, веровавшие только грому орудий, думали лишь о том, как бы им просушиться после этого проклятого дождя. Однако когда 6-й эскадрон был на мосту, молния ударила в наш понтонный мост и явившиеся откуда-то небольшие камешки ударили по кирасам. Один из них попал в щеку некоему знаменщику Вандедрие, а лошадь знаменщика с испуга бросилась в реку, достигнув берега вплавь, из воды торчала только голова несчастного пловца и древко штандарта, притороченного к седлу. Вот при таких дурных предзнаменованиях, столь оправдавшихся впоследствии, перешел я Неман и вступил на русскую территорию!»

Через день, уже под Вильно, новое природное явление потрясло всех участников вторжения. Тот же автор вспоминает: «Поднявшийся северо-восточный ветер дул всю ночь, заливал нас дождем или, вернее, мокрым снегом. Завернувшись в плащи и сидя скорчившись, всадники не шевелились, оберегая под собой сухое и теплое местечко, а когда с рассветом прозвучало “на коней”, мы с трудом могли оседлать лошадей и сесть на них. Помню, что моя лошадь до того застыла, что не могла двигаться и шаталась, как пьяная; чтобы согреть ее и восстановить у нее правильное кровообращение, мне пришлось несколько раз провести ее в поводу перед фронтом. Дознано, что эта роковая ночь стоила французской армии жизни 10 тысяч лошадей, и так как лошади ценились дороже людей, то историки 1812 года не говорят о числе выбывших одновременно из строя людей, а между тем, приняв в расчет число заболевших людей, эта ночь вообще стоила нам целого сражения. Но что такое потеря в людях! Лошади стоили денег, а людей можно было легко получить новым декретом»4. Да, именно при Наполеоне выраженный в последней фразе подход к людям породил выражение «пушечное мясо».

Вообще, атмосфера дурных предзнаменований и предчувствий царила в лагере Наполеона в течение всего похода. Император якобы говорил потом: «В продолжение всей этой войны я постоянно испытывал над собою влияние какого-то злого рока, который, как бы нарочно, порождал обстоятельства, выходившие из круга расчета вероятностей, и лишал меня плодов наилучше обдуманных соображений»5.

Некоторые угадали, а многие обрадовались

Судя по планам и инструкциям, русское командование верно угадало направление главного удара Наполеона на Вильно — уже 6 июня Барклай разослал приказ, в котором говорилось, что император Александр получил известие, «что неприятель устремляет все свое ополчение на центр нашей 1-й Западной армии». Но при этом в Главной квартире ошиблись в оценке, как тогда говорили, «резвости» противника. При возникновении угрозы нападения на Вильно сразу же был приведен в действие упомянутый выше довоенный план с отступлением от литовской столицы. 14 июня Платов и Багратион получили секретный приказ № 316, согласно которому Платову поручалось действовать «во фланг и в тыл неприятеля», а 2-й армии поддерживать Платова. Когда же в Волковыск пришло известие о том, что Наполеон перешел границу и стремительно движется от Ковно к Вильно, Багратиону стало ясно, что приказ этот осуществить невозможно. Предполагаемый маневр Платова был красив только на карте — за два дня французы дошли до Вильно, а уже 16 июня 1-я Западная армия поспешно оставила город. В этой обстановке Платов, выйдя 17 июня из Гродно, уже не мог ударить, как предполагалось в данной ему диспозиции, во фланг и тыл неприятеля. Да если бы он и осуществил директиву командования и напал бы на основные силы вторжения, уже достигнувшие Вильно, то вряд ли смог бы задержать движение превосходящих сил Наполеона. Историки военный теоретик Карл Клаузевиц считал, что сама идея флангового наступления Багратиона и Платова на мощную армию вторжения изначально была ошибочна и неосуществима из-за того, что «фланговые операции в стратегическом отношении следует рассматривать как действительно эффективный фактор лишь в том случае, когда операционная линия имеет большое протяжение и неприятельская территория находится по обеим сторонам ее». При значительном превосходстве сил противника на короткой операционной линии фланговые удары требуют «больших сил, чем фронтальное сопротивление, и, следовательно, являются неподходящими для слабейшей стороны»6.

С началом наступления Великой армии стала очевидной правота Багратиона и других военных, говоривших об особой уязвимости положения русских войск, разведенных стратегами Главной квартиры вдоль западной границы (Багратион позже сравнивал войска с расставленными шашками). Наполеон, ударив по Вильно, тем самым предложил Барклаю битву на подступах к литовской столице. Известно, что Наполеон делал главную ставку в этой войне на генеральное сражение, которое должно было решить судьбу кампании и всей «Второй Польской войны».

Нельзя сказать, что в предвоенный период русское командование полностью отвергало мысль о генеральном сражении. Вообще, Россия в то время жаждала реванша. Раны от поражений, понесенных русской армией в войнах с Наполеоном в 1805–1807 годах, затягивались с трудом. После многих победоносных десятилетий, освященных именами Румянцева и особенно Суворова, поражения эти казались недоразумением, досадной ошибкой, которую следовало поскорее исправить. Начало войны общество и армия встретили с подъемом. «С тех пор, как свет стоит, — писал министру полиции А. Д. Балашову главнокомандующий Москвы Ф. В. Ростопчин 20 июня 1812 года, — не знаю примера, чтоб известие о войне с сильным и опасным неприятелем произвело всеобщее удовольствие. Всем известно ополчение наше и изобилие в продовольствии войск. Известно всем, что счастие Наполеона взяло другой оборот, и во многих случаях неудачи заступили место успехов. Русский Бог велик! Да где ему с нами, мы все готовы! Ведь Александр Павлович за себя, да за нас идет на войну — вот, что все говорят, вот, что все думают, и от сего желали все войны и ей обрадовались…»7 Так это и было. Артиллерист Радожицкий вспоминал день 14 июня, когда их полковник прочитал манифест: «“Война!” — вскричали офицеры, весьма тем довольные, и воинственная искра пробежала электрически по жилам присутствующих»8. «Скажите, — восклицал 28 июня генерал Я. В. Кульнев, — скоро ли начнем сих проклятых французишков напирать, ибо при отступлении нашем кровь солдатская остыла. Я вам сие откровенно говорю, яко друг, и буде придет дело до валовой свалки, то напомните министру (Барклаю. — Е. А.), дабы на тот случай сняли б все ранцы и шинели. Тогда можно будет почесть нашу армию 50 000 сильнее, ибо при сей тягости (даже и) без неприятеля половина армии… побеждена, а паче при нынешних жарах».

Дело, было, конечно, не в ранцах и шинелях, которые мешали солдатам идти в заграничный поход. Важно, что, несмотря на серьезность положения, подобные шапкозакидательские настроения еще несколько недель держались в обществе и армии. А потом, по мере отступления войск, эти настроения стали меняться, и тогда общество нашло истинного виновника неудач в начале войны. Им стал Барклай, который, по общему мнению, помешал, так сказать, закидать Наполеона шапками еще на границе.

Однако для императора, для Барклая и вообще для людей, находившихся в Главной квартире и получавших достаточно полную информацию о противнике, картина происходящего выглядела совершенно иначе. Как показали исследования В. М. Безотосного, благодаря хорошо организованной внешней разведке русское командование получило перед войной довольно точные сведения о численности и дислокации соединений Великой армии. Поэтому, зная о подавляющем, почти двойном, превосходстве французов (их было 220 тысяч против 120 тысяч штыков русских), Александр и Барклай никак не могли дать сражение на подступах к Вильно и начали отходить на северо-запад. Однако и этот вариант действий русских устраивал Наполеона. Заняв Вильно, он уже этим движением отрезал 2-ю армию от 1-й. В итоге, оставление 1-й армией Вильно поставило армию Багратиона и корпус Платова в тяжелое положение.

Багратион лучше всех понимал грозящую ему и Платову опасность. Уже 13 июня, когда французы только что высадились на правом берегу Немана у Ковно, он написал об этом Барклаю. Багратион считал, что «быстрое стремление неприятеля на Вильно» не только отрежет его армию от 1-й Западной армии, но и не даст ему отступить на Минск, «ибо одно верное обозрение карты доказывает, что по отступлении 1-й армии к Свенцянам неприятель, заняв Вильно, может предупредить отступление 2-й армии в Минск и по краткости пути будет там прежде, нежели я»9. Генерал Паскевич писал, что Багратион предвидел развитие событий, предугадал то, что с его армией произойдет буквально через несколько дней, и это ответ для тех, кто «до сих пор утверждает, что он был только авангардным генералом»10, то есть военачальником, лишенным стратегических дарований. Да и последующие письма Багратиона подтверждают его прозорливость. Примечательно, что в своих опасениях Багратион нашел поддержку и у начальника Главного штаба 2-й армии графа Сен-При, который писал императору о стратегических ошибках начального плана войны примерно в том же ключе, что и Багратион.

Сен-При, достойнейший из достойных.

Нужно сказать немного о генерал-майоре графе Эммануиле (по-русски Мануиле Францевиче) Сен-При. Эмигрант, роялист, аристократ, выпускник знаменитого Гейдельбергского университета, с 1795 года он служил в Семеновском полку, геройски воевал под Аустерлицем, Гутштадтом, где был тяжело ранен. Потом Сен-При участвовал в войне с турками, долгое время служил командиром любимого Багратионом лейб-гвардии Егерского полка. Словом, Сен-При был боевым генералом, образованным и опытным. Французский агент дал о нем накануне войны такую справку: «Генерал граф Сен-При. 38лет. Шеф 6-го егерского полка, генерал-адъютант императора, храбрый генерал, очень умный, деятельный, хороший тактик. Был ранен в последней кампании против французов. Очень любим офицерами и солдатами. Состояние скромное» ".

Летом 1812 года Александр I назначил Сен-При начальником Главного штаба 2-й Западной армии. Он становился вторым человеком в армии и в случае выбытия главнокомандующего занимал его место. Багратион был недоволен таким «дублером», назначенным без его согласия. Генерал-квартирмейстер 2-й армии М. С. Вистицкий писал: «Сочинитель (то есть сам Вистицкий. — Е. А.) и дежурный генерал 2-й армии Марин, равно и князь Багратион, сомневались в начальнике штаба, графе Сен-Приесте. Вот слова Багратиона: “Я сам бы не хотел графа иметь при себе, но воля государя дать мне его в дядьки. Он назначен начальником штаба против моего желания, и ты видишь, что над ним надобно иметь надзор. Он, за всем тем, переписывается с государем, когда я пишу, то и он пишет, только на французском языке”»12 (а французский язык Багратион, по-видимому, знал плохо).

Смысл назначения Сен-При ясен из той инструкции, которую он получил в июне 1812 года. Несомненно, император и Барклай видели в Сен-При генерала, который был бы «не токмо способным к исполнению всех обязанностей сего звания по всей их обширности, но который, удостоясь высочайшего доверия, и по собственным своим знаниям и заслугам, умел бы в то же время приобресть и сохранить полную доверенность главнокомандующего армиею и был бы в состоянии все операционные действия привести к предназначенной цели»13. В этой цитате нельзя не усмотреть отчетливый подтекст: Сен-При должен был найти общий язык со своим имевшим непростой характер главнокомандующим, который не обладал такой военной ученостью, как Сен-При. Делалось это ради того, чтобы в конечном счете привести «все операционные действия… к предназначенной цели», то есть выполнить все приказы Главной квартиры. Действительно, в штабной среде, среди представителей немецкой военной науки, особенно уважаемой императором Александром, закрепилось мнение о том, что Багратион неспособен самостоятельно руководить армией, что он «неучен», пренебрегает принципами военной науки в том виде, как ее подавали модные теоретики из Пруссии и Австрии. С одной стороны, Багратион действительно не получил «правильного» военного образования, не был теоретиком военного дела, не углублялся в чтение немецких теоретических сочинений, не знал немецкого языка. Да ему, генералу-практику, наверное, и некогда было читать эти книги. С другой же стороны, он, верный ученик победоносного Суворова, вслед за великим полководцем не мог не учитывать опыт не слишком плодотворного сотрудничества русских командующих со штабными работниками из венского гофкригсрата: те, строго следуя военной теории, пытались предусмотреть и до мелочей спланировать все действия подчиненных им армий, а это ни к чему хорошему не приводило. Как и Суворов, Багратион был убежден в существовании неких особых свойств русского солдата, которые не могут предусмотреть никакие немецкие диспозиции и инструкции. Он потешался над этой германской военной ученостью, часто неприложимой к реальной войне (идея Дрисского лагеря Фуля — самый яркий пример этого подхода, о чем замечательно написал Клаузевиц). При этом Багратион не был одинок в пренебрежительном отношении к немецким военным доктринам, видя в них (отчасти несправедливо) только догматизм, схоластику, слепое следование письменной инструкции по раз и навсегда затверженным принципам. Будем помнить, что столь же пренебрежительно к немецко-австрийским методам ведения войны относился и сам Наполеон, многократно показывавший на поле боя превосходство своего «неученого» по немецким шаблонам гения над прусскими и австрийскими армиями.

Если же говорить о содержательной стороне инструкции Сен-При (выше уже приводились цитаты из нее), то она и была образцом оторванных от реальности стратегических расчетов. А как раз эта самая реальность во всей своей роковой сложности и предстала перед глазами Сен-При, прибывшего в армию Багратиона. Тогда же изменилось отношение Сен-При к Багратиону. Как только началась война, «образованный, умный, в то же время честный и добросовестный француз, войдя в близкие отношения со своим начальником, которого должен был руководить, понял превосходство его военных дарований, развитых боевою опытностию, сделался его почитателем и с уверенностью писал уже в это время государю, что он не опасался за судьбу Второй армии, вверенной такому военачальнику, как Багратион»14. Конечно, в процитированных словах А. Н. Попова — крупного исследователя истории войны 1812 года, можно усмотреть оттенок некоторой идеализации отношений Багратиона и Сен-При, но и документы свидетельствуют о большом уважении и даже заботливости, которые питал Сен-При к своему главнокомандующему. В письме брату Луи во время отступления в июле 1812 года он писал о Багратионе с сочувствием: «Князь сам очень огорчен всем этим, и я его поддерживаю, как могу»15. Позже, в августе, Сен-При сообщал А. П. Ермолову: «Князь Петр Иванович немного нездоров, и я не велел его будить. Не дай Бог, чтобы он у нас заболел»16. По другим материалам видно, что Багратион поручал Сен-При высказывать Барклаю и Ермолову свою точку зрения, посылал его к Барклаю, чтобы, как он писал главнокомандующему 1-й армией, «узнать точное ваше намерение»17. Для этого нужно было безусловно доверять Сен-При. Недаром он был тем человеком, который закрыл глаза умершему Багратиону. Тем более важно, что взгляды Сен-При на общую ситуацию в начале войны, да и потом, совпадали со взглядами Багратиона.

Впрочем, был еще один человек, который видел всю эту картину с самого начала почти так же, как видели ее Багратион и граф Сен-При. Этим человеком был Наполеон, который не только предвидел развитие будущих событий, но — в отличие от Багратиона и Сен-При — диктовал их. По-видимому, уже до начала войны, разрабатывая операцию вторжения, он предполагал, что захватит Вильно, разобьет или отгонит 1-ю Западную армию от города, затем сосредоточится на ликвидации армии Багратиона, а уже после этого, высвободив силы, «разберется» и с Барклаем, отступавшим к Дрисскому лагерю. Именно этим можно объяснить, с одной стороны, медлительность французов в преследовании 1 — й армии сразу же после ее ухода из Вильно, а с другой — поразительную быстроту, сноровистость французских войск при попытке окружить армию Багратиона. Кажется, что эта операция носила явные черты охоты — занятия азартного. Вообще, начатое дело казалось Наполеону беспроигрышным: «Мне достанется ножка или крылышко», — говорил не без юмора император французов18. Кто из них, Барклай или Багратион, был для него крылышком, а кто ножкой, — решайте сами!

А не рубануть ли нам по Варшаве

Как уже сказано, 14 июня Багратион получил приказ № 316. Но, находясь в своей Главной квартире в Волковыске, он, судя по письму Барклаю, не спешил выполнять его. Вначале Багратион предложил императору план диверсионного удара по Варшаве и Герцогству Варшавскому — акцию, как писал он, «по сердечным чувствам и по духу известного мне воинства российского выгоднейшую, которая будет иметь особенное влияние на всю Польшу и на движение союзных армий неприятельских». В принципе, даже сделав скидку на известную «лихость» и «русскую бесшабашность» этого предложения, воскрешающего в памяти Италийский поход армии Суворова, в предложении Багратиона нельзя увидеть чего-либо особенно неожиданного или авантюрного — напомню, что подобное превентивное наступление предусматривалось одним из вариантов плана. Получив известие о переходе французов через границу, Багратион счел, что время для такого неожиданного удара как раз приспело. Он исходил из того, что вторжение Наполеона и начавшееся отступление 1-й армии от Вильно делает маловероятным быстрое соединение ее со 2-й армией. Такого же мнения придерживался и Сен-При, который тогда же писал царю: «В то время как неприятель занял уже Вильну, это отступление на протяжении 250 верст от границы чрезвычайно трудно с успехом привести в исполнение потому, что неприятель может ранее нас быть в Минске, имея пройти только 160 верст. Если Наполеон будет совершать свои движения с обычною быстротою, то не может быть сомнения в том, что он пошлет сильную колонну, чтобы совершенно перерезать сообщения между двумя армиями. С какою бы ни совершали мы быстротою наши движения, мы всегда будем предупреждены неприятелем, если Первая (армия) не сделает какой-нибудь диверсии в нашу пользу… Князь Багратион предлагал вместе с Тормасовым совокупными силами идти на Варшаву, чтобы разрезать силы неприятеля и без особенных затруднений разрушить все приготовленные им средства»19.

Теперь, почти два века спустя после описываемых событий, когда глядишь на карту тогдашней западной границы России и знаешь притом возможности и силы сторон, дух захватывает от дерзости предложенного Багратионом плана. В условиях, когда значительная часть Великой армии вошла в Россию и все больше удалялась от границ Варшавского герцогства, такой рейд был вполне возможен. Не противоречило предложение Багратиона и началам тогдашнего военного искусства, не знавшего сплошных фронтов. Даже в годы Второй мировой войны, когда эти фронты существовали, известны операции крупных сил кавалерии (например, генерала Доватора), устремлявшихся в тылы противника через успешно осуществленный прорыв вражеского фронта. Конница наносила страшный ущерб тыловым объектам и живой силе противника, а затем внезапно, в заранее определенном месте, прорывалась в расположение своих войск. Про стремительные операции конных армий по тылам противника времен Гражданской войны говорить не приходится — они общеизвестны.

Возвращаясь к предложению Багратиона, не забудем, что от Волковыска до Варшавы было примерно столько же верст, сколько до Минска, и гораздо ближе, чем до Борисова или Бобруйска. Можно себе представить, что армия Багратиона начала бы громить гарнизоны, дальние тылы и магазины французов. Ее бы могла поддержать 3-я Западная армия А. П. Тормасова (46 тысяч человек). Тогда Наполеону, несомненно, пришлось бы направить на борьбу с Багратионом какой-нибудь из корпусов Великой армии (а то и два), что в принципе могло ослабить давление французов на 1-ю армию при ее отступлении из Вильно. Возможно, что диверсия Багратиона активизировала бы армии Тормасова и Чичагова, а это могло привести к их быстрой победе над австрийским и саксонским союзниками Наполеона и позволило бы повернуть объединенные силы 2-й, 3-й, а также Дунайской армий против самого Наполеона. Для подобных суждений есть основания. Известно, что когда в июле 1812 года отряды Тормасова (прежде всего казаки) стали переходить Буг и вторгаться в польские земли, грабя окрестные деревни и разоряя поместья сторонников Понятовского, это вызвало серьезное беспокойство руководства Варшавского герцогства и французского командования, так как, по признанию французских начальников, «вся часть границы от Галиции до Бреста полностью лишена войск»20. У французского командования было серьезное подозрение, что Тормасов может беспрепятственно захватить и уничтожить самые большие склады продовольствия и припасов в Ковно и других местах. После же успешного для Тормасова сражения под Кобрином 15 июля Наполеон был вынужден вернуть союзный австрийский корпус Шварценберга на Волынь, усилить его двумя польскими дивизиями, и только в сражении при Городечне 31 июля объединенные австро-французские силы вынудили Тормасова отойти к Луцку, после чего военные действия практически прекратились. Багратион был полководцем другого масштаба, чем Тормасов, и наверняка действовал бы еще решительнее, вынуждая французов оттянуть более крупные силы на борьбу с ним.

Конечно, в плане такой диверсии, какую предлагал Багратион, всегда можно усмотреть оттенок авантюрности (который, впрочем, обычно перестают усматривать, если замысел предприятия приводит к успеху). Можно перечислить множество уязвимых сторон его затеи — ведь его армия оторвалась бы ог своих тылов, источников и путей снабжения, потеряла бы коммуникацию с 1-й армией. Но забегая вперед скажем, что в июне — июле 1812 года армия Багратиона оказалась при отступлении от Волковыска именно в таком положении на своей собственной территории! Она, в сущности, тоже не имела тылов и баз обеспечения, фактически произошел разрыв коммуникаций с 1-й армией — связь между армиями поддерживалась порученцами, каждый раз делавшими огромный крюк, чтобы не попасть в лапы к врагу.

Что же касается снабжения войск всем необходимым, то, как известно, было три способа обеспечения армий провиантом: его брали из магазинов, везли с собой в обозах или «добывали» у местных жителей широко распространенным «французским маниром», то есть «реквизиционным способом»21. Огорченный местный житель получал на руки некую квитанцию, по которой в будущем (после победы!) можно было получить денежную компенсацию, а порой и такой справки ограбленному не давали. Багратион мог рассчитывать пополнить свои запасы за счет противника: наполеоновские войска имели в Польше значительные магазины и склады продовольствия, оружия и снаряжения. Содержимое этих магазинов и складов могло дать армии Багратиона в избытке то, в чем она нуждалась: муку, сухари, водку, медикаменты, порох, заряды и даже ружья, причем отличного качества, — известно, что уже в первых боях под Смоленском русские солдаты стремились захватить прежде всего французские (льежские) ружья, которые были значительно совершеннее и легче произведений тульских и сестрорецких оружейных заводов22.

Как бы повели себя поляки в этой ситуации? Может быть, Багратион был прав, когда писал об «усмирительном» эффекте предполагаемого рейда как для поляков, так и для других подневольных союзников Наполеона, вроде пруссаков, австрийцев и саксонцев, которые медленно, со скрипом, но все-таки выдвинули свои корпуса к русской границе

Впрочем, что теперь гадать! Государь ничего не ответил на предложение Багратиона, а пересылая его письмо Барклаю, написал: «Вместо этой прекрасной диверсии, которая представляется мне если не невозможною, то во всяком случае опасною и которая лишила бы Первую армию помощи 2-й, гораздо лучше бы он поступил, немедленно предприняв предписанное ему движение (на соединение с 1-й армией. — Е. А)»23.

Между тем угрозу подобной диверсии со стороны русских чувствовал прежде всего сам Наполеон, хотя знал, как с этим бороться. 10 июня 1812 года он писал своему начальнику штаба маршалу Бертье из Данцига: «В то время как противник начнет наступательные операции, которые не дадут ему никаких выгод, ибо по самым здравым рассуждениям он уткнется в Вислу, он проиграет несколько маршей; левый фланг нашей армии, который перейдет Неман, навалится на его правое крыло раньше, чем он сумеет предпринять контрмеры. Если же противник не произведет никаких перемещений, король (Жером. — Е. А.) должен угрожать Гродно и Белостоку. Но обший план все равно таков, чтобы, уступая им территорию на нашем правом фланге, выдвинуть левое крыло вперед»24. И все же в первые дни наступления Наполеон был настороже и держал в уме возможность встречного удара одной из русских армий.

Словом, главнокомандующему 2-й армией, не получившему одобрения своего плана диверсии, предстояло действовать по приказу № 316, а именно: искать противника и ударить ему во фланг или тыл, а при невозможности этого отступать на Минск и Борисов.

Шагом марш!

Вскоре и в Главной квартире поняли, что исполнить приказ № 316 в полном объеме армия Багратиона не сможет. Платову и Багратиону послали новый приказ, под номером 320. Он был сочинен в развитие предыдущего и предполагал, что возле местечка Свенцяны состоится генеральное сражение25; поэтому корпусу Платова надлежало двигаться туда через Лиду и Сморгонь «денно и нощно», тревожа при этом тылы противника. Багратиону же было предписано отходить на Минск и Борисов, имея «в виду, чтобы неприятель не мог отрезать вам дороги через Минск к Борисову»26.

Получив 17 июня в Волковыске приказ № 320, Багратион на этом основании объявил по армии свой приказ. В нем были суровые слова об обязательности «слепого повиновения начальству и неустрашимости на поле битвы»27. Тут нужно вспомнить слова Дениса Давыдова: «Кто знал князя Багратиона, тот известен, что под начальством его никто не осмеливался брать на себя какое-либо предприятие и какую-либо обязанность: князь приказывал, подкомандующие исполняли его приказание, так дела шли во всех частях, ему вверяемых, от егерской роты до армии»28. Такой волевой человек, каким был Багратион, оказался в нужное время и на своем месте…

Восемнадцатого июня 2-я армия выступила по дороге на Новогрудок в свой, ставший легендарным, поход. Как вспоминал один из участников похода, тогда 19-летний кирасир И. Р. Дрейлинг, «нам отдали приказ наточить наши палаши, зарядить ружья, пехотинцы наточили штыки, а артиллерия шла с зажженными фитилями. Не скрою, что все эти серьезные приготовления, которые показывали, что впереди нас ждет нечто еще более серьезное, возбуждали во мне какое-то смешанное чувство: я чувствовал какой-то особый подъем, а сердце билось так сильно, что я его ощущал… С тех пор мы не знали крова, а стояли в открытом поле в бивуаках»29.

Следует отметить, что и Багратион, и Главная квартира во всех своих, даже поспешных, действиях явно запаздывали. Ну, в самом деле — Наполеон занял Вильно 14 июня, а приказ об отступлении из Волковыска Багратион получил через два дня! Отступать без приказа Главной квартиры главнокомандующий 2-й армией не имел права, да и получив его, армия сразу же двинуться с места не могла — нужно было подготовиться к походу, стянуть расставленные повсюду кордоны, дождаться корпуса Платова, расположенного в Гродно. Но при этом Багратион понимал, что промедление смерти подобно. В ответе на приказ об отступлении на Минск он писал Барклаю о том, что генеральная битва силами 1-й армии под Свенпянами в ближайшее время необходима, ибо она, несомненно, отвлечет силы французов от 2-й армии. В противном случае, как предполагал Багратион, его армия попадет в крайне тяжелое положение. Когда читаешь это донесение Багратиона, кажется, что он будто накануне прочитал директивы противника: «Его (Наполеона. — Е. А.) маневр должен состоять в разделении нас: следовательно, должно его остановить. Но если позицию при Свенцианах оставить изволите, не дав решительного сражения, в таком случае к преследованию 1-й армии он отделит сильнейший корпус, а протчих, направив быстрыми маршами к Минску, без сомнения успеет отрезать меня, имея от Вильны до Минска прямую дорогу, удобную для перехода войск и гораздо моей кратчайшую».

Багратион обещал Барклаю быть в Минске к 25 июня… Но он не попал туда ни 25-го, ни 26-го, ни 27-го, он вообще не попал туда! Вот тогда-то возник, а потом разросся до чудовищных масштабов жизненно важный для русских военачальников и всей страны вопрос: «Когда же Багратион соединится с Барклаем» Забегая вперед скажем, что и вся последующая интрига кампании 1812 года до начала Смоленского сражения состояла именно в том, что две Западные армии стремились соединиться, а Наполеон и его маршалы делали всё, чтобы не допустить этого. Понятно, у кого из противников в это время была инициатива, а кто действовал в режиме шахматного цугцванга (вынужденных невыгодных ходов), да еще в сочетании с цейтнотом — недостатком времени. Именно в таком положении и оказались русские главнокомандующие…

Опиши мне все окрестные холмы и овраги!

Армия Багратиона двинулась по дороге на Минск через Слоним и Несвиж. Вперед был послан рекогносцировочный отряд инженер-генерал-майора Егора Христиановича Ферстера, который подробно описал будущую дорогу с точки зрения ее проходимости для армейских колонн и обозов, а также дал характеристику встречающихся на пути возможных оборонительных позиций. Конечно, с нашей точки зрения, кажется странным, что такая рекогносцировочная работа не была проделана раньше, — ведь пути возможного отступления можно было обследовать задолго до начала войны. Возможно, это связано с общим намерением воевать только на чужой территории. Как бы то ни было, 22 июня из Несвижа Ферстер рапортовал Багратиону о проделанной им работе. Сохранившийся дорожный журнал его кажется весьма любопытным: «От города Несвижа до местечка Свержня 26 верст, в начале малые возвышения и низменные места, на три версты местоположение сие может служить для позиции, но без особенных выгод; на 4-й версте начинается кустарник и простирается на 1,5 версты, при деревне Соломи на правой руке возвышение, на левой — деревья, потом мелкий лес в восемь верст, с обеих сторон лес, а между оными засеянные поля. На 10-й версте на правой руке деревня Новоселька, и местоположение с обеих сторон становится открыто и довольно ровно… в 23 версты селение Качиновщина, при коем есть большая позиция на возвышении, имеющая пред собою с левой стороны озеро и лесок, пред самым местечком Свержнем другая (позиция. — Е. А.) удобнее с обеих сторон дороги, имея речку Затировку пред собою, из первой можно в сию переходить, и оная от реки Неман в тыл покрыта дорога, так что иногда повозками переезжать можно… Потом в лес, за рекою Неман позиция, но по малой в нем воде, низменному и командированному полю издали от прежних позиций взять оную не можно…»30

Записи Ферстера позволяют нам взглянуть на местность глазами профессионального военного инженера и квартирмейстера. Окрестности — поля, леса, пригорки, возвышенности, овраги, их склоны — рассматриваются и оцениваются им как элементы военной диспозиции: позиции, фланги, дефиле, тылы, броды, пути отхода. Все тут оказывается важно — качество дорог, свойства почвы, возможности и неудобства форсирования того, что в военном деле называется безлично — «водоемами». Каждый новый поворот дороги Ферстер оценивал с точки зрения удобства обороны: «…ровное место, и поля на возвышении, но потому позиция сия неудобна, что она близка к редкому лесу и без дальних выгод… в 3-х верстах есть изрядная позиция возле дерева и капеллы для корпуса, занимая два возвышения на правой руке батареями и замыкая фланги к лесу, фронт расположения простирается до 4-х верст». Заодно приходилось думать и о снабжении войск: «По всей мною осмотренной дороге хлеб в наилучшем состоянии и обещает изобильную жатву, дорога везде песчаная в лесах, поля же из глины с песком мешанные состоят, и к транспортам для армии способны». Словом, тут не до красот природы, которыми так богата эта часть Европы…

Поворот, который вел в капкан

Известно, что лето 1812года было очень жарким, но по ночам шли «частые и проливные дожди»31. 24 июня участник похода прапорщик Хитрово записал в дневнике: «Погода была ужасна: дождь лил как из ведра, гром гремел и молнии меня ослепляли»32. Утром солдата ждала «порция» каши с мясом у чадящего сырыми дровами бивачного костра, потом осточертевшая песчаная дорога, залитая ночным дождем и размятая тысячами подошв, копыт и колес. К полудню небо уже бледно-голубое, тусклое, жарко, парит, дорога быстро высыхает, над идущими колоннами желтоватым туманом клубится едкая песчаная пыль, песок проникает всюду, скрипит на зубах, покрывает пеленой пропотелые мундиры солдат, крупы коней, полотно фур и повозок. На горизонте собираются сизые и черные тучи нового ливня. Вот дорога уходит в низину, и начинаются болота. О, эти, как писали тогда, «едва проходимые» белорусские болота с их противной осклизлой сыростью, поваленными деревьями, чавкающей вонью, тучами комарья и слепней! Кто в них не бывал, тот не поймет, что испытывали тогда солдаты Багратиона, — не забудем, что его армии приходилось идти преимущественно по сельским и лесным дорогам — главные, проторенные, благоустроенные тракты уже были перехвачены французами.

…И вот 18 июля, когда войска дошли до Зельвы, Багратион получил новый приказ императора (помечен в штабном журнале Барклая 16 июля)33: двигаться от Слонима не на Минск, как было предписано раньше, а в другую сторону, на Новогрудок — Вилейки. По-видимому, готовясь дать генеральное сражение у Свенцян, в Главной квартире поняли, что силами одной 1-й Западной армии с Наполеоном им не справиться, и потребовали срочного подхода 2-й армии. Дорога через Минск — это видно и по карте — была долгой, поэтому Багратиону было предписано идти кратчайшим путем, срезать угол и двинуться напрямик через Новогрудок, затем пересечь дорогу Вильно — Минск и дойти до Вилейки — местечка, близкого как к Свенцянам, так и к Дрисскому лагерю. Наверное, этот маневр 2-й армии и получился бы, если бы решение об изменении маршрута движения Багратиона было получено раньше (хотя бы 15 июня) и если бы противником русских был не сам Наполеон, а другой, менее талантливый полководец. Как уже сказано выше, увидев, что две русские армии изначально разделяет большое расстояние, Наполеон решил взять 2-ю армию в клещи: сразу же по занятии Вильно корпус маршала Даву двинулся по хорошей проезжей дороге на Минск, отсекая Багратиону путь на восток, и одновременно был дан приказ корпусу вестфальского короля Жерома Бонапарта, занявшему сразу после отступления Платова Гродно, зайти в тыл армии Багратиона с запада. В итоге, с двух сторон против Багратиона были задействованы значительные силы противника, имевшего лучшие позиции и владевшего к тому же инициативой. Особенностью момента было то, что всей глубины стратегического замысла Наполеона в Главной квартире Александра 1 тогда еще не понимали. Поначалу не понимал этого и Багратион.

Итак, он исполнил приказ императора и, дойдя до Слонима, повернул на Новогрудок. При этом, понимая неясность обстановки, 18 июня он писал Александру I, что «определить точного времени соединения с 1-ю армиею не смею, поелику удостоверено, что неприятель будет преграждать путь мой и беспокоить войска на переходе толикого пространства». Не без тревоги он добавлял, что последний раз связь с Платовым у него была 17 июня, когда атаман вышел из Гродно. «Из сего заключаю, — писал Багратион, — что он не преследуем неприятелем». Значит, все это время Багратион не знал, что Жером Бонапарт занял Гродно и вот-вот возникнет у него за спиной. Именно поэтому Багратион еще 21 июня писал Барклаю: «А мой арьергард до сих пор идет спокойно»34.

Обновленный график движения 2-й армии выглядел таким образом: 21 июня — Новогрудок, 22 июня — переправа через Неман у Николаева, 23-го — выход к Воложину и Вишневу двумя колоннами (правая — на Воложин, а левая — на Вишнево) или одной колонной на Воложин35. Так были бы преодолены две трети пути до Вилеек.

Вначале все шло по графику. 21 июня армия, пройдя за пять дней 130 верст, подошла к Новогрудку, и здесь в нее влилась прибывшая из Минска ранее сформированная в Москве 27-я дивизия генерала Д. П. Неверовского, вскоре ставшая знаменитой. По-видимому, тогда же был возобновлен контакт командования 2-й армии с казаками Платова. 22 июня армия начала переправу через Неман, что оказалось довольно сложной операцией. Багратион писал Платову о «чрезвычайном неудобстве в переправе по неимению мостов, ниже достаточного числа материалов на устроение оных36; задерживает меня здесь против всякого желания более времени, нежели я полагал на переправу, но, как писал сегодня, то и сим повторяю, что завтрашний день я буду иметь ночлег в Бакшты, а до того вас еще прошу, не отдаляясь от меня, благоразумными вашими действиями против неприятеля удержать его в приличном к вам респекте»". В другом письме Багратион просил Платова прикрыть его армию, попавшую в трудное положение на переправе: «Я вас прошу покорнейше занимать неприятеля, обеспокаивая его отовсюду до того времени, когда я в состоянии буду, подкрепляя вас, обеспечить соединение ваше и мое с Первою армиею».

Беспокойство Багратиона понятно. К тому времени разъезды Платова вышли к Минской дороге, и Багратион уже знал от него, что сильный противник обнаружен по многим дорогам, идущим от Вильно, и — что важнее всего — казаки видели движение французов на дороге Вильно — Минск. Эта информация подтверждается рассказом К. А. Крейца — командира Сибирского драгунского полка, который входил в 3-ю кавалерийскую дивизию П. Палена и прикрывал ее отступление к Дрисскому лагерю. Как раз 18 июня бригада под его командованием имела жаркое дело с французским авангардом Даву в городке Ошмяны, после чего, непрерывно отбивая наскоки неприятеля, отошла к Дриссе38. Ошмяны лежали совсем близко от намеченных Багратионом Воложина и Вишнева — все эти пункты были заняты французами в тот же день.

Поначалу сведения о появившемся впереди неприятеле не слишком смутили Багратиона. Он чувствовал силу своей армии. В том же письме Платову Багратион излагает свой план их совместных действий против французов: «По уведомлению вашему я полагаю, что неприятель должен быть довольно силен, и как вы говорите, что он тянется к Минску, то посему можно думать, что он полагает найти меня в Минске, то посему я неожиданно с 50 т[ысячами] воинов подоспею к вам, а по таковым выгодным для нас обстоятельствам и того более нужно, чтобы ваше высокопревосходительство поджидали меня. После завтраго (то есть 23 июня. — Е. А.) я присоединю к вам Иловайского 5-го с его корпусом (это были казаки, приданные 2-й армии. — Е. А.) и авангард регулярных войск, и если неприятель пойдет к Минску, тогда, ударив в тыл, с помощию Божиею, легко воспользоваться будет можно и разбитием его, и соединением с Первою армиею»39. Иначе говоря, достигнув Воложина, Багратион собирался ударить в тыл французам, шедшим на Минск. Словом, он рвался в бой. Но тут неожиданно все переменилось…

Ни шагу за Неман!

Когда 22 июня первая колонна перешла по наведенному мосту у Николаева на правый берег Немана, казалось, что 2-я армия скоро соединится с 1-й. Люди даже почувствовали облегчение после первых напряженных дней похода в неизвестность. А. П. Бутенев, участник этого похода, вспоминал вечер того памятного дня: «Помню первый наш привал в местечке Николаеве на берегу довольно широкой реки (я потом доискался, что это был Неман), через которую навели барочный мост. В один из прекрасных июньских дней, на солнечном закате, армия расположилась бивуаками по обоим берегам реки. Кавалерия переходила по мосту и занимала противоположный, более высокий берег, а пехота и пушки разместились вдоль другого берега, поросшего кустарником. Прежде чем прибыла Главная квартира, солдаты уже нарубили веток и понастроили шалашей (у нас не возили с собою палаток, как у Наполеона). Обширный лагерь, весь из свежей зелени, по которому перебегали солдаты и который уже оглашался песнями и военною музыкою, представлял собой прекрасное зрелище. В середине находились более обширные и лучше устроенные шалаши для главнокомандующего, для его главного штаба и приближенных. Мне и двум или трем адъютантам отвели тоже шалаш, в котором мы могли кое-как отдохнуть и почиститься после утомительного перехода по жаре. Затем мы отправились гулять вдоль реки… После этого мы пошли к обильному столу главнокомандующего, приготовленному в особом шалаше. Солдаты ужинали вокруг костров, пылавших на должном расстоянии от шалашей. Казалось, это было великое военно-походное празднество, а между тем предстояло подняться чем свет и, перейдя реку, направиться на столь желанное соединение с Первою армиею, если только не помешает неприятель. Ночью пришли известия, заставившие внезапно изменить все это распоряжение. Оказалось, что неприятель успел обойти нас, и Барклай, избегая сражения, отодвинул Первую армию еще дальше назад… Эта перемена фронта и направления совершена с удивительною быстротою и в отличнейшем порядке: ранним утром следующего дня наша кавалерия перешла по мосту назад и, сопровождаемая всею армиею, направилась по новой дороге, указанной главнокомандующим. Все делалось так же живо и бодро, как и накануне»40.

Действительно, Багратион утром остановил переправу и приказан уже перешедшей Неман колонне возвращаться на левый берег. Что же случилось? В донесении, посланном из Кореличей 24 июня на имя императора, Багратион объясняет, какие обстоятельства вынудили его остановить свое движение на Вилейки через Николаево и Воложин. Он вдруг понял, что достичь Воложина ему быстро не удастся: «Обозрение за Неманом дорог и местоположений, ведущих от Николаева к Вишневу и Воложину чрез леса и болота, весьма неудобных для быстрого хода войск, и прибылая в Немане от сильных дождей вода, затруднившая очень мою переправу, представляли мне уже большие затруднения к переходу пространства, мне предлежавшего войсками неприятельскими». Начальник Главного штаба 2-й армии Сен-При был такого же мнения, считая дороги «почти непроходимыми для значительной армии». В письме Александру I Сен-При сообщал: «Ваше величество можете себе представить, каково двигаться 50-тысячному войску лесом по узенькой дороге, не имея возможности своротить ни направо, ни налево, к единственному выходу к Воложину, где один полк с четырьмя пушками мог бы остановить движение целой армии… По этим соображениям и будучи принужден отказаться от диверсии, полезной для большой армии, князь Багратион решился идти на Несвиж, чтобы по крайней мере обеспечить свой тыл и отражать колонны, которые идут на него со всех сторон».

Важны тут последние слова. Дело в том, что Багратион получил наконец тревожное сообщение о приближении с тыла войск короля Жерома Бонапарта. По этому поводу он позже писал: «Получив с другой стороны известия, что неприятельские войска, воспользовавшись моим отступлением, находились уже близ Слонима, в Зельве, а от стороны Гродна показавшиеся близ Липняжки, угрожали мне потерею обозов и с ними продовольствия, какое только я иметь мог с собою». Остановимся на минуту и заглянем из-за его спины на карту. Если раньше противник был только впереди армии Багратиона, вдоль дороги Вильно — Минск, то теперь он появился за спиной: Жером двигался на восток по двум дорогам — одни его дивизии шли по дороге от Гродно на Новогрудок, который только что покинула армия Багратиона, а другие продвигались от Волковыска на Слоним и Несвиж. 24 июня Сен-При сделал в дневнике тревожную запись: «24-го. Авангард армии короля Вестфальского переправился через Неман в Белице. Тревога в Новогродке»41. Последнее замечание можно оценить по достоинству, если посмотреть на карту: Белица находится в 10 верстах от Новогрудка, а Главная квартира армии Багратиона 23 июня располагалась в 7 верстах от Новогрудка, в Кареличах. 2-й армии пришлось срочно отходить к Миру (25 июня) и Новосвержню (26 июня).

Казаки Платова сообщали, что французы появляются по всем дорогам от Вильно, их разъезды везде — слева, справа, впереди и сзади. К тому же казаки доносили, что французы (Даву) 21 июня уже заняли Вишнев «в большом количестве кавалерии и пехоты с орудиями»42, а 22 июня Сен-При записал в дневнике: «Корпус маршала Даву занимает уже Воложин, единственный пункт, через который можно пройти (на) Вилейку. Леса и непроходимые дороги на пути к последней»43. Сведения об этом пришли от Платова, писавшего Багратиону 22 июня о том, что Даву имел «сегодня ночлег в местечке Вишнево»44. Словом, для 2-й армии возникла реальная угроза окружения или по крайней мере потери обозов, которые, идя следом, запаздывали (обычно они растягивались на 40–50 верст от основных сил). При переправе русских войск у Николаева обозы еще только начали подтягиваться к Новогрудку. Конечно, Багратион мог бы бросить обозы и налегке пробиваться с боями через Воложин и Вишнев на Вилейку. Но во что это обошлось бы 2-й армии? Как писал Багратион царю, армия «должна бы была потерять совершенно обозы, большое число людей и, следовательно, обессилив себя, (не смогла бы) доставить вам, всемилостивейший государь, подкрепления».

Но еще больше беспокоил Багратиона другой — и, вполне возможно, трагический — вариант развития событий. Глядя, с каким трудом переходят Неман его войска, он должен был думать о возможности отступления в случае неудачи прорыва к Вилейке. В донесении императору об этом варианте он позже писал так: «…с худою переправою чрез Неман, которая, в случае неудачи, сделала бы мое отступление совершенно гибельным, имея столько же сильного неприятеля в тылу армии моей…» Иначе говоря, если бы французы отбросили 2-ю армию от Воложина и Вишнева, не дав ей перейти дорогу Вильно — Минск, то Багратиону пришлось бы отступать и снова форсировать Неман под Николаевом. Багратион писал Платову из Николаева: «После переправы на правый берег Немана, если бы встретилась необходимость к отступлению, в гаком случае, имея в тыл(у) реку и неимение способов переправиться успешно, было бы не только невыгодно, но даже гибельно и похуже дела Фридландского»45. Воспоминания о жуткой переправе через реку Алле под огнем врага были незабываемы для русских военных. Кроме того, на левом берегу реки или в одном переходе от дороги, в Новогрудке и дальше — в Несвиже, его бы ждали уже разграбившие обозы 2-й армии войска Жерома Бонапарта. Иначе чем катастрофой это назвать было бы нельзя.

Армия Багратиона была, повторю, дичью для французов, и за ней шла азартная охота. То, что вестфальский король шел сзади, выполняя роль загонщика Багратиона, сомнений не было. Действиями Жерома руководил сам Наполеон. Он предписывал брату «не оставлять русских в покое; удерживайте их, когда они подвигаются вперед, заступайте им дорогу, если они подадутся назад»46. Почти такие же указания дает егерь бригаде загонщиков в начале охоты на дичь.

Чутье профессионала, ясное осознание смертельной опасности заставили Багратиона отказаться от начатой было переправы и нарушить приказ императора. Теперь-то мы знаем, что Багратион почти попал в расставленную «охотниками» ловушку. Позже, в XX веке, ее стали называть «котлом». Французы явно ожидали прорыва Багратиона через дорогу Вильно — Минск. Дело в том, что накануне в том же самом месте прорвался отступавший от Лиды на соединение с 1-й армией корпус генерала Д. С. Дохтурова. Его арьергард под командованием упомянутого полковника К. Крейца из дивизии П. Палена как раз 17 июня столкнулся возле Ошмян с авангардом Даву — бригадой генерала П. К. Пажоля. Завязался бой. Французы приняли эти войска не за арьергард корпуса Дохтурова, а за авангард 2-й армии Багратиона, прорывающейся на соединение с 1-й армией, и сосредоточили в этом месте значительные силы. К тому же Платов примерно в эти же числа и в том же месте, выполняя приказ о присоединении к 1-й армии, пытался самостоятельно прорваться через дорогу Вильно — Минск, но был отброшен от нее. Вот тогда-то он и примкнул ко 2-й армии. Этим обстоятельством Багратион был весьма доволен — без казаков ему воевать было трудно.

Немного о казаках. «Когда мы вышли из леса, — вспоминал один из участников похода Великой армии, — перед нами на большом удалении стояла деревня в ярком пламени. Дорога вела посредине горящих домов. После короткого марша мы заметили длинную черную линию казаков, которая стояла на вершине одной горы. “Там стоят казаки!” — послышалось со всех сторон. Гвардейские шволежеры (легкие кавалеристы. — Е. А.) и гусары двинулись против них, но при приближении нашей кавалерии казаки подались через гору назад»47.

Эпизод примечательный по своей выразительности — черная вереница всадников — казаков — на фоне подожженной ими деревни стоит, поджидая приближающегося противника, а затем, словно вереница призраков, растворяется во тьме. Казаки стали для противника самым ярким символом этой войны и вообще России. Для командования русской регулярной армии они были необходимы, особенно в походе, когда нужно было сдерживать легкую кавалерию французов и поляков, а главное — составлять пикеты, вести разведку, наблюдать за противником и, как тогда выражались, «брать язык». Казаки, по словам Суворова, всегда были «глазами и ушами армии». Когда читаешь материа, гы о войне, то кажется, что казаков было несметное число — так часто они упоминаются. В 1812 году граф Д. Гогендорп, французский военный губернатор Литвы, писал как само собой разумеющееся: «…Я все-таки опасался, ибо казаки действительно всюду умеют проникать»4“. Участник похода Великой армии французский кирасирский офицер Тирион вспоминал, что при отступлении от Москвы ужас, производимый появлением казаков, «был таков, что при первом крике: ”Казаки!", перелетавшем из уст в уста вдоль всей колонны и с быстротой молнии достигавшем ее головы, все ускоряли свой марш, не справляясь, есть ли в самом деле какая-нибудь опасность»49.

А ведь казаков в русской армии никогда не было больше десяти тысяч всадников! Эти прирожденные степные воины (напомню, что в русской армии, кроме собственно казачьих полков, были также три крымско-татарских, три калмыцких и 28 башкирско-мещерякских полков) отличались необыкновенной подвижностью, владели разнообразными способами и приемами ведения «нерегулярного боя», когда главным оружием служили внезапность, хитрость, смекалка. Они были хорошо вооружены, метко стреляли, в совершенстве владели саблями и пиками. Правда, один из мемуаристов, поляк Д. Хлаповский, считал, что пики у казаков слишком длинны и в бою «они, несмотря на природную ловкость, не могут ими владеть так же быстро, как наши уланы»50. Отчасти это верно — искусством совершенного владения пикой обладали среди казаков немногие51. Сила казаков, кроме их природных бойцовских данных, заключалась в достоинствах их непревзойденных лошадей. На вид довольно мелкая и неказистая казачья лошадь была быстра и невероятно вынослива. Неудивительно, что казак заботился прежде всего о своем коне. «Казак сам с голоду умрет, а коня накормит», — гласит старинная казачья пословица. Как пелось в казачьей песне, «конь мой — вся надежда моя».

Казаки — степные охотники — использовали свои навыки добытчиков в охоте на людей, проявляя тонкое понимание психологии, учитывая все обстоятельства, в которых они действовали. А. Щербинин описывал в своих мемуарах, как однажды квартирмейстер Траскин с конвоем казаков осматривал в лесу местность и услышал топот ехавшей навстречу лошади. «“Как узнать, неприятельский ли разъезд” — “Позвольте, ваше благородие”, — сказал тихим голосом казак и, спустясь с лошади, приник головою к земле. Сквозь обнаженные от ветвей стволы он мог видеть далеко внутрь леса. “По ногам видно, что лошадь французская ”. Траскин поспешил оставить лес»5–1. У казаков был такой прием — «идти по сакме», то есть искать на земле следы прошедшей вражеской кавалерии и делать на этом основании свои выводы и наблюдения.

Беннигсен, оценивая разведывательную деятельность казаков, писал: «…Что же касается сведений о движениях неприятельской армии, получаемых чрез лазутчиков, то русская армия может совершенно обойтись без них. Бдительность наших казаков делает таких излишними». Маршал Ней в рапорте своем к военному министру жаловался на казаков и писал: «Очень неприятно, что невозможно скрыть от неприятеля малейшее движение войск». Случалось, что тогда, в 1807году, именно благодаря перехватам курьеров казаками важнейшие депеши доходили до Беннигсена быстрее, чем к французскому генералу55.

Казаки совершали нападения и на небольшие соединения противника. Один из вестфальцев описывает эпизод сражения под Смоленском, когда командир вестфальской роты, растянутой в цепь, не успел вовремя отойти перед внезапной атакой казаков. Он смог только собрать роту в каре и дал приказ открыть огонь. Залп пехотинцев оказался преждевременным, и «казаки, используя эту ошибку, окружили каре еще прежде, чем оно смогло перезарядить (на перезарядку ружей уходило не менее двух-трех минут. — Е.А.)… Часть казаков соскочила со своих лошадей, подступила ко все еще твердо и непоколебимо стоящему каре, колола, стреляла и рубила его без пощады таким образом, что оно покрыло землю рядами, друг на друге, подобно скошенной траве»54. В другом случае, как писал К. И. Е. Колачковский, «казаки со своим обычным криком “Коли! Коли! Ура!” ворвались в пехотный лагерь и начали опрокидывать ружейные козлы»55. Это делалось преднамеренно — пока солдаты разберут свалившиеся в беспорядочные кучи ружья, пока они их зарядят и начнут стрелять, нападавшие уже скроются, сделав то, что они задумали. Казаки, естественно, не отличались бескорыстием — трофеи для них были важнейшей целью войны. Известно, что при отступлении из Москвы Наполеона спасло от пленения казаками только то, что казачий отряд, внезапно появившийся перед императором, окруженным только небольшой свитой, вдруг отвлекся на более богатую, как им показалось, цель и поскакал в другую сторону.

Адъютант Кутузова А. С. Кожухов вспоминал, как он с казаками «брал языка»: «Разместясь в опушке леса, близ самой большой дороги, я выжидал ехавших из Москвы по сему сообщению. С рассветом много потянулось экипажей, из коих два проехали быстро. Можно было рассмотреть лица, но сердце мое мне ничего не предвещало. Наконец, показался конвой верховых, ехавших скоро. С приближением их я усмотрел треугольную шляпу, с поля надетую, и огромные усы и бакенбарды. Условный знак был дан, и весь конвой был в наших руках. Несколько выстрелов a bout portent (в упор. — Е. А.) не помешали нам овладеть им и утащить в лес того, кого мне нужно было. В ту минуту взята с пленного сумка. Это был посланный с депешами штаб-офицер Вилион из штаба принца Экмюльского (Даву. — Е. А.). Пересадя тотчас пленного на казачью лошадь и дав поводья казакам, я старался его увезти от преследования… выбраться как можно скорее из занятой неприятелями местности и доставил депеши и пленного лично светлейшему». Наградой Кожухову был перевод в гвардию «тем же чином»56.

Но чаще казаки ловили дичь «помельче»: отошедшего от колонны по нужде или заснувшего на обочине, у бивачного костра вражеского солдата. Ловко снимали они и зазевавшихся на аванпостах часовых. Как вспоминает Хлаповский, «казаки, подкравшись незаметно, захватили в плен голландцев, стоявших на аванпостах, и только один из наших улан успел прискакать в лагерь с этим известием. Генерал Кольбер тотчас сел на лошадь и, взяв два эскадрона, погнался за казаками, но последние так быстро увезли голландцев на своих конях, что в лесу и на поле остались лишь одни следы лошадиных подков». Известно, что казаки возили «языка» на двух лошадях: он стоял между ними, поддерживаемый с двух сторон, и ноги пленника были вставлены в стремена обеих скачущих рядом казачьих лошадей. Хлаповский рассказывал о разных уловках казаков, чтобы выманить противника. «Один казачий офицер на серой лошади подъехал менее чем за сто шагов и на хорошем польском языке стал вызывать охотников с ним сразиться. Несмотря на это, Козетульский (командир. — Е. А.) не позволил никому двигаться с места. Тогда казачий офицер слез с коня и стал кричать: “Теперь можете меня взять!” В заключение он стал распускать подпругу у седла, но, заметив, что нас ему не удалось раздразнить, он вскочил на коня и отъехал к своим… Казаки вообще не нападают на регулярные войска, когда они находятся в боевом строю, хотя бы даже на один эскадрон. Они стараются иметь дело с рассыпанными людьми, которых умеют задевать, завлекать в засаду и затем берут в плен»57.

Легкой добычей для казаков были фуражиры, одиночные мародеры, отправившиеся на поиски пропитания или пограбить местных жителей. Сами отдавались им в руки дезертиры, особенно из союзных французам испанских и немецких контингентов — по большей части вынужденных союзников Наполеона (впрочем, пограбить они были никогда не прочь). Понятно, почему Багратион ценил казаков Платова и держал их при себе, чем, в свою очередь, был недоволен Барклай. Несмотря на неоднократные его требования, главнокомандующий 2-й армией не отпускал к Барклаю корпус Платова, хотя Барклай писал, что «прибытие генерала Платова дает мне способ действовать наступательно, ибо день ото дня становится чувствительнее недостаток в кавалерии от ежедневных стычек с неприятелем». Видно, что в отсутствие казаков французы (совместно с польскими уланами) доставляли 1-й армии огромное беспокойство, о чем писал и Ермолов51. И наоборот, для Багратиона казаки Платова были незаменимы при отступлении. Как писал Паскевич, «казаки везде высматривали, о всем давали знать и под предводительством Платова дрались необыкновенно»59. Действительно, их лихие разъезды шныряли по всем окрестным дорогам, они браги пленных, и от них приходили сведения о направлении движения противника и его численности (как тогда говорили: «По глазомеру полагать можно неприятеля в количестве…»).

Движение на Минск

Словом, Багратиону стало ясно, что как по основной дороге Вильно — Сморгонь — Молодечно — Минск, так и по параллельной Вильно — Ошмяны — Вишнев — Воложин — Раков — Минск французы нарастили значительные силы. Повторим: если бы Багратион начал прорыв в этом направлении, то, несомненно, французы встретили бы его огнем. Дав приказ об отходе от Николаева, Багратион полагал, что нет худа без добра, ведь французы будут напрасно ждать его у Вишнева и Воложина, а он пройдет обходной дорогой на Минск через Новосвержень: «Отступление на Минск форсированными маршами чрез Кейданы и Новосвержен, как думаю, будет обеспечено тем, что неприятель, удостоверен быв о намерении моем переправиться чрез Неман у Николаева и имея в своем виду отряженные мною сильные партии, должен непременно стянуть свои силы от стороны Минска к Вишневу. чрез что я надеюсь, выиграв время, предупредить его стремление на Минск»60.

Итак, из приготовленного для него «котла» Багратион решил вырваться в направлении на юго-восток. Усиленным маршем 2-я армия двинулась на Новосвержень и оттуда в сторону Минска — на Кейданов, тем более что в своем приказе о прорыве на Вилейки Александр I предоставлял Багратиону эту возможность: «В случае же, что весьма превосходящие силы неприятеля не позволят исполнить сим предписываемого вам движения, вы всегда будете в возможности ретироваться на Минск и Борисов».

Примерно в это же время свою героическую эпопею совершал маленький (около четырех тысяч человек) отряд генерал-майора И. С. Дорохова, который был попросту забыт Главной квартирой на исходных позициях. Дорохов командовал авангардом 4-го пехотного корпуса 1-й Западной армии. Авангард был выдвинут далеко к границе и стоял в местечке Орань на дороге Гродно — Вильно. 26 июня, поняв, что командование о нем забыло, Дорохов на свой страх и риск двинулся на соединение со своими, но увидел, что дороги к Вильно уже заняты французами, и решил прорываться через лежащее на дороге Вильно — Минск местечко Ошмяны. Однако на подходе к этому местечку отряд Дорохова столкнулся с превосходящими силами противника (ждавшими прорыва армии Багратиона), дал им бой, но затем отступил на Вишнев и Воложин. Дорохов, как и Багратион в Николаеве, понял, что через дорогу Вильно — Минск ему не пробиться. Начался утомительный форсированный марш в предполагаемом направлении движения армии Багратиона. Избегая лобовых столкновений с французами, ловко маневрируя по «таким дорогам, по которым во время зимы только ездют, то есть почти по непроходимым лесам и болотам», Дорохов ушел от преследования, потеряв всего 60 человек, и 23 июня встретил у Воложина казаков Платова, а через три дня присоединился к Багратиону и далее двигался параллельно 2-й армии.

Железный маршал — противник достойный

Чтобы создать у противника иллюзию прежнего движения от Николаева к Минской дороге, Багратион просил Платова занять Воложин и удерживать его до 26 июня, а затем отступать к Минску. Но тут, как говорится, нашла коса на камень. В этой головоломной партии противником Багратиона был один из самых блестящих маршалов Наполеона — Луи Николя Даву. Почти ровесник Багратиона (он родился в 1770 году), бургундец Даву, получивший в 1809 году за победу при Экмюле титул князя Экмюльского, прошел не менее славный боевой путь, чем наш герой. Даву имел награды за подвиги при Аустерлице, Ауерштедте, Прейсиш-Эйлау, Ваграме и в других сражениях. В большинстве своем они были победными для его войск. Участник революционных войн и Египетского похода, Даву воевал в Итальянской кампании 1799 года, но на земле Италии с Багратионом им не суждено было встретиться. Зато они сходились в последующих войнах. Даву, раненный несколько раз в боях, прославился как отважный кавалерийский генерал, а в войнах с Австрией, Россией и Пруссией участвовал уже как маршал (с 1804 года), командовавший корпусами. Русский военный агент полковник А. Чернышев писал о нем перед войной: «Благодаря тому, что он был сам по себе строг и обладал искусством устраивать войска и поддерживать в них дисциплину, командуемый им корпус считался одним из самых прекрасных и наилучше содержимых во французской армии… В настоящее время это маршал, который имеет наибольшее влияние, ему Наполеон более, чем всем другим, доверяет и которым он пользуется наиболее охотно, будучи уверен, что каковы бы ни были его приказы, они будут всегда исполнены точно и буквально. Даву совсем не имеет талантов, необходимых для главнокомандующего армиею, но руководимый Наполеоном может оказать выдающиеся услуги. Не обнаруживая под огнем особо блестящей храбрости, он очень настойчив и упорен и сверх того умеет всех заставить повиноваться себе. Этот маршал имеет несчастье быть чрезвычайно близоруким»61.

Даву любили в войсках, называли «Железным маршалом» — столь отважен был этот могучий, казавшийся несокрушимым человек с глубокими залысинами. И вот весной 1812 года император Наполеон поручил ему самый многочисленный и лучший в Великой армии Первый армейский корпус, который был брошен против Багратиона.

Выполняя замысел Наполеона, Даву действовал быстро. Он прекрасно понимал, что противник перед ним серьезный и многочисленный — тут промах дала французская разведка, которая оценивала численность 2-й Западной армии примерно равной численности 1-й армии, хотя на самом деле армия Багратиона была вполовину меньше армии Барклая62.

Во-первых, Даву занял Воложин, так что Платов не смог выполнить просьбу Багратиона захватить и удерживать это местечко до полного завершения отхода 2-й армии, а во-вторых (и это главное), он не поддался на уловку Багратиона и не стал поджидать русских на дороге Вильно — Минск. Даву поспешил к Минску и оказался там раньше Багратиона. Впрочем, Багратион, потерявший столько времени на бесполезный марш от Новогрудка к переправе у Николаева, не сомневался в проворстве своего противника и предполагал, что Минск может быть занят французами раньше, чем туда подойдет его армия. Еще в начале войны, 14 июня, он сделал примерный расчет «забега» противников к Минску и далее к Борисову: «Неприятель имеет от Ковно до Вильны 102, от Вильны до Минска 200 верст, от Минска до Борисова 75, итого 377. Если же возьмет путь по прямой дороге, весьма удобной для переходу войск, оставя Минск вправе, то имеет до Борисова 321, следовательно, менее моего тракту 18 верст, ибо от Волковиска до Слонима 59, до Несвижа от Слонима 100, а от Несвижа до Минска 105, а от Минска до Борисова 75, а всего 339»63.

Вся эта страшная история была похожа на несложную задачку из школьного учебника: две армии — русская и французская — спешат к одной точке — городу Минск. Французам, вышедшим 22 июня из Ошмян, стоящих в одном переходе от Вильно, до Минска предстояло пройти по хорошей, столбовой дороге около 180 верст, а Багратиону, вышедшему из Кореличей 24 июня, по плохой проселочной дороге — не более 100 верст. Вопрос: если колонны французов проходят в день примерно 50 верст, а русские — 30–35, то кто из них первым достигнет конечной точки? В итоге, французы решили задачку быстрее: авангард корпуса Даву под командованием Пажоля вступил в Минск 26 июня, а на следующий день в Минск вошли пехотинцы Даву. Багратион понял это 25 июня, когда минский гражданский губернатор донес ему, что «неприятельские войска были уже за один марш от Минска»64. Багратиону можно было только посочувствовать — он приходил вторым, опаздывая всего лишь на день…

Новый поворот

И тем не менее поначалу, даже предполагая, что его армия опаздывает в Минск на сутки, Багратион был готов сразиться с Даву на подступах к городу. По 2-й армии был объявлен приказ о подготовке к бою. Багратион изменил прежний форсированный режим марша. Теперь он решил идти помедленнее: пять верст движения — час отдыха, потом 10 верст марша — два часа отдыха, затем 15 верст движения — три часа отдыха. Чтобы солдаты накануне боя не были совсем измотаны в дороге, приказано было дважды в день раздавать усиленную мясную пищу и вино. Предполагалось сделать остановку в Минске, о чем командующий писал императору: по прибытии в Минск «должен буду там дня два или три, смотря по обстоятельствам, остановиться, чтобы дать отдохнуть людям, сделавшим столько маршей в самое жаркое время по дорогам чрезвычайно песчаным, а итого более лошадям под обозом и артиллерией состоящим и кавалерийским, которые почти не поспевают за людьми от глубоких песчаных дорог»65.

И вдруг, примерно на полпути к Минску, у Несвижа, Багратион неожиданно отказался от своего прежде твердого намерения идти на Минск и повернул армию на Бобруйск. Почему

Тот же вопрос задал и император Александр, получивший сообщение об изменении маршрута Багратиона. Сам император тем временем отступал вместе с 1-й армией от Вильно к Свенцянам, а потом к Дрисскому лагерю.

Карты — вещь опасная. Формально царь не был главнокомандующим, но иначе его не воспринимали. Да и сам Александр I вел себя именно как главнокомандующий. Это отразилось и в первом же приказе Барклая по армиям от 13 июня 1812 года: «Воины! Наконец приспело время знаменам вашим развиться пред легионами врагов всеобщего спокойствия, приспело вам, предводимым самим монархом, твердо противостоять дерзости и насилиям двадцать лет наводняющих землю ужасами и бедствиями войны!»“11 По мнению исследователей войны 1812 года, Александр счел проигранное им сражение под Аустерлицем случайностью и решил еще раз попробовать себя на военном поприще, тем более что не видел среди своих генералов того, кто соответствовал бы его представлениям о главнокомандующем. При этом он избрал весьма оригинальную форму руководства армией: военный министр и главнокомандующий 1-й армией Барклай де Толли руководил действиями этой армии, но император его контролировал, получая копии всех донесений генералов на имя Барклая, и при этом лично распоряжался действиями 2-й армии. «Я не буду делать им никаких предписаний, — писал Александр I Барклаю, — чтобы не расстраивать ваших распоряжений. Итак, вы, генерал, будете давать им наставления, которые сочтете нужными. Одно только я счел нужным допустить из этого исключение в отношение к кн. Багратиону. Я предписал ему перейти за реку Щару и продолжить отступление на Вилейку для того, чтобы выиграть время. Первоначально мы предполагали, что он отступал на Минск и, присоединив 27-ю дивизию, шел на Вилейку и действовав на правый фланг неприятеля, который обратится на нас. Но теперь при этом движении он много потерял бы времени и, следуя прямо на Вилейку, он скорее достигнет цели… Если же слишком большие силы неприятеля помешают ему исполнить это движение, он всегда может двинуться на Минск и Борисов»”7.

Оставляя в стороне важный вопрос о том, как в такой странной для себя ситуации мог командовать армией известный своей осторожностью Барклай, отметим, что движение Багратиона на Вилейку, предписанное Александром I, выглядело гладким и быстрым только на карте. Карты (неважно какие: игральные или военно-штабные) подчас позволяют себе злые шутки с людьми, увлеченными ими. Они часто возбуждают в человеке фантазию и влекут на путь авантюр. Как писал о Наполеоне, стоявшем над картой России, граф Сегюр, великий полководец «при виде этой карты, разгоряченный своими опасными идеями… находился как будто во власти гения войны. Голос его становился крепче, взор ярче и выражение лица более жестким»№. Александр I, конечно, не Наполеон, но и он поддался обаянию карты, проложив по ней для армии Багратиона заведомо нереальный маршрут.

Высочайшая досада

Известие об изменении маршрута, полученное государем от Багратиона, оказалось для него полной неожиданностью. Еще 23 июня генералу Дохтурову было сообщено, что «для открытия коммуникации с армиею кн. Багратиона, к Вилейке следующей, по высочайшему повелению отправляется генерал-адъютант Винценгероде». Узнав о том, что 2-я армия в Вилейки не придет, Александр в гневе обвинил ее главнокомандующего: «Ваша армия усилена всем корпусом Платова и отрядом Дорохова, которые к вам присоединились, это может составить до 50 тысяч под ружьем, у Даву не более 60 тысяч, и то по надутым счетам французской армии. 50 тысяч русских весьма могут противопоставить 60 тысячам сборного войска. Я еще надеюсь, что… вы опять обратитесь на прежнее направление». Обычно вежливый и «уклончивый» в обращении с людьми, император был непривычно резок в письме, адресованном Барклаю. Он обвинил Багратиона в медлительности, робости, почти в трусости: «Досадно, что Багратион так медленно и робко подвигается. Испуганный авангардом Даву, вместо того, чтобы продолжать движение на Минск и в тыл ему, он обратился на Несвиж и даже… намеревается идти на Бобруйск»69.

Стремясь сохранить объективность в отношении героя этой книги, попытаемся разобраться в обстоятельствах данного конфликта. Во-первых, Багратион никогда не был робок и нерешителен; во-вторых, двигался он очень быстро. Генерал Неверовский, участник похода армии Багратиона, вспоминал, что войска шли по тяжелейшим песчаным и болотистым дорогам, и «в 22 дня сделали мы 800 верст и менее маршей не делали, как по 50 и 45 верст». Другой авторитетный свидетель, генерал Н. Н. Раевский, писал 28 июня А. Н. Самойлову: «19 дней мы в движении без раздыхов. Не было марша менее 40 верст, не потеряли ни повозки, ни человека. Берем реквизиции, коими кормим и поим людей. У меня в корпусе больных — только 70 человек. Никогда войска не хотели так драться, и, конечно, имея 50 тысяч, мы с 80-ти не боимся». Но поход оказался очень трудным. Через несколько дней Раевский пишет тому же адресату из Бобруйска: «Я здоров, только устал до крайности. В три дня 135 верст с войсками сделать тяжело»70. Генерал (впоследствии — фельдмаршал) И. Ф. Паскевич писал: «Жар был невыносимый. Люди совершенно изнурились от сорока- и пятидесятиверстных переходов по пескам. Пробиваться силою было невозможно. Князь Багратион решился отступать не на Минск, но чрез Несвиж»71.

Суть конфликта была в том, что Багратион не исполнил высочайшей воли императора. Возможно, другой командующий, человек более робкий и несамостоятельный, повел бы армию через Николаево или Минск на верную гибель. Но Багратион поступил иначе. Прежде близкий ко двору, мечтавший восстановить там свое влияние, он тем не менее оставался профессионалом и в ответственный момент думал не о своей репутации в глазах царя, а об армии, о том, что ни первоначальный план фланговых ударов по противнику, ни план соединения, предписанный царем, неисполнимы, если 1-я армия сама отступает.

Примечательно, что таких же взглядов на происходящее со 2-й армией придерживался и Сен-При. 3 июля из-под Слуцка он написал письмо своему брату Луи, находившемуся в составе 1-й армии в Дрисском лагере: «Мой дорогой Луи! Не удивляйся, что я не писал тебе в течение некоторого времени, ибо был занят другими делами. Если вы отступаете, то ведь и мы тоже отступаем. Однако какая разница! Ваши фланги и пути отступления свободны, тогда как нас преследует и почти окружил Даву, вплотную за ним идет армия Жерома, аванпосты которой наконец-то изрядно побил Платов. Мы стремимся соединиться с вами, а вы от нас убегаете. Это не помешает нам, пройдя Бобруйск, ринуться на Могилев, чтобы хоть как-то прикрыть Россию, поскольку мы не рассчитываем больше на благоприятные для нас действия Первой армии. Эта кампания — хороший урок для военных и составит эпоху в истории». Как и Багратион, Сен-При обвинял командование 1-й армии в необоснованном отступлении и предсказывал жуткую картину того, что будет при дальнейшем уходе 1 — й армии от сражения: «Все, что мы можем сделать, это — отвлечь армию Даву, в то время как австрийская и саксонская армии идут от Пинска к Мозырю на соединение с вестфальской армией, которая блокирует Бобруйск, чтобы, перебросив свои силы на Житомир, заставить Тормасова отступить без боя к Киеву. Волынь и Подолия взбунтуются и восстанут и отрежут снабжение провиантом Молдавской армии, которая будет счастлива, если успеет достичь Днестра. Вот, мой дорогой Луи, плачевный результат, к которому приведет ошибочное движение Первой армии на Свенцяны, что есть не что иное, как следствие ее дислокации… Я не говорю об оставлении страны без единого выстрела, о всех уничтоженных запасах — все это неизбежное следствие первоначальных передвижений. Те, кто посоветовал подобные действия, виноваты в этом перед потомством. Но во всем этом наиболее достоин сожаления император, положение которого ужасно. Я не осмеливаюсь ему более об этом писать, поскольку1 я ему предсказал все, что теперь с нами происходит, и уверен, что он сам очень огорчен. Ты можешь показать мое письмо Толстому (обер-гофмаршалу. — Е. А.) и сказать ему, что если он потрудится изучить неприятельские силы, нас окружающие, то сможет судить, нам ли делать диверсии в помощь Первой армии с 40 тысячами человек против 120 тысяч… Я думаю, что ты бы не узнал меня, если бы увидел: я худею на глазах и страдаю невыносимо душевно — как за себя, так и за других. Князь (Багратион. — Е. А.) сам очень огорчен всем этим, и я его поддерживаю, как могу…»" Толстой уже упоминался нами в главе об Аустерлице — это к нему приходил Кутузов накануне битвы с просьбой убедить государя в ошибочности его намерений. На что обер-гофмаршал отвечал, что «его дело — пулярка и вино, а войной должны заниматься генералы». Вряд ли за истекшие годы Толстой поменял свои взгляды… Как бы то ни было, никто не смог тогда объяснить государю ошибочность его суждений о действиях Багратиона. И ранее уже недовольный командованием Багратиона на Дунае, царь и здесь увидел в поступках князя Петра упрямство, своеволие, пренебрежение монаршей волей, а также некомпетентность… А тогдашний государь у нас бьш хотя и воспитанным, но злопамятным и обид никому не прощал!