Свобода — это когда китель расстегнут!

Попробуйте, читатель, представить себе, что вас затягивают в суконный солдатский мундир, обувают в тяжелые сапоги того времени. Затем вы, «в мундире застегнувши, сверх сумы и портупеи, одетых обыкновенно», надеваете шинель. Как написано в составленном в 1808 году А. А. Аракчеевым «Описании, каким образом солдату одеваться в походу», шинель свертывается «вдоль чрез левое плечо так, чтобы концы оной были на правой стороне ниже пояса, которые должны связываться шинельным ремнем». Ранец должен быть на спине сверх надетой чрез плечо шинели, да еще и «манерку привязывать сверху ранца на средине». В «Описании» указано точно, сколько солдату «в ранец полагается иметь вещей». Там значатся: «рубашек — 2, панталоны летние — 1, портянки — 1, фуражная шапка — 1, товар сапожный — 1, полунагалище — 1, кремней — 12, щеток — 3, терок — 2, ваксы — некоторое количество, дощечка пуговичная — 1, чемоданчик с нитками, мылом, игольником с иголками, гребенкою, песком и кирпичом — 1; сухарей на три дня. Ранец (должен) иметь весу со всеми вышеписанными вещами, в том числе летними панталонами и с манеркою, кроме шинели, 25 фунтов (десять килограммов. — Е. А.), с теми же вещами и зимними, вместо летних, панталонами — 26 фунтов». Да еще и вес самой шинели — не меньше пяти килограммов1. Наконец, не забудьте взять из стойки шестикилограммовое ружье. И в таком виде извольте пройти 30 верст в день, а наутро — снова 30!

Вообще-то в XIX веке были определены нормативы движения. Согласно им, солдат нес на себе всю амуницию и трехдневный запас хлеба, всего весом примерно один пуд (36,5 фунта). Обыкновенный походный шаг не должен превышать 90—120 шагов в минуту, а беглый — 165–170 шагов в минуту. Умеренный дневной переход составлял 15–20, максимум 25 верст, для кавалерии — 30–35 верст. Чем меньше воинская часть, тем ее переходы были быстрее и легче. Известно, что если батальон шел самостоятельно, то 20 верст он проходил за 6–7 часов, но если двигался в составе дивизии, то делал 8—10 верст за 13–15 часов. При движении целого корпуса скорость снижалась еще больше. Впрочем, многое зависело от искусства генерал-квартирмейстера и его службы. Наиболее удобен был фронт движения колонны не более 6 человек в ряд. В Англии и других странах был принят такой ритм движения: 1 час пути — 5-минутная остановка, 2 часа движения — 15 минут отдыха, пройдена половина пути — 1 час отдыха. Опыт показал, что частые и короткие остановки на отдых более действенны, чем продолжительный и редкий отдых2. Однако, если войска шли форсированным маршем, ни о каких нормативах речи не было.

Известно, что русские командующие старались щадить своих солдат: был издан особый приказ, разрешавший солдатам идти в расстегнутом кителе, не в ногу, колонны выходили рано утром, останавливались на дневку и снова шли вечером, когда спадала жара, а также часто двигались по ночам, хотя это и не всегда было возможно. Как обстояло на самом деле, видно по дневнику капитана Семеновского полка П. С. Пущина: 23 июня: «Наш корпус выступил в 2 часа ночи, сделал 40 верст в продолжение 15 часов. Жара еще сильнее вчерашней, и, несмотря на три привала, люди изнемогают от усталости»; 24 июня: «Наш корпус выступил в 7 часов вечера»; 8 июля: «Мы выступили в 1 час ночи и, пройдя 35 верст в 19 часов, остановились» и т. д. Впрочем, ночные переходы, спасавшие от жары, не спасали от дождей, которые как раз в это лето часто шли по ночам. 18 июня: «Выступили в 4 часа утра. Шел дождь, пронизывая. Путь тяжелый, мы шли беспрерывно в продолжение 11 часов. В полку 40 человек заболело и один умер»; 6 июля: «Шли всю ночь… Дождь шел всю ночь, переход был утомительный»3. «Дожди были частые, — вспоминал Митаревский, — после их погода разгуливалась, и тогда была сильная жара, так что из мокрого платья солдат на походе выходил пар»4.

Как раз из-за дождей, а также кромешной тьмы, царившей на лесных дорогах во время гроз, не всегда удавалось идти ночью. Генерал князь В. В. Вяземский в своем дневнике 1 августа сделал такую запись: «Совершенно испортившаяся дорога, едва проходимые болота, топкие плотины, дождь, самая темная ночь, множество обозов, и никакого порядку в марше благодаря темноте. В сию ночь мы потеряли до 500 отставших и разбредшихся… Как я измучился. 46 часов не ел, не пил и с лошади не сходил»5.

Что чувствует на марше человек, когда «идет дождь, пронизывая», довольно реалистично описала Надежда Дурова — знаменитая кавалерист-девица, принявшая под видом дворянского юноши участие еще в войне 1807 года: «С самого утра идет сильный дождь, я дрожу, на мне ничего уже нет сухого. Беспрепятственно льется дождевая вода на каску, сквозь каску на голову, по лицу за шею, по всему телу, в сапоги, переполняет их и течет на землю несколькими ручьями! Я трепещу всеми членами как осиновый лист… Мы стоим здесь почти с утра, промокли до костей, окоченели, на нас нет лица человеческого, и сверх этого потеряли много людей»6.

Впрочем, не лучше приходилось и противнику, шедшему под тем же самым дождем. «Расположившись на биваке, мы… легли на чепраки, — вспоминал участник войны, поляк Хлаповский, — накрылись плащами и заснули. Ночью пошел сильный дождь, а так как мы лежали у пригорка, то вскоре нас разбудила струя воды, которая нашла себе дорогу между нами и замочила мне весь левый бок. Пришлось встать, и вплоть до утра мы не спали и только грелись, сидя у костра, где наши люди варили себе пищу»7.

Уже в первые дни войны холодный ночной дождь, внезапно обрушившийся на истомленных дневным переходом лошадей Великой армии, привел к падежу сразу десяти тысяч животных, о чем сообщают многие участники похода. Кроме того, марши по песчаным и топким дорогам были очень непривычны французской армии. Как писал А. Коленкур, транспорты были приспособлены только к «шоссированным дорогам», и первые же пески привели их в негодность, начался падеж не привыкших к таким дорогам и нагрузкам лошадей8. Да уж, «шоссированных дорог» у нас не было!

Первой обычно выступала пехота, а конница выдвигалась часа через три после ее ухода, предварительно напоив и накормив лошадей1. Хорошим тоном на марше считалось, чтобы командиры подразделений шли вместе со своими солдатами. Известно, что так, пешком, шел впереди своего полка командир семеновцев полковник К. А. Криднер. Такая же традиция была и в армии противника. Знаменитый маршал Jleфевр — командующий Старой гвардией, прошел впереди своих усатых ветеранов весь путь от Вильно до Москвы и обратно от Москвы до Березины. Бывало, что офицеры уступали своих лошадей, которых нагружали солдатскими ранцами. Можно было даже видеть, как офицеры несли по два-три ружья, взятых у наиболее ослабевших солдат. Тут опять нельзя не вспомнить рассказ Дуровой, чей командир укорял молодых офицеров, пытавшихся уехать далеко вперед и где-нибудь поспать под кустиком, пока полк их нагонит: «Мы обязаны подавать им (солдатам. — Е. А.) пример, им легче будет переносить всякий труд, если они увидят, что офицеры их переносят наравне с ними; никогда солдат не осмелится роптать ни на какую невыгоду, если офицер его разделяет ее с ним»10.

И опять-таки то же самое было и в армии противника. «Офицеры наши, — вспоминал Хлаповский, — постоянно спали у костров среди солдат. Приготовлением пиши обыкновенно занимался мой поваренок Гаролинский, который жарил на огне мясо, а из муки делал большие лепешки, выпекая их на огне. Недостаток соли сильно давал себя чувствовать. Перед выступлением в поход каждый получал такую теплую лепешку и кусок мяса, чем должен был питаться в течение целого дня. Поваренка моего Гаролинского солдаты берегли как зеницу ока, боясь, чтобы он не попал в руки казакам»11. Вообще, записки поляков Колачковского и Хлаповского о первых неделях похода в Россию рисуют характерную картину повседневной походной жизни армии того времени, примерно одинаковой, идет ли речь о поляках, французах или русских.

Колачковский вспоминал, что все войска шли по одной дороге непрерывной колонной, которая на походе растягивалась вместе с повозками и парками почти на две мили (около 14 километров). «Когда головные части колонны начинали разводить костры, хвост ее тащился по дороге еще часа три, пока подходил к биваку». Он считал, что войскам надо было двигаться дивизиями с интервалом в два часа пути или же по трем параллельным дорогам, предоставляя самую большую из них для артиллерии и обозов. «В течение всей кампании, — продолжает он, — маршировали следующим образом. Рано утром начиналась побудка, затем, после раздачи хлеба и водки, войска становились в ружье, первая дивизия вытягивалась на дорогу, а за ней следовали и другие. Это длилось по крайней мере часа два. Голова колонны двигалась быстро, остальные эшелоны второпях догоняли. Во время марша делали привал, на котором солдаты бросались к ближайшей воде, как некогда войска Гедеона, чтобы утолить жажду. Потом снова маршировали, вплоть до ночлега, где располагались как на позиции перед неприятелем, выставляя сторожевые посты, караулы и т. д. После разбивки палаток, разведения костров, посылки за водой, провизией и топливом даже в июне, когда день был так долог, голодный солдат мог дождаться пищи лишь к 10 часам вечера, а чаше всего, совершенно измученный, бросался на землю и спал до утра, стараясь остатком пищи в котелках подкрепить свои силы для дальнейшего похода. Результатом этого явились в войсках болезни, отсталые, беглые (мародеры), затем начались притеснения жителей, а в конце концов стал ощущаться значительный недочет в людях»12.

О том же пишет русский артиллерист Радожицкий: «Для наших солдат несносен был только летний зной. В продолжение больших переходов, под тяжестию ранцев и киверов, в суконной толстой одежде, молодые солдаты скоро уставали; при всякой лужице они с манерками бросались черпать теплую, грязную воду, которую пили с жадностию, никогда не утоляя жажды, наконец, изнеможденные, отставали от полков своих, заходили в сторону и, где-нибудь завалившись для отдыха, попадали в руки неприятелю. Хотя арьергард обязан был всегда подбирать усталых, но в разных обстоятельствах по невозможности исполнять это в продолжение ретирады таковая потеря должна быть не малозначуща в нашей армии»

Армия для отвлечения

Но все же главная проблема состояла не в трудностях пути, проделанного 2-й армией. Как мы видим, и воины Великой армии шли в жару и под дождем и тоже месили сапогами такую же «глубокую песчаную дорогу». Проблема заключалась в другом. В упреках императора Александра, высказанных Багратиону, был свой, скрытый подтекст. У Багратиона и Александра 1 с Барклаем было разное представление о том, что называли тогда «соединением армий». Багратион понимал это с самого начала как слияние армий в единый кулак, подобно тому, как это произошло позже в Смоленске. Император же и Барклай долгое время представляли «соединение армий» как довольно тесные, но раздельные действия двух армий на одном театре военных действий, причем Багратиону и его 2-й армии не придавалось самостоятельного значения. Пивная квартира — во многом это эвфемизм для обозначения реального главнокомандующего, императора Александра I, — рассматривала 2-ю армию как вспомогательную, «диверсионную» силу, действующую при 1-й армии и исключительно в ее интересах. Ее цель — помочь 1-й армии с того момента, как она вступит в сражение с основными силами Наполеона. Александр 1 последовательно придерживался этого взгляда и в первые дни вторжения Наполеона, и позже, когда он собрался дать французам генеральное сражение под Свенцянами. Именно тогда от Багратиона срочно потребовали идти на Вилейки — туда, откуда 2-я армия могла действовать во фланг и тылы армии Наполеона. В рескрипте от 25 июня, переданном Багратиону флигель-адъютантом А. X. Бенкендорфом, в подтверждение прежних приказов было прямо сказано: «Первая армия отступает к Двине для опоры в своих действиях на Дрисский укрепленный лагерь. Вторая армия лишь выполняет задачу отвлечения на себя значительных сил противника. Она не должна атаковать превосходящие силы. Она может с пользой исполнять этот маневр, пока неприятель не повернет свои основные силы против Первой армии. Вторая армия старается удержаться на позиции, которая позволяет ей действовать на линии, проходящей из Вилейки через Минск в Бобруйск. Армия Багратиона должна действовать оборонительно, когда Первая армия будет действовать наступательно… Армия Багратиона не перестает держать отряд между Минском и Слонимом»1". Из письма Барклая Багратиону, внесенного в журнал штаба Барклая 15 июня, следовало, что в Главной квартире даже предположить не могли о возможном движении корпуса Жерома Бонапарта левее армии Багратиона: «Оберегайте правый свой фланг от нечаянного неприятельского нападения. Левого же фланга вам опасаться нечего, ибо все силы почти против 1-й армии»15. И только с отступлением 1-й армии из Дрисского лагеря и прибытием ее в Витебск у Барклая и Багратиона появляется нечто общее в понимании «соединения армий», мыслимого ими одинаково, как слияние.

Безусловно, из переписки Багратиона заметно, что он изначально внутренне противился исполнению той подчиненной роли, которую ему уготовила Главная квартира. Мне кажется, что и помимо объективных причин (наступление войск Даву и Жерома) опыт прошлых войн, некое шестое чувство мешали Багратиону без сомнений идти на Вилейки — место уязвимое и открытое для ударов противника. Даже если представить себе, что Багратион благополучно прорвался к Вилейкам, то что же ожидало его армию, когда он узнал бы следующие факты: 1-я армия отступила от Свенцян, а потом ушла и из Дрисского лагеря? Ведь по плану императора 1-я армия должна была наступать и при этом взаимодействовать со 2-й армией Багратиона. Из цитированного выше приказа Александра от 25 июня отчетливо видно, что 2-я армия приносилась в жертву во имя сохранения главных сил 1-й армии. Вообще, от приказа государя веет отвлеченной от реальной жизни схемой. Как, например, понять такое положение приказа: «Удержаться на позиции, которая позволяет ей (2-й армии. — Е. А.) действовать на линии, проходящей из Вилейки через Минск в Бобруйск»? И это в то время, когда французы бросили в сторону Минска огромные силы! Это значило, что с ними нужно было вести кровопролитные бои (возможно, в окружении) без особой надежды на успех. А как понять такую цитату из приказа: «Армия Багратиона не перестает держать отряд между Минском и Слонимом»? Получается, что Багратион, даже прорвавшись к Вилейкам, должен был разделить свои скудные силы и оставить на дороге Минск — Слоним часть армии. И вообще, есть чему удивиться в предписаниях и расчетах Главной квартиры. Как можно было поручать такому полководцу, как Багратион (с его-то грузинским темпераментом, болезненным самолюбием, высочайшим самомнением, общепризнанным авторитетом и репутацией верного ученика Суворова — «генерала-вперед»), вести только вспомогательные операции, обрекая его армию на второстепенную, пассивную роль некой «отвлекающей» силы, предназначенной исключительно для «диверсий»!

Да и по существу, при постоянном отступлении 1-й армии диверсии эти были невозможны. Неудивительно, что в начале июля, в письме Аракчееву, находившемуся при 1-й армии, Багратион с досадой восклицал: «Вы будете отходить назад, а я все пробиваться!» Так же писал он и Ермолову 3 июля по поводу отхода 1-й армии от Свенцян: «Зачем побежали? Надобно наступать, у вас 100 тысяч. А я бы тогда помог. А то вы побежали, где я вас найду? А то, что за дурак? Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать и бить фланг и тыл какой-то неприятельский»16.

Из письма Багратиона, отправленного из Слуцка 1 июля, видно, что главнокомандующий 2-й армией, выполняя приказ о соединении двух армий, не очень-то доверял людям, стоявшим во главе 1-й армии, считал, что они избегают генерального сражения, отступают, обрекая его, Багратиона, на жалкую роль сотоварища по бегству, и вообще заставляют впустую работать: «Войдите в мое положение и судите, можно ли было мне достигнуть соединения, имея сильного неприятеля, преграждающего путь, другого — в тылу и не менее сих важного — голод, потерю больных, обозов и лишение сношений, а сближаясь к вам, можно ли быть уверену, что от Дриссы не сделается ли отступление далее, подобно как от Свенцян на Дриссу»17. Багратион как в воду глядел — именно 1 июля, в тот самый день, когда он подписал это письмо, было решено покинуть Дрисский лагерь и отходить к Полоцку.

Багратион писал Аракчееву с тем расчетом, что тот убедит императора активизировать действия 1-й армии против французов. Письмо было, видимо, написано Багратионом собственноручно, оно переполнено эмоциями, повторами, а рваный стиль напоминает стиль писем его учителя Суворова: «1-я армия тотчас должна идти и наступать к Вильне, непременно, чего бояться? Я весь окружен и куда продерусь, заранее сказать не могу, что Бог даст, а дремать не стану, разве здоровье мое мне изменит — уже несколько дней очень (плохо себя) чувствую. Я вас прошу непременно поступать, как приятель, а то худо будет и от неприятеля, а может быть, и дома шутить не должно. И русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали. Я найду себе пункт продраться, конечно, и с потерею, но вам стыдно, имевши в заду укрепленный лагерь, фланги свободны, а против вас слабые корпуса. Надобно атаковать. Мой хвост всякий день в драке, а на Минск и на Вилейку мне не можно пройти от лесов, болот и мерзких дорог. Я не имею покою и не живу для себя. Бог свидетель, рад все делать, но надобно иметь и совесть, и справедливость. Вы будете отходить назад, а я все пробивайся. Ежели для того, что фигуру мою не терпят, лучше избавь меня от ярма, которое на шее моей, а пришли другого командовать, но за что войска мучить без цели и без удовольствия? Советую наступать тотчас. Не слушайтесь никого. Пуля — баба, штык — молодец…»

И потом Багратион вновь возвращается к высказанной мысли: «…Зачем предаваться законам неприятельским, как тогда мы можем их победить, весьма легко можно приказать двинуться вперед, сделать сильную рекогносцировку кавалерией и наступать целой армией. Вот честь и слава. Иначе я вас уверяю, вы не удержитесь и в укрепленном лагере. Он на вас не нападет в лоб, но обойдет (мысль эта действительно стала главным аргументом при обсуждении генералитетом недостатков позиции в Дрисском лагере. — Е. А.). Наступайте, ради Бога. Войско ободрится. Уже несколько приказов дано, чтобы драться. А мы бежим! Вот вам моя откровенность и привязанность государю моему и отечеству. Если не нравится, избавьте меня, и я не хочу быть свидетелем худых последствий. Хорошо ретироваться 100–500 верст, но видно есть злодей государю и России, что гибель нам предлагает (намек на Барклая? — Е. А.). Итак, прощайте. Я вам все рассказал, как русской русскому, но если ум мой иначе понимает, прошу о том простить»18.

Огорчение Багратиона можно понять. Он вместе со своей армией оказался в отчаянном положении лицом к лицу с превосходящими силами противника. Изменив прежней наступательной диспозиции, верховное командование продолжало требовать от него неисполнимых в тех условиях действий. Однако Багратион не представлял себе, сколь значительны силы французов, брошенные Наполеоном против 1-й армии. Он думал, что основные их силы действуют против него, и поэтому возмущался отступлением Барклая. Между тем отступление 1-й армии было столь же неизбежно, как и отступление самого Багратиона, — Наполеон обладал таким превосходством в силах, что легко мог управиться раздельно с обеими русскими армиями. Недостаток точной информации стал одной из причин взаимного непонимания и даже вражды русских главнокомандующих и способствовал искаженному представлению Александра 1 о положении 2-й армии.

На упреки же Александра в нарушении данной ему диспозиции Багратион 26 июня отвечал из Несвижа в довольно резкой (для послания государю) форме. Забегая вперед отметим, что, возможно, именно это письмо, в числе прочих обстоятельств, сыграло роковую роль в дальнейшей карьере полководца — Александр I не простил ему высказанных в письме дерзостей. Дело в том, что Багратион недвусмысленно упрекнул самого императора в том, что 2-я армия опоздала прийти вовремя к Минску. Он имел в виду, что царь и Барклай должны были знать, что, по посланным ранее им расчетам, 2-я армия никак не могла опередить Даву и прийти первой к Минску или Борисову и что императорский приказ от 18 июня (№ 316) дал 2-й армии ложное направление движения на Вилейки: «Ваше императорское величество из подносимой при сем копии с отношения моего к Вашему министру, отправленного в 13-й день июня, усмотреть соизволите, что я имел несчастие предвидеть занятие неприятельскими войсками Минска прежде меня. Но все бы еще достигнуть возможность была соединения армии чрез оный, если бы я не получил в Зельве направление на Новогродок». В другом своем рапорте на имя императора Багратион уточняет: «…данное мне направление на Новогрудек не только отнимало у меня способы к соединению через Минск, но угрожало потерей всех обозов, лишением способов к продовольствию и совершенным пресечением даже сношений с 1-ю армиею. Быв в таком положении, с изнуренными войсками от десятидневных форсированных маршей по пещаным весьма дорогам, я принял оное за крайность» и поэтому начал отступление к Бобруйску. Кто дал Багратиону направление на Новогрудок, секрета не составляло — приказ № 316 исходил от государя.

В письме А. П. Ермолову, помеченному: «На марше, 3 июля», Багратион описывает все, что произошло с ним и его армией в последние дни июня — начале июля. Это описание не только подтверждается приведенными выше свидетельствами документов, но и передает эмоциональный строй, те чувства, которые испытывал Багратион в момент отступления: «Я расчел марши мои так, что 23 июня главная моя квартира должна была быть в Минске, авангард далее, а партии уже около Свенцян. Но меня повернули на Новогродек и велели идти или на Белицу, или на Николаев, перейти Неман и тянуться на Вилейку, к Сморгони, для соединения. Я и пошел, хотя и написал, что невозможно, ибо там три корпуса уже были на дороге к Минску и места непроходимые. Перешел в Николаеве Неман. Насилу спасся Платов, а мне пробиваться невозможно было, ибо в Воложине и в Вишневе была уже главная квартира Даву, но я рисковал все потерять и обозы. Я принужден назад бежать на Минскую дорогу, но он успел и ее захватить. Потом начал показываться король Вестфальский с Понятовским; перешли в Белицу и пошли на Новогродек. Вот и пошла потеха! Куда ни сунусь — везде неприятель. Получил известие, что Минск занят и пошла сильная колонна (французов. — Е. А.) на Борисов и по дороге на Бобруйск. Я дал все способы и наставления Игнатьеву (коменданту Бобруйска. — Е. А.) и начал сам спешить, но на хвост мой начал нападать король Вестфальский… Вдруг получаю рапорт Игнатьева, что неприятель приближается к Свислову, от Бобруйска в 40 верстах, тогда как я был еще в Слуцке и всё в драке. Что делать? Сзади неприятель, с боку неприятель, и вчера получил известие, что и Пинск занят. Я никакой здесь позиции не имею, кроме болот, лесов, гребли и песков. Надобно мне выдраться, но Могилев в опасности, и мне надобно бежать. Куда? В Смоленск, чтобы прикрыть Россию несчастную. И кем? Господином Фулем»19.

Было ли у Даву непомерное превосходство

Из рапортов и писем Багратиона видно: он считал движение на Минск вообще невозможным из-за подавляющего численного превосходства противника над его армией. В оправдание своего отступления в рапорте от 26 июня Багратион писал, что «при готовности и доброй воле вверенного мне войска, быв десять дней на маршах без растахов, делая переходы по пятидесяти верст, не далее как вчера еще, зная еще о приближении неприятельских сил к Минску и о стремлении занять оный прежде меня, с полною надеждою на храбрость войск, считая противу себя у Минска неприятеля хотя в шестидесяти тысячах, я был в решительности атаковать его, пробиться в соединение к Первой армии, как из подносимого при сем в копии приказа моего к войскам усмотреть соизволите». А далее он объясняет, что, «к крайнему прискорбию, удостоверившись в непомерном превосходстве сил неприятельских от Вильна чрез Вилейку к Минску показавшихся, от Воложина на Раков и Радомковичи туда же следовавших и угрожавших мне от стороны Новогрудка… поставлен был в необходимость переменить все предприятие…».

Не преувеличил ли в тот момент Багратион силы выступившего на него противника? Именно в этом его и винил Александр I в упомянутом выше письме. Причем в том же письме император больно уколол Багратиона, напомнив ему, чьим учеником он является. Царь писал, что указанное ему направление на Вилейки, а потом на Минск «было сделано в надежде, что, находясь столь часто в походах с славным нашим полководцем князем Суворовым Италийским, вы предупредите неприятеля на сих важных пунктах не столько для того, чтобы совершенно соединиться с 1-ю армиею, как для поставления 2-й армии на направление, имеющее в тылу центр России, чем действия обеих армий сделались бы удобнее и деятельнее. По рапорту вашему вы могли быть в Минске 27 июня, неприятель же занял оный 26-го и по самым достоверным известиям состоял не более как в 6000. Посему, продолжая быстро марш ваш на Минск, вы, несомненно, вытеснили бы его и, пришел в Минск, по обстоятельствам либо удерживали сие место, либо могли свободно отступать на Борисов, где опять наступление неприятеля могло быть предупреждено»21.

Анализируя письмо Багратиона от 26 июня, нельзя понять с ясностью, что имеет в виду автор, указывая на движение французов из Вильно через Вилейки на Минск, в то время как Вилейки находятся в стороне от столбовой дороги Вильно — Минск. Не было ли здесь дезинформации или действительно французы начали перебрасывать силы из занятых ими Свенцян через Вилейки? В конце рапорта Александру I Багратион, в подкрепление своих опасений, пишет, что «недавнее пребывание императора французского Наполеона у войск противу меня, для ободрения их, дает причину соглашаться со сведениями, ко мне дошедшими, что неприятель здесь имеет большие свои силы»22. Из многих источников известно, что Наполеон, прибыв в Вильно 16 июня, провел в нем больше двух недель и 5 июля вышел вместе с гвардией в сторону села Глубокого. Сведений о его поездке в корпус Даву нет.

Что же касается движения каких-то французских сил от Воложина на Раков, то оно было вполне возможно. Скорее всего, это были силы корпуса вице-короля или Даву, тащивших широкий «бредень» вдоль дороги Вильно — Минск, с тем чтобы захватить в него корпуса и соединения русской армии, отходящие от границы южнее Вильно. Наконец, для 2-й армии реальна и очень опасна была угроза с запада — оттуда через Новогрудок надвигался корпус вестфальского короля.

Упоминание в царском письме Суворова с намеком на то, что командующий 2-й армией оказался не лучшим учеником великого полководца, несомненно, больно зацепило самолюбивого Багратиона. Позже, уже на пути от Бобруйска к Могилеву, он как бы в ответ на прежний упрек государя сделал такую выразительную приписку к своему донесению: «Всемилостивейший государь! Удостойте принять справедливое мое удовлетворение, что быстрота маршей Второй армии, во все времена делаемых по самым песчаным дорогам и болотным местам, с теми тягостями, которые на себе ныне люди имеют, — и великий Суворов удивился бы. Шестьсот верст самого невыгоднейшего местоположения перейдены в 18 дней, имея чрез все почти время сильного на плечах неприятеля, всех больных, пленных и обозы, почти на 50 верст делавшие протяжение армии»23.

Теперь известно, что у Даву против Багратиона было действительно не менее 60 тысяч солдат, причем в момент перехода Немана 12 июня — даже более 60 тысяч (пять пехотных дивизий и корпусные кавалерия и артиллерия). По прибытии в Вильно корпус был отправлен на «охоту» за Багратионом. Но, как писал А. Коленкур, «император оставил маршалу Экмюльскому (Даву. — Е. А.) только часть его корпуса; 1-я, 2-я и 3-я дивизии, которыми командовали генералы Моран, Юден и Фриан, после переправы через Неман были отданы под начальство Неаполитанского короля (Мюрата. — Е. А.) для преследования неприятеля (то есть 1-й армии. — Е. А.) и поддержки кавалерии. У маршала оставались только дивизии Компана и Дезэ, причем половину дивизии Дезэ маршал должен был оставить в качестве обсервационного отряда в Минске». В итоге, пишет Коленкур, для борьбы с Багратионом Даву располагал силами «полутора дивизий»24.

Проверим эти данные. То, что 1-я, 2-я и 3-я дивизии действовали против армии Барклая, подтверждается и французскими, и русскими источниками25. Значит, в распоряжении Даву оставались 4-я и 5-я пехотные дивизии и еще кавалерия под командой бригадного генерала К. П. Пажоля. Итак, в «охоте» на Багратиона принимало участие менее половины корпуса Даву. Прибегнем к простому подсчету. Известно, что в 1-й, лучшей дивизии корпуса Даву, было 17 батальонов пехоты (13 тысяч человек). Стало быть, из общей массы его корпуса (85 батальонов или 61 тысяча человек) на долю 4-го и 5-го корпусов приходилось максимум 26 тысяч пехотинцев. К ним нужно прибавить еще две бригады Пажоля (не более 2,3 тысячи человек). Таким образом, уДаву (до прихода его в Минск) было около 28 тысяч человек.

Но Коленкур не упоминает, что войска Даву были усилены 3-м резервным кавалерийским корпусом и так называемым «Легионом Вислы» (польскими войсками). С ними у Даву под началом оказалось минимум 45 тысяч человек. Корпус вестфальского короля, тоже подчиненный Даву, имел в строю 19 тысяч человек. Следовательно, против Багратиона действовало всего 64 тысячи человек. 2-я Западная армия имела в строю 45 тысяч человек; кроме того, к ней были приписаны: корпус Платова (4 тысячи казаков) и отряд И. С. Дорохова (4 тысячи человек), всего 53 тысячи.

В принципе, не такое уж большое преимущество, чтобы Багратион панически боялся французов. Но можно допустить, что он, не имея точных сведений о силах противника, мог преувеличивать их численность. Кроме того, французы имели огромное стратегическое преимущество: оба их корпуса обладали инициативой, они действовали если и не согласованно, то на опережение, прочно отсекая Багратиона от 1-й армии и угрожая ему одновременно с флангов и с тыла, стремились зажать 2-ю армию в клещи. В этом смысле положение 2-й армии было во много раз хуже, чем положение 1-й армии, имевшей поначалу «чистый» тыл. Впереди армию Багратиона ждал Даву, а за спиной, в тылу, как темная туча, надвигался корпус Жерома Бонапарта. 26 июня части короля заняли Новогрудок, только что оставленный Багратионом, и далее корпус Жерома почти непрерывно «висел на хвосте» его армии, находясь в одном-двух переходах от ее арьергарда. Существовала реальная угроза, что, вступив в запланированный бой с Даву под Минском, сам Багратион подвергнется удару с тыла со стороны Жерома. А такого развития событий больше всего боялся каждый полководец. Недаром Багратион, упрекая командование 1-й армии в нежелании наступать, считал (между прочим — ошибочно), что у них есть неоспоримое преимущество: «У вас зад был чист и фланги»111. Ермолов, во всем поддерживавший и одобрявший Багратиона в 1812 году, в своих послевоенных мемуарах съязвил в адрес покойного друга: при отступлении от Волковыска ему якобы «изменила… всегдашняя его предприимчивость»27. Ермолов был несправедлив. Кажется, что как раз наоборот — свойственная Багратиону предприимчивость ему не изменила. Недаром в письме императору от 1 июля он сообщал: «Находя себя на каждом шагу в новом и столько же невыгодном положении и отовсюду окружаемый, я принужден нахожусь переменять также мои намерения»1*. Понимая грозившую ему опасность окружения, Багратион не скрывал, что в этой ситуации соотношение сил меняется в пользу противника и сама опасность окружения требует от него особой осторожности. В упомянутом выше письме Ермолову, написанном на марше от Слуцка к Бобруйску, он сообщал: «Я имею войска до 45 тысяч. Правда, пойду смело на 50 тысяч и более, но тогда, когда бы я был свободен, а как теперь, и на 10 тысяч не могу. Что день опоздаю, то я окружен»29.

Ярость охотника у пустого капкана

Отступление Багратиона в целом оказалось успешным. Своими осмысленными маневрами он сумел избежать, по словам Клаузевица, «главнейшей катастрофы… — полного уничтожения армии». Трудно представить себе, что случилось бы, если бы 2-я Западная армия (треть всех русских сил) оказалась окружена противником, сдалась (как австрийцы под Ульмом) или была бы истреблена французами. Наверняка ход войны кардинальным образом изменился бы в пользу Наполеона. Но Багратион резким разворотом от Николаева на юг и движением на Слуцк и Бобруйск сумел вырваться из западни, ловко приготовленной ему Наполеоном.

В том, что это была именно западня, нет никаких сомнений. Наполеон в Вильно говорил, что «теперь Багратион с Барклаем уже более не увидятся»30. По одной из версий этого разговора Наполеона, приведенной министром полиции А. Д. Балашовым, которого 14 июня послал в Вильно Александр I, император французов сказал, что «ему дали дойти до Вильны и, чувствуя себя здесь хорошо, он здесь и останется, что армия князя Багратиона, несомненно, отрезана и погибла и что без боя он взял уже несколько тысяч солдат»31. И хотя последнее из сказанного Наполеоном было блефом, все же в целом он приоткрыл Балашову замысел операции, которую как раз в эти дни начали успешно осуществлять французы. Нет сомнений, что «охота на Багратиона» была задумана заранее, до начала вторжения. Прав был польский участник «охоты» в составе армии Понятовского К. И. Е. Колачковский, когда писал, что столь поздняя переправа армии Жерома (спустя шесть дней после переправы основных сил) «имела цель ввести в заблуждение Багратиона… в то время как корпус Даву быстрым переходом подвигался к Минску, чтобы отрезать Багратиона от 1-й русской армии Барклая»32. Именно поэтому у Багратиона долгое время была иллюзия, что за спиной у него все спокойно.

Известно, что Наполеон был страшно разочарован тем, что Багратион ушел из западни, и во всем обвинял своего брата Жерома. А. Коленкур писал: «По словам императора, король своими действиями помешал операциям князя Экмюльского и был повинен в том, что Багратион ускользнул от князя и таким образом был потерян результат начального периода кампании»11. По одной из версий, Жером, переправившийся 18 июня через Неман в Гродно и встреченный там местным польским обществом как освободитель, «загулял» на четыре дня и упустил время, чтобы ударить по Багратиону, двинувшемуся как раз в тот день, 18 июня, из Слонима на Новозыбков. Впрочем, есть и другая версия — так сказать, сугубо «местническая». А. Коленкур писал, что Жером был страшно обижен на брата за то, что тот подчинил его корпус маршалу Даву. «Маршал, — читаем мы в мемуарах Коленкура, — сознавая всю важность операции, которую ему поручил император, ускорил свои переходы, ибо знал, что Багратиону придется пройти длинными и трудными дефиле между огромными болотами, и решил подойти раньше его к выходу из этих дефиле, хотя бы с головными частями своей колонны. Он предупредил короля о своем движении, об имеющихся у него сведениях и о своих планах и предписал ему осведомить об этом Понятовского и теснить Багратиона меж двух огней. Но король был недоволен тем, что он оказался под начальством маршала, и не хотел считаться ни с обстоятельствами, ни с достоинством человека, который был победителем в стольких сражениях и которому он был даже обязан своей короной; раздосадованный, он не исполнил приказа, не заботясь о последствиях неповиновения своему брату и маршалу, и даже не уведомил о полученном приказе Понятовского, который мог бы выполнить его хотя бы частично. Он плохо принял офицера, привезшего приказ, позволил себе даже неуместные замечания», а позже вообще покинул армию. Впрочем, есть сведения, что Жером был отстранен от командования самим императором. «Когда подумаешь о том значении, которое имели бы для всего хода дел разгром корпуса Багратиона и достижение такого результата в самом начале кампании благодаря первому же маневру императора и прекрасным распоряжениям маршала, — заканчивает Коленкур, — то нельзя не почувствовать горечь при виде того, как великому полководцу изменили его близкие еще до того, как ему изменила судьба»34.

Теперь, сопоставляя даты, можно понять, что у Наполеона были веские основания гневаться на задержавшегося в Гродно брата: если бы тот выступил из Гродно даже не 18-го, а 19 июня и достиг Новогрудка 21—22-го числа, то он наверняка поставил бы Багратиона между двух огней, отрезал бы 2-ю армию, которая как раз 22 июня подходила к переправе у

Николаева. Наполеон в гневе писал брату: «Невозможно маневрировать хуже, вы будете причиною, что Багратион успеет уйти и я лишусь плода самых искусных соображений, лучшего случая, какой, может быть, более не представится во весь поход»35.

Польский участник похода Жерома Бонапарта также считал, что задуманный Наполеоном маневр, который «мог иметь для Багратиона самые роковые последствия, был выполнен королем Вестфальским так неумело, с таким незнанием военного дела, что ббльшая часть дальнейших неудач явилась результатом этой ошибки». То, что Жером задержался в своем движении, стало главным проявлением той «неслыханной бездарности», которая «и спасла Багратиона»31.

Н. А. Троицкий, подвергший жесткой (и в большинстве своем справедливой) критике тенденциозные интерпретации и оценки в советской и постсоветской литературе многих эпизодов и событий войны 1812 года, писал: «Наши историки — от П. А. Жилина до Ю. Н. Гуляева и В. Т. Соглаева — объясняют спасительный марш 2-й армии только “большим воинским мастерством”, “искусным маневрированием” Багратиона. Между тем сам Багратион понимал, что если бы не гродненский “загул” Жерома (“дураки меня выпустили”31), никакое искусство маневра, скорее всего, не спасло бы 2-ю армию от гибели»38. В данном случае мне кажется, что, с одной стороны, Троицкий не учел некоторых, так сказать, «смеховых» особенностей гаерского стиля, присущего ряду писем Багратиона, на чем я остановлюсь ниже, а во-вторых, спасение Багратиона было обусловлено все-таки не только опозданием Жерома. Ведь уже после того, как брат Наполеона (между прочим — моряк по своей военной профессии) вошел в боевое соприкосновение с армией Багратиона, он не проявил себя как талантливый полководец и явно не стремился атаковать 2-ю армию своими основными силами. Это особенно отчетливо проявилось в сражении под Миром, которое ограничилось резней казаков Платова и кавалеристов Понятовского. Между тем как раз тогда у Жерома, по признанию самого Багратиона, была возможность навязать русским большое сражение. Именно тогда-то он мог исправить свою досадную ошибку — следствие задержки в Гродно. Неслучайным кажется, что только 1 июля (уже после прибытия Жерома и Понятовского в Несвиж) донеслись раскаты грома из Главной квартиры французов — Наполеон резко упрекал брата и сурово отчитал за бездеятельность Понятовского, который тоже не проявил себя как полководец. Тогда в раздражении Наполеон даже назвал Понятовского изменником39. Но и после этого нагоняя Жером и Понятовский не смогли навязать Багратиону сражение у следующего пункта — селения Романова. Как и под Миром, победа опять была на стороне казаков и драгун. И здесь, как и раньше под Миром, Жером так и не ввел в бой основные силы своего корпуса, а 4 июля внезапно оставил корпус и уехал в Варшаву. Командование войсками перешло к Понятовскому.

Поэтому я думаю, что Жером, ведший себя так нерешительно, вряд ли смог бы воспрепятствовать Багратиону в его прорыве из Николаева на юг. 2-я армия, имевшая численный перевес, скорее всего прорвалась бы — все-таки воевавшие под знаменами новоиспеченного короля вестфальцы не были столь искусны в бою, как французы, или столь отчаянны, как поляки. Как считали современники, «вестфальский корпус… служил неохотно, и на него нельзя было твердо положиться»; в сражении под Смоленском под командой Ожеро эта незавидная репутация была подтверждена, а в Бородинской битве корпус «растаял, как весенний снег»40. То, что Багратион обладал ббльшим воинским мастерством, чем Жером или Понятовский, кажется несомненным. Именно благодаря своему полководческому таланту, умению использовать ошибки противника Багратион искусным маневрированием успешно вывел из-под удара свою армию и все приставшие к ней обозы с армейским имуществом (в том числе принадлежавшие 1-й армии), а также больными, ранеными и пленными. Весь этот «тяжелый багаж» был благополучно отправлен в Мозырь и спасен от разграбления французским и польским авангардами.

Но при этом есть основания подозревать, что Багратион еще по дороге на Николаев, вопреки приказу, готовил отход. Дело в том, что уже знакомый читателю генерал-квартирмейстер 2-й армии Ферстер не позже 20 июня (то есть когда Багратион находился в Слониме и только собирался двинуться на Новогрудок) был послан для рекогносцировки пути, но не на Минск или Воложин, а… на Несвиж — Слуцк — Глузк — Бобруйск и уже 27 июня, в Несвиже, вручил Багратиону свой дорожный дневник41.

Иначе говоря, интуитивно чувствуя скрытую для себя опасность при исполнении злосчастного приказа № 316 о движении на Вилейки и сопротивляясь ему в глубине души, Багратион уже с дороги на Новогрудок решил обезопасить для себя пути отступления и для этого послал Ферстера описать Дорогу и позиции на ней по маршруту Несвиж — Бобруйск, то есть в направлении, противоположном заданному приказом императора.

Война портит армию, или Мародерство, сиречь грабеж средь бела дня

В Несвиже, куда Багратион пришел 26 июня, он был вынужден остановиться на три дня — его армия шла непрерывно уже десять дней по тяжелым песчаным дорогам и болотистой местности и нуждалась в отдыхе. В Несвиже Багратион издал приказ, разъяснявший командирам, какие меры «для сохранения здоровья нижних чинов нужно наблюдать». Первый опыт форсированных маршей показал, что нужно, «чтобы люди в жаркое время более отдыхали, а шли бы утром и вечером… винную порцию давать перед обедом и ужином, но никогда натощак… занимая биваки, избегать сколь возможно мокрых и болотистых мест». Как бывало во время похода армии, участились случаи мародерства и грабежей местного населения. Для предотвращения их Багратион приказал: «Обязанность каждого чина охранять и защищать подданных своего государя, а отступающий от сего по законам должен быть расстрелян. Люблю воинов, уважаю их храбрость, настолько ж требую и порядка. И потому, к сожалению моему, сим объявляю, что первого, кто будет найден и обличен в каковом-либо насильственном поступке против жителей, будет расстрелян, а начальник роты, эскадрона или сотни разжалуется в рядовые. Тем более всякий воин заслуживает почтения, ежели он в неприятельской земле, поражая неприятеля, подъемлющего против него оружие, с тем состоянием людей, которые нужны к поддержанию побед, ведет себя кротко… Приказы, отдаваемые мною, читать и внушать нижним чинам, что их своевольство наказано будет смертию»42.

В жизни, а особенно на войне, часто обстоятельства оказываются сложнее, чем предусмотрено инструкциями. Да и вообще, как считали великий князь Константин Павлович, Аракчеев и другие поклонники фрунта, война, как ничто другое, «портит армию». Неслучайно Александр I, в мирные дни столь благосклонно принимавший парады своих войск под Вильно, с началом войны, глядя на солдат, помрачнел. «Я сопровождал императора верхом, — писал 5 июля 1812 года в своем дневнике прапорщик Дурново. — Мы повстречали войска, и император был крайне недоволен тем, как они шли. Он приказал взять под арест полковника, командовавшего полком»41. Естественно, проблему наведения порядка таким образом решить невозможно: война — не плац в Петербурге, а с полковниками, посаженными на гауптвахту, не повоюешь. Поэтому неудивительно, что каждый, приезжавший в действующую армию, сразу же замечал кричащую «неправильность», расхлябанность идущих навстречу ему батальонов.

Известная болезнь армии — мародерство — проявилась почти сразу. Уже 22 июня император Александр был поражен тем, что «во время верховой прогулки своей, изволил найти в грабительстве деревни и жителей рядовых…». Далее в высочайшем повелении о примерном наказании мародеров перечислены шесть имен44. К тому же нужно помнить, что области, по которым отходила 2-я армия, лишь формально считались российскими. Радожицкий вспоминал, что во время отступления русских войск с территорий бывшего Польского государства поляки отказывались добровольно предоставлять им провиант, сено и прочее — выдаваемые расписки отступающей армии для них ничего не значили, да и симпатий к русским они не испытывали. Царил дух неприязни и даже ожесточения: уходящие с квартир войска никто, как обычно это бывает, не провожал, солдаты и офицеры относились к полякам как к изменникам, из их имений «тащили все, что попадалось им в руки, в биваках валялись стулья, столы, перины, одеяла, занавесы, посуда и всякая живность…»45.

Впрочем, после отхода с бывших польских территорий на собственно русские земли мало что изменилось. Вместо прежнего: «Так им и надо!» — появилось другое оправдание грабежей: «Лучше самим взять, чем отдать неприятелю»46. Не забудем, что следом за отступающими русскими войсками шли французы, «прославившиеся» в Европе еще большими грабежами и насилием над мирным населением. Падение дисциплины было неизбежно из-за самого характера войны, состоящей из ситуаций экстраординарных, не дающих начальству проследить за всеми действиями солдат, как это бывало возможно в казарме и гарнизоне. Да и никто не отменял важного элемента войны — трофеев. Отобрать у побежденного противника оружие, боеприпасы, другие средства ведения войны входило в прямые обязанности воина. А это открывало неограниченные возможности для присвоения победителем казенного и личного имущества побежденного, его одежды, вещей, денег. Как рассказывал старый гренадер Попадищев, он был ранен под Аустерлицем и попал в плен к французам. В импровизированный госпиталь, устроенный в крестьянском доме, один за другим врывались французские и баварские солдаты, обыскивали всех раненых подряд и грабили их. Офицерскую шинель, которую снял в бою с убитого французского офицера сам Попадищев, враги не взяли — она была вся измазана кровью, но медали суворовского ветерана без зазрения совести ободрали. «Что ж, думаю, и их очередь настала шарить по нашим карманам!» — написал ветеран. Грабители врывались еще несколько раз, хотя брать вроде было уже нечего. Наконец пришел старый солдат — истинный профессионал грабежа: «Отстегнул пу говицы у штанов и в это время нашел зашитые у меня пять червонцев (откуда у простого гренадера червонцы — пусть читатель догадается сам. — Е. А.) и, отрезав их тесаком, оставил меня в покое». Впрочем, и это было еще не все. Вскоре вбежал солдат-баварец и содрал с раненого сапоги, что было сделать непросто — Попадищев был как раз ранен в ногу. Баварец с трудом стащил сапог, но, видно, совесть в нем на мгновение пробудилась, он пожалел своего ограбленного до нитки врага и, видя страшную жажду, которая мучила русского гренадера, принес раненому воды и вина… Пожалуй, есть основания усомниться в правдивости донесения Платова, который отослал к Багратиону первых в этой войне пленных, взятых казаками под Миром (дано с сохранением особенностей орфографии): «Неудивляйтес, ваше сиятельство, что пленные безрубашек и голые, некозаки рубашки сняли, а оне сами их уже в лагире в виду моем, подрали наперевяску ран, ибо голстины нет, а послать для взятья в местечко, вышлоб гробежом ивсе ето делалос в перевяске скоростию, чтобы спасти их»47.

Другой причиной мародерства был голод. Снабжение армии тех времен организовывалось довольно просто. Согласно уставам, армия везла в обозе запас продовольствия (прежде всего сухари). Обоз состоял из провиантских (или сухарных) фур, телег с «порционным вином» в бочках, патронных ящиков и лазаретных телег и карет, а также телег с другими «тягостями» (понтонами, шанцевым и прочим имуществом). Кроме того, обоз составляли телеги, кибитки и кареты офицеров, которые везли с собой запасы провианта, личные вещи, денщиков, слуг и даже жен. Приказом 19 июня предписывалось, что патронные ящики «всегда должны находиться при полках, а провиантские фуры иметь всегда во время марша в некотором расстоянии от корпуса, а лазаретные кареты должны идти в след за полками для больных и слабых»4*. Это выражение — «некоторое расстояние от корпуса» — при форсированных маршах, тяжелых, а иногда и непроезжих дорогах становилось из канцелярской фигуры речи грубой реальностью: к моменту «приема пищи» сухарные и иные фуры оказывались в одном-двух переходах от полка, то есть в 30–50 верстах от бивака. Еще больше отставал «порционный скот».

Это понятно: стадо коров и быков могло пройти не более 5–6 верст в день, а пехотинец — до 25 верст. Поэтому солдатам, съевшим в дороге прихваченные с собой сухари (обычно брали сухарей на три-четыре дня), на биваках попросту было нечего есть, а это с неизбежностью порождало мародерство, грабежи. А когда есть очень хочется, патриотический характер войны не может быть препятствием для грабежа своих же соотечественников. Не меньше проблем возникало и с фуражом для коней. Митаревский пишет, что солдат велено было обеспечивать из сухарных фур, «а фураж брать, где найдется, под квитанцию…». Между тем квитанции были ничего не значащими бумажками и не препятствовали мародерству, тем более что если сена и овса у крестьян уже не было, то солдаты косили рожь и траву в ближайших окрестностях. Впрочем, как писал один из французских участников похода Митаревский, рожь и трава были скошены уже на расстоянии пяти верст от дороги. «Тут мы начали понемногу таскать, где случится, коров и свиней и варили уже для солдат пишу в котлах». Митаревский пишет, что грабить местных жителей «настоящего позволения не было, но этого начальство как будто не видало и не обращало внимания»44. Далее он описывает с юмором, как поднятое мародерами в одном из селений стадо свиней с визгом кинулось на дорогу, по которой двигались полки, и там тотчас началась «потеха» — ни одна свинья через дорогу не перебежала, все они попали в солдатские котлы… Постепенно солдаты научились находить спрятанный местными жителями в ямах хлеб, искусно выслеживать укрытую в лесах крестьянскую скотину. Заметим, что подчас мародерство было уже единственным способом раздобыть еду и корм для лошадей. Один из французов так описывает реалии жизни армии: «Несмотря на усталость и опасности, которым подвергаются люди, сворачивая с дороги… голод толкал множество людей на мародерство по деревням в двух-трех лье от дороги, которые еще не были разграблены, ни сожжены при наступлении к Москве. Много из этих мародеров было схвачено, но все же эти мародеры снабжали колонну продовольствием и спасли армию. Они возвращались с лошадьми, отобранными у жителей, и… ржаной мукой, перемешенной с отрубями и свининой (), что и продавали за большие деньги, а на следующий день опять шли за добычей для продолжения торговли, но, конечно, сомнительно, чтобы они остались в барышах. Как ни плоха была мука, из нее делали размазню, которую, чтобы согреться, ели горячей».

Бивак — дом солдата

Сноровисто и согласованно действовали солдаты на биваке — одни разжигали костер, готовили еду, другие строили шалаши. Деревья для костра не рубили — «их трудно было распиливать», обычно брали дрова у местного населения или ломали сначала заборы, плетни, потом сараи и пристройки, а затем раскатывали и дома. Бывало, что в местах бивака крупного воинского соединения целые деревни исчезали без следа — дома и сараи в одно мгновение растаскивали на дрова для костров, солома с крыш тоже не пропадала — шла на подстилку и укрытие от дождя: «Делали из жердей козлы, связывали их соломой вверху, на высоте в рост человека, одну сторону переплетали поперечными жердями, прокладывали соломою, а спереди разложены огни. Таковы были наши бивуаки, но от дождя это была плохая защита — можно было спрятать одну голову». Артиллеристы покрывали лафеты кожами и под ними спали. Радожицкий, легко раненный в бою, но не оставивший товарищей, страдал от бивачной жизни: «В первый раз я почувствовал здесь беспокойство бивачной жизни: цыганские шалаши из хвороста, кой-как сплоченные и покрытые травой, составляли временные жилища наши. Дождевая мокрота и ночной холод заставляли беспрестанно перед шалашами иметь курящиеся костры, дым от сырого хвороста, мешаясь с табачным от курильщиков, щекотал горло и вынуждал слезы и кашель. Товарищи, развалившись на мокрой соломе под бурками, забавлялись кто во что горазд (в основном играли в карты. — Е. А.), но я не знал, куда деваться с ногою, везде было мне неловко, больно и, как говорится, не по нутру»51.

Французы, шедшие за русскими, испытывали те же или даже бблыпие трудности и действовали так же, как и русские. Пьер де Лош, один из офицеров Великой армии, писал: «Едва достигали бивака, как армия рассыпалась в поисках провианта. Солдаты приносили рожь, муку, но никогда им не удавалось разжиться хлебом… За неимением хлеба клали муку в суп. Бблыпая часть солдат пользовалась этой пищей во время всего похода. Благодаря отнятым у поляков быкам и коровам, которых мы вели с собой, в мясе у нас недостатка не было, несмотря на то что во всех ущельях, около каждого моста, где скот смешивался, войска друг у друга его воровали». По русским источникам видно, что воровство скота в соседнем полку было обычным делом, порой приводившим к стычкам между солдатами52. В XIX веке были нормативы по «порционному скоту»: «Здоровое животное ест достаточно. На ощупь его кожа мягка, а мясо плотно и упруго, движения бодры и легки, глаза ясны и подвижны, оболочка носа красна и влажна, язык не выпускается, дыхание ровное, и выдыхаемый воздух, а также испражнения не имеют отвратительного запаха»51. Мясо положено было осматривать через 24 часа после убоя. Естественно, в походе, о котором идет речь, нормативы не соблюдались. Если не было крупного рогатого или мелкого скота, то ели лошадиное мясо, а когда французы отступали от Москвы, один из мемуаристов описывает жуткий способ обеспечения солдат мясом: вырезали мясо прямо из идущих по дороге лошадей, и на морозе истомленные, обреченные на гибель животные этого даже не чувствовали.

Без хлеба и сухарей жить было невозможно. Солдат получал полфунта мяса в день и три фунта печеного хлеба (или столько же сухарей). В походе, при первой же возможности, как только разживались мукой, пекли хлеб и тотчас из него сушили сухари. «У меня в эскадроне, — вспоминает французский офицер, — не было хлебопека, но всесильная нужда всему научит солдата, и в походе и на биваке люди брались за работы, которые были под стать только специалистам. Если стояли на реке, стирали белье, сами чинили белье, одежду, обувь, конское снаряжение, и солдату приходилось быть прачкой, портным, белошвейкой, мясником, булочником и шорником… Интересуясь выпечкой, я торопил людей, тем более что опасался сигнала “поход”, когда пришлось бы оставить людей для окончания выпечки, а потом везти хлеб за собой»54.

И далее мемуарист рассказывает о том, что его солдаты пекли хлеб, используя для этого древнейшие способы: «Мы пекли лепешки, подобные таковым шотландским хайлендерам: мука разводится в воде, замешивается довольно крутое тесто, из которого делают круглую и плоскую лепешку, она ставится в огонь на горячие, покрытые золой уголья, и минут через 25 готова очень вкусная лепешка»55.

Взор перпендикулярный. Сохранившиеся источники обычно умалчивают о фактах насилия над женщинами из селений по пути следования войск. Разумеется, такие факты были — ведь по дорогам шли десятки тысяч молодых мужчин, уже давно разлученных со своими женами и возлюбленными. Примечательна запись 37-летнего князя В. В. Вяземского, спасшего от насилия целый женский польский пансион в местечке Антополь: он перевез женщин в какую-то деревню, «удалив его от пламени и грабительства».

Вяземский пишет, что корпус отошел на позицию, чтобы сразиться с австро-саксонским корпусом Шварценберга и Ренье: «Мне поручены были передовые посты. Я, объезжая передовые посты рано очень, заехал в деревню, где были мои пансионерки. Все вскочили, в одних рубашонках, с открытыми грудионками, цаловали мне плечи. Полная грудь Высоцкой прельщала меня, и я, шутя, начал ее цаловать и, опустя мой взор к земле перпендикулярно, видел всю Высоцкую (вот она, точность выражений военных! — Е. А.). Какое надобно терпенье! Боже мой, это моя Катя в 16 лет (1-я жена, генеральша Екатерина Григорьевна. — Е. А.). Прости, Катинька, сравнение, ей-Богу, хорошо: та же белизна, та же твердость, та же прелестность и даже… — прости, Катя. Проклятый Шталь прискакал во всю прыть сказать, что отряд неприятеля около деревни. Прости, ангел Высоцкая! Ух, и теперь еще не опомнился от прелестей ее… Армия наша была атакована неприятельскою армиею…» Через пару дней: «Как я измучился, 46 часов не ел, не пил, с лошади не сходил. Забудешь и о красоточке Высоцкой. Кобрин опять в пламени, и бедные жители опять в стенании»56. Не у всех воинов была такая железная воля, как у генерала Вяземского…

Дрисский лагерь. Уютная ловушка

Хотя Багратион вырвался из ловушки около Николаева, угроза окружения по-прежнему висела над ним, а главное — оставалось невозможным соединение с 1-й армией. А та шла своим, не менее трудным путем. В тот самый день 26 июня, когда Багратион достиг Несвижа, войска 1-й Западной армии более чем в 200 верстах от него уже занимали Дрисский укрепленный лагерь. Подробно рассказывая о марше Багратиона и его взглядах на действия (или, как он считал, бездействие) 1-й Западной армии, будем объективны и к Барклаю. Ему приходилось нисколько не легче, чем Багратиону. Да, у него была более сильная армия, но против него выступал сам Наполеон. С таким противником следовало быть предельно осторожным и расчетливым. Эту расчетливую осторожность Барклай и проявлял с первых дней войны. Он, как опытный и хладнокровный фехтовальщик, отступал перед делавшим острые выпады искусным противником, выбирая наилучший момент и место для ответного выпада. Но вот с этим как раз и не складывалось.

Долгое время самой удобной позицией считалась излучина Западной Двины у местечка Дрисса, заранее превращенная в укрепленный лагерь по проекту генерала Фуля. Когда же в конце июня 1812 года 1-я Западная армия подошла к Дриссе, многим генералам стало ясно, что закрепляться здесь нельзя, иначе армии грозит разгром. В тогдашней нервной обстановке заговорили, естественно, об измене, предательстве, которые привели армию в ловушку. Но, как справедливо выразился в письме домой близкий к Александру I генерал Армфельд, «все думают, что главную роль здесь играет измена, никто не предполагает, что это просто глупость». Участник событий А. X. Бенкендорф писал, что соперничавший с Фулем генерал Паулуччи якобы прямо сказал Фулю: «Этот лагерь был выбран изменником или невеждой — выбирайте любое, ваше превосходительство»57. Но Клаузевиц, хорошо знавший тогдашнюю обстановку (он служил под началом Фуля), говорил не о глупости и тем более не об измене. Он считал, что создание этого лагеря явилось плодом умозрительных, оторванных от жизни размышлений («игры мыслей») ближайшего военного советника Александра I. Как «человек кабинетный», генерал Фуль был далек от представлений о реальности. Укрепленный лагерь у Дриссы, в котором должна была засесть 1-я Западная армия ввиду превосходящих сил противника, не имел эшелонированной обороны, а главное — армия, войдя в него, оказывалась прижатой к берегу Западной Двины и не могла свободно отойти с этой позиции. Такое положение лагеря превращало его в ловушку, подобную той, в которую за его лет до этого попал Петр Великий на Пруте во время Русско-турецкой войны 1711 года. И хотя прообразом Дрисского лагеря были укрепленные лагеря Фридриха II (особенно Бунцельвицкий лагерь времен Семилетней войны), здесь не было такой мощной крепости, какая имелась возле Бунцельвицкого лагеря. А лишь в сочетании с крепостными сооружениями, цитаделью, мощной артиллерией и магазинами подобный лагерь позволял полевой армии пересидеть любого противника и совершать против него эффективные выпады.

Александр — полководец неудач

В начале июля в Главной квартире решалась судьба армии. Сам Александр, по словам А. А. Щербинина, в тот момент «начинает сомневаться, созывает военный совет, коего все члены… доказывают, что лагерь этот должен быть погибелью и гробом нашей армии»58. Как писал Армфельд, решающим стало обращение к императору семнадцати генералов, собравшихся 1 июля у генерала Тучкова 1-го. Обсудив ситуацию, они единодушно просили государя отправить Фуля в отставку и срочно переменить план действий. Александр прислушался к мнению генералитета и согласился на отступление армии вверх по Западной Двине к Полоцку, а потом к Витебску и Орше — месту предполагаемой встречи с армией Багратиона. В тот же день армия покинула лагерь на Дриссе. Вскоре возле него показались французы. С опаской они приближались к внушительным земляным укреплениям. «У многих, — писал вюртембержец доктор Роос, — вероятно, тогда при приближении к этому необыкновенной высоты окопу, имевшему значительное число амбразур, тревожно билось сердце. Чем ближе подходили мы к укреплению, тем тише мы становились, не слышно было ни стука оружия, ни отхаркивания, ни кашля, ни одна лошадь не ржала. Каждую минуту мы ожидали огненный привет со стороны этого окопа. Вдруг тишина сменилась каким-то бормотанием и затем перешла в хохот. Не оказалось ни пушки, ни солдата в этом колоссальном окопе»59. Французы, занявшие лагерь, тотчас его разрушили60.

По-видимому, именно тогда, после ухода из Дрисского лагеря, навсегда закончилась полководческая деятельность Александра I. Несомненно, он был уязвлен уничтожающей критикой плана Фуля со стороны большинства генералов. Ведь это был, в сущности, его, императора, план, взлелеянный долгими раздумьями и советами с Фулем. Впрочем, по мнению В. М. Безотосного, здесь не обошлось и без «византийства»: вряд ли император Александр, никому никогда не доверявший, мог ставить только на Фуля; фигура прусского генерала «была выбрана как подходящий объект критики военных кругов… генералитет ругал не императора, а его глупого советника», и на самом деле план Фуля должен был маскировать подготовку к наступательной войне61.

Приведенная исследователем версия кажется вероятной, но излишне усложненной, — в жизни обычно все выглядит проще: недаром армия в конечном счете пришла в лагерь, придуманный Фулем и одобренный государем. Для нашего сюжета важно, что общий протест генералитета не только переменил прежнее намерение царя засесть в лагере и совершать выпады против Наполеона, но и похоронил тот план «фланговых ударов» 2-й армии, которому всеми силами сопротивлялся Багратион. Как осторожно писал А. X. Бенкендорф, заботившийся о явно подмоченной репутации Александра I как полководца, «император, слишком скромно еще оценивавший собственные военные способности, поверил в этом отношении голосу своей армии и, к счастью, покинул Дрисский лагерь, предав его общей критике»62.

Надо отдать должное русскому императору. Он не упорствовал в следовании своему плану, а, переступив через гордыню, нашел мужество отказаться и от плана, и от Фуля. А ведь мог, будучи самодержцем, пренебречь мнением профессионалов и угробить армию, а вместе с ней и Россию. Примечательно, что еще накануне Александр не только принял решение дать генеральное сражение, но даже приурочил его к юбилейной дате — дню полтавской победы 27 июня 1709 года, о чем известил войска особым указом: «Русские воины! Наконец вы достигли той цели, к которой стремились… Нынешний день, ознаменованный Полтавской победой, да послужит вам примером! Память победоносных предков ваших да возбудит к славнейшим подвигам. Они мощною рукою разили врагов своих, вы, следуя по стезям их, стремитесь к уничтожению неприятельских покушений на веру, честь, отечество и семейства ваши. Правду видит Бог и ниспошлет на вас благословение Свое»61. Вскоре планы переменились, и битвы в день полтавского юбилея не произошло.

Седьмого июля, когда армия достигла Полоцка, Александр незаметно покинул войска и уехал в Смоленск и далее в Москву. Это не было поступком труса — напрасно обвиняла в этом государя его младшая сестра Екатерина Павловна. В отъезде царя было заложено разумное, рациональное начало. Накануне он получил письмо, подписанное тремя своими приближенными — А. А. Аракчеевым, А. Д. Балашовым и А. С. Шишковым. Авторы письма призывали государя покинуть армию и не рисковать собой во имя предстоящей, несомненно долгой, борьбы с неприятелем. Они писали, что страна нуждается в организации длительной обороны, а подданные — в моральной поддержке, ибо при малейших успехах неприятеля «сама внутренность государства, лишенная присутствия государя своего и не видя никаких оборонительных в ней приготовлений, сочтет себя как бы оставленной и впадет в уныние и расстройство, тогда когда бы, видя с собою монарха своего, она имела сугубую надежду: первое — на войски, второе — на внутренние силы, которые, без всякого сомнения, мгновенно составятся окрест Главы Отечества, Царя». Другая причина, по которой советники считали отъезд государя необходимым, состояла в том, что император, находясь при войсках, не предводительствует ими, передав начальство военному министру, но тот, в присутствии государя, «не берет на себя в полной силе быть таковым с полной ответственностью». Пожалуй, именно в осознании этого факта и заключалась главная причина решимости Александра покинуть армию. Позже император писал сестре Екатерине, что «пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, что я не внушаю войскам никакого доверия». По словам Александра, он хотел вернуться в армию, если бы не Кутузов, — «отказался от этого намерения лишь после этого назначения, отчасти по воспоминанию, что произошло при Аустерлице из-за лживого характера Кутузова»64.

Впрочем, Александр I все же сыграл выдающуюся роль в этой войне. Во-первых, он с самого начала войны (и даже до ее начала) принял твердое решение не искать мира с Наполеоном, как бы тяжелы ни были обстоятельства. По словам Г. Ф. Паррота, проректора Дерптского университета, с которым государь виделся в марте 1812 года, Александр сказал ему: «Я, конечно, не заключу постыдного мира, скорее похороню себя под обломками империи»65. Как говорил император чуть позже полковнику А. Ф. Мишо, «Наполеон или я, он или я, но вместе мы царствовать не можем. Я узнал его: он более меня не обманет»66. Неслучайно, посылая из Свенцян А. X. Бенкендорфа к Багратиону, царь велел передать главнокомандующему 2-й армией, что «ничто не заставит меня положить оружие, пока неприятель будет в наших пределах»61. Это же государь повторял много раз, отрезая себе и своему окружению путь назад, к миру с завоевателем. То, что царь просил передать свою политическую волю главнокомандующему одной из армий, и в такой форме, крайне важно. Тем самым он подтверждал твердость и серьезность своих намерений, пресекал у всех подданных даже тень сомнений в том, что они проливают кровь не ради нового позорного Тильзита, а во имя независимости Родины, Отечества, которому действительно грозила смертельная опасность.

Александр осознавал невозможность переговоров с Наполеоном. Даже «мягкий» для России Тильзитский мир 1807 года оказался тяжек и унизителен, «…когда, — по словам А. С. Пушкина, — не наши повара / Орла двуглавого щипали / у бонапартова шатра». А теперь даже на тильзитский вариант рассчитывать не приходилось. Примеры других, побежденных Францией стран стояли перед российским императором. Известно, что Александр читал аналитическую записку начальника русской разведки Чуйкевича и наверняка был согласен с его оценкой дипломатии Наполеона-победителя: «Не столько страшен Наполеон в самой войне, сколько посреди мира. Народам, вступающим с ним в союзы, перо его опаснее самого меча. Едва заключит с народом мир, то уже и готовит ему в кабинете своем оковы и, до объявления войны, потрясает его основание мерами, в коих он превосходен, расстраивает пружины государственного управления, посеевает в оном раздор, а в областях дух мятежа и неудовольствия»68.

В случае военной победы Наполеона Россию ждали тяжкие испытания, и Александр отчетливо понимал это. Действительно, Наполеон готовил серьезнейшие геополитические изменения в Восточной Европе. А. Коленкур писал, что, предвкушая свою несомненную победу, Наполеон говорил ему: нужно «раз навсегда покончить с колоссом северных варваров. Шпага вынута из ножен. Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы… В соприкосновение с цивилизацией их привел раздел Польши. Теперь нужно, чтобы Польша, в свою очередь, отбросила их на свое место… Надо воспользоваться случаем и отбить у русских охоту требовать отчета в том, что происходит в Германии… После Эрфурта Александр слишком возгордился. Приобретение Финляндии вскружило ему голову. Если ему нужны победы, пусть он бьет персов, но пусть он не вмешивается в дела Европы»69.

Александр, исполненный всевозможными аристократическими предрассудками и комплексами, в этот критический момент поднялся над ними, показал себя национальным лидером, вождем своих подданных, всех россиян. Он не побоялся поднять народ на войну, вооружить крестьян, воодушевить их в сущности на «испанский вариант» борьбы с врагом партизанскими методами. До сих пор не оставляют нас равнодушными слова «Воззвания к нации», подписанного Александром 6 июля 1812 года, то есть вскоре после оставления Дрисского лагеря. Несколько напыщенный (в стиле того времени) и вместе с тем встревоженный тон воззвания свидетельствует об осознании царем серьезнейшей опасности, нависшей над Россией. В час испытаний, потрясших империю, Александр прибег к помощи народа. Недаром его бабка императрица Екатерина II считала, что за русским народом можно чувствовать себя как за каменной стеной. Когда враг стоял у ворот, власть в России часто искала помощи народа. В этом смысле александровское «Воззвание» чем-то напоминает первые обращения советских лидеров в начале Великой Отечественной войны 1941–1945 годов к народу, вдруг ставшему для них «братьями и сестрами».

В манифесте Александра говорилось: «Враг вторгся в пределы нашей родины и продолжает нести свое оружие в глубь России. Он идет с вероломством, могущим разрушить империю, которая существовала всегда в течение многих поколений; он атакует ее с силой и пытается опрокинуть власть царей объединенными силами Европы. С предательством в сердце и лестью на губах он ищет возможности обмануть доверчивые души и навязать им оковы. Но если пленный разглядит свои цепи под цветами, умысел властелина раскроется сам собой, война ему необходима, чтобы утвердить дело предательства…» Неясно, что имелось в виду в последней фразе. Возможно, Александр таким образом туманно обвинял Наполеона в вероломном вторжении и измене тем мирным договоренностям,

17 Е. Анисимонкоторые были заключены между ними раньше. Возможно, он опасался также, как бы Наполеон не отменил крепостное право и не дал крестьянам свободы на занятых им территориях, что изменило бы соотношение сил в стране. Мысль о том, что завоеватель может это сделать, подняв тем самым страну на бунт, беспокоила власти. (Тревога по этому поводу проскальзывает в переписке министра полиции А. Д. Балашова и главнокомандующего Москвы Федора Ростопчина70). Воззвание Александра кончается призывом объединиться; царь обещает, что французы найдут «в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном лице — Палицына (келаря Троице-Сергиева монастыря, прославившегося в годы Смуты начала XVII века. — К А.), в каждом крестьянине — Минина. Благородное дворянское сословие! Вы были всегда защитниками нашего Отечества! Святейший Синод и представители нашего духовенства, вы во всех условиях призывали своим заступничеством Божественное покровительство нашему Отечеству! Народ русский! Бесстрашные потомки славян! Это не в первый раз, как вы разбиваете зубы тигров и львов, что бросались на вас! Объединяйтесь! Несите крест в ваших сердцах и железо в ваших руках, и никакая земная сила не устоит против вас!».

Наконец, император одобрил идею посылки «летучего корпуса» генерала Ф. Ф. Винценгероде с диверсиями по тылам и коммуникациям французов. И хотя задача корпуса состояла в прикрытии фланга 1-й армии, силою обстоятельств он стал выполнять роль партизанского отряда, ведя «неправильную», с точки зрения военной науки и этики того времени, диверсионную, партизанскую войну в тылу врага. Чуть позже ее стали вести малые соединения регулярной армии под командой ставших знаменитыми партизанских командиров Давыдова, Фигнера, Сеславина и др. Все они действовали под непосредственным руководством Главной квартиры.

Отступление от Дриссы

1-я армия выступила из Дрисского лагеря 2 июля и 6 июля прибыла в Полоцк. Войска испытали все те трудности, которые выпали на долю солдат и офицеров армии Багратиона. Отступление всегда печально и томительно в моральном и физическом смысле. Нелегко воину, мужчине сознавать свою слабость перед лицом наступающего противника. Неслучайно, когда, подъехав к солдатскому биваку, Барклай задал вполне традиционный вопрос: «Хороша ли каша» — он получил непривычный, даже дерзкий ответ: «Хороша, да не за что нас кормят…»71 Ответ этот понятен тем, кто знает историю русской армии за последние десятилетия XVIII века. В умах еще царил Суворов, в строю шли ветераны его победных походов. Радожицкий вспоминал о том удручении, которое овладело солдатами при отступлении: «В откровенных беседах их часто вызывались незабвенные имена Румянцева, Суворова… Русские до сего времени не умели ходить назад, и слово ретирада в их понятии заключало в себе нечто предосудительное, не свойственное достоинству храбрых воинов, приученных Румянцевым и Суворовым ходить только вперед и побеждать. Иной полководец, может быть, никогда бы не решился на продолжительную ретираду, он скорее б лег, как Леонид, со всеми воинами у рубежа границы, а (не) повел бы собою неприятелей в сердце отечества»72.

Людей изматывали тяжелая дорога, жара, дожди, а главное — постоянная опасность со стороны противника. Остановки на отдых были короткими, и солдатам порой не разрешали раздеваться, расседлывать лошадей, составлять ружья в пирамиды, разводить костры — противник был близко, так что за время краткой передышки командирам не удавалось сделать главного, что предписывали все уставы, — накормить людей и лошадей. Иногда смертельная опасность вынуждала бросать устроенный с таким трудом бивак и тут же вступать в бой. Драгунский полковник К. Крейц вспоминал, как он остановился со своей бригадой в какой-то деревне под горой (на ней были расставлены пикеты) и разрешил солдатам развести костры, но вдруг «пикеты начали быть сбиваемы и… вся гора покрылась сильною кавалериею (противника. — Е. А.), и два орудия открыли огонь по деревне. Едва войска успели сесть на коней, оставив котлы у огня, как Иркутский полк повел атаку с фронта, а казачий во фланг. Неприятель был смят, сбит и прогнан, едва успел спасти орудия. Слишком 500 захвачено в плен с офицерами… баварцев… Войска возвратились к котлам и сену и спокойно переночевали»71. И это был еще удачный случай — каша с мясом уцелела, и не пришлось ее поспешно выливать в огонь — иного способа опорожнить бесценный для солдат котел в момент выступления не было.

В дневнике гвардейского капитана Павла Пущина каждый раз отмечается, как и когда им разрешали отдыхать: 14 июля: «Мы заснули в полной амуниции»; 17–19 июля: «Разрешили варить суп»; 6 августа: «Наш корпус… остановился, поставил ружья в козлы и отдыхал…»; 7 августа: «Солдатам позволили раздеться, а кавалерии — расседлать лошадей… нас остановили, раздеться не позволили и приказали ждать новый приказ, который так и не был получен»74. Не легче приходилось кавалеристам. «Мы идем и день и ночь, — писала Надежда Дурова, — отдохновение наше состоит в том только, что, останови полк, позволят нам сойти с лошадей на полчаса, уланы тотчас ложатся у ног своих лошадей, а я, облокотясь на седло, кладу голову на руку, но не смею закрыть глаз, чтоб невольный сон не овладел мною… Если б я имела миллионы, отдала бы их теперь все за позволение уснуть. Я в совершенном изнеможении… В ту ночь Подъямпольский (командир эскадрона. — Е. А.) бранил меня и Сезара за то, что люди наших взводов дремлют, качаются в седле и роняют каски с голов». Командир твердил, что офицеры обязаны «смотреть за своими солдатами, чтоб не спали, не падали, не роняли касок, не портили лошадей»75.

Солдаты и офицеры привычно располагались под открытым небом. Впрочем, иной раз офицерам удавалось переночевать в палатках, которыми стали заменять привычные шалаши. Павел Пущин записал в дневнике: «Опять пошла у нас мода на палатки, я тоже приобрел себе совсем маленькую, которую всегда можно очень быстро раскинуть, так как для установки шалаша требовалось время»76. А. Щербинин описывал тяжелый быт высших офицеров: генерал Коновницын останавливался в курной избе, где было тесно, грязно, где сновали тараканы, а офицеры его штаба жили на соломе, в сарае, где «помещались вповалку. Тут собирались мы строить чаи, потому что в тесной избе Коновницына для этого раздолья места не было». Многие видели, как на ковре, укрывшись от дождя буркой, спал генерал Д. С. Дохтуров77.

Хуже приходилось штабным, свитским, изнеженным сановникам, ехавшим с государем, — покинув в Вильно комфортабельные квартиры, они оказались в черте оседлости, в маленьких и грязных местечках, где, как писал Армфельд, «жиды, тараканы, клопы и блохи изобилуют в невероятном количестве, но зато полное отсутствие того, что необходимо для жизни»…