Кто в Ростовской земле не знал крепкого, ухватистого хозяина своей отчинной усадьбы боярина Степана Кучку? О, это был муж знатный. А теперь и сын его Иван хочет удивить честной люд ещё больше. Никак Иван не угомонится, не по душе, не по нраву ему как ростовцы живут, вот и чудит боярин. Неуёмен Иван, ох неуёмен. Торит дорогу от своего села к Ростову. Не для иноземных гостей, коих днём с огнём здесь не сыщешь, а для своих купцов. Путь стал короче и удобнее, ибо обустроил он мостовые переправы через речушки и ручьи. С верховья Яузы к Клязьме, и с верховья Клязьмы к Яхроме устроил волоки со станами, где у него постоянно наготове лодьи, возки, телеги, служивые и работные люди. Теперь в любое время без задержки купцы с товаром переправляются с одной реки на другую.

Это, конечно, не гостинец в полном смысле, поскольку ростовцев он не интересовал: не пойдут же они со своим товаром торговать в село Кучково. Этот путь нужен Ивану. Немалые затраты пришлось сделать. Над его чудачествами посмеивались. За глаза, конечно. Но Иван верил, что пройдёт какое-то время, и путь по Москови, Оке, Десне в Муром, Рязань, Чернигов будет наезженным, оживлённым.

И теперь уже купцы пошли бы по этому пути, но слывёт земля вятичей своей дикостью, да и станов добрых нет, и погостов мало.

Ну, ладно – мурома язычники, там свой норов, дикий край. Но Чернигов и Рязань на глазах растут, им выход нужен к торговым путям. А по Десне, Оке и Москови идти им выгоднее, чем по Днепру – крюкто какой! А тут напрямую к Волге, и далее – в любую сторону.

Всем ростовским боярам не по силам было б то, что за последние годы содеял один Иван.

«Погодите, ростовцы, вы ещё вспомните меня, когда мытное и погостное буду брать на волоках и станах, – часто думал Иван, забывая вспоминать о княжьей власти. – Ежели мне не придётся прибыль считать, то наследник мой с лихвой своё получит и меня, своего родителя, помнить будет добрым словом, как я своего родителя вспоминаю. Тем более теперь есть, для кого стараться. Растет наследник!»

В помыслах и трудах летели дни и годы. Десять лет уже счастливо живут Иван и Варвара. Две дочки от первого брака Ивана уже замужем. Сысой растёт здоровым, смышлёным отроком. Иван не нарадуется на… пасынка!

Наследник! Душевное равновесие Ивана иногда нарушалось. Невольно задумывался о приближающемся времени, когда он должен будет готовить Сысоя к наследованию родового имения, либо… Хочешь, не хочешь, а годы заставляют задумываться: как жизнь прожита, как остаток прожить? Когда вёл Варвару под венец, не помышлял о наследнике, думал, вечно будут молодыми, и будут жить в любви. А теперь мысль о наследнике сидела в сознании глубоко и затаённо, свербела потихоньку, и вот – созрела, требует ответа. И носитель этой созревшей мысли сам не знает, как ему быть. Ну, даст Бог, родит Варвара сына, кровинушку, плоть от плоти, и что же? Сысоя под младшего сводного брата поставить придётся? Или скрыть тайну даже от кровного сына? Но когда-то правда выйдет наружу. И так каждый раз гнал Иван от себя снедающие душу размышления о наследнике. Но мысли эти снова навещали, и никуда от них не денешься.

Волоки и станы на Клязьме и Яхроме требуют постоянного ухода и содержания. В лесах дороги зарастают подлеском – надо расчищать, а не доглядишь, поленишься, тяжелее торить приходится. На станах и волоках нужно постоянно держать лошадей, а лошадям нужен корм и уход. Значит, ширить надо покосные и пастбищные угодья, распашку полей для овса и клевера. Дворы надо ставить для содержания и ремонта саней, телег, возков. На волоках образовывались целые лодейные поля. Много требовалось рубить разных изб и хозяйственных построек для работных людей.

Иван умел вызвать у людей интерес к делу, с ними легче разговаривать, нежели с боярами ростовскими. Справедливого хозяина видно было с самого низа, от кабального и, даже, от полного холопа. Потому и тянулся к Кучке честный работный люд.

За таким великим хозяйством нужен и присмотр изрядный, а для этого надо много надежных тиунов и старост. Так и получается, один с сошкой, а семеро с ложкой. Пора, пора Сысоя с головой вводить в хозяйство. Не столько помощник нужен, сколько уверенность в наследнике, что в надёжные руки он передаст своё дело продолжателю Но продолжателем может быть только кровный наследник. И снова мысли носятся по кругу: как быть?

Тесно Ивану в своём имении. Иногда сомнения приходят, не пустое ли дело затеял. Ведь порой бывало весьма тяжко. Землю межевать приходилось повсякому, и тут уж Иван являл хватку без предрассудка, называемого состраданием. Хитростью загонял мелких землевладельцев в долги и забирал землицу в свои руки. А не схитришь – не выживешь. Даже молодших бояр разорял и брал к себе на службу. Межевые описания, впредь до княжьего суда, скреплялись подписями ростовского тысяцкого и площадного дьяка – вот и вся премудрость. На Руси так принято думать: если человек бескорыстен, значит, он глупый, на таких воду возят, такой не бывает крепким хозяином. Это Иван без сомнений осознал ещё с детства, в отцовых поучениях.

Но кратковременны были сомнения Ивана. Он часто вспоминал рассказы отца о былых временах, когда приходили в Ростов иноземные гости с берегов Хвалисского моря. А какие диковины они привозили! Старики сказывали: ещё не так давно, всего-то полвека назад, приходили в Ростов купцы из Майнца, сопровождавшие своего епископа Бардо. Как они лихо торговались, выхватывая друг у друга шкурки соболя, горностая, бобра, лисицы. Расплачивались своей белью, называемой денариями. До сих пор некоторые ростовцы хранят эти денарии. Пусть не гривна, но тоже чистое серебро. Пробивались всё-таки купцы сквозь заслоны новгородских перекупщиков, и привозили на торжище Ростова дивные изделия немецких мастеров: золотые и серебряные серьги, застёжки всякие, подвески, наручи из чистого золота. Бывали и греческие купцы со своими диковинами из Сирии и даже из Египта. Привозили стеклянные зелёные и синие перстни, бусы стеклянные золочёные с мозаикой, коралловые бусы. До сих пор они хранятся в сундуках. Какая-нибудь боярышня наденет бабушкино наследство, да и удивит нынешнюю молодую поросль – о, сколько восхищения! Украшения-то заморские! Где нашим мастерам до такого искуса! А какие глаза страстные и большие у жён бывали в посудной лавке! Ох, сколько возов привозили глазурованной блестящей рисунчатой посуды! Где теперь всё это? Идут купцы мимо Ростова.

Завидовал Иван новгородцам, а сделать ничего не мог без поддержки ростовских мужей. Завидуй, не завидуй, обижайся, не обижайся на судьбу, но, что поделаешь, у купцов свои нравы, свои неписанные законы. Они понимают друг друга с одного взгляда и быстро находят общий язык с иноземцами. Купец и оратай – самые рисковые люди. Но и без надежды им жить нельзя. Купец сегодня в аксамиты и парчу одет, а завтра он в жалкой сермяге. Так и оратай: нынче собрал богатый урожай, а на следующий год все посевы градом побило, либо засуха сгубила. Купец и смерд вроде бы люди свободные, а поглядеть, так каждый из них вечно в долгах.

Купцы у Кучки охотно товар берут: ему прибыль, и себя не обделят. Иван их за долги не закабаляет, как иных простачков. Ловко им стало теперь ходить по торному пути от Кучкова до Ростова. Но ростовский торг для Ивана – не велик размах, ему надобен выход в иные страны. Мечтает сам побывать за морем. Вот управится с делами, и уж тогда-а… И так каждый раз. Но мечта не ослабевает, ведь он ещё не стар.

В тысяча восемьдесят девятом году умер епископ Исайя. Разом осиротела чадь ростовская православная. Вот уже шестой год без владыки. А князья будто забыли, что есть в земле далёкой град Ростов. Говорят, что славяне пришли в землю Ростовскую, населённую мерей, ещё до Олега Вещего. В то же время и новгородцы свои земли обживали. По древности равны, а вот, поди ж ты, Новгород нынче впереди. Добрым словом вспоминают ростовцы владыку Исайю. Погас светильник православия, но духовным благодеянием его пропитаны земля и воздух всего Залесья. Прощаться с владыкой приезжало много людей со всех концов волости, в храме места не хватало. Ростовцы искренне любили своего духовного пастыря. Даже многие из мерян, кои до сих пор во мраке языцком пребывают, и те своего почтения не скрывали. Исайя был многомудрый, сумевший словом правды примирить язычников и христиан.

Старики сказывали, какие бывали раньше потрясения. Не дай Бог, чтоб повторились. До смертоубийства доходило. Потому и пришлось первому епископу Феодору покинуть Ростов и поселиться в Суздале. Горько пришлось ему выслушивать упрек митрополита Михаила: дескать, не должен архипастырь покидать епископский храм. Но что поделаешь, если нет житья от свирепых язычников. И срубил владыка Феодор храм в Суздале, точно такой же, как в Ростове. Но переносить владычный стол митрополит ему накрепко запретил. Не долго пришлось Феодору жить в Суздале. Умер епископ в девятьсот девяносто третьем году. Скоро прислали из Киева нового владыку Илариона. Но и он вынужден был покинуть Ростов, и поселиться в Суздале, где и скончался вскоре. Какое-то время после Иллариона владычное место было праздно. В тысяча семидесятом году пришёл в Ростов епископ Леонтий с намерением, наконец, утвердить духовную силу Ростовской епархии. Он сделал попытку опереться на молодых, но их отцы и деды взбунтовались и убили епископа. Долгое время блюстителями владычного стола были местные священники, и тоже натерпелись страха от языцкой буести. Голод из-за неурожая в тысяча семьдесят втором году вверг в отчаяние ростовскую чадь, чем и воспользовались волхвы, призвав смердов взяться за топоры и идти на христианских проповедников. Они внушили черни, что попы и их прихожане спрятали хлеб, чтобы извести всех неверных. А тут как раз подоспел из Киева воевода Ян Вышатич с дружиной. Полетели головы волхвов, зачинщиков смуты, хоть и было это противу Правды Руской. Но с тех пор присмирели нехристи.

Вот в такой дикий край и был послан епископ Исайя в тысяча семьдесят седьмом году. За двенадцать лет своего духовного владычества много Исайя добрых дел совершил. При нём выросла и окрепла христианская паства. Он добился мира в Ростовской земле. Епископа и в Кучкове поминают добрым словом. Иван вспомнил последний разговор с владыкой, когда тот незадолго до кончины побывал у него в селе.

– Намедни был у меня поп Мартирий, – говорил владыка Ивану, а тот испрашивал благословения на починку храма. – Аз, грешный, вспомнил свое обещание. Когда венчал тебя с Варварой, мы с Мартирием потщились, осмотрели все углы в церкви. Скажу прямо, зело красен храм, но не ухожен и ветх вельми. Вот тогда и пообещал Мартирию поговорить с тобою о починке храма, да как-то недосуг было.

– Прости, владыко, повинен я в том. Ранее отец являл потщание. Мне же после его смерти не до благолепия храма было. Сам ведаешь, каковы были последствия мора.

– Ну, будет тебе оправдываться, не в укор говорю, а к тому, иже не пора ли нам с тобою подумать: то ли чинить основательно храм, то ли лепше новый поставить. Вот об этом помысли и скажи мне, что надумаешь.

– А что тут думать, – оживился Иван, – ежели благословляешь на новый, знамо, будем рубить новый храм.

Благословил владыка слом старого ветхого храма, но освящать новый ему уже не пришлось. Как раз в это время в Ростов заглянул митрополит Иоанн II по пути из Киева в Новгород. Но вместо доброй беседы двух архиереев случилось так, что митрополиту пришлось отпевать преосвященного епископа Исайю.

Не пожалел Кучка серебра на новый добротный храм . А митрополит дал своё благословение, что и было тут же изложено в храмозданной грамоте предстоятеля за подписью и печатью.

Да разве перечислишь все благодеяния владыки Исайи? Но об одном надо сказать особо, ибо память о себе он оставил вечную, основав возле Суздаля подворье Киевского Печерского монастыря. Теперь это уже не подворье, а монастырь, где игуменом недавно рукоположен иеромонах Даниил, тоже выходец из Печерской обители. Усердием же Исайи испрошены были у князя Всеволода две деревеньки. Монастырь невелик, братии пока всего два десятка, и кормятся они жалованными деревеньками. Игумен Даниил смог скопить куны на установку келий и даже на храм в одной из деревень, что на берегу Нерли.

Владыка Исайя, бывало, задумывался, какова была бы жизнь в Ростовской земле и как сложились бы его отношения с князем? Без князя-то тишь да благодать. Мужики землю возделывают, зверя бьют, рыбу ловят. Соседи набегами не докучают. Про моровое поветрие уже и забыли. Благость сошла на землю Ростовскую, а при такой-то благодати разве хочется перемен? С князьями одна суета и морока. Владыка без князя, почитай, полновластный хозяин. Нет хуже дележа власти. Но такими мыслями владыка, конечно, ни с кем не делился, даже с тысяцким. Разум и душа Исайи были в согласии, потому и уверенность в делах чувствовалась. Владыка, являя добрый нрав, повелевал и владычествовал на пользу пастве. Главное, как он считал, в Залесье должен быть мир и спокойствие, а не то безумие, кое творится на юге.

В Киеве скончался Всеволод. Все ждали перемен, кто с тревогой, кто с надеждой. Русь затаилась в ожидании новых усобиц. Одни уже видели на киевском столе Всеволодова сына Владимира Мономаха, другие не сомневались, что сын старшего из Ярославичей, Святополк Изяславич, будет отстаивать свои права на старший стол.

Половцы, конечно, не упустили случая и участили набеги на восточное Поднепровье.

А на западе Ростиславичи едва сдерживали посягательства ляхов на Волынскую землю.

На удивление всему честному люду усобицы не произошло. Мономах, не желая продолжения вражды с двоюродным братом, послал Святополку в Туров приглашение на киевский стол. Сам же сел в Чернигове, а брат Ростислав – в Переяславле. Но не успел Святополк утвердиться в Киеве, как половцы объединёнными силами двинулись к пределам Руси и потребовали откуп.

Горячо спорили на совете у Святополка. Воеводы настаивали идти на половцев ратью. Мономах же, видя грозную силу степняков, предлагал откупиться и не вступать в битву.

– Не приспело время громить половцев, – убеждал князей и воевод Мономах. – Сберечь нам надо силы для великого похода в Степь. Половцев бить надо на их земле. Недалеко то время, соберём мы ещё большую ратную силу, и прогоним их за Дон. А пока Руси нужен покой.

Но слишком много оказалось гордых и самонадеянных мужей у Святополка, настаивавших на битве. И Русь двинула свои полки навстречу врагу.

Потом Мономах всю жизнь будет носить боль в сердце от позорного поражения и бегства от степняков. Горечь засела в душе и от потери единственного брата, утонувшего в бурном весеннем потоке Стугны.

Половцы сожгли Торческ, опустошили округу, оставшихся в живых увели на торжище в Корсунь. И откуп всё же пришлось им отдать ради спасения Киева от разграбления.

Но на этом бедствия не кончились.

С полчищами наёмных половцев из Тмуторокани пришёл изгнанник Олег Святославич. Он осадил Мономаха в Чернигове. Восемь дней упорного сопротивления истощили последние силы воинов князя Владимира. Он вынужден был оставить Чернигов. Сам же ушёл в свою отчину – Переяславль. Олегу нечем было расплачиваться с наёмниками, и он отдал половцам на разграбление не только завоёванные селения Переяславской, но и своей Черниговской земли. Много тогда было сожжено сёл, без числа погублено и уведено в плен русичей. Пашни поросли сорняком. Повсюду рыскали звери, терзая трупы, вороньё кружило со зловещим граем над добычей. Горе принёс в Русь Олег Святославич, потому и «величают» его с тех пор Гориславичем.

Потребовал он от двоюродных братьев высокую плату за своё изгойство.

Мономах, сидя в разорённой и выжженной Переяславской волости, постоянно думал о том, как отвести угрозу от других своих отчин.

Тем временем Давид Святославич, пользуясь успехами брата Олега, занял Смоленск. Мономах в тревоге. Он уговорил Святополка идти на Давида, ибо для него немыслима потеря Смоленска. Святополк предложил вывести Давида из Смоленска взамен на Новгород. Тяжело Владимиру терять Новгород, но он согласен. Скрепя сердце Мономах пишет Мстиславу, чтобы он ушёл из Новгорода в Ростов.

Приуныл Мстислав, не ожидал он такого поворота событий. Десять лет живёт он с новгородскими мужами душа в душу. Но какой добропорядочный сын осмелится перечить отцу. Одно худо: сажают в Ростове, в захолустье!

Затужили новгородцы. Но надо знать софиян! Гордость и сознание величия всегда с ними! Как только Давид появился в Новгороде, они тут же показали ему путь назад.

Иметь бы Давиду воинственный нрав младшего брата, но он не мог противиться воле новгородцев, ушёл обратно в Смоленск. А там, оказывается, уже сидит сын Мономаха, Изяслав.

По настоянию новгородских мужей и всей чади, Мстислав немедленно вернулся в Новгород.

А Давиду удалось прогнать из Смоленска молодого Изяслава. И тот, явив прыть, двинулся прямиком в Муром, где сидел посадник Олега Святославича. Изяслав прогнал посадника и затворился с дружиной в городе.

Ярополка, Святослава и Романа князь Владимир держит пока при себе. Скоро соколы гнезда Мономахова встанут на крыло, будут водить в Степь полки – добрая помощь подрастает отцу. А кроме них ещё есть младшенький – Юрий. Но пока совсем несмышлёныш, пятый год ему идёт.

Ростовцы не успели удивиться приходу Мстислава, как его и след простыл. Пожали удивленно плечами мужи ростовские, недоумевая, а тут, нате вам, новое явление: Ярополк пришёл в Ростов по воле отцовой. Но тот даже полетное не успел собрать, как отец снова позвал его к себе в Переяславль. Вот те квас, ну и дела творятся в Руси! Обиженные ростовцы окончательно убедились: нет им чести от князей. И стали пристальнее поглядывать в сторону Новгорода. Ловко же и смело софияне дали от ворот поворот князю Давиду. Вона, как они с князьями разговаривают! Чем же они так сильны? Ишь, как блюдут своё величие! А ростовцы сидят и ждут, когда Киев им милость свою явит.

– Может довольно нам быть послушными овцами. Шапки ломаем то перед Мстиславом, то перед Ярополком, не успевая голову покрыть. Не пора ли с князьями разговаривать по-новгородски? Чем мы хуже? У тебя дружина чуть ли не в тысящу гридей, у меня немногим меньше – это ли не сила, чтоб сказать Киеву: не позволим собою помыкать! Нет у нас ни князя, ни владыки, а потому сами себе хозяева в земле наших предков!

– Ишь, как разошёлся, – Бута укоризненно посмотрел на Ивана. – Редко я тебя таким вижу. Знать, крепко припекло. Не дури, Иван, князья которуются между собою, но ничто им не помешает придти в Ростов объединённой ратью. Где это видано, чтоб бояре восстали против княжьей власти?

– Ну, буде, погорячился я, и ты не кипятись. Уж больно надоело быть в бесчестии и ждать неизвестно чего. Мы же не холопы княжьи. А ты сам не задумывался, к чему может привести княжий раздор в Руси?

– К тому и приведёт, что половцы разграбят и спалят Киев, Волынскую землю поделят меж собою угры и ляхи, а Ростов попадёт под власть Новгорода, и будет у софиян ещё одна пятина. То бишь, шестина.

– Вот! И ты спокойно говоришь об этом!

– А что мы можем сделать? Можно бы послать в Киев челобитную от передних мужей и всей чади ростовской, но кто там теперь сидит? То ли Мономах, то ли Святополк. А может, скоро Олег сядет? Говорят, он с грозной силой к Киеву идёт.

– Да-а, худы дела в Руси.

– Ты вспомни, как новгородцы говорят: Русь там, на Днепре, а на Волхове – Новгород Великий, сам себе господин. Софияне могут с князьями на равных разговаривать, а у нас сил маловато, чтобы ввязываться в княжьи распри. Пусть князья передерутся, а мы подождём. Потом к себе князя покличем, какого захотим. Так-то лепше будет.

Неспокойно стало на Руси с возвращением князя Олега, мало ему Чернигова, что ещё он потребует от братьев?

Тревожится князь Владимир. В тяжкую годину Евфимия всегда даст нужный совет мужу, найдёт доброе слово к месту. Вот и повёл он с женой такой разговор:

– Голубица моя, не пора ли нашему Юрушке постриг сотворить?

Евфимия недоумённо вскинула взор на мужа.

– Что вдруг? Подождать бы вмале. По обычаю, летам к семи пострижём.

– В летах ли дело? Мне отец постриг содеял в четвёртое лето. В Ростов я послал Ярополка, а он мне здесь нужон. Переяславская волость постоянно подвергается набегам половецким. Ты же видишь, как часто мне нужен помощник. Мстислав в Новгороде, слава Богу, крепко сидит. Вячеслава я отправляю в Смоленск. Худо, что Изяслав сел в Муроме без моего благословения. Чую, добром его своеволие не кончится. Ушёл было в Курск, но Давид с Олегом и оттуда его прогнали. Женился где-то на чужбине без нашего с тобой благословения. Что за времена пошли, что за нравы? Отзову его из Мурома, тогда и поговорю с ним. Но пока мне надо Ярополка вернуть в Переяславль.

– И вместо него в Ростов…

– Да, хочу послать туда Юрия, но, сама понимаешь, ему надо совершить постриг.

– У тебя и без Ярополка есть воеводы, пусть они стерегут рубежи волости.

– Жизнь наша вельми неспокойна, то и дело приходится вступать в стремя, держать лук натянутым. Всякое может случиться со мною. Вот тогда Ярополк будет мне заменой здесь, в Переяславле. А Ростов… Раскинулась земля Ростовская за лесами непроходимыми вятичскими, и не ведают там люди того лиха, какое досталось по воле Всевышнего Переяславской земле. Пусть Гюрги посидит в Ростове, пока я не уряжусь с Олегом, пока половцев за Дон не изгоним. Там, в Ростове, тихо, безмятежно. Подумать надо, кого посадником туда отправить.

Надо многомудрого тёртого жизнью мужа послать, чтоб был княжичу и отцом и матерью. Не каждый боярин может так просто сняться с места, оставить свой двор, хозяйство, и отправиться с семьёй в такую глушь. Ратибора? Он мне здесь нужен. Станислав стар для такого дела. Орогоста? Дмитрия? – задумчиво перечислял князь своих передних мужей. – Каждого, будто от сердца отрываю. Ведь они воеводы, и самое им место здесь, в Переяславле. Что делать, матушкаголубушка?

– Моё ли бабье дело мужнины дела рядить? Как изволишь, так тому и быть.

– А где дела княжьи, а где семейные, кто знает?

– А ты пошли с Юрушкой боярина Георгия, коли уж деваться некуда.

– Симонова сына? – Владимир задумался. – Он муж надёжный, но молод. Какой из него пестун и посадник? Ему самому ещё многое надо познавать в жизни.

– Но ты же сам говоришь, Ростов – глухомань. Для вятших мужей это была бы ссылка, а для молодого боярина – возможность послужить князю и добиться большей милости. Гюрги двадцать лет, а степенностью вятшему мужу не уступит. А наш-то Юрги, как ему рад, так и липнет к нему. Значит, есть между ними что-то доброе. Может, судьба?

– Всё так, душа моя, но молод, зело молод боярин. А наш сын ещё совсем дитя. – «А может, это и к лучшему?» – подумал он. – Надо помыслить, поговорить с ним душевно, по-домашнему. Жена у него только что родила, куда же он её потянет за собой в дальний путь?

– О жене с младенцем я могла бы попещись.

Евфросиния вдруг отвернулась, задумалась с грустью.

– Ты чем-то опечалена? Понимаю, тяжко тебе расставаться с нашим Юрушкой.

– Конечно, не в радость. Млад он зело. Но всему приходит время, и расставанию тоже. Мне сейчас вспомнилась сестра твоя Евпраксия. Худо ей живётся на чужбине. Недобрые слухи по Киеву бродят. У нас в Переяславле пока ещё помалкивают.

– Знаю, – нахмурился Владимир. – Мачеха моя, Мария, зело переживает. Не всё, что говорят, правда. Но многое верно. Однако воевать с императором Генрихом мне не по силам.

– А тебе, откуда известно, что верно, а что нет?

– Я князь, и потому мне ведомо многое, что не ведомо простой чади.

Владимир сидел, глубоко задумавшись.

– Не огорчайся, ежели чем-то досадила тебе. Ведь между нами никогда не было потаённых помыслов, – пыталась оправдываться Евфимия, думая, что она опечалила мужа неосторожным словом.

– Нет, голубица моя, я просто задумался о несчастной сестре. Тяжкая досталась ей доля. Поговорить бы с германским зятем по-нашему, сказал бы я ему крепкое слово. Но не то нынче время. Княжьи усобицы ослабили Русь. Это понимают не только в Степи, но и в Европе. Потому и обходятся с нами, как с холопами. А сами-то, каковы! Этот блядолюбец Генрих ни Божьих заповедей не ведает, ни чести своей не блюдёт. Все эти, германцы, фрязины, погрязли в грехе содомском, а нас благородству поучать норовят.

– Что ты такое говоришь, Владимир?

– Нет у латинян ничего святого, потому православные и смотрят на них, как на поганых, – Владимир смутился, посмотрел исподлобья на жену. – И впрямь наш разговор зашёл не туда, куда надо. Вот покончим с братней усобицей, и латинян заставим кланяться Руси с почтением, и половецкие ханы будут трепетать перед могуществом Киева.

Евфимия снова подняла укоризненный взгляд на мужа.

– Ты, Владимир, как дитя малое. Ужель не разумеешь, что князей наших никогда не примирить друг с другом? Гордыни-то сколь в каждом. Никто из них не смотрит на Святополка, как на отца-заступника и судию. Нешто старший в роду-племени княжьем должен быть таким своекорыстным и не пещись обо всей Руси? – Евфимия замолчала, нахмурилась. – Ну вот, опять ты меня, бабу, втянул в мужской разговор.

Владимир от души расхохотался, привлек жену к себе, обнял.

– Голубица моя, ты ведь мой первый советник. Твой ум мыслит иначе, чем у моих воевод. У них удальства много, а мудрости – ни на резану. – Уловив строгий с укоризной взгляд жены, Владимир поправился: – Ну, не обижайся. Вернёмся к нашему разговору о посаднике. Твой любимец Георгий всем хорош. Нынче же кликну его и поговорю о делах ростовских. Будешь довольна, что наш Юрий в надёжных руках.

И вот, молодой боярин предстал пред очами князя.

– Ты, Георгий, мне стал яко сын после кончины своего отца. Только тебе я могу доверить моего молодшенького. Послужи мне службу не корысти ради, а чести для. Поблюди стол ростовский. Край тот тих и безмятежен, – объяснял князь, – поганые туда не ходят, вятичские дебри их пугают. Для них Степь – мать родная, а на Оке им негде разгуляться. По Волге их булгары не пустят. Посидишь там лето-два, а я за это время уряжусь со Святославичами, потом и подумаю, где тебе дальше быть. Княжич любит тебя. Не пойму, чем ты его приворожил? Скучает, когда тебя долго не видит. И это добро, мне и матушке будет спокойнее. С тамошними боярами будь приветлив, но ухо держи востро. Не позволяй им баловать княжича лаской да подарками. Как реки в межень войдут, так и отправляйся, чтобы до зимы смог обосноваться и полетное собрать. Дружину мне надо собирать после позорного разгрома на Стугне. Что нос-то повесил? За жену не беспокойся. Евфимия моя берёт её с дочкой под своё попечение. Посылаю с тобой отряд гридей. С кровью в сердце от себя отрываю. Там, говорят, у ростовских мужей дружина добрая, так что будет у тебя с княжичем надёжная охрана. Недавно приходили в Печеры чернецы Дмитриева монастыря, что возле Суждаля, так вот они сказывают: поутихли языцкие волхвы, не мутят народ. Твоё и княжича благополучие будет зависеть только от тебя. Добрый вам путь.

Молодой боярин не был склонен к благодушию и не искал спокойной жизни, ведь у него она вся впереди. В двадцать лет всё будущее видится светлым и радостным. Единственное, что не очень радовало его, так это безмятежность ростовского бытия, о которой сказывал князь. Много раз Георгий являл храбрость в сечах с половцами, и каждый раз князь одаривал его своей милостью. В Степи настоящий размах для удальства молодого воеводы. А Ростов… Неведомый Ростов пытался он по рассказам вообразить, но так ничего и не смог себе представить. Что ж, он готов исполнить волю князя и держать высоко его честь там, куда пошлёт. И за княжича родители могут быть спокойны так же, как сам Георгий спокоен за жену и дочку.

Георгий Симоныч унаследовал лучшие качества характера своего отца. За внешним спокойствием и немногословностью, кажущимися на первый взгляд самоуверенной замкнутостью, таилась изрядная душевная сила. Все они, варяги, такие. Это у русича, что на уме, то и на языке, весь он, как на ладони в своей бесхитростности. Варяги же – народ упорный, не сразу их раскусишь: верны своему слову и за честь свою и своего господина готовы всегда постоять. Крепко усвоил молодой Георгий заветы отца, научился великому терпению, ибо знал, нетерпение и гнев – путь к беде.

Далёкая дорога – самое время для раздумий. Пристроившись на корме под навесом и любуясь проплывающими по сторонам берегами Днепра, Георгий вспоминал рассказы отца о родине предков, омываемой волнами Варяжского моря. Сильно тогда тосковал отец. Он с упоением красочно рассказывал сыну о тихих скалистых фьордах, поросших вековыми лесами. Особенно они красивы осенью, когда окрашиваются багрянцем, и тогда тёмная зелень елей выступает ещё отчётливее. Торжественное величие северной природы предстаёт вечным, незыблемым божественным творением. Георгий пытался представить в мыслях могучие скалы над тихими водами, манящими в просторы моря; но вот поднимается ветер, и бушующие валы уже лижут белой пеной неприступные скалы. А каков там народ, его соплеменники? Они бывают в Новгороде, а вот в Киев почти не ходят. Да и что они могут предложить, кроме службы своим оружием? Опытные храбрые мореходы беспрепятственно ходят по всем морям, омывающим Европу; и осели они в разных странах, где по-разному складывается их судьба.

Много размышлял Георгий о своей дальней родине. Порой казалось, что он, как и отец, тоскует по Швеции. Но кто там его ждёт? Кому он там нужен? А если и примут при дворе, то настороженно: не требовать ли законной доли наследства явился ещё один потомок королевских кровей?

Простодушные, но гордые русичи, не смотря на усилия греческих василевсов через своих архиереев сделать Русь своим вассалом, не отказались от своих нравов, а лишь взяли от просвещённых ромеев только то, что сочли полезным для себя. А варяги служили князьям Руси усердно и честно, роднились с ними. Так вот и встретились варяги с греками на бескрайних просторах Руси.

Духовная и торговая связь Руси с Царьградом год от года крепла. Вслед за Тмутороканской архиепископией были основаны епархии в Новгороде, Переяславле, Чернигове, Владимире Волынском, Полоцке, Турове, Белгороде, Ростове. Долго не могли осмыслить ромеи, кого же они привели в православие. Лишь более полувека спустя после крещения был послан в Русь первый митрополит Феопемт. А полвека назад монах Иаков написал «Память и похвалу князю Владимиру», но патриархи отказывали в канонизации крестителя Руси. Василевса и отцов церкви понять не трудно. Разве могли они признать святым выходца из дикой, по их соображениям, Тавроскифии.

Не смотря на сложность отношений, множилось число русичей монахов и священников, обитавших в Студийском монастыре, изучали греческий язык, осваивали книжные премудрости. А купцы русичи даже образовали целый округ в пригороде Царьграда, назвав его по-славянски – Обол. И Константинополь русичи называли по-своему – Царьград.

А Русичи сами обживали имперские провинции. В устье Днепра богатело и ширилось торговоперевалочное поселение Олешье, ставшее вратами на южном направлении так же, как Новгород на северном. Разница лишь в том, что Олешье отрезано от Руси полем Половецким.

Причалы Олешья не пустовали даже в самые неблагоприятные времена, когда Русь стонала от грабительских набегов степняков.

Олешье… Георгий Симоныч бывал там не так давно, и в памяти осталось приятное воспоминание. А главное – он понял, что не войнами должны обогащаться народы, а торговлей. В памяти живо встаёт пристань, заполненная пёстро разодетыми людьми. Покачивается на ветру лес мачт. Невольники бегают по сходням с огромными тюками, подгоняемые владельцами судов. Местные торговцы тут же у причалов разложили корзины со свежей рыбой. Всюду терпкий запах смолы, соли, пота. Слышится разноязыкая речь.

Чуть выше по прибрежному склону развернулось торжище, пестреющее товарами со всего света. Обозы русичей полны мягкой рухляди: соболя, куницы, бобра. Не иссякали их кладовницы с медами, воском топлёным, пенькой… Булгары привезли пшеницу – ходкий товар. Славится здесь и булгарская чёрная лисица. Ясы торгуют чеканными клинками и другой златокузней с затейливым узорочьем. Авары выставили непревзойдённые по мастерству воинские доспехи и чеканную конскую упряжь. Греки торгуют сладкими виноградными винами, невиданными на Руси фруктами, благовониями в скляницах. Да разве всё перечислить! Превосходить начинало Олешье хиреющую Тмуторокань своей оживлённой торговлей. Но кто знает, как сложилась бы судьба Тмуторокани, если бы Олег Святославич не отдал эту землю ромеям в обмен на поддержку при своём возвращении в Русь?

Так и шло взаимопроникновение нравов и обычаев, не смотря на то, что византийцы, а, говоря их языком – ромеи, считали все остальные народы варварами.

А в Европе уже готовился первый крестовый поход в Иерусалим. Восемьдесят тысяч рыцарей по призыву папы Урбана II в тысяча девяносто шестом году ринулись защищать Гроб Господень, осквернявшийся мусульманами. Это было начало. Через сто восемь лет гордые ромеи склонят свои головы перед крестоносцами, и Константинополь будет сожжён и разграблен отнюдь не магометанами и не иудеями, и не какими-либо другими иноверцами, а христианами же!

О многом успел в дороге поразмыслить княжий посадник. Кто же он теперь? Варяг? Русич? Странно както: в его жилах течёт кровь шведских конунгов, а душа, нрав – русича. «Когда родился, я же не ведал, кто я, – рассуждал он про себя. – Дети, ещё не зная языка, коему их учат родители, все кричат одинаково, требуя еды. Помнится, где-то читал, будто там, в ирии, все люди говорят на одном языке. Так почему же Господь разделил на земле людей по языкам и обычаям? Вот бы… Нет, люди никогда не будут говорить на одном языке, и понимать друг друга без толмачей. Разобщение есть и будет присно не только между племенами и народами. Да что говорить о народах, ежели в семьях, бывает, брат брата не понимает. Человека не смущает пролитие чужой крови. Каждый стремится взять верх, стать сильнее другого».

Георгий стал чаще задумываться о своём будущем. Что его ждёт там, в далёком Ростове? Что там за люди? Будет ли он, посадник, под опекой Мстислава? Сомнительно.

Но вот и Смоленск. День-два отдыха, и в путь.

На Волге Георгий ещё не бывал, лишь слышал, что река такая же привольная, как Днепр.

Чем ближе к Ростову, тем большее нетерпение охватывало молодого посадника. Скорее бы миновала неизвестность. Она сковывает волю, мысли приходят вразброд.

А княжич радуется всему вновь увиденному, не успевая соскучиться по отцу и матушке, влечёт его неизведанная даль. К вечеру притомится, а утром вновь радуется жизни, и всё ему нипочём. Он чувствовал, что его приобщают к каким-то очень большим делам. Словом, Юрий вступал в новую жизнь в неведомой земле с открытой душой и жаждой детского познания нового для него мира.

Окрестные виды за бортом постоянно менялись. Порой леса близко подступали к реке, и путники наслаждались несмолкаемым птичьим гомоном. Лесостепь днепровских просторов уступала место лесным кущам. Днепр близился к Волге. Солнце купалось в игривых бурунах от идущих цепочкой лодий, и глаза не выдерживали блеска солнечных бликов. Иногда вдали появлялись редкие деревеньки, окружённые зеленью полей и лугов.

– Лепота! – посадник пытался передать радостное настроение княжичу, видя его притомлённым. – Вижу, устал ты, Юрги. Потерпи вмале, заутре волок пройдём на Вазузу, а там и Волга рядом, и до Ростова рукой подать. Седмицы не пройдёт, как будем на месте. Волга же сама нас понесёт по течению, гребцам легко будет, а при попутном ветре и ветрило подымем.

Но утешения дядьки не помогали. Долог для мальчика путь, жарок летний день.

– Искупаться бы, – хныкал изнурённый Юрий.

Дядька сначала и слышать этого не желал, но, подумав, понял, что теперь ему придётся всегда выбирать между прихотью ребенка и наказом князя беречь княжича пуще глаза своего.

– Вон там, впереди, видишь, отмель песчаная, там искупаемся и отдохнём в тени лесочка.

«Надо же когда-то приучать княжича к воде, чтобы не боялся реку переплыть. Скоро и на коня сажать придётся, и мечом рубить. Княжич должен вырасти добрым воином… (Георгию стало как-то неуютно от этой мысли). Ребёнок едва на ноги встал, а его уже ратному делу учить надобно. Вот так привыкли мы в каждом отроке видеть доброго воина. Что же это за доля такая, половина мужей – воины, другая половина – оратаи и рукодельники, да и те, когда общая беда приходит, становятся ополченцами. Но это там, на юге, а здесь, видно, земледельцы и меча никогда не видели. Добрый оратай не должен быть добрым воином. Дружинники не берутся за рало в мирное время, чураются чёрного потруждения. А ведь я тоже воин. Воин и скиталец, как и все княжьи мужи. Не успею привыкнуть к одному месту, как надо покидать его и искать свою судьбу в иной земле. Только обосновались с князем в Чернигове, пришлось уносить ноги в Переяславль. Только в Переяславле двор обустроил, надо ехать посадником в ростовское захолустье. Сколько времени мы здесь с княжичем будем жить, и куда князь ещё пошлёт? Ужель всю жизнь придётся искать удачу, не выпуская меча из рук?».

Георгий вдруг подумал, что в свои-то двадцать лет он ворчит на свою неустроенность в жизни. Ему ли роптать! Какие-то моменты неуверенности в себе иной раз тревожат душу, но это потому что впервые он оторван от семьи, от князя, за спиной которого, как за стеной. По-отечески побранит порой за недогляд какой-нибудь, но и милостью одарит за добрую службу. Ценит князь Владимир в человеке верность своему слову. А теперь на кого опереться? От кого ждать милости? Теперь он, посадник, сам должен вершить суд и правду в чужой земле, и княжича блюсти пуще своей жизни.

В верховье Днепра, когда лодьи вышли к волоку, посадник был удивлён – не пришлось долго хлопотать в поисках работных людей. На берегу притулились несколько кривобоких изб, сараи, навесы, часовенка. Путников уже ждали подводы и возки.

– Страшко! Пошли кого-нибудь посмышлёней да пошустрее на берег, пусть выведает, что это за стан.

– Не изволь тревожиться, Гюрги Симоныч, это и есть волок. Видишь, нас уже ростовцы встречают. Запамятовал что ли? У нас в обозе человек из здешних мест. Уж кто-кто, а купец все пути ведает. Каждый погост ему дом родной. Встречают, значит, наш посыльный вовремя прибыл в Ростов и сообщил о нашем приходе.

Не менее был удивлён посадник, когда сотник ростовского тысяцкого, встретив посланцев переяславского князя, тут же распорядился, и мужики ходко, без лишних разговоров, перегрузили весь скарб и товары из лодий на подводы.

– Становое подворье рядом, всё приготовлено, отдыхайте сколь надо, а как велишь, боярин, так и отправимся – возки наготове. Телеги с товаром и с отрядом гридей нынче же отправлю. На Ламе их догоним, лодьи там уже ждут, – сказал, как отчитался, ростовский сотник.

– На Ламу? – удивился посадник. – А князь сказывал, на Вазузу.

– Князь Владимир Всеволодич уж сколько времени не бывал в Ростове. Он, поди, и не ведает, что волок на Вазузу смоляне держат, а мы на Ламе обустроились. Боярин наш, Иван Степаныч, по реклому Кучка, зело потщился. Все волоки в округе обустроил.

«Вона, как! – восхитился посадник, но ничего не спросил, не сказал, только подумал: «Надо же, с – какой почестью сотник о своём боярине говорит, будто о государе», – Георгий едва заметно улыбнулся. В потаённых уголках души что-то дрогнуло: он ещё не осознал, но почувствовал какую-то тяжесть, отчего стал как бы ниже ростом, ссутулился, нехорошее чувство охватило его.

Лодьи шли по волжскому простору легко и величаво. А места и впрямь радостные!

Посадник пытался охватить взглядом весь простор реки, всю бесконечную манящую даль. Впервые что-то защемило в сердце, душу охватило чувство, словно он уже бывал в этих местах – так они были близки и милы его сердцу. Ему казалось, что вон там, за теми крутыми холмистыми берегами, распростёрлась родина его предков, неведомая земля, которую он часто мысленно представлял себе по рассказам отца.

«Вот так в старину здесь ходили мои соплеменники», – думал Георгий, оглядывая то крутые, поросшие веселым березняком, берега, то отлогие песчаные плёсы, сменяющиеся зелёными равнинами. Солнце щедро всё вокруг обливает жизнетворным светом, а высоко над головой распростёрлась ласковая голубая бездна. Славен мир Божий! Душа наполнена приятной озарённостью!

Вот перестали бить бубны – гребцы отдыхают, лодьи сами по себе скользят по течению. Над величественной Волгой плывёт столь же величественная тишина. Ни конского топота, ни бряцанья оружия, ни вскриков, ни стонов. И вдруг… О, чудо! Тишину разорвал неторопливый, раскатистый крик петуха! Словно приветствуя пришельцев и оповещая об этом округу. Первому петуху вдали отозвался другой. Из-за мыса, на взгорке, показалась притулившаяся возле самого берега рыбацкая деревенька. И сразу повеяло чем-то до слез родным, близким.

– Покой-то, какой! Благость! – почти шепотом, боясь потревожить незыблемость великой природы, вымолвил со сладкой дрожью в голосе Георгий.

Сотник Страшко в ответ кивал головой, тоже всматриваясь в берега:

– Ни тебе печенегов, ни половцев. А на Днепре, Десне, Трубеже к берегам не прижмёшься, только и ждёшь за крутым поворотом засады, всегда настороже.

– Да, непривычные мы к благостной тишине, – вздохнул с грустью посадник, глядя на речную ширь. – Много ли человеку надо для счастья? Покой и воля – вот они, Богом данные, живи и наслаждайся. Божьи заповеди известны всему христианскому миру, и язычникам, и магометанам, и иудеям, и никто не скажет, что заповеди мертвы. Но почему-то люди упорно их не хотят исполнять? А ведь всего-то надо: не убий, чти отца и мать свою, не укради… Каждому доступно, только совесть свою пробуди. Ан, нет, человеку, чем больше дано, тем больше ему хочется, – Георгий отрывисто вздохнул. – Нет, не моему разуму понять, почему так трудно исполнить священные заповеди. Может, доживу до преклонных лет, потискает меня жизнь в своих жестоких объятиях, тогда пойму. Вот сии воды есть рубеж моей прошлой жизни. Что ждёт нас в Ростове? Там, на Трубеже, называют эту землю Залесьем, диким краем. Ежели эта глухомань вся вот такая благостная, то мне сей дикий край по сердцу. А далее, поживём – увидим, что к чему.

Георгий ещё не бывал нигде севернее Смоленска, и потому короткие, светлые ночи, неторопливое появление солнца в утренней заре, и такое же неспешное угасание вечернего заката, казались ему причудой природы на радость человеку. Вечерние сумерки летом долго землю окутывают, день неохотно уступает место ночи, и тишина стоит над миром богозданная, такая, что пролёт жуков воздух сотрясает.

– Ужель и Ростов в такой благости пребывает? Не верится.

– Оставь, боярин, свою печаль. Вспомни лучше слова Священного Писания: «Не заботьтесь о завтрашнем дне. Ибо завтрашний сам будет заботиться о своих нуждах. Довольно каждому дню своей заботы», – с учтивостью молвил Страшко.

Георгий поддакнул, но неведомое завтра не оставляло его мысли.

Если жена считает, что муж всецело принадлежит ей, то она глубоко ошибается. Вот она, скрытая пружина, приводящая в ярость любого мужа! Ведь должен быть какой-то потаённый уголок души, недоступный даже жене. А иначе и человек не человек. Тем более такой, как Иван Кучка, владыка тысяч душ человеческих. Любил он Варвару, правда, теперь уже не с пылкостью молодецкой, сдержанно, но верно, надёжно, по-кучковски. Он даже в минуты, когда, казалось, готов явить слабину своего нрава, был верен жене, считая это святым долгом не только перед нею, но и для соблюдения своей боярской и просто человеческой чести. А ведь чуть было не соскользнул в бездну блуда.

Варвара родила второго сына. И, конечно же, Иван назвал его в честь деда – Степаном. Как он был рад, как лелеял Степана, оттеснившего в отцовых заботах Сысоя! И то, казалось бы, не в удивление, ведь Сысой старше на семь лет, уже пострижен и на коня посажен, а Степан – младенец, и потому ему родительская забота в первую очередь.

Чует Сысой детским сердцем, как тает отцова душевность, не тот уже батя. И возникла в нём неосознанная ревность к брату, и это понятно. Открытая и беззащитная детская душа искала опору, взамен отцовой, и мальчик больше стал тянуться к матушке.

Варвара с тревогой наблюдала, как Иван всю свою любовь и ласку отдаёт Степану, часто забывая о Сысое. Сначала она воспринимала это как должное, ведь младенцу всегда отдают предпочтение перед старшими детьми. Но сомнение оставалось, и она чаще стала задумываться: «А не зов ли это крови? Нет, быть не может, просто стала мнительной. Ведь Иван не холоден со мною, с Сысоем, он любит нас».

Как-то Иван возвращался поздно вечером с уединённой прогулки по берегу Москови. Село погружалось в густые сумерки. Он поднялся по скрипучим ступенькам в сенной переход, как вдруг из приоткрытой боковой двери кто-то схватил его за рукав и потянул к себе. Его недоумение исчезло, когда услышал голос Серафимы:

– Ну, иди же сюда!

Он знал её склонность к причудам, и подумал, что она с Варварой вновь придумала очередную забаву. Иван часто видел их по вечерам вместе за гаданием, за чтением доступных для женского понимания книг, за примеркой новых нарядов. Любили, между прочим, подшучивать над домашними, наряжаясь в вывернутый мехом наружу тулуп, и неожиданно появляясь из-за угла. Придумывали разные игры. Особенно были рады их выдумкам дети. Иван был доволен тем, как Серафима с Варварой разнообразят своими шутками и играми скучную жизнь на селе.

Покорно повинуясь, он переступил порог вслед за тянувшей его за руку Серафимой. Одинокая свеча на столе слабо освещала опочиваленку. Как ни всматривался Иван в полумрак, Варвары он не увидел. Бросил удивлённый взгляд на Серафиму. В её томных глазах дрожали отблески свечи, мягкая округлость плеча обнажилась из-под ночной сорочки. Она приблизилась. Он почувствовал возбуждающий запах её рассыпавшихся по плечам волос. И тут, наконец, всё понял.

– Любый! Долго же я тебя дожидалась, – горячо шептала она.

Обвила его шею теплыми мягкими руками. Руки его, повинуясь не разуму, но инстинкту, легли на её крутые бёдра.

Безволие длилось мгновение. Он напрягся и слегка отстранился, глядя ей в лицо. Отступив на шаг, Иван мысленно взмолился: «Господи! Избави мя от искушения! Ангел-хранитель, избавь от происков лукавого!»

– Серафима, ведь ты же подруга Варвары, что же ты делаешь? Опомнись. Пошто меня в грех вводишь? Твой покойный муж был моим другом. Совесть заму…

Она вспыхнула:

– Совесть, говоришь? А что совесть? Что это такое? Совесть… Честь… Людское презрение… А скажи мне, Иван Степаныч, много ли ты видел безгрешных душ? – её щёки в уголках глаз нервно дёрнулись. – Удивляюсь твоей легковерности. Ведь ты знаешь жизнь, а шарахаешься от неё, как чёрт от ладана. Живи! Наслаждайся!

– Серафимушка, что ты говоришь? Успокойся, – он протянул руку, желая погладить её по плечу.

Она обиженно дёрнулась.

Не испытывал ещё Иван дьявольского коварства отвергнутой женщины. В Серафиме он видел лишь несчастную вдову, и потому считал своим долгом обеспечить ей безбедное существование, как жене безвременно умершего священника, своего духовника, друга и советчика. Иван представить не мог, и мысли не допускал, что минутная слабость и безволие может ввергнуть его в бездну блуда. Её всегда любезный тон, игривость, он воспринимал до сего времени, как знак благодарности за приют при своём дворе, и только. Душа съёжилась в комочек. Он представил, что случись такое, ему пришлось бы жить с ложью в сердце. Нет, не мог он оскорбить честь жены, не мог обидеть Варвару.

– Научи, как жить по совести, ежели все вокруг погрязли во лжи и лести! – вспыхнула Серафима ещё ожесточённее. – Мизинный люд лжёт старостам и тиунам, те – своим господам, бояре – князьям, князья – друг другу, все утонули во лжи!

– Пусть так, но Богу не солжёшь. Бог – это наша совесть. Как же можно жить без Бога, без совести? Мы же не скоты, мы люди.

– Ты один такой блаженный, а люди подминают совесть под себя и живут припеваючи.

– Ну, это не по мне, я так жить не хочу. – Хочешь, не хочешь, а живёшь.

– Меня ещё никто не уличал и не уличит во лжи. А ты, как можешь такое говорить мне? Я никому, слышишь, никогда не причинил зла ни воровством, ни лестью.

– Не о тебе я говорю, возле тебя злая ложь свила своё гнездо.

– Знаю, знаю. Но сколько можно об этом говорить! Каждый тиун в своей породе есть вор, но куда же без тиунов денешься?

– Какие тиуны? О чём ты? – она вскинула на него недоумённый взгляд.

– А ты о чём? Имение моё огромно, потому и воруют все и много – благо, есть что воровать. Это мне ведомо.

– В семье у тебя всё ли ладно?

Он вдруг опешил и в упор посмотрел ей в глаза.

– Ты на что намекаешь? Варвару в обиду не дам. А сплетникам языки рвать буду.

Она закрыла лицо руками и отчаянно разрыдалась. Долго таилась неразделённая любовь к человеку, а он не принял, отверг её, и выливается обида безудержно горькими слезами.

– Ну, буде, буде, только этого и не хватало. Нет горше вдовьих слез. Ужель я обидел тебя недобрым словом нечаянно?

Серафима открыла заплаканное лицо. Взгляд гордый, злой.

– Мне первой язык рвать будешь?

– Ну что ты, успокойся. Я хотел сказать, чтоб ты была подальше от всяких сплетен.

– А куда от них денешься? Степаныч! – взмолилась Серафима страстно. – Душа истомилась, давно хотела сказать, не всю правду ты ведаешь. Жить возле тебя и носить тяжесть на сердце невмочь!

– Всю правду никто не ведает, ибо у каждого она своя, – с видом мудреца ответил Иван. – Вот что, душаголуба, я сейчас уйду, а ты успокойся и возляг ко сну. Утро вечера мудренее.

Утром Серафимы при дворе уже не было. Варвара весьма удивилась: ушла, ничего не объяснив. Порывалась встретиться с ней, но Иван сказал, как отрезал:

– Не тревожь её сиротскую душу, так будет лучше. Соскучится по тебе и вернётся сама. Путь ей в наш двор не заказан.

И Варвара поняла: в душе Серафимы произошёл какой-то перелом.

А Иван в делах и заботах всё реже вспоминал ту встречу. Но, нет-нет, да засвербит: «не всю правду ведаешь». Ужель о пасынке проведали? Утешая себя, недобро улыбался: «Какие же бабы досужие в своей болтовне».

Но Иван по натуре своей не мог отмахнуться от назойливой мысли, будоражащей его разум. Терпелив Иван, но и в меру решителен. Увидев однажды молодую Варвару, его воображение наполнилось представлением о теплоте семейного очага. И добился-таки её расположения, вновь зажёг очаг своего счастья. А теперь кто-то хочет его разрушить? Не бывать тому! Не без Божьего промысла дано семейное счастье Ивану, и не людям разрушить его.

Рано поутру на двор Кучки прискакал гонец от ростовского тысяцкого. Бута сообщал, что в Ростов идёт сын князя Владимира и что Ивану надо быть в Ростове на почестье княжича и посадника.

– Кто из сыновей князя прибывает? – спросил у посыльного Иван.

– Княжьи подъездные сказывали, прибывает Юрги Володимерич с посадником.

– Юрги Владимерич? – Иван нахмурил брови. – Не ведаю такого. Мстислава знаю, Ярополка, Святослава… Кто там еще? Вячеслава… А этот, самый молодший что ли? Сколько же ему должно быть лет? – Иван пытался вспомнить. – Ужель ещё младенец? – потупил взгляд, размышляя о чём-то, и вдруг расхохотался: – Дожили! Честь великую князь явил ростовцам! Младенца на стол присылает!

Полновластие ростовских бояр, казалось, заканчивалось. Но причин для уныния пока не было – княжич с посадником ещё в пути.

Передние мужи сходились к тысяцкому на думу. Рассуждают, гадают, как им на сей раз быть.

Не долго судили-рядили. Сказал своё слово и Бута Лукич:

– Верно говорите, мужи вятшие, не велику честь нам явил князь Владимир, сажая младенца на стол Ростова Великого.

– Вот-вот, – поддакивал протопоп Иаков, – посыльные сказывали, что князь не соизволил послать архипастыря. Каково? Каково мне, недостойному рабу Божьему, управляться с делами архипастырскими?

Иаков сделал недовольное лицо, но в душе было двоякое чувство. С одной стороны гордость задета – ведь Ростовская епархия утверждена наравне и в едино время с древнейшими епархиями Руси. А несчастный Иаков уже шесть лет несёт на своих плечах потяжбу вместо архипастыря. И уж очень тяготило положение: наместник – не наместник, викарий – не викарий, не пойми кто. С другой стороны, уж очень не по душе ему быть под волей архиерейской. Отвык он целовать владычную руку, согнувшись в поклоне.

– Однако мы тут с Иваном прежде поговорили и пришли к единомыслию, что сие нечестие нам надо обратить себе на пользу, – продолжал тысяцкий. – Новгородцы лет десять назад не погнушались взять к себе отрока Мстислава, а теперь как гордятся им.

– Ещё бы! Выпестовали своего князя! – послышалось с мест.

– А ежели отец отзовёт княжича вскоре, как Ярополка? Тот пришёл в Ростов, не успел оглядеться, как отец позвал его к себе, а нам, видишь ли, младенца посылает.

– Ежели с посадником будет у нас лад да ряд, будем бить челом князю, чтоб не отзывал княжича. Чем мы хуже новгородцев? А коли, добьёмся своего, то уж княжича сумеем приручить.

– Пошто нам словеса впустую расточать, – сухо отозвался Кучка, – придёт посадник, тогда и посмотрим, как нам быть.

Когда все разошлись, и Бута остался наедине с Иваном, они продолжили более откровенный разговор.

– Вот что я скажу тебе, Бута. Передних мужей можно сколько хочешь слушать, но делать надо, как разум велит. Думаю, нам с тобой надо быть к посаднику поближе, кто бы он ни был. Видишь, как высказываются, дескать, князьям днесь веры нет, ибо не радеют они за свои отчины и чадь их населяющую. Отчина для князей не есть родная земля, а лишь кормушка, как ясли для телка. Это они так за глаза говорят, а явится князь – другое запоют. Может, в чём-то бояре и правы, а я думаю, от нас с тобой будет зависеть, сумеем найти с посадником единомыслие или нет. Князь далеко, в своём Переяславле, и нет ему дела до нас, ибо крепко допекают ему половцы, а посадник здесь будет, возле нас, и нам с ним все дела вершить. Не всё надо ведать нашим боярам, о чём мы с тобой говорим. Ты понимаешь меня?

– Согласен, знамо согласен. Однако глубоко засела у тебя обида к мужам ростовским. Понимаю, – сочувственно произнёс Бута. – Но с Иаковом нам надо быть вместе. Он муж благоумный, во всём меня поддерживает, а я его не обижаю.

– Иаков благоумен, но он белый поп, и ему не бывать архипастырем. Не вижу в нём опору нашим помыслам. Но пока…

– Вот именно, пока. Когда придёт рукоположенный владыка, кто знает, а нам нужна поддержка духовного пастыря. – Увидев задумчивость на лице Ивана, Бута спросил: – Что, не согласен?

– Нет, я не против. Вспомнились мне рассказы стариков наших. Ведь первым архипастырем в Ростове был архиепископ Феодор, и Ростов величали Великим. Заглянуть бы хоть одним глазом в те давние времена. Ведь есть же где-то летописцы.

– Да-а, – откликнулся Бута, – думаю я, Иван: как бы мы ни тосковали по былому величию Ростова, но честь нашего града нам без князя не поднять. Вот и я хочу, чтобы посадник с княжичем были с нами заедино. Что-нибудь придумаем. А Иаков – нам в помощь.

– Ну что ж, будем готовить добрую встречу, пусть посадник почувствует наше хлебосольство. А далее посмотрим, что да как.

Помолчали, задумавшись. Взяли чарки, стали пригубливать сыту, нахмуренно, сосредоточенно. Уютный полумрак горницы, угасающий день за окном действовали умиротворяюще.

Слабый скрип двери прервал их уединение.

– Ну, кто там ещё? – недовольно буркнул Бута, поворачиваясь на звук, предполагая увидеть кого-то из домочадцев.

– Ты уж прости, Лукич, меня грешного. Побрел было к себе на двор, да захотелось вот с тобой поговорить, – перешагивая осторожно порог, в дверях появился Иаков.

– Заходи, заходи, отче. Мы тут, видишь, вечеряем. Втроём веселее будет.

– Что это у тебя двери скрипят? Велел бы жирком смазать.

– Вот этого мне и не надо. Не любо мне, когда домочадцы приходят вназвесть. Дверь скрипом предупреждает. Чаю, ты не за тем пришёл, чтобы сказать о двери скрипучей? Выкладывай, отче, чего не досказал на думе.

– Верно. На думе нельзя душу нараспашку держать. Не каждый нас разумеет, а глаголы расточать всяк горазд. Мы с тобою, по обычаю, все дела обдумываем до совета с боярами. Вот я и подумал: челом надо бить князю Владимиру, коли Ростов его отчина.

Иван и Бута переглянулись удивлённо, ничего не сказав.

– Смотрю на вас, – продолжал Иаков, – мужи вы твердоумные, книги читаете, чади ростовской суд творите, а не разумеете, иже под лежачий камень вода не течет. Надо упредить намерения князя. Послать нам надо в Переяславль нашу челобитную, чтобы не снимал сына со стола ростовского, коли изволил к нам его прислать. Опостылело безнарядье. Княжич, каков бы он ни был, ещё дитя, и нам его пестовать. Наш князь будет, как Мстислав в Новгороде.

– Ты, отче, забываешь, что с княжичем посадник идёт.

– Посадник никуда от нас не денется. Что он один против нас? Ему ли со своим уставом в чужой монастырь идти? Будет он жить здесь по нашим обычаям. А коли отзовет его князь – не беда, но княжича не отдадим. У посадника одна забота: полетное собрать, а там, глядишь, и след его простыл.

Иаков встретил уверенный, спокойный из-под нахмуренных бровей взгляд тысяцкого, от которого протопопа всегда коробило – душу пронзает. Протоиерей и тысяцкий, казалось, уже познали друг друга, а вот не может никак Иаков привыкнуть к его взгляду. Но они единомышленники, и это позволяет крепко держать чадь ростовскую в своих руках. Иван тоже не последнее слово имеет. Не находится смельчаков открыто противоречить этой троице, хотя есть люди недовольные. Бывает, начнут роптать, сетовать на непосильные подати, а поди, пожалуйся – некому челом бить на могущественных бояр.

Иван молча слушал обоих, потягивая понемногу сыту.

Бута глянул на Ивана, потом на Иакова, опять на Ивана, и вдруг рассмеялся, широко, от души.

– Недаром говорят: Бог троицу любит. Вот мы с Иваном только что о том же говорили. Ты, отче, наши мысли читаешь, что ли?

– Одно худо, опять епархия без владыки, – сетовал Иаков. – Тяжко мне одному крест нести. Ведь попы ко мне идут, яко к архипастырю.

– Опять скулишь, – недовольно бросил Иван, – а сам, чаю, рад, что над тобой нет архипастырской воли. Радуйся! Стонать – только Господа гневить. Рукоположит митрополит игумена Даниила, вот тогда будешь кланяться и руку лобызать своему недругу.

– Не бывать тому. Не рукоположит.

– Это почему же?

– Игумен Даниил – русич, а потому на владычество его не поставят.

– Поставят. Не те нынче времена, чтобы гречины нам свою волю являли. Митрополит Ефрем разве не русич? Из ключарей Печерского монастыря вышел.

– Да, он русич, но полжизни среди гречин на Афоне прожил, все их нравы впитал.

– Есть, о чём спорить, – с усмешкой встрял Бута. – Какая нам разница, гречин или русич, был бы человек наш. Владыка Исайя, царство ему небесное, был гречин, а понимал нас лучше иного русича.

– А это, опять-таки, от нас будет зависеть. Пустой у нас разговор получается, – Иван нахмурился. – Человека надо видеть, поговорить с ним, тогда и поймём, наш он или чужак.

Посыльные говорят, молод он зело, а молодые все с норовом.

– Как бы то ни было, а посадника с княжичем нам надо встретить с честью. Подарки надо готовить, – продолжал усердствовать Иаков.

– Зело поспешливый ты, – оборвал его Иван. – Говорю же, надо посмотреть, кто придёт. Неведомо кому, а уже поклоны отбиваем.

– Головы наши от поклонов не отвалятся, а приветим – себе же на пользу.

Иван горделиво усмехнулся, но промолчал.

– Ну и дал же Бог тебе норов, – не без ехидства продолжал Иаков. – Во всем ты сомневаешься.

– Сомнения разум укрепляют, – только и ответил Иван.

– Смотри, не довели бы тебя сомнения до беды. Укрепляйся верой. Вера силу душе дает.

Горница погружалась во мрак, но Бута почему-то не возжигал свечи. Лишь лампадка перед образами тоскливо поблескивала, отражаясь в зрачках троих мужей, вершителей судеб ростовской чади.

У подножия бревенчатых стен крепости, окружённое огромной зелёной луговиной, лежало в величавом спокойствии озеро. Даже с высоты крепостных башен едва просматривалась синеющая даль противоположного берега. Манящая водная беспредельная гладь зачаровала княжича, да так, что вся усталость двухнедельного похода куда-то исчезла.

Посланцев князя Владимира встретили тысяцкий, поп с клиром, толпа горожан. Как положено, поднесли хлеб-соль, и после недолгих приветствий направились на молебен. У иконы Богоматери отец Иаков усердно размахивал кадилом. В сторонке, на клиросе, пытался управлять певчими дьякон. Его зычному голосу было тесно среди почерневших от копоти бревенчатых стен. Могучий бас рвался ввысь, заглушая гнусливые голоса клирошан, отражался многократно и угасал в глиняных голосниках, установленных невидимо для глаз. Свет солнечного дня едва просачивался сквозь небольшие оконца, затянутые бычьими пузырями. Многосвечный хорос, висящий посередине храма, почему-то не давал ощущения праздничности.

В памяти Юрия всплывало торжественное убранство святой Софии в Киеве и церкви Михаила Архангела в Переяславле.

– В храме этом темно и страшно. В Переяславле лепше, – заявил он дядьке после молебна.

– Здесь всё для тебя ново и чуждо. Привыкнешь, и здесь будет лепо. У нас в Переяславле ведь тоже деревянные храмы такие же мрачные. А каменных храмов в Ростове нет – захолустье, оно и есть захолустье.

Пока дядька осматривал с тиуном княжий двор, Юрий, чуть не плача, уговаривал Страшко сходить к озеру – невтерпеж княжичу познакомиться со столь огромным, как море, озером, таящим в своём названии таинственную языческую древность – Неро!

Княжич, досадливо скуля, тянул сотника за рукав, зная, однако: ещё чуть-чуть и тот уступит, как всегда, и пойдёт с ним к озеру. Так бывало не раз, когда дядька отказывал или вовсе что-то запрещал, Юрий тайком ластился к Страшко, и старый гридь всегда сдавался на уговоры княжича.

– Духота-то, какая! Ополоснуться бы, – словно прося милостыню, стонал княжич.

Они прошлись немного по заросшему осокой берегу, нашли небольшую песчаную отмель, возле которой повсюду виднелись следы копыт, в траве разбросаны ошмётки тины, выволоченные из воды рыбацкими сетями. Страшко на ходу стал стягивать с себя одежду. Княжич ожил и тоже стал раздеваться. Сотник смущённо прятал улыбку – ему доставляло удовольствие угодить княжичу. Оба вошли по пояс в воду. Брызги полетели во все стороны. Но скоро радостные возгласы княжича оборвал строгий окрик:

Княжич! Гюрги! Сколько раз говорил тебе, чтобы без моего позволения никуда не уходил! А ну, старый и малый, выходите из воды! Поди сюда, Юрги. Вспомника, что тебе батя сказывал перед нашим отъездом.

– Слушаться дядьку, яко отца, – опустив виновато глаза, гнусавил княжич.

– Ну вот, помни об этом всегда.

– Я же не один, – шмыгнув соплями, вывалившимися из носа, оправдывался Юрий. – Со мною Страшко…

– Всё едино, надо спрашивать дозволения, – Георгий бросил косой взгляд на сотника.

Страшко стоял молча, обсыхая на солнце. Он не вмешивался, не оправдывался, не защищал княжича, зная лишь, что после нареканий малому, достанется и ему.

Напрямую от озера тропинка вела к городским воротам по отлогой луговине. Вокруг душистый аромат таволги, клевера. И над морем цветущего разнотравья раскинулось бездонной синевы солнечное небо летнего дня. Изумительный мир! Это смягчало настроение. Княжич радостно, вприпрыжку бежал впереди, а двое взрослых мужей шли степенно сзади, поодаль – младший отчитывал старшего:

– Ты, Страшко, умудрённый жизнью муж, вдвое старше меня, ужель не разумеешь, что нельзя идти на поводу у прихотей княжича?

– Ладно, Симоныч, не ворчи. Ишь, какое дело. Озеро-то рядом. Разве может ребёнок удержаться от соблазна ополоснуться, в такую-то жару?

– Надо же наперво проверить, какое дно, нет ли коряг, омутов. Озеро сие впервые видим. Князь Владимир особливо наставлял, не пускать княжича к воде в незнакомых местах. Переживает он до сих пор тот случай на Стугне, когда его брат Ростислав у него на глазах утонул. Да и князь сам чуть не утоп.

– Ну, то совсем иное дело. Ведь Ростислав в доспехах в воду бросился, понадеялся, что конь вынесет. Половцы-то на пятки наступали.

– Вот-вот, спасался от одной погибели, а нашёл другую.

– Но здесь-то я прежде сам дно проверил, и княжича далеко не пускал.

После прогулки дядька принялся за воспитание княжича.

– Понимаешь, Юрги, я перед твоим батюшкой за тебя головой отвечаю.

Юрий сделал большие удивлённые глаза, дескать, как это «головой»?

– Я вижу, как Страшко тебя любит, и всё, что не попросишь, он для тебя делает, разрешает. Но тебе ещё многому надо учиться.

– А когда на коня посадишь? – встрепенулся Юрий. – А когда из лука стрелять научишь?

– Прежде, надо выучить буквицы, научиться читать слова.

– Это скучно, – скуксился княжич.

– Поначалу может быть и скучно, но когда станешь книги читать, узнаешь много интересного, в них мудрость всей жизни человеческой записана. Но прежде нужно выучить буквицы. Не такое уж это скучное занятие. Просто надо иметь желание. Твой дед князь Всеволод не только много книг читал, но и на пяти языках разговаривал.

– А плавать научишь?

Дядька кисло улыбнулся, почесал затылок.

– Я тебе о книгах говорю, а ты меня не слышишь. И плавать научу. Обязательно.

Дядька раскрыл книгу.

– Это вот какая буквица? Юрий засопел, нахмурился.

– Аз.

– Верно! А эта?

– Скучно, – княжич сморщил нос.

– А мы с тобой давай так договоримся: выучишь две буквицы – десять раз из лука стрельнёшь по чучелу. Согласен?

Юрий кивнул головой.

– А ещё пять буквиц выучишь – пять раз на озеро сходим. Вот и ладно. Научу тебя плавать. Только яви терпение. Зато, когда научишься, будешь Волгу переплывать. Широка она, как Днепр. Был ты, Юрги, кочтником днепровским, теперь станешь ушкуйником волжским, – дядька весело рассмеялся. – Родился ты на Десне, но помнишь ли эту реку?

Юрий чуток задумался. Нет, не помнит он ни Десну, ни Чернигов.

– Трубеж помню, – ответил он задумчиво.

– Жизнь у тебя только-только начинается, ещё увидишь много разных рек и градов, коих в Руси не счесть. Неведомо, долго ль будем мы с тобою сидеть в Ростове, но это земля твоего батюшки, и нам велено её стеречь, – дядька ласково посмотрел на Юрия, потрепал его выгоревшие за время путешествия кудряшки. – Мы с тобой в полной воле твоего батюшки, как он скажет, куда пошлёт нас, туда и идём. Вот нынче мы пришли в Ростов, и здесь будем исполнять его волю до тех пор, пока князь Владимир не соизволит послать в другую его отчину. А может, меня – в одну волость, а тебя – в другую.

– Не хочу без тебя в другую волость.

– Но ведь я же строгий, не всё тебе позволяю. Найдётся другой дядька-пестун, с коим тебе не будет скучно.

– Не хочу другого дядьку, – гнусавил Юрий.

– Как всё сложится – не ведомо, а твой батюшка, как и все мы, в воле Божьей. Такова жизнь. Днесь же будем познавать Ростовскую волость. Надо в разных градах побывать, посмотреть, как чадь ростовская живёт. Где худо – чем-то помочь, где жирком обросли – там поземь увеличить. А как реки льдом покроются, отправить полетное в Переяславль. Нелегко будет путешествие по волости. Взял бы я тебя с собой, но такой путь по силам только взрослым мужам. Так что, будешь с сотником Страшко в Ростове меня дожидаться.

Юрий капризно сморщился.

– Хочу с тобой, дядька Гюрги.

– Но ты и без того устал от путешествия.

– Хочу с тобой, – ныл княжич.

– Ну ладно. Подумаем. Может быть, и впрямь надо показать людям поросль Мономахову. Вишь, как нас ростовцы радостно встретили. Через день-другой скликнем мужей ростовских на думу, поговорим, выясним, что да как, а потом начнём выезжать в другие грады. Ярославль мы видели, с тамошними мужами поговорили. А есть в сей земле ещё пригороды: Суждаль, Клещин, Белозерск. Сёл много есть княжьих, и в них надо побывать. Дел у нас с тобой охо-хо сколько.

Неуютно в горницах княжьего двора, не обжито. Застоялый воздух пропитан запахами плесени и мышиного помёта. А тут ещё и сумрак тоску наводит.

– Пора бы нам свечи возжечь, – дядька взял подсвечник, поднёс фитилёк к лампадке, и с особой торжественностью возжёг от свечи все остальные светильники в горнице. – Ну вот, так-то веселее. Да будет свет над землёй Ростовской! – шутил дядька, чтобы хоть чем-то позабавить княжича. – Мы теперь, Юрги, волостели сей земли, и нам нельзя допустить, чтоб она прозябала во мраке невежества. Как ты думаешь, возожжём мы с тобою зарю над Залесьем?

Княжич устало хлопал снулыми глазами, не до шуток ему, ведь столько обрушилось впечатлений за последнее время. Но предстоящее путешествие будоражило ум Юрия.

Шли дни. И вот однажды княжича стали наряжать в дорогое платье. Поверх белой сорочки надели опашень из золотой ткани, на голову – унизанную жемчугом шапку, подбитую пушистым мехом. Ноги обули в червлёные сапожки, расшитые золотом. Дядька тоже был одет в самую дорогую и красивую одежду. Он взял Юрия за руку и повёл в просторную гридницу. Там на скамьях, покрытых алым сукном, вдоль стен в разноцветных шерстяных опашнях, в высоких шапках с горностаевыми оторочками сидело много бородатых мужей. Они при появлении княжича и посадника встали, поснимали шапки, склонили головы и забасили, славя князя Владимира и его сына Юрия.

Княжич с дядькой воссели на столцы. Дворовый тиун стал по очереди называть присутствующих. Названные вставали, кланяясь, подносили подарки, которые сразу же куда-то уносили отроки. Посадник вглядывался в лица.

Вот с приветливым прищуром взгляд Буты Лукича. Во всём его облике чувствуется основательность, говорит несуетно, мягко, вкрадчиво, каждое его слово входит не только в сознание, но и в душу собеседника. Крепкий муж, видный, с большим достоинством.

А это боярин Кучка. Много о нём уже наслышан посадник: кто-то восхвалял боярина, а кто-то и поругивал осторожно. Посадник удивлялся, как в нём может уживаться одновременно эдакая разухабистость с живой рассудительностью, расчётливостью. Внешностью особо не выдавался, так, что-то среднее между мерей и славянином.

Вот другой муж. Из-под лохматых бровей смотрят светлые глаза. Взгляд бесхитростный, на лице улыбка во всю ширь гнилозубого рта. Здесь камня за пазухой не ищи – сама открытость. Это старейший боярин Матвей Контратьич.

А это что за диво? Настоящий русич-богатырь! В плечах косая сажень, борода рыжеватая, лохматая, нос – репа, глаза навыкате, прямо-таки кистень в руки – и на большую дорогу. Страшен муж. Улыбки на лице нет, но взгляд доверчивый. Бориславом кличут.

Под стать ему и другой вятший боярин – Никодим. Постоянно мнёт бороду в кулаке, взгляд усталый.

А вот маленькие юркие глаза-угольки с выцветшими ресницами и такими же белёсыми бровями. На голове три волоса. Улыбается, а себе на уме. Это староста купецкий Назар.

Ну, а этот, с козлиной бородой в тёмной рясе, каков он, протоиерей Иаков? Глаза вёрткие, прямо не смотрит – это настораживает. Не хотелось бы иметь такого духовника.

Однако рано делать догадки, надо получше узнать мужей.

Настороженность посадника постепенно исчезала. Разве можно ждать какого-то подвоха от столь добрых людей – ни одного тревожного, недоверчивого, неприветливого взгляда. Это вятшие и нарочитые мужи, но ещё предстоит узнать молодших бояр.

Наконец, представление закончилось. Георгий Симоныч поблагодарил всех за радушие и подарки. Начался пир и бесконечные здравицы. Это Юрию понравилось больше, чем скучные разговоры дядьки с боярами.

Княжич скоро объелся. Перед его носом появлялись, то куря верчёное с привезённым из Царьграда лимоном, то спинка осетровая, то порося под рассолом, то уха раковая, курник, калач крупичатый, кисель белый с молоком пресным.

Даже к хмельным медам потянулся, но дядька (вот вредный – всё видит!) вовремя заметил.

– Юрги, сие не для тебя. На-ко, отведай, этого ты ещё не пробовал, такое лишь в Ростове делают, – подвинул он ароматный напиток.

Княжич двумя руками обхватил кубок, жадно глотнул и прищёлкнул языком от удовольствия. То был квас с мёдом, заправленный хреном.

Глаза княжича от сытости слипались. Дядька кликнул отрока, и тот отвёл Юрия в опочиваленку.

Между многочисленными блюдами и здравицами Иван и Бута делились впечатлениями о новом посаднике.

– Вот и кончилось твоё всевластие, тысяцкий, – подшучивал Иван.

– Зело молод посадник. Пообтешется, пообвыкнется, и мы притрёмся, глядишь, в одну дуду будем дудеть.

– Да, надо нам приласкать его. Он, видно, падок на подарки. Видел, как у него глаза загорелись, когда Борислав вывалил перед ним соболей. И князя своего взрастим, как новгородцы вскормили себе Мстислава.

– А наши подарки, нешто хуже?

– Да я не о том. Не любо мне, что Борислав, ещё не познав человека, заискивает перед посадником, дружбы ищет. Опередить бы его надо. Но каков он, посадник-то? Поближе бы узнать. Долго ли пробудет он с княжичем в Ростове? Может, полетное соберут, да и обратно в Переяславль уйдут.

– Однако Борислава это не смущает. По всему видно, обольстит он княжича с посадником, будет у них ближним думцем. Не по сердцу мне Борислав последнее время, чужой он какой-то, лишний раз за советом не придёт. И чего он чурается?

– Нашёл, о чём притужаться. Борислав стар. Всеми делами теперь ведает Константин.

– И Константин горд не в меру. Ну да Бог с ними. Не о том моя печаль. Худо то, что теперь все подати будут в руках посадника, ничего не утаишь.

– Не думай пока об этом. Нам надо жить сегодняшним днём, как писано, и не ждать лучших времён, а ежели они и придут, лучшие-то времена, мы этого не упустим.

– Однако сейчас нам не надо ждать случая, а заутре же пойти к посаднику и поговорить с ним о наших надеждах и сомнениях. На почестном пиру не место таким разговорам. Пойдём втроём, Иакова с собой кликнем, пусть знает посадник, что мы едины.

А почестен пир продолжался до поздней ночи, когда огрузших бояр слуги стали заталкивать в возки и развозить по домам.

«Ишь, как славно в Ростове», – думал Георгий, томно зевая и потягиваясь. Он вспомнил: знакомясь, бояре разглядывали его, как диковину. А когда дьяк зачитал грамоту князя Владимира, где говорилось о наделении боярина Георгия властью посадника в Ростовской волости, бояре не явили восторга, а молча, восприняли писанное князем повеление чтить посадника, яко князя. Только боярин Борислав, когда дьяк сказал «аминь», подал голос:

– Многая лета князю Владимиру Всеволодичу! Многая лета княжичу Гюрги Володимеричу и княжому посаднику Гюрги Симонычу! Наконец-то и Ростов с князем!

Бояре недоумённо вскинули бороды в сторону Борислава, но всё-таки вразнобой поддержали, вяло пролепетав: «многая лета».

Посадник был доволен удачно складывающимися отношениями. Бывают в жизни такие времена, когда всё, что ни задумано, что ни сделано, преисполнено благостью, и на душе прекрасно. А что будет впереди, Бог знает. Грядущее надо не ждать, в него надо верить, и оно будет непременно благодатное. Ему вспомнились слова апостола Павла: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». «Значит, верно, по-христиански мыслю», – похвалил он сам себя, крестясь и вскидывая глаза к киотцу, посаженному в упор к подволоке. Вот ведь как, он до сих пор и не знал, а, оказывается, есть на белом свете край земли, где люди живут, не ведая ужасов войны.

В горницу неслышно вошёл княжич. Увидел задумчивое лицо дядьки и остановился.

– Ты ещё не почиваешь? – обернулся дядька на шорох шагов. – А пора бы уже. Чаю, за день намаялся. Как, новые приятели, не обижают тебя?

– А почему меня кто-то должен обижать? Я же никого не обижаю. Мы со Степаном подружились, – деловито, по-взрослому ответил Юрий.

Дядька слегка улыбнулся, умиляясь детской наивностью. «Дети рождаются в чистоте помыслов своих и не ведают, что кто-то кого-то должен обязательно обидеть, а взрослеют, и жизнь волей-неволей являет жестокость и, чем раньше княжич обретёт навыки самозащиты, тем меньше будет испытывать на себе горечь людских обид».

– Это чей же Степан? Не Ивана ли Кучки сын? Юрий утвердительно кивнул головой.

– Понимаешь, Юрги, – дядька привлёк его к себе, посадил на колени, – люди общаются меж собою либо на языке добра, либо на языке зла. Добро и зло рядом ходят, и другого не бывает. Надо отличать добро от зла, а это не так-то просто. Пока научишься, много страдать придётся.

– А ежели люди живут в мире – это как бывает?

– Мир – это и есть добро. Добро и зло идут всё время по кругу жизни человеческой. Но меж ними нет ничего – пустота, небытие. Мир не бывает долговечен. Обычно недобрые люди рано или поздно нарушают договорённость о мире. Иного в человеческом общении не дано. Все мы уповаем на лучшую жизнь там, в ирии.

Юрий, нахмурившись, пытался понять дядьку.

– Значит, наша дружба со Степаном когда-то кончится?

– Будет всякое. У тебя вся жизнь впереди. Послышались раскаты грома.

– Вот, видишь, – улыбался дядька, – Господь подтверждает мои слова.

– Ну, да-а! – Юрий широко раскрыл глаза. – Что ты со мной, как с маленьким. Я же знаю, что это гроза идёт, – княжич задумчиво посмотрел на образа в углу. – А как Бог в небесах грохочет?

– Он услышал меня, доволен остался и перевернулся с боку на бок, так сразу и слышно его.

Оба весело засмеялись, и, оставшись довольные друг другом, разошлись по опочивальням.

Но мысли всё ещё не давали Георгию заснуть. «Это добро, что Юрги подружился со Степаном. Оба почти одногодки. Жаль только, что Иван редко берёт сына с собой в Ростов. Иван крепкий хозяин и муж твердоумный. Не худо бы наведаться к нему. Говорят, село у него там изрядное. Любопытно, зело любопытно… Поближе надо с Иваном познакомиться». И тут Георгий понял, что его постоянно будоражит, не даёт покоя. Гдето в подсознании тревожно рождалась мысль: как это люди живут с уверенностью в завтрашнем дне? Конечно же, надо об этом потолковать с Иваном и Бутой, они же самые домовитые хозяева. Потому, верно, в их нравах и сложилась основательность, не суетность, чего не хватает там, в Переяславле, Чернигове. В сознании Георгия постепенно складывалось понимание того, что он молодой, сильный, уверенный, познаёт чужой мир и что он должен слиться с этим миром. Но так не хватает жизненного опыта, будто ощупью идёт, а неизведанный мир разворачивается перед ним во всю необъятную ширь. Как его познать во всём многообразии? Покойный отец говорил когда-то, что вникнуть в сущность бытия, значит, быть ближе к Богу. Осуществимо ли такое? Люди всю жизнь стремятся понять окружающий мир, и умирают, так и не уразумев всего. Человек умирает, а в мире всё остается по-прежнему. Неужели святые праотцы, которым мы молимся, познали сущность бытия? Юрию только шестое лето идёт, а уже подавай ответы, которые и мудрецам не ведомы. Как выглядит Бог? Что такое смерть?».

Засыпая, Георгий всё время чувствовал волглый, заплесневелый дух необжитых княжих теремов. «Где нет жизни, там и смрад, – подумал он, натужно зевая. – Надо сказать, чтоб истопили печи». И уже сквозь дрёму он слышал какие-то шорохи, будто бревенчатые стены опочивальни разговаривали между собой. Он закрыл глаза. Перед ним простёрлось бескрайнее зеркало озера. Приятная теплота вместе с приглушёнными звуками пастушьего рожка разливалась вокруг. Душе отрадно, она проваливается в нежную бездну.

Нежданно-негаданно на княжьем дворе появилась ростовская троица – Бута, Иван, Иаков. Посадник радушно встретил их.

– Вот и добро, что пришли. Я сам собирался вас кликнуть, да поговорить в спокойствии. Где много людей, там разговор без пользы. Проходите в горницу, кваском разговеемся. Зело по душе нам с княжичем пришёлся квас на меду с хреном.

Слово за слово, как принято, поговорили о погоде, об урожае.

Добрые лица ростовских мужей располагали к откровенной беседе, и посадник искренне стремился поддержать этот настрой.

– Да что же мы тут квасом разговляемся? Тимоха! – кликнул посадник слугу. – Скажи-ка, чтоб «византийца» нам подали да закуску добрую.

Гости переглядывались с весёлым недоумением.

– Что за иноземец тут у тебя появился? – смеясь, спросил Бута.

– А-а, – загадочно улыбался посадник. – Привёз я несколько бочек вина цареградского. Добрые мужи в Киеве его так прозвали, ибо вино это коварно, яко ромеи, коих иные зовут византийцами. Всему миру известно, что ромеи сперва охмуряют лаской и лестью, а потом и обманывают во свою корысть. Так и вино это: пьёшь – сладко, а с ног валит крепко.

– Занятно, однако, – потирал руки Иаков. – Вкушал аз всякое вино, и ромейское, и фряжское, а вот «византийца» не пробовал.

– Прямо, без утайки, скажу вам, намедни сердцем порадовался, – говорил Георгий. Давно я такого добросердечия не видал. Ростовские мужи мне понравились: крепкие, домовитые хозяева.

– Да, ростовцы – народ обстоятельный, – соглашаясь с посадником, отец Иаков кивал головой, искоса поглядывая на приятелей. – Спросить хочу без обиняков, что яко князь Владимир не испросил у митрополита Ефрема владыку в Ростов? Худо нам здесь без архипастыря. На всю паству ростовскую аз, грешный, да игумен Даниил суждальского Дмитриева монастыря. У Даниила своих чернецких забот по горло, а ко мне все белые попы идут со своими бедами, как к владыке. Аз не жалуюсь на судьбу, хоть и тяжек мой крест, но ожидание и того тяжелее. Уж сколько лет ждем и ждем владычного поставления в Ростовскую епархию. Вот и ты, посадник, пришел с княжичем – это добро, но худо, иже без владыки.

– Опять ты, отче, свою песню завёл, – недовольно оборвал попа тысяцкий. – Будто нам больше не о чем поговорить.

– Каждый кулик о своем болоте печалится, а что мне остается делать? Никто не хочет ведать, яко тяжек мой крест, – обиженно буркнул поп.

– Не прав ты, отче, нам сейчас надо о заботах общих говорить, – поддержал Буту Иван.

– Не ведаю, отче, – отвечал посадник, чтоб не обидеть попа окончательно. – Митрополит Ефрем в своём напутствии ничего о том не сказывал. Хочет он с князем сюда идти, а когда, сам не ведает. Хворает он часто. Да и время ныне неспокойное в Переяславской земле. Для замирения с половцами нужны не только возы кун, но и ратную силу тяжкую надо держать. Много пакостей Руси творят поганые.

– Ну, а сам-то с княжичем, надолго ли пришёл в Ростов? – напрямую спросил Бута Лукич. – Мелькнули тут у нас мимоходом Мстислав, Ярополк, ажо разглядеть их не успели.

– Сколь долго быть мне здесь, князь не сказывал. Когда с ханами половецкими ряд установит, тогда и в Ростов придёт ряд ставить. Хочет узреть всё своими глазами. А как скоро сотворит он замирение с половцами, Бог знает.

– Ну и то добро, что князь Владимир свою отчину в Ростове затвердил.

Посадник внимательно посмотрел на Буту, ничего не сказал, лишь слегка улыбнулся.

– Неспокойно днесь в Руси не только от половецких набегов, но меж князьями нет мира. Олег Святославич вернулся из изгойства, но не доверяет он Святополку. Ради мира в Руси Владимир Всеволодич уступил Олегу Чернигов, но всё одно Святославич волком смотрит на двоюродных братьев. Теперь вот свою волость отдал в зажитье половцам, крепка у него дружба с погаными. Нешто князь русич может такое допустить? Чужак он на земле отчей.

– А скажи, Гюрги Симоныч, вот ты пришёл в Ростов посадником, как днесь мне быти, тысяцкому? Я дружину ростовскую от отца преял, и ростовские мужи утвердили сие своей волей.

– Тебе, Бута Лукич, всё сразу подавай. Прежде мне надо оглядеться, людей посмотреть и послушать, в обычаи местные вникнуть.

– Добро, – кивал головой Бута, ему явно пришлась по душе рассудительность молодого посадника.

– Я вижу, в Ростове боярская дума все дела вершит? Так ли?

– Не только бояре своё слово на думе сказывают, кончанские старосты, люди житьи тоже слово молвят от чади, их избравшей.

– То бишь, таково ростовское вече?

– Нам нет надобности вече скликать.

– Занятно, – задумчиво произнёс посадник. – А ты, Иван Степаныч, что-то всё молчишь, поведал бы о своих заботах.

– Я послушать тебя пришёл, да вот своим приятелям поддакнуть в случае нужды. Разучился словеса расточать. Было время, много говорил, да не нужны им оказались мои глаголы. Людей делами надо убеждать. О себе говорить нечего. Отчинным имением кормлюсь. Приезжай – увидишь. Тебя послушать – это вельми занятно.

– Что ж, за приглашение благодарю. Собираюсь по волости ехать, полетное надо собирать, да посмотреть землю и чадь, её населяющую. Чаю, все княжьи сёла в запустении стоят.

– Это верно, тиуны и старосты повсюду одинаковы, ежели за ними хозяйского глаза нет – все бездельники.

– Опричь Ростова и Ярославля, где я уже бывал, надо Суждаль, Клещин, Белозерск, повидать, послушать, что бояре тамошние скажут. И в твоё имение непременно загляну. Слышал я, село у тебя зело изрядное.

– Приезжай, облагодетельствуй. Ловы добрые устроим на вепря, али на красного зверя. Борзых у меня полон двор, и выжлятники знатные на всю округу.

– Так что, Бута Лукич, – посадник улыбнулся тысяцкому, – дай мне оглядеться, а потом будем с тобою думу думать, как нам власть делить. Я так мыслю, яко есть ты тысяцкий, так тебе и быти. Дружину вы держите на свои куны, так и держите далее. Потом поразмыслим основательно. Скажу прямо: через колено ломать местные обычаи не собираюсь. Мы все в воле княжьей.

– И то добро. А далее, поживём – увидим, как нам жить в благоденствии и мире, – повеселев, добродушно согласился Бута, и добавил непринуждённо, дружелюбно: – Молод ты, Гюрги Симоныч, но, вижу, зело благоумен. Ты, видно, моложе меня лет на…

– Двадцать мне минуло в новолетие, четвёртого апреля.

– Постарше я тебя на двенадцать лет, так что слушай советы старших – не пропадёшь, – с озорной улыбкой говорил Бута. – Ты уж не серчай, ежели что не так. Буду звать тебя по-приятельски – Симонычем, так уж у нас принято, доверительно и не обидно.

– Ну вот, Лукич, и договорились, – весело согласился посадник.

– Вот и добро, – удовлетворённо откликнулся Бута. – Ты, Симоныч, ежели надо, в любой раз кликни, сей же часец придём. А пока, будь здрав.

– Божьей благодати тебе, – перекрестил Симоныча отец Иаков.

– Жду, приезжай, – сухо, но гостеприимно молвил Иван.