Соборный настоятель обрадовался, узнав, что чернец, прибывший с посадником, из Печерского монастыря. Пригласил к себе – есть с кем поговорить, узнать новости из святой обители.

– Добро пожаловать, брате во Христе, – открыл Иаков калитку своего двора. – Встречай, матушка, гостей из святой обители Печерской.

Попадья засуетилась, забегала дворня из клетей в горницу, из горницы в погреб, подавая всякие закуски.

– Прошу за стол, чем Бог послал. И потекла неторопливая беседа.

Отец Иаков был значительно моложе Пахомия, и, не смотря на свой сан, обращался к иноку с почтительностью. Но когда узнал, что Пахомий с отроком держат путь в Суздаль, в Дмитриев монастырь, лицо Иакова стало постным.

Дмитриев монастырь, основанный владыкой Исайей, быстро рос и становился в Ростовской земле духовным центром. Но не это вызывало ревность настоятеля ростовского собора. Дело в том, что игумен Дмитриева монастыря и настоятель суздальского городского храма отец Амвросий были в великой дружбе, а вместе с этим, росло доверие суздалян и поддержка монастырю. Эта дружба быстро поднимала значение Суздаля в Ростовской земле.

– Так, значит, в Суждаль? – холодно переспросил Иаков.

– В Дмитриев монастырь у меня послание от печерского игумена.

– Что ж подвигло тебя, отче, на склоне лет в столь дальний путь? Окромя послания, верно, и другие причины есть?

Пахомий покрутил в кулаке бороду и с задумчивостью молвил:

– Хочу, чтоб Михалка похоронил меня в родной земле.

– Ты, паки, из здешних мест будешь?

– Давно то было, тому лет сорок уже. Был аз молодец-удалец, Пантелеем звали. Родился в деревеньке под Суждалем. Случился за мной грех по молодости. Отец мой пас табун боярский, аз, грешный, у него в помощниках был. Любил по полю с ветерком промчаться. Однажды конь споткнулся в буераке и ногу сломал. Хотел меня боярин в железо заковать, да полным холопом сделать. А в это время через наши края дружинники киевского князя проходили. Отец и говорит мне: беги! Вот и бежал от гнева боярского, а дружинники не выдали меня. Отец же из-за меня, невегласа, превратился из оброчного холопа в обельного. Много и долго скитался аз, грешный, по разным землям с той дружиной. Воевал с печенегами. Они часто тогда Руси досаждали, пытались выведать, крепка ли Русь после смерти Ярослава. Вот так и попал из огня да в полымя. В одной из ратей конь вынес меня искалеченного, полуживого. С тех пор и хромаю. Подобрали и выходили меня печеряне, аз так там и остался. Был служкой при игумене, потом преподобный Феодосий постриг меня, и чернецкое бытие поглотило. Вельми мудр был старец Феодосий, многое в жизни через него постиг, царствие ему небесное, – Пахомий размашисто перекрестился и спросил: – А здесь крепка ли вера Христова? Печеряне сказывали, будто много неверных в Залесье.

– Мерьска чадь уже понемногу крестится, а иные присмирели. А куда они денутся, ежели хотят жить в мире? Есть в некоторых слободах идолища, собираются возле них с бубнами, жертвы бесовские творят. Боярин наш передний, Бута Лукич, и аз, грешный, заветы владыки Исайи блюдем. Пусть себе молятся своим идолищам. Ежели их каждый раз гонять, только злобу сеять. Другое дело, ежели они с дрекольем на христиан пойдут, как бывало во времена благоверного Леонтия, тут и дружину поднять не грех. Потому и присмирели. В Ростове у них особая слобода, Чудской конец называется, там они и обретаются возле своего идолища. Живут тихо, после того, как воевода Ян Вышатич огнем и мечом их усмирял. Как он там, жив ли?

– Жив старец, первый советник у князя. Брат его, Путята, тысяцким у Святополка служит.

– Так вот, гнал он волхвов ажо до Белоозера. Ныне лето шестьсот третье, паки двадесять четыре лета назад то было, с тех пор всё тихо. Пяток лет назад появился было волхв не весть откуда, так прогнали его борзо, никто за ним не пошел, не те времена.

– Неверные столь горя Ростовской земле не приносят, как в Переяславле поганые половцы. Там смерд в поле орать выходит, берет с собою, опричь коня и рала, щит и сулицу, кладет их рядом на краю борозды – того и гляди поганый налетит. Зело разбойный народец. Не сеют, не орают, лишь грабежом промышляют, дани требуют, то бишь откупа. Не дай Бог Ростову познаться с такой пакостью.

– Наш смерд в поле весной псалмы поет во все горло. Семь лет назад булгары Муром пограбили, но у нас, слава Богу, тихо.

– Заутре к Авраамию сходить собираюсь, как он тут живет, посмотреть хочу.

– Пустынь Авраамия – это затворники, не то, что Дмитриев монастырь в Суждале. Однако грех не признать, архимандрит наш тоже не мало потщился в усмирении языцкой чади.

Пахомий и Михалка шли от села к селу, иногда добирались на попутках. Благо Суздаль не за тридевять земель, да и места открытые, не то, что дебри муромские. Солнце перевалило за полдень. Путники в рыбацкой коче плыли по Нерли. Вот уже и поворот в Каменку. На берегу показалась деревенька. Большая свежесрубленная изба стояла особняком от прилепившихся к берегу вкривь и вкось ветхих хижин с провалившимися крышами, едва видневшихся над чертополохом. А вокруг той избы добротная ограда, рядом сложены брёвна, суетятся люди с топорами.

– Отче, тебе здесь на берег сходить, до Суждаля рукой подать, – кивнул рыбак в бескрайние поля.

Пахомий после многолетних скитаний ступил, наконец, на родную землю. Вот она, земля, где шесть десятков лет назад родители дали Пантелею жизнь. Здесь пришлось оставить (думал, на время) свою любовь, так и не успев жениться. Казалось, каждый кусток, каждая травинка смотрят на него с изумлением. Нет, он не чужак, он ваш земляк, принимайте его! Старик осторожно шагнул на берег, словно боясь что-то потревожить, опустился на колени и челом приложился к земле.

Михалка подскочил, думая, что Пахомию плохо, но тот тихо отстранил его:

– Оставь меня, дай родной земле поклониться.

Он что-то шептал и крестился, а земля слушала его, тихо шелестя прибрежной осокой. Седая борода дрожала, глаза наполнены скупыми старческими слезами.

По отлогому берегу поднялись к деревеньке. Над бугорками-землянками струились дымки – жизнь теплилась. Чуть поодаль от них низкие приземистые срубы с подслеповатыми оконцами нестройным рядком расположились вдоль берега. Путники подошли к крайней избушке, наполовину вросшей в землю. За плетнём увидели старуху.

– Здрава будь, хозяюшка. Бог в помощь. Скажи, любезная, чья деревенька, чьи вы люди?

Старуха выпрямилась, повернулась на голос, внимательно оглядела путников: по виду благочестивые странники, добрый взгляд, седина, выбивающихся изпод скуфейки, серая от придорожной пыли ряса, в руке посох. Настороженность исчезла, и старуха ответила на приветствие:

– Божьей благодати вам. Суждаляне мы, суждаляне. Дмитриева монастыря мы. А вы, вижу, не здешние? Далече ли путь держите?

– Издалека мы, матушка, из Киева. Путь наш к настоятелю Дмитриева монастыря.

Старуха от удивления всплеснула руками, уронив посошок.

– Далече ли до Суждаля, – спросил Пахомий, хотя и без того знал, что три версты. Просто ему по душе пришёлся разговор с первой встретившейся землячкой. Он ощутил давно забытый прилив сил, трепетное чувство наполняло старческую грудь.

– Прямо на закат идите, засветло на месте будете. С колеи не сворачивайте, – она смотрела вслед удаляющимся путникам и всё шептала: – Суждаляне мы, суждаляне.

Певучесть в говоре пожилой женщины, словно мерное, неспешное течение Нерли, пробудила в душе Пантелея-Пахомия воспоминания о далёкой молодости. Он уже давно привык к южным разноязычным скороговоркам. Суздальский говор воскресил в его душе тоску по отчему краю. За время долгого пути Пахомий много рассказывал Михалке о Суздале, о бескрайних тучных полях, окружавших город, о прозрачных водах Нерли и Каменки. Сейчас, шагая среди суздальских просторов, он узнавал и не узнавал родные места. Душа не вмещала ощущения умиротворённости. Не было здесь следов набегов степных кочевников, не видно потоптанных конным войском зелёных всходов жита, не попадались на пути сожжённые селения, не валялись на обочинах объеденные волками кости лошадей. Всё вокруг говорило о мирной жизни родного края.

Вдали показались очертания суздальского града. – Су-уждаль, – с придыханием произнёс Пахомий, и уверенно зашагал в сторону заката, будто и не было усталости.

Михалка, еле волоча ноги, брел вслед за Пахомием по дороге, петляющей в поле между оврагами. Очертания града то пропадали, то вновь появлялись на горизонте и, казалось, совсем не приближались. Колея едва просматривалась в густой траве – видно, не часто здесь ездят. Путники устало поднялись по отлогому косогору, осмотрелись. Слева виднелся изгиб реки.

– Это Каменка, скоро и Суждаль появится, не тужи, Михалка, ишь, как скис.

Немного отдохнув, двинулись дальше. Перед ними медленно, будто из-под земли вырастал град. Вот показались церковные маковки с крестами, шатры башен и острые зубья частокола городских укреплений.

На пути возник глубокий овраг с ручейком. Пахомий остановился, присел на кочку.

– Посидим малость. Ручей этот в былые времена речкой Гремячкой называли. Весной в полую воду она становится зело бурной, овраг-то узкий, она и бьется о крутые берега, бурлит, громыхает, вот и прозвали Гремячкой. А в межень становится тихим ручейком.

Суздаль ничем не отличался от множества малых градов, разбросанных по Руси от Новгорода до Киева. Вдоль рва городского острога – предградье: хижиныземлянки лепятся кое-как. Дерновые, поросшие травой крыши покрывают невысокие, в три-четыре венца срубы, и над каждым струится дымок.

– Зри, Михалка, дымов-то сколько! Это и есть жизнь! – повеселевшим голосом подбадривал отрока Пахомий.

Они шли устало по слободке, спотыкаясь о промятые тележными колёсами колеи. У многих хижин двери открыты – проветривали, день стоял солнечный и тихий.

Предградье пестрело покосившимися заборами вокруг таких же ветхих жилищ. Землянки сменились простыми избами, крытыми то щепой, то тёсом. Здесь, собираясь в слободки, селился мастеровой люд разного достатка.

За крепостной стеной расположились хоромы богатых людей, коих, судя по всему, было не так уж много. Крутые тесовые крыши добротных изб, словно прячась от дурного глаза, скромно выглядывали из-за бревенчатых заборов, вдоль которых грудились житницы, погреба, навесы, сараи, колодцы, и разного рода амбары. Но каковы ворота! Тут всё, на что хватило хитроумия и мастерства плотников. Ворота – это душа двора, открытая в мир. Глядя на ворота, можно безошибочно узнать достаток и норов хозяина двора. Каждый на свой манер стремился выхвалиться перед соседями. Заказывая новые ворота непременно говорили плотникам: «Вы мне сделайте врата, как у соседского двора, но только ещё лепше».

Путники вышли, наконец, к торжищу. Было за полдень, и потому немноголюдно. С возов торговали всякой всячиной. Иные просто раскинули товар под ногами на рогоже. Пахомий подошёл к крайнему возу. Мужик уныло сидел на телеге, свесив ноги. Лицо его черно от угля, которым он торговал.

– Вижу, день не сладился, телега-то полна. Доброго здоровья тебе, добрый человек. Не скажешь ли, как короче к монастырю пройти? – спросил Пахомий просто из желания услышать голос суздалянина (монастырь был виден с торжища).

– Видишь это острожье? Иди прямо через град. В одни ворота войдёшь, в другие выйдешь. Будет перед тобою Каменка, перейдёшь по мосткам, подымишься прямо по берегу, и в монастырские врата упрёшься. Ежели не захочешь с боярским тиуном встретиться, иди в обход града, бери ошуюю, тамо тропа есть.

С незапамятных времён нашёл своё место суздальский торг на высоком берегу Каменки, на посаде, недалеко от крепостных стен. Каждый, кто прибывал в Суздаль со стороны Нерли неминуемо шёл через торг. А кто прибывал со стороны Клязьмы, непременно проходил возле стен монастыря.

Путники подошли к крепостной ограде. Над вратами в покосившемся киотце на них смотрел пророк Илия. Перекрестившись, вошли в открытые ворота.

– Ни стражи тебе, ни привратника, – Пахомий с наслаждением вздохнул суздальский, напоённый благостью воздух.

В центр вела улочка, по сторонам которой за бревенчатыми заборами виднелись островерхие крыши боярских теремов.

Бревенчатые стены храма, почерневшие от старости, казались тёмно-бурыми. Пахомий подошёл к крыльцу, опустился на колени, ткнулся лбом о ступеньку, стал креститься. Михалка присоединился к старику. Помолившись, тихо вошли в открытую дверь. Из яркого солнечного дня они окунулись в густой полумрак. Стены, покрытые вековой копотью, поглощали свет, едва пробивающийся через небольшие оконца. Чистый прозрачный луговой воздух резко сменился запахом горелого воска вперемешку с ароматом ладана. У аналоя несколько женщин крестились и кивали головами в такт заунывному голосу попа, читающего псалтырь. Пахомий, крестясь, искоса поглядывал на прихожанок, но, увы, ни одно лицо не было знакомо.

– Здесь, Михалка, меня крестили, здесь познал аз веру Христову. Родителей моих давно нет на свете этом, а вот он дождался меня, – выходя, Пахомий кинул взгляд, полный любви и тоски, на древние стены храма.

Дорога от крепостных стен вела прямо к реке, где, как обычно, каждую весну после половодья сооружали наплавной мост – не мудрёное дело, это отнюдь не Днепр, с одного берега на другой можно камень перебросить. Сразу после моста – развилка: по крутому берегу влево – к монастырю; в ложбину прямо – через необозримые поля и малые перелески к Клязьме.

Поднявшись к монастырю, путники оглянулись. На излучине реки раскинулось предградье и град, как на ладони. Взгляд Пахомия потеплел, лицо помолодело. Таким его Михалка ещё не видел.

Монастырь окружён бревенчатой оградой в заборник. Большой деревянный крест на крыше ворот и поклонная икона в киоте напоминали входящим о вступлении на землю православной обители.

Персты Пахомия привычно легли на лоб. Он стукнул несколько раз посохом в ворота. Через некоторое время отозвалась металлическим звоном щеколда, и в калитке отворилось маленькое оконце.

– Иже еси? – спросила козлиная бородка в оконце. – Мир братии и любовь с верою в Бога Отца и Господа Иисуса Христа. Ходоки мы, чернец Пахомий с отроком, ко игумену Даниилу с поклоном и посланием от печерян.

Волшебной силы слово «печерян» заставило привратника немедля распахнуть калитку. Путники шагнули из суетного, грешного мира в мир доброты и спокойствия. Пахомий оставил Михалку осматривать монастырь, а сам отправился к настоятелю.

Среди монастырских келий высилась церковь святого Дмитрия. Она была меньше городского храма и отнюдь не ветхая. Над высоким бревенчатым срубом возвышалась крутая шатром крыша, на вершине которой серебрилась чешуйчатая глава с деревянным крестом. Рядом две свежесрубленные избы с двускатными тесовыми крышами. Чуть дальше – кельи-полуземлянки, стены коих едва возвышались над землёй. Пологие односкатные крыши – бревенчатые накаты, покрытые снаружи несколькими слоями берёзовой коры, а сверху – толстым слоем дёрна. Монастырь обустраивался, дел было много, а трудовых рук мало. Монахи кое-как временно ютились в землянках. Такое жилище они сооружали, чуть ли не за один день, было бы свалено несколько брёвен сосны, а топор и лопата были доступны каждому.

В одной из таких полуземлянок через открытую дверь Михалка увидел яркие отблески кузнечного горна и услышал звук ударов молота: цзинь-цзиньтук, цзинь-цзинь-тук. Монах-кузнец завершал трудовой день. Здесь же, вплотную к кузнице примыкает келья-землянка. Всё это Михалка видел в Печерском монастыре. Всюду монахи устраивали свой быт сами, и среди них было немало самых разных искусных мастеров.

Игумен Даниил – пожилой, сухощавый, с длинной седой бородой, глянул строго из-под бровей на неожиданно появившегося странника. Узнав Пахомия, поднялся из-за стола, заваленного свитками и книгами. Они по-братски обнялись, троекратно облобызались.

– Наперво хлеб-соль. Отведай нашей похлебки, кваску русленого, потом и поговорим. Пойду, кликну келаря, абы место приготовил. Просторными хоромами пока не обзавелись, ютимся кое-как, не обессудь.

Пахомий бережно достал из берестяного короба послание печерского игумена, с особым торжеством развернул из тряпиц и поставил на стол небольшие склянки.

– Се есмь миро, освященное владыкой и старцами печерскими.

– У-у-у, – радостно гудел игумен. – Не забывают нас печеряне. Божьей тебе благодати за сие потщание, доставил в сохранности.

Пахомий поведал, как поганые постоянно разоряют сёла, как уводят много христиан в полон, как Святополк с Мономахом потерпели жестокое поражение у Треполя на Стугне. А ещё, за лето до того, был мор в Киеве, только от Филиппова дня до мясопуста умерло семь тысяч человек. Ко всем бедам летось саранча истребила жито и траву.

Даниил внимательно, не перерывая, выслушал Пахомия и молвил:

– Не томи себя сомнением, подыщем тебе дело по силам и по душе. Аз, грешный, книжное дело задумал наладить, ищу мастеров разных, да вяло дело идет. Бери в свои руки? Помощника к тебе приставлю доброго. Подумай, ночь впереди. Пока же скажу вот что, – Даниил пристально смотрел на Пахомия и говорил вкрадчиво, будто доверяя сокровенное. – Ростовская волость пять лет без архипастыря. Почему? Богу, митрополиту, да князю сие ведомо. Князья на столе ростовском не задерживаются надолго. Летописание некому блюсти – ни князя, ни владыки нет. Но не должны мы дать пожрать мраку небытия деяния проповедников веры Христовой. Мы усердно храним наследие наших предшественников. Кто приидет после нас, должны знать, иже не попусту на этой земле мы потруждались. Вот и подумай, отче, кто должон писать летописец, чужак пришлый, коему все едино, что Ростов, что Переяславль? Или тот, кто знает сию землю, людей, их обычаи и давно минувшие дела?

Пахомий молчал, склонив голову.

– Что, брате, вмале сумняшеся?

– Честь великую мне оказываешь, справлюсь ли? А сомнение… – Пахомий нервно ёрзал по скамье.

– Ты говори.

– Ростов может недовольство явить, Суждаль пригород… Днесь в Ростов пришел посадник, надо бы с ним поговорить.

– Об этом не беспокойся, с ним найдем общий язык. Так или иначе, но мы по благословению Печерского игумена будем вести свой патерик. Ежели посадник будет свой летописец вести, одно другому не помеха. Но посадники и князья приходят и уходят, а Дмитриев монастырь основался здесь на века.

Всю зиму Пахомий разбирался с монастырскими книгами, налаживал изготовление пергамента с помощью суздальских помощников, а Михалка помогал братии по хозяйству, но особо проявилось его усердие в плотницких делах.

Часто по вечерам они вели беседы, вспоминая жизнь на юге, сравнивая с жизнью суздалян.

Однажды Михалка спросил наставника:

– Почему здешние зовут Поднепровье Русью? Нешто Суждаль не Русь? Откуда сие название пошло – Русь? Греки – понятно, потому что они греки, булгары – потому что они булгары, а почему же славяне назвали себя Русью?

Чешет за ухом Пахомий, сам-то никогда об этом не задумывался, вот и растерялся.

– Тяга у тебя, Михалка, к познаниям велика еси. Буквицы ты знаешь, читать можешь, тебе надо в книги заглядывать, там все ответы найдутся. Я так мыслю: Суждаль тоже Русь. Загородился Суждаль от других земель темными вятичскими лесами, потому и зовут Ростовскую землю Залесьем. И мы с тобой теперь суждаляне. Но угомонись же ты, довольно бубучить, поздно уже, твори молитву и ложись.

– А почему ты меня не склоняешь к постригу?

Опять задумался Пахомий, мудрёные вопросы стал отрок задавать. Отмахнуться от него? Нельзя, надо отрока готовить к самостоятельной жизни, ведь уже скоро…

– Сироты мы с тобою. Ни у меня, ни у тебя нет близких, а жизнь сложна, порой жестока. Человек силён родом-племенем. Там, на юге, распри, набеги. В свое время от безысходности оказался я в монастыре, а ведь не было у меня таких помыслов. Но, уж коли, так случилось, безропотно отдал вторую половину жизни служению Богу. И не сожалею об этом. Сожалеть о прожитой жизни – нет неблагодарнее занятия, недостойно сие человека. Надо смотреть в будущее. Здесь, в Суждале, мир и спокойствие. Ты мне яко сын, и хочу, абы у тебя жизнь была достойной, абы ты стал уважаемым человеком, обрел свое счастье, обзавелся семьей, чтоб возжег свой очаг. Моя жизнь – жизнь скитальца, и аз сам в том повинен. Не хотелось бы мне, абы и ты до конца жизни грел свои бока у чужого очага. И жить тебе надо в миру. Монастырь ограничит твой мир, а тебе нужен простор, нет у тебя дара на затворническую жизнь. Завещаю тебе, яко схоронишь меня, недолго уж осталось, уходи из монастыря, найди жену добрую, и воспали свой очаг, у тебя для этого есть руки мастеровитые и голова отнюдь не пустая. И станешь ты не последним из суждалян. – Пахомию вспомнился голос женщины, звучавший трепетно и одновременно гордо, и повторял: – Суждаляне мы, суждаляне… – язык старика заплетался, он засыпал счастливым сном на родной земле.

Лето тысяча девяносто пятого года близилось к осени. Дни стали заметно короче. Обширная земля привольно раскинувшаяся между Окой, Волгой, Сухоной, жила, не ведая о грозных событиях, происходивших на юге Руси. Но скоро эхо княжьих усобиц стремительным потоком ворвётся в Ростовскую землю, и все, от боярина до смерда, до самого последнего бобыля будут вовлечены в невиданную доселе ломку вековых обычаев, всего патриархального уклада жизни. Пока же размеренное бытие ростовской чади шло, как всегда, изо дня в день и, казалось, так будет вечно.

Княжий двор к зиме основательно обустроили. Погреба и бретьяницы полны припасов: мясные и рыбные копчености, вяления, соления. Березовыми дровами забиты до отказа навесы вдоль всей дворовой ограды, глаз радуется – печам не дадут остынуть вплоть до поздней весны. Осталась у посадника одна забота – собрать и отправить князю полетную подать, оставив треть на ростовские нужды.

– Самое время идти в полюдье. Посмотрим, Юрги, землю Ростовскую и чадь, её населяющую. Себя покажем, пусть люди ведают, что княжич на столе отчем сидит. Хочешь свою волость повидать? Не передумал?

Юрий был рад предстоящим путешествиям. Он уже успел отдохнуть от долгого пути из Переяславля. С детским любопытством княжич жаждал видеть новые места, грады, веси, бесчисленные реки и озера.

– Знамо, хочу. А куда мы пойдём, какие грады увидим?

– Наперво, пойдём в ближние пригороды – Клещин, Суждаль. Опричь сих градов есть ещё Белоозеро, Устюг. Туда пойдём по первопутку, санным путём. До Клещина два перехода. На половине пути есть погост, там заночуем. Говорят, там дороги торные, есть мосты и гати. А потом в Суждаль наведаемся. Поедем в возках, надобно посмотреть не только грады, но и поселения по пути, где, какие угодья и в каком они состоянии.

– Вельми много всего ты ведаешь, – с завистью вздохнул княжич.

– Я не терял время даром. Выведывал у местных людей, где и какие пути из града в град ведут. С нами будут местные ведцы. Опричь того, вот у меня что есть, – дядька достал с полки свиток пергамента и с гордым видом развернул его на столе перед княжичем.

– О-о! – восхитился Юрий. – Откуда это у тебя? Я раньше не видел… – княжич запнулся, не зная, как назвать завораживающие воображение извилистые линии, множество буквиц и всяких непонятных знаков.

– Называется это «Начертание земли Ростова Великого». Старший боярин, Бута Лукич, у какого-то старика выменял за мешок мягкой рухляди. Сказывают, содеяно «Начертание» ещё во времена твоего прадеда князя Ярослава. Мудрый был твой прадед. А я хочу заказать список с сего «Начертания», да пока ещё не нашел доброго изуграфа.

– А как сие «Начертание» содеяли? Кто содеял? – загорелись глаза княжича, он не мог оторвать глаз от пергамента. – Как изуграф мог видеть единым взором всю землю Ростовскую?! Надо птицей летать, чтоб так видеть всю землю.

– Не перевелись ещё изрядные рукодельники, не только невегласами свет белый населён. Ну, а теперь – почивать. Поздно уже. Обоз снаряжён, заутре в путь. – Видя задумчивое лицо княжича, дядька спросил: – Коли не в силах, оставайся в Ростове со своим любимцем Страшко.

– Нет, нет, дядька, я не устал, пойду с тобою.

– Что ж, хоть ты ещё мал, но волостелю надо знать свою отчину. Да и мне спокойней, когда ты при мне.

На второй день пути переехали по ветхому мосту Нерль клязьменскую, поднялись на всхолмленную возвышенность. Вдали в низине развернулось огромное Клещино озеро. Казалось, не в Ростов ли вернулись, на озеро Неро.

– Вон и град Клещин, – дядька черенком плети указал на виднеющиеся вдали на берегу озера островерхие крыши башен. – Но до него ещё долго ехать, дай Бог, к вечеру прибудем.

Крепостица Клещина оказалась настолько ветхой и неухоженной, что невольно закрадывалась мысль: в Поднепровье таких развалюх не увидишь. Половецкий отряд в сотню воев пройдёт сквозь неё без труда. Вокруг небольшой деревянной церкви приютились дворы лепших мужей. С покосившимся заборником к церкви притулился двор священника с утлой избой под крышей из щепы. Чуть подальше, ближе к городскому частоколу, лепились не менее ветхие избы горожан, кое-где с завалившимися оградами. И только одна постройка недалеко от церкви с полуденной стороны отличалась более или менее свежим срубом о двух жильях под тесовой крышей. «Несомненно, это и есть жилище старшего боярина», – подумал посадник и направил туда своего коня.

Боярин опасливо смотрел на приезжих, пока посадник не объяснил, кто он и для чего приехал. Наконец расплылся в улыбке и, с усердием раскланиваясь, пригласил в дом.

– Как же, как же, слышали мы, князь прислал в Ростов сына. Облагодетельствовал батюшка, сирот своих. Располагайтесь в горнице, а я прикажу дворовым коней разнуздать, – суетился хозяин, прикидывая, как устроить и накормить гостей.

«Добро, что подъездного накануне не послал. Всю жизнь Клещина увижу, как есть, – размышлял посадник. – Пришлось даже разъяснять, кто, да зачем…– он задумался, а на лице хитроватая усмешка. – Глухомань! Сонное царство! И боярин, и челядины его ходят, как спросонья. Ужель и Суждаль таков же?»

Через порог вперевалочку, что-то причитая и квохча, как наседка, несла себя тучная боярыня, а за ней – весь выводок: два сына, три дочери. Встали в ряд, приветствуя посадника, без конца кланяясь.

– Волостелю нашему, княжичу Юрги Володимеричу, и тебе, посадник Гюрги Симоныч, наш хлеб-соль.

«Этого мне только не хватает, – приветливо улыбаясь, думал посадник. – Сейчас начнёт жаловаться на жизнь. Бабы есть бабы, они без этого не могут».

– Не обессудь, батюшка, вназвесть прибыл, не прибрано у нас. Послал бы подъездного упредить, мы бы всё приготовили.

– Ладно, ладно, хозяюшка, не всполахивайся. Нам с княжичем вели приготовить опочиваленку, а отроков моих пусть по избам разместят.

– Надолго ли прибыл, Гюрги Симоныч? – справился вернувшийся в горницу боярин.

– Да вот, как увидим всё, суд сотворим клещинской чади, полетное тебе установим, и далее пойдём. Тысяцкий бывает ли у тебя?

– Какое там, – безнадежно махнув рукой, ответил боярин. – Один управляюсь.

Со щемящим сердцем уехал посадник из Клещина. Безмятежное бытие, конечно, душу греет, но уж очень тосклива такая жизнь. Надо бы подымать ростовскую чадь из небытия, но как?

«Намаялся со мной княжич, – глядя с нежностью на дремлющего Юрия, думал дядька. – Ничего, пусть привыкает, а то иные дети нежатся возле отцов на княжьем дворе, не зная никаких тягостей телесных, и вырастают слабыми отроками. Таким жизнь тяжко даётся. Чем раньше научится преодолевать тяготы жизни, тем легче ему будет в зрелом возрасте».

Исподволь вкрадывалось ощущение, что печётся он о княжиче, как о собственном сыне. Наверное, так и должно быть, если князь передал Юрия, велев быть дядьке в отца место. И тут же в памяти всплывали образы жены, и только что рождённой дочери Хелги. Как они там без мужа, без отца? Особого беспокойства, впрочем, не было, поелику княгиня взяла их под опеку. А как было б хорошо, если б они были рядом! И Симоныч загадал: если князь возьмёт их с собой в Ростов, значит, быть посаднику и княжичу в Ростове долго.

Волей-неволей, но зависть на жизнь ростовских бояр откладывалась в подсознании. Знают только одну заботу мужи ростовские: множить свое богатство, ширить свои имения, да не забывать отправлять полетное князю.

На третьем дне пути заметно поредел плотный лес, и перед путниками раскрылись во всю ширь до – самого горизонта суздальские поля. На одном из многочисленных увалов посадник остановил лошадей. Огляделся. Что-то напоминало степь в низовьях Днепра. Но островки весёлых берёзовых рощиц среди необъятных полей говорили, что это совсем не Поднепровье, это другая земля, уютная и приветливая.

Георгий вдруг с тоской ощутил желание промчаться с ветерком на послушном коне, как это бывало в степи. Ему почудился запах усыхающей полыни.

– Э-эх, раздолье! Веди коней, – крикнул он отроку. – Вы езжайте, как ехали, не поспешайте за мной. Княжича не тревожьте, а я погуляю по суждальским полям. Воздух-то, каков! Надышаться вдоволь не могу!

Впервые за последнее время Георгий почувствовал, что он ещё молод, и в душе таится неистощимая сила, готовая к свершению чего-то невероятно большого. Он ещё не знал, что ему хочется сотворить, но чувствовал: это будет что-то изрядное, чему люди, вся чадь ростовская будут дивиться много-много лет. А потом, как это бывает всегда, забудут. Георгий улыбнулся своей озорной мысли, и ему захотелось тут же, сейчас, чем–то удивить людей по-доброму.

Он описал с версту круг по полю, разминая коня, и вернулся к возкам. Позвал Страшко в сторону.

– Я оставляю вас, а вы идите прямо в Суждаль. Здесь уже немного осталось, дорога прямоезжая, не заблудитесь. За княжича головой отвечаешь. В Суждале ступайте прямо на двор старшего боярина. К вечеру и я подойду. Уразумел?

Страшко кивнул, не решаясь расспрашивать.

Мало ли что взбрело в голову боярину, молод, горяч, может, жёнку, какую присмотрел, пусть потешится. Но Страшко совсем растерялся, когда посадник почти шепотом сказал:

– Что сейчас услышишь, никому ни словом не обмолвись. Возьми у нашего возницы сермягу и шапку, взамен отдашь ему мой опашень и клобук. – Страшко с глупым видом часто моргал глазами. – Ну, иди же, тащи сермягу. Да, чтоб никаких разговоров!

Переодевшись тайком, Георгий подошёл к своему тёмногривому, ободряюще похлопал ладонью по холке. Конь косился на хозяина красным глазом, пытаясь понять, что происходит, почему он в чужом одеянии. Георгий ловко вскочил в седло, молодцевато выпрямился, приподнявшись в стременах, «приласкал» коня плетью, и был таков, только пыль полетела изпод копыт.

В Суздале у привратницкой он спешился, с хозяйским размахом толкнул дверь, вошёл в избу, и тут же сам себя осадил, подумав: «Надо придержать свой норов, иначе суждальская чадь меня сразу раскусит».

– Хозяин! Добрые люди! Есть ли кто живой? – оглядываясь в прокисшем полумраке избы, подавляя волевой тон, крестясь на образа, вопрошал Георгий.

На пороге появился взлохмаченный мужик с клочьями сена в волосах. Он пристально оглядел пришельца.

– Здесь я. А ты кто таков? Чего тебе надобно? Пошто вопишь?

– Мир дому твоему и чадам твоим, – поклонился Георгий. – Странник я, пришёл в Суждаль издалека поклониться праху первосвятителей Феодора и Иоанна. Ночлега у тебя, хозяин, не прошу, только коня моего поблюди до вечера, до моего возвращения. Я отблагодарю. Да ещё одолжи мне посох, какой покорявистей, тяжко мне пешему ходить, ногами слаб. Ну что ты смотришь так недоверчиво? Куны у меня есть. Вот тебе ногата, а вернусь, ещё ногату получишь. Овса не прошу, дай хоть сена коню.

Мужик, почёсывая бороду, недоверчиво бросал взгляд то на странника, то на ногату, выложенную перед ним.

– Ужель мало двух ногат? Древодели за день столько не зарабатывают.

– А ты, часом, не конокрад? А то я живо стражников кликну, сведут они тебя к старшему боярину, тамо всё скажешь.

– Нешто я похож на конокрада? Подумай-ка, стал бы конокрад коня доверять первому встречному?

– И то верно, – чесал за ухом мужик, жадно поглядывая на ногату. – Сам-то отколь будешь?

– Днесь иду из Ростова. Хожу по Руси, смотрю, где лучше жизнь.

– Ну и где же лучше?

– Пока не ведаю. Всюду лиха хватает. А здесь, вижу, благодатно люди живут.

– Живём, как можем. Чем мы хуже других? – Ну, так что, договорились?

– Ладно, иди, пригляжу за конём.

– А скажи мне, – уже у порога, обернувшись, спросил Георгий, – вот ты к градским вратам приставлен, что яко люди идут в град беспрепятственно, кому надо и не надо?

– Ежели идут, знамо, так надо, – буркнул мужик. – До всего тебе дело есть. Старшим боярином так велено. Врата токмо на ночь закрываем, а днём всяк может идти к храму, али на торжище, али ещё по какой надобности.

Побрёл посадник по пыльным улочкам Суздаля, в руках посох, за спиной котомка.

Полдень – час отдыха. Казалось, безмятежную жизнь суздалян ничто не может потревожить. Город будто вымер. Даже петухи молчат. Лишь коты лениво блуждают вдоль заборов.

«И здесь всё мухами засижено. Что Клещин, что Суждаль – отрешённые от мира, – рассуждал посадник, бредя и поглядывая по сторонам. – Ни тебе привратника, ни стражи. Никто не спросит, почто в град пожаловал. Приходи, ворог, бери, сонных в полон голыми руками, грабь всё дочиста. Как можно жить так беспечно, безоглядно? Куда я попал? Ужель есть в Руси ещё такая земля, где никто ни с кем не воюет, с обжитых мест никто не сгоняет? Ужель здесь так было всегда? Видно, было. Ведь недаром же первосвятитель епископ Феодор ушёл из мятежного Ростова в Суждаль, и поставил здесь градской храм, не опасаясь неверных. И епископ Иоанн вынужден был бежать в Суждаль, где, и нашёл приют до скончания своего. А владыка Исайя тоже не по прихоти своей основал подворье Печерского монастыря не в Ростове, а в Суждале. Поганые сюда не наведываются, а своих татей суждаляне всех повывели, язычников усмирили, и живут себе чинно в спокойствии. В Клещине же язычники, как видно, вольготнее себя чувствуют, до сих пор ходят с жертвоприношениями на берег озера к Синь-камню.

От городских ворот до храма прямая дорога, рукой подать, но посадник вновь вышел за ворота на посад и подался к торжищу. Там, не смотря на полуденный отдых, был все-таки какой-то люд, и можно было поговорить, поспрашивать о житие-бытие. Но торжище – разочаровало посадника – малолюдно. Лавки многие закрыты, да и торгующие с возов неспешно сворачивались.

Георгий подошёл к одному из них.

– Благодати Божьей тебе. Вижу, день не сладился – весь товар при тебе.

– И тебе благодати. Кое-что продал. Мои железки в любом хозяйстве нужная вещь. Подходи, выбирай, недорого возьму. Вот замки с секретом, а вот – с перезвоном. Жиковины узорчатые, скобы дверные на любой вкус.

– Да, товар у тебя добрый. Сам куёшь, али только перепродаёшь?

– С отцом мы кузню держим. Местные мы. Наш товар всему Суждалю известен.

– Какой же тут торг – город-то безлюден.

– Торг уже кончился, торг с утра бывает. Ты, добрый человек, видно, не здешний? Ты приходи в пятницу, тогда настоящий торг увидишь. Правда, с Ростовом нам не тягаться, купцы иноземные там торгуют, а у нас лишь округа суждальская.

– А ты, я вижу, в Ростове и не бывал. Откуда там купцы иноземные? Они Ростов стороной обходят, они все торгуют в Новгороде, да в Олешье. А почему в Суждаль купцы не ходят?

– Бывают, но редко, ежели уж кто не весь товар сбыл в Ростове, вот наудачу и сюда заглядывают иной раз. Нет у нас доброго гостиного двора, где бы купец приют нашёл и за сохранность товара был бы спокоен.

– Ужель тут разбойный люд пошаливает?

– Разбойнички у нас не водятся. Здесь все на виду, а чужие не заглядывают.

– А что так-то?

– А взять тут нечего, скудость одна. Именьишко-то у бояр, а у нас что… Нешто на мои железки тать позарится? К боярину же не подступишься. У бояр полон двор челяди, да волкодавы на цепях – попробуй, сунься, голову разом свернут, боярский суд короток.

– С татями так и надо расправляться, чтоб другим неповадно было. А с суждальской чадью бояре справедливо обходятся?

– О-о, – махнул рукой кузнец, – бояр стороной обходи. Есть ли где справедливость? – И вдруг опомнился: – А ты сам-то кто будешь? Не смотрь ли боярский? Всё выведываешь, а я тут перед тобой язык развязываю. Одёжка на тебе бедная, а по лику, не скажешь, что душа у тебя смердья.

– Калика я перехожий, – смутился Георгий и поглубже натянул шапку. – А тебя как кличут? Может, придётся ещё встретиться.

– Меня весь Суждаль и округа знают, – приосанился кузнец молодцевато. – Ермолой меня кличут.

– Ну, будь здрав, Ермола.

Посадник не пошёл в град, а направился в обход, по тропинке вдоль частокола к реке. Перейдя её по ветхому мостку, он вышел к ограде Дмитриева монастыря.

Монастырский привратник преградил страннику вход.

– Кто таков? Без дозволения настоятеля к нам не ходят.

– Странник я, помолиться бы мне, – сутулясь и опираясь на посох, умолял пришелец привратника.

– Молиться иди в градской храм, там всякого пускают, окромя оглашенных. Иди, добрый человече, туда. Здесь чернецы своей жизнью живут. По праздникам врата монастырские открываем.

– С кем глаголы расточаешь? – послышался голос из-за угла, игумен подошёл к воротам. – Добро, что душа алчет молитвы. Откуда и куда грядешь, странник? – изучал он взглядом пришельца.

– Издалека иду. А в Ростове отец Иаков посоветовал в Суждаль сходить, мощам первосвятителей ростовских поклониться.

– Тебе надо идти в градской храм, там мощи преосвященных Феодора и Иоанна почивают. Ну, уж коли пришел к нам, проведу тебя в наш храм святага Дмитрия Солунского. Иди, а я пока велю ключаря сыскать. – Игумен обернулся и шепнул привратнику: – Иди, позови двоих дюжих иноков, чтоб ко мне подошли с вервицей крепкой, вязать будем странника.

Привратник понимающе кивнул и удалился.

– Так-так, значит, помолиться душа просит, – подходя к незнакомцу, пытался отвлечь его разговором игумен, поглядывая, однако, скоро ль появятся иноки.

Двое дюжих чернецов подошли, стреляя испуганно глазами то на настоятеля, то на пришельца, держа в руках верёвку.

– Ужель вязать вздумали? Пошто же так-то, отче? Не по-христиански вы со мною, неприветливо. Вяжите, – протянул он руки, – но скажи, отче, за что?

– Не тот ты, за кого себя выдаешь, – спокойно ответил игумен. – Калики перехожие в одиночку не ходят, да и ликом ты не похож на простого человека, хоть и согнулся, но осанка у тебя доброго молодца, воина, отнюдь не смерда. Посидишь в порубе, вспомнишь, кто ты есть на самом деле, кто и пошто тебя послал к нам. Не вражий ли ты смотрь? Может, ватага за тобой грядет разбойная?

– Ну что ж, скажу. Пришёл я из Переяславля.

– Та-ак, уж, не с княжьим ли обозом явился? – с хитринкой в глазах спросил игумен.

– Верно, с обозом пришёл, – охотно подтвердил пришелец, надеясь на возможность не раскрываться совсем.

Игумена и калику уже окружали любопытствующие иноки. «Дело худо, – соображал Георгий, – надо выпутываться, да как бы совсем не завраться, а то и в поруб бросят».

– А это мы сейчас узнаем, с каким обозом ты прибыл, – угрожающе сказал игумен, и велел первому же попавшемуся под руку иноку: – Поди-ка кликни отца Пахомия.

Подошёл старый монах в сопровождении неотлучного отрока, оглядываясь по сторонам и пытаясь понять, что происходит. Посмотрел внимательно на пришельца, подслеповато щурясь. Подошёл ближе.

– Батюшка боярин! Никак, Георгий Симоныч?! Пошто в сермягу-то оболочился? Али случилось что? – развёл растерянно руками Пахомий. – Благодетель ты наш! – кланялся он без конца.

Игумен с удивлением посмотрел на Пахомия, не обознался ли тот сослепу.

– Ну вот, Пахомий, и выдал ты меня, – засмеялся посадник. – И Михалка, как всегда, при тебе, – потрепал он отрока по голове. – Ладно, так и быть, сознаюсь: не получился из меня смотрь. Прости, отче, – Георгий Симоныч склонил голову.

Игумен, всё ещё сомневаясь, застыл на мгновение.

– Симоныч, Симоныч… Что-то припоминаю… – бормотал, задумавшись, игумен. – Уж не Шимона ли варяга ты сын?

– Он и есть.

– Батюшку твоего, царствие ему небесное, я знал, а вот тебя не припомню.

– Бывал я с отцом в Печерах, и не единожды.

– Уж коли так получилось, и ты меня прости, грешного. Но пошто же ты так-то вот… Проходи, проходи, гость дорогой, ко мне в кельицу, там и поговорим. – Игумен замешкался, ища глазами ключаря, кивнул ему, чтобы подошёл. – Неси-ка нам из погребов снеди всякой, да медов холодных, ныне день не постный, разговеться надобно гостю.

В настоятельской келье за столом потекла беседа. Одному было интересно знать новости о жизни южан, хотя Пахомий уже кое-что сказывал, а другому – понять, какова жизнь в земле Ростовской.

– Сказывал мне Пахомий, иже пришел в Ростов княжич с дядькой-посадником, паки я не ожидал увидеть такого молодца. И что это ты удумал в яригу оболочиться? Посмотри на себя в зерцало. Лик у тебя, отнюдь, не смердий.

– Хотелось мне, отец Даниил, потолкаться среди суждалян, поговорить о житие-бытие. Занятно было бы увидеть и услышать всё, как есть, а не только из уст боярских. Но не получилось. Привратник тоже с недоверием со мной говорил. На торжище с чужаком не вельми откровенничали. А ты, отче, сразу раскусил.

– Как же не раскусить-то. По одной холеной бородке видно, кто ты есть. Да и по глазам видно – не русич ты. У славянина в очах хитринка с искоркой, особливо, когда под хмельком, а у тебя глаза вяленой рыбы. Вот сейчас из ледника принесут стерлядку – увидишь.

Оба от души рассмеялись.

– Вот я спрашиваю себя: что яко в Ростовской волости жизнь спокойная, а люди с опаской отнеслись к незнакомцу. Ответа не нахожу.

– Верно, люди здесь живут в мире и спокойствии. Минули те времена, слава Богу, когда неверные с топорами и вилами на христиан ополчались. А о половцах только слухи ходят, никто здесь поганых не видывал. Но, сам посуди, ежели б ты был, в самом деле, каликой перехожим, не было б к тебе такой настороженности. А тут, ликом боярин, а одет в сермягу – ясное дело, чтото не так. – А ты с княжичем… – мялся игумен, подбирая слова, чтоб не обидеть собеседника.

– Хочешь спросить, надолго ли сюда пришёл? Об этом меня повсюду спрашивают, а я и сам не ведаю. Служба моя в воле княжьей. Сказывал Владимир Всеволодич, что сам сюда хочет придти, как только с погаными мир установит.

Мир с половцами? Возможно ли такое? – глубоко с печалью вздохнул игумен. – Пахомий сказывал, как поганые разоряют предместья Киева, Переяславля, как нашу Печерскую обитель осквернили и ограбили.

– Да, тяжко такое слышать, – Георгий скорбно склонил голову. – Там могила отца моего и прах преподобного Феодосия покоятся. Вот и пойми меня, отче, из какого ада я пришёл в мирную жизнь. Хожу, как во сне. – Посадник помолчал немного, потом с улыбкой спросил: Ежели б не Пахомий, ужель повязали бы меня?

– И говорить нечего, всяко, повязали бы, у меня вон какие иноки-молодцы, и отвели бы к Науму Данилычу, а у него на конюшне всегда плети наготове, – улыбался Даниил. – Чернецов у меня два десятка с послушниками, все древодели, каждый себе келью рубит, и церковь ставим в сельце, что на берегу Нерли, так что топором каждый владеет изрядно. Вот ты говоришь, что, будто бы здесь люди тихо и мирно живут, а не понимаешь, почему к пришельцу настороженно отнеслись. Да потому, что мирная жизнь им дорога, а защищать ея некому. Каждый только о своем дворе печется. У старшего боярина три десятка гридей для защиты града, на коих не доспехи, а срамота. Какие они вои, ежели в сечах не бывали?

– С Наумом Данилычем я виделся в Ростове. Потому и обошёл я град стороной, чтобы с ним не встретиться раньше времени. Мне показалось, он человек заботливый. Не думал я, что он так беспечно град блюдёт.

– Старший боярин человек достойнейший. Паки, не все так просто, как кажется. Суждаль – есть пригород Ростова, а потому на каждое дело надо испрашивать дозволения тысяцкого ростовского. Все бояре и купцы, все суждаляне готовы давать толику своих кун на содержание градских гридей, а Науму Данилычу на то позволения ростовские бояре не дают. Говорят, ежели гридей задумали содержать, значит, подать полетную малую определили для Суждаля. Да и нужды в том нет, чтобы пригород имал свою дружину, дескать, только хлебоедов плодить. Ведь гридь – не работник, он чурается труда. Для усмирения же недовольной чади, есть ростовская дружина, и боле не надобно.

Посадник слушал игумена, пытаясь понять, откуда у ростовцев такая неприязнь к суздалянам. Ведь чем крепче пригороды, тем спокойнее и старшему граду. В чем же суть?

– Не разумею, в чём корысть ростовцев?

– С давних пор ростовцы ревниво к суждалянам относятся. Это у них в крови, от отцов детям передается. Худо так-то жить.

– Но почему так, в чём причина?

– Не следовало бы мне о том говорить. Ты посадник, и сам должен понимать своим умом, а то получается, будто я навет на ростовцев творю. Но, вижу, ты не из тех, кто из волости своей лишь прокорм выжимают, о жизни и чаяниях мизинного люда ведать не хотят. Ты суть уразуметь жаждешь, а потому внимай, что поведаю. Неприязнь ростовцев уже век длится, когда владыка Феодор покинул Ростов и срубил в Суждале градской храм, едва ли не краше ростовского. Где это видано, чтобы владыка в пригород удалился? Возмутились ростовцы. Но они же сами не смогли усмирить восставших смердов и волхвов. А потом и владыка Иоанн вынужден был по той же причине жить в Суждале. Давно то было, казалось, уж и забыть обиду надо, – игумен вздохнул горестно. – Но это лишь присказка. Слушай далее. Люди приходят в Суждаль и с большой охотой здесь поселяются. Сам видел, как наш град облепили слободы со всех сторон. Ширится посад. Потихоньку, но люд идет в Суждаль. Вот это и вызывает ревность у ростовских мужей.

– Что же сюда людей манит?

– В том и суть! – игумен искоса посмотрел на посадника. – Ты по волости успел поездить, а заметил ли, какова возле Суждаля земля?

– Какая земля? – не понял посадник.

– Посох свой корявый воткни, и он прорастет – вот, какая земля! Жирная, плодородная. И такая земля только возле Суждаля.

– И много такой земли? – Георгий недоверчиво покосился на игумена: не шутит ли.

– На десятки поприщ раскинулся чернозем. Не меряно! Всю чадь ростовскую и суждальскую поставь орать, и то не осилят. Это не просто земля – это хлебородица! Это дар Божий Суждалю.

Георгий недоверчиво улыбнулся.

– А ты не смейся, посадник. Ты, поди на Нерль и посмотри. Наш берег, одесную, – чернозем на сажень в глубину, а берег ошуюю – песок, сколь ни копай. Вокруг суждальского чернозема одни пески да глины – разве это не дар Господа? Вот люди и идут на этот чернозем. Но мало людей. Еще бы раз десять по столько. Я ведь сам из печерян, и знаю, сколь густо заселено Поднепровье. Было б здесь столько поселян, Суждаль был бы зело богат.

Недоверчивость постепенно исчезала. Поначалу Георгий принял слова игумена с лёгкостью – всяк кулик своё болото хвалит, теперь задумался.

– Грех такую землю не возделывать. Наши бояре иные не богаче ли ростовских мужей будут.

– Озадачил ты меня, отче, зело озадачил. Был я на Нерли, видел много пустошей, но какова земля, не смотрел. Теперь обязательно поеду посмотреть и сравнить. Занятно, занятно…

– Бояре наши люди почтенные и хозяева рачительные, но каждый только на своей усадьбе потруждается. Суждальской земле нужна крепкая княжья рука, чтоб богатство сие было во благость всей волости. Есть один радетельный муж, Иван Кучка. Мало ему своего сельца. Не знает, куда девать свою неуемность. Вот и задумал он волоки днепровско-волжские налаживать, погосты ставить, дороги торить. Но не поддержали его бояре, никто не откликнулся – своя рубаха ближе к телу. Спрашиваешь иного купца: пошто Суждаль минуешь? А он в ответ: гостьба у вас худая, и товар хранить негде. Вот и весь сказ. Нет торговли, потому и живем, яко сычи на болоте. А под ногами-то несметные богатства!

Завороженный Георгий слушал игумена.

– Кучка… – задумчиво произнес Георгий. – Приглашал он меня в своё сельцо, надо побывать. А ты, отче, вижу, неуёмен, как Кучка. Мало тебе забот в своей обители, так ты ещё и за князя мыслишь.

– Жизнь заставляет не только за князя мыслить, но и за владыку, коего у нас нет, уже которое лето. Пойми, Георгий Симоныч, мне дан наказ Печерского настоятеля: нести веру христову в глубинные поселения Ростовской волости, где нечисть языцкая не вывелась. Во благости Ростовской земли и свою пастырскую корысть имаю. В каждой слободке, в каждой деревеньке надо храмы ставить, свет Христовых заповедей людям нести, а без княжьей помощи наши чернецкие потщания не столь заметны.

– По княжьей деснице истосковались, говоришь. А ведь князья-то всякие бывают.

– Я добро знаю Володимера Всеволодича. Он бы меня понял. А ты, вижу, не понимаешь, – с обидой, оттого что слова его ушли в пустоту, молвил игумен.

Очень не хотелось Даниилу разочаровываться в посаднике. Ведь в кои-то веки так откровенно приходится говорить о насущном с волостелем земли. «Не впустую ли перед ним глаголы расточаю? – задумался игумен. – Достоин ли сын отца своего, всеми чтимого мужа? Есть, однако, что-то, чем он располагает к откровенному разговору. Молод, но зело умом хваток. И горячности нет, терпелив, почтителен к старшим – в этом он в отца. Прямой крупный нос, глаза светлые, волевой подбородок – тоже отцово наследие. Главное же, умеет слушать собеседника – вот чем он располагает к себе». Закравшееся, было, сомнение уступало место доверию.

Наконец, сердце игумена дрогнуло: молодому посаднику можно доверять. Именно такого волостеля сейчас надо Ростовской земле.

– Да ты вкушай, – подвигал игумен миски с едой, – не гнушайся нашей скудной ествы, – едва заметная улыбка скользнула по лицу игумена.

Даниил понял, как крепко сидит в молодом посаднике преданность князю. Не поросла ещё душа толстой оболочкой корыстолюбия, присущей старым боярам, у коих на языке – мёд, а на сердце – лёд. Конечно, с первой встречи не познать человека, даже если он – сын именитого родителя. Заглянуть в глубь души можно только со временем, познавая деяния человека. Но чутьё подсказывало игумену: это тот человек, с которым самое время откровенно поговорить.

– Не обижайся, отче. Я понимаю тебя, но жизнь не по нашим мечтам складывается. Не нынче, заутре позовёт меня князь, и распрощаюсь я с Ростовской волостью. Придёт другой волостель, а земле нужен крепкий хозяин, постоянно живущий на ней.

– Хозяин нужен всякой земле, а тем паче – суждальскому Ополью. Понимаешь, труд земледельца тогда становится в радость, хоть и тяжек он, когда гобино собирает не только себе на прокорм и на полетные подати, но и избытки на продажу. Вот тогда и поземь, и осыпь можно увеличивать, и оратай не будет обижен. Все живущие на сей земле, от смерда до боярина, должны видеть корысть в своем потруждении, тогда земля будет давать такой урожай, коего здесь и не видывали. Я разумею: княжья служба и жизнь твоя – перекати поле. Ну, а ежели пришлось бы остаться здесь надолго, навсегда, остался бы? Отчинное наследие там, в Поднепровье, не пропадет, не беспокойся.

– Не задумывался об этом. Княжья воля…

– Да что ты заладил, княжья воля, княжья воля! – резко перебил его игумен. – Я спрашиваю о твоей воле, а не о княжьей, о твоем желании осесть и зажить мирной жизнью, потруждаясь на благость земли и чади нашей.

Игумен сам удивился своей жёсткости. Он встал, заходил по келье. Высокий, ликом тощ, борода клином, нос продолгущ, взгляд острый, отнюдь не благочестивый мних, а воевода.

– Я ещё не ветхий старик, но старше тебя вдвое: и понимаю, что нужно этой земле для благоденствия. Господь свой дар людям дал и зрит, как они сим даром распорядятся. Ежели по-умному, то жить людям в благости, ежели не хватит ума, значит, будут маяться, а не жить, и там, на Суде Страшном, будут ответ держать. Послушай меня, грешного, и вдумайся в то, что тебе скажу. Землю нашу надо подымать из небытия. Она, яко невеста, ждет своего суженого – хозяина. Князья, кои приходят покормиться, а потом уходят – это не хозяева, а гости. Было б у тебя желание осесть здесь, мы, чернецы, суждаляне, всем миром просили бы князя оставить нам своего сына и тебя при княжиче. Понятно, мал он, но сейчас у него складывается взгляд на мир. Каким этот взгляд сложится, будет зависеть от той среды, в коей он вырастет. Суждальская земля сможет вскормить достойного князя, настоящего хозяина и радетеля своей отчины. Будет ли у нас, у суждалян, у ростовцев, у белозерцев, отец-заступник, многое теперь от тебя зависит. Ежели ты – согласишься, уверен, не устоит князь перед нашим челобитьем. Не тороплю тебя с ответом, поживи, приглядись к людям, к земле приглядись.

– Рад был с тобой, отец Даниил, побеседовать. Мне есть, о чём задуматься.

– Глубоко задумайся, – вставил игумен.

– Сейчас надо поспешать к Науму Данилычу. Мой обоз, верно, уже там.