Уходил Георгий из монастыря со смятением в душе –это тот случай, который выпадает человеку раз в жизни? Оказывается, есть люди, нуждающиеся в его слове, в его деле. Значит, люди видят в нём то, чего он ещё сам в себе не разглядел. Упустить случай нельзя. Но идти напролом – можно и шею свернуть. «Весь Суждаль будет за меня челом бить! Однако же! – Георгий улыбнулся: – Зело интересно, а ростовцы будут бить челом?» У привратника узнал, что никакого обоза ещё не было. Развернул коня и поехал встречать.

В версте от города он пересёк овражистые дебри, поднялся на открытую возвышенность, откуда просматривалась широкая пойма Нерли.

День завершался золотым закатом. Далеко к горизонту Георгий увидел маленькие движущиеся точки, и неспешно направил коня навстречу.

Его вдруг охватило спокойствие, какого он ещё никогда не ощущал. Умиротворение, казалось, коснулось самого донышка души. «Околдовал, что ли меня, отче? Поговорил с ним, и словно камень с души снял. Что-то меня тяготило последнее время, а тут сразу – спокойствие откуда-то взялось», – думал Георгий под мерный стук копыт. Над его головой высоко в небе парил кругами сокол. Георгий давно приметил его, и вновь, подняв голову, глянул на вольную птицу. «Здесь, в этой земле, даже сокол пребывает в гордом спокойствии, – думал он. – А там, на юге, люди живут судорожно, Русь стонет и корчится вот уже сотни лет от набегов кочевых племён. При том, и князья рвут Русь на уделы. Неужели Ростовской земле суждена такая же участь?».

Безмерная равнина окаймлялась тёмной полоской дальнего леса. Небо очистилось от облаков. Солнце, бросив последние лучи на землю, скрылось за малиновым горизонтом. В золотой дымке над бескрайним полем висел тонкий серп молодого месяца, а под ним медленно угасала полоса заката. Было в этой тишине уходящего дня что-то безумно печальное. И опять в мыслях возникли образы жены и дочки. Разлука навевает тоску, а в тоске любовь разгорается пламенно. Разлука для любви, что солома для огня.

Георгию вдруг представилась обширная усадьба где-то на берегу Нерли. На зелёной лужайке резвится маленькая Хелга. Возле неё мамка-нянька, а на красном крыльце стоит, подбоченясь, жена-молодица, вся светится от счастья. «Глубоко же засели в душу слова игумена. Значит, есть в них смысл зело велик. Ведь и верно, почему бы князю не оставить меня с княжичем в Ростове? Привёз бы я сюда семью, весь двор, имением бы обзавёлся. Живут ведь так ростовские бояре, а почему я должен себе отказывать в тихом семейном счастье? Пока княжич подрастёт, я был бы полным волостелем. Не знаю, как ростовцы, но отец Даниил убедительно говорит, что весь Суждаль челом бить будет. Вот и надо воспользоваться. Там, на юге, о такой жизни и не мечтают. Многие бояре всю жизнь мыкаются с князьями по чужим землям, не имея своего двора доброго».

Обоз вынырнул из неглубокого овражка прямо на посадника. Остановились. Княжич испуганно смотрел на дядьку: не узнал сразу.

– Поспешать надо. Солнце уже за лес ушло, а до Суждаля ещё версты две.

– Нынче не так быстро темнеет, как в сентябре, успеем засветло, – успокаивал посадника Страшко.

Обоз остановился возле ворот усадьбы старшего боярина. Встречать вышли хозяин и вся дворовая челядь.

– Добро пожаловать, Георгий Симоныч, – приветствовал хозяин. – Слышали мы, что к нам собираешься приехать, но в такой час – не ожидали, не обессудь.

– Мир дому твоему, Наум Данилыч. Вот ему кланяйся, он волостель, а я – при нём, – Георгий с улыбкой вел за руку княжича.

– Гюрги Володимеричу наши низкие поклоны! – Наум Данилыч, а за ним вся дворня, трижды поясно поклонились княжичу.

Юрий ещё не привык к такому величанию, пусть даже полушутя, и потому смотрел на окружающих, важно насупившись.

– Ну что ж, тысяцкий, приглашай нас в свои терема, притомились мы дальней дорогой. Али нам идти в подворье печерское? – улыбался посадник.

– Как же, как же… Проходите в горницу, али в гридню, али в избу гостевую, куда пожелаете. Подворье печерское убожество есмь. Вназвесть пришли, не обессудь, ежели, что не так…

– Ты же, Данилыч, сам говоришь, что давно меня ждёшь.

– Знамо, давно, но не ведал, когда. Ты, Симоныч, пошто меня тысяцким нарёк? Яка же у меня тысяща. Гридей и сотни не наберется. Да какие то гриди, так, сторожа нощная.

– В граде сём ряд да суд ты держишь?

– Разумеется, я, грешный, кому же ещё. Мы тут с отцом Амвросием до твоего прихода так и тщились вдвоем. Игумен иной раз помогал.

– Как бы ни было, ежели град в твоём держании, значит, ты и есть тысяцкий. А что дружина градская невелика – по граду и честь. С кем воевали суждаляне, и когда? Пошто суждалянам тысяща? Есть ли вам на что её содержать? Вот то-то! Без портов останетесь. Тысяща у Буты Лукича, и того довольно.

За вечерним застольем, лилось вино, текла благостная беседа об уборке хлебов, о севе озимых, о заботливости и нерадивости слободских и сельских старост.

– Наум Данилыч, тамо… – увидев княжича и посадника, тиун смутился и низко отвесил поклоны.

– Ну что ещё стряслось?! Что ты, яко ветер врываешься!

– Нынче на торгу опять Зеремил, злодейская его душа, людей смущал своим кликушеством.

– Кто есмь Зеремил? – настороженно спросил посадник тысяцкого.

– А-а, – Наум Данилыч пренебрежительно махнул рукой, – се наш суждальский нехристь.

Что делать-то велишь, Наум Данилыч? – растерянно вопрошал тиун.

– Будто не ведаешь.

– Нехристь, говоришь? Язычник? Волхв? – пытался понять посадник.

– Да никакой он не волхв, так, невеглас, безумец. Порой найдёт на него буесть, вот и начинает среди торжища богохульствовать. Били его плетьми не раз на том же торжище прилюдно. Поутихнет после этого, а время пройдёт, опять за своё. А вообще-то, он безобидный. Свихнулся вмале умом после того, как отца его порешили вместе с волхвами двадцать четыре года назад. Когда Зеремил тихий, с ним и разговаривать занятно. Токмо богохульствует изрядно.

– Вот оно как! Вели-ка, Данилыч, привести сего возмутителя. Занятно на него посмотреть.

– Ну что стал? Веди! – кивнул боярин тиуну. – Токмо не рвите его плетьми, абы смотреть на него было не срамотно. Сей же часец, Симоныч, увидишь нашего нехристя. Ты не гневаешься, что называю тебя Симонычем? Ростовцы тебя так рекут, и мне по душе.

– Конечно, Данилыч, зови так, по-приятельски.

– Ну и добро, – Данилыч покачал головой: – Ох, до чего же надоел этот богохульник. Отец Амвросий велел клирошанам гнать его от храма дальше, а он норовит возле храма кликушествовать.

Посадник непонятливо пожал плечами, что-то бурча себе в бороду.

– Ты, Симоныч, чем-то недоволен?

– Да это я так. Не привык ещё к норову суждалян. Чадь здесь, вижу, лиха не видывала, копыта чужих коней здешние нивы не топчут, живёте себе в удовольствие. Всего и забот, что гонять от храма нехристя. А ежели он сам к храму тянется, то почему не нарещи его обуреваемым оглашенным? Пусть познает веру Христову, а придёт время, и сам крещение примет.

– Не таков Зеремил, не простой он невеглас. К христианам он с почтением относится, хоть сам крещение отрицает. Не простой он человек. Хулит он храм наш градской, будто не на том месте ставлен. Не может он смириться, что языцкое капище разметали и огнём очистили то место, где ныне храм стоит уже сотню лет. Однако суждаляне благоволят к Зеремилу. Чем он так толпу приворожил, ума не приложу.

– Так что же он там, на торжище проповедовал? – спросил посадник тиуна.

А днём на торжище произошло вот что. Зеремил, окружённый толпой, возбуждённо пытался убедить людей в тщетности их радостных надежд, связанных с появлением княжича на ростовском столе.

В толпе же можно было слышать всякое.

– Наконец-то и в нашей земле волостель появился. Теперь будет лихо боярским мздоимцам.

– Поживём – увидим, может, и этот не вельми надолго задержится.

– Э-э, где он, князь-батюшка? Княжич-то млад зело. Бояре будут княжичем вертеть, как им надобно.

– Ждите, люди худоумные, придёт к вам князьбатюшка. Днесь все князья для чёрного люда горше горя горького. Все князья на один норов скроены, хуже завоевателей они иноземных. Токмо и ведают, что жилы из людей тянуть, повинностями непомерными обкладывать. Им лишь бы гобино себе нажить – и был таков «радетель» наш.

– А тебе, Зеремил, и под боярином худо, и под князем лихо. Чего тебе ещё надо?

– А ты не замай нашего праведника. Зеремил и князю не побоится правду сказать. Он верно говорит: где закон, там и обиды. Жили мы без князей мирно, теперь будет нам лихо. От князей добра не жди.

– И то верно, вятший боярин Наум Данилыч нас не обижал, а ноне и он под волю князя попал.

Толпа вдруг разом замолкла, расступилась. Зеремил, как всегда, оказался один в середине круга. Боярский тиун с двумя дюжими помощниками неспешно, вразвалочку, постукивая черенком плети о голенище сапога, направлялся в толпу. Вплотную подошёл к Зеремилу.

– Ты, невеглас блудоглаголивый, – ткнул он плетью в грудь Зеремилу, – пойдёшь с нами.

Зеремил и виду не подал, что испугался – не впервой.

Посадили его на цепь в конюшне и стали ждать воли старшего боярина. Время идёт, а про узника будто и забыли – никого.

И вот загремел засов на двери – наконец-то, пришли.

– Посадник и боярин изволят зреть рыло твоё крамольное. Иди! – ткнул тиун Зеремила в спину.

Однако удивился Зеремил: на сей раз почему-то плетью «не угощают».

Представив пред очи господ крамольника, тиун толкнул его под колени, от чего тот, присев, опустился на корточки.

– Шапку долой! Челом оземь! – рычал тиун. – Княжичу кланяйся и мужам лепшим!

Зеремил, стоя на четвереньках, опустив голову, искоса посматривал на волостелей. «Княжич – дитя неразумное, в глазах страх. Боярин смотрит безучастно, незлобиво, значит, не от него надо ждать зла. – Взгляд Зеремила метнулся на посадника. – Вот он, судия! Молод, смотрит соколом. Ишь, как брови свёл, видно, нравом горяч. Будет мне суд праведный».

Однако ещё раз пришлось удивиться возмутителю спокойствия. Он ждал, когда его пнут ногой, как обычно, закричат, обругают последними словами и поволокут на конюшню под плети, а тут вдруг услышал спокойный голос посадника:

– Встань. Разговаривать хочу не с животиной безгласной, а надобно мне слышать слово твоё человечье. Зреть хочу лик твой, в грехах погрязший.

«Однако же! Разговаривать хочет! Каково? В кои-то веки такое бывало! Господа хотят со мною разговаривать!» – Зеремил медленно поднялся с колен, втянув на всякий случай голову в плечи, остерегаясь, не раздастся ли сзади злобно свистящий звук плети.

– Чего с ним разговаривать, на нём же креста нет, – ворчал отец Амвросий.

Симоныч глянул искоса на попа. «Не прав ты, отче. Свет Христовой веры ты должен нести в народ, будь он трижды невежественным и тёмным, а не отталкивать от храма нехристей», – подумал посадник про себя, но перечить попу прилюдно не стал.

– Пошто, юродствуешь, люд честной возмущаешь? Какая тебе от этого корысть? Али тебе любо, когда на конюшне батогами угощают? – Симоныч внимательно разглядывал крамольника: «Постарше меня. Чего он добивается? Обида гложет за погибель отца? С виду не глупый, должен понимать, что ничего изменить нельзя. Пошто и на кого злобствует? Зачем сеет в людях крамолу?» – Пошто у храма богохульничаешь?

Перед отъездом из Переяславля Георгию говорили, что посылают его в дикий край, что ещё много нехристей среди мери и веси, как и в земле вятичей. Помня об этом, посаднику наказывали блюсти княжича от богохульства неверных. Симонычу было нелегко представить размах волнения людей, подстрекаемых волхвами. Может ли такое быть, что б вся Ростовская волость, до Белоозера, была охвачена восстанием? Люди всегда говорят с преувеличениями. Поэтому посаднику было интересно самому увидеть и поговорить с язычником. Там, на Днепре таких днём с огнём не сыщешь, а тут – вот он!

Зеремил стоял, насупившись, всё ещё не веря, что с ним хотят разговаривать. А посадник продолжал:

– Люди повсюду славят Христа и Богородицу. Уже сто лет, как по всей земле Ростовской воссиял крест распятия. В каждом граде воздвигнут храм, где люди познают всепроникающий свет Христовых заповедей, а ты всё цепляешься за ветхое и призываешь людей вернуться во тьму языцкого многобожия. Был бы ты старцем седовласым, можно было бы понять тебя. Старцы прожили свою жизнь, кланяясь идолам, это их судьба, и никто её у них не отымет, но ты же вырос среди христиан.

– На христиан хулу не несу, – осмелел, наконец, Зеремил. – Пусть каждый верует в своего бога.

– О! Наконец-то заговорил. Вот ты волком смотришь на меня, а ведь я с тобой по-человечески говорю, хочу тебя понять.

– Ты – боярин, я же – смердьего племени, о чём нам с тобой говорить, – перебил Зеремил посадника. – Вели, боярин, волочь меня на конюшню, и весь разговор. Ведь всё равно тем и кончится, так чего ж глаголы расточать попусту. Для вас, бояр, сие дело привычное.

– Дерзок ты. Ужель иной жизни не желаешь? Говоришь, сытый голодного не разумеет. Да, я боярин, ты смерд, и каждому – своё, так Богом промыслено. Выпороть тебя за твою крамолу я всегда успею. А сейчас скажи мне, только безо лжи и лести, почему ты думаешь, что боярин и смерд не могут быть в едином помысле, если они живут на одной земле?

– Боярин, ты понуждаешь меня говорить правду, а за правду одна «награда» – плети.

– А бывает ли правда для всех одна? У тебя своя правда, у меня – своя. Как же нам найти единую правду? Ты думаешь, ежели смерда поселить в боярские хоромы, то он станет боярином? Так не бывает. Не может в смердьей душе жить боярский нрав и совесть.

– Это – твоя правда, боярин. Моя же суть в том, что не может один человек быть судией другому – все грешны. Для каждого человека есть только один судия – его бог. У христиан свой бог, у язычников – свои боги. Ты молишься своему богу свободно, а почему я должен быть гоним с моими богами? Разве се есть справедливость? Где же, господа бояре, ваша честь и совесть, о коей вы так много говорите?

– И как же нам найти примирение? Христианство одерживает верх над неверными повсюду, значит, в моей вере есть правда. Многие неверные принимают крещение. Придёт время, и ты тоже увидишь свет Христовых заповедей. А пока молись своим богам, никто тебя за твою веру не гонит. Тебя порют на конюшне не за то, что ты неверный, а за то, что людей возмущаешь.

– Ты, боярин, говоришь, совесть – есть промысел божий. Но в жизни-то всё иначе получается. Люди постоянно враждуют между собой, народ идёт войной на другой народ, христианин на христианина, и сильный всегда угнетает или уничтожает слабого. Что же твой бог так несправедливо сей мир устроил? Где ты сыщешь такой пример, когда сильный усовестился и уступил слабому? Нет, боярин, совесть и власть несовместимы. Сильные ввергают слабых в печаль и отчаяние, значит, правда в силе.

– Не в силе Бог, но в правде! – решил вмешаться в разговор отец Амвросий. – Так значится в Священном Писании.

Симоныч понял: в присутствии попа откровенного разговора с язычником не получится, и решил прекратить спор, с надеждой когда-нибудь ещё раз поговорить с живым осколком веры предков, уходящей в небытие.

– Ладно, Зеремил, иди с миром. Людей не возмущай, и тебя не будут истязать боярские гриди. Но спор с тобой не закончен. Понимаю, обида в тебе живёт за погибель отца. Но то было давно, и не нам судить прошлые времена. Возврата к старому не будет.

– Не ведаешь, боярин, сколько людей с крестом на персях ходят днём в храм, а по ночам молятся своим изначальным богам. Молонья сверкнёт, гром загрохочет, кому смерд молится? Перуну, разумеется. А когда падёж скота бывает, кого умоляет прекратить мор? Велеса, разумеется.

– Двоеверие – есмь двоедушие, хуже всякого зла, – опять встрял Амвросий.

– Знаю, немало ещё двоеверцев среди христианской паствы, – пытался смягчить разговор Симоныч. – Вера не вназвесть приходит к человеку, не у каждого найдёшь благочестие в сердце. Веру не только сердцем, но и разумом принять в душу надо, а это уж каждому, как Господь поможет. Ну да ладно, не моё дело проповеди читать. Не созрел ты, Зеремил, вижу, для принятия в свою душу Бога в триединой ипостаси. Ты хоть и смердьего племени, но зело умён, занятно с тобой поспорить. Может, в другой раз придётся. Ступай с миром.

Зеремил чуть потоптался (как же без наказаниято?) и побрёл с боярского двора впервые не битый, размышляя: «Зело умён посадник, хоть и молод. Ужель ему ростовские вятшие мужи кланяться будут? Впрочем, с его-то разумом нужны ли ему их поклоны? Поговорил боярин со мною, будто душу пощипал, но мою веру из меня не выбить».

Суздаляне рассказывали, будто, где Каменка впадает в Нерль, было когда-то становище святых мучеников князей Бориса и Глеба. Посаднику и княжичу понравилось это место: приволье, как в степях. Только там степное пространство подавляет человека, делает его ничтожным перед природой, а здесь, река и поля будто созданы для человека, и простор, и уют одновременно.

– Что за название такое – Кидекша? – спрашивал Симоныч, но никто толком не мог ответить, всяк посвоему истолковывал. «Видно, так назвали люди, потому, что становище покинутое, не успел князь Борис возвести здесь такой же погост, как на Клязьме», – домысливался Симоныч.

Захотелось посмотреть повнимательней это легендарное место. Облюбовали однажды лужок возле устья Каменки, и отроки раскинули шатёр.

Изрезанная оврагами прибрежная пойма, уютные, с пышным разнотравьем луга, едва заметное течение Нерли – всё это умиротворяло, располагало к отдыху и размышлениям.

Оставив княжича с отроками, Симоныч неспешно бродил по округе, ковырял землю в разных местах, мял в руках, покачивал головой. И вспомнились ему слова игумена Даниила: «Грех сию землю не возделывать». А её, земли этой, вон сколько, взглядом не окинешь. Не траве бы, а злакам на ней расти. Переплыл в рыбацком челноке на другой берег. Стал, было, ковырять, а и ковырять-то нечего – один песок. «Чудны и непостижимы дела Господни! Чернозём вокруг града раскинут на многие вёрсты! Ужель это особый дар Божий Суждалю? Зачем судьба привела меня сюда? Ужель это и есть предначертание?».

Задумчивый, вернулся дядька к шатру. Раскинулся в траве навзничь. Он никогда ещё не чувствовал себя так хорошо. Всё вокруг наполнено спокойствием и тишиной. Взгляд обнимал ослепительную синеву неба.

Юрий резвился с отроками на песчаной отмели, и не было для него никого ближе и дороже, чем дядька и Страшко – ведь княжичу разрешили купаться сколько хочешь!

– Вижу, понравилось тебе здесь, – дядька смотрел в счастливые глаза Юрия. – А знаешь ли, что это за место такое особенное?

Мальчик поднял недоумённый взгляд: что здесь особенного, река да луг.

– Здесь когда-то ставили свои шатры твои предки, святые мученики князья Борис и Глеб.

Юрий как стоял, так и застыл на месте. Вот это да! Оказывается, у него есть святые предки.

– И они также купались в этой реке? – очнувшись от удивления, спросил Юрий.

– Конечно! Князь Владимир Святославич послал сыновей в эти земли, Бориса в Ростов, Глеба в Муром, вот они на своём пути тут становище устраивали. А ещё сказывают, будто на Клязьме их становище было. Обнесли они его частоколом, часовенку поставили, и нарекли сей погост в честь отца, то бишь Владимира.

– А когда это было?

– Более восьми десятков лет тому уже будет. Юрий задумался.

– А сколько это восемь десятков?

– Вернёмся в Ростов, будем снова буквицы и цифири учить, – улыбнулся дядька. – А теперь нам надо отправляться в Суждаль, заутре суд будем творить.

Люди толпились у двора тысяцкого с раннего утра. Суздаляне уж и забыли, что есть ещё на земле суд княжий. Правда, князь-то ещё пешком под лавку ходит. А всё же любопытно, как тут будет управляться посадник.

На крыльцо вынесли столцы, и на них чинно уселись посадник, рядом с ним княжич, соборный настоятель протопоп Амвросий. Бирюч огласил суть жалобы купца: собрался он сватать дочь за купецкого сына, но накануне сватовства суздальский молодец Ермолка умыкнул невесту. За нанесённый позор купец бьёт челом о наказании Ермолки. Отроки подвели к крыльцу ответчика. Взгляд прямой, без боязни, без мольбы.

– Вину свою признаёшь? Всё ли было так, как сказано в челобитной?

– Нет моей вины, боярин. Мы с Марьюшкой давно уговорились, быти ей невестой моей, а не купецкого сына.

– Где твои сведоки?

Ермола показал на стоящего поодаль такого же детинушку, как и он сам.

Свидетель подтвердил, что был на сговоре невесты с Ермолой, и что невеста по своей воле сбежала от сватов.

– Лжа! Лестью увёл дочь! – возмущался купец. Симоныч, нагнувшись к Юрию, шептал:

– Ты, Юрги, никому не задавай вопросов, а только слушай. Я буду творить суд от твоего имени и имени твоего батюшки.

Княжич понимающе кивнул головой. – Где умыкнутая?

Судебный тиун вывел из толпы девицу.

«О, Ермолка, какую девку умыкнул!» – восхищался про себя посадник.

Марьюшка стояла статная, белолицая, глаза – неба синева, коса до пояса. А рядом Ермола, кузнец знатный, потомственный, высок, в плечах сажень, кулаки – молоты.

Марьюшка отвесила земной поклон господам, повернулась, поясно поклонилась толпе.

– Отвечай, девица, по своей ли воле ушла с кузнецом? Не творил ли кузнец насилия?

На лице девицы спокойствие, хотя и понимает, вот она, судьба решается, от её слова теперь зависит вся её жизнь. Купецкого сына Евстафия она и видела всего однажды, когда он приезжал из Ростова с отцом на смотрины к её родителям. С Ермолой же она с детства на забавах, на игрищах. Он часто провожал её до калитки, и любил нежно и трепетно. Семья у Ермолы невелика: отец, мать, да он сам. Были сёстры, да Бог прибрал. Кузня – лучшая в городе. Одно худо – отец прихворнул.

Из толпы до ушей Марьюшки донеслось: «Стыдобато, какая!» Сердце девицы всколыхнулось: не может, не должно людское невежество стоять между ней и её возлюбленным! Не людям судить её любовь, это дело Божье! Марьюшка смело подняла голову и твёрдо молвила:

– По своей воле.

– Ты что же отца соромишь! – вскипел купец. – Али худо тебя поил-кормил? Али взаперти держал? Нешто…

Не желая слушать скулёж отца, протопоп вдруг оборвал его:

– Ты же отец девицы! Почему не держал её в строгости? Как мог допустить, чтоб дщерь не по отчей, а по своей воле ушла с ковачем? Бесовские игрища к сему привели! Пошто пускал в глумилища? Сам забыл веру Христову! Вот теперь и расплачивайся. Коли девица сама ушла к ковачу, так и венчаться им по-христианскому обычаю.

– А купецкому сыну, коли девица глянулась, надо было засылать сватов, а не сидеть, рот разиня. Такой красный товар не залёживается, – поддакнул посадник. – А купца-то и ныне на суде нет.

Скучно Юрию. Взрослые нудно разбираются в своих делах, ищут правду… Неужели ему придётся всю жизнь заниматься этим?

Душа Ермолы ликовала – суд на его стороне.

Но случилось неожиданное. В толпе, за спиной кузнец услышал язвительный шёпот:

– О, Ермолка, какую девку на ходу подковал!

Всем известно: это означало тайное сожительство до венчания. У Ермолы побагровело лицо, глаза налились кровью. Обидели б его – ладно, стерпел бы ради своей ненаглядной. Но он не мог допустить, чтоб его возлюбленную обливали грязью! Он обернулся, схватил обидчика, выволок из толпы, и с размаху приложил кулак на его голову. Обидчик только крякнул и тихо опустился на землю. Всё произошло мгновенно. Сбросив оцепенение, тиун с отроками схватили кузнеца, но Ермола не сопротивлялся. Повалили его на землю, связали руки и поставили на колени перед крыльцом.

Посадник, казалось, огневался до предела:

– Буйство творитшь при княжиче, на дворе тысяцкого! В поруб его! Заковать в железо!

Тиун подошёл к посаднику, что-то долго объяснял. Видно было, как гнев оставлял боярина.

– Отец Амвросий, скажи, ходит ли кузнец в храм?

– В храм-то он ходит, да, видно, на бесовских игрищах чаще бывает. Облюбовали греховодники Ярунову гору, много их там бывает о летнюю пору. Отец его давно уже на причастии не был.

Коленопреклоненный, низко опустив голову, упираясь могучими кулаками о землю, Ермола вдруг резко поднял голову и обиженно пробасил:

– Княжич! Боярин! Дозвольте слово молвить!

Юрий вопросительно посмотрел на дядьку. Тот кивнул, дескать, разрешим кузнецу. Обрадованный таким доверием, княжич гордо сказал:

– Молви слово, кузнец.

– Хороводы и песни наши не есть игрища бесовские. Се есть обычай, идущий от отцов наших и дедов, и мы чтим его. Спокон веков жён себе искали на игрищах, но и Господа нашего Иисуса Христа никогда не забывали. Мой дед ещё с князем Ярославом на печенегов ходил, Киев защищал от поганых. Поп же моего отца и деда язычниками называет неправо.

– Он паки и злоязычен! Епитимью наложу! – взвопил Амвросий.

– Не горячись, отче, – тихо шепнул посадник, и тут же в сторону кузнеца: – Дерзок ты, как я погляжу. Говорят, отец твой добрый кузнец, а ты пока ещё простой гвоздочник, – в глазах посадника появился едва заметный прищур с хитринкой – он знал, чем задеть гордость кузнеца. – Продолжай говорить, но помни, ничто так дорого не обходится, как собственная глупость через свой язык.

О, Ермола понял предостережение посадника, и уже спокойно, без горячности пытался оправдаться:

– Давно я уже не гвоздочник. А отец лежит хворый. Костоломка его загрызла, потому и в храм не может ходить. Твори, боярин, исправу, в чём повинен – отвечу. Марьюшку же в обиду никому не дам.

– Заступничество твоё похвально, но за буесть на господском дворе будешь отвечать. – Повернулся к Амвросию: – Ты, отче, в сих делах есть верх правды, тебе и вечину являть.

Протопопу не впервой. Все семейные неурядицы через его суд прошли. Бывало и с умыканием девиц приходилось суд творить. Но одно дело творить суд, да правду искать среди простой чади, а тут дочь купецкая, да и купец не из последних… Амвросий перекрестился и молвил:

– Волею Божьей, блюдя заветы Церкви, именем княжича Гюрги Володимерича, быти в споре тако: за буйство на суде перед очами княжича и посадника на Ермолу налагается вира в гривну кун. – Протопоп обвёл взглядом толпу, остановился на купце. – А тебе, купец, надо было дочь держать под присмотром. Сам проспал, а теперь ищешь правду? Она вольна в своем выборе. Подумай крепко и дай отцово благословение. Коли дщери озадок не выделишь, неправда твоя против тебя же обернется.

Толпа одобрительно загудела.

– Свой выкуп за купецкую дочь сможешь ли дать? – спросил посадник Ермолу.

– Будет сговор – будет и торг, будет товар – будет и цена. Моя цена велика еси, Марьюшке она ведома. Отец её внакладе не останется.

После суда посадник решил откровенно поговорить с Амвросием, ибо не ожидал он такой нетерпимости, кою явил протопоп.

– Напрасно ты, отче, соль на раны сыплешь, предков хулишь. Архиереи от грек пришедшие, и то понимают, прошло то время, когда огнём и мечом веру Христову утверждали. А ты же русич. Не понимают и не принимают люди насилия в деле духовном. Вера должна входить в сердце тихо. Сила Божья в слове и оно должно доходить до людей не грозным окриком, а разумностью. Ежели б мы все так с людьми разговаривали, то и Зеремил давно бы крестился.

Ох, как вскипел протопоп!

– Молод ты, боярин, меня поучать. Дела духовные – се мое поле. Люди забыли те времена, когда язычники над ними пакости творили. От Ростова до Белоозера встань черни глумилась над христианами. Сколько душ погубили, видеть сие надо! Первосвятителям нашим гонение чинили, благоверного Леонтия сгубили!

– То был злой умысел волхвов, а смерды от глада за ними пошли. Ермолка строптив, но он не злодей, а овца заблудшая. Худо, ежели человек перестанет чтить предков своих, ежели они и молились своим идолищам. Нам с тобою не по силам запретить игрища. В Русальную седмицу, верно, весь Суждаль и слободы окольные ночью на Нерли костры жгут. Повсюду так. Сам-то, отче, верно в отрочестве тоже с девками через костёр скакал? Прости меня, не сердись, я ведь по-доброму говорю.

Амвросий снисходительно улыбнулся:

– Свои грехи я давно замаливаю. Разговор же наш, думаю, на пользу обоим. Обиды не держу.

– Присмотрелся я и вижу, суждаляне любят тебя. Ты хоть и строг, но справедлив и бескорыстен, помогаешь многим. Крепи своё доверие и дальше, и в том я тебе помощник. С кузнецом же сам разберусь. Нужен он мне. Видел я его рукоделие на торжище. Князь Владимир всех рукодельников в милости держит. Мне велел искать мастеровых разных дел. Суждаляне говорят, лучше Ермолки в округе нет кузнеца.

Отец Амвросий слушал посадника, а сам думал: «Наконец, появился в Ростове разумно мыслящий волостель. Будет людям опора. Земля истосковалась по хозяйской воле».

Княжич мало чего понял из разговора взрослых, но что-то его задело.

– Ну, а ты что скислился? – погладил Юрия по головке дядька.

– Грех на мне, дядька! – шептал княжич.

– Ого! – засмеялся дядька добродушно. – Сказывай. Вот и отец Амвросий послушает. Может, отпустит твой грех.

– Крестик свой потерял, – говорил со страхом княжич. – Тамо, на Нерли.

– Да-а, это дело серьёзное, – шутливо нахмурился дядька. – Как же нам быть, отец Амвросий?

– Грех, конечно, есть, но дело поправимое. Нынче вечернюю молитву будешь творить на коленях перед образами. Прочтёшь «Отче наш» пять раз. Дядька поможет, подскажет. А крест наперсный дам новый. Но, смотри, боле не теряй.

Княжич повеселел, но дядьке не понравилась его беспечность.

– Ты, Гюрги, пойми, это мы тебя прощаем и помогаем исправить твою оплошность, но Господь может по-своему наказать. Расскажу в назидание один случай. Отец твой, когда ещё на черниговском столе сидел, был однажды на звериных ловах на речке Беловосе. И не заметил он, как потерял образ Михаила-Архангела, который носил на груди на золотой цепи. И сошло на него в это время наказание Божье. Упал князь с коня и повредил ногу. Долго болел, был вельми плох. Лекарь его, армянин, прямо сказал, что дело безнадёжное, и надо готовиться к худшему. А инок печерянин Агапит вылечил твоего отца. Игумен Печерский Стефан сказал, чтобы князь молился много. И Богородица услышала его – ведь на гривне была начертана молитва: «Господи, помози рабу своему Василию. Аминь». А ты ведаешь, что отец твой во Христе наречён Василием? Вот и добро. Вечернюю молитву отстоиш на коленях. Постараешься, может, господь и не накажет.

Раздумья посадника прервали пришедшие попрощаться Наум Данилыч, отец Амвросий, игумен Даниил.

– Заутре в обратный путь? – спросил игумен.

– Да, заутре в Ростов возвращаюсь. Благостно вы тут живёте, ажо уходить не хочется.

– А ты оставайся вовсе, – шутливо отозвался Данилыч. – Мы тебе и двор поставим.

– Котороваться с ростовцами задумали? Нельзя сего допустить. Суждальская чадь свою землю добро возделывает, любо зреть сие. Земля здесь тучная зело, и нивы густые. Нешто можно в такой земле распрю сеять? Беречь её надо, да пустоши возделывать.

– Да, наша земля-матушка щедро кормит, – подтвердил Данилыч. – Ты, Симоныч, видел, каково ноне гобино ожидаем. Скоро жатва. Две трети сего жита пошлём с тобою князю. Пусть крепнет сила нашего князя, и пусть нас в обиду не даёт половцам. Да продлит Господь лета князю Владимиру Всеволодичу.

– Вам ли половцев стеречься? Вы от них лесами тёмными сокрыты.

– Это верно. Но они ведь и леса могут обойти, два конных перехода и они здесь могут быть. Я, грешный, знаю коварство поганых, – заметил игумен. – Инок Пахомий сказывал, как они прошлым летом разорили обитель Печерскую, иноков не пощадили, дом святой Богородицы ограбили, надругались над гробом преподобного Феодосия, и могила твоего батюшки пострадала. Так что, пусть крепит князь свои силы, дружину множит, а мы, грешные, уж тут потщимся, поможем нашим посильным трудом.

– Любо слышать такие речи. Жаль только, не каждый так мыслит. Далеко, дескать, земля Переяславская, наше ли дело пещись о княжьих делах, и такие речи приходилось слышать. Сила у половцев днесь велика, тяжко Руси приходится от их набегов. Но грады наши и землю они завоевать не могут, ибо как тати придут, чтобы откуп получить, и уйдут обратно в Поле. Не могут они жить на нашей земле, им стада и табуны кормить надо в бескрайней степи.. Нам бы два-три лета передышки, как говорил князь, тогда бы сами стали с половцев дань брать.

– Твоими бы устами, Симоныч, да мёд пить, – бросил весело Данилыч. – Наливай! – кивнул он чашнику. – Ну что ж, за удачу нашу общую. За встречу и знакомство.

– Не-ет, так не по обычаю, – встрепенулся протопоп. – Прежде подымем чарки за Христа Спасителя, за Пресвятую Богородицу, а ужо потом за наше благоденствие.

Мужи опрокинули чарки, как принято, вытерли дланями бороды, потянулись к капустке квашеной.

– Ты, Симоныч, не взыщи, нет у нас вина заморского. Мы тут взварцем да сытой довольствуемся, да тем, что в земле-кормилице выращиваем. Сидя в Ростове, нас не забывай. Хоть Суждаль пригород, но изрядно вятший град, – подметил протопоп Амвросий.

– Нешто можно забыть то, что я здесь узрел своими очами. Есть ли где ещё такой люд, который, как суждалянин любит свою землю? И это отрадно. Благословенная земля. Живёте в мире и спокойствии, лишь с Зеремилом воюете, – улыбался Симоныч. – Чего ещё надо для счастья человеческого! Пусть не так богато живёте, как в южных землях, но зато благостно. Здесь душа расцветает, жаждет свершений.

– Это верно, – согласился Наум Данилыч. – Соседи, слава Богу, не тревожат. Булгары, мордва, черемисы – народы мирные, оседлые, не то, что половцы. Нам бы гостьбу с ними ширить. Конечно, как говорят, в селе не без юродивого. Летось к Мурому приходили с Волги какие-то ушкуйники, пограбили округу и ушли безнаказанно. Но это не те булгары, кои на земле сидят и землёй кормятся. Тати и головники и у нас есть, все они из беглых холопов. Это отребье не любит на земле потруждаться, лишь бы только за счет других поживиться. А страдают от них, прежде всего, смерды, самая беззащитная чадь.

– А княжич-то где? – вдруг вспомнил отец Амвросий. – Попрощаться бы с ним надо.

– Гюрги на заднем дворе, возле житниц – любимое место детворы. Со своими погодками играет. Он борзо освоился здесь за эту седмицу, друзьями обзавелся. Не знаю, почему, но здесь я ему больше воли даю. Окреп он за последнее время, и мыслить стал иначе, не по-детски. Спрашивает как-то меня, почто отец Чернигов отдал князю Олегу Святославичу? Я же, говорит, там родился. Верно, отвечаю, там твоя родина, но что поделаешь, такова жизнь, в коей ты будешь разбираться, когда подрастёшь. А пока нам с тобой, надо исполнять волю твоего батюшки, и быть там, где он велит. Вот, говорит, когда вырасту, будет у меня дружина, верну себе Чернигов, там двор княжий и храм каменный изрядно лепые.

– Ну, будь здрав, Симоныч, доброго пути, не забывай суждалян.

Сегодня Ермола ничего не вывез на торг, хотя и было у него заготовлено много разных поковок, всегда нужных в хозяйствах горожанина и селянина. В сарае оставались лежать жиковины узорчатые с крюками для навески дверей, замки с разными хитростями, топоры, серпы, гвозди… Он делал много разных инструментов для плотников. А однажды вместе с отцом ковал по особому заказу мечи и оскепы для ростовской дружины. Отец знал секрет харалуга и передал свои знания сыну.

Ермола ходил по рядам, вглядываясь в разные украшения, но не видел ничего подходящего. Нет, он не собирался что-то покупать, он искал дивное узорочье, затейливый рисунок как образец для нового заказа. Вот стеклянные зелёные наручи и бусы из Киева – там много такого добра. Вот кожаные пояса с серебряными и медными пряжками и узорчатыми накладками. Вот женские височные серебряные подвески – изделия местных мастеров. А вот подвески, напоминающие гусиные лапки – это товар кузнецов из мери. Но ничего не нашёл Ермола, что привлекло бы его взгляд.

Ермола был прощён. Марьюшкиного обидчика посадник хотел тоже наказать, но она упросила не омрачать никому радость от справедливого княжьего суда. И не стал посадник никого наказывать, ограничился раскаянием обеих сторон. Более того, Ермола получил заказ от самого посадника! А велел он сделать женский венец из серебра с подвесками-рясками и наручи с узорочьем. Вот и ходил кузнец по торжищу, искал образец. Но так ничего и не нашёл. Это не омрачало его, ведь он готовился к свадьбе! Посадник вступился за кузнеца и смог уговорить купца выдать за Ермолу свою дочь Марьюшку. Сперва купец заколебался: разве мог встать мастеровой вровень с купцом! Но кузнецто едва ли не богаче купца, а главное, в милости кузнец у самого посадника. Трезвый купеческий расчёт взял верх, и согласие на свадьбу было дано. При этом и Марьюшка характерец свой показала, настояла на своём: «Не пойду за Евстафия!» – сказала, как отрезала. Такого не бывало, чтоб дочь отцу перечила, осмелела девка под покровительством посадника. И пришлось отцу смириться.

Довольный судьбой, Ермола готов был трудиться день и ночь, лишь бы не упустить своё счастье. Он ходил по торжищу в приподнятом настроении, вдруг услышал тревожный голос:

– Верховые борзо скачут, никак что-то случилось. Пыль-то каку подняли.

Ермола приложил руку ко лбу, всматриваясь вдаль: к мосту во всю прыть мчались два всадника.

Миновав реку, они прямиком направились через городские ворота ко двору тысяцкого. Как вихрь ворвались они в неторопливую жизнь суздалян.

Дворской тиун дремотными глазами смотрел на соскочивших с коней всадников, много-де тут всяких ездит, посадника домогаются, будто у него нет иных дел, как выслушивать каждого.

– Не-ет поса-адника, – томно зевал тиун. – С княжичем он в Ростове.

Но, узнав, что посыльные от князя Изяслава, и что к Мурому идёт войско черниговского князя, тиун засуетился. Распорядился быстро сменить коней, стал собирать дворовых слуг, как обычно куда-то запропастившихся, постоянно причитая:

– Боже милостивый! Царица Небесная! Да за что же нас, грешных…

Не прошло и часа, как весь Суздаль уже знал: Муром в беде, Изяслав просит помощи. Сонное спокойствие суздалян, как рукой сняло. Торг шумел людскими голосами, ржанием лошадей, люди оживлённо обсуждали тревожную весть.

А в это время, ничего не подозревая, купецкую дочь Марьюшку готовили к свадьбе. Отец едва успевал гонять дворовую челядь: припасы надобно готовить, бочки с медами поднимать из погребов, готовить сундуки с приданым, и всюду нужен его хозяйский глаз.

Марьюшка увлечённо, самозабвенно и безмятежно, с большой любовью, в светлице вышивала заморскими нитками воротник рубахи для жениха. Вдруг дверь резко распахнулась. Марьюшка от неожиданности вздрогнула. На пороге озабоченный, нахмуренный стоял отец. Он робко подошёл к дочери, бережно взял в руки вышивку.

– Зело красно рукоделие, шито на аксамитовое дело, – подавленным голосом говорил отец. – Рисунок травный вельми искусен. Но, доченька, сие дело оставь, свадьбу отложить придётся.

Марьюшка вскинула испуганный взгляд на отца: на шутку не похоже, значит, что-то случилось. Она насторожилась.

Отец, стараясь быть спокойным, говорил мягко, чтоб уж совсем дочь не испугать:

– Ворог к Мурому идёт. Бирючи на торгу огласили. Может, и Суждаль не минует. Я уже гривны по кувшинам рассовал, ночью хоронить буду. Посадника в граде нет, кто и как будет оборонять Суждаль, Бог знает.

Марьюшка слушала отца, и глаза её полнились слезами. Нажитое богатство можно в землю спрятать, а как сохранить едва зародившееся счастье её и Ермолы?

Благостно на душе. Отдохнул Симоныч в Суздале от суетных забот.

А княжич не переставал удивлять дядьку отнюдь не детскими вопросами, да такими, что не сразу и ответишь.

– Дядька, а почему тебя называют Гюрги или Георгий, а меня зовут Юрги, а матушка назвывает Юрушкой?

– Нет тут никакой разницы, просто зовут кто как привык. И я и ты, оба мы Георгии, а близкие люди называют нас Гюрги, Юрги. Святого Георгия люди называют попросту – Егорием. Привычка – вещь сильная, липкая.

– Дядька Гюрги, почему батя не сел в Киеве, ведь там мой дед сидел?

– О, Юрги, не по летам вопрос задаёшь. – Дядька задумался, как ответить, чтобы не последовало ещё множество вопросов. – Понимаешь, твой отец не хочет, чтобы князья которовались меж собою. К гибели это ведёт Русь. Тесно стало князьям в Руси, потому и отнимают грады и волости друг у друга, а поганые только того и ждут. В прежние времена старшего князя чтили яко отца, а теперь…

– Ужель нас могут из Ростова прогнать?

– Могут, коли ряд не блюдут, – нехотя отвечал дядька. – Нет у нас сил отстоять свою честь и власть, коли твой батюшка не поможет. А у него сейчас дела тоже плохи. Отец дал нам гридей, от сердца своего оторвал, сам остался ни с чем. Отряд гридей – это не войско, это лишь охрана. Одна надежда на помощь твоего брата Мстислава у него сила велика. Опричь того есть дружина ростовская, но без воли передних мужей мы не можем сей ратной силой распорядиться.

Княжич нахмурился. Ничего, скоро он подрастёт, будет у него своя дружина в тысячу воев, и станет он настоящим князем, вот уж тогда он поставит ряд. Ростов дан ему отцом, и этот град он никому не отдаст. Жаль только, нет рядом матушки. Но когда-то надо становиться хозяином. Сколько нового он здесь за последнее время увидел! И Ростов… Это же теперь его город. И Суздаль тоже… Конечно он их никому не отдаст! Вот только если батюшка не пошлёт в иную отчину.

Дядька заметил снулость во взгляде Юрия. Утомилось дитя. За этот год княжичу о многом приходилось задумываться, о чём раньше и не помышлял.

Георгий чувствовал, как меняется Юрий, как у него появляются новые чувства к близким.

Вспоминая предсмертные слова отца, Георгий, будучи в новой обстановке по-иному осмысливал их. «Разве может стать когда-нибудь родиной завоеванная земля? Вот завоевали варяги Нормандию, Сицилию, и сколько бы их поколений там не родилось, не станут эти земли отечеством воинственных пришельцев. Там, в этих землях, покоятся кости многих поколений местного народа. Предать это забвению можно, лишь истребив весь завоёванный народ. Возможно ли такое? Когда–то германские племена завоевали Рим, но Рим существует и доныне. Нет, не может быть такой ратной силы, коя могла бы истребить целые народы. Наоборот, много сказано о том, как исчезали племена – завоевателей. Сколько веков стонали славяне от нашествия – хазар, печенегов. Где теперь хазары? Рассеялись, исчезли, растворились в среде завоёванных народов. И от половцев ничего не останется, поглотит их Русь, как бы тяжко ни приходилось от их набегов. И нас, варягов, Русь поглотила. Родина… Отечество… Разве это не одно и то же? Для русича это равнозначно, а для меня – нет. Моя родина – Русь, но отечество – Свиония. В Руси я родился, здесь и первые шаги делал, цепляясь за подол матери. В Свионии жили мои предки, отец там родился, но прах его приняла земля Руси. Сложны переплетения путей жизненных».

Георгию вспомнились дни, когда мать, тяжело больная, лежала на смертном одре. Тогда, глядя на высохшие, с синими прожилками, материнские руки, он вдруг понял, как мало она слышала от него ласковых сыновних слов, и такая безутешная жалость пронзила его, встав комком в горле. Вот ведь как черства мужская натура. В детстве одолевала робость лишний раз сказать доброе, ласковое слово матери – как же, сверстники маменькиным сынком обзовут, стыд-то, какой! В отрочестве, юности, казалось, он вырос из таких нежностей. Но вот пришло время, оглянуться бы, да восполнить упущенное, но уже поздно.

Всю свою любовь он теперь отдавал жене и дочке. Они сейчас далеко, но любовь к ним становится только сильнее. К Юрию он относится не просто, как пестун, а по-отцовски, с душевностью, и княжич чует это детским сердцем.

Привязанность к дядьке всё глубже овладевала Юрием. Ему нравился уверенный в себе и всё ведающий дядька Георгий. С ним хорошо и надёжно, хотя он по-отцовски строг, но не лишал Юрия ласки, иногда обнимая и прижимая к своей груди. Дети не разумом, но сердцем чувствуют неискреннее отношение к себе.

Со временем Георгий чаще стал задумываться об отношениях с княжичем: «Да, сеять в душу добродетель надо с детства. В отрочестве будет поздно. На невозделанной почве и сорняки могут вырасти. Конечно, и окружение, в коем он будет расти и дальше, тоже окажет своё влияние, но основу нрава надо закладывать теперь. И князь Владимир говорил: «Смотри, не упусти время, не дай Юрию вырасти кривобоким саженцем».

Никогда ещё с такой силой не охватывала Георгия жажда жизни. Он сознавал, что способен на некое великое деяние, но какое, он ещё не знал. Однако не зря же Господь ниспослал через игумена Даниила дар видения благодати земли Суздальской и её благословенного предназначения.

И то удивительно, что совсем недавно Залесье было для молодого посадника неведомым краем. Но теперь он всем своим существом понял, какие светлые горизонты могут здесь раскрыться. И он утвердился в своей мысли убедить князя оставить его здесь с княжичем. Это ли не прозрение? «Воистину пророческие слова сказал игумен Даниил, – вспоминал посадник часто беседу в Дмитриевом монастыре. – Сколь широко мыслит, и как прозорлив! Ему бы не игуменом, а владыкой духовным быть в Ростовской земле». Как княжич видел в дядьке свою надёжную опору, так и Симоныч теперь не мог обходиться без советов игумена Даниила.