Переяславль сотрясали события, грозившие большой войной с половцами.

На княжьем дворе переполох – прибыли послы ханов Итларя и Китана с намерением вести разговор об откупе. Но, прежде чем войти в город, потребовали в заложники княжича.

Князь Владимир Мономах сидел задумчиво у окна. На его лице отражался свет мутных оранжевых стёкол, придающих его рыжеватым волосам огненную окраску. Сдвинутые брови и морщины на переносице выражали глубокую озабоченность. Ему вспомнилось, как полтора года назад Святополк не послушал его совета не вступать в битву с половцами. Словно нечистая сила толкала Святополка вступить в сечу. И русичи были жестоко разбиты на Стугне. Много лучших мужей полегло тогда, и половцы стали чаще появляться под Переяславлем и Киевом. Сожгли Торческ, ибо не могли они смириться, что Русь приняла под свою защиту торок. День ото дня наглеют поганые. Теперь вот требуют выдать в заложники сына.

Недавно, собрав последние силы разорённой Переяславской волости, удалось всё-таки изрядно потрепать поганых под Римовом. Чего теперь хотят? Что замыслили? Пришли, якобы, малым числом, лишь с охраной, но разве можно им верить? Знать бы, где у них все полки стоят. Русь нынче слаба, переяславскими и киевскими полками поганых не одолеть. К тому же и Олег может в спину ударить. За какие грехи Господь уготовил такое испытание?

Грехи, конечно, есть. Глубокие складки означились на лбу князя. «Как же быть с ханами? Вон, у Ратибора руки чешутся, уж так ему хочется отомстить за поражение на Стугне, только дай знак – всех послов перебьют. Но это не месть, это бесчестие. Они же пришли на переговоры. Хотя, какие там переговоры, у поганых одна цель: всю Русь обложить данью. А мы сейчас как никогда обессилены, а потому надо идти на переговоры».

Владимир не слышал, как в горницу вошёл митрополит.

– Пошто грустишь, княже?

Владимир резко повернулся и, скрестив ладони, подошёл под благословение.

В недавнее время Ефрем был епископом Переяславским. Опекал Ростовскую епархию, где после кончины Исайи уже пять лет владычное место пусто. Была подопечной Ефрему и Смоленская паства. Друг и наставник князя Владимира, Ефрем часто бывал в Переяславле после поставления в митрополиты, по-прежнему опекая свою паству. Владыка любил Мономаха за рассудительность, за сострадание к сиротам и вдовам. Было у них и общее пристрастие: строили храмы, хоромы, общественную баню, водоотвод из кромника в реку, кирпичную городскую стену взамен деревянным градницам. Ефрем лучше всех знал путь к сердцу князя Владимира, всегда находил нужные слова, доходящие до глубины души в трудную минуту.

А вот киевского князя Святополка митрополит, мягко говоря, недолюбливал – душа у него не княжья, а купецкая, алчен и скудоумен, но коль Божьим промыслом сидит на киевском столе, то ради единства Руси, кое нынче зело хрупко, надо хотя бы внешне чтить великого князя.

– Думаю, владыка, о том, как ненасытна алчность людская к злокорыстию и где её корни обретаются. Китан с Итларем пришли за откупом, требуют сына в заложники. После позора нашего на Стугне они теперь ежелетно будут требовать откуп.

– Ведаю, наслышан. Тяжко Божье испытание, паки роптать грех. А потому надо думать, как быть с ханами.

– Худо днесь на Руси, и поганые это знают. Непокорные вятичи Киеву дань не дают. На Волыни никак ряд не установить. Святославичи смуту творят. Отдал Олегу Чернигов, думал, успокоится, но ему этого мало. Пока мы не объединимся, нам поганых не перемочь.

– Ежели безверные требуют в заложники княжича, знамо, разговор будет тяжкий. Надо бы скликать передних мужей, может, кто из них что-то ведает. Нынче уже поздно, пора перед образами вспомнить днешние грехи да просить Господа о милости. Паки Власьев день на дворе – темнеет рано. Заутре суббота, кликни думцев пораньше.

– Однако поганые опасаются ночью у городских стен оставаться без заложника, требуют сейчас обменяться. У меня злого умысла нет. Придётся отправлять Святослава. Как ты, владыка, мыслишь? Осьмнадцатый год ему идёт, ни силой, ни разумом его Бог не обидел.

– Коли злого умысла не таишь – отправляй, пусть с половцами переночует. Да хранит его Господь и пресвятая Богородица, – владыка осенил крестным знамением князя и, опустив голову, вышел также тихо, как и вошёл.

Итларя проводили на ночь в дом Ратибора. Изба была хорошо натоплена, и хан с охраной быстро сомлели после февральской метели и от обилия хмельного (боярин уж постарался в угощении).

Китан же остался за стеной кромника, расположив небольшой стан в болони, между внешними и внутренними городскими валами, приставив к шатру княжича Святослава двойную охрану.

Утром, ещё затемно, Ратибор услышал шум на дворе. Вышел на крыльцо. Дворовые слуги держали за повод коня, а всадник кричал, размахивая плетью:

– Не узнали, пёсьи морды, боярина киевского князя! Я вот вам…

– Кто таков? – крикнул Ратибор в темноту.

Слуги перестали галдеть. Всадник, соскочив с седла, вразвалку подошёл к Ратибору. В свете факела Ратибор узнал Славату, и кивком головы пригласил в избу.

– Сказывай, что случилось, ишь, запыхался. Не опасайся, половцы в соседней избе.

– Всю ночь скакал. Святополк как узнал, что к князю Владимиру половцы пожаловали, послал меня упредить о пакости князя Олега – заедино он с Итларем.

– Стоило ночь скакать из Киева. Будто мы сами не ведаем о родственниках князя Олега.

– Ныне они сговорились, получив откуп, вместе идти на Переяславль, и тогда…

– Что же ты ко мне-то прискакал? Шёл бы прямо к князю.

– Святополк передал всё из уст в уста, нет при мне ни грамотицы, ни берестья, велел изустно передать. Князь Владимир, поди, и не узнал бы меня… С тобою сподручней.

– Как же Святополку стало известно о приходе поганых, ведь они лишь вчера вечером здесь появились?

– Жена его, дочь Тугоркана, накануне сородичей с Поля принимала, они и выболтали все новости после обильного воспития. Сам ведаешь, жёны прежде нас все новости узнают.

Ратибор строго наказал гридям стеречь, и ни под каким предлогом не выпускать из избы Итларя с охраной. Сам же со Славатой отправился к князю.

В гриднице собирались передние мужи. В дверях появились князь и митрополит. Бояре встали, поклонились. Митрополит благословил присутствующих, и князь начал говорить:

– Мужи вятшие, всем ли ведомо, что пришли к нам Итларь и Китан за откупом? Надобно нам помыслить, каков ответ давать. Но прежде послушайте Славату.

Славата повторил всё, что говорил князю.

Владыка сидел с каменным лицом, лишь глаза поблескивали от старческих слёз.

Князь окинул взглядом гридницу.

– Ты старший, Станислав, тебе и начинать.

Тысяцкий Станислав Тукиевич покряхтел для важности, и молвил:

– Дозволь, князь, говорить буду не лестно. Половцы мыслят дань великую взять с нас, видя, как ослабла твоя волость. Ныне Олег с братом помогают половцам, но не понимают, что поганые хотят нас поодиночке покорить, а потом и за Чернигов возьмутся, несмотря на родство Олега. Святополк тоже нынче в родстве с Тугорканом, но другие ханы не посмотрят на это, так что и Киеву недолго быть в мире. Надо послать гонца в Чернигов, пусть Олег одумается. На половцев мы можем идти, ежели Олег будет с нами.

– Да, мы ныне слабы, но не настолько, чтоб склонять выю перед погаными, – горячо говорил Ратибор. – Летось мы их крепко проучили под Римовом. Одно верно – нам одним их не одолеть. Но Святополк Изяславич готов идти с нами в Поле. Надобно и других князей призвать, вот тогда Олег Святославич задумается, с кем ему дружить выгоднее.

Послышались голоса с разных сторон:

– Как же его можно отвернуть от поганых, ежели хан Шарукан его тесть?

– Шарукан тесть по первому браку, а ныне Олег женат на грецкой боярыне. Архонтессой Руси себя называет – вот, какова гречанка! Проучить бы её.

– Я так мыслю, княже, – вступил в разговор Орогост, – много крови христианской выпили поганые, надо же когда-то их наказать достойно. Надо призвать князей выступить всей ратной силой Руси, не оглядываясь на черниговского князя. Итларя и Китана с их охраной повязать и бросить в порубы. Другого раза не будет. Вежи их захватит Тугоркан, он нынче с Русью в мире. Ежели отпустим ханов, то они соберут все силы на нас.

– Вот так и есть, не столь Святополку надобна погибель ханов, сколь его тестю Тугоркану, чтобы их вежи прибрать к рукам, – сердито заметил князь.

– Дозволь, князь, – поклонился Славата. – Полки киевского князя наготове. Святослава вызволим немедля, только повели. Китана повяжем с его телохранителями. Охрана у него не велика. Итларь уже сидит под стражей. Не печалуйся, что дал им слово. Вспомни, как поганые сами держат свои клятвы. Нет им веры! Недаром торки от них ушли под защиту Руси.

Гридница загудела. Князь дал всем вволю высказаться.

Митрополит из-под седых бровей внимательным взглядом повёл по каждому из присутствующих: «Зело разгорячились бояре однако». Пристукнул посохом – притихли.

– Безверные хотят большой откуп за мир, се паки больше ослабит нас. Все мы ведаем, иже долго мира они не хранят. Ни веры у них нет, ни отчей земли. Одни страдания от них русичам и вере Христовой. Много у них христиан томится в неволе, продают их на лукоморских торжищах. Убивают наших смердов на полях, хватают во время пахоты безоружных, уводят их жен, детей, скот. А посему освобождаю тебя, князь, от клятвы, буду сам отмаливать сей грех. Одолеть поганых можно лишь единой силою: всех князей надо звать на поганых. Аз готов послать своих чернецов с твоим призывом во все земли.

– Но, владыка, таковые грамоты надо посылать от имени киевского князя.

– А ты пиши от Святополкова и своего имени. Опричь того, аз свои грамотицы подготовлю епископам. Святополк через Славату сказал свое слово, вот и… – митрополит схватился за грудь, склонил голову, некоторое время стоял неподвижно. Лицо побелело, вокруг глаз ещё резче выступили тёмные обводы.

Последнее время Ефрем всё чаще чувствовал недомогание, жгло в груди, труднее становилось дышать, стали появляться головокружения.

Отдышавшись и набравшись сил, владыка продолжил:

– Достойны безверные кары, но не здесь. Не пристало христианам окроплять кровью нечестивых наш град. Бить их надо в поле. Моего благословления на убиение Итларя и Китана нет. Но задержать их надо дольше пока полки русичей со всех земель не соберутся. Се есть мое слово.

Князь Владимир сидел, склонив голову, иногда, насупившись, поглядывал куда-то поверх голов. Наконец выпрямился и решительно сказал:

– Итларя и Китана будем пленять. Поставим свои условия. Не примут нашу волю – будем держать в порубах, доколе не соберём рать с других земель. Нарушать клятву и лишать их жизней, как иные невегласы советуют (краем глаза покосился на Славату), на такое бесчестье моей воли нет. Но прежде надо вызволить Святослава. На том и будет вечина думы. Ратибор и Славата, останьтесь, с вами у меня изрядный разговор.

Не по душе пришлась Славате воля князя. Не получилось у него заручиться согласием князя Владимира на уничтожение половцев, на сей раз переяславский князь не пошёл на поводу у Святополка, с него было достаточно позора на Стугне.

– Как мыслите вызволить Святослава? Как будем разоружать половцев?

Князь понимал, что обезоружить половцев можно лишь хитростью и удалью. Важно не дать вырваться из города ни одному поганому. Поэтому он согласился со Славатой, предложившим окружить половцев ночью двойным кольцом лучников и мечников, загодя заготовив факелы, тихо подойти к шатрам, и как только поднимется переполох, особые конники с запасным конём тотчас поскачут к шатру за Святославом. В это время первое кольцо разоружает стражу у костров, второе кольцо зажигает факелы и прикрывает первое кольцо от нападения.

Уходящая зима была снежная, весна намечалась затяжная. Остатки талого снега лежали в ложбинах, ночью он подмерзал. Казалось, подойти к половецкому стану незаметно невозможно.

Темна февральская ночь. Тускло горят огни костров – стража не спит. Русичи осторожно окружали шатры. Лёд замёрзших лужиц предательски хрустел под ногами.

Один из стражников у костра вдруг насторожился, что-то крикнул своим. Славата с дружинниками стремительно бросился на охрану, зажигая факелы от костров. Пятеро кинулись к шатру Святослава. Половцы схватились за луки, но, не успев их натянуть, были оглушены и повалены наземь. Из шатра выбежал Святослав. Ему хватило нескольких мгновений, чтобы понять, что происходит. Он метнулся к всадникам, вскочил на приготовленного коня. В этот момент, из-за соседнего шатра в Святослава прицелился из лука половец. Тусклый свет костра едва освещал метнувшегося в стремя княжича, не давал возможности тщательно прицелиться. Один из гридей случайно заметил натянувшего лук половца и на скаку рубанул мечом – голова покатилась по снегу, оставляя кровавый след. Но прежде пущенная стрела, уже пробила кожушок княжича. Словно огромный рак вцепился клешнями в бок, да так, что княжич покачнулся в седле, успев, к счастью, ухватиться за поводья.

Китан выскочил из своего шатра с криком, собирая вокруг себя стражу. В отблесках факелов и костров замелькали половецкие стрелы. Но сопротивление скоро прекратилось, ибо половцы поняли безнадёжность своего положения.

Славата увидел поникшего на гриву коня Святослава со стрелой в боку.

– Вот, нечистая! – выругался сотник. – Возьмите княжича! – крикнул он гридям, сам же бросился неистово крушить половцев. – Всех до единого истребить! – кричал он дружинникам, и те последовали за ним.

Половцы, сами привыкшие к скрытным и стремительным нападениям, знали привычку русичей к сече в открытом бою, потому и не ожидали такого вероломства ночью, тем более, имея у себя заложника.

Стычка была краткой. Вернее, не стычка, а избиение, сложивших оружие половцев. Трупы тотчас же затемно, сволокли в ближайший овраг и кое-как забросали мёрзлой землёй.

Славата бросился к княжичу.

– Слава Богу, жив! Осторожней вы, орясины! Придерживайте с боков! – кричал на гридей Славата, в душе радуясь, что сделал так, как велел ему Святополк – в живых не оставили ни одного.

Но в городе оставался ещё Итларь с охраной.

Князь Владимир не спал. На скрип ворот он торопливо вышел в сени. Увидев поникшего в седле сына, спросил, едва шевеля языком от растерянности:

– Жив?

– Жив княжич, только стрелу из-под рёбер надо вытащить. Не уберёг, повинен… – Славата бросился перед князем на колени.

Владимир пылал гневом. Выхватил из рук Славаты плеть, с размаху опустил её на спину сотника. Плеть глухо шмякнула о кольчугу. Князь с досады плюнул, выругался по-чёрному и швырнул плеть в сторону.

– С тобой ужо разберусь, – с гневом бросил он Славате. – Несите княжича в горницу.

В это время на дворе боярина Ратибора половецкая стража Итларя спокойно отдыхала, не ведая ничего.

А к князю без зова собирались ближние думцы. Все были охвачены тревожным ожиданием. Наконец появился лекарь, подошёл к князю.

– Стрелу вынул. Уязвление не опасно. Через две седмицы княжич сядет в седло.

– Слава Всевышнему, – перекрестился князь.

– Нынче же благодарственный молебен все отслужим, – старчески проскрипел владыка.

Князь в гневе готов был бросить Славату в поруб – неслыханная дерзость ослушаться князя!

– Не гневись, княже, – Славата склонил голову. – Поганые начали стрелы метать, нешто нам стоять, сложа руки. Увидел я княжича уязвлённого, тут уж не выдержал, дал волю гневу. Сложили б оружие поганые – остались бы живы, – соврал сотник и глазом не моргнул.

– Гнев в деле не советчик. Днесь надобно думать, как быть с Итларем, – спокойно молвил владыка.

Событие обсуждали недолго. Решили разоружить Итларя и вместе с охраной посадить под замок.

Как только стало светать, на двор боярина Ратибора прибыли посыльные от князя. Сотник вошёл в горницу, отвесил поклон хану и пригласил на выход. Ничего не подозревая, Итларь с охраной отправился на княжий двор. Гостей из сеней провели в полутёмную клеть, едва освещавшуюся волоковым оконцем. Половцы не успели ничего понять, как услышали звук захлопнувшейся за ними двери и звон засова. Ловушка! Но было уже поздно. В гневе и растерянности они стали колотить в дверь.

Славата крикнул:

– Дверь отворю, когда сложите оружие.

Сын Ратибора, Ольберг, и ещё два гридя сидели на чердаке с топорами. Славата дал им знак, и они тотчас вскрыли деревянный потолочный настил.

Вниз полетела земляная засыпка, поднялась пыль, а когда она рассеялась, снизу в проём полетели стрелы.

Одна стрела скользнула по щеке Ольберга, брызнула кровь.

– Ах ты, пёс шелудивый! – озлился Славата. – Постится щука, да, видно, зубы ещё целы. – Ну-ка, дай факел, – обернулся он к гридю, и бросил факел в проём.

Пламя осветило внутренность клети. Пользуясь замешательством, Славата натянул лук, мгновение – и Итларь свалился с торчащей в сердце стрелой.

Видя гибель своего хана, и, боясь быть заживо сожжёнными, половцы стали бросать оружие в корзину.

Но Славата, как гончий пёс, полон азарта и ненависти.

– Довольно тебе, они оружие побросали, – сказал Ольберг, прикладывая тряпицу к окровавленной щеке.

– Ишь, какой жалостливый. Прошла бы стрела на вершок выше, что бы тогда говорил?

На шум поднялся на чердак Ратибор. Увидел сына с окровавленной щекой, кинулся к нему, потом заглянул в проём: там, в клети в лужах крови лежали Итларь и два охранника. Боярин бросил полный гнева взгляд на Славату и Ольберга.

– Тьфу! – плюнул он в их сторону с досадой и укоризной. – Не вои вы, а щенки недорослые! Будет вам ужо от князя.

– Батя… – хотел оправдаться Ольберг, но отец негодовал:

– Что, батя? Очи твои востры, да сердце слепо.

Упрёк отца для Ольберга был хуже княжьей немилости. Сказал бы это кто другой, палкой бы побил, а тут – отец! Мало кто мог сравниться с Ольбергом в стрельбе из лука. Да и с мечом была крепка его рука. Видно, в крови передался воинский дар от варяжских предков. Во многих походах уже побывал он с отцом, врагов разил мечом, и вот такое приходится терпеть от родного отца. Да ещё при Славате! Хоть и родился Ольберг на берегу Днепра, но кровь-то в нём шведская. И отец его, и он сам, и старший брат Фома, и братик младший Олаф, весь их род считают за честь служить князьям Руси, приняв этот завет от предков, служивших ещё Ярославу Мудрому.

Князь выслушал Ратибора, но гнева не явил своего, на удивление Славате и Ольбергу.

– Дело сделано, ничего уже не вернёшь, – сказал он устало. – Большая рать будет с половцами. Славата, скачи к Святополку с моим посланием, будем созывать князей. Злая была ночь, каков-то будет день? – холодно произнёс князь.

Глубокий отпечаток остался в сознании Георгия Симоныча от душевной беседы с игуменом Даниилом. Теперь посадник не поверхностно, не походя, не полушутя стал задумываться о своей дальнейшей судьбе. Он часто, уединившись, рассуждал о возможности обретения им оседлой жизни, ранее казавшейся непостижимой мечтой. Он много раз мысленно вёл об этом разговор с князем, обдумывая всевозможные повороты мысли и нрава князя Владимира, и чувствуя при том поддержку весомым словом игумена Даниила и челобитьем суздалян.

Пребывание в Ростове ему казалось сном, который вот-вот прервётся, и судьба снова окунёт его с головой в жизнь, полную тревог и неопределённости.

Прочность патриархального быта, уютная приветливость природы, её богатства таили в себе неисчерпаемые возможности процветания Ростовской земли. В этом посадник убедился основательно. И понимает это не только он один: многие, с которыми приходилось встречаться и душевно беседовать, тоже думают о приумножении богатства своей земли, но не видят пути для осуществления благих помыслов.

Симоныча не покидало благостное умиротворение – каждый день наполнен смыслом. Вот только зима здесь, по сравнению с югом, уж очень злая и долгая.

Но княжичу здешняя зима, с её многоснежьем и неожиданными оттепелями, оказалась по душе. С ватагой ребят можно играть в снежки, лепить снеговиков и кататься с горы на санках. После лета и, особенно, после слякотной скучной осени для ребёнка первый снег всегда в радость. И, конечно же, всеобщее веселье в Святки с гаданиями, будто тайком от святых отцов. Попы смотрят на это постно, но ничего поделать не могут, такой обычай запретом не выбьешь. А Масленица, какова! Румяные, с пылу с жару, блины! Они вместе с первыми потоками весеннего, чистого, потеплевшего воздуха, кажется, вот-вот растопят весь огрузлый от влаги снег. Лютость морозных дней позади и забыта. Нет, что ни говори, а ростовские зимы хороши! Без ядрёных морозов встреча весны не была бы столь радостной и яркой. Зимой воздух настолько чист и свеж, что иной раз потянешь носом: откуда-то аромат свежевыпеченного хлеба плывёт вместе с дымком – дух захватывает!

До самозабвенья любил Юрий кататься в санной упряжи. Уютно в меховой шубе. Зароешься в розвальнях в сено, и чёрт не брат! Легкий морозец обжигает нос, щёки, ветерок выбивает из глаз слёзы радости. Скрип санных полозьев душу будоражит. Конь пофыркивает, поворачивая голову на бок и косясь одним глазом на седоков. Юрий не боится быстрой езды, ведь он чувствует сильную, надёжную руку дядьки.

Но ещё приятнее после прогулок, надышавшись зимним воздухом, переступить порог теремных покоев и, переваливаясь с ноги на ногу, сбрасывать овчинный тулуп, шапку, меховые ноговицы, а потом вместе с дядькой возжигать очажок. Они устраивались перед трепещущим пламенем на устланных по полу шкурах и утоляли жажду каждый своим напитком. Весело потрескивают в очажке дрова, огонь мечет на их лица красные всполохи. После мороза, от тепла и удовольствия, горят щеки.

Так уж сложилось, что иногда в вечерние часы дядька рассказывал Юрию разные истории, сказки, были и небылицы. Рассказывал о чудище-змее, похитившем царевну, и храбром юноше, убившем змея копьем, вызволяя царевну. А Юрий выслушал рассказ и молвил:

– Выдумки всё это. Не бывает таких больших змеев.

– В каждой сказке есть чуток правды. Мудрецы сказывают, что в давние времена такие чудища бродили по земле – огромные кости их находят. А в дальних полуденных странах есть змеи и сейчас в десять локтей длиною, а в реках водятся чудища огромные, кои могут проглотить корову. Коркодилами их называют.

Юрий недоверчиво посматривал на дядьку.

– В памяти поколений остаётся что-то из бытия древних людей. Вот написано в Евангелии, что первым человеком на земле был Адам. Откуда это ведомо? Это предание люди помнят. Бог когда-то поведал это пророкам, а они передали это своим потомкам, а они – своим потомкам и так без конца. А сколько, кто и когда прибавил своего домысла, про то уже никогда не узнаем. Люди любят рассуждать о чудесах, иначе скучно жить на свете. Таинственность влечёт людей, и они хотят верить в чудо, всё равно какое, лишь бы оно состоялось.

Уют и спокойствие нагретого жилища погружают Юрия в дрёму. Тихо. Только дрова в очаге потрескивают, и жёлтые пятна от огня скачут по стене. От хмельного взварца и домашнего тепла и дядька разомлел. Обложившись шкурами, он ещё глубже зарылся в них, и ушёл в мыслях в далёкие воспоминания. Ему грезился отчий дом и такой же огонь в печи, огромной толщины бревенчатые стены теремной горницы. Родной отчий дом… Откуда это? Там, на юге, такое и в голову не приходило. Действительно, когда благодать рядом – не ценишь, потерял – понимаешь, как это дорого для тебя. В молодости некогда предаваться размышлениям и воспоминаниям. Да и вспоминать особо нечего. Ещё с отрочества, как умер отец, пришлось Георгию следовать за князем, как нитке за иголкой. Какой уж тут приют домашнего отцова очага? А как хочется иметь свой добротный дом, где хлопотливая жена встречает мужа ласковым теплом, и дочка щебетунья бежит в объятия отца и дышит, дышит в ухо, потеряв от счастья слова. Хорошо тут с княжичем. Приволье. Но без семьи пусто на душе. Симоныч устало вздохнул. Неудержимо одолевала зевота. Надышались, нагулялись, и почивать после этого сладко, тело разнежилось, в голове приятное кружение: истома брала своё. Симоныч засыпал под биение своего сердца. Нет предела тишине и покою… Огонь в очаге угасал, горница погружалась во тьму.

Проснулся Георгий сразу, резко, будто кто-то его толкнул. Ему показалось, что он проспал вечность. Но тлеющие угли в очаге говорили о том, что спал он всего ничего. Напряжённо пытался вспомнить, что его пробудило. Ведь что-то было. Ах, да, сон, тревожный сон, заставивший учащённо биться сердце. Закрыл глаза. Хотя в горнице и без того была темнота, лишь едва видимый огонёк лампадки мерцал в углу. Вот из тумана всплывает залитая лунным светом поляна. Посреди одиноко стоит высокое дерево с диковинными плодами. Он идёт к дереву. Ему надо сорвать неведомый плод, насытившись которым, он постигнет суть великой тайны: как на этой поляне, поросшей диким разнотравьем, вырастить множество деревьев с прекрасными плодами. Он накормит ими людей, и они станут счастливы. Дерево рядом, но он идёт, идёт, и никак не может дойти. Вот-вот, ещё немного… Нет сил, становится сумрачно… Сердце стучит… Но желание достичь заветного дерева не оставляет его. Поляна безмолвна и пустынна. И он начинает понимать: поляна не пустит его в своё безжизненное пространство, его надо наполнить светом и оживить! Но как? «К чему бы этот сон? Святые угодники, вразумите мя», – взмолился Георгий, зевнул, перевернулся на другой бок, но уже долго не мог заснуть.

А, пробудившись поутру, забыл о сне. Повседневные заботы ждали его.

Симоныч изъездил суздальскую округу от Нерли до Колокши, от Ирмеси до Клязьмы, убеждаясь в изрядном плодородии этой земли. Он подметил также, что и деревеньки в этой местности не назовёшь бедными. Вокруг поселений – ухоженные густые зеленеющие нивы. Одно лишь печалит взор: много чёрной земли под сорной травой пропадает. А там, где земля ухожена, любо посмотреть, глаз радуется. Люди уверены, их поля не потопчут копыта вражьих коней, жилища их не будут спалены. Спокойны селяне за своё будущее, потому редко кто в землянке ютится, многие добротные избы ставят, чтоб на века, чтоб дети и внуки в них жили также спокойно. И бояре разумеют, что с полуголодного и нищего смерда нечего взять. А тут, глядишь, в урожайный год и посошное можно увеличить.

Симоныч часто ловил себя на мысли, что он завидует местным боярам. И тут же сам себя успокаивал: «А почему бы и не позавидовать, если люди довольны своей жизнью. Много ли на Руси таких мест? Здесь же в худобе и гладе живут лишь самые нерадивые бобыли да отчаянные пьяницы. Этих Бог разумом обделил, а вся остальная чадь не обижена ни Богом, ни господами. Вот тебе и край Залесский дикий, как привыкли видеть его в своём воображении поднепровские обитатели. А ведь я тоже был таким невегласом, пока всё здесь не увидел своими глазами. Конечно, Чернигов, Переяславль не сравнишь с дремотным Ростовом, а уж Киеву вообще нет равных. Но смерд, орающий землю на юге, может позавидовать оратаю суждальскому, богатство которого не только в земле, но и в спокойствии бытия. Что там, на юге, сейчас происходит? Давно уж нет вестей от князя».

А по Ростовской земле ширился слух: посадник – сын того самого Шимона. Кто–то с почтением произносил имя знатного варяга и его сына Георгия, кто-то ворчал недовольно, дескать, своих что ли волостелей на Руси не хватает?

Безвестие всё больше томило посадника. А слухи, доходящие до Ростова, как всегда полны страстями. Хочешь, не хочешь, а поневоле будешь прислушиваться при глухом-то неведении. Сказывают, в Переяславле князь Владимир заманил половецких ханов Итларя и Китана в ловушку и предал их смерти. Значит, большая рать грядёт. Будет князь собирать воинство из всех своих отчин, и Ростов не останется в стороне. Смердам придётся бросать ухоженные поля. А что с урожаем станет? Нивы-то, вон какие густые.

Нелегко переживала Варвара разлуку с Серафимой. Варваре двадцать шестое лето идёт, скучно жить затворницей в глуши, без подруги. А другой, которую, которая заменила бы Серафиму, нет. Вот и решил Иван, что надо Варваре пожить в Ростове, это должно сгладить её тоску, ведь походить неспешно по торжищу для молодой жены истинное удовольствие. Глядишь, и подругой обзаведётся.

Однако имение своё Иван остерегался надолго оставлять на попечение тиуну. Была на то причина, о которой не ведала даже Варвара. А ему отец говорил незадолго до кончины: «Вот я поведал тебе о нашей сокровищнице, и уже о тайнике знают двое. Но я скоро уйду в мир иной, и ты будешь ведать тайну один. Потом поведаешь об этом старшему сыну. Но знай, ежели о сокровенном знают двое, то и третий скоро будет знать». С той поры Иван, каждый раз возвращаясь в имение, первым делом осматривал ледник – не взломана ли стена тайника, потому и ключи от ледника держал всегда при себе, не думая, однако, что это вызывает у дворовых досужие догадки.

Только ленивый не бывал в пятницу на торжище! Пестрота праздничная, народу полно, все новости здесь! Торг можно было найти с закрытыми глазами с другого конца Ростова по непрерывному гулу людских голосов и дурманящим, кружащим голову запахам, присущим только торжищу. Конский навоз и пот перемешивались с запахами греческих благовоний, привезённых из Царьграда для умащивания ростовских красавиц. Солоноватый запах рыбного ряда перемешался с неповторимым ароматом берёзовых дров. Мясные лавки добавляли ко всему свой особый запах. Торг отсчитывал ритм жизни, как биение сердца: то учащённо после очередного прихода купцов из Нового Торга, то замедленно, едва заметно, в ожидании новых гостей.

Боярыня со слугой ходила, присматривая товар для себя и сыновей. Хотелось и мужа порадовать чем-то изрядным. Знает Варвара толк в товарах. А сегодня, тем более, интерес разгорается. Говорят, намедни привезли новые нарядные ткани. Жаждала женская душа примерить что-то необычное, а то глаза привыкли к одним и тем же товарам, не броским по виду, с незатейливым узорочьем. И, конечно же, хочется такого, какого ещё ни у кого нет.

Глаза Варвары останавливаются на серебряных наушницах с кроваво-красными самоцветами. А вот рядом лежат серебряные наручи с искусной чеканкой в виде плавающих русалок, то ли в воздухе, то ли в воде. Варвара задумалась, рассматривая узорочье. А вон там, в уголке, увидела разноцветные скляницы с благовониями – это из дальних стран. Стеклянные витые наручи красные, зелёные, синие – это не диковина, это изделия киевских мастеров, такого товара в каждой лавке полно. Перешла в соседнюю лавку, а там… Сердце защемило от обилия аксамитовых тканей, да не простых – с узорочьем травным, с разводами. Ну, уж отсюда она пустой не уйдёт. И давай перебирать все подряд.

– Откуда сия лепота? – спрашивает она с дрожащим от удовольствия голосом.

– Товар шемаханский. Остатки. Много продал аксамита в Киеве. В Ростов же я заглянул случайно, ради любопытства. Купцы сказывали, будто с верховья Днепра в Волгу местный боярин новые волоки налаживает окромя старого, вот и захотелось посмотреть. В Ростове я бывал и ранее, правда, давненько то было. Торг тут худой, больше кун проживёшь, нежели за товар выручишь.

И выкладывает на прилавок ещё штуки, одна другой цветистее.

А вокруг уже слетаются, как пчёлы на цветок, местные жёнки. Товар на ощупь пробуют, глазам не верят, и щебечут без умолка. Тут самое время купцу разговор поддержать – эти сороки всё ведают. Плох купец, не стремящийся познать душу и нрав покупателя. Нахваливает товар, а сам выспрашивает, улыбаясь елейно, велик ли здешний торг бывает по праздникам, какие купцы сюда приходят чаще. Да мало ли чего можно выведать, выкладывая диковинный товар перед алчущими очами местных модниц.

Жёнки стараются друг перед другом показать свою осведомлённость, всё купцу выкладывают, да и сами не преминут поинтересоваться, как люди в иных землях живут. Не каждый день ходят в Ростов купцы из Новгорода или Киева. Здесь чаще торгуют уже примелькавшиеся лица из пригородов: Суздаля, Ярославля, Клещина. Через Ярославль сюда идёт хлеб из-за Волги от булгар. Суздаляне иной раз привозят всякую снедь, овощи, кузнечные поделки, серебряные чеканные украшения. Местная меря торгует, перебивая у суздалян покупателя подвесками из серебра, гусиными лапками их здесь называют. Нацепит красавица к кокошнику такие подвески, и становится сказочной царевной. Головкой повернёт направо, налево, а подвески тихо позвякивают, отгоняя нечистую силу. Клещинцы же удивляют народ копчёной ряпушкой из своего озера. Нигде такая рыба не водится, только в Клещине-озере.

Дорогая мягкая рухлядь на торжище редкость. Куницу, бобра, а, тем более, горностая и соболя «на корню» скупают у добытчиков. Почти вся эта пушнина идёт мимо торга в княжьи скотницы, ибо нужна она для выкупа пленных русичей. Бояре же набивают пушниной кованые сундуки, выжидая удобного случая продать с большей прибылью, да и на чёрный день не худо иметь запас: пушнина, золото, самоцветы всегда в цене, тут не прогадаешь.

Иван – хозяин рачительный, но Варваре никогда ни в чём не отказывает, так что может она потешить свою душу, выбирая понравившийся отрез аксамитовой ткани, не смотря на цену. Любит Иван Варвару. Многие завидуют ей. Сын-то, каков у них растет! Весь в отца. Скоро в наусие войдёт. Теперь у Сысоя есть младшенький братик Степан, четвёртое лето ему идёт.

Когда чужое счастье у всех на виду, всегда находятся злые завистники, а ещё хуже – тайные недоброжелатели, прячущие за льстивой улыбкой злые помыслы.

С некоторых пор стала замечать Варвара на себе недобрые, пристальные взгляды. Сначала не придавала этому значения – мало ли людей, смотрящих с завистью на молодую боярыню, особенно, когда сыновья и муж рядом. Но со временем такие взгляды становились назойливыми. Даже дворовая прислуга стала смотреть как-то особенно пристально, недоверчиво. И стала Варвара понемногу задумываться, появилась мнительность, чего раньше за собой не замечала.

Прохаживается Варвара от лавки к лавке, иногда, походя, кивком кланяясь знакомым. Вот, повинуясь привычке, склонила голову перед знакомым лицом и встрепенулась. О, Боже! Ей, улыбаясь, кланялся Константин.

Она и раньше с ним раскланивалась издалека, блюдя вежливость. Но сейчас его взгляд словно молнией ударил. «Да что уж это, совсем мнительная стала. Так и умом свихнуться не долго», – пронеслось в голове.

А Константин, улучив момент, когда Варвара отослала по делам в лавку слугу, не смущаясь, направился прямо к ней.

Холодок пробежал у неё по спине, стало тревожно. Как ни старалась, изнуряя себя молитвами раскаяния, так и не смогла она освободиться от горьких воспоминаний. Сердце билось, как у птицы в силке.

– Добра и благости тебе, Варвара Никодимовна. Давно хочу встретиться с тобой да поговорить с глазу на глаз, но как-то не случалось. Снизойди до меня, раба Божьего, отойдём в сторонку, поговорим.

– И тебе, Константин Бориславич, доброго здоровья, – сухо ответила она на поклон. – Не вижу нужды в разговоре. Пути наши давно разошлись. Ты не раб Божий, ты раб греха своего.

– Ну, полно, полно, так уж сразу-то не нападай. Бывает, дороги сходятся. Вот ныне встретились, и поговорить бы по-доброму. Нешто мы враги? К Ивану я с почтением отношусь, и он ко мне неприязни не имает. А поговорить нам есть о чём, – глаза его сузились в хитроватой усмешке.

Это вызвало ещё большую неприязнь. Она резко повернулась, намереваясь уйти.

Константин схватил её за руку.

– Постой, Варварушка, не уходи.

– Отпусти! Не позорь меня. Слугу кликну.

– Я спросить только хочу, смилуйся.

Боясь навлечь любопытство посторонних глаз, Варвара чуть смягчилась.

– В городе повсюду шепчутся… – начал он с волнением. – Может, и до тебя слухи дошли…

– О чём ты? Спрашивай скорее и уходи. Сейчас мой слуга вернётся.

– Будто Сысой не Иванов сын, – он осторожно заглядывал ей в глаза.

Варвара встрепенулась, напряглась. «Так вот в чём причина косых взглядов!» Она поначалу растерялась, но тотчас собрала всю свою волю и ответила:

– Я бабьи сплетни не собираю! – кинула полный презрения взгляд на Константина, резко передернула плечом и, не помня себя, ринулась прочь.

«Ишь, как её задело! Значит, правду говорят, значит, Сысоя от меня родила, более не от кого, – провожал он Варвару растерянным взглядом. – Надо быть ближе к Ивану, может, от него что-то выведаю».

Варвара, дрожа от гнева и ненависти к человеку, когда-то жестоко обидевшему её, бессмысленно шла почему-то в самую толпу. Остановилась. Поискала глазами слугу. Слуга уже шёл к ней.

– Госпожа, на тебе лица нет. Что случилось? Немочь одолевает? Обопрись на меня, пойдём к дому. Я всё купил, что ты наказывала, – тряс он плетяницей – тут делать более нечего.

– Да, да… – бормотала она, чувствуя, как ноги отказываются идти.

Но вот, слава Богу, свой двор, добрели кое-как. Однако возле ворот силы совсем отказали. Она беспомощно прислонилась к створке, не в силах переступить порог. Что теперь будет? Так кто же мог дознаться? Господи! Дай силы вернуться в дом! Свет не мил! Тупая тоска!

Иван не на шутку испугался, увидев Варвару в таком состоянии. Бережно уложил её на ложницу, и тут же послал за лекарем.

– Что с тобой, ладушка моя? – он положил ладонь на лоб Варвары. – Ты вся дрожишь, у тебя огневица.

– Не тревожься, Иван. Просто голова закружилась. Полежу немного, и пройдёт.

Но Иван не успокоился, его насторожил отчуждённый тон в голосе жены, какого он ещё не слышал.

– Жили мы с тобою счастливо, не было меж нами до сих пор недомолвок, и дальше не должно быть. Ты поделись со мною своей заботой, вдвоём легче пережить любую беду.

– Не хотела я тревожить твоё сердце. Слухи ходят по Ростову…

– А-а, вот оно что. Я о том давно знаю, – Иван улыбнулся, успокоился. – Пусть сплетничают. Я даже знаю, откуда это всё пошло. Твоя нянька на исповеди перед кончиной проговорилась.

– Но она же ничего не ведала, – Варвара растерянно смотрела на мужа.

– Э-э, голубушка моя, ежели тайну знают двое, и, тем более, трое, это уже не тайна. Надо было ждать, что когда-то она прорвётся в народ, и тогда уже на каждый роток не накинешь платок.

А Константин бесцельно брёл по городу с улыбкой на лице. «Значит, Сысой – моя кровинушка? Ужель до Ивана слухи не дошли? Знает ли он? Что теперь будет?» Услышал топот копыт. Обернулся: двое верховых нахлестывали взмыленных лошадей. «Всадники явно не наши, не ростовские, – проводил он их безучастным взглядом. – Сысой… – задумчиво шептал он. – Сысой родился в начале апреля, а свадьба была в августе. Не получается девяти месяцев. Значит, одно из двух: либо она встречалась с Иваном до свадьбы, либо Сысой от меня. Конечно, бывают и ранние роды…»

Тем временем всадники пропылили в сторону княжьего двора. «Надо сходить на двор к посаднику, может, изрядные вести гонцы принесли», – подумал Константин, забыв о только что мучившей его догадке.

Не ведали ростовцы, что вслед за всадниками змеёй вползала беда в их размеренный быт, что отныне жизнь чади залесской пойдёт наперекосяк и станет полной горечи и отчаяния для одних, и надежд на лучшую жизнь для других. Скоро, очень скоро, придётся забыть о неурядицах своего бытия, кои покажутся ничтожными, в сравнении с грядущей бедой.

Отрок с широко раскрытыми глазами стоял перед посадником.

– Гонцы от Изяслава, – сообщил он с тревогой в голосе.

– От Изяслава? Какого?

– Из Мурома.

Посадник осматривал отрока с ног до головы: уж не пьян ли нечестивый.

– От Изяслава Володимерича Мономашича, – сбивчиво повторил отрок.

– Почему из Мурома?

Отрок только руками развёл.

– Где гонцы? Веди их сюда.

Отрок опрометью ринулся на двор, где гонцы рассёдлывали лошадей.

– Немедля к посаднику! – крикнул им отрок.

Гонцы с усталыми, понурыми лицами сообщили посаднику ошеломляющие вести, то и дело перебивая друг друга.

– Так вот оно что! – Симоныч сокрушенно сел на лавку. – Ох, Изяслав! Ох, буйная головушка! А что же Владимир Всеволодич, он благословил Изяслава на занятие Мурома?

– Изяслав без ведома отца прогнал из Мурома посадника Олегова. К отцу же послал гонцов, просит помощи.

– Ладно, идите в гостевую избу, отдохните, а то, вижу, еле на ногах стоите. Каким путём шли из Мурома?

– На лодье по Оке и Клязьме. Напрямую через лес пути нет. По рекам дольше, но надёжнее. В Суждале старшой боярин дал нам коней, тут путь наторен. Однако, пять ночей почти не спавши.

– Отдыхайте. Через день-два тем же путём поведёте ростовских воев.

Тысяцкий не замедлил явиться.

– Пошто кликал, Симоныч? Что так спешно? Что стряслось?

– Нарочитые от Изяслава из Мурома прискакали.

– От Изяслава? Из Мурома? – удивился Бута Лукич.

– Отец посадил Изяслава в Смоленске, однако Давид Святославич выгнал его оттуда.

– Та-ак. Ишь, дела-то, какие.

– Слушай далее, Лукич. Изяслав в отместку сел в Курске, но Святославич и оттуда его погнал. Тогда Изяслав схватил посадника Олегова в Муроме и сам сел на муромский стол. Святославичи, Олег и Давид подошли к Мурому, обложили град, вот Изяслав и просит помощи. Отец вряд ли сможет помочь ему, у него в Переяславле большая рать с половцами грядёт, ежели уже не началась. От Мстислава из Новгорода придёт помощь, но подоспеет ли ко времени? Мы ближе к Мурому, надо борзо посылать нашу дружину.

Лицо тысяцкого вытянулось, взгляд потускнел.

– О, какие дела разворачиваются, – задумчиво произнёс Бута. – Однако, Симоныч, не обижайся, но скажу прямо, без обиняков. Вельми скоро ты рядить изволишь. Ростовская дружина не только в моей воле, согласие всех мужей ростовских надо имати. Ты волен распоряжаться своими гридями и отроками, а с ростовской дружиной расклад иной, – Бута украдкой посмотрел на посадника.

– Разумеешь, Лукич, медлить нельзя. Олег Святославич обложил Муром, а у Изяслава силы ратные не велики. Муромцы хоть и поклонились Изяславу, но против своего волостеля, то бишь Олега Святославича, они мечи не подымут. Ведь Муром – исконная отчина Святославичей.

– Пошто же Изяслав там сел? Шел бы в Переяславль, там и подумал бы вместе с отцом, как быть.

– Я и сам гадаю, что заставило его идти в Муром без отцовой воли. Теперь распри не избежать. Но Изяслава можно понять, ведь Смоленск – отчина князя Владимира. Святославичи замыслили что-то недоброе.

– Э-э, Симоныч, нам ли с тобою в том разбираться, – Бута отчаянно махнул рукой. – Однако мужей передних и молодших надо послушать. Вечину являет дума.

– Нынче же и позовём всех.

В сенном проходе, пред гридницей, собирались бояре, негромко переговариваясь, и спрашивая друг у друга, почто думу скликали. Вскоре мужей позвали в гридницу. Там уже посадник с тысяцким что-то оживлённо обсуждали. Отвесив поклоны и пробасив приветствия, бояре чинно расселись по лавкам, заведомо зная, каждый своё место: вятшие – ближе к тысяцкому и посаднику, молодшие – в дальних концах лавок. По правую руку тысяцкого на отдельном столце воссел протоиерей Иаков.

Симоныч без лишних слов изложил суть дела.

Бояре долго раскачивались, теребили в кулаках бороды, переваривая в головах услышанное. Стали подавать робкие голоса:

– Изяслав молод, горяч, твердоумия ещё не обрёл. Может, Господу угодно, чтобы Святославичи его умуразуму поучили?

– И что князья злобиво живут друг с другом, сколь будет так продолжаться? Потому поганые и осмелели. Не ровён час, Руси придётся дань поганым платить, а князья о том и не помышляют, земли не могут меж собою поделить. Ярослав Русь собрал во един кулак, а они дедний завет попрали. Неладно, ох неладно, на Руси жизнь складывается.

– Не следует нам в княжьи распри встревать, не для того мы свою дружину содержим.

– Без отчей воли сел Изяслав в Муроме, вот пусть прежде к своему батюшке гонцов шлёт, пусть отцу кланяется.

Посадник слегка склонил голову, абы не выдать растерянность. Вот когда он почувствовал всем своим существом: в Ростове он не волостель, а так, одно название, раскланиваются перед ним просто по обычаю. Беспомощность и обида заполнили всю его душу. Говорят незлобиво, а каждое слово, будто копейная рана. Симоныч искоса посмотрел на тысяцкого, перевёл взгляд на протопопа. Бута сидел с непроницаемым лицом, что в голове у него, Бог знает. Иаков перебирал чётки, поднимая порой безучастный взгляд на бояр. «Ужель не найду у них понимания? Ужель не поддержат? – нервничал посадник с теплящейся надеждой: всегда так бывает, сначала спорят, чуть не до драки, потом всё-таки уступают. – Слову тысяцкого сейчас было бы самое время. А что же для них моё слово, слово посадника, пустое?» Обида выворачивала душу. Всматривался в дубовые лица.

– Уразумейте же, наконец, – посадник даже пристукнул ладонью по столу, – Изяслав в осаде! Помощи просит у нас! Пошто гнев княжий на себя навлекаете? Мономашич просит ратной помощи не у соседа, а у мужей отчины Мономаховой!

Бояре разом вскинули бороды. Десятки глаз сверлили Симоныча. О, какая глухая стена! Разве её прошибёшь добрым словом! А Бута молчит. Почему не поддержит посадника?

– Воля-то – ваша, а печаль – наша, – услышал посадник робкий ответ.

Сидевший рядом с дядькой княжич, хлопая недоумённо ресницами, смотрел то на бояр, то на дядьку. Боязливо стало Юрию от этой перебранки. Детским умом он понимал, что не получается у дядьки лада с боярами. Значит, быть беде, и захлюпал носом.

Симоныч покосился на княжича: «Пошто он здесь? Рано ему слушать непотребный лай боярский».

– Иди, Гюрги, на двор, там с отрочами погуляй, здесь тебе сейчас делать нечего, – тоном, не принимающим возражений, сказал дядька.

Юрий испуганно, молча удалился.

Смутно в сознании княжича пробуждались вопросы, ответы на которые он хотел услышать от всезнающего дядьки. «Почему не слушаются ростовские мужи воли княжьей? Ведь дяька есть посадник князя. А что будет, ежели дядька не помирится с боярами? Почему он не хочет, чтобы я слушал их споры? Ведь я же – княжич. Пока мал, но всё-таки я должен ведать, что мыслят бояре. Но как хорошо, что у меня есть дядька. Как бы я без него с боярами спорил?» И Юрию вдруг захотелось вернуться в Переяславль, к отцу, обнять матушку, прижаться к ней.

А из поварской в гридницу уже сочился, вызывая слюну, запах жареного мяса с луком, с чесночной подливой.

Симоныч полагал, что после думы, дружно приняв волю о помощи Изяславу, все сядут за столы в трапезной и по обычаю отметят общую вечину добрым заморским вином и яствами.

– Лукич, твоё слово должно быть впереди всех, а ты молчишь, – стараясь выдержать спокойный тон, говорил посадник.

Бута метнул многозначительный взгляд на посадника.

– Я, Симоныч, своё место знаю, – уверенный в себе, снисходительно ответил он. – Не ведаю, как в Переяславле, а у нас свои обычаи.

Он уже давно всё обдумал и решил. Настрой думцев ему был известен так же, как им известен был помысел тысяцкого. Но Буте хотелось показать посаднику, кто в Ростове хозяин – случай зело подходящий.

– Так что, Симоныч, ты наши давние ростовские обычаи через колено не ломай. Князю Владимиру мы кланяемся, но мы не холопы его. Много мы видели князей и посадников, но живём по своим поконам. Наши роды искони на своей земле сидят. А потому головы складывать по недомыслию князей нам нет корысти. Думцы об этом сказали, и ты слышал сие.

Отец Иаков встал со столца, что бывало в редких случаях. Он пытался побороть волнение.

– Думцы свое слово молвили, и аз благословляю их приговор, – Иаков приподнял наперсный крест, но его прервал возмущенный посадник:

– Не поповское дело ратные дела обсуждать… – но тут же сам осёкся, вспомнив напутствие князя уже который раз: «Местные мужи всегда недоверчиво встречают новых людей, даже будь то волостель. Не горячись, не которуйся с ними, опору ищи у святых отцов».

– Вот что скажу тебе, Гюрги Симоныч, – уже спокойно, уверенно, будто за ним весь Ростов стоит, говорил Иаков, – такого нечестия не слышал я ни от кого, а ты меня поносишь срамотно…

– Ты, отче, лишку хватил, воли владычной нет над тобой… – снова перебил его посадник.

– Так знай, – продолжал Иаков, не обращая внимания на слова посадника, – либо ты с нами, либо ты для нас чужаком останешься. Видно, трудно тебе понять русичей, ты же варяг.

– Что же вы идёте против воли князя? – сокрушенно качал головой посадник. – Как же вы предстанете перед очами княжьими?

– Мы, однако, княжьей воли пока не ведаем, – спокойно ответил тысяцкий.

– Мужи вятшие, – вдруг встрял молчавший до сего времени Константин, – ужель посрамим свою честь перед князем Владимиром? Его сын в беде, просит нашей помощи. Разбираться кто, кого, каким словом обидел, будем потом. Сейчас надо посылать ратную помощь. Снаряжай свою сотню, Симоныч, а я присовокупляю к ней своё ополчение. Соберу смердов, сколь смогу. Спорить и каяться потом будем.

Бояре недоумённо уставились на Константина. Они знали его порывистый, непредсказуемый характер, но чтобы дерзко встать против думской вечины – такого ещё не бывало.

– Вечина думцами явлена, а ты поперёк идёшь! – в голосе Буты звучала угроза.

Для посадника же решительная поддержка Константина оказалась неожиданностью – значит, не один он остаётся против думцев. Симоныч немного воспрянул духом – может, кто-то ещё встанет на его сторону? Добрые отношения, кажется, складываются с Кучкой.

– Иван, а ты что молчишь? – с теплящейся надеждой на поддержку спросил Симоныч.

Иван устало поднял взгляд.

– В лихое время всегда приходится выбирать между злом и ещё большим злом. После смерти Ярослава началась замятня на Руси, и конца ей не видно. Добром это всё не кончится. Руси нужен новый Ярослав. Но его не видно. Не вижу ничего худого, ежели Константин порывается помочь ополчением. Он не идёт против воли думцев, ибо не требует послать дружину. Своими же людьми он волен распоряжаться. Супротив вечины думской и я не встаю, ибо ведаю, как плевать против ветра. А потому, сколь соберу ополчения, тоже присовокуплю к сотне посадника. Не обессудьте, мужи вятшие, се моя воля. И делаю это я не потому, что зазорно будет смотреть в глаза князю. Разумею, суть днесь такова: отказать в помощи сыну князя Владимира, значит, свою честь унизить. Да, злобиво ныне живут князья, хоть они все рода Рюрикова: но наше ли дело в том разбираться? Ростов есмь отчина князя Владимира, и мы не можем идти против его воли, кою здесь являет его посадник.

– А ежели Олег Святославич объявит Ростов своей отчиной, ты один против него встанешь? – с ехидцей спросил Иаков. – Ведь когда-то Святослав сажал Олега в Ростове.

Симоныч с неприязнью посмотрел на попа. «Вот и ищи опору у святых отцов. Не любо мне, что протопоп лезет не в свои дела. С виду благочестив, а на языке злые глаголы. Никогда не знаешь, что у него на уме. Проповеди читает, будто ангел благоглаголивый, а тут вон как остёр на язык».

А Иван только отмахнулся недовольно и ничего отвечать не стал.

– Неладно у нас получается. Настала година, князь за помощью к нам прислал, а мы предаём его. В том ли честь наша, ростовцы?

– А ты нас не кори! – взъерошился Бута. – Мы живём по заветам наших отцов и дедов, а князь то одну рать затевает, то другую, злокорыстно убивает ханов, нас же не спрашивает, любы нам его дела или нет. Теперь вот затеял ратоваться со своими двоюродными братьями, а нам, какая в том корысть? Пришёл бы сам, поклонились бы мы друг другу, ряд поставили б, а там, глядишь, и общее разумение обрели.

– Почему злокорыстно ханов убивает? – вспылил посадник. – Тебе ведомо, что произошло в Переяславле? Вот так, по одним слухам, а не по делам, привыкли одни очернять других. Не таков князь Владимир, нет в его сердце злокорыстия, не станет он марать свою честь злокозненным убийством ворога, он предпочтёт открытую сечу в поле. А ты, Бута Лукич, не зная человека, смеешь говорить о нём пакости. До сего дня я о тебе думал лучше.

– Ладно, Симоныч, ты на меня не серчай, – Бута пытался снисходительно примириться. – Ты молод и ещё не вник в наше бытие ростовское. Норовишь в чужой монастырь со своим уставом идти. Распри меж нами мне не хотелось бы имать. Ты пойми, наша дружина завещана нам отцами не для княжьих распрей, а на оборону града и наших имений от ворога. Мужи вятшие дело говорят, обижаться на нас грешно. И Иван верно говорит. Надо нам подумать, как волков накормить, и чтобы овцы были целы.

Казалось, обе стороны понимали, что спорами делу не поможешь. Бояре привыкли: их вечина – верх всему, а воля посадника им не указ. В конце концов, решили так: кто хочет, тот пусть присоединяет к сотне посадника своих ополченцев.

Но желающих идти на ратную сечу оказалось весьма немного. Да и те, кого бояре послали к Мурому, были из самых захудалых смердов, кои кроме сохи ничего в жизни не знали.

Обескуражен был посадник после думы. «Ох, недобро всё складывается. Не сумел я сдержаться, сорвался глупо. А что было делать? Земные поклоны отбивать? Мужи тоже зело норовисты. Видно, кончается моё посадничество в Ростове. Придёт князь, поведаю ему, что, вот де, не смог с боярами поладить. Выведет меня князь из Ростова, а далее что? Но, не-ет, не дождетесь, мужи кондовые! Мне князь доверил свою отчину и сына, а я расхныкался, руки опустил. Однако, прямо беда, посоветоваться не с кем. Надо, не откладывая, ехать в Суждаль, Наум Данилыч меня поймёт. Но чем же он поможет? Ведь у него, кроме сиволапых смердов, и дружиныто доброй нет.

Шла вторая неделя Успеньева поста – время ночных всполохов дальних гроз. Этим летом они особенно разгулялись, не дают людям покоя, всюду гремят раскаты, всполохи не утихают.

Горницу постепенно заполняет сумрак. День на исходе. Невесёлый день. Тоска гложет душу. Но иногда надо уходить в тишину, чтобы понять происходящие события. Симоныч поудобнее устроился на полстнице из медвежьей шкуры. Перед глазами вставали образы жены и дочки. Тревожное время сейчас в Переяславле, как они там? Хелга ещё так мала и беспомощна.

Но дневные события вновь заставляли задумываться, как помочь Изяславу, как далее складывать отношения с вятшими мужами. Ведь уже стал привыкать, окунулся с головой в ростовскую жизнь, совсем иную, чем в Поднепровье. Пусть здесь нет таких величественных градов, как Киев, Чернигов, Переяславль, с их мощными крепостными стенами и каменными храмами, пусть нет шумных многолюдных торжищ, но зато здесь есть умиротворяющее спокойствие. Симоныч не мог понять, почему там, на юге, где остался дом, семья, у него не возникало ощущения незыблемости отчего дома. Здесь же все поры его души пропитались духом отчего дома-крепости, где он будет жить долго и счастливо, а потом в нём будут жить его потомки, много потомков. А теперь вот и Ростовская волость вовлекается в жестокую усобицу. Господи, что же происходит? Такая земля выходит из вековой дрёмы, и куда выходит! Этой земле Всевышним завещано благоденствие!

Почему же, несмотря на неприязнь бояр, Симоныч чувствует влечение к этой земле? Неужели только потому, что здесь нет постоянной угрозы вторжения степных кочевников? А чем была заполнена его жизнь до прихода в Ростов? Стремлением, как и все, отличиться в воинских походах и обрести честь и славу? Только и всего? А, оказывается, люди могут жить иной жизнью, заполненной влечением к созидательному, полному смысла труду.

Волей неволей, там, на юге, тревожная жизнь выковывает нрав человека недоверчивым, безжалостным к страданиям слабых. Люди привыкают к крови в ратных сражениях и не замечают, как ожесточаются их сердца. Они уже не могут обойтись без жестокости и в мирной жизни. А жизнь в Ростове помогла ему понять это. Князь Владимир высоко ценит верность молодого посадника. Но Симоныч понимает и то, что он благоволит ему не столько по личным заслугам, сколько чтит в его лице память благоверного Шимона-Симона. Казалось бы, что ещё надо доброму молодцу именитого боярского рода? А может быть, княжий гонец уже в пути и везёт грамотку с повелением возвращаться в Переяславль? А далее что? Снова привыкать к ратным походам? И это после того, как познал мирную жизнь в Ростовской земле! «Ишь, каков! Захотелось спокойной жизни! – иронично подумал он о себе. – Делом надо заниматься. Заутре же ехать в Суждаль, ратную силу собирать. Ха! Ратная сила! Одно название!»

И тут вспомнились вдруг слова суздалян: «А ты оставайся у нас. Мы тебе и двор поставим лепый». Симоныч благостно улыбнулся. Конечно, Наум Данилыч и отец Даниил говорили это полушутя. Ведь каждый понимал, что такое просто невозможно. Как это так? Посадник покидает Ростов и ставит двор в пригороде! Где такое видано? А почему же невозможно? Это как посмотреть…

Только Симоныч стал избавляться от тоскливых мыслей, как послышался скрип двери.

– Ну, чего ещё надо? Велел же не беспокоить, – отчитал он отрока, не оборачиваясь, но в ответ услышал жалостливый голос княжича:

– Дядька Гюрги, хочу к матушке, к батюшке.

«Ну вот, только этого не хватало. Я думал: один расквасился в тоске своей, а тут, оказывается, ещё один нытик появился». Почувствовав неловкость, дядька поставил на стол недопитую чарку сыты, поманил к себе Юрия, и с неуклюжей мужской лаской обнял мальчика одной рукой, другой – поглаживал его мягкие волосы.

– Потерпи вмале. Вот придёт твой батя…

– Когда придёт? – встрепенулся Юрий.

– Днесь у него много забот, как справится с ними, так и придёт. Но мы же с тобою молодцы, хныкать нам не к лицу. На нас смотрит вся чадь ростовская. Я тоже скучаю по своим домашним. У меня там маленькаямаленькая дочка, вот такая, – дядька свел ладони. – Хелгой её нарекли.

– Не помню Хелгу, – Юрий насупился.

– А жену мою, тетку Ксению, помнишь? Она тебя на руках своих носила, когда ты был такой же маленький, как моя Хелга.

Юрий нахмурился ещё больше, а дядька, глядя на него, думал: «Знать бы, что тебя ждёт впереди. Ужель будешь, как и все князья, котороваться с братьями изза отчин? Тяжко тебе придётся, ведь все твои братья старше тебя гораздо. – Он мысленно перечислял всех поимённо, – Мстислав, Изяслав, Ярополк, Святослав, Вячеслав, Роман. Вон, сколько! И каждого надо отцу землёй наделить. А где её взять? А тебе что достанется? Тебе за Ростов надо уцепиться и сидеть до скончания века. Тут вон, какие бояре – коты жирные. И была бы у тебя жизнь в сытости и спокойствии, а я бы при тебе, а братья пусть которуются из-за Киева, Чернигова…» – дядька с теплотой посмотрел княжичу в глаза, и Юрий, может быть, впервые ощутил неподдельную близость их душ и обнял дядьку за шею.

Они ещё долго так сидели, глядя в сумеречные окна, и думая каждый о своём.