А что же Бута? Торжествовал победу над посадником? Или совестился, переживал за непомерную свою гордыню?

Когда бояре стали расходиться, Бута задержал Ивана.

– Ты, Иван, хоть перед князем супротив меня не иди. Нам надо держаться вместе.

– Не тревожься. Князь обещал быть в Ростове, но когда он придёт, Бог знает. Сейчас надо думать, как с посадником поладить.

– Поладить надо. Но потакать не собираюсь, пусть знает своё место. Не мы к нему на поклон пришли. Жили мы без князей и без посадников и поживём ещё с Божьей помощью.

– Надо искать пути согласия, не должны мы допустить замятни в нашей земле. На юге князья пусть которуются, а здесь надо нам блюсти мир.

– Что ж, попытайся найти согласие, но я тебе в том не помощник. Если посадник будет нам свою волю навязывать, не будет меж нами согласия. Пусть склонит свою выю перед вятшими мужами, тогда и поговорим. Не знаю, не знаю… – отчаянно мотал головой Бута. – Как ни старайся, а чужой он для нас, чужаком и останется. Отец Иаков верно сказал: варяг он и есть варяг. Хоть и родился он в Руси, но кровь-то у него варяжская.

– Да, кровь у него варяжская, но служит он нашему князю.

– Иван, очнись, наконец, ныне он наш князь, заутре будет не наш. И что с того, ежели Симоныч служит князю Владимиру? Ежели он живёт с нами в Ростове, значит и обычаи ростовские должен принимать, а не навязывать свою волю. Князей и посадников много, а Ростов Великий один. Не варягам учить нас, как нам жить. Никогда они радеть душою за нас не будут, у них одна корысть – княжья милость.

– Однако грех будет на нас, ежели не сделаем попытку найти примирение.

Бута в ответ лишь безнадёжно махнул рукой.

На утро следующего дня, когда посадник уже собирался ехать в Суздаль, нежданно-негаданно явился Иван Кучка.

– Думаю, самое время нам с тобой, Симоныч, поговорить о делах насущных. Боярская дума – это не место для откровенных разговоров. Там каждый смотрит в рот тысяцкому. С Бутой я уже о том говорил. Да и здесь, походя, не место для задушевной беседы. Едем ко мне. Там в сельце душу отведём, ловы устроим и поговорим в неспешности.

– Благодарю, Иван, за приглашение, но, видишь, в Суздаль отъезжаю. Надо немедля отправлять помощь Изяславу. В другой раз…

– Но ты же давно обещаешь и никак до меня не дойдёшь. В Суждаль отправь Страшко. Плох сотник, ежели не может надёжно исполнить волю посадника. Дай ему наказ, и едем со мною.

Симоныч заколебался. Действительно, Иван его уже не раз приглашал в своё имение, отказывать неудобно.

– Вот что, Иван, сделаем так: соберу в Суждале малую дружину, ополчение, отправлю в Муром, а потом к тебе пойду по Клязьме. Понимаешь, душа у меня не на месте, пока не отправлю помощь Изяславу.

– Ну, так и быть. Жду. Но непременно будь!

– Да, Иван, спаси тебя Бог.

Из всех ростовских мужей Иван более всего пришёлся по душе Симонычу. Хотя сам Иван себя ростовцем не считал, но и не держался обособленно. Не было в нём ни чванства, ни своекорыстной прижимистости, кои присущи многим боярам. Не кичился Кучка и своим богатством. Привлекало в нём твердоумие и рассудительность, умение расположить к себе собеседника, если ему доверяет.

А Иван думал о Симоныче: «Князь в Переяславле, княжич ещё ребёнок, и кому, как не посаднику вершить суд и рядить правду в Ростовской волости. Разум в нём есть, и в том ему не откажешь, хоть и молод. Ростовские мужи, конечно, ещё покажут свой норов, но это всё житейское, притирка характеров. Ростовцы хотят, да и я вместе с ними, чтобы посадник был покладистей. Однако покладистость приходит лишь с годами. В чём-то, конечно, бояре правы: мы искони сидим в своих имениях, и нам не по нраву, чтоб не считались с нашей волей. Но надо научиться понимать друг друга, надо потщиться сблизиться с посадником, и не только ради своей корысти, но пользы ради всей Ростовской земле».

В Киеве с нетерпением ждали прибытия князя Владимира и митрополита Ефрема. Святополк тревожился. Он только после вчерашних событий в Переяславле понял, что не избежать теперь большой рати с половцами. Нет, Святополк не сожалел о случившемся, наоборот, он был доволен: теперь тесть хан Тугоркан ещё крепче повязан взаимностью с киевским князем. Вежи Итларя и Китана, которые теперь захватит Тугоркан, разве не подарок? Правда, сделан этот «подарок» чужими руками, но это не смущает Святополка, он даже не думает об этом. Вот только одна неприятность: у Олега гостит сын Итларя, законный наследник. И поэтому Святополк беспокоился, постоянно разглаживая ладонью и без того ухоженную прямую бороду.

Шум на княжьем дворе заставил Святополка оторваться от своих размышлений. Он вышел на крыльцо встречать переяславского князя и владыку. Подошёл к митрополиту под благословение, потом князья обнялись.

– Всё ведаю, – говорил Святополк, – Славата рассказал. Рад, что так скоро приехал. Горницы приготовлены, отдыхайте. Заутре поговорим.

– Ты, брате, встречаешь меня яко невесту, – шутливо заметил Владимир.

– А с кем мне ещё советоваться, как не с тобой. У меня нет ближе советника, бояре – не в счёт, не им же в наших делах разбираться.

– А жена молодая? – улыбнулся Владимир.

Святополк глубоко вздохнул, посмотрел с тоской на Владимира. Он вспомнил свою наложницу, родившую ему двух сыновей и безвременно умершую. Никто уже не мог занять столько места в сердце Святополка. Она была незаменимой советчицей во всём, знала наперёд мысли возлюбленного. Любил её Святополк. Но княжьему окружению она была ненавистна. И не раз у Святополка возникала мысль: а может, её отравили? Князь последнее время даже тысяцкому Путяте так не доверял, как Мономаху. А молодая Тугоркановна всего лишь сердечная утеха, через неё хоть какая-то надежда теплится на мир со Степью.

– Воутрие соберу в святой Софии архиереев, игуменов, отслужим молебен, и совет держать будем, – прервал разговор князей митрополит.

Святополк вопросительно посмотрел на Владимира, и тот утвердительно кивнул головой.

Князю Владимиру не давали покоя переяславские события не столько от сознания о неизвестности предстоящей рати с половцами, сколько от нарушения им клятвы. Конечно, он мог обвинить во всём Славату и даже предать его суду, но как ни поверни, а убиение произошло в его городе, где князь за всё в ответе перед Богом и людьми. Теперь досужие языки только и будут говорить на торжищах о лукавстве и злодействе переяславского князя, несмотря на то, что всюду ненавидят поганых. Но вспять ничего не вернёшь, и каждый рот не заткнёшь. Защищать свою честь надо делами.

Бессонная ночь была у князя Владимира. Думы о судьбах земель Руси не покидали его. «Как прекратить распри, когда каждый только о своей корысти печётся. После того, как умерла жена Ирина, Святополк оказался весь во власти наложницы. Ирина же была умна, расчётлива, корыстна и не лезла сверх меры в княжьи дела. Но вот уже нет ни жены, ни наложницы. Теперь женился на половчанке. Сыновья Мстислав и Ярослав рождены от наложницы и не могут надеяться на наследование стола после отца. Дочери Мария и Сбыслава рождены от Ирины, уповают лишь на удачное замужество. Значит, после Святополка киевский стол по праву должен наследовать брат Олега, Давид Святославич. Но киевляне не пустят его, да он и сам побоится идти в Киев. Получается, что в Киев мне путь откроется? О, с высоты златокованого стола много можно было бы сделать для Руси. Святополк же не о людях печётся, а о корысти своей. Потому и чувствуется тоска киевского люда по твёрдой справедливой руке старшего князя, который бы по-отцовски, кого милостью, кого окриком, привёл бы к покорности и единству. Вот и вспоминать стали чаще добрым словом то Ярослава, то Всеволода. Жаль, что Олег, получив Чернигов, не идёт на замирение, глубоко обиду затаил. В Волынской земле постоянные распри, и конца им не видно».

На думе у Святополка пришли к единому мнению: пока с Олегом не будет примирения, нельзя направлять полки в Степь, опасно оставлять враждебного черниговского князя у себя за спиной.

Посыльный, вернувшийся с ответом из Чернигова, как и предполагал князь Владимир, не привёз утешительного ответа. Более того, князь Олег ответил заносчиво: «Не пристало мне, князю, быть на суде перед епископами, игуменами и смердами».

Мономах, не смотря на отказ Олега, продолжал настаивать на переговорах с ним.

– Надо требовать выдачи нам сына Итларя. Пока он у Олега, переговоры тщетны, – предложил Святополк.

Олег шёл на литургию в храм святого Спаса. Он был доволен складывающейся обстановкой и мог воспользоваться слабостью Святополка и Владимира в ещё большей мере, ведь на его стороне чуть ли не вся Степь. «Правда, и откуп за это приходится платить немалый, всю Черниговскую землю истоптали половцы, чадь стонет и ропщет. Ну а что тут поделаешь? Вот только надо крепко помыслить, когда и куда эту силу направить. Идти и осадить Переяславль? Прогнать Владимира? А дальше что? Половцы рвутся отомстить за убийство ханов, и удерживать их всё труднее. Но Владимир и Святополк должны заплатить за изгойство Олега, тут уж они не скажут, что исполняли волю отцов. Вот и Феофания, жена и верная советчица, говорит, что Владимир должен ответить за своё коварство и предательство. Уж она-то, как никто другой знает, где верность и надёжность, а где лукавство, ведь ей пришлось на себе испытать интриги цареградского императорского двора».

Князь не понял, что заставило его оторваться от своих раздумий. Ему показалось, что кто-то его кличет. Огляделся вокруг – никого. Тёмные свинцовые главы собора тяжело выпучиваются на жёлтом закатном небе. Над ними блестят в лучах заходящего солнца золотые кресты, словно застывшие молнии. Храм, как незыблемый былинный исполин, неподвластный времени, всем своим обликом говорил: земные потуги – тлен есть. Прошло почти шесть десятков лет, после его закладки двоюродным дедом Олега, князем Мстиславом, так и не увидевшим его законченным во всей красе. Прах Мстислава смиренно покоится в каменном гробу. А смиренно ли? Дают ли покой его мощам распри потомков? Бело-розовые стены храма были не раз свидетелями жестокой борьбы за черниговский стол, отзвуки которой доходили сквозь толщу стен до праха князя Мстислава Владимировича, куда и шёл поклониться Олег.

Размеренным шагом, величавой походкой направлялся князь к собору. Он смотрел на стены, и казалось, они разговаривают с ним: «Вы, князья, суетитесь, губите друг друга, а мне всё едино, кто войдёт хозяйским шагом под сень сводов, лишь бы он был православным. Ваша забота Богом предначертана: не допустить моего осквернения неверными, и память о предках свято блюсти».

Дрожь пробежала по спине. Олегу почудилось, что он вслух разговаривает не только со стенами, но с мощами княжьими. «Мстислав с братом Ярославом сумели утвердить мир и любовь меж собою, поделив Русь по Днепру на две части, – вспомнил Олег. – Ужель нам с Владимиром не найти мира?»

Олег чувствовал своё отчуждение и недоверие двоюродных братьев. «Пути наши давно разошлись с Владимиром и Святополком. Судьба такова. А как иначе можно было вернуть свою отчину? Своя дружина мала, а чем расплачиваться с наёмниками? Только зажитьем, хоть это и вызывает недовольство и гнев чёрного люда, ну а как быть? Нынче весть принесли пакостную: сын Владимира, Изяслав, сел в Муроме. Только собрался послать туда брата Ярослава, и вот снова отчую землю отбирают Мономашичи. Видно, не быть миру с братьями, коль они опять лишают нас, Святославичей, отчинных земель».

Не радовал тихий вечер князя Олега. С безысходной тоской поднимался он по каменным ступеням на соборные полати. Скрип железной двери за спиной заставил вздрогнуть. Отрок догонял князя, спеша сообщить о прибывших неожиданно послах из Киева.

Мономах снова писал Олегу, что Русь подвержена смертельной опасности, которая затронет и Черниговскую волость, и никуда от неё не уйти, если князья не объединят свои силы против общего врага. Писал Владимир, что Чернигов признан отчиной Святославичей, и что Изяслав сел в Муроме без согласия отца. Предлагал обсудить всё вместе в Киеве.

Это послание вселило в душу Олега надежду на возвращение всех отчин мирно. Но сколько ему пришлось пережить коварства и обмана со стороны дядей и двоюродных братьев! После многих лет изгойства и борьбы его недоверие только больше обострились. «Ни волк волка, ни змея змею не погубит, но человек человека погубляет. Мы, человеки, самые кровожадные из всех существ на свете, – в отчаянии думал Олег, читая послание Мономаха и Святополка. – Сладки ваши глаголы, но поостеречься надобно».

Перед сложным выбором оказался черниговский князь: продолжить враждовать с двоюродными братьями – но до какого предела? Согласиться с ними – значит, вражда с половцами. И там огонь, и здесь полымя. Однако прежде надо заручиться поддержкой половцев, а для этого держать сына Итларя в почести. Братьям же намекнуть, что не прочь замириться, но не спешить в объятия, посмотреть прежде, как будут выполнять свои обещания. Вот когда Владимир выведет сына из Мурома, тогда и поговорим.

Со своими мужами Олег пока не стал откровенничать. Гонцу же из Киева сказал:

– Пусть братья идут в Степь, я – с ними, только полки соберу.

Владимир и Святополк обрадовались согласию Олега идти с ними на поганых. Они направили свои полки в Степь, но половцы почему-то подозрительно уходили от решительного столкновения.

– Олег затевает что-то недоброе, – сетовал князь Владимир. – Напрасно мы его ждём.

– И верно, он против нас, ежели отказался выдать сына Итларя, – согласился Святополк. – Что делать будем?

– Что ж, в последний раз пошлём к нему: ежели он с нами, то немедля идёт в Киев. Ежели не придёт, значит, он с погаными против нас и пусть Бог нас рассудит.

В гриднице у киевского князя собрались передние мужи, игумены, архиереи.

Вошли Святополк, Владимир, Ефрем.

Как внешне, так и по характеру Святополк был полной противоположностью Мономаху. Высокий, с тёмными прямыми волосами, приглаженной бородой и острым, всеохватным взглядом.

Мономах среднего роста, плотный, с курчавыми волосами в рыжину, коротко стриженой бородкой, с большими серыми глазами.

Митрополит Ефрем высок ростом. Несмотря на свой преклонный возраст, держится прямо. Его безбородое женоподобное лицо неестественно бледно . Поговаривали, что митрополит последнее время часто стал звать к себе лекаря.

Бояре и архиереи склонили головы в поклонах, вразнобой произнося приветствия.

Ефрем осенил всех крестным знамением:

– Во имя Отца и Сына и Святага Духа! Явим же, брате во Христе, мужи благоверные, долготерпение и милосердие друг другу. Да будут в наших сердцах праведные глаголы святага апостола: в ню меру мерите, возмерится вам.

– Всем ведомо о случившемся в Переяславле, и о помыслах князя черниговского, – начал Святополк. – Ответ князя вельми дерзок. Гордыня овладела душой Олега. Не единожды звали мы его на совет в Киев, но он избрал свой путь не с братьями, а с погаными. Грех велик он на себя взял, вступив в союз с половцами против Руси. Раздумий у нас было немало, а что надумали, скажет князь Владимир.

– Много натерпелся руський люд от поганых. Так жить далее мы не можем. Немедля надо направить полки к Чернигову, и вынудить Олега выдать нам сына Итларя. Иначе нам не склонить Олега на свою сторону. По-доброму он не захотел быть с нами, придётся осадить Чернигов.

Редко бывал Мономах в таком возбуждении. Его уверенность передавалась людям, и они шли за ним. Но сейчас…

Сейчас думцы не спешили поддержать князя Владимира. Первым сомнение высказал тысяцкий Путята:

– Не время днесь поход учинять, ибо всех смердов придётся от сохи оторвать. Кто орать и сеять будет? Два лета назад саранча всё жито пожрала. Летось половцы истребили половину посевов и травы, а ныне, ежели не посеем, чем живы будем?

В Киеве ходили слухи, что Путята тайно сносится со Святославичами. Но, несмотря на это, Святополк покровительствовал ему. Да и вящая слава брата, чтимого всеми старца Печерского монастыря Яна Вышатича, помогала Путяте сохранять своё высокое положение при киевском князе.

Но если бы возражал только Путята. Его поддержали почти все бояре и игумены. За Мономахом же были только переяславские мужи.

Мономах, наклонившись к митрополиту, о чём-то переговаривался. Затем решительно поднялся и стал ещё более горячо убеждать думцев:

– Вы поселян и лошадей жалеете, а не думаете о том, что придёт половец и поразит из своего лука нашего смерда, и не будет ни оратая, ни жита. Мы все должны думать не только о нынешнем дне, но и о будущем наших земель, о наших детях. Ханы половецкие собирают ратные силы не в Тавриду, аль на Царьград. Тугоркан от нас отвернулся и готовится вместе с другими ханами к походу на Киев и Переяславль. Так говорят исходники наших сторожевых отрядов. Так не лепше ли упредить приход поганых в наши земли и купно всем ударить по полкам Олега и половцев?

Мономах замолчал, а гридница наполнилась гудением голосов, думцы спорили, убеждали друг друга. Последние слова князя Владимира всё-таки затронули сознание каждого.

Святополк что-то хотел сказать, но митрополит остановил его:

– Погоди, князь, дай думцам выговориться.

Повременив немного, не поднимаясь, митрополит поднял руку с посохом, и пересуды затихли.

– Тот, кто сомневается в необходимости похода в Поле половецкое, тот не зрит далее плетня своего двора. Помыслите о ваших жёнах, детях. Защита Руси от поганых есть дело святое, и сему делу богоугодному мое архипастырское благословение. Князь черниговский Олег Святославич много зла творит, проливая кровь христианскую, будет он ответ держать перед Богом и людьми. Потомки будут его вспоминать как Гориславича, вровень с именами врагов Руси. Нам же надо упредить приход беды в наши земли с Поля половецкого.

Владыка закончил говорить, тяжело дыша. Его вывели из гридницы под руки.

Бояре же дивились, слушая Мономаха. Они видели в князе Владимире, прежде всего, миротворца и созидателя. Много князь занимался градозданьем, ловами тешил свою душу. С возрастом становился осторожней в своих поступках. Прежде чем вести полки в ратный поход, тщательно искал пути к миру. Сейчас же твёрдо убеждал в необходимости похода, да ещё в самую пору пахоты и сева. Уже давно привыкли люди к тому, что уверенность Мономаха означала успех в деле. Было время, когда он поступил против своей воли, поддавшись настойчивости Святополка на Стугне, и ему жестоко пришлось поплатиться за проявленную слабость. Подобного он больше допустить не мог.

Видя некоторую растерянность на лицах, Мономах продолжил:

– Прежде надо принудить Олега отрешиться от своей гордыни. Должно же остаться в его христианской душе хоть сколько-нибудь добра и совести. Ежели Муром есть причина недоверия, то я готов говорить об этом, но не с мечами в руках, а с крестами. Ежели он этого не пожелает, значит надо заставить его понять, какую пагубу несёт Руси его союз с половцами.

Твёрдость и убеждённость Мономаха, его прямые бесхитростные слова возымели своё действие – ему уже больше никто не возражал.

– После заутрени у святой Софии собираем вече, объявим нашу волю. Готовим к выступлению полки и обозы.

Наступил май. Святополк и Мономах обложили Чернигов.

Злы были ополченцы. Злились и на врага, и на своих князей. А иного и ждать нечего – оторвали смерда от сева! Как тут не быть злым? Сколько ещё стоять под стенами града? А время-то, какое уходит! И что толку от этого стояния? Кто кого измором возьмёт, Бог знает, а воеводы молчат.

Олег понял твёрдость намерений братьев, и всерьёз испугался быть вторично изгнанным из Руси. Со своей дружиной он не мог противостоять Святополку и Мономаху, а половцы, как всегда, медлили с помощью. Не дождавшись их, Олег бежал сквозь кольцо осаждавших на север своей волости в Стародуб.

И вот уже тридцать третий день идёт осада Стародуба. Святополк и Мономах удивлялись, почему половцы не приходят Олегу на помощь. Жестокие приступы не сломили сопротивления Олега, его дружины и горожан. Отбивались отчаянно, пало много воев с обеих сторон. Казалось, вот ещё один штурм и либо осаждённые откроют ворота, либо осаждающие уйдут, не выдержав потерь.

Наконец от Олега пришли переговорщики. Они передали согласие своего князя выполнить требования Святополка и Владимира.

Приступ прекратили, и Олег вышел из города.

Поклонившись братьям, он убедился, что его не лишают черниговского стола, а требуют идти к брату Давиду, и собраться для установления ряда.

На том Олег целовал крест.

Давид немного старше Олега. Нет в нём целеустремлённости, присущей брату, но зато безумства, порождённого природным безволием, хоть отбавляй.

– Кто такие Святополк и Владимир? Что ты слушаешь сих нечестивых властолюбцев, – корил Давид брата. – Ужель ты будешь ездить из Чернигова с поклоном и данью в Киев?

Олег с изумлением смотрел на Давида: «В кои-то веки заговорил как муж. Раньше за ним такого не замечалось. Но это он со мной такой храбрый, а стоит Мономаху брови свести, и будет Давид покорно ходить возле его стремени, ежели допустят. Ладно, пусть потешит себя», – думал Олег, глядя с добродушной улыбкой на брата.

– Чернигов – наша отчина, и отныне несть выходу дани в Киев, в этом ты прав. Но нам надо вернуть и другие отчины. Помогу тебе, брате, сесть в Муроме, а Смоленск придётся вернуть. Но прежде надо взять у Мономаха северную волость.

– Не разумею тебя, – Давид непонимающе смотрел на брата.

– Хочу идти в Ростов. Дал мне отец в своё время Ростов, но так и не пришлось мне там покормиться. Днесь малолетний сын Владимира под опекой Мстислава. Удержу ли я Ростов за собой, не знаю, но пока Мстислав придёт из Новгорода на помощь брату, я там добро покормлюсь, да и половцам будет зажитье. Мономах только обещает Муром вернуть, но сына оттуда не выводит.

И Святославичи на установление ряда не пришли. – Хоть и принудили Олега к миру, но проку от этого не будет. Не в нашу сторону он смотрит. Крест целует, а у самого глаза бегают. Горькую славу он себе стяжал, – говорил епископ Николай, бывший на примирении вместо больного Ефрема, уже не встававшего с ложницы.

А вскоре пришла весь о появлении хана Боняка под Киевом. Он сжёг предместья, княжий двор на Берестове. В это же время хан Куря пустошил окрестности Переяславля. Тугоркан тоже втянулся в грабительские набеги, видя, как безнаказанно разбойничают его соплеменники.

Полки Святополка и Владимира ускоренным маршем возвращались от Стародуба. Тугоркана они настигли под Переяславлем. Произошла лютая сеча. Русичи бились с ожесточением. Трещали ломающиеся древки копий, звенела сталь мечей, глухо хлопали бердыши о щиты, со звоном опускались боевые топоры на стальные шлемы, с жужжанием носились в воздухе стрелы. Противники бились насмерть.

Тугоркана окружали два кольца телохранителей. Безысходность положения ввергла его в оцепенение – ему принесли весть о гибели сына. Казалось, хан вотвот воткнёт копьё в землю – и битве конец. Но это был лишь миг безволия хана, имя которого произносили с трепетом в Степи и в Руси. Он вдруг со звериным рёвом рванул поводья, конь встал на дыбы, ринулся вперёд, разорвав кольцо телохранителей. Тугоркан летел в самую гущу сечи, с ожесточением рубя саблей всё, что попадалось на пути. Телохранители бросились вслед за ханом, но тут же были размётаны нахлынувшей волной русичей.

Святополк с дружиной яростно отбивал атакующих степняков. Он не видел ничего вокруг, кроме холодного блеска стали. Воевода с дружинниками обступили плотным кольцом князя. Один из них, показывая мечом в сторону, кричал:

– Князь, посмотри! Тугоркан словно зверь, с цепи сорвавшийся! Ажо своих рубит!

Святополк увидел, как его тесть сокрушает одного за другим всадников. Охраны вокруг него не было.

– Хан умом тронулся! Смерти ищет! Скачи к обозу, возьми тенёта, да приведи отряд гридей, опутайте хана! Но смотри, чтоб ни един волос с его головы не упал! – крикнул Святополк дружиннику.

Но было уже поздно. Святополк увидел, как падает с коня Тугоркан – в его спине торчала сулица.

Тяжкая битва кончилась полной победой русичей. С великой скорбью и жалостью смотрел Святополк на умирающего на его руках тестя. Он велел накрыть его своим расшитым золотом корзном, а сверху положить стяг. Тело хана привезли в Берестово и похоронили со всеми княжескими почестями.

А черниговского князя с братом так и не дождались в Киеве. Олег говорил одно, а делал другое – не верил он двоюродным братьям. Слишком свежи были обиды от многих лет изгойства и потерь. На своих соотечественников он уже научился смотреть глазами византийских архонтов, считавших русичей дикими скифами с их грубыми обычаями и вероломством. И эти чувства, приобретённые за годы жизни в Византии, постоянно подогревались женой, византийской патрицианкой Феофанией Музалон.

Вереница лодий шла вверх по Клязьме. Не велика река, но норовиста, течение сильное, напор таков, что стоит чуть зазеваться с вёслами, как лодью с силой относит на стремнину в обратном направлении. А уж извилиста Клязьма, как никакая другая река: только один поворот прошли, а уже и второй впереди, только поглядывай, иначе на отмель или на топляк налетишь. Потому и не любят купцы ходить по Клязьме, да идтито некуда, только кочтники и попадаются.

«Тяжек ход по этой реке, не быть ей добрым гостинцем», – думал Симоныч, стоя у кормового весла, и наблюдая, как река принимает в свои объятия жёлтый лист, падающий, словно слеза, с прибрежного леса.

В душе посадника благость и умиротворение боролись с тревогой и раздражением. Симоныч пытался понять, откуда в нём это появилось, в чём причина, ведь не выявив её, не будет покоя. Копаясь в своей душе, он пришёл к мысли: благость – от ощущения причастности к величественному, торжественному состоянию природы перед уходом её на зимний покой; умиротворение – от исполненного долга: послал помощь Изяславу; тревога – от неведения о происходящих событиях в Муроме и Переяславле; раздражение – от вдруг возникшего неприятия его, княжьего посадника, ростовскими боярами!

Но тягостные думы исчезали при виде весёлых берёзовых перелесков, опушённых золотом осеннего листа. Берёзы сменялись дубравами, в тени которых иногда возникали алые «костры» рябины то по одному, то по другому берегу.

На становищах Симоныч весь отдавался во власть ночной тишины и манящей тёмной глубины неба. Ночь, а не холодно. Лежа на спине, он жадно всматривался в скопления звёзд, россыпи которых, казалось, висели так низко, руку протяни, и вот они в ладони. Вслушивался в спящий лес, в стрёкот костра.

Поп Мартирий тоже не желает идти спать в шатёр, ворочается на своей полстнице, да покаянный тропарь без конца нудно гнусавит.

– Не дал тебе, отче, Господь голоса, так уж не гнусавь, – заметил посадник. – Послушай лучше ночь, небо, лес. А реку слышишь?

– Слышу, – отозвался шепотом Мартирий, словно боясь кого-то спугнуть.

– А что ты слышишь?

– Слышу, как Небо с Землей разговаривает.

– И о чём же они беседуют?

– Земля благодарит Небо за оплодотворение. Она зачала новую жизнь, кою будет зиму вынашивать, а по весне выплеснет ея людям на радость.

– Вона как! Да ты, оказывается, философ, благомудренный поп. Ну что ж, поговорим, уж коли оба не спим, – Симоныч поднялся, подложил в костёр хворосту. – Так-то веселее будет.

Пламя взметнулось вверх. Причудливые движения теней заиграли по кронам деревьев, пробуждая фантастические воображения.

– Вот скажи мне, отче, почему жизнь на земле так погано устроена: войны, усобицы… Неужели Бог не видит, что на земле-то творится? За что он так жестоко наказал всех людей? Думаю об этом иногда и никак уразуметь не могу – за что? Неужели за то, что человек захотел познать самого себя и суть мироздания?

– А разве Господь сказал, что у человека на земле будет рай? Земное бытие – это лишь преддверие настоящей жизни. Прародители наши захотели познать, что есть зло и что есть добро, вот и познаём до сих пор. И не мы с тобою одни о том говорим, и до нас люди сими вопросами задавались, и после нас будут искать на них ответы. Сей разговор вечен.

– Но ведь умом человеческим мир не объять. Значит, и до Бога человеку безнадёжно далеко. Жизнь получается бессмысленной. И ждут люди в духовном бессилии конца света. Ты, Мартирий, головой не качай, знаю, скажешь, Бога познают верой, послушанием, покаянием… Иной раз смотришь на вашего брата иерея, и думаешь: а сами-то вы, попы, верите в то, что проповедуете? Ведь легче всего говорить о том, чего ни познать, ни доказать нельзя. Мне однажды пришлось слышать невзначай разговор стариков, так вот, они меж собою говорили, что, чем дольше живёшь на земле, тем больше от жизни обид терпишь. Я и задумался, какое будущее меня ожидает? Такое же, как у этих стариков? Если Бог действительно всемогущ, как говорили старики, то почему он создал столь гнусное существо в облике человека? Ведь злее человека нет в мире другого существа. Зверь убивает зверя по привычке – есть хочется, выжить надо, а человек уничтожает себе подобного осмысленно. Люди всегда находят в своей среде врага, если не во вне, то в своём же племени, в своей же семье, и это не стремление к выживанию, это скудонравие, безбожие, вызванные всеми пороками, кои существуют только среди людей.

– Во-он ты куда зашел, боярин. Войны, усобицы – это грех княжий, и ты его на всех людей не возлагай. Ты на земле прожил всего два десятка лет, а уже в смысле жизни разуверился. А в Писании что сказано? «Очистите руки, грешники, освятите сердца, двоедушные». Вот к этому и надо направить свое благодушие.

Симоныч от души рассмеялся.

– Нет, не разуверился я. Пока ещё блуждаю в поисках смысла. Что будет дальше, не знаю, но спасать мою грешную душу пока ещё рано, у меня есть задумки, как жизнь сделать добрее на нашей грешной земле. Не получится – может, в чернецкую рясу оболочусь. Вот тогда и судите меня по грехам моим.

– Понимаешь, Гюрги Симоныч, чем больше задумываешься о сущности бытия, тем больше озлобленность тебя одолевает. Не каждый благоумный муж может одолеть этот омут жизни. Иных он затягивает, и выхода не находят, понимают, иже надо сопротивляться, но нет сил. А тут и приходит на помощь наш брат, поп. Ведь за нами Церковь Православная со всем ея духовным могуществом. Так что ты не чурайся нас. Человек должен иметь желание побороть в себе гордыню смиренномудрием.

Ночную тишину разорвал хохот филина, многократно повторившийся и заглохший в лесной чаще. Собеседники вздрогнули, перекрестились.

– Вот разбойник, будто спьяну хохочет. Не люба мне эта птица. Весь лес спит, а для него самые ловы. А скажи, отче, почему ты с Иваном-то не пошёл к себе в Кучково?

– Спешил боярин. Варвара Никодимовна у него хворая, не может он её оставлять надолго. А мне ещё по хозяйским делам кое-что для храма надо было сделать. Свечи закупил, шандалы в кузне заказал. У протоиерея Евангелие выпросил, правда, за огромную цену. Ох, и прижимист отец Иаков. У него все клопы и тараканы на цепи сидят.

– Еще бы! Ишь, чего захотел задарма получить! Книга – это не товар, это… – Симоныч подбирал сравнение, – это… это духовность человеческая, хлеб духовный. Ведь за одну книгу можно двух коней с полной упряжью выменять. Да и не в том дело. Кто любит книгу, тот к ней относится, как к живому существу, уж я-то знаю, ибо сам книги собираю. Немало мне книг досталось от отца.

Долго ещё лилась беседа в ночной тиши.

У Ивана теплилась надежда, что привычный спокойный быт родного имения благотворно повлияет на Варвару и, даст Бог, она осилит свой недуг. Но тревога оставалась, и дети, замечая беспокойство отца, почти не отходили от матушки, готовые хоть чем-то помочь. Лекарь на немой вопросительный взгляд Ивана пожимал плечами, вскидывая очи к небу.

Усилием воли пытался Иван подавить заползавшее в сознание недоброе предчувствие и думал только об одном: чем помочь жене, таявшей на глазах.

– Ладушка моя, я сделаю всё, что велишь, лишь бы хворь прошла.

– Ежели лекарь бессилен, значит, хворь моя полностью в руце Божьей. Судьба Сысоя меня беспокоит. Я вижу, ты иначе стал к нему относиться после рождения Степана.

– Ты напрасно об этом…

– Смилуйся, Иван Степаныч, выслушай меня. В моём состоянии пустословить грех.

– Ты встанешь. Тебе нужна вера в то, что ты сможешь одолеть хворобу.

– Я потщусь, но ты выслушай меня. Я понимаю, что ты не поставишь Сысоя впереди Степана. И не об этом я беспокоюсь. Но умоляю тебя, не гони его от себя, не обижай. Скажи ему прямо, чтоб он не надеялся на первородство. Ведь я же понимаю и не осуждаю тебя. Я благодарна тебе – с тобою была счастлива. Так выполни же мою последнюю просьбу. И знай: мне одинаково дороги Сысой и Степан.

Иван долго сидел задумавшись. Слышит ли он жену? Понимает ли её?

– Хорошо, душа моя, я выполню всё, как пожелаешь. Только ты сначала поправляйся.

– Подумай, но не откладывай надолго. Мне бы хотелось уйти туда, – она воздела очи кверху, – спокойной за Сысоя.

Упавшая духом Варвара нуждалась в близком человеке, с которым можно было бы поговорить о своих душевных страданиях. «Был бы жив отец… О, Серафима! Но почему Иван так упорно не желает её видеть? В голове носились догадки, одна нелепее другой. Неужели между ними что-то было? Бабонька она отчаянная, падкая до мужей, так что вполне могло быть. Но не спрашивать же об этом Ивана? Давно минуло время влюблённости, переродившейся в истинную любовь. И эту любовь не вытеснили серые будни, она сохранилась в их сердцах. Разве могла Варвара разрушить это своим подозрением. Да если и было что-то между Серафимой и Иваном, что с того? У кого не бывает? Не перестал же Иван любить жену. Нет, не способен Иван на измену, не такова его натура, уж кому-кому, а Варваре это лучше всех известно. Да и Серафима не могла переступить порог их дома с тайным греховным помыслом.

И она решилась ещё раз попросить Ивана пригласить Серафиму.

– Любый мой, как мне хочется увидеть Серафиму и поговорить с ней, спросить, чем я могла её обидеть. Как знать, увидимся ли когда ещё на этом свете?

– Ты же знаешь, я не прогонял её со двора. У неё, видно, есть свои причины. Надо же ей когда-то жить по своему разумению, годы-то проходят. А навязанные отношения не есть дружба, потому и не посылаю за ней. Да и не по чести боярину кланяться вдовой попадье, – Иван на минуту задумался, склонил голову и тихо молвил: – Но я на всё готов ради тебя. Сейчас же пошлю за Серафимой, – снова задумался. – Нет! Сам пойду.

Слезы благодарности наполнили глаза Варвары. «Как Иван великодушен!» Варвара схватилась за сердце, голова её поникла.

Иван вскочил.

– Лекаря сюда! – кричал он в дверь сенным слугам. – Что же он, чёрная душа, не может найти травного зелья! – и уже спокойнее к Варваре: – Ты не волнуйся, приляг. За дальней заимкой, я знаю, обитает ведунотшельник, найду его, приведу к тебе…

Варвара подняла взгляд, полный тоски. Иван увидел в её глазах полную безысходность и с болью в душе почувствовал свою беспомощность.

Неимоверно тяжёлым показался Ивану путь к дому Серафимы.

Она не удивилась его приходу, и это облегчило разговор.

– Варваре худо. Лечец разводит руками. Сходила бы к ней, повидалась бы.

Серафима поняла: это уже не шутки, это не прихоть боярыни.

– Приду, – сухо ответила она. – Ныне же приду.

И скоро Серафима стояла у ложницы умирающей подруги.

– Что ж, подруженька, с тобою случилось? – Серафима старалась выглядеть весёлой, но, внимательно посмотрев на Варвару, поняла: не место и не время шуткам.

– Серафимушка, дай-ка посмотреть на тебя. Что же ты меня оставила? Плохо мне без тебя. Поговорить не с кем. Думаю, гадаю, что случилось? Уж не купецкого ли сына окрутила, не замуж ли вышла? А ты всё такая же, весёлая, говорливая. Мужи по тебе сохнут, ты вон, какая лепая.

– Нет у меня никаких перемен.

– Но что же ты так вназвесть оставила меня? Я уже, грешным делом, думала, не с Иваном ли ты блудовство творишь? Ну-ну, не обижайся. Я хоть и немочна, а вот увидела тебя, и воспрянула немного.

– Нет, с Иваном у меня ничего не было. И быть не могло. Понимаешь, Варвара, святой он у тебя человек. Ты лучше скажи мне о причине твоей хворобы, тогда мы и без лекаря обойдёмся. Али сама не ведаешь?

– Чую я, последний раз с тобою видимся. Исповедаться пред кончиной ещё успею. А не успею, так грехи за собой потяну, готова принять вечную муку. Господь одарил меня счастьем быть женой Ивана, и я благодарна судьбе за эти прожитые годы. Мне сейчас не с попом беседовать хочется, а с тобой, Серафимушка. Не оставляй ты Ивана, когда меня не будет…

– Ну, не о том мы говорим. Это я должна перед тобой исповедаться и покаяться. Любила я твоего Ивана. Тайно любила, и теперь люблю, и всегда буду любить, но не как мужа, а как святого человека. А твоя беда мне ведома.

Варвара встрепенулась.

Серафима на мгновение усомнилась: говорить ли теперь? Надо! Это поможет снять неуверенность в своих силах.

– Слухи давно идут, Варварушка, а до тебя ещё только дошли. Значит, слухи верны, коли так тяжко переживаешь?

– Да, – только и могла сказать Варвара.

– Я, грешная, чуть сама не проговорилась Ивану. Зла была тогда я на тебя. Самой близкой подругой меня называла, а свой грех от меня таила. Значит, не доверяла до конца. Как же после этого быть подругой? Вот и решила от соблазна и греха покинуть ваш дом. Пусть, думаю, ежели Иван узнает, то не от меня. Теперь, вижу, не ведает он ничего. А ты переживаешь до изнеможения. Так ведь и впрямь в могилу себя сведёшь. Прости меня, Варварушка, – она склонила голову ей на грудь.

– Ведает Иван всё и с самого начала, – Варвара, тихо плача, гладила её волосы.

– Как, ведает? С какого начала? – встрепенулась Серафима.

– Ещё когда Сысой был во чреве.

– И он тебя взял с пасынком? Боже мой! Иван твой воистину святой!

И подруженьки навзрыд разрыдались.

Клязьменско–яузский волок. Выходя из лодьи и приветствуя хозяина, Иван спросил:

– Волок здесь у тебя зело обустроен, а пошто, ежели по Клязьме купцы не ходят? По всему пути только кочтников и видел.

– Ну, как же не ходят. Булгары иной раз ходят. То ли ещё удивишься, когда увидишь волоки на Яхроме, на Ламе. Посмотришь всё моё имение, потом поговорим. Ты воинство отправил в Муром?

– Отправил, с грехом пополам. Какое это воинство – топоры да рогатины, о доспехах и говорить нечего, зипуны да треухи, на ногах лычницы, вот и все доспехи. Только на моих гридей вся надёжа.

– Погоди, обживёшься здесь, и своей дружиной обзаведёшься. Волостелю нельзя без воинства.

– Теплится надежда, что до сечи дело не дойдёт. Увидит Олег Святославич помощь ратную, присланную Изяславу, и пойдёт на замирение.

– Не тревожься, ты своё дело содеял, с души камень снял. Как в Муроме станут складываться события, от тебя уже не зависит. Не думай сейчас об этом, отдохни у меня, так будет лучше для всех.

Заметил посадник грусть во взгляде Ивана, чего раньше не бывало.

– Здоров ли ты, Иван? Али что случилось?

– Не обращай внимания, – отмахнулся Иван. – Жена у меня хворая, а лечец беспомощен. В лес за ведуном послал, может, отвар какой-нибудь даст. Ты, Симоныч, не смущайся, осматривайся, а утро вечера мудренее, как говорят.

Лодьи вышли на простор Москови, против которой Яуза показалась тесной. Шли встреч течения вдоль левого берега, густо поросшего вековым бором. Впереди из-за прибрежного леса показался отлогий мыс, покрытый множеством построек. Портомойни, бани, винокурни, сгрудились возле деревянных исад, просматривавшихся меж стволов лодейных мачт.

На верху берегового откоса всё отчетливее вырисовывался дубовый частокол с надвратной башней, над которыми, будто стесняясь чего-то, выглядывала маковка деревянного храма. Крутояр, опушённый подлеском, плавно переходил в отлогий берег.

– Это и есть твоё сельцо?

– Оно – кивнул утвердительно Иван.

– Ишь каково, будто и не село, а град.

– Нам здесь иначе нельзя. Окраина волости, вокруг леса тёмные, всякие лихие люди заглядывают, смотрят, нет ли чем поживиться. А для охраны угодий приходится целую дружину держать. Табуны и стада у меня большие, попробуй-ка без охраны, враз без всего останешься.

– Московь как хороша! – любуясь могучей рекой, заметил Симоныч. – Словно Волга широка.

Дорога от исад шла просекой наискосок через бор. По сторонам дороги густо лепились разные срубы – кожевенные мастерские, красильни, кузницы. А на верху холма, над этими слободами, вольготно раскинулось село.

Взойдя к подножию крепости, Симоныч подошёл к частоколу, похлопал ладонью по дубовым брёвнам, поднял взгляд вверх.

– Высоко, однако. С седла копьем до верха не достанешь. И башни рубленые не хуже, чем у ростовской крепости. Вот так село-о!

Прежде, чем войти в ворота, Симоныч обернулся к реке, окинул взглядом округу. Перед ним, насколько охватывал взор, величественно распростёрлась заречная даль. Море леса по всему окоёму, пожни с травяным покровом. Внизу, под крутояром, тянулась огромная дуга реки, огибая отлогий мыс с исадами.

– Лепота божественная! – качал головой Симоныч. – Подобное я видел на Клязьме, возле Владимира. Но здесь шире, вольготнее. В голове невольно мелькнуло: «А кто и когда пожаловал эту землю боярину? Здесь необъятные пастбища, покосы, ловы рыбные, ловы звериные, бортный промысел. Такие угодья любому князю на зависть. Да-а, могуч Кучка, не зря ростовцы перед ним за версту шапки ломают. Каждый считает за честь иметь с ним дружбу. Такой боярин князю добрая опора».

– Покосные угодья у меня богатые – табуны и стада сыты. Проходи, Симоныч, во двор. Что ты такой нерешительный?

– Дай полюбоваться заречьем. Лепота неописуема.

– Ещё успеешь налюбоваться, чаю, не на один день приехал. Чтоб мое хозяйство всё осмотреть, седмицы не хватит.

– Это же кром градской, а не боярский двор! – дивился Симоныч, проходя в башенные ворота.

– Ограда сия вместе с храмом ставлена пять лет назад. Ещё покойный владыка Исайя, царствие ему небесное, дал благословение на устройство нового храма вместо ветхого. Рубили уже после смерти Исайи. Сколько же нам ещё жить без отца духовного? Мартирий мой совсем сирота, – сокрушался Иван.

– О-о, Мартирий твой поп головастый, благомудренный, мы с ним наговорились вдоволь.

В середине огромного двора (по сути, это и был кромник) возвышался шатёр деревянной церкви, точьв-точь, как в Ростове. Рядом, но как-то особнячком, стоял теремной двор боярина. Чуть поодаль – дом священника. Ближе к ограде теснились избы дворовой челяди, амбары, погреба, кладовницы.

– А там что, предградье? – с усмешкой спросил Симоныч, всё ещё не веря глазам своим, и кивнул головой в сторону ограды, из-за которой выглядывали тесовые и гонтовые крыши построек.

– Возле моего двора много слободок притулилось. Отовсюду ко мне разный люд идёт. Есть новгородцы цокающие, есть полоротые кривичи, есть меря и чудь, вятичи, голядь. Всех к себе сманиваю. Живут мои смерды лепше, нежели у иных бояр, но и потяжбу спрашиваю в полной мере. Трудолюбов привечаю, помогаю встать на ноги, а лентяев, тунеядцев не держу. Мой суд короток: не хочешь трудом жить – скатертью дорога, и чтоб духу не было возле села. Ограду вокруг посада содеял, чтоб спокойнее жили мои трудолюбы.

«Вона как!» – восхищался про себя посадник.

– Настоящий хозяин, радетель имения своего! Это как раз то, чего нет у князей! Вот, оказывается, почему к нему работный люд тянется – каждый свою корысть здесь находит, кто землицы клок получает, кто избу ставит, чтоб семьёй обзавестись, а кто просто добрый прокорм получает. И все разноязыкие иноверцы уживаются, соседствуя друг с другом. Занятно. Надо к нему поближе приглядеться. Зело крепок хозяин Иван Кучка».

– Такое обширное хозяйство одному держать не по силам. У тебя, должно быть, помощников много?

– Тиунов хватает. Но ведь и за ними догляд нужон. Сыновья у меня подрастают, скоро помощниками станут, тогда полегче будет. На тиунов надейся, да сам не плошай. У этой породы на роду написано: вор. Сколько их не меняй, все они одинаковы, каждый из них чувствует, куда хозяйский глаз не доходит, там и воруют.

Вся челядь дворовая собралась посмотреть на посадника с княжичем. Снимали шапки, отвешивали поклоны, радушно улыбаясь. «Видно, боярин научил, как надо встречать и кланяться волостелям», – подумал Симоныч, и сердце его, чуть было не очерствевшее от препирательств с ростовцами, начинало понемногу оттаивать.

– Не взыщи, Симоныч, что Варвара не вышла тебя встречать.

– Ладно, ладно, ты не раскланивайся: ужель я не понимаю?

Вечером к застолью Варвара вышла в сопровождении Серафимы, поклонилась гостям, пожелала всех благостей и, извинившись, удалилась в свои покои.

– Ты, Серафима, останься вместо хозяйки, укрась мужское застолье, – попросила она подругу. – И мне оттого будет легче.

– Удостой нас, Серафимушка, честью быти за трапезой, а то без хозяйки и стол сирота, – поддержал жену Иван.

Серафима только этого и ждала. Она с удовольствием взялась за роль хозяйки.

– Для меня честь великая, служить тебе, Иван Степаныч, и гостям твоим, – кланялась Серафима с тёплой улыбкой.

– Чаю, ведаешь, что у меня за гости? Впервой за всю жизнь у меня в гостях волостели земли Ростовской.

– Слышала, как же. Мои поклоны княжичу Гюрги Владимеричу, посаднику Гюрги Симонычу, – отвесила она каждому троекратный поклон.

– Ты изрядно-то не раскланивайся, не смущай, пусть почувствуют себя, как дома.

Серафима сразу расположила к себе гостей. Потчевала, ухаживала без суеты, без заискивания. И Симоныч действительно почувствовал себя по-домашнему. Ему так этого сейчас не хватало!

Серафима по манерам – прямо-таки боярыня, и не подумаешь, что вдовая попадья. С живостью поддерживает любой разговор. Черты лица без изъянов, нос прямой аккуратный, улыбка скромная, обаятельная. От взгляда тёмных глаз мужи млеют.

– Варвара и Серафима неразлучны, – говорил Иван. – Вдове нельзя одной быть, ибо много нашего брата, охочих до молодых вдовиц. Обидеть всяк может, а вот чтобы пригреть, приласкать… – Иван поперхнулся, закашлялся неестественно, смущенно перевёл разговор на другую тему: – Вижу, княжич утомлён. Замучил ты его поездками, всюду с собою берёшь. Послал бы его по травке побегать, пусть порезвится с моими дробниками. Сысою десятое лето идёт, отроче разумное растёт, не задирист, но спуску не даст. Нечего княжичу слушать наши скучные разговоры. Покормили, насытился, и пусть себе гуляет. Когда будем объезжать моё хозяйство, ты его не неволь, пусть здесь на дворе остаётся. Как ты видел, у меня ещё Степан подрастает, он чуток моложе княжича. Пусть все вместе играют, отроки за ними присмотрят.

Симоныч помялся в нерешительности, но согласился.

– И впрямь княжичу не по силам столь долгие и частые поездки. Пусть остаётся. Он за последнее время зело окреп, но отдохнуть ему надо.

Дядька что-то шепнул Юрию, и тот вприпрыжку удалился, радуясь полученной воле.

Радушие хозяина, простая ненавязчивая обстановка, придали Симонычу новые силы и уверенность в своих замыслах. С каждым днём он всё больше удивлялся хозяйству Ивана Кучки.

Заметил Симоныч и то, как Серафима чуть дольше, чем на других, задерживала на нём свой взгляд. Естественно, он муж видный. Однако Серафима становилась настойчивее. Сначала это его забавляло, потом стало настораживать.

А хозяин имения не давал скучать гостю.

Осмотрел посадник слободы местных мастеров. Каких только мастерских здесь не было! Главная слобода расположилась в два ряда от ворот ограды села до самых исад тычком в берег. Здесь дворы ткачей, кожевенников, гончаров. Чуток в сторонке сгрудились дворы скобяных дел мастеров. Ближе к берегу, вкривь и вкось соседствуют кузни. А дальше, сколь глаз емлет, склады сплавленного леса.

Прошёлся Симоныч по торжищу из конца в конец. Осматривая, чем лавки заполнены, удивлённо разводил руками.

– Ты будто первый раз на торжище пришёл? У меня здесь нет ничего необычного, всё тот же товар, что и в Ростове, – просто, без подвоха, заметил Кучка.

– Я не видывал такого сельского торжища. В Суждале и то скуднее, чем у тебя в селе. Не пойму одного: кому на селе, кроме, конечно, боярина, нужен дорогой товар? Ну, вот, хотя бы, юфть, стеклянная посуда, почто смерду этот товар? В амфорах, небось, вино заморское? А воинские доспехи, да ещё лужёные, кому нужны на селе? Такой дорогой товар только боярину по цене. Или у тебя смерды в юфтяных сапогах ходят? Челобитные на пергаменте пишут? Торжище сие есть твоя, боярин, причуда, ублажение души. Кому нужны здесь диковины заморские, кроме тебя? Ну, вот, к примеру, сей блестящий сосуд с рисунчатым узорочьем. Пригоршня голубца, коим он расписан, равна стоимости вон той книги в кожаном переплете с серебряными застёжками, или стоимости твоего коня. Это нужно смерду? Разве может такой сосуд, белый, чистый, звонкий, тонкий, стоять рядом с местными глиняными горнецами и окринами в домилище смерда? Всё это ты мог бы купить в Ростове, али в Новом Торге. Чудишь ты, Иван.

– Вот! – торжествующе произнес Иван.

– Что «вот»? – не понял посадник.

– Вот ты и затронул самую суть нашего разговора, пошто я тебя сюда и пригласил. Но прежде тебе надо ещё посмотреть погосты, лодейные и тележные дворы, волоки, мосты, дороги, табуны, угодья – вот тогда и поговорим.

Симоныч многозначительно посмотрел на Ивана, но ничего не сказал, ни о чём не спросил.

– Ты, Симоныч, видел здесь товары заморские и удивился. А в Новгороде есть два иноземных гостиных двора, в Смоленске иноземные купцы тоже обосновались крепко, и никто тому не удивляется. Там постоянно обитают купцы готландские и немецкие. Теперь и к нам, видишь, заглянули. Киевские купцы редко сюда ходят, но и они побывали с греческими, армянскими, бухарскими товарами. Булгары иной раз приходят с хлебными лодьями, а с ними идут хорезмийские, аварские купцы. Плохо ли это? Одно худо: покупателя нет! В Киеве, в Новгороде народу всякого много, потому и мало там одного торжища: окромя главного, ещё и на каждом конце свой малый торг. К нам купец идёт неохотно, так что содержание всего хозяйства, кое я затеял, себе в убыток. Вот и хотел я с тобою поговорить, как нам купца заманить. Готов ли ты к сему разговору?

Симоныч потупил взгляд, задумался.

– Ну ладно, ладно, вижу, ещё не созрел плод. Поживи у меня, осмотрись, подумай. – И вдруг круто повернул разговор: – А Серафимы ты не чурайся, она баба пылкая, а ты молод, полон сил. Размякни сердцем-то. Вишь, как она к тебе ластится. Сколько ж можно молодому мужику жить без женской ласки. В Священном Писании сказано: плоть желает противного духу, а дух противного плоти. Живи, как птица, сегодняшним днем, и не думай о завтрашнем. Хотя бы эти дни, пока ты у меня гостишь.

– Священное Писание ты уж совсем ни к чему вспомнил. Сию книгу надо уметь читать внутренним зрением, не каждому это дано.

– Священное Писание можно вспоминать на все случаи жизни, на то оно и Священное, что учит нас, невегласов, мудрости.

– Это верно. Однако там же сказано: мужья должны любить своих жён, как свои телеса.

– Схиму ты ещё успеешь принять, а пока люби, яко свои телеса. Посмотри, какой князь али боярин обходится без наложницы. Особливо на чужбине, в походе.

– И ты не обходишься без наложницы? – улыбался Симоныч, прищурясь.

– Не обо мне разговор! Невеглас ты молодой! О тебе забочусь. Ужель не можешь позволить малую шалость? – Иван уловил укоризну во взгляде Симоныча. – Ну ладно, не буду лезть в твои дела сердечные, у тебя своя голова на плечах.

Симоныч гостил у Ивана, отдыхая душой. Побывали на Ламе, что в шестидесяти верстах от Кучкова села. Шли на лодьях, сначала двадцать верст по Москови, потом тридцать верст по Истре, затем на лошадях к верховью Ламы, где Иван обычную заимку расширял в погостный двор.

– Вот, лучшего пути из Новгорода в Рязань и Муром не найдёшь. Обустраиваю волок. Здесь у меня потруждается молодший боярин, Зубцом его кличут. Он всеми делами распоряжается, а я куны даю. От этого волока два пути: один – в верховье Волги, через Селигер по реке Поле в Ильмень озеро и Новгород; другой – вниз по Волге до Ярославля, и по Которосли в Ростов.

– Хочешь с новоторами потягаться? – с ухмылкой спросил посадник.

– А почему бы не потягаться? Сотворим купцам лепшие условия, они и потянутся через Вазузу. Через Ростов в Белоозеро рукой подать.

– Но ты же сам говоришь, малолюдна наша волость, не идёт сюда купец. А в Белоозеро тем паче не пойдёт. Что там с чудью заволоцкой торговать? Чем? – недоверчиво спросил посадник. – Не пойдёт туда купец, нет там торговли. Чудишь, Иван, блаженный ты человек. В Новгород гостинец веками наторён, там выход к Готскому берегу, в варяжские страны.

– Вот ты смеёшься, а не ведаешь, что в краю чуди заволоцкой несметные богатства. Мягкая рухлядь – это же гривны серебра, злата! В Белоозере купец возьмёт её без посредников. Опричь того, путь по Москови через Яузу в Клязьму и Оку, а из Оки – прямой путь вниз по Волге к булгарам, черемисам, кои хлебом торгуют, красной рыбой, то бишь осетром, мёду у них несметные борти. Сей гостинец не только прямиком в низовья Волги, но и далее, к Хвалисскому морю. Ходили же туда наши предки. – Иван пристально посмотрел на Симоныча, пытаясь понять, какое впечатление на него произвели его слова. – Что молчишь? Али не по сердцу мои помыслы?

– Не просто мне уразуметь всё, тобою сказанное. Ты здесь родился, живёшь почти четыре десятка лет, а я всего лишь второе лето живу. Не ведома мне Клязьма. Прошёл по ней один раз от погоста Владимира до Яузы, и вижу, река норовистая, быстрая, поворотов много. Не пойдут по такой реке купцы, разве только нужда заставит. А помыслы твои велики и заманчивы, но для их осуществления жизни не хватит. У меня же одна печаль-забота, и ты это ведаешь: блюсти княжича, да полетную подать собирать, – посадник своим несогласием и сомнением хотел вызвать боярина на большую откровенность. Потому и не спешил соглашаться, хотя в душе чувствовал: нашёл единомышленника. – Вот слушаю тебя и думаю, завидую я тебе али нет? Человек должен жить великими помыслами. Нельзя человеку без мечты, иначе жизнь его серая, яко у сторожевого пса на цепи. Иной раз смотришь на птицу и думаешь, сколько всего она видит с высоты, всё ей доступно, куда захотела, туда и полетела, а мы, люди, яко черви в земле ковыряемся, чтобы выжить. Мои предки тоже были яко вольные птицы. Но то была судьба воинов-скитальцев. Кроме удачливости в добыче на чужой стороне о другом и не мечтали. А я родился в Руси. Там, на Днепре, на Трубеже, на Десне, не было у меня такого чувства, какое впервые ощутил здесь, в Ростовской земле. Появилось желание осесть, превращать лядины в опольные земли, свой дом иметь. Насмотрелся на вас, ростовских бояр, и вижу, как вы тщитесь на своей земле, и мне такая жизнь по душе. Но не всё в местном быте мне приемлемо.

Иван насторожился.

– Говори, говори, у нас с тобою днесь разговор откровенный.

– Смердов вы закабаляете нещадно, целыми деревнями за долги в холопов превращаете. Как же может смерд расплатиться с долгами, ежели вы его лишаете возможности получить прибыль? Даже молодших бояр под себя подминаете.

– Но такова жизнь. Так повсюду. Каждый стремится иметь для себя большую выгоду. Не тягаться же смерду с боярином в богатстве.

– Я понимаю и согласен: каждому – своё. Смерд должен жить своими заботами, боярин – своими. Зело мудры были предки, ибо в Ярославовой Правде о том и записано. Думаю, князь Владимир не будет согласен с вашими обычаями. Жить по праву сильного – это путь в тупик. Кто есть холоп? Раб подневольный, потому и к потяжбе нерадив, потруждается лишь ради того, чтоб не получить наказание. Вольный же смерд, имея землицу, поле своё с любовью обрабатывает, богатое гобино собирает, и владельцу земли, то бишь боярину или князю, от такого потщания прок и корысть немалая, и смерд доволен своей жизнью. А ежели смерд – отчинник, то землю он пуще жёнки лелеет. Вы, вятшие мужи, порабощаете вольных поселенцев и думаете только о своей корысти. Такой уклад противен князю Владимиру. Он говорит, что отсюда все беды на земле, нельзя человеку жить по звериным повадкам.

Иван внимательно смотрел на Симоныча и подоброму улыбался.

– Что ты смеешься? Ужель глупость говорю? Ужель меня не понимаешь?

– Говоришь ты умно. А улыбаюсь я потому, что молод ты, а уже успел набраться такого благоумия, которое и не каждому мудрецу дано.

– Князь Владимир зело благоумен, а, как говорят, с кем поведёшься, от того и наберёшься.

– Может, ты и прав. Надо жить человеку не силой, а законом. Но я же помышляю о благости земли Ростовской, а не только о своей корысти думаю. А что касаемо рабов, тут ты не прав. Да, холоп подневолен, но не раб. Разве сравнишь холопа с семечем? Холопа нашего Правда защищает. Но, несмотря ни на что, торжища в Тавриде кишат невольниками.

– От ростовских бояр ты, особняком стоишь и, всё же, они к тебе с почтением относятся.

– Дружбой с ростовскими мужами я дорожу. Однако ты верно подметил, приходится мне чуток в сторонке быть, ибо не все меня разумеют. Много своих сбережений в затеянное дело вкладываю. Пока только одни убытки. Но верю – пойдут купцы, и я для них создам все блага, и пусть говорят, что у Кучки наилепшие волоки и гостинцы. Ежели останешься в Ростове, Симоныч, присоединяйся к моим делам, на свою долю будешь иметь свой прибыток, и полетное для князя возрастёт с мытного. Ежели мы не увидим сей благодати, то детям своим дело наше по завету передадим.

Что мог ответить посадник, если сам не ведал, как сложится его судьба.

– Сколько же земли ты прихватил без княжьей воли? – вдруг напрямик спросил Симоныч.

– А где он, князь-то? Я, чаю, увидит он сие своими глазами и останется доволен моим хозяйством. Разве не благодать я воззидаю в его волости? А ты за меня слово молви. Я в собину землю не прошу, мне своей отчины достаточно. Дал бы князь мне сию землю во владение без срока – и мне благо, и ему прибыль. Ежели в собину пожалует – не откажусь, но ведь он тогда служить принудит. Э-э, да чего о том рассуждать, ведь князья до Ростова не доходят, а уж мою отчину в сих дебрях непролазных, тем более обходят стороной. А неверные вятичи и голядь, как сидели в сих лесах, так и сидят до сих пор. Что я могу с ними сделать с одним моим попом? Вот и приходится дружину содержать. Меня бы здесь давно сожгли вместе с ним на одном кресте, ежели б не моя стража. Хочешь, верь, хочешь, не верь, но мне до сих пор приходится воевать с язычниками. Погнали их из Ростова и Суждаля, так они в леса подались. Некоторые из них в зловредных татей превратились, тем и промышляют. Без надёжной охраны купец в такие края не пойдёт. И попу тяжко в такой глубинке. Ни архиереям, ни князьям до нас дела нет. Вот прислал тебя князь в Ростов, так и бери дело в свои руки, испросил бы архипастыря в Ростов, тебе была бы опора духовная, и попам было б легче. Земле нашей нужна крепкая рука хозяина. Худо ли бедно ли, но Бута всё-таки держит какой-то ряд, иначе разбрелись бы все, как стадо овнов без овчаря. Пока княжич подрастёт, сколько времени-то минет, так что бери поводья в свои руки. Только не иди поперёк воли ростовских бояр, напрямую их не прошибёшь. Надо изловчиться так, чтоб распрю не допустить в земле нашей. Их нужно исподволь направлять

– Я тоже о том думал. Нужен ряд в Ростовской земле, но содеять это не просто. Воля княжья здесь нужна. А я всего лишь слуга княжий.

– Вот и худо! А ты сам направляй княжью волю, куда надо.

Симоныч опешил от такой прямоты. Но в словах Кучки узнал свои потаённые помыслы.

– Легко тебе говорить, ты княжью службу не несёшь. Князь Владимир советы слушает, но никогда ни у кого на поводу не идёт. Кроме одного случая… на Стугне… – Симоныч замялся. – Да и я никогда не предам заветы моих предков верно служить волостелям Руси.

– Ну, что ты, ужель думаешь, супротив князя тебя наущаю? Не так ты меня понял. Подсказать князю надо во время, как поступить. Ужель в том есть грех? Ведь ты же лучше знаешь здешние обычаи и людей. Вижу: ты человек чести, тебе можно доверять. А потому хочу поведать тебе свои сокровенные помыслы. Пойми, мне надо укрепиться в своих замыслах, а с ростовскими мужами так, как с тобой, не поговоришь, не хотят они меня понимать, разные мы с ними люди, хоть и русичи все, славяне. Это даже не замыслы, а лишь мечты. Но знать о них не должна ни едина душа. Так вот, слушай. Ростов древнейший град в волости. Там столы князя и владыки. Но град сей в стороне от гостинцев стоит. Потому и жизнь здесь захудалая.

– Пока не пойму, к чему ты клонишь, но согласись, каждый стольный град должон быть, как пуп, в срединном месте земли, а порубежные пригороды должны быть его надежной охраной.

– Конечно. Но послушай далее. Подумай-ка, почему Новгород и Киев стали в Руси первейшими градами, и населены более всех остальных градов?

– Почему?

– Они на главном гостинце стоят, на пути из варяг в греки. Это еще Рюрик домыслился, потому и перенёс свой стол из Ладоги в Новый град, то бишь в Новгород. Хоть Ладога гордится своим «первородством», но хиреет год от года, а Новгород процветает. Так и Ростову суждено хиреть. Посмотри-ка, Ярославль скоро обгонит Ростов по величине, ибо стоит он на волжском торговом пути.

– А почему же князь Олег Вещий ушёл из Новгорода в Киев?

– Он хотел взять под свою волю весь путь из грек в варяги, изгнать кочевников с низовьев Днепра. И стала Русь обладать двумя великими градами, один на севере, другой на юге. Грады эти полнятся людьми, торговля процветает, грады богатеют. Счастлива была судьба Киева и Новгорода, когда Русь была единой. Сейчас князья рвут Русь на уделы, не разумея того, что Новгород не может существовать без Киева, а Киев – без Новгорода. Что головой-то качаешь, посадник?

– Жутко становится. И не столько оттого, какую судьбу прочишь Руси, а потому, что говоришь ты правду, очевидную для всех, но все будто разом ослепли. Смотреть правде в глаза не каждый может.

– Слушай далее. Теперь Смоленск и Новый Торг становятся населёнными и богатыми градами. Почему? Да потому, что стоят они на средокрестии великих торговых путей.

– Но это давно известно. В чем же сокровенное?

– Ростов, как ни смотри, остаётся в стороне от гостинцев, и никогда ему не сравняться ни с Новым Торгом, ни со Смоленском. А я хочу перенести свой двор на Ламу…

– Эко ты как! Ужель хочешь стать вровень со Смоленском? Тебе же не позволят сего содеять ростовские мужи. Вроде говоришь ты всё верно, но что-то не то затеял.

– Да, да, на Ламе узелок торговых путей! – восторженно утверждал Иван. Но вдруг как-то смяк, и неуверенно произнёс: – Вот только не ведомо, чья там земля, то ли Смоленска, то ли Ростова. Одно радует: теперь Смоленск и Ростов отчинные земли князя Владимира.

– Ишь ты! Уже всё за князей решил. Святославичи иначе думают. Ты, Иван, воистину мечтатель. Доживём ли мы с тобою, когда по всей Руси воцарят мир и спокойствие?

– А ты слушай, слушай, потом будешь меня укорять и нарекать мечтателем. На таких мечтателях земля держится. Понимаешь, в чём незадача: ростовские мужи не хотят мне помогать, видя суть не в бесполезности моей затеи, наоборот, они боятся возвышения моего села. Помех не творят, но и не помогают. А одному мне с моей затеей тяжко приходится. Вот ежели б ты меня понял, да князю слово за меня молвил, глядишь, с княжьей помощью дело-то скорее пойдёт. Поперёк Ростова я не встаю, но ежели бояре не хотят, не могут видеть далее своего носа, то пусть и живут себе, как жили. Котороваться с ними не собираюсь. Моё село ближе к средокрестию главных гостинцев и, как бы ни упирались ростовцы, но я буду причастен к движению товаров. Надо лишь дать толчок сему делу. Почему Смоленск и Новый Торг могут пользоваться таким положением, а я не могу? Всё было б иначе, если б ростовцы поддержали меня. Давно бы уже переклюкали и Новый Торг, и Смоленск. Нынче Ростов в руках тысяцкого Буты Лукича и его ближайшего советника протопопа Иакова. Но против воли передних мужей они не пойдут.

– Это я уже почувствовал, матёрые в Ростове вятшие мужи. К ним нужен особый подход.

– Днесь у меня дружба с Бутой. Дай Бог, чтобы она не кончалась. Будет ли такая дружба между нашими детьми? Как они будут жить, когда мы уйдём в мир иной? Вот и хочется, чтобы моя отчина, моё Кучково меньше зависело от Ростова. Ростовцы это чувствуют, потому и приходится мне особняком стоять.

Симоныч досадливо покачал головой.

– Как бы ты ни тщился, а всё одно будешь зависеть от ростовцев. Ростов – стольный град волости, и этим всё сказано.

«Однако Иван перед трудностями голову не склонит. Не будет он ни из страха, ни по доброте души гнуть выю перед сильными мира сего. И во мне он желает видеть лишь сподвижника. Но это не от гордыни, а от потребности творить дела великие. Если б не было на земле таких неуёмных, скучно было б жить. Благорасположенностью Ивана ко мне надо дорожить», – думал Симоныч, глядя на вошедшего в азарт Ивана.

– Вот и не хотят ростовцы мне помогать. Словом, ни себе, ни людям.

– Может, плохо объяснил? Не увидели они своей корысти в твоих помыслах.

– Тут и разъяснять нечего, любому невегласу ясно, как пойдут непрерывно купецкие обозы через Ростовскую землю, будет богатеть наша отчина. В каждом селе храмы поставим, а в каждом граде-пригороде по каменному храму. Святой край Ростовский под десницей Богородицы! Чего ещё надо ростовцам!

– Эко, размечтался.

– Ну, что ты смеёшься? Видно и впрямь тебе, варягу, без отчей земли, без племени не понять русича. Ты же, Симоныч, благоумный муж, не разочаровывай меня своим показным равнодушием.

– Ладно, ладно, не обижайся, я же от чистого сердца. Прямо скажу: не хотелось бы мне быть скитальцем здесь, в Руси. Глядя на жизнь ростовской чади, и мне хотелось бы осесть крепко на земле, вот как ты, например. Но как это сделать, не ведаю. Видишь, и у меня есть мечта. Потому и близки мне твои помыслы.

– Лестно ведать, что у меня есть единомышленник, – с лица Ивана постепенно исчезала мечтательность, взгляд посуровел. – Ты, Симоныч, не иди поперёк воли ростовских мужей, не ломи в лоб, ищи другие пути. Дружину они тебе не отдадут, хоть земля разверзнется. Уж коли нас с тобой свела судьба, то надо потщиться понять друг друга. Прежде, чем являть свою и княжью волю, помни о том, и тогда у тебя всё будет ладно и добро. Не обессудь за поучение, но я от души хочу помочь тебе. Ежели ты изъявишь волю, то будем всем миром челом бить князю, чтобы оставил он тебя с княжичем в Ростове. У нас в том есть своя корысть, и ты это знаешь. Думаю, с князем сумеем сладиться. Говорят, он человек твердоумный. Остальное будет от тебя зависеть.

– Есть о чём поразмыслить, – чесал за ухом посадник. – Как князь на это посмотрит…

– Что ты всё на князя киваешь. Князь далеко, у него своих забот хватает. А общую кашу хлебать с нами – тебе, а не князю. Княжич зело млад, а подрастёт – наш князь будет. А тебе за верную службу князь село пожалует.

Приятно было Симонычу слышать эти слова, но он не обольстился и, блюдя достоинство, молвил в ответ:

– Помыслы твои, Иван, изрядны, и я с тобою единомышленник. Но пойми, не хозяин я судьбы своей.

Иван только укоризненно посмотрел на него и ничего не сказал.

Симоныч понимал, что перед ним встаёт противоречие: либо он примет волю и уклад жизни ростовцев, либо он должен встать на путь преодоления кондового мышления бояр. Но с какой силой он будет покорять ростовцев? Ласковым словом их не купишь, тут и надеяться нечего. Силой? У них дружина чуть ли не в тысячу воев, у него – сотня гридей и отроков. Худо без князя, нет опоры. Что днесь происходит в Переяславле? Неужели в Муроме свершится ратное столкновение? Нет ничего, хуже безвестия. Как быть?

Посадник испытывал чувство разверзшейся перед ним пропасти, и он должен либо перепрыгнуть её, либо топтаться на месте. От его решения зависела не только его личная судьба, но и всей чади ростовской. Оставить всё, как есть, и ждать, пока подрастёт княжич? Нет, плыть по течению – это не в характере Симоныча. Сколько воды утечёт, пока княжич вырастет, разве можно упускать это время в бездействии! Многое можно успеть сделать. Главное же – воспитать княжича, не допуская влияния на него ростовских бояр. При поддержке суздалян и такого влиятельного боярина, как Кучка, можно жизнь в Залесье изменить, да так, чтоб Ростов встал вровень с лучшими землями Руси. Симоныч представил мысленно низко кланяющихся ростовских бояр.

Нет, это не пустые мечты. Да, он может стать могущественным боярином: стоит только увеличить опольные земли возле Суздаля в два-три раза, и будет у него с княжичем дружина не менее и не хуже ростовской. А ежели ещё увеличить распашку под яровые и озимые… О-о, при таком богатстве и князья соседних земель будут почтительно кланяться волостелю Симонычу.

Он, ежели останется в Ростове, никогда не будет в воле ростовских мужей. Но как при этом не допустить распри? Не хотелось думать об этом, он гнал от себя эту мысль, но от неё не убежишь, она живёт в голове помимо его воли. Хватит ли у него мудрости найти то единственно правильное решение, сохраняющее его честь – как посадника, как наследника кровей шведских конунгов, и не ввергнуть в омут раздора ростовскую чадь? Разве можно убежать от этих мыслей?

Понимал Симоныч и то, что для свершения такого судьбоносного замысла, меняющего весь уклад жизни, нужно обладать твёрдой волей, нужен душевный порыв на совершение задуманного. Ему почему-то казалось, что князь может согласиться и оставить его в Ростове. А далее что? Не в его характере жить, гадая: либо – либо. Тут должен быть расчёт. Говорят, русич задним умом крепок. Может быть, правильно говорят, но только не для Симоныча это. Ему надо видеть, хоть немного, каковы могут быть последствия поступка. Жить вслепую он не умел и не хотел. Он понимал интерес князя Владимира в пребывании сына и посадника в Ростове. При нынешнем положении дел в Руси для князя есть прямой смысл иметь крепкую отчину на севере, наравне с Новгородом и Смоленском.

Ежели Русь есть родина Симоныча, то почему он не может иметь маленький кусочек этой родины, чтобы стала она для него ещё роднее? Ему часто грезились безымянная речка с осоковыми берегами и песчаными отмелями, светлая берёзовая рощица на берегу, село на взгорке, пусть не такое богатое, как у Кучки, но своё! Храм посреди села с крутой крышей и крестом, колодец, мельница… Милый кусочек родины, где растут дети среди мирной лепоты. Как-то незаметно для себя Симоныч успел полюбить Залесский край с его ласковой природой, побуждающей человека к щемящей сердце мягкости, приглушающей дикость нравов людей в южных землях.

«Велик и дерзок замысел Кучки, – часто вспоминал Симоныч. – А ежели мы с ним станем сообщниками, глядишь, и другие мужи присоединятся. Тогда вполне осуществимо поднять Ростовскую волость за короткое время вровень с Новгородом, ежели всем миром навалиться! Иван – достойный муж своей земли, так и надо дерзать. Для великого замысла нужен и размах во всю ширь, мелочиться тут нечего. Только теперь заручиться бы поддержкой князя. Ведь от него и помощи не требуется никакой, кроме согласия. Не может он не согласиться, ведь корысть от сего дела очевидна».

Возвращаясь в воспоминаниях к прожитым годам, Симоныч всегда ощущал какую-то пустоту, будто душа потоптана копытами половецкой конницы. Прожитая жизнь не оставляла чувства незыблемости, опершись на которую, можно было уверенно шагнуть в будущее. Да, прожита всего лишь треть жизни. Немного можно вспомнить добрых дел, но никто не может его упрекнуть, что жил не по совести. Он, наконец, понял, что он не воин, не разрушитель, что душа его стремится к созиданию. Откуда это? Конечно же, от отца! Сколько доброго сделал варяг Шимон-Симон для своей новой родины! Князьям сравниться ли? Будут ли таковые устремления у потомков, далеких потомков? Подсознательно Симоныч улавливал в себе жажду деятельности во благо, а не на разрушения. И только после встречи с игуменом Даниилом, после разговора с Иваном Кучкой, он уверовал в свою стезю и почувствовал причастность к большим делам. Впереди вся жизнь, и прожить её хотелось ярко.

А сейчас он, гость кучковского хозяина, наслаждается окружающей чарующей природой и своим бездельем. Этот отдых был ему совсем не лишним, и он понимал это.

От Симоныча не ускользнули натянутая улыбка и грусть во взгляде, скрываемые приветливостью Варвары. Он сочувственно смотрел на неё, гадая, какая же хворь её одолевает?

А у Серафимы в глазах появлялась горделивая лукавинка, дескать, знаю, что привлекательна, вижу, что любуешься, а я себе на уме. Но если уж заговорит, то открыто, непринуждённо, излучая ум, словом, сущее обаяние. И Симоныч млел перед ней, чувствовал, как между ними возникает душевная близость.

В тот год осень никак не хотела уступать свои права и была на удивление тёплой. Дожди перепадали изредка и несли с собой ещё большее тепло. Стоял тихий осенний вечер. Солнце вот-вот уплывёт за дальний заречный лес, раскинувшийся тёмной неровной полосой по всему горизонту. А здесь, в бору, тени от вековых сосен становились гуще, плотнее. Косые лучи бросали последний всплеск света между стволами, пронизывали насквозь кроны деревьев. Симоныч, следуя привычке Ивана, иногда прогуливался в одиночестве по берегу реки. Он брёл, любуясь заречными далями, предаваясь раздумьям. За рекой на заливных лугах стога сена отбрасывали длинные тени. Пытался их сосчитать, но на второй сотне сбился, а глаз охватывал ещё в два раза более того. Вот оно, могущество Кучки! И угодья безмерные, и люда работного достаточно. Хлеб и скот – это главное для жизни, а уж потом всё остальное, и мягкая рухлядь, и борти, и рыбные ловы, и всякое рукоделие. Не будет хлеба – не будет скота, не будет и всего остального. Хлеб, и только хлеб, может дать толчок развитию волости. Не-ет, что ни говори, а суздальское Ополье – это дар Божий.

Симоныч успел проехать Ростовскую волость вдоль и поперёк. Повсюду взор его радовали необъятные просторы лугов и полей, светлые берёзовые рощи, тенистые таинственные дубравы, приветливые при солнце вековые боры, неисчислимые малые и большие озера и реки. И вся эта земля кишела жизнью полевых, лесных, водных обитателей!

Симоныча охватило ощущение полноты жизни. Он присел на подмытые весенним паводком корни старой сосны. Взор радостно скользил по заречной дали, уплывающей вместе с закатом в густую пелену наступающей ночи. Он поднял голову, глянул в темнеющую синь неба. Там робко одна за другой появлялись первые звёзды. «Есть ли край мироздания? Что есть в нём Русь? Крошечный островок? А земля Ростовская – песчинка? Однако от одного края сей «песчинки» до другого надо ехать две седмицы! – он мысленно представил ширь от села Кучкова до устья Клязьмы, и от Клязьмы до Белоозера. – Ведь в каждую сторону по триста с лишним вёрст. А где край сей земли к востоку от Белоозера? Гдето в устье Сухоны? А что дальше? Вот и получается, что Ростовская земля бескрайняя. Новгородцы неспешно, но упорно продвигаются в Заонежье. Ростовцам тоже не худо бы покорить и обложить данью чудь заволоцкую. Днесь земле Ростовской и её волостелю нужно силы копить, – и опять мысли унеслись в далёкий Переяславль. – Что там происходит? Видно, половецкие ханы крепко держат князя Владимира, ежели до сего времени не приехал в Ростов, как обещал. Как там жена, дочка? Не хворают ли?»

Вечерние зори стали короче. Симоныч не заметил, как землю окутала тьма и, будто радуясь ей, на небе всё ярче высвечивалась звездная россыпь. Пора возвращаться. Глаз пока ещё различал в лесу тропинку, ставшую такой знакомой за столь краткое время. Тишина. В нагретом за день воздухе парил стойкий травяной запах.

У ворот дворовый пёс, доверчиво виляя хвостом, узнал гостя, не раз его прикармливавшего. Симоныч потрепал пёсью холку, закрыл за собой на засов калитку, услужливо оставленную привратником открытой, и направил стопы в опочивальню. Хозяева и дворовые слуги уже привыкли к поздним прогулкам гостя. Бродит в одиночестве по берегам Неглинки и Москови, думает о чём-то, ну и Бог с ним, он никому не мешает. Кто может запретить волостелю исполнять его привычки?

Миновав сени, он шёл по узкому проходу к своей опочивальне. Всё, как обычно, повсюду тишина. Обитатели, сотворив молитвы, давно уже возлегли и видят сны.

Вдруг тихо скрипнула дверь женской половины. Послышался вкрадчивый голос:

– Гюрги Симоныч!

Он обернулся.

Серафима, словно привидение, в белой сорочке, свеча в руке. Вместо того чтобы возлечь, она долго прислушивалась, не скрипнут ли половицы под ногами возвращавшегося Георгия.

«Только этого мне не хватало, – пронеслось в голове, но не откликнуться на зов он не мог. – Может, ей нужна моя помощь? Может, она не ради возблажения зовёт?» Он на мгновение застыл, но тут же решительно направился на зов. А она поняла это по-своему.

– Иди же ко мне! Давно тебя поджидаю! – шептала она. Кинулась ему на шею, приникла всем разгоряченным телом.

Отступая мелкими шажками, она влекла его за собой в опочиваленку. Он повиновался.

Скоротечен любовный порыв. Неминуемо и беспощадно отрезвление.

– Ты опечален? Я понимаю, – шептала она.

Симоныча охватывало чувство вины перед беззащитной вдовой. Потеряв волю, он воспользовался её добротой, а ощущение такое, будто отобрал подаяние у нищего. Ему нечего было сказать в ответ. Казалось, он потерял в себе что-то чистое, человеческое, будто звериный инстинкт овладел им, и вдруг исчез.

– Не печалься, любый. Всё между нами останется втайне. Любовь приходит в сердце, не спрашиваясь, без стука, к любому человеку, даже к монаху. Так и с нами случилось.

Но не так-то просто было отделаться от чувства греха перед женой, и, будто бы обиженной, вдовой.

– Грешно это, – неуверенно произнёс он.

– Ну, довольно казнить себя, – голос Серафимы звучал резко, отчего ему стало не по себе. – Уж так ты безгрешен, прямо-таки святой угодник. На Страшном суде и вспомнить будет нечего. Тоскливо твое житие. В княжьих и боярских термах о грехе едва вспоминают, молясь походя.

– Животина не имает чувство греха, а я – человек!

– Эх, ты, человек! Муж блаженный. Приголубил бабу, и грех его мучает. Ты пойми, плоха та баба, коя, обладая красотой, молодостью, не может ими воспользоваться в полной мере. Я, однако, не из смердьего племени. Это у смердов жёны измотаны тяжким трудом, ходят как стельные коровы. Не волнуйся, не казни себя, ничего твоя жена не узнает, ежели сам перед ней не исповедуешься. Совестливый зело.

– Боль в душе потому, что обидел тебя, вдовую.

– Обидел? – она отшатнулась от него. – Глупый ты, глупый. Люб ты мне. Но не бойся, отбирать тебя у твоей жены не стану, ибо вижу, как ты тоскуешь по семье. В том твоё счастье, а нешто я могу покуситься на него.

Эту ночь ему не спалось. Да разве уснёшь после такого…

На рассвете он соскочил с постели и, не одеваясь, в исподнем выскочил в сени. Прохлада раннего утра освежила, вернула спокойствие, придала новые силы. Однако ему казалось, на него смотрят не так, как вчера. Но это было лишь его воображение, он видел то, что ожидал увидеть. За утренней трапезой сказал Ивану, поблагодарив за гостеприимство, что пора возвращаться.

– Как же так? – удивился Иван. – Мы ещё на ловы не ездили. Собирайся, заутре с рассветом едем. Мои выжлецы выследили лежбище вепрей. Потешим себя вмале с борзыми. Вон они заливаются лаем. Не кормлены второй день, чуют, что их готовят к большой облаве.

«И то верно, – подумал Симоныч, – может, ловы приглушат сомнения и тревоги? Я уже и забыл, когда был на ловах».

После полудня из Ростова прибыл гонец. Он сообщил весть, потрясшую всех: в битве под Муромом пал князь Изяслав. Войско черниговского князя движется в направлении Ростова.

«Вот и кара мне Господня, – подумал Симоныч. – Неужели кончилась безмятежная жизнь в Ростовской земле? Как хрупок мир даже здесь в глухой окраине Руси. Пошто идёт сюда Олег Святославич?»

– Корми, Иван, своих борзых, какие теперь ловы. Немедля отправляюсь в Ростов, – угрюмо сказал Симоныч

– Я, разумеется, с тобою. Пойдём кратчайшим путём.

Симоныч недоверчиво посмотрел на Ивана.

– Что так смотришь? Ты же видел мои волоки на Яузе и Яхроме.

– А может, старая поговорка нам верный путь покажет: напрямую ближе, а вокруг быстрей?

– Не веришь, – усмехнулся Иван. – Летом у моих волоков всегда лодьи наготове, а зимою сани с упряжью, бери хоть днём, хоть ночью. Всего два стана на пути.

– Как же, два стана? Столько вёрст, и всего два стана? – Симоныч прикидывал, загибая пальцы: – От Кучкова до Углече Поле сто двадцать верст. Далее по Волге до Ярославля, потом по Которосли ещё сто сорок вёрст.

– Не сто сорок, а сорок. От Углече Поле мы пойдём не Волгой, а напрямик к Ростову в возках. Теперь разумеешь? На всём пути в три дня два стана.

– Три дня, – задумчиво повторил Симоныч. – Такое расстояние конной рати за седмицу одолеть, дай-то Бог.

– Конная рать не бывает без пешего ополчения, без обоза. Идут не торными путями, а напрямую. Сами мосты наводят, броды ищут, просеки прокладывают. Вот и подумай, ужель купцам нет корысти воспользоваться налаженными волоками и дорогами?

– Верхом, налегке можно и за два дня. Помню, в своё время князь Владимир выезжал на рассвете из Чернигова и до заката приезжал в Киев. Правда, без подставного коня не обойтись, шутка ли, сто верст за день.

Спешно собравшись, Симоныч покидал гостеприимный двор Кучки. Благодарил хозяев, взгляд метнул в сторону Серафимы. Она стояла в сторонке, дожидаясь удобного момента попрощаться.

Иван уловил их взгляды. Подтолкнул локтем Симоныча.

– Попрощайся, да не мешкай, нам до заката надо быть на первом стане, – предупредительно повернулся и ушёл, чтоб не мешать.

В бездонных тёмных глазах Серафимы Симоныч увидел неподдельную грусть.

– Бог знает, когда теперь свидимся. Вон события, как поворачиваются. Благости тебе и счастья, Серафима. Прости, ежели…

Она кинулась ему на шею. По её щеке скользнула слеза.

– Радость не вечна, и печаль не бесконечна, так люди говорят. Свидимся, Бог даст. Удачи тебе, Гюрги.

Прислонившись к воротному столбу, она проводила его долгим печальным взглядом.

Мимо плыли слегка всхолмленные луговины. Глаз радовали убранные поля.

– Лепота! – радовался посадник.

– Чему радуешься? Вести худые, а ему лепота, – недоумевал Иван.

– Я радуюсь, что нивы не потоптаны конями степняков, что по обочинам дороги не белеют в траве кости человеческие. Не бывал ты, Иван, в степях, не гонялся за половцами. Для тебя жатва – дело обычное, а для меня праздник, ибо редкое лето в Поднепровье, когда нивы зреют до полноты зрелости. А здесь, оглянись вокруг: гобино спокойно собрали и в закрома уложили – это ли не радость! Одно только щемит душу: много пустошей. А какое богатое гобино с них можно было бы собрать! Сколько земли невозделанной пропадает! Сколько в ней затаилось богатства в дремотном ожидании сохи оратая!

– Ишь, как тебя Серафима-то приласкала, душа воспарила. Но, но, ты на меня глазами-то не стреляй грозно. Что тут особенного, будь мужиком. Теперь поговорим о деле. Посмотрел ты, Симоныч, моё имение, изъездил всю землю Ростовскую, скажи, какая жизнь тебе по душе, там, на юге, или здесь?

– На Днепре, на Десне, на Трубеже жизнь была бы лучше, ежели б не соседство с погаными. Зимы там мягче. Но с такими соседями жизнь зело тревожна, много горя люди там переживают. И несть числа поганым. И откуда только они берутся? Были хазары, были печенеги, теперь их потеснили куманы, то бишь половцы. Племя за племенем идут и идут без конца. Ужель и вправду записано, что с восьмым племенем конец света придёт? Собраться бы всем землям Руси во един кулак, и прогнать степняков за Дон, за Яик, и там рубежи Руси утвердить. Но князья не доверяют друг другу, обнимаются, похлопывая дружески по плечу, а на уме злокорыстные помыслы. Клятвы ничего не значат, целованные кресты заменяют другими, при том, улыбаясь лукаво, безбожно. Ростовская чадь пока ещё не заражена такой скверной, и защитить её может тот, кто осознал пагубность пути, избранного внуками Ярослава. Князь Владимир не устаёт призывать братьев к единению, но, увы. – Симоныч помолчал минуту, потом продолжил: – Земля там плодородна. Однако соседи хищным взором смотрят на сии богатства. Угры, ляхи не упустят случая, чтоб от Волынской земли не урвать кусок пожирнее. И, не смотря ни на что, южные земли обильно заселены людьми. Вот если б столько народу было здесь, всю землю можно было бы превратить в сплошное ополье. Но главное богатство Ростовской земли – это спокойствие и уверенность в будущем. Что ещё человеку нужно для счастливой жизни? Величавая тишь над Ростовской землёй, и народ здесь приветлив, покладист. Ростовцы чужого не хотят, но и своё берегут.

– Ты забыл, Симоныч, пошто мы сорвались с ловов и спешно едем в Ростов? Черниговский князь устроит нам величавую тишь! Пошто он идёт сюда с войском?

Восторженность исчезла с лица посадника.

– Да-а, не ведаем мы ничего. Что там происходит? Ужель Ростовской волостью захотел овладеть Олег Святославич?

– Ужель Владимир Всеволодич отдаст ему Ростов, как отдал Чернигов? Вот и все наши мечты об устроении Ростовской волости развеялись, как туман.

Симоныч почувствовал жгучую тоску. То, что вносило смысл в его жизнь, теперь куда-то исчезало, становилось призрачным. Ему не хотелось сейчас об этом говорить, знал: разговоры – пустое, надо, прежде всего, выяснить, куда и зачем идёт князь Олег. А может быть, он вовсе и не в Ростов направляется?