Две сестры

За горами, за долами, за синими морями жил-был могучий старик Светозар. И было у Светозара две дочери, красотою равные, а обликом разные. Старшая дочь веселая, на речах приветливая, белая — румяная, очи голубые, косы золотые. Как она появится, так словно рассветает. За то и имя ей дали — Светлана. А младшая дочь лицом темная, косы у нее черным — черны, а глаза и того чернее. И характером она тихая да молчаливая, всегда задумчивая. За то и имя ей было — Смугляна.

Светозар дочерей любил равно, а обращался с ними по-разному — старшую Светлану берег да баловал, от себя ни на шаг не отпускал, а младшую Смугляну ни в чем не стеснял — где хочешь, там и ходи, что хочешь, то и делай.

Однажды задумал Светозар дочерей порадовать, подарил он Светлане ленту алую и светлое зеркальце, а Смугляне нитку старинных алмазных бус — самому-то от бабушек-прабабушек досталась. Светлана подарку обрадовалась, перевязала алой лентой свои косы золотые и стала в зеркальце глядеться.

А Смугляна поклонилась отцу и тихо сказала:

— Благодарю, батюшка, за подарки.

Глядит на нее Светозар и не поймет — рада она подарку или не рада. И спрашивает он ее:

— По душе ли тебе, дочка, подарок мой?

Смугляна отвечает:

— По душе, батюшка.

Светозар спрашивает:

— Может быть, тебе еще что подарить? Проси, чего хочешь, я все для тебя сделаю.

Смугляна отвечает:

— Нет, батюшка, ничего больше не надо. Только позволь за ворота выйти, по лесам, по лугам погулять.

Светозар подумал и согласился.

— Ну что же, — говорит, — поди, дочка, погуляй. Я тебе не запрещаю.

Надела Смугляна на шею светлые бусы и отправилась погулять. Ходит красавица по лесам, по лугам, по долинам широким, по оврагам глубоким. А кругом стало темным-темно, на лугах трава стоит не шелохнется, в лесу листики не дрожат, не шумят. Только раздается в тишине песня соловьиная. И все Смугляне любо, и все ей мило.

Шла она темным лесом, нечаянно задела за веточку, думала — шаль каймой зацепилась, ан нет — зацепилось ожерелье, оборвалась ниточка, и рассыпались светлые бусы по сырой земле, но густой траве. А Смугляна того не заметила, и уж только когда домой пришла, хватилась — нет бус…

Ну, нет и нет. Потеряла.

Увидела старшая сестра Светлана, что младшая сестра что-то припечалилась, и стала ее спрашивать:

— Ты что, сестрица, такая невеселая? Вздохнула Смугляна и говорит:

— Я, сестрица, бусы потеряла. Не столь дороги бусы, сколь дорого — батюшкин подарок. Как я ему теперь скажу?

Погоревали сестры, подумали — как быть? Светлана посоветовала:

— Погоди, сестрица, отцу сказывать. А пройди по тем местам: может быть, найдешь бусы.

Сказано — сделано. Пошла красавица Смугляна по тому пути, каким шла. Прошла лугами, прошла долинами — нет бус. Пришла в темный лес, и тут нет. Идет она дальше, глядит понизу — бусы ищет. А с того места, где она за ветку задела, отошел какой-то молодец и встал невдалеке за дерево. Смугляна этого и не заметила. Идет она мимо, а молодец ее красотой любуется, а сам думает: «Чего эта красавица ищет? Уж не те ли бусы, которые я тут подобрал? Сейчас ей бусы отдать или погодить? Лучше погожу, сначала узнаю, где живет и кто она такая».

Идет Смугляна к дому все ближе, а голову клонит все ниже — бусы ищет. А молодец за ней назерком следует. Вот вошла Смугляна в ворота, а молодец неподалечку остановился. Остановился он и от удивления даже руками развел: «Так вот, — думает, — кто она такая! Ворота-то Светозаровы, значит она и есть та самая Светозарова дочь, красоте которой весь мир дивуется. На такую мне заглядываться нечего. Я Светозаровой дочери не пара».

Пришла домой Смугляна ни с чем. Говорит сестре:

— Не нашла бусы. Невозможно их отыскать — там везде темным-темно, ничего не видно.

Светлана подумала-подумала и говорит:

— Не печалься, сестрица. Оставайся дома, а я схожу поищу твои бусы.

Сказано — сделано. Выходит красавица Светлана за ворота, и видит: недалеко от дороги стоит какой-то молодец. И так он задумался, что и не заметил, как Светлана мимо прошла и скрылась в лесу. Только он и видел — будто алая ленточка за деревьями мелькнула.

Долго ходила красавица Светлана по лесам, по лугам, по долинам, ни с чем домой воротилась. Говорит Смугляне:

— Не нашла, сестрица, твои бусы. Да и как их там сыскать — кругом светлым-светло, трава стоит высокая, цветы цветут разноцветные. А бусы такие маленькие, разве их углядишь среди такой красоты? Придется, верно, отцу сказать.

— Нет, — говорит Смугляна, — погодим отцу сказывать. Я еще схожу поищу. Теперь пойду прямо к тому месту, где за ветку задела. Бусы должны быть там.

Вышла красавица Смугляна за ворота и пошла скорым шагом. Вот пришла она, наклонилась низко и стала руками шарить по сырой земле, по густой траве. И вдруг слышит голос:

— Какую пропажу, красавица, ищешь? Вот нашел я бусинку, не ты ли обронила?

Смугляна взяла бусину и говорит:

— Благодарю тебя, добрый молодец. Это я обронила. Только не одну бусину, а все ожерелье рассыпала.

Молодец говорит:

— Не горюй, красавица. Хотя и не сразу, а все твои бусины отыщу. Приходи завтра об эту пору на это же место.

— Ладно, — говорит Смугляна, — приду.

Сказано-сделано. Пообещала и пришла. Молодец ей еще одну бусину отдал. Так и повелось — придет Смугляна в темный лес, и каждый раз молодец ей по одной бусинке отдает. И вот однажды он ее спрашивает:

— Скажи, красавица, ведь ты Светозарова дочь?

Смугляна ему отвечает:

— Да. Я Светозарова дочь. Он спрашивает:

— А ты видишь, что я по тебе сохну и весь извелся?

Смугляна отвечает:

— Да, вижу. И, конечно, жалею. Вздохнул молодец и говорит:

— Вот ведь беда — то какая — ты Светозарова дочь, а я перед Светозаром никто и ничто. Не отдаст тебя Светозар за меня. А уж лучше возвращу я тебе сейчас все до единой бусины, и больше ты меня не увидишь!

— Нет, — говорит Смугляна, — я этого не хочу. Обрадовался молодец:

— Значит, тебе бусы не дороже меня? Если так, то попроси Светозара, чтобы он принял меня на какую-нибудь службу. Буду делать все, что прикажет, а дослужусь до того, что согласится он выдать тебя.

— Хорошо, — говорит Смугляна, — я попрошу отца. А ты приходи к воротам и жди.

И вот собралась Смугляна идти к отцу с просьбой. Пришла она, поздоровалась. Не успела слова сказать, как Светозар сам заговорил:

— Что это, дочка, не вижу я на тебе бус алмазных? Почему не носишь мой подарок?

Задрожала Смугляна, как листочек на осинке, и едва выговорила:

— Прости меня, батюшка, я твой подарок потеряла.

— Как так потеряла? Где потеряла?

— Сама не знаю, как и где, а потеряла. Сильно разгневался Светозар и приказал дочери:

— Иди в светлицу и больше не смей никуда со двора выходить.

Пришла Смугляна в светлицу вся в слезах. Светлана ее опрашивает:

— Ты что, сестрица, плачешь? Какое у тебя горе?

Рассказала Смугляна старшей дочери, как призналась отцу, что алмазные бусы потеряла, и про то сказала, с какой просьбой хотела к отцу подойти. Пожурила Светлана сестру за скрытность.

— Давно бы, — говорит, — все мне рассказала, дело-то лучше повернулось бы. Ну ладно, — говорит, — тебе нельзя теперь отца просить, так я попрошу. Где он, этот твой молодец-то?

Смугляна говорит:

— Он у ворот стоит.

Пошла Светлана к отцу и говорит:

— Батюшка, там у ворот какой-то молодец стоит, нескладный и неладный. Хочет просить тебя, чтобы ты его на какую-нибудь службу принял, да не осмелится войти. Тебе, батюшка, одному трудно, возьми его на какую-нибудь работу. Все-таки тебе помощь будет.

Светозар говорит:

— Верно, дочка, одному мне трудно, за всем не углядишь. А за добрый твой совет спасибо. Ладно, посмотрю, что за молодец.

Вышел Светозар на крыльцо и крикнул:

— Эй, кто там со мной говорить хочет? Подходи смелее.

— Подошел к нему добрый молодец, поклонился низко, речь повел и умно и скромно. Понравился молодец Светозару. И сказал ему Светозар:

— Принимаю тебя на службу — будешь охранять земли и воды. Служи хорошенько, что заработаешь, получишь.

Поступил молодец к Светозару на службу, работает, старается, А Светозар к нему приглядывается — всем молодец хорош, на такого положиться можно.

Прошло сколько-то времени, позвал Светозар молодца к себе и за хорошую службу дал ему золоченый лук и серебряные стрелы. А отпуская его, в шутку или не в шутку сказал:

— Старайся, добрый молодец, служи так, чтобы за честь мне было за тебя дочку отдать. Если уж она за тебя просила, значит от нее ты отказа не получишь.

Добрый молодец обрадовался, что Светозар сам о его доле заговорил и что теперь — ни просить, ни кланяться, а только служить честно.

И вот ходит молодец радостный, золоченый лук натягивает, серебряными стрелами постреливает. Красавицу Смугляну он хотя и не видит, но теперь своей невестой считает. А того не знает, что Смугляна у отца в немилости я ей за ворота выйти нельзя.

Прошло еще сколько-то времени. Жалко Светозару и дочь Смугляну, жалко и потерянное ожерелье. И надумал он пропажу найти и тогда простить дочь. Позвал он молодца и говорит ему:

— В нашей семье случилась пропажа — потеряны дорогие алмазные бусы. Их надо найти, где бы они ни были. Сможешь это сделать?

Добрый молодец отвечает:

— Смогу найти бусы. Даю слово. Светозар засмеялся и говорит:

— Ладно. Ты даешь слово, и я даю слово: найдешь алмазы, отдаю за тебя дочь.

Отворил Светозар дверь в Светланину горницу и позвал:

— Дочка, выдь-ка сюда.

Выходит из горницы красавица Светлана, нарядная, веселая, очи голубые, косы золотые. Увидел ее добрый молодец, побелел белее белого и говорит:

— Это не моя невеста. Жениться на Ней не могу. Золоченый лук у него из рук выпал, серебряные стрелы рассыпались. А Светозар весь затрясся от гнева и закричал:

— Как ты смел такое слово сказать? Моя дочь тебе не невеста? Ты забыл, кто ты и кто я?

Молодец наклонился поднять лук и стрелы, и тут у него из-за пазухи посыпались светлые Смуглянины бусы и одна за другой покатились по полу.

— Вор! Вор! — закричал Светозар — Значит, алмазы не потеряны, а ты их украл. Сгинь с моих глаз, чтобы я больше тебя не видел!

Светлана собрала с полу рассыпанные бусы, а в это время вышла из своей горницы красавица Смугляна — косы черные, очи и того чернее, а сама тихая и печальная. Светлана подала ей бусы и говорит:

— Возьми, сестрица, свои бусы.

Добрый молодец поднял золоченый лук, собрал серебряные стрелы, выпрямился и сказал Светозару:

— Пусть будет по-твоему — я с твоих глаз сгину, и больше ты меня не увидишь. Но ты не увидишь больше и свою дочь, а мою невесту Смугляну. Она уходит со мной.

Взял он за руку красавицу Смугляну, и пошли они вон из Светозарова светлого дома. Красавица Смугляна на пороге оглянулась и сказала:

— Прощай, батюшка, я ухожу с ним. Бусы беру с собой — буду вспоминать тот добрый час, когда ты мне их подарил.

Когда они вышли за ворота, Светозар мало-помалу пришел в себя. Говорит он Светлане:

— Нехорошо я накричал. А разве я злой какой? Нет, я для всех добрый. Ах, как нехорошо. Какое я пятно на себя положил…

Светлана стала отца успокаивать:

— Ничего, батюшка, все пройдет. Ведь как люди-то говорят: «И на солнце бывают пятна». А сестрицу Смугляну не жалей, она с этим бродягой будет счастливее, чем с нами.

Долго Светозар с дочерью Светланой смотрели с крыльца, как по дороге, все в гору, в гору, идет красавица Смугляна и добрый молодец с золоченым луком в руке. Как вышли они на высоту и вокруг стало темным-темно, раскинула красавица Смугляна по синему пологу свои алмазные бусы, и засияли они ясными звездами над полями, над лугами, над лесами темными, над долинами широкими.

Вздохнул Светозар и говорит:

— Нехорошо я сделал — прогнал дочь из дому. Пойдем их догоним и назад воротим.

И пошли они догонять Смугляну и доброго молодца. И с тех пор так и идут за ними вокруг Све-тозарова светлого дома, и никак догнать не могут. Когда проходит темная Смугляна, то с ней появляется и ее спутник — то впереди, то позади нее поблескивает в темноте его золоченый лук. А когда вслед за ними идет этим же путем светлая Светлана, то с нею рядом, шаг в шаг, шествует и старый добрый Светозар. Махнет Светлана своей лентой алой, и вокруг станет светлым-светло — день белый.

Так и идут вековечной чередой одна за другой две сестрицы — темная ночь Смугляна и светлый день Светлана.

 

Светлый месяц и его невеста

Неведомо когда, в стародавние года, в небольшой деревушке, на самом краю, жила бездетная вдова. Трудилась она, не ленилась, от своих рук кормилась — по летам в людях полола да жала, а по зимам белый лен пряла. За труды ей платили кто хлебом, кто зерном, а кто белым льном.

Прикопилось у вдовы ленку порядочно, отпряла она его тонко-натонко, выткала холст плотный да ровный, выбелила его белей снега белого, налощила его светлей светлого. Скатала она холст в большой каток, сидит над ним, плачет да приговаривает:

Проплакала вдова до темной ночи, да и спохватилась: в избе воды ни капельки — ни тебе умыться, ни тебе напиться. Взяла вдова коромысло да ведра, пошла за водой. Идет она тропиночкой-бережком, а навстречу ей лесной старец с падожком. И говорит ей лесной старец:

— Вдовица, вдовица, не ходи в полночь за водицей, недоброе может приключиться.

Отвечает ему вдовица:

— А что со мной, добрый старец, может случиться? Водяной дед в воду не утянет — у нас речка мелка. Да если бы что со мною и случилось, плакать обо мне некому. Не боюся я ничего.

— Ну час тебе добрый, — сказал старец и пошел своей дорогой в лес, он там в землянке жил, травы собирал, людям от болезней помогал.

А вдова спустилась к речке, стоит на берегу на сыром песочке и любуется, как в воде Светлый Месяц играет. И вздумалось вдове со Светлым Месяцем пошутить-зачерпнуть его в ведро. Вошла она в воду и идет к тому месту, где Месяц играет. Она к Месяцу, а он от нее дальше да дальше. Никак она Светлый Месяц не догонит. И думает вдова: «Хитрый ты, Месяц, ну а я тебя похитрее. Все равно изловлю». Вышла она на берег, глядит — Месяц опять на прежнем месте купается. Опять она пошла по воде, а Месяц опять от нее убегает. Она за ним не погналась, а зачерпнула воды и поставила ведро на то место, где Месяц в воде играл. А сама опять вышла на берег и смотрит. И видит она — вода в ведре колыхается, а в ней Месяц играет да купается. «Ну, — думает вдова, — теперь ты попался!» Обошла она кругом, платком ведро накрыла, пояском завязала и скорехонько на берег да и домой.

Внесла вдова ведро с Месяцем в избу, на лавку поставила. Скинула с ведра платок, и вся изба ясным светом озарилась. Заговорил тут Светлый Месяц человеческим голосом:

— Вдовица, вдовица, выпусти меня из темницы. Так не отпустишь, бери с меня выкуп, хочешь золотом, хочешь серебром, хочешь нарядами да сладостями. Даю выкуп, чем только желаешь.

Вдова ему отвечает:

— Светлый ты мой Месяц! Месяц ты мой ясный! На что мне с тебя выкуп? Золота и серебра мне не надо, сладко есть я непривычна, а наряды мне и вовсе ни к чему — вон свой холст лежит, не знаю, куда деть. Не пущу я тебя, живи тут в избе, мне с тобой и посветлее и повеселее.

Опять накрыла она ведро платком, поясом завязала, а сама спать легла.

На другую ночь вдова опять платок с ведра сняла, и опять Месяц заговорил по-человечески:

— Вдовица, вдовица, выпусти меня из темницы, а то мне за долгую отлучку ответ держать придется.

— А перед кем тебе ответ держать?

— Как же перед кем? Перед Пресветлым Красным Солнышком. Я у него на службе состою, землю караулю, а на небе ясным звездочкам счет веду, приглядываю за ними, когда они хороводы водят.

— А как ваши звездочки хороводы водят?

— Так же наши звездочки хороводы водят, как ваши девушки.

Вздохнула вдова и говорит:

— Хорошо у нас девушки хороводы водят — венки плетут, песни поют. Была бы у меня дочка, лучше всех я ее нарядила бы да в хоровод проводила бы на веселое весеннее гулянье.

Тут в дверь кто-то постучался. Вдова скорее ведро платком накрыла, пояском завязала и пошла дверь отпирать. Отперла. Входит к ней в избу богатого мужика хозяйка, поздоровалась и говорит:

— Вдовица, вдовица, пойдем, пособи мне брагу варить да стряпать. Мы новый дом поставили, хотим новоселье справить. Я тебе за труды молочка да маслица дам и пирога с рыбой отрежу.

— Ну что же, — говорит вдова, — пособлю.

Собралась она и ушла.

Трое суток у богатого мужика новоселье справляли, а вдова помогала хозяйке варить да жарить, гостей встречать да провожать.

Вот идет вдова с новоселья. Ночь темная-претемная, хоть глаз коли. И слышит вдова — мужики гурьбой идут, сердито разговаривают, топорами, вилами постукивают-побрякивают. Спрашивает их вдова:

— Добрые люди, далеко ли вы собрались? То ли от разбойников обороняться, то ли какого зверя ловить?

Отвечают ей мужики:

— Идем Светлого Месяца искать. Какой-то лиходей у нас Светлого Месяца украл. Найдем того лиходея, убьем. А Светлого Месяца на волю выпустим, пускай светит миру, как прежде светил.

Сказали они так и пошли из деревни вон, лиходея искать.

Напугалась вдова: «Вот, — думает, — нажила какую беду! Найдут они у меня Светлого Месяца и убьют меня». Пришла вдова домой, скорехонько платок с ведра сняла. Глянула в ведро да так и ахнула:

— Месяц ты мой ясный! Свет ты мой прекрасный! Какой ты был круглый да полный, и что ж ты стал такой тонкий да бледный? Принесла я пирожка с рыбой, на-ка, я тебя покормлю.

Улыбнулся Месяц невесело и говорит:

— Эх, вдовица, вдовица! Мало ты знаешь и мало понимаешь. Земная пища мне ненадобна. А похудел я оттого, что в неволе тоскую. Отпусти меня, вдовица, из темной темницы, я тебе, взамен себя, одну звездочку в дочки отдам.

Обрадовалась вдова. Думает: «Вот хорошо! И с бедой развяжусь и не одна останусь — мне с дочкой не скучно будет». И говорит она Месяцу:

— Ну что ж, отпущу тебя на волю. Только ты сперва мне звездочку предоставь.

— Об этом не беспокойся, — говорит Месяц, — иди в полночь на речку, зачерпни в ведро ту звездочку, которая справа от моего места играет. Ее себе возьмешь, а меня в речку выплесни.

Взяла вдова ведро с Месяцем и еще другое ведро прихватила и пошла на речку. Оставила она ведро с Месяцем на берегу, а с пустым пошла звездочку ловить. Поставила она ведро в воду, как Месяц велел — справа от его места, вышла на берег и видит — в нем звездочка играет и купается. А в левой стороне другая звездочка играет, еще лучше, еще краше этой. Вдова не долго думала, звездочку из ведра выплеснула, а ту, другую, зачерпнула и выходит на берег. Месяц спрашивает:

— Ну что? Поймала?

— Поймала, — говорит.

— Ну отпускай меня на волю скорее. А придешь домой, звездочку в ведре не томи, вылей на решето.

Вдова выплеснула в речку из ведра воду вместе с Месяцем — выпустила его на волю.

— Гуляй, — говорит, — на доброе здоровье, свети для народа, как прежде светил.

Пришла вдова домой, вылила воду со звездочкой на решето и видит: лежит На решете младенец прекрасный — девочка беленькая да полненькая с ясными синими глазками. Обрадовалась вдова:

— Ой свет ты моя доченька! Звездочка моя ясная, красавица распрекрасная!

Любуется вдова на свою дочку, а все же думается ей: «А что теперь добрые люди говорить станут? Ославят меня, вдову горемычную, и глаза на свет показать нельзя будет. Скажу-ка я, что младенца мне подкинули». Вышла вдова за ворота и стала народ скликать:

— Люди добрые! Проснитеся, пробудитеся. Подите-ка подивитеся — ведь мне дитё подкинули.

Поднялись люди ото сна, собрались со всего села у вдовицыной избеночки и стали судить и рядить — как быть?

— Куда дитё девать будем? Придется всем миром кормить.

А один старик говорит:

— Зачем всем миром? Отдать дитё бедному мужику, у которого детей много, промеж других и это дитё вырастет.

Другие мужики спрашивают:

— Почему бедному отдать? А если богатому?

— Вот почему, — говорит старик, — если богатому отдать, то греха много будет — его дети обижаться станут, ведь из их доли какая-никакая часть на приемыша пойдет. А у бедного мужика делить нечего, никакого греха быть не может.

Не все остались довольны. Бедные кричат:

— Умно ты рассудил, а только не по совести.

Так ни к какому согласию и не могут прийти. Вдова слушала-слушала, да и говорит:

— Люди добрые! Ведь дитё-то мне подкинули, и беру я его себе в дети. Пускай растет мне на утешение.

Мужики разом заговорили:

— Вот и на что лучше!

— И нам хлопот меньше.

— Час тебе добрый, живи семейно!

И стала вдова жить не одна, а с дочкой. И не может на нее надивиться — в избе от нее по ночам светло, без лучины шить можно. Никакой пищи она не принимает, а с тела не спадает. И надумала вдова сносить свою дочку к мудрому лесному старцу. Завернула ее потеплее и пошла в лес старцеву землянку искать. Нашла землянку. Через порог ступила, Низехонько поклонилась и говорит:

— Добрый старец, мне дитё подкинули, взгляни-ка на него своими очами премудрыми.

Развернула она дитё, а от него в темной землянке светло стало.

Поглядел старец, покачал головой и говорит: — Ой, вдовица, вдовица, говорил я тебе — не ходи в полночь за водицей, недоброе приключится. Вон оно и приключилось. Ведь это дитё не земное. На земле оно тосковать будет.

Заплакала вдовица, стала просить:

— Добрый премудрый старец, помоги дитё сохранить.

— Ладно, — отвечает старец, — что смогу, то сделаю. Давай топить печку, лесные травы варить. Омоем дитё лесными травами, и будет оно земное. Но только будет оно при тебе до шестнадцати лет. А как исполнится шестнадцать лет, выйдет оно из твоей воли и тогда либо при тебе останется, либо отойдет к тому, кто его тебе подкинул. Омыл старец младенца лесными травами и сказал:

— Земное имя этой девушке будет Светлана, потому что от нее свет исходит, как от звезды вечерней.

Воротилась вдова с дочкой домой. Стала она ее холить да нежить. Режет ей на рубашки и на пеленки от своего тонкого холста, а холст все не убавляется.

На седьмые сутки постучал кто-то в дверь. Отворила вдовица. Входит в избу молодой парень, такой статный да красивый, и говорит:

— Здорово, вдовица! Признаёшь ли меня? Вдова поглядела и говорит:

— По обличью признать не могу, впервой тебя вижу. А по голосу вроде признаю. Не ты ли будешь Светлый Месяц?

— Я самый, — отвечает парень, — пришел тебе попенять: нехорошо ты, вдовица, сделала, обманула меня — не ту звездочку зачерпнула, какую я велел. Давай-ка разменяемся.

Поклонилась вдова Светлому Месяцу и говорит:

— Прости меня, Светлый Месяц, а разменяться нам теперь нельзя. Ведь я свою доченьку к лесному старцу носила, он ее травами омывал, и стала она теперь земная.

Тут Светлый Месяц побледнел, пошатнулся, к косяку прислонился и горько заплакал:

— Ох, вдовица, вдовица, что же ты наделала! Ведь эта звездочка моя любимая подружка, я ее своей невестой считал.

Стала вдова его утешать:

— Не плачь, Светлый Месяц. На небе звездочек много, ты себе другую невесту найдешь.

— Нет, — говорит Светлый Месяц, — другую мне не надо. Моя невеста — Звезда Вечерняя, и я с ней не расстанусь. Береги ее до шестнадцати лет, а тогда я приду ее сватать. А теперь прощай.

И Светлый Месяц скрылся.

Живет вдова тихо — мирно. Растит девушку, Светланушку, себе и людям на утеху. Люди добрые на нее любуются, и хотя ничего не знают, а всё ее Ясной Звездочкой называют.

Исполнилось девушке Светланушке семь лет. И тут на вдову беда пришла.

В одну темную-претемную ночь наехали в село неведомые люди, и стали они выпытывать да выспрашивать — нет ли у кого подкинутых или найденных детей. И рассказали добрым людям:

— Назад тому семь годов народилась у нашего князя дочка. Только нянюшки да мамушки успели ее прибрать да нарядить, и тут же она пропала, кто-то ее украл. Послал князь гонцов во все концы искать девушку. И вот семь годов ездим мы по селам, деревням, по торговым местам и нигде девушку не найдем. А без нее не велел нам князь домой заявляться.

Добрые люди между собой посоветовались и сказали княжьим посыльным:

— Живет у нас здесь одна вдовица, так вот к ней семь годов назад дитё подкинули. Похоже, это и будет вашего князя дочка — уж больно она бела да нежна, сразу видать — не простой мужицкой породы, а не иначе как княжеского роду.

Пошли ко вдове княжьи посыльные и как только на девушку Светланушку глянули, так и сказали все разом:

— Это она — нашего князя дочка! Ну теперь нам и домой ехать можно.

Как вдова ни просила, как ни молила, не поглядели княжеские посыльные на ее слезы, взяли девушку Светланушку и увезли с собой.

Не спит вдова ночи темные, льет она слезы горькие, а пожаловаться некому.

Но вот народился в небе молодой Светлый Месяц. Стоит он над лесом, как серп золотой, и ясным сиянием землю освещает. Глянула на него вдова и в голос заплакала:

Услыхал эти причеты молодой Месяц, затуманился он, стал спускаться все ниже и ниже и закатился за темный лес. А через малое время выходит из лесу статный парень, подходит скорым шагом ко вдове и спрашивает:

— Кто похитил мою Звездочку? Говори скорее. Пойду искать.

Рассказала ему вдова все как было. Месяц говорит ей:

— Не плачь, вдовица, твою дочку, а мою невесту разыщу, где бы она ни была. Надейся на меня. А пока прощай.

И Светлый Месяц скрылся.

Вдова ждет. А время все идет. День ей кажется за неделю, а неделя кажется за год.

Наконец явился к ней Светлый Месяц. Пришел он неясный, туманный, вздохнул и промолвил:

— Правду люди говорят: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Был я у князя. Наша Светлана там, но князь ее не отдает.

И рассказал Месяц вдове все, что узнал. А дело так было. Привезли княжьи посыльные девушку Светланушку в княжеские хоромы, а другие посыльные из другого места привезли такую же девушку. Ни ту, ни другую княгиня за дочь не признала, говорит: «У нашей на левом плече родинка была, а у этих нет». Однако оставили князь с княгиней девушек при себе: «Будем растить их вместо дочери». Слышал все это Светлый Месяц, и пошел он по свету искать княжескую дочь с родинкой на плече. Нашел ее у одного боярина, у которого князь невесту отбил и себе в жены взял. И вот, когда у князя дочь народилась, то этот обиженный боярин ее украл, держал при себе, растил в холе, а потом хотел за последнего холопа замуж отдать — «пускай-де родители на свою дочку казнятся». Нашел Светлый Месяц эту девушку, навел на нее княжьих посыльных, выманил девушку к ним, и они увезли ее. Эту девушку княгиня за дочь признала.

А все же они с князем Светланушку не отпустили. Говорят: «Пускай обе девушки при нашей дочке живут, подружками ей будут, чтобы не было ей скучно».

Рассказал Месяц вдове все, что узнал. Сидит он тихий и печальный. А вдова и того печальнее. И говорит вдова:

— Послушай-ка, Светлый Месяц, что я тебе скажу. Пойдем сходим к лесному старцу.

Месяц усмехнулся:

— А что может сделать лесной старец? Князь сильнее его.

Вдова говорит:

— Князь сильнее, а наш лесной старец мудрее. Пойдем сходим к нему. Он посоветует.

— Ну пойдем, — говорит Месяц.

Вот пришли они в землянку к лесному старцу. Старец их встретил, послушал, что они рассказали, и говорит:

— Дело трудное, но выручить можно. Придется теперь засушного лета ждать.

Вдова опрашивает:

— А когда засушное лето будет?

— Должно быть скоро, — говорит старец, — по приметам, этой весной наступит сильная засуха. Вот спроси этого молодца, он должен не хуже меня знать, какие есть тому приметы.

Догадался Светлый Месяц, что лесной старец признал его — кто он такой есть. Говорит он:

— Верно, премудрый старец, есть такие приметы, — скоро будет засушная весна, а потом дожди прольют.

Лесной старец им посоветовал:

— Вот и ждите этого времени, когда засуха будет к концу подходить. Тогда и возьмете девушку от князя. Ты, молодец, ко мне наведайся, я тебе скажу, а ты вдовице передашь — когда ей за девушкой к князю идти.

Так и случилось, как приметы показывали, — пришла весна без единого дождичка. Палит солнышко землю зноем нещадным. Стали хлеба на полях пропадать от жары. Люди пришли в великое смятение, молва пошла, что за чей-то грех Солнце Землю засухой покарало.

Князья и бояре, большие и малые, собрались на совет и стали думу думать — как быть? Кто-то надумал спросить лесного старца — за что Солнце на Землю прогневалось? Послали за старцем посыльных. Привезли мудреца в княжеской колымаге и на совет его под руки привели. Поклонились ему князья и бояре и спрашивают:

— Скажи нам, премудрый старец, за что Солнце на нас гнев держит, за что народ такое бедствие терпит?

Отвечает князьям и боярам премудрый старец:

— Одному Пресветлому Солнышку ведомо — за что оно Земле и людям кару посылает. Однако думается мне, что засуха тогда может быть, когда безвинный человек в заточении томится. Больше я вам, милостивые князья, ничего не могу сказать. Отпустите меня, старого, слабого, домой. А слово мое сами рассудите.

Приказал князь посыльным честь честью доставить старца домой в его лесную землянку.

И опять князья и бояре, большие и малые, думу думают — как найти безвинного человека в заточении? Сделали опрос, кто и за что в темнице сидит.

Вроде нет безвинных, нашлись трое под сомнением — то ли виновны, то ли нет. Отпустили их.

А засуха все продолжается. Ходят по небу черные тучи да проходят мимо, не проливаются благодатным дождем. А в народе такой говор идет, что не всех безвинных выпустили. Стали говорить: «Не всяк обвиненный виноват. Многие за правое дело в темницах томятся». Князь приказал всех из темниц выпустить.

Выпустили. А засухе все конец не приходит. Сильнее палит Солнце, и туч на небе не видать… Так идет день за днем.

Но вот по синему небу потянулись длинными косами белые полосы — будто гонит ветром по поднебесью нежный пух лебединый.

Вот в этот день и явился ко вдове Светлый Месяц. Говорит:

— Вдовица, вдовица, премудрый старец велел тебе скорее к князю идти, Светланушку выручать. Видишь, по небу косицы пошли, значит, через день, через два дождю быть. Иди скорее.

Собралась она и отправилась в дальний путь.

Шла она полями и лесами, днем при Солнышке, а ночью ей Ясный Месяц путь освещал.

Вот пришла вдова к княжьим хоромам. Князь к ней на высокое крыльцо вышел, поклонилась она князю и стала просить:

— Милостивый князь, томится в твоих хоромах в горькой неволе моя доченька — девушка Светланушка. Отпусти ее, милостивый князь.

Князь на вдову разгневался:

— Глупая ты, глупая баба! Живет у меня Светлана не в Неволе, а в холе. А ты это почитай за счастье. Не лучше ли ей в княжеских покоях жить, чем в твоей мужицкой избе?

— Милостивый князь, — говорит вдова, — или ты не знаешь, что воля всего дороже? Ты позови сюда девушку Светланушку и спроси ее — где ей лучше: у тебя или у меня?

Князь даже рассмеялся:

— Ах, глупая баба! Ребенок и тот поймет, где лучше. Эй, слуги! Приведите сюда Светлану.

Вывели нянюшки девушку Светланушку, и стал князь ее спрашивать:

— Вот, Светлана, эта тетка хочет тебя к себе в деревню взять. Хочешь ли ты жить в ее бедной избенке?

— Хочу, — отвечает девушка Светланушка. — Это не тетка, а моя матушка. Мне у нее было хорошо, а здесь скучно. У нас в деревне Солнышко не такое жаркое. А Светлый Месяц у нас веселый, он в речку глядится. Отпусти меня, добрый князь, к моей матушке.

И девушка Светланушка горько заплакала.

Принахмурился князь, призадумался. Вспомнились ему старцевые слова: «Безвинный человек в неволе томится…» И думает он: «Неужто же я вместо доброго злое творю, что Светлану при себе удерживаю?» И говорит он вдове:

— Не хочу дитя неволить. Бери Светлану к себе, коли она сама того хочет.

Засмеялся тут в синем небе Светлый Месяц, засиял светом ясным и опять за облачко спрятался.

Взяла вдова девушку Светланушку за руку, отошли они от княжеских хором и сели на берегу озера. А в том озере утка с утятами плавает. Вдова говорит:

— Далеко шла, ноги устали. Давай посидим тут, я отдохну, а потом и домой пойдем.

И стала вдова девушку Светланушку потешать да забавлять, стала ей песенку петь:

А уж небо заволокло тучами. Загремели громы, засверкали молнии. И начал крупный дождик накрапывать.

Сошел тут князь с высокого крыльца, приблизился ко вдове, шапку снял, поклонился и говорит:

— Прости меня, вдовица, что неласков к тебе был. Пойдемте в мои покои, переждете дождик, тогда и ступайте к себе домой.

Переночевали вдова со Светланушкой в княжьих покоях, а поутру отправились в путь-дорогу. Шли они лесами, шли полями. А кругом, после сильного дождя, земля ликовала, хлеба отдыхали после долгой засухи.

Воротилась вдова с дочкой в свою деревню, и зажили они опять спокойно и радостно. Стала вдова девушку Светланушку всяким рукодельям учить — и прясть, и ткать, и шерстями расшивать. Наряжает вдова свою доченьку, режет ей от своего тонкого холста на рубашки, цветными шерстями те рубашки расшивает да на девичьи гулянья свою дочку провожает.

Пошел девушке Светланушке шестнадцатый год, стали к ней женихи свататься. А вдова женихам отказывает:

— Просватана моя дочка.

Сколько было парней в деревне, все за нее сватались, и всем вдова отказала. И стали добрые люди спрашивать:

— Вдовица, вдовица, чем ты так гордишься, что за наших парней дочку не отдаешь? Или ждешь — ее какой князь посватает?

А вдова отвечает:

— Князь не князь, а что будет повыше.

— Уж не ждешь ли ты заморского королевича?

— Королевича не королевича, а что будет повыше. Придет время, сами увидите.

Так люди ничего и не допытались.

А как исполнилось девушке Светланушке шестнадцать лет, явился Светлый Месяц, обручился с ней золотыми кольцами, взял ее за руку и повел в хоровод на весеннее гулянье. Тут только добрые люди увидали, что за жених у вдовицыной дочки. Стали они жениха опрашивать:

— Ты, паренек, из каких же мест будешь? И как тебя звать по имени?

— Хотя я из мест дальних, а вы меня видите часто. По имени меня звать Светлый Месяц. А Светланушка, моя невеста, есть Звезда Вечерняя.

И тут же жених с невестой стали для людей невидимыми.

А в синем небе в этот час народился молодой Светлый Месяц и ярко засияла Звезда Вечерняя.

С той поры в деревне никто девушку Светланушку не видывал.

А вдова долго прожила на свете. В старости стали ее добрые люди изведывать да спрашивать:

— Вдовица, вдовица, не принести ли тебе водицы? Сама-то дойти не можешь?

Вдова отвечает:

— Нет, люди добрые, ничего мне не надо. Моя Светланушка придет, водицы принесет и в избе приберет.

И верно — вода в ведрах у вдовицы не переводилась, в избе всегда было чисто. По ночам видели люди добрые голубой свет во вдовицыной оконце и говорили:

— Девушка Светланушка пришла свою матушку наведать.

Как померла вдова, никто не видал. Раз пришли люди добрые ее наведать, а она лежит в гробу, в последний путь собранная и тонким белым холстом накрытая. Отнесли ее люди добрые на кладбище, похоронили, а над могилой голубец поставили — столб высокий, а на нем крыша на два ската.

Каждый год по весне, когда люди добрые приходят на кладбище своих родителей помянуть, слышат они — возле вдовицыной могилки ветер в высокой траве стонет, и говорят:

— Это девушка Светланушка по своей матушке плачет. Не забывает ее.

А где Светланушкины слезы на землю пали, там поутру цветы расцветают-белые роснянки, на звездочки похожие.

 

Аколдованная липа

Жили в одном селе два соседа, оба вдовые. У одного был сын, а у другого была дочь. У одного был сад, и у другого был сад, а городьбы между садами не было, только стояла между ними гранью старая-престарая липа. И тем была эта липа удивительна, что никогда она не цвела и листьями не шумела. Одни говорили, что не цветет она от старости — отцвела свое время. А другие говорили, что липа заколдованная и цвести ей только раз, перед концом ее жизни… А третьи так рассуждали: расцветет липа дивным цветом в тот год, когда колдовство с нее снимется.

Два соседа жили да поживали, добра наживали. Дети у них подросли: у одного сын Максим, кудрявый да чернобровый, на все дела ловкий да удачливый, у другого дочь Олимпиада, красавица писаная, только очень гордая да привередливая.

Старики между собой жили дружно, по дружбе и сговорились они поженить Максима с Олимпиадой. Стал отец Максиму советовать:

— Пора тебе, сынок, жениться. За невестой нам не далеко ходить — давай соседку Липу посватаем. Девушка видная, красивая.

Усмехнулся Максим и говорит:

— Красивая-то она красивая, да больно спесивая. К тому же языком болтать таровата, а на работу леновата. Уж если не миновать мне жениться, так я лучше вон на той липе женюсь.

И показывает на старую липу. И только он эти слова проговорил, липа ветками дрогнула и тихо так листочками зашумела. Отец поглядел на липу, засмеялся и отвечает Максиму:

— Старовата, сынок, эта невеста. Ведь ей, сказывают, поболе трехсот годов будет.

И пошел отец по своим делам. А Максим долго стоял и слушал, как липа шумит.

Соседова дочь Олимпиада неподалеку была — малину обирала, — и весь этот разговор она слышала.

Не спалось в ту ночь Максиму. Лежал он и слушал, как липа шумит, и все думал: отчего же она никогда листьями не шумела, а теперь вдруг шуметь стала? Уснул он уже на светочке, и только его глаза от сна смежились, привиделось ему: старая липа исчезла, а на ее месте стоит девица, не так красивая, но все же с лица довольно приятная, и в одежде опрятная, хотя и не особо нарядная. Девица Максиму незнакомая, но кажется ему, что где-то, когда-то он ее видел. И спрашивает он девицу:

— Скажи, девица, как тебя по имени звать? И где и когда я тебя видал?

Отвечает ему девица:

— Звать меня Липа. А видал ты меня вот на этом самом месте — больше трехсот лет я, несчастная, тут стою.

Очень понравилась Максиму эта девица и лицом и скромными речами. Жалко ему стало девицу, и сказал он ей:

— Зачем же ты тут стоишь? Пойдем к нам в избу. Если ты не против, я тебя своему родителю как невесту представлю, поженимся, и будешь ты мне подругою жизни.

Вздохнула девица и печально проговорила:

— Я бы не против стать тебе подругой жизни — я-то тебя больше знаю, чем ты меня. Только нельзя мне с этого места сойти.

— Не может этого быть, — говорит Максим, — давай я тебе пособлю.

Взял он девицу за руку и потянул к себе. И тут же проснулся. Проснулся он и очень удивился: что такое — в руке у него липовый цвет?

Выходит Максим в сад, а отец уже там, стоит под липой и манит Максима:

— Поди-ка, сынок, глянь-ка, диво какое — липа-то расцвела! И вроде на полвершочка с места подалась.

У Максима отчего-то весело стало на сердце, засмеялся он и говорит:

— Моя невеста подалась с места, в цветы убралась, под венец собралась!

Постояли они с отцом, полюбовались на липу, а потом пошли каждый по своему делу — отец кое-что на дворе прибрать, а Максим лошади травки накосить.

Соседова дочь Олимпиада опять в малиннике была, так что и этот разговор она подслушала. Такая ее взяла досада — не может она это дерево видеть. Пошла она к отцу и говорит:

— Тятенька, сруби старую липу. Глядеть я на нее не желаю, весь малинник у нас затенила, а теперь на старости лет еще расцвела, и такой от ее цвета сильный запах пошел, что у меня даже голова разболелась. Сруби ее, тятенька, а то я могу через нее здоровье потерять и даже совсем известись.

Старику, конечно, дочь жалко. Взял он топор и пошел липу рубить. Подошел он к липе, занес топор и со всего маху ударил. И вдруг в глазах у него потемнело, в ушах зазвенело, топор из рук выпал… Очнулся старик и надивиться не может: пропала старая липа, никакого знаку на этом месте не осталось, только топор в траве валяется да кое-где липовый цвет насоренный.

Поднял старик топор, пошел к соседу, к Максимову отцу, и говорит ему:

— Неладное у нас, сосед, творится: старая липа расцвела, и такой от ее цвету резкий дух пошел, что моя дочь от него захворала. Хотел я липу срубить, топором ударил, а она из глаз пропала, будто ее и не было. А меня вроде громом поразило, до сих пор опамятоваться не могу. Нечистое это место, боюсь я его. Нехорошее место. И я тут больше жить не согласен, сейчас же начну дом ломать и переселюсь в другую деревню.

А Максим в это время в лесу находился — на поляне траву косил. Косит он, коса по высокой траве жиг, жиг, жиг…

И вдруг послышался Максиму как бы в отдалении стон протяжный. Бросил он косить, прислушался… И чудится ему — где-то далеко-далеко тихий голос: «Ищи меня за тридцать верст отсюда». И кажется Максиму — знакомый голос, ее голос, этой девицы, что ему во сне привиделась. И не поймет — то-ли в самом деле голос, то ли это листья в лесу шумят? Все же думается ему: «Что-нибудь с ней недоброе случилось». Сильно он расстроился, бросил косить и домой поспешил.

Приходит он домой и видит — нет старой липы. Еще больше у него сердце заныло. Отец ему, конечно, рассказал, что тут произошло.

С того дня сильно затосковал Максим. Не ест, не пьет, сна вовсе лишился, ходит сам не свой, с лица стал бледный.

Видит отец — не в себе Максим. Стал его спрашивать:

— Что ты, сынок, какой невеселый да скучный? Или ты нездоровый?

— Нет, — отвечает Максим, я здоровый. Только я что-то сердцем расстроился. С тех пор, тятенька, как не стало здесь липы, места я себе не нахожу. Глаза бы ни на что не глядели…

«С тех пор, как здесь Липы не стало…» — задумался отец над этими словами и посчитал так: «Тоскует парень по соседке Липе», то есть по Олимпиаде-красавице. И стал он Максима уговаривать:

— Не пойти ли тебе, сынок, на сторону на заработки? По плотничной части ты хорошо можешь. Иди-ка. За делом, да на людях тоску-то скорее забудешь.

И вот собрался Максим на сторону. Ящик с инструментом за плеча, топор за пояс, с отцом попрощался и пошел. А пошел-то он это место искать — «тридцать верст отсюда». Тридцать верст, а в какую сторону? Этого Максим не знает. А ведь вы подумайте: тридцать верст во все стороны — круг получается немалый, много места исходить надо.

Максим парень настойчивый, ходит и ходит. Время идет ближе к осени. Листья на деревьях пожелтели, осыпаться стали. А Максим все ходит.

Вот раз идет он лесом, слышит — в отдалении топорами постукивают, и ветерком человеческую речь доносит. Пошел он на голоса и вышел на просеку. Видит — артель лесорубов работает. Подошел он к лесорубам. Закурили, разговорились. Лесорубы Максима спрашивают:

— Ты что же это, парень, по лесу с инструментом ходишь? Дела ищешь или от дела рыщешь?

— Я, — говорит Максим, — липу ищу. Мне отец велел на Липе жениться. Только та Липа для меня неподходящая, вот я и пошел искать ту, которая для меня подходящая.

Лесорубы видят, что Максим без шуток говорит, совсем даже невесело, как бы в задумчивости. Посмеялись они над ним:

— Ты, — говорят, — разумком-то, верно, тронутый? Из-за угла, что ли, напуганный? Или тебя мамаша-родительница маленького по нечаянности из зыбки уронила?

А среди лесорубов был один старичок. Отозвал он Максима в сторону и стал ему говорить:

— Похоже, малый, ты своей цели достиг. Вот тут недалечко видал я диво-дивное — стоит преогромная липа, весь лес желтый, лист опадает, а она зеленая-раззеленая. И вся в цвету. И топором малость посечена, вроде кто срубить хотел, да не одолел. Ребятам про то не сказываю, а у самого из головы не выходит.

Выслушал Максим и едва дух перевел:

— Это она! — говорит. — Куда же мне, дедушка, идти-то теперь?

— Ступай до конца этой просеки, — говорит старичок, — а там ее издали видно будет.

Пошел Максим просекой и, как до конца дошел, увидал он свою липу — стоит она зеленая и вся в цвету. Подошел Максим, шапку снял, поклонился и говорит:

— Здравствуй, невеста моя ненаглядная! Много места я исходил, а все-таки тебя нашел.

Шумнула липа листочками, и послышался тихий голос:

— Что же ты, Максимушка, как долго меня искал, столько времени понапрасну потерял? Ведь для тебя по всему пути липовый цвет был насоренный.

— А я, — говорит Максим, и внимания на это не обратил, не догадался. Ну что же, время назад не воротишь. Говори, что же мне теперь делать? Как тебя выручать?

Липа ему отвечает:

— Утро вечера мудренее, при белом дне видно будет, что делать. А теперь садись, отдохни, а я тебе о своей горькой доле буду рассказывать.

Сел Максим возле липы, и всю ночь она листочками пошумывала и тихим голосом рассказывала:

— Больше трехсот лет тому назад на этом месте, где теперь ваш дом стоит, стояла махонькая избеночка. Жили в ней мы с матушкой. Она была вдовая, а детей — только я одна. А на том месте, где вашего соседа дом стоял, жил тогда богатый старик. Поговаривали про того старика, что он колдовством занимается, и все его боялись. Стала я в возраст приходить, приглянулась я этому старику. Пришел он к моей матушке с подарками и стал за меня свататься. Матушка подарков не приняла и старику отказала: «Не отдам, — говорит, — я свою дочку за тебя, за такого за старого, ты ее век загубишь». Ушел старик. А матушка мне строго наказала: «Берегись, дочка, этого старика, на глаза ему не попадайся, а пуще всего остерегайся на его землю ногой ступить». Ну я и остерегалась. А раз как-то вымыла я на речке белье, принесла, да и стала в саду на кустики развешивать. У меня ветром из рук платок вырвало, да и снесло на старикову сторону. Я за платком побежала, забылась, да и ступила ногой на его землю. Старик тут как тут, словно из-под земли вырос. Спрашивает: «Пойдешь за меня замуж?».

Я ему в ответ: «Нет, не пойду». Стал он уговаривать: «Если пойдешь за меня, будешь жить в богатстве, нарядная будешь ходить, есть-пить будешь сладко. А не пойдешь, то и не сойти тебе с этого места». Почуяла я, что ноги мои к земле прирастают, заплакала и стала просить: «Отпусти меня, дедушка». А он: «Какой я тебе дедушка? Я твой жених! Смотри, какой я молодой». И обернулся молодцом. Глядит на меня ласково и говорит: «Последний раз спрашиваю — пойдешь за меня замуж?» А у меня уже и речи нет, я только головой помотала — нет, мол, не пойду. Он опять стариком обернулся и зашипел: «Ну так стоять, говорит, тебе бессловесным деревом до тех пор, как явится жених по тебе. Когда назовет он тебя при людях своей невестой, тогда ты листьями зашумишь и расцветешь. Назовет второй раз — будешь голос иметь. Назовет третий раз — тогда только ты примешь свой прежний человеческий облик. А до этого не будешь ни цвести, ни листьями шуметь. Топором, говорит, тебя никто не срубит, а если кто намахнется, унесет тебя силой нездешней за тридцать верст». И стала я деревенеть, деревенеть и обратилась в молоденькую липочку. Поглядел на меня старик и говорит:

«Стоишь? Ну и стой, ожидай своего жениха. Только, говорит, напрасно ожидать будешь: не найдется на свете такого дурака, который бы на стоеросовом дереве жениться пожелал». Раскатился тут старик страшным хохотом и скрылся, как сквозь землю провалился. А я так и осталась стоять деревом. Поискала меня матушка по лесу, покричала, в слезах домой пришла. Старик услыхал, как она кличет, говорит ей: «Ты Липку ищешь? Погляди — в саду липка стоит, не твоя ли?» Догадалась матушка, что старик меня в дерево обратил, стала она просить-умолять, а он только посмеялся. Затосковала моя матушка, так с тем и в могилу сошла. А старик долго жил. Но и он кончился. Как настал его смертный час, пошел от его дома черный дым, и весь дом без пылу истлел, только пепел на том месте остался… Вот так и стояла я деревом триста годов. Кабы не ты, Максимушка, может, и еще долго стояла бы. За то, что ты с меня колдовство смял, буду я тебе в жизни подругой верной и в делах твоих помощницей. А теперь иди к своему родителю и в третий раз объяви меня своей невестой. Обо мне не беспокойся. Найдешь меня на этом же месте. Иди-ка, вот уже светать начинает.

Попрощался Максим с липой и отправился домой. Пришел он домой хотя и усталый, но веселый. Говорит отцу:

— Благослови меня, тятенька, я жениться хочу.

— На ком? — спрашивает отец.

— Все на ней же, — отвечает Максим, — на липе. Помнишь, — был у нас разговор такой?

Отец обрадовался, — думал он про соседку Олимпиаду, говорит:

— Вот спасибо, сынок, порадовал ты меня. Стало быть, ты видался с ней, с Липой-то?

— Видался, — говорит Максим. Переночевал он ночку дома и стал отца торопить:

— Поедем, тятенька, за Липой. Ей там больше оставаться невозможно.

Запрягли лошадь и поехали. Часа через три и докатили. Стали они к концу просеки подъезжать, Максим даже с лица помучнел — нет на этом месте липы, а только стоит избеночка крохотная. Не помнил Максим, как он в ту избеночку вошел, и только тогда отлегло у него от сердца, когда он свою невесту в ее настоящем человеческом облике увидал. Взял он ее за руку, подвел к отцу и говорит:

— Вот, тятенька, моя невеста Липа. Отец было рассердился:

— Как же, — говорит, это так? Да что же, — говорит, — это за обман такой?

Ну, однако, девушка старику понравилась, и лицом и речами, и не стал он сыну возражать.

Ладно, — говорит, — живите дружно, а я на вас порадуюсь.

Поженились Максим с Липой и стали жить счастливо.

Эта сказка про те давние годы, когда женщина не видала свободы. А кто здесь под богатым колдуном подразумевается, надо думать, что каждый и сам догадается.

 

Птица Радость

Ходила девушка по лесу, собирала ягоду-малину. Не заметила, как забрела в такую чащобу, что назад пути не найдет. Она и туда, и сюда, и влево, и вправо — нет нигде ни дорожки, ни тропочки. Бродила она день, и два, и три, ягодой кормилась, под кустами ночевала.

На четвертые сутки вышла девушка на зеленую светлую поляну и надивиться не может: стоит посреди поляны огромный-преогромный дуб, а на том дубу на самом верху большое искусно сделанное гнездо. А в гнезде птица невиданной красоты, разукрашенная яркими разноцветными и золотыми перьями. Взмахнула птица крылами — и всю поляну чудесным светом озарило. Запела птица веселым голосом — словно на гуслях звонких заиграли. Хвостом птица повернула — и вся поляна пошла кругом, стоит девушка, где стояла, а уже на другом месте очутилась, будто плывет она в лодке мимо лесу, мимо частого, только деревья перед глазами мелькают.

Так приблизилась девушка к гнезду чудесной птицы. И заговорила птица человеческим голосом:

— Кто ты такая, девушка? Откуда? Как ты меня нашла и зачем искала?

Отвечала ей девушка:

— Заплуталась я в темном лесу и зашла сюда по нечаянности, не своею волею, а случайным случаем. И что ты за птица, я не знаю, а только прошу — не губи меня.

Засмеялась чудесная птица, будто серебряные колокольчики прозвенели. Говорит она девушке: — Я никого не гублю. Имя мое — Птица Радость, потому что я всему живому радость даю. Куда я прилечу, там и радость будет.

Вздохнула девушка и проговорила:

— Я у отца и матери в бедности живу, и, наверно, поэтому я тебя никогда не видала. Не прилетала ты к нам.

— Нет, девушка, я прилетаю и к бедным, и к богатым, только прилетаю невидимо и неслышимо, а радость даю — какую кто сам пожелает, но только одну на весь век. Кто же знает, чего твои родители пожелали. Значит, богатства они у меня не просили. Может быть, они пожелали жить в согласии и любови? Есть и у них своя радость. А уж если кто ошибется, не то запросит, то пеняй на себя — перемены не будет, я даю радость только одну на всю жизнь.

Девушка подумала: «Значит, ошиблись мои родители. Верно, что они в согласии и любови живут, а все же при бедности, и это не в радость».

А птица спрашивает:

— Какую же ты, девушка, у меня радость просить будешь? Ну-ка, подумай хорошенько. Помни — перемены не будет.

Подумала девушка: «Если, как отец с матерью, семейное счастье просить, то при бедности все равно плохо жить. Запрошу богатство, а с ним и всякое счастье придет, и женихи хорошие сватать будут, можно выбрать, какой понравится. При богатстве все у меня будет». И сказала она птице:

— Прошу я тебя, Птица Радость, сделай меня богатой.

Вздохнула Птица Радость и промолвила:

— Что же, пусть будет по твоему желанию. Только никому про меня ничего не сказывай, иначе твое желание не сбудется.

И вдруг у девушки все из глаз скрылось, будто погрузилась она в крепкий сон.

Скоро или не скоро очнулась девушка. Смотрит-никакой поляны нет, а сидит она на своем покосившемся крылечке, мать перед ней стоит и спрашивает:

— Что же ты, доченька, так долго по малину ходила? Или ты в лесу заблудилась?

— А я, маменька, малины много набрала, тяжело нести, вот я и запозднилась.

Мать говорит:

— А у нас, доченька, нечаянная радость — отец клад нашел. Богатые теперь будем.

И зажили они богато. Поставили дом хороший, со всякими пристроями. Отец торговое дело завел. Постоянно к ним люди приходят и приезжают и по делу и в гости.

У девушки нарядов полны сундуки. Подружек много стало — то к ней гости, то она в гости, каждый день разговоры да веселье. Молодые люди ей встречаются. Многие сватались, только девушка всем женихам отказывает — не по душе они ей. Один только ей приглянулся, да он-то не на нее заглядывается, а на подружку. Очень горько было это девушке — он ей нравится, а она ему нет.

Вздыхала, вздыхала девушка, даже грудь болеть стала. И все думается ей: «Ой, ошиблась, ошиблась — не ту радость запросила. Вот у нас и богатство есть, да что из того толку? Отец угрюмый стал, все с делами да с заботами, никогда себе покоя не знает. Мать с ног сбилась, стряпаючи да гостей принимаючи. А у меня и нарядов много, и веселья всякого, и женихи сватают, да вся эта радость мне не в радость: кого выбрала, тот на меня и не взглянет. И нет моему сердцу покоя. Неужели Птица Радость не пожалеет меня — не сменит мне радость?»

Отыскала девушка на чердаке свое лукошко, с которым, бывало, по малину ходила, сказала матери:

— Скучно мне, мамаша, хочу по малину сходить, себя повеселю.

Ходила-ходила девушка по лесу дремучему, полно лукошко малины набрала, а до заветной поляны никак не дойдет: куда бы ни повернула, везде тропы да дороги, и все она к своему дому возвращается.

Так ходила она семь дней и семь ночей, и только на восьмой день к вечеру вышла она на ту поляну и увидала Птицу Радость. И как только она ее увидала, закричала громким голосом:

— Прости меня, Птица Радость, ошиблась я, глупая, не ту радость я тогда у тебя просила. И вот теперь радость мне не в радость, ничего не мило.

Засмеялась Птица Радость своим серебряным смехом, взмахнула крылами, озарила поляну чудесным светом и спросила:

— Чего же ты теперь хочешь, девушка? Долго ты меня искала, так за это прощаю я тебе ошибку, переменю для тебя радость. Чего желаешь?

— Хочу быть замужем за тем, кого приглядела, да чтобы он меня любил больше всех на свете и никуда бы от меня не отлучался.

— Подумай, девушка, хорошенько, промолвила Птица Радость, — смотри, опять не ошибись. Вторая ошибка тяжелее первой.

— Ничего больше не желаю, — отвечала девушка.

Птица Радость вздохнула и сказала:

— Пусть будет по-твоему. И богатство пусть при тебе останется, и замужем будешь, за кем желаешь. Увидишь, девушка, все, чего ты просишь.

И опять все у девушки из глаз скрылось, как будто она забылась крепким сном. И очутилась она у себя дома, на своей мягкой постели. Мать ее будит:

— Вставай, доченька, сваты приехали, давно у нас сидят. Мы с отцом согласны, не знаю, какое твое слово будет.

— За кого, мамаша, сватают?

Называет мать того самого, который ее дочке всех милее казался.

Веселую сыграли свадьбу. Поселилась молодая в мужнином богатом доме. Всего в том доме вдоволь, делать вовсе нечего, все слуги да прислуги сделают. Муж на нее не наглядится, не насмотрится, не знает, чем молодой жене угодить, чем ее повеселить, чем порадовать.

Прошло времени не так много и не так мало, и эта радость не в радость стала. Никуда от нее муж не отлучается, глаз с нее не сводит, следит за каждым ее шагом, каждое ее слово ловит. И стал он такой подозрительный, — с кем бы жена словом не перемолвилась, он уже приревнует. Всех подружек от дому отвадил. Не велит жене в нарядные наряды наряжаться, не велит ей никуда из дому отлучаться, даже к матери не пускает. И что дальше, то хуже.

Случится ему куда по делу уйти-уехать, так он жену дома на замок стал запирать, как тюремщик какой. И опять она ничему не рада, вечером слезами обливается, поутру встает — слезами умывается. Думает: «Опять ошиблась, опять не ту радость запросила».

Невтерпеж стала молодой такая жизнь. И вот она украдкой от мужа, задами да огородами убежала к матери, отыскала свое старое лукошко и говорит:

— Пойду, мамаша, в лес по малину. Соскучилась я, дома сидючи, что-то стало мне очень тоскливо.

И отправилась молодая в лес. Птицу Радость искать.

Двадцать дней ходила она по дремучему лесу, под кустами ночевала, ягодой питалась. Домой дорогу находит, а на заветную поляну никак не нападет. И только на двадцать первый день вышла она на эту светлую поляну. И как увидела она Птицу Радость, на колени упала, горькими слезами заплакала:

— Птица Радость, прости! Опять я ошиблась, глупая, опять я не ту радость запросила, и опять радость ко мне горем обернулась.

Птица Радость яркими крылами взмахнула, светом чудесным поляну озарила, запела свою радостную песню, будто на звонких гуслях заиграли. Наконец спросила она девушку:

— Чего же ты, девушка, теперь хочешь? Девушка горькими слезами заливается, едва выговорила:

— Чего хочу, сама не знаю. Только трудно мне, никакой силы моей не стало. Научила бы ты меня, Птица Радость, чего желать, чего просить, как с радостью жить.

Птица Радость долго молчала, потом сказала:

— Трудно тебе оттого, что не свою ты радость запросила. Счастье-то было подружкино, а не твое. Оттого тебе радость горем и обернулась.

— Как же теперь быть? — спрашивает девушка.

— Ладно уж, — отвечает Птица Радость, — пожалею тебя, сама тебе радость выберу. Радость эта всегда при тебе будет. А ты придешь домой, подумай-ка да припомни — не было ли у тебя радости, когда ты еще в бедности жила? А теперь иди, девушка, настанет время, я сама у тебя побываю.

Птица Радость хвостом повернула, крыльями взмахнула, и вся поляна пошла кругом, все у девушки из глаз скрылось…

Скоро ли, не скоро ли, проснулась девушка в родительском доме, на своей мягкой постели.

Мать перед ней стоит и говорят ей:

— Вставай, доченька, скорее. Вставай, милая. Сваты у нас сидят, тебя дожидаемся — что ты скажешь? А мы с отцом согласны, жених хороший — и богатый, и красивый, и одетый по моде. Такой жених, что лучше и не сыскать!

А девушка говорит:

— Что ты, мамаша! Да ведь я замужем. Мать даже руками всхлопнула:

— Опомнись, доченька! С чего тебе такое привиделось? Или ты лишнего заспалась? Да когда же ты замужем была, коли мы тебя еще не просватывали и никуда из своего дома не отдавали. Пойдем скорее в горницу, говорю — сваты сидят, твоего согласия дожидаются.

А дочь спрашивает:

— За кого же, мамаша, сватают?

Называет мать того самого, который ее дочке милее всех казался.

Задумалась девушка. А потом сказала:

— Нет, мамаша, не пойду я за него замуж. Лицом он хорош и пригож, а характера его я не знаю. Не за мной он гнался, не мне за ним и замужем быть. Не мое это счастье. Скажите сватам, что согласия моего нет и не будет.

Жениху отказали.

Стала девушка думать да приглядываться, кто как живет и кому какое счастье. Пригляделась к женихам, которых в то время немало было, и поняла она, что сватают либо за красоту, либо за богатство. И вспомнилось ей, что нравился ей один парень, когда она еще в бедности жила, и она тому парню по душе была, заглядывался он на нее. Парень и умен, и смирен, и характером хорош, и по кузнечному делу первый мастер. Захотелось ей с этим парнем повидаться, да не приходится — в бедный-то дом он к ним хаживал, а в богатый дом незваный не заходил.

И вот собралась она сама к нему в кузницу сходить, как будто по делу — сковородник заказать.

Подходит она к кузнице, слышит — кузнец кует, а сам песню поет. Увидал он ее, обрадовался. Поздоровались. И он спрашивает:

— Чем могу служить?

Девушка говорит:

— У моей мамаши сковородник не годится — на большую сковородку великоват, а на маленькую маловат. Нельзя ли сделать, чтобы и на ту и на другую подходил?

— Можно! — отвечает кузнец. — Сделаем! Не привыкать сковородники ладить, мамаша останется довольна.

Девушка его спрашивает:

— Что это ты так весело поешь? Верно, тебе счастливо живется?

— Счастливо, не счастливо, а плакать не приходится. Было мое счастье, да пролетело мимо. А ведь счастье не птица, за хвост не поймаешь. А ты лучше скажи мне по старой дружбе — почему ты всем женихам отказываешь?

Засмеялась девушка и говорит:

— Потому и отказываю, что за незнакомого человека выходить опасно, а по старой дружбе меня не сватали.

Вздохнул кузнец и говорит:

— Я бы посватал, да ведь ты за такого не пойдешь?

— Я-то пойду, да отец за мной приданого не даст, если я не за купца выйду.

— Это купцам страшно, — отвечает кузнец, — а вот мне на приданое — тьфу! Не в нем счастье, а была бы невеста по душе.

Девушка его словам обрадовалась. Думает: «Вот оно, мое счастье, этот за богатством не гонится. И ума-разума ему не в людях занимать. И красота у него не от моды, а от природы…»

Кузнец спрашивает:

— Ты за сковородником когда придешь?

— Сам принесешь, — сказала девушка и убежала.

На другой день кузнец принарядился и пошел сковородник относить. Приходит он с черного хода в кухню, поздоровался с девушкиной мамашей и говорит:

— Вот, получите сковородник, ваша дочка заказывала. Хорош ли будет?

Мать сковородник к сковородкам примерила и очень обрадовалась. Говорит:

— Вот, миленький, спасибо! Уж так-то ты мне угодил! Сколько же тебе за него платы?

— Да ведь плату-то я хочу больно большую просить. Не знаю — согласны ли будете? Как бы вместо платы мне вот этим сковородником по шее не пришло.

Девушкина мать догадлива была. Засмеялась она и говорит:

— Ну уж не стану такой хороший сковородник об твою шею ломать. Какую хочешь плату бери. Да у вас, верно, дело-то слажено? То-то моя дочка всем женихам отказывает, отца-то печалит. Ступай-ка, милый, в горницу — видать, тебе отказу не будет.

Девушка жениху не отказала, отец согласился. Вскоре и свадьбу сыграли.

Поселилась молодая в мужнином доме. Не так-то жили роскошно, да с умом с разумом голодны не бывали. И пошло в кузнецовом доме все складно да ладно, вроде и не так богато, да не в людях занято, а нажито своим трудом да своим умом. Муж женой не нахвалится — и умна, и приветлива, и на делах ловка. Люди на их счастливую жизнь радуются, на их деток завидуют.

Время идет, как вода течет, день за днем, год за годом. Уже и дети Кузнецовы большие стали, поженились, замуж повышли, своих деток народили. А девушка давным-давно бабушкой стала.

Раз сидит бабушка, внучку баюкает, а сама думу думает: «Вот и век мой проходит, а Птица Радость так у меня и не побывала. Или она прилетала к нам невидимо? Или я того не достойна, чтобы она меня проведала?»

Только она так подумала, озарилась изба ярким светом чудесным, появилась Птица Радость, крылами сверкнула, хвостом повернула, заговорила — словно струны на звонких гуслях заиграли:

— Здравствуй, милая моя девушка! Всем ли ты довольна? Радостно ли живешь на свете?

— Живу, всем довольна. Своей радостью порадовалась, чужой радуюсь. Спасибо тебе, Птица Радость, научила ты меня не одной себе счастья желать, доброе не на стороне искать, не в людях просить, а в своем сердце носить, чтобы было чем и других порадовать-повеселить.

Засмеялась Птица Радость своим радостным смехом, будто серебряные колокольчики зазвенели, взмахнула она крылами, озарила еще раз избу светом чудесным и сказала:

— Доживай свой век счастливо. Я невидимо всегда с тобою.

И стала Птица Радость невидимою. Проснулась внучка, спрашивает:

— Это ты, бабаня, с кем говорила?

— А со своей радостью, моя милая, с Птицей Радостью, про которую тебе сказку сказывала.

— А она где теперь?

— На всем свете, милая. Невидимо она прилетает к людям и дает им радость.

— А если ее на войне убьют?

— Что ты, внученька, что ты! Убить ее нельзя. Нет такой силы, чтобы Птицу Радость убила. Спи, моя милая, пусть и к тебе Птица Радость прилетит, озарит тебя своим ясным светом чудесным.

На этом сказка кончается. Продолжать ее никому не запрещается. А мне бабушка только это и сказывала, а прибавлять ничего не наказывала.

 

Три Ивана

В одной деревушке в небольшой избушке жили мужик да баба. Люди они были работящие, а поэтому и хозяйство у них было подходящее — не так богато, но и бедным назвать нельзя.

Родился у них сын. Собрались крестить. Отец спрашивает:

— Как же, мать, мы своего первенца назовем? Мать отвечает:

— Да ведь хорошо бы отцово имя дать. Люди-то так дают. Давай назовем, как тебя, — Иваном.

Отец согласился. Так и сделали — окрестили, назвали Иваном.

Прошел год. Родился у них второй сын. Отец опять спрашивает:

— Ну, мать, а этого сына как назовем? Мать подумала и отвечает:

— Да ведь люди-то, если не отцово, так дедово имя дают. Давай назовем, как твоего отца звали.

Отец согласился. При крещении и этого сына Иваном назвали.

Прошло времени еще год. Народился у них третий сын. И опять отец спрашивает:

— Как же, мать, третьего сына звать будем? Она говорит:

— А ты сам-то как думаешь? Отец подумал-подумал и говорит:

— А я вот как думаю: одного деда имя дали, надо и другого деда имя дать. Чтобы без обиды. Давай назовем сына, как твоего отца звали.

Так они и третьему сыну дали имя— Иван. Растут три Ивана, один другого подгоняют. Люди на них удивляются — все трое на одно лицо, ростом ровны, как ниткой ударены, и характером одинаковы. Мать на них не наглядится, мать на них не налюбуется. Всё — «Ванюшка!» да «Ванюшка!», да опять — «Ванюшка!»

Печет она блины-оладьи, выйдет за ворота и позовет:

— Ванюшка!

А они все трое бегут, один с улицы — он там с ребятами в козны играл, другой с речки — этот решетом огольцов ловил, а третий с задов — этот всё клетушки нагораживал. Придет время обедать, выйдет мать за ворота, опять покличет:

— Ванюшка!

И опять все трое тут же явятся.

Так время и шло. Сыновья подрастать стали, а родители стареть начали.

И вот однажды отец говорит матери:

— Трудновато мне, старуха, работать стало. Не молоденький. Сыны подрастают, надо бы их к делу приучать.

— Ну что ж, — отвечает мать, приучай помаленьку.

И вот отец как-то сказал старшему сыну:

— Поедем, Иван, в поле, пора тебе пахать учиться.

А сын отвечает:

— Это что же — я один пахать буду? Нас трое, пусть все пашут.

Средний Иван говорит:

— Мне нельзя пахать, у меня нога болит.

А у него и верно нога болела — наколол чем-то, она и разболелась. А младший Иван говорит:

— Мне еще рано пахать, я всех моложе.

Так этот разговор ничем и кончился — отправился отец один поле пахать.

Другой раз отец хотел про это речь завести. Сыновья все трое в избе были, вот отец и говорит:

— Иван!

Старший Иван с лавки встал да и пошел из избы. Отец опять:

— Иван!

Средний Иван тоже к двери да из избы вон. Отец опять:

— Иван!

Тут младший Иван к двери бегом, через порог шагнул и говорит:

— Сейчас, батюшка, я его позову.

— Кого?

— Да ты Ивана звал, вот я его и скричу. Вышел во двор, кричит старшему:

— Иди, тебя отец зовет. А тот отвечает:

— Меня, что ли? А может, это он тебя звал? Обиделся отец, стал мать упрекать:

— Избаловала ты их. Неслухами растут. А мать ему в ответ:

— Не я баловала, материнская ласка жалела да баловала.

— Ну вот, — говорит отец, — теперь ты с материнской-то лаской сама и приучай их к делу.

У матери характер такой согласный был, она перечить не стала. Говорит:

— Буду приучать. А ты ложись на печь и весь день не слезай — будто захворал.

Бот на другой день отец утром с печи не встает, лежит вроде хворает. Мать печь топить не стала, а поближе к завтраку вышла за калитку и кричит:

— Ванюшка!

Являются сыновья все трое. Мать им говорит:

— Сыночки мои, Ванюшки! Отцу что-то мочи нет, он мне дровец не наколол. Если мне самой идти хворосту порубить, то еще когда-то я завтрак сготовлю. Припасите-ка который-нибудь мне дровец, я похлебку сварю да хлебных пышечек испеку.

Вот старший Иван говорит:

— Я нарублю, матушка. Средний Иван кричит:

— Я нарублю, матушка.

И младший от них не отстает:

— Я нарублю!

Пошли они на зады да в три топора столько хворосту нарубили, что хватит матери печь топить недели на две. Внесли они в избу каждый по беремю дров.

Мать печку истопила, за завтраком всем троим по пышке добавила. А отцу завтрак на печку подала. Сама села за стол да приговаривает:

— Ох, беда-то какая! Вовсе отец разнемогся. Чего он теперь хворый-то напашет? А хлебушко у нас скоро весь подойдет… Вы бы который-нибудь ехали попахать. А уж я пахарю парочку-троечку яичек в поле дам, чтобы посытнее закусил.

Старший Иван говорит:

— Я, матушка, поеду пахать, Средний говорит:

— Я поеду.

И младший не отстает:

— И я поеду.

Поехали в поле все трое. Один пашет, другой обед варит, а третий лошади травы припасает да за водой на родник ходит.

И так-то ли скоро они в ту весну с делом управились — вперед людей попахались. Отец пашню проверял, остался доволен. Говорит матери:

— А ловко ты, мать, их к делу приучила. Гляди-ка, какие работяги стали — и люди-то хвалят.

А мать отвечает:

— Не я, отец, приучала, материнская ласка приучала да приохочивала.

 

Как мужик барина образовывал

Было однажды такое дело. Собрался один молодой барин на охоту по уткам и пригласил с собой мужика — стрелка отменного. А почему пригласил? Знает этот мужичок всю округу — и все охотные места, и все ходы и переходы. И, конечно, барину не одному-то не так робко по лесам, по болотам ходить.

Взяли они свои ружья — барин заграничное, центрального боя, а мужик свою старенькую шом-полку — и пошли. Время было теплое, приятное.

Идти пришлось краем речки — по лугам, по болотам. А болото оно болото и есть — кое-где не то что по сырому, а и через воду пробираться приходилось. Барину что — он в охотничьих сапогах, они высокие, в них вода не заливает. А мужик — в лаптях. Перейдет он через воду, шагает по сухому, а из лаптей у него вода выжимается, только брызги во все стороны летят.

Барин глядел, глядел на него и говорит:

— Как это ты можешь в лаптях ходить? Ведь у тебя ноги все время мокрые. Наверно, неприятно?

А мужик смеется:

— Э-э, барин! Не знаешь ты, какая это обувоч-ка добрая. Ведь лапти то с дырками, как только я ногу, из воды вытащу, так вся вода тут из лаптя и вытечет. А на ходу все обсохнет, потому что изнутри нога греет, а сверху ветерком обдувает. Вот и опять мне не мокро.

Вечером походили они, постреляли. Набили дичи — барин три штуки, а мужик семь.

То ли барин охотой раззадорился, то ли неудобно ему с малой добычей домой воротиться, говорит он:

— Пострелять бы еще утром на зорьке. Давай дойдем на Дальнее болото.

— Ну так что же, — говорит мужик, — можно и к Дальнему болоту сходить. Знаю я там маленький шалашик, в нем и переночуем в лучшем виде.

А идти им было полем, через бугор. Шли они, шли. Мужик говорит:

— Что это ты, барин, как шагаешь не скоро? Надо бы поторапливаться. Время-то, гляди, к ночи.

— Не могу, — говорит барин, — наступать больно. Левый сапог сильно ногу натирает.

Мужик только посмеивается:

— А я ничего — иду и хоть бы что! Лапти, они знаешь какие — мягкие, легкие. Хорошо в них ногам.

Прошли еще сколько-то. Барин совсем расхромался. На землю сел и говорит:

— Не могу больше! Прямо шагу ступить нельзя. Давай обувью сменяемся.

Мужик согласился:

— Ну что же, давай сменяемся. Раз такое дело, приходится тебя выручать.

Переобулись они — барин разорвал полотенце, навернул вместо онучек и подобул лапти. А мужик сапоги надел, ногами потопал и говорят:

— Эх, хороши сапожки! Такие только в праздник носить. А тебе барин как? Ногу не больно?

— Да ничего, — говорит барин, — теперь не трет, наступать можно.

И пошли они дальше.

Вскоре добрались к Дальнему болоту, разыскали там в кустах старый шалаш. Мужик сухого хворосту натаскал, костер разжег, вколотил в землю две палочки с рогульками, на них перекладинку положил, а на нее котелок с водой повесил:

— Пускай скипит, горяченьким побалуемся.

И сели закусить. Вынимает барин свой припас— пирожки у него, белый хлеб с ветчинкой. А у мужика — черного хлеба краюшка да луковка. Сидят едят всяк свое, разговаривают про то и про се. Мужик думает: «Неужели хорошим куском не поделится? А вот если бы у него ничего не было с собой? Ведь я бы ему половину краюхи отдал».

Не поделился барин. Съел все подчистую и крошки на землю смахнул. «Ну и шут с тобой, — думает мужик. — Ты со мной так, ну и я тебе больно-то уважать не стану». И говорит:

— Теперь иди-ка, барин, в шалаш, ложись и отдыхай. А я на минутку до лесочка добегу, мне там кое-что обглядеть надо.

— Беги, — говорит барин. Лег он и тут же уснул.

А мужик в лес пошел. Подыскал он там подходящую липку, надрал с нее лыка, сел поблизости на пенек и стук-стук, стук-постук — сплел на скорую руку лапти. Подобулся он в новые лапотки, а бариновы сапоги в свою сумку затискал.

Пришел он в шалаш, полежал немного и стал барина будить:

— Вставай, барин! Заря занимается, тут нам и самая охота будет.

Поднялся барин, глядит на мужика:

— Да ты в новой обуви! Где же это ты купил?

Вздохнул мужик и говорит:

— Эх, барин, это я не купил, а пришлось выменять. Ведь какое дело-то получилось: иду я это лесом, а навстречу мне знакомый медведь. Он мне, как водится: «Здорово, Степан Степаныч?» А я ему: «Здорово, Михаила Иваныч!» — «Какие, говорит, на тебе сапожки нарядные. Вот бы мне такие!» Мне бы промолчать, а я ему: «Нарядные, да больно неудобные — все ноги я в них отбил». Он и обрадовался: «Ну, говорит, коли они тебе неудобные, так давай сменяемся». И подает мне вот эти самые лапти. Ну мне куда же деваться? Хоть и хороший знакомый, а все ж таки медведь. «Как бы, думаю, какого греха не вышло?» Ну и сменял. Да и шут с ними, с этими сапогами! Мне ведь и вправду с непривычки-то в них жестковато показалось — набил ноги.

Барин был не дурак. Он эту мужикову рассказку так понял: «Значит, хочет мои сапоги у себя оставить. Ну ладно, пусть пользуется. Все равно они мне маловаты». И говорит он мужику:

— Что же ты с медведя-то придачи не спросил? Мена получилась не ровная — что лапти, а что сапоги — ведь всё же разница.

А мужик ему:

— Придача, барин, была! Хорошая! Он меня медком угостил: «Ешь, говорит, Степан Степаныч, сколько душа хочет». А я и рад — поел сладенького досыта. Мне это в охотку. А то, ты ведь сам видал, у меня только и было с собой — хлебушка кусок. Хотел я, барин, и тебе медку принести, да кружку с собой не захватил. И у него, как на грех, подходящей посудки не случилось.

Понял барин и эту мужикову басню. Ну да что прошло, того не воротишь — ветчинка-то уже съедена…

На Дальнем болоте хорошо они поохотились: барин еще трех уток взял, а мужик еще семь. С тем они и домой отправились.

Шли-шли, дошли до росстани, — барину дорога вправо — в усадьбу, а мужику влево — на село. Мужик остановился и говорит:

— Мне перед тобой, барин, неудобно: когда мы обувкой менялись, я тебе придачи-то не дал. Возьми у меня четыре уточки и — в расчете будем.

Барин уток взял, даже «спасибо» сказал. Сапоги ему что — у него другие есть, да еще и не одни. А вот охотничья добыча — другое дело. Шутка сказать — десять уток домой принесет! Будет чем похвалиться.

Прошло времени много ли, мало ли.

Однажды в праздник поехал барин в гости к своим знакомым. Едет он селом, а мужик ему навстречу идет. В сапогах!

Остановил барин лошадь, говорит:

— Здравствуй, Степан Степаныч! Как же это так — ведь ты сапоги-то медведю променял?

Мужик вздохнул и головой покрутил:

— Кабы ты знал, барин, сколько мне с ними канители было! Не прошло с того дня и недели, слышу однажды ночью — кто-то по стеклу царапает. «Что, думаю, такое?» И — к окошку. Глядь, а там этот мой знакомый медведь стоит. Я ему: «Мишенька! Что ты делаешь — зачем в село пришел? Ну-ка люди услышат? Ведь убить тебя могут». А он мне: «Ошибся я тогда с этими сапогами — обувка мне совсем неподходящая, до невозможности ноги жмет. Давай, говорит, разменяемся». Что тут станешь делать? Я ему скорей лапти в окошко сунул, сапоги взял. Говорю: «Беги, Миша, что есть мочи, пока собаки не забрехали да людей не подняли» Он и залился-затопал, аж на все село слышно! Собаки, конечно, лай подняли, да уж поздно — унес он свою шкуру.

Посмеялся барин и говорит:

— Ну ты в карман за словом не лазишь! Ловко всё поворачиваешь.

А мужик на это:

— Да ведь знаешь, барин, с ними, с медведями-то, иначе и нельзя. Необразованные! Ему не намекни, он сам-то и не догадается.

 

Как нужда от старика отказалась

Старик со старухой жили, как все равно таракан с мухой — старик день и ночь на печке в теплом местечке лежит да лежит, а старуха, как муха, все жужжит да жужжит.

Жили они поживали, не столько наживали, сколько проживали. В былое-то время старика знали за доброго пахаря. А старуха жала — говорили: «Таких мало!» Молоды были — работящими слыли. А как состарились, так и открестьянились — силен-ки-то не стало. Была у них лошадь Карюха, свели на базар, продали, а деньги прожили. Была корова. Рыжонкой звали, и эту продали, а деньжонки туда-сюда размотали.

И дожили старик со старухой до такого времечка, что есть им пришлось помаленечку, а потом и вовсе с утра до вечера куснуть нечего.

А старик все лежит. А старуха все жужжит:

— Ступай, старик, в люди, мучицы займи. Хоть блины испечем.

А старик:

— Не дадут нипочем. Знают, что мы долг отдать не в состоянии.

Все же доняла его старуха. Вот он с печки слез, подтянул пустой живот пояском потуже и пошел муки занимать.

Приходит он к богатому мужику, просит мучицы взаймы или хоть хлебца кусок. А богатый говорит:

— Не то что кусок, дал бы целый пирог, да больно у тебя лоб широк. Поди-ка, поработай.

А старику какая работа, он обессилел, ему бы только поесть да на печку залезть.

Пошел он к бедному мужику. Объясняет — так и так, есть вовсе нечего:

— Дай хоть хлебца на ужин.

Бедный мужик полкаравая дал, головой покачал и спрашивает:

— Да ведь вы все вроде ничего жили? Как же это ты до такого положения дошел?

Вздохнул старик и говорит:

— Да ведь как, милый, дошел — нужда довела. А Нужда-то как раз в этом доме жила, у самого этого бедного мужика. Семья у него была большая, ребятишки малые, ну и, конечно, сколько он ни работает, сколько он ни заработает, всё у него нехватки да недостатки. Как говорится: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». А для Нужды такое положение самое подходящее дело, тут она и прижилась, никак мужик от нее не отобьется.

Вот услыхала Нужда, что старик на нее жалуется, как она вскочила, встала посреди избы да начала руками махать, старика пробирать да конфузить. Уж так-то она его бранила, так-то корила:

— Как тебе, старый, не стыдно, да и как тебе не совестно! На старости лет врать учишься! Да разве ты через меня без хлеба мучишься? Да я тебя еще в глаза не видала и, какой ты есть житель, слыхом не слыхала. Я к тебе не ходила и ни до чего тебя не доводила. Ты, старый греховодник, по людям-то не ходи да на Нужду напраслину не наводи. Не знаю я тебя, и знать не хочу!

Ну старик скорей за порог да от Нужды наутек… И стало это всему селу известно, как Нужда от старика отказалась. Куда он ни придет взаймы хлеба просить, все ему отказывают, говорят: — Ты еще Нужды не видал.

Ну что тут будешь делать? Походил-походил старик, никто ему хлеба не дает. И говорит старик старухе:

— Ничего, старуха, не выходит. Никто про нас хлеба не припас, велят держать свой запас. Надо за работу приниматься да своим куском разживаться, а ведь у меня силы-то нету… Ах ты горе-то какое! Правду говорят: «Старость — не радость».

А пока они свое горе горевали, во всех селах и деревнях колхозы организовались, заработали люди сообща. Как взялись за дела дружно да ладно, так и жизнь у них пошла хорошо да складно.

А старик все лежит… А старуха все жужжит:

— Ступай, старик, пишись в колхоз. Погляди-ка — там люди-то шумом-шумят, работают. Без нужды живут. У кого в руках дело есть, у того будет и что поесть. А мы тут, дома-то сидя, вовсе с голоду пропадем. Ступай, пишись, проси дела и себе и мне.

Говорит старик старухе:

— Да какая у нас с тобой сила?

Старуха и на это слов не долго искала. Говорит:

— Было бы дело мило, придет и сила. Ступай, пишись!

— Боюсь, старуха, не примут…

Ну все же пошел старик. Приняли! Записались они оба со старухой.

Дали им в колхозе работу по силе: старика в конюха поставили, а старуху цыплят караулить приставили. Трудодней у них каждый год много бывает, так что хлеба им вполне хватает. И корову они теперь заимели, отелится через две недели.

Раз приехал в этот колхоз уполномоченный из области, стал колхозников про их работу и про колхозное житье-бытье расспрашивать. Между прочим, и этому старику задает такой вопрос:

— Ну как, дедушка, хороший ваш колхоз? Вот ты лично как живешь? Нужды не видишь?

Тут старик вспомнил, какая у него неприятная история с Нуждой произошла, и говорит уполномоченному:

— Не знаю я Нужду. И она меня тоже. Да и ну ее к лешему в болото эту самую Нужду! Глядеть я на нее не хочу и тебе не советую. С ней свяжешься, рад не будешь.

 

Клад

В годы не столь древние в одной большой деревне стояла против красного солнца избеночка в два оконца. Жил в ней дед с маленькой внучкой. Был у деда сын, да в четырнадцатом году на австрийском фронте пропал без вести. Была у деда сноха, да от какой-то болезни рано в могилу сошла, покинула дочку по третьему годочку. Вот и стал дед Наум растить свою внучку Маринку.

Трудно с малым дитём деду Науму, а все же и отрадно, что не одиноко живет на белом свете, а семьей. Невелика, конечно, семья — два человека, а все ж таки семья.

Как установилась в селе советская власть, дали деду Науму земли на двоих — и на него и на Маринку. Дали ему и лошадку с упряжкой — с телегой, с хомутом и со всем что полагается. А уж соху и борону дед Наум сам сладил.

Вот собрался дед Наум в поле-землю пахать. А куда ж ему Маринку девать? Думай не думай, а приходится малое дитё с собой в поле брать.

И вот приехали они в поле. Дед пашет и боронует, а внучка либо под телегой в холодочке сидит, на все стороны поглядывает, либо по меже ходит, цветочки-листочки собирает да в пучок вяжет.

Видала Маринка, как дед просо посеял, как забороновал. А когда пришло время, отправилась и она с дедушкой просо полоть. Пропололи они загон чисто-начисто. Мало раз, — и два пропололи.

А когда просо кисти выметало, налило да созрело, дедушка с Маринкой жать ходили. Привезли с поля просо домой, обмолотили. Дед Наум стоит над ворошком да приговаривает:

— Вот ведь оно, какое дело-то — будто и всходы хороши были, а вышло просцо не ахти умолотно. Ждал я урожая настоящего, а собрал так себе — середка на половине…

Маринка дедушку спрашивает:

— Что же ты, деда, не рад? Ведь тут много проса.

— Много-то много, — говорит дед, — да зима-то, внученька, ох какая долгая!

— Отчего же, деда, у нас мало проса?

— Оттого и мало, что земля плохо родит. Скупая тут земля, черствая…

Осенью дед Наум с Маринкой рожь посеяли. А на лето жать пошли. Дед Наум жнет и жнет, старую спину гнет. А Маринка хоть и мала, а тоже приучается.

В обед сели отдохнуть, Маринка дедушку спрашивает:

— Деда, ведь ты только рожь посеял, а отчего же у нас на загоне и полынь выросла?

Поглядел дед Наум на широкое поле, подвигал седыми бровями и отвечает:

— И люди-то, милушка, тоже только рожь сеяли, а вон, погляди-ка, и у других на загонах она тоже чуть не пополам с полынью. Она, полынь-то, сыстари тут завелась, еще при барщине. Соленым потом крестьянским да горькими слезами это поле улито. Где слезы на землю упали, там она и зародилась, эта самая полынь разгорькая.

Маринка опять спрашивает:

— Деда, а отчего тогда люди в поле плакали?

— Оттого плакали, — отвечает дед, — что поневоле работали. Не на себя, милушка, работали, а на барина. Пахали-сеяли, жали-молотили крестьяне, а доход баринов. И тяжело и обидно. Небось заплачешь. Так оно и при барщине было, не многим лучше и после крепостного права стало.

— А теперь, деда, баринов нет? Засмеялся дедушка Наум и говорит:

— Теперь нет! Всех их теперь вывели! Вот так и жили дед со внучкой.

Стала Маринка подрастать. На восьмое году пошла она в школу. Зимой она в школе, а летом с дедушкой в поле. Там учится читать-писать, а тут жать да снопы вязать.

Зимой вечера долгие. Прибежит Маринка из школы, выучит, что ей на дом задано, а тут и вечер наступит. Истопят дед с Маринкой галанку, поужинают и сидят до самой полночи.

Дед брал людям валяные сапоги подшивать, а Маринка научилась чулки-варежки вязать, и себя и деда обвязывала, а случалось, и от людей заказы брала. Вот и сидят они — дед сапоги подшивает, а Маринка вяжет и вяжет, только спицы в руках мелькают.

Однажды Маринка спрашивает:

— Помнишь, деда, ты говорил, что наше поле скупое? А отчего же оно такое скупое?

— А кто его знает, — отвечает дед, — отчего оно скупое. Земля ли тут тяжелая, или плохо мы ее обрабатываем, или она истощенная стала? Так ли, эдак ли, а плохо наше поле родит.

Долго дед Наум молчал, а потом разговорился:

— Вот послушай, внученька, расскажу я тебе про это поле, что сам в молодости от людей слыхал. Говорили тогда, что на этом поле большой клад зарыт…

— Какой клад, деда?

— А кто его знает, какой клад и кто его тут положил. Сказывали только, что золото тут зарыто, то есть в клад положено. Я не видал и за этим кладом не ходил. А были такие люди, ходили, рыли-копали и клад будто бы видали, а вот достать, не достали, не отдала его земля. Говорят, что и сейчас он там лежит.

Маринка спрашивает:

— А как же, деда, люди узнали, в каком месте клад лежит? Ведь поле вон какое — большое-большое!

— Вот этого я не знаю, — отвечает дед, — наверно, по каким-нибудь приметам узнали. Сказывали люди, что какие-то знаки по ночам оказывались. Будто бы огоньки на таких местах посвечивают — выходит из земли такой огонечек, словно пламя от свечки, и мигает, и мигает… Был у нас в селе парень, Филиппом звали. Дошлый такой парень был. Вот он, наверно, и доглядел эти знаки. Земля эта, конечно, барская была, тогда еще целая, непаханая. Трава тут росла, стада барские пасли. А Филька этот одно время у барина в подпасках ходил. Он, наверно, эти огоньки и заприметил. И стал Филипп по ночам пропадать, все к кладу подбирался. Дождался он такой ночи, когда клады берут, и принялся копать. И, говорят, дорылся — стукнула лопата об железный сундук. Парень и так и эдак, а сундучище прямо-таки преогромный! Одному такой, ясное дело, не выворотить. Что же ему делать? Как клад взять? А у него, у Филиппа-то, два брата было, одного Васильем звали, другого не знаю, запамятовал. Филипп и доверился братьям. Вот собрались они все трое, каждый свою лошадь взял, запрягли тройкой и поехали. Конечно, ночью. Опять стали рыть. Хотя клад, как это бывает, глубже в землю ушел, все же дорылись. Подбили они ломами под сундук, а не то что его вытянуть, а даже приподнять не осилили. Ни с чем домой воротились. Да как ни с чем — с хворью воротились. У Филиппа этого с той поры принялась спина болеть, а потом согнуло его, так он и ходил все время, будто наклонясь, будто на земле все чего-то выглядывал. Василью тоже, с натуги ли, с испугу ли, поделалось: стало его в припадки ударять, иной раз недели две буйствует, а потом ничего, отойдет. А третий брат все чего-то во сне пугался — вскочит и закричит: «Идет, идет!» Он потом совсем из села уехал, и вестей от него не было… Ну вот, не дался им клад. А было их трое, один который-то и проболтался про этот клад. Дошел слух до барина. А барин-то, верно, не большого ума был, решился он сам клад взять. Призывает он к себе этого Филиппа, говорит ему: «Ты теперь согнутый, немощный, сам клад взять не сможешь. Откройся мне, где этот клад лежит, а я тебя за это озолочу, на всю жизнь доволен будешь». Филипп, хотя и пуганый был, польстился на деньги. Говорит он: «Бери, барин, с собой человек двадцать, запрягайте в роспуски шестерку лошадей, и ночью поедем». Вот взял барин человек двадцать пять здоровенных мужиков, поехали в поле. Филипп место указал, а сам копать не стал. Вот принялись рыть. Клад, конечно, еще глубже в землю ушел, ну все-таки дорылись. Через великую силу выворотили сундук из земли, подняли, на роспуски навалили. Тронули лошадей, а они бьются, бьются, а роспуски с места не стянут, словно колеса к земле приросли. Барин туда-сюда мечется, на лошадей машет, на мужиков кричит. А один какой-то возьми да и скажи: «Да ну тебя и с сундуком-то с этим, провались он совсем!» Тут сундук с роспусков грохнулся, земля под ним расступилась, он и загремел в эту пропасть. Барин было за сундуком кинулся, да мужики его удержали. Опамятовался барин и говорит: «Это не сундук был, а гроб. Это мой гроб». Расстроился он мыслями и после все приговаривал: «Гроб, гроб! Это я свой гроб искал». С этим его и за границу везли, лечили его там. А мужикам ничего не поделалось, потому что они тут ни при чем — их дело подневольное. Сами после смеялись: «Мы барину гроб доставали». И еще от них такой разговор по селу пошел, что это был не сундук, а пребольшущий камень. Напрасно, значит, силу тратили и страх принимали.

Замолчал дедушка Наум, повертел в руках подшитый валенок, отставил его в сторонку и принялся за другой. А Маринка спрашивает:

— Деда, а это все правда было?

— Правда, — отвечает дедушка Наум. — Было. Ездили, искали, сами мучались и лошадей мучали. А что там в земле лежало — сундук или камень, — этого я не могу сказать. Я на такое не льстился и не дознавался. Говорю, что от людей слыхал.

Помолчал дедушка Наум и, хотя Маринка ничего больше не спрашивала, еще присказал:

— А еще вот что могу рассказать. Был у нас в селе старичок один, он про это так толковал: «Богатство, говорит, в этой земле действительно есть, и оно оказывается кому сундуком, кому камнем, кому еще чем, но не каждому этот клад в руки дается. Одному не дался. Троим не дался. И двадцать пять человек его не подняли. Достанется, говорит, этот клад всему крестьянскому люду, когда земля будет не барская, а крестьянская и когда работать на ней будут не с горем, а с радостью. Придет, говорит, такое время, когда этот клад сам из земли выйдет и рассыпется чистым золотом, и тогда будет тут доброго — возами возить не перевозить». Вот, внученька, какие я слова от этого человека слыхал. Хороший был старичок, правильной жизни. Кто его знает — может статься, эти его слова и сбудутся.

С тех пор, как дед Наум рассказывал внучке про скупое поле и про клад, прошло немало лет, а может быть, двадцать или около того. А за двадцать лет, как говорится, много воды утечет. За это время в селе большие перемены произошли. Самое главное — стали крестьяне поля обрабатывать не в одиночку, а сообща, колхозом. Землю стали пахать не сошками, а тракторными плугами. А сеять стали не только рожь, овес да просо, а и пшеничку.

И дедушка Наум по-другому зажил. Вступили они с Маринкой в колхоз, нашлась ему работа по силам и по годам — поставили его в правлении сторожем: он и помещение караулил и у телефона дежурил — отвечал, кто что спросит. А это ведь намного легче, чем пахать да жать.

На девятом десятке ушел дедушка Наум на полный покой, стал дома жить да с правнуком заниматься.

Маринка к тому времени уже замужем была, и дитё у нее народилось. Л вышла она за хорошего, дельного человека — он трактористом был, а потом поучился и стал главным механиком по тракторному делу и по комбайнам. Был он тоже из бедноты, ни кола ни двора не имел. Марина приняла его к себе в дом. А дом все на прежнем месте, только это теперь уже не двухоконная избеночка, а настоящий дом — пятистенный, крытый железом, с крыльцом, с палисадником под окошками.

Маринка, конечно, теперь уже не Маринка, а Марина Григорьевна. Степенная женщина, деловая. Она в колхозе бригадир полеводческой бригады. И все у нее в бригаде чередом идет, как положено по науке по агротехнике: полям вспашка глубокая, под посев всякие удобрения, осенью зябка, зимой снегозадержание.

Много было споров и разговоров, когда в первый раз собрались пшеницу сеять. Очень волновались колхозники. Одни говорили:

— Был пыток, сеяли. Не родится пшеница на наших полях.

Другие говорили:

— Рожь по нашим землям куда выгоднее — она больше доходу дает.

Старики все, как один, заладили:

— Наша земля пшеницу не подымет.

— Не родится она на наших землях, нечего понапрасну мучиться.

А пшеницу не миновать сеять, потому что она в плане стоит, как и у других колхозов.

Конечно, агрономы приезжали, с колхозниками беседовали, разъясняли-доказывали, какая требуется обработка почвы, какие удобрения, какой уход за посевами.

Ну и вот вспахали поле по всем правилам, как наука требует. Пшеницу посеяли.

Нельзя сказать, чтобы первый урожай очень высок был, но ничего — неплохо получили. А потом год от года дело лучше пошло, потому что, как ни говори, опыт большое значение имеет: применяются люди и к сортам и к срокам — когда посеять и как посеять.

И вот подошел такой год, когда подняла земля пшеницу в полную силу — вышла пшеница и соломой высока, и колосом крупна, и зерном наливна.

Собралась Марина Григорьевна в поле — на обкос пшеничного поля жатки пустить, чтобы комбайнам удобно было на него заезжать. Садится она в тележку, берет в руки вожжи, натягивает левую и поворачивает в тот конец, где стоит ее дом с палисадником. У крыльца остановилась и кличет в окно:

— Деда! Доедем со мной в поле, поглядишь, какую мы пшеничку вырастили.

— Ну что же, — откликается дедушка Наум, — можно и доехать. Может статься, уже в последний разок я на полюшко погляжу…

Вышел он, сел рядом со внучкой, и покатили. А день еще только занимается: из-за леса солнышко восходит, освещает бугорки золотыми лучами, а в долочке еще держится чуть приметный туман. С теплой стороны ветерок потягивает и потихоньку шевелит дедову седую бороду.

Вот подъезжают они к пшеничному полю. А оно раскинулось огромной желтой скатертью — четыреста с лишним гектаров! Спелая пшеница при солнышке словно золотом отливает.

Любуется дед Наум на золотое поле и говорит:

— Хороша пшеничка задалась и высотой, и густотой, и наливом. Ах, хороша! Вот он, Маринушка, когда клад-то сам из земли к народу вышел и раскинулся чистым золотом! Довелось и мне, старому, увидеть.

Засмеялась Марина Григорьевна:

— Правильно, деда! Вышел из земли клад. Теперь тут доброго — действительно «возами возить не перевозить»!

 

Две горошины

В старинные года, когда горела вода, а соломой тушили, стояла посреди чистого поля небольшая деревенька Нетужиловка. Потому ей такое название дали, что такие люди там жили — ни о чем они не тужили, назад не оглядывались и вперед загадать не догадывались. Есть у них — тоже, а нет — тоже. Так и жили: день да ночь — сутки прочь. За это их нетужиловцами и звали.

И вот случился в этой деревне пожар. И сгорела дотла вся деревня Нетужиловка. Одна-разъединая уцелела избеночка, в которой жила столетняя старушка с малолетней внучкой.

После пожара собрались нетужиловцы, поспорили, потолковали и надумали переселиться всей деревней на другое место, поближе к речке.

— А то, — говорят, в нашем овраге воды мало, только что в родниках. Ну-ка опять пожар случится, заливать-то чем будем?

И ушли на новое жительство.

А старушка так и осталась жить посреди чистого поля. При старости трудно ей было с привычного места подыматься, да и жалко, конечно, с обжитым углом расставаться.

И вот живут они с внучкой год, живут два, живут три. От пожарища даже и знаку никакого не осталось — заросло это место травой да диким бурьянником. Бабушкину избушку вовсе и не видать, никому невдомек, что тут какие-то жители есть. А они живут.

Ну и, как говорится, старое старится, а молодое растет. Внучка почти невестой стала, а бабушке помирать время подошло. В последний свой час подозвала она девушку и говорит:

— Покидаю тебя, внученька, круглой сиротой. И всего-навсего оставляю тебе доброго, что весь век берегла, твоего дедушки дорогой мне подарочек — бусы янтарные.

Тут уж ей вовсе трудно стало. Отдала она внучке нитку добрых старинных янтарей. А слов ее только и было:

— Посеешь и проживешь… И померла бабушка.

Померла. Внучка честь честью ее похоронила, посадила на могиле две березки. Погоревала о. бабушке, потужила. Ну а как водится, живой о живом думает. Стала девушка о своей жизни соображать. Не знает она, как эти бабушкины слова понимать: «Посеешь и проживешь». Думает она: «Ведь не бусы же сеять? Верно, надо их продать да каких-нибудь семян купить». Пошла она в деревню Новую Нетужиловку посоветоваться с людьми знающими. Они ей сказали:

— Деревня наша бедная, а янтари вещь дорогая. Не дадут тебе за них цену.

Ну что же будешь делать? Призадумалась девушка: «Не удалось ни сменять, ни продать, впору хоть бусы с нитки спустить да их и посеять…» Надела она эти янтари и стала их носить да этим бабушку поминать.

А кормиться чем-ничем надо. И вот раз пошла она в город поискать какой-нибудь работы — не даст ли кто на дом какое рукоделье.

Идет она по дороге. Дело было хотя и к осени, а день выдался теплый, ясный. Солнышко светит и лучами так на янтарях и играет, так и переливается.

Идет девушка, а навстречу едет на тележке человек, такой пожилой, седоватый, в очках. Поравнялся он с девушкой, лошадь придержал и говорит:

— Не продашь ли, красавица, свое ожерельице? Я любитель старинных вещей и желал бы купить у тебя эти янтари.

Девушка отвечает:

— Мне бы лучше сменять на какие ни на то семена.

— Очень хорошо. Могу и сменять. Предлагаю в обмен два пуда гороху.

Девушка молчит, не знает, правильную он цену дает или нет. А он боится янтари упустить, так сразу же и цену набавляет.

— Даю три пуда.

Девушка подумала и согласилась.

— Ладно, — говорит, бери за три пуда.

Старик обрадовался:

— Вот и сладились! Жди меня через неделю, привезу тебе три пуда гороху и возьму твои янтари.

Вот проходит неделя. Привез этот человек три пуда гороху и взял у девушки янтарные бусы.

А она раскинула в избе на полу небольшой положок, высыпала на него горох: «Пускай проветрится, а завтра я его к месту приберу».

Подошло время к ночи. Девушка спать легла. И вот привиделся ей сон: будто сидит покойная ее бабушка, перед ней на столе янтарные бусы рассыпаны, и она их бусинку за бусинкой на ниточку нанизывает. Нанизала и за пазуху положила, а две бусины на столе оставила. И будто говорит бабушка: «Нитку янтарей я тебе, внученька, после отдам. А вот эти две бусины сейчас возьми, крупную в семена положи, от нее тебе большой урожай будет, а коя поменьше, в горшке с горохом свари. Смотри, внученька, как бы мелкая бусина с семенами в землю не угодила, ничего тогда тебе земля не уродит».

Проснулась девушка, глянула на стол, а там две горошины лежат — одна крупная-крупная да такая белая, а другая маленькая, щупленькая. Подошла она к столу, хотела эти две горошинки взять, а они покатились-покатились по столу, да и скок в горох, который на полу был рассыпан. Девушка только руками всплеснула:

— Ой! И что же мне теперь делать? Попадет эта маленькая горошина в землю, и не уродит мне земля ничего…

Попытала девушка отыскать горошины. Да куда тут! Мыслимое ли это дело — ведь горох-то весь одинаковый — много в нем и крупного и мелкого. И надумала девушка сделать так: «Зима-то долгая, так я между делом весь горох переберу, крупный на семена оставлю, а мелкий стану варить да есть. Вот у меня обе бабушкины горошины и попадут куда надо».

И вот выберется свободный часок, сядет она посреди избы, поет старинную песню, что от бабушки слыхала, и выбирает крупный горох — это на семена, а мелкий в другой мешок ссыпает — это на варево. Так весь горох и перебрала. «Ну, — думает, — выбрала чисто, теперь мелкая горошина не попадет в землю, не сгубит мне урожай».

Вот приходит весна. Стала девушка землю копать. Вскопала места так будет с осминник и посадила горох, каждую горошину в отдельную ямочку клала, чтобы расти было вольготно.

Взошел горох, день ото дня растет да пыжится. А девушка ходит, любуется, как он тянется да кудрявится, беловатыми цветами расцветает.

Пришло время, поспел горох. Девушка его с поля выбрала, обмолотила. Уродился у ней горох сам пятнадцать. Да какой! Крупный, белый!

Раз зашел по какому-то делу мужичок один из деревни Новой Нетужиловки, поглядел на горох, в руках покатал, облупил одну горошину, она и раздалась у него на ладони на две половинки. Он и говорит:

— Ну, девонька, хорош горох уродился, — чисто янтарь!

А она отвечает:

— Янтарем, дяденька, сеяла, вот он, как янтарь, и уродился.

А год тот очень был урожайный, всякий хлеб был дешевый, только горох в цене держался, потому что его в округе мало сеяли. Вот и наменяла девушка на горох и ржи, и пшенички, и чего тебе надо. Хорошо зиму прожила. К весне опять она на семена самого крупного гороху отобрала, теперь уже не полтора пуда, а три — на два осьминника.

Стала девушка почаще ходить в деревню Новую Нетужиловку. И надо сказать — из себя она была видная, на речах разумная. И вот присватался к ней. парень из семейства бедного и большого — пятый сын был у отца с матерью. Парень, конечно, работящий, умный, смирный и лицом довольно пригожий. Ну, присватался. Она не отказала. Сыграли свадьбу, И приняла она мужа к себе в дом.

Стали они жить-поживать, завели все хозяйство, какое по крестьянству положено. Горохом заниматься не бросили, вся Новая Нетужиловка у них горох выменивала. Многие стали его сеять, но таких урожаев, как у них, не было ни у кого. Так им и фамилию присвоили Гороховы — Анна Ивановна и Егор Федорович Гороховы.

Однажды поехал Егор в город горох продавать. Воротился оттуда и говорит жене:

— Привез я тебе, Аннушка, подарочек, да не знаю, угодил или нет. Мне-то больно приглянулось, не пожалел, три пуда гороху отдал.

И подает ей нитку старинных бус янтарных. Взглянула Анна, да так и ахнула.

— Ну, — говорит, — лучше этого подарка для меня и быть не может — ведь это янтари моей бабушки!

И, конечно, сразу же она приметила, что в нитке двух бусин не хватает — одной большой и одной маленькой.

Так вот и воротились ко внучке бабушкины янтари.

Жили Егор с Анной в полном ладу и в согласии. Народились у них, как говорится, красные детки — сынок да дочка, отцу с матерью на утеху, а при старости на подмогу.

Егор был мужик деловитый, вдумчивый. Когда от работы свободно, он, бывало, все по тому месту похаживал, где раньше нетужиловцы жили. По полям ходил и в овраг много раз спускался. И все какую-то думу думал. Как стал его сын Федор в возраст приходить, он ему эту думу и высказал:

— Какое, — говорит, — хорошее место наши старики покинули — у воды воды не нашли! Кабы этот овраг плотиной перехватить, богатый бы тут пруд образовался, хорошая бы здесь жизнь пошла. Конечно, за такое дело надо не одному браться, а всем народом, сообща. Придет, сынок, такое время, когда согласуются люди сообща работать. Будет это! Помяни мое слово, будет! Мне до этого, конечно, не дожить, а ты, я так думаю, доживешь. Прошу я тебя, сынок, не позабудь тогда про этот овраг — пруд должен тут быть.

Ну так оно все и вышло: когда колхозы стали организовываться, старика Егора Горохова в живых уже не было, а его сыну Федору было годов не меньше чем пятьдесят.

Еще при жизни отца Федор Горохов сманил половину жителей из деревни Новой Нетужиловки, воротились они на прежнее место жительства. А отчего воротились — вода их там одолела. Весной, в половодье, ну просто никакого ходу нет! Место-то низкое. Так вот эти люди, когда подошло такое время, и организовались в колхоз. А в председатели выбрали Федора Егоровича Горохова. Так ему сказали:

— Ты всему этому делу зачинатель, ты и руководствуй за нас за всех.

В первый же год колхозники пруд запрудили, мельницу водяную поставили, большой яблоневый сад рассадили.

Федор Егорович колхозному делу всю душу отдает, руководит с рассудком. У него по всем статьям, что по полеводству, что по животноводству, правильно дело ведется, по-научному. А самое у него заветное, чем колхоз особенно и прославился, горох и чечевица. Знаменитые урожаи снимает колхоз ежегодно! А лучшая бригада по этому делу — председателевой младшей дочки Нюры Гороховой.

И лицом и всеми повадками задалась Нюра в бабушку Анну, отцову матушку, такая же чернобровая, сероглазая, рослая да складная. И работать ловка, и поговорить обо всем может, и песни петь мастерица. И характером тоже в бабушку — настойчивая! Одним словом, такая девушка — ни в сказке сказать, ни пером описать.

Когда она еще в школе училась, рассказывал ей отец про бабушку Анну, про свою покойную матушку, подарил ей оставшиеся после бабушки янтарные бусы и это место показал, где бабушка первый раз горох сеяла, — так неширокая полоска протянулась от их задов к небольшому долочку, возле которого на возвышенном месте две большие старые березы стоят, опустили низко свои зеленые косы и на ветру ими помахивают. А по ту сторону, за долочком, как раз напротив старых берез, молодой яблоневый сад красуется. Видать отсюда и большой пруд, в который после солнечного заката ясная зорька, как в зеркало, глядится. А за прудом — широкое поле колхозное.

Однажды пришла Нюра в поле — посмотреть горох на участке своей бригады. И залюбовалась, как он по земле лохматым зеленым ковром расстилается и кудрявыми веточками к солнышку тянется. И вдруг слышит она голос:

— А что, милая, хороший урожай земля сулит?

Оглянулась Нюра и видит: стоит возле нее высокая старуха в старинном кубовом сарафане, на падожок облокотилась и ласково так поглядывает. Нюра на ее слова отвечает:

— Думаю, бабушка, что будет у нас урожай не хуже прошлогоднего.

Старуха согласно головой покачивает:

— Будет, милая, будет!

А потом пристально так поглядела и спрашивает:

— А что, милая, радостно это для сердца, когда у тебя все лучше всех да больше всех?

Нюра сердито так повела глазами и отвечает:

— Ну нет, бабушка! Таких думок у меня в голове не было. А наоборот, я бы желала, чтобы у всех урожай был не хуже нашего.

Старуха обрадовалась, засмеялась:

— Правильные твои думки! Так, милая, так. Порадовала ты меня. Вот и я тоже всем бы этого желала.

И пошли они вместе, сначала по тропочке, потом на дорогу вышли. А вокруг так хорошо, привольно. По одну сторону рожь стоит колосистая, по другую яровое поле зеленым пологом раскинулось. Вдалеке село виднеется, и молодой яблоневый сад, и две старинные березы, которые давным-давно бабушка Анна посадила и возле которых в первый раз на одном осьминнике отборный горох посеяла. А высоко в небе невидимые жаворонки поют. Небо такое голубое, и по нему белое облачко плывет неведомо куда…

Хотела Нюра что-то сказать бабушке, оглянулась, а ее уже и нет. И куда она могла деться? Нюре даже подумалось: «Что же это такое? Уж не наша ли бабушка Анна мне примечталась? Да нет! Наверно, эта бабушка из Новой Нетужиловки приходила, там ведь тоже горохом занимаются». Еще раз вокруг огляделась — так оно и есть: далеко-далеко на дороге в Новую Нетужиловку маячит какая-то человеческая фигура.

Не прошло после этого трех дней, очутилась бригадир Нюра Горохова на областном слете передовиков сельского хозяйства. Когда ей предоставили слово, она подробно рассказала, как ее бригада готовит почву под посев гороха, какие вносит удобрения, как ухаживает за посевами.

— А самое, — говорит, главное у нас семена. Вот, говорит, такой горох мы сеем, а вот такой на продовольствие оставляем.

И показала две горошины — одну крупную-крупную, а другую средненькую, но не мелкую.

— Моя, — говорит, — бабушка так отбирала, и я ее практики придерживаюсь, сеем самыми лучшими семенами.

На этом она свою речь закончила, а эти две горошины президиуму на стол положила.

Положила Нюра горошины на стол, а сама отошла в зал и села в том ряду, где раньше сидела.

А председатель президиума поднялся со своего места и начал говорить:

— Вот, товарищи, сейчас бригадир нетужиловского колхоза поделилась с нами опытом работы. Вот здесь перед нами…

Протянул он руку, хотел взять эти две горошины и показать их всем, а горошины покатились-покатились по красному сукну да одна за другой скок-скок со стола на пол… А по полу котом-котом да прямо под ноги сидящим в зале колхозникам… Вот в первом ряду один наклонился и поднял две горошины. Другой наклонился и поднял две горошины. И третий так же. И четвертый. Все, сколько было людей в зале, подняли по две горошины.

Подкатились и к Нюре две горошины, подняла она их и зажала в руке. А когда перед закрытием слета разжала она руку, то увидала — лежат у нее на ладони две янтарные бусины, как раз такие, каких не хватало в прабабушкином ожерелье.

 

Ермиловы караваи

Жил-был мужик Ермил, сам себе не мил. Оттого он был сам себе не мил, что очень был скупой да жадный — ни в чем сытости не знал.

Было у Ермила сколько-то десятин прикупной земли, он на ней хутор поставил. Имел Ермил несколько лошадей, при них работников держал, а по летам еще двоих-троих принанимал.

Жила у Ермила баба Ненила, для работников щи — кашу варила да хлебы пекла.

Раз замесила баба Ненила хлебы, поваляла, в печку посажала. А Ермил глядел-глядел и говорит:

— И чего ты каждый день канителишься — хлебы печешь? Пеки в один день на всю неделю, а шесть дней будешь в поле ходить.

— Ладно, — говорит баба Ненила, — испеку на всю неделю.

Вот принялась она хлебы печь на всю неделю: три раза ставила, три. раза месила, три раза печку топила. К ночи напекла она хлебов на всю неделю.

А Ермил глядел-глядел и говорит:

— И что ты сколько раз печь топишь, зря дрова переводишь? Испекла бы все хлебы враз, и дело с концом.

Говорит баба Ненила:

— Я бы испекла, да у тебя печь мала. И квашня неподходящая.

Ермил в голове прикинул — какой расход будет. Выходит — можно пойти на затрату. Позвал печников, поставили они печь чуть не во всю хату. А квашню заказал — не то что с кадушку, а прямо-таки с целый чан!

Принялась баба Ненила хлебы печь. Месила-месила, валяла-валяла, сажала-сажала, «спекла восемь преогромных караваев.

— Вот хорошо! — говорит Ермил. — Теперь таскай их в мазанку, оттуда будешь брать, сколько на день положено.

Говорит баба Ненила:

— Да какая же во мне сила? Я их не приподниму. Ты уж сам постарайся перетаскай.

Таскал-таскал Ермил хлебы, аж упарился. Вот поставил он в мазанке рядком восемь караваев, любуется на них, рукой их поглаживает.

Был у Ермила брат Липат. Семья у Липата большая-пребольшая, свои ребятишки мал мала меньше, да двоюродная сестра, вдовая да хворая, со своими малолетками у него находится, да теща-старушка при нем век доживает. И кто бы к нему ни зашел, Липат всякому рад: есть что прихлебнуть — за стол сажает, нет — куском поделится, куска нет, так хоть добрым словом приветит.

Вот и пришел Липат к богатому брату Ермилу. Говорят:

— У меня, брат, хлеба до нови не хватило. Выручи меня — дай мучицы. С поля уберусь, отдам.

Есть у Ермила и рожь и мука, однако говорит Ермил:

— Нет у меня муки. Какая была, Ненила всю перепекла. Вот они каравашки-то стоят!

Поглядел Липат на Ермиловы караваи и говорит:

— Тогда удели, брат, хоть печеного. Ермил сердито так отвечает:

— Печеный хотя и есть, да не про твою честь. Я своих работников кормлю.

Тут заговорила баба Ненила:

— Или у тебя, хозяин, сердце-то каменное? Для родного брата можно бы и уделить.

Ермил на нее даже и не оглянулся, только сказал сквозь зубы:

— Нынче для родного, завтра для двоюродного, эдак, пожалуй, все село в родню навяжется.

Липат прямо-таки со стыда сгорел, не за свою бедность, а за братову жадность. Стоит он, в землю глядит и говорит:

— Ну, что же, коли нет, так и разговору нет. Прощай, брат.

И пошел со двора.

А Ермил его глазами проводил и воротился в мазанку. Тронул рукой один каравай, а он жесткий да холодный, словно камень. Тронул другой, третий — и эти такие же… Так все восемь Ермиловых караваев и обратились в камни-голыши…

Приехали работники с поля, видят — нехорошее получилось дело, камни есть не станешь. Ушли они с Ермилова хутора и больше не воротились.

И баба Ненила не осталась жить у Ермила.

Так все у него и пошло прахом-рушилось его хозяйство.

Пожил-пожил Ермил один в поле, как серый волк, а потом со стыда и с тоски ударился куда глаза глядят — ушел на сторону.

Поле его запустошилось, травой заросло. С годами дом обветшал и обрушился. А глиняную мазанку дождями размыло. От хутора даже и знаку никакого, но осталось, только лежит на этом месте груда красноватых каменных кругляшей…

Не так давно молодые трактористы Яша Куликов и Саша Липатов пригнали в поле трактор «НАТИ», поставили его на том месте, откуда им гоны начинать.

Яша поглядел на круглые камни и говорит: — Интересная, Саша, форма у этих валунов. Здорово их обкатало! Действительно на караваи похожи. А все-таки, в честь какого же Ермила их «Ермиловыми караваями» называют? Саша Липатов усмехнулся и отвечает:

— Это, брат ты мой, не в честь, а в бесчестье. В старину жил тут хуторянин Ермил. У нас в селе про него такую историю рассказывают: будто бы просил у этого Ермила бедный брат хлеба взаймы, а Ермил отказал, хотя и было от чего дать. У него в мазанке восемь громадных караваев лежало. И вот будто бы за жадность этого Ермила, как говорится, кара постигла: окаменели его караваи.

— Ну это, конечно, легенда, — говорит Яша Куликов. — Но Ермил-то все-таки был? Жил тут?

— А как же! Конечно, жил. Дом, хутор и все такое у него вот на этом месте было. А сам он был жадюга преневозможная! Это все село знает.

Саша подумал и добавил:

— А брата его Липатом звали. Откровенно говоря, от него и наша фамилия повелась — Липатовы. Все это было. А вот что хлебы окаменели, это, ясное дело, прифантазировано.

Яша покрутил головой и говорит:

— Хорошо придумано — хлебы окаменели! Значит, другому не дал, так вот теперь попробуй сам откуси.

Походил Яша вокруг камней, постукал по ним, землю поковырял и говорит:

— Мазанка тут действительно была, потому что под камнями еще заметно глину. Ну, Саша, по-моему, дело было так: этот Ермил собирался большой амбар строить, а под амбары, сам знаешь, вот такие валуны подкладывают.

— Это точно, — подтвердил Саша, — под углы и под перерубы вместо стульев ставят. Деревянные, хотя бы и дубовые, в конце концов сгниют, а уж эти— будь покоен — надежные!

— Да, — говорит Яша, — подставочки вековечные! Так вот, значит, насобирал Ермил по полю таких кругляшей и стаскал их в мазанку. Стаскать-то стаскал, да не пришлось ему на эти подставочки свое хозяйство поставить. Гнилое, Сашенька, и на хорошей подставе не устоит. А камешки — это, конечно, дело чистое — природа! Камни эти — красный гранит, валуны. Занесло их сюда давным-давно, когда с севера целые горы льда на эту местность накатывало. Ты про ледниковые периоды слыхал?

Саша немного обиделся:

— Ну хотя бы и не слыхал, а читать приходилось.

Он помолчал и добавил:

— Правда, это было, когда я еще в школе учился. Не мешало бы я еще почитать, возобновить в памяти. А валуны эти самые на наших полях и еще кое-где попадаются. Иные землей прикрыты, того и гляди лемехом зацепишь, весь плуг искалечит… А ведь интересная штука, Яша, гранит, такой твердый камень, и до какой степени его обточило! Ну, вот гляди — в точности караваи!

Яша еще раз оглянулся на «Ермиловы караваи» и сказал:

— Есть у меня интересная книжечка про ледники. Если хочешь, дам почитать. А теперь, потомок бедного Липата, пойдем-ка машину заправлять.

И Саша с Яшей пошли к своему «натику».

 

Про деда Водяного

Было в одном селе на нашей земле. Давно было, а когда именно — теперь уже, конечно, не досчитаешься и не допытаешься.

Однако можно сказать, что было это в те давние — предавние времена, когда люди по своей воле в глухих местах среди лесов селились на вольной и довольной земле, где никаких помещиков еще и в помине не было.

Жили-были мирные землепашцы, хлеб да коноплю сеяли, всякий скот и птицу водили, пчел держали. Угодья для этого были подходящие: место ровное, поля и луга широкие, на лугах озера и болота были, а по берегам кустарник-тальник рос. И не только тальник, а тут тебе и калина, и малина, и черная смородина, и ежевика-ягода. На лугах помногу сена накашивали. На выгонах стада пасли. По озерам домашние гуси да утки плавали, а в болотах всякая прилетная дичь водилась. В старину богатое тут место было, поэтому, наверное, и село Привольем назвали.

Был, говорят, в этом селе дивный родник — вода из него кверху фонтаном выбивала, водяным столбом в человеческий рост. А вода чистая, холодная, легкая для питья. Все село из этого родника воду брало.

Рассказывали старинные люди, что в этих местах сам дед Водяной жил, он тут в озерах и в родниках хозяйничал.

Однажды жарким летом купались в озере девушки, и одна из них тонуть стала. Другие крик-шум подняли, а вытащить не сумели. И она утонула. Искали-искали тело, так и не нашли. Ну и пошел тут разговор, что это дед Водяной ее к себе утащил.

Как водится, поговорили, а потом про этот случай позабыли. Перестали люди этого озера опасаться и опять стали в нем купаться.

Была в этом селе девушка. Красавица или не красавица — это кому как глянется. Но, надо думать, не плохая была. Сватался к этой девушке один парень хороший, но отец дочь не отдал. Так сказал:

— Молода. Погодить надо.

Ну, погодить, так погодить. Парень и годил — не стал другую сватать.

Однажды пошла девушка на родник за водой, ведро зачерпнула, а вытащить не может. Будто кто держит ведро и не отпускает. Девушка закричала. Прибежали люди помогать, тянули-тянули, так и не вытянули — ушло ведро в родник… И тут стали люди девушке говорить:

— Это дед Водяной с тобой пошутил. Верно, ты ему приглянулась.

Прошло сколько-то времени. Пошла девушка с подружками на озеро купаться. Все купаются, и им хоть бы что, а эта девушка стала тонуть. После-то она сама сказывала: «Будто кто тянул меня за ноги в самую глубь». Как стала она тонуть, подружки, конечно, туда-сюда забегали, закричали-заплакали:

— Тонет! Тонет!

А парень, который к девушке сватался, где-то недалечко на лугах был. Услыхал он крики, прибежал. А ее уже и не видать, только круги по воде расходятся. Парень, в чем был, в озеро кинулся и вытащил девушку.

Ну, вытащил. Прошла эта беда мимо. А ведь в жизни как бывает: что миновало, то словно бы и не бывало. Опять люди посмеиваются, опять говорят девушке:

— Это тебя дед Водяной хотел к себе взять. Ты ему приглянулась.

Приглянулась ли она Водяному деду, про то никому неведомо. А вот парню она крепко приглянулась. Опять он пошел ее сватать. На этот раз отец согласился:

— Ладно, отдадим. Ты ее из воды спас, значит, и быть ей твоей.

Просватали девушку. А свадьбу отложили до «красной горки», то есть до весны.

И вот надо же было такому делу случиться, весной, в самую бездорожицу поехал жених верхом на коне по каким-то делам в другое село. Туда проехал благополучно, в одном месте, через долочек, лошадь хотя и по брюхо, а хорошо через воду перешла — по твердому дну. А когда парень назад ехал, так в этом же самом месте ухнул его конь в воду прямо с ушами, словно в яму в какую попал. Бьется конь в воде, вот-вот вымахнуть, ан нет! — опять тонет… Тут парень, не будь дурак, с коня долой и прямо в воду ахнулся. А поводок-то он себе на руку накрутил. Конь опять в воде забился и на этот раз вымахнул на берег. Конь-то выбился, а парня на поводке едва-едва вытянул. Этого дела, конечно, никто тогда не видал, а парень после будто бы сказывал:

— Вот как меня конь тащил — я думал, у меня и рука оторвется.

После этого случая опять люди стали поговаривать:

— Это всё Водяного деда шуточки: он парня на дно тянул, хотел его от невесты отбить.

Кое-кто парню советовал:

— Отставай от невесты, все равно Водяной от нее не отвяжется, где-нибудь он ее утопит. А может, и ты этого не минуешь — сердит он на тебя.

Парень этим советчикам так сказал:

— От невесты я не отступлюсь. А если Водяной от нас не отвяжется, так мы сами от него отвяжемся. Свет не клином сошелся.

Подошло время, женился парень. Женился и увез молодую жену из этого села вон — переселились насовсем в другое место.

Где они после жили — далеко ли, близко ли, — а в этом селе больше не бывали. Только доходили слухи, что век свой они благополучно прожили, тихо-мирно померли, и после них доброе поколение осталось.

А когда они из села, из Приволья, уехали, то в скором времени стали люди замечать, что вода в этих местах мало-помалу на убыль пошла. Прежде всего, болота начали пересыхать. А тут и озера стали мелеть и уменьшаться. И в чудесном роднике водяной столб становился все ниже и ниже, а потом и вовсе не стала вода вверх выбивать, и сделался на этом месте самый обыкновенный родничок.

И пошли про эту убыль воды всякие разговоры. Одни так объясняли:

— Видно, Водяной дед на нас рассердился и отвел воду.

А другие говорили:

— Не на что Водяному на нас сердиться. А что вода пропадает, так это он по девке сохнет — не стало ее тут, вот он и тоскует.

Как бы там ни было, но вот прошло с тех пор лет сто или двести, и стоит теперь село Приволье на сухом месте… А поля-то вокруг него широкие. А почвы хлебородные, богатые. А люди тут живут трудолюбивые. И кабы эта земля от засухи не страдала, вот уж действительно было бы тут настоящее приволье!

И вот приехал в это село агроном — молодая девушка по фамилии Привольская. Разговорилась она с колхозниками и, между прочим, рассказала им:

— Мои, — говорит, — деды-прадеды здешних корней, из этого самого села выходцы. Поэтому, — говорит, — у нас и фамилия такая — Привольские.

Сказала, конечно, и по какому делу приехала:

— Необходимо, — говорит, — проверить, как у вас конопля родится в полевых условиях.

И, конечно, она, прежде всего, поля обследовала, ознакомилась с местностью. Целый день то с председателем, то с бригадирами ходила да ездила. А на другой день пригласила с собой в поле кое-кого из колхозников. И вот они ходят с ней по полям, по лугам и рассказывают ей, какие тут раньше угодья прекрасные были:

— Вот здесь, — говорят, — было озеро!

— А вон там, — на пашню показывают, — болота были и кустарники.

— А теперь, — говорят, — вода от нас ушла, и остались мы на сухой степи…

Девушка их спрашивает:

— И куда же от вас вода ушла? Один пожилой колхозник говорит:

— А кто же ее знает, куда она ушла. По всему видно — глубже в землю она ушла. Это мы и по колодцам замечаем — все больше и больше в них вода осаживается. Ведь иной раз прямо-таки досуха вычерпываем. Не стало воды… И другой присказал:

— Сильно обезводела наша местность. Ушла от нас вода…

Про Водяного они ей ничего не рассказывали. Неудобно. Ведь каждый, конечно, понимает, что в институтах такое дело не преподают. К тому же и себя отсталым оказывать тоже никому не интересно.

Вот подошли они к большому оврагу. Девушка показывает на этот овраг и спрашивает:

— А вот здесь, товарищи, что у вас раньше было?

— Здесь что было? А ничего здесь раньше не было. Луговина была. Трава росла. Сено косили. А вот теперь — размыло…

Один старик сказал:

— На моей памяти это место рушить начало. Год от году все дальше да глубже размывает. Весной и в сильные дожди тут вода шурует — и батюшки мой! От этого оврага отроги вот уж куда пошли— в дальнее поле…

Вздохнула девушка, покачала головой. А потом говорит:

— Вот она куда, ваша вода, ушла — овраги ее вытянули. Эх, друзья мои милые, товарищи дорогие, и что же вы со своими полями наделали! Верховья оврагов вы не крепили. Запруды не ставили. Весенние воды не отводили и не задерживали — катай, размывай дальше да глубже! И вот подпочвенные воды и вышли у вас в овраги и покатились в синее море. Вот вы говорите: «Вода от нас ушла».

Да! Действительно, ушла от вас вода. Вот в эти овраги она ушла. Сами вы ее упустили. Поэтому и уровень воды в колодцах стал ниже.

Поглядели колхозники один на другого, другой на третьего. Наконец один сказал:

— Правильные эти слова. Выходит, сами себе наделали беды и остались без воды.

А девушка говорит:

— Да. Выходит так. И придется вам, товарищи, эту беду поправлять. Верховья оврагов надо укрепить. Приовражное лесонасаждение необходимо, товарищи. Не забывайте, что и без прудов вам не обойтись. Дела будет много, но откладывать его нельзя. Иначе не будет у вас и той воды, какая пока осталась.

Призадумались колхозники, и агроном тоже. Потом она спрашивает:

— Ну, так как же вы считаете — надо полям воду вернуть?

— Надо! Надо! — колхозники ей отвечают. — А то замучили нас овраги.

Когда возвращались с поля, агроном и те, кто помоложе, ушли вперед. А двое пожилых немного поотстали. И произошел у них такой разговор:

— Ее насчет конопли прислали, а она, гляди-ка ты, и в другие дела вникает. Весь наш рельеф местности как по книжке прочитала. Как она насчет оврагов-то вывела! Ну, способная девчонка!

Другой на это откликнулся:

— Куда! Недаром наших привольских корней. Оно ведь, образование-то, неодинаково к людям прививается: иной выйдет — узкой специальности, только по своему делу понимает, а иной и пошире рассуждение имеет. Девушка дельная, что и говорить! Башковитая! А я, слушай-ка, что думаю: помнишь, наши старухи сказывали, как дед Водяной к парню с девкой привязался и выжил их из села? Так вот не их ли корней она и будет?

— А то каких же? Кроме них, у нас из Приволья никаких выходцев не было. Этих самых корней! И вот теперь она этому Водяному раздокажет — приведет его в дисциплину!

 

Счастливая зыбка

Стояла в лесу сторожка, а в сторожке жил лесник с женой. Жили они в лесу не мало годов, хозяйством обзавелись — на дворе у них и коровка и овечки и в дому всего вдоволь. Одно плохо — бездетные.

Говорила жена леснику:

— Несчастливые мы с тобой, Матвеюшка. Есть у нас что поесть, есть что обуть-одеть, а вот детками мы с тобой не разбогатели.

— Ну что ж поделаешь, — говорит лесник, — значит, судьба наша такая — одним век вековать. А без детей, конечно, скучно.

Вздохнул лесник. Вздохнула лесничиха. И на том разговор кончился.

Бывало, что лесник и сам про то речь начинал:

— Эх, были бы у нас детишки, Пелагеюшка, веселее в избе-то было бы. А то живем без году двадцать лет, а поколения от нас нет и нет. Некого нам растить-воспитывать. Не на кого порадоваться. А как подойдет старость, кто нас с тобой тогда спокоить будет?

— Ну что ж, — говорит Пелагея, — видно, так нам на роду написано. Сам говоришь: «Судьба наша такая». Немилостивая она к нам — не дает счастья деток понянчить.

Повздыхают, поохают, и опять разговор весь.

Вот принялся лесник на зиму дрова готовить. Привез сухостойнику, перепилил плашки на полешки и стал в поленницу складывать. Складывал аккуратно полено к полену, а которые сучклявые или коряжистые, те в сторону откидывал. «Не нами, — говорит, — сказано: кривое полено всю поленницу портит».

Складывал он, складывал, и попалось ему одно полешко березовое: ствол надвое расходится, будто ноги, а от тех мест, где бы плечам быть, два сучочка отходят, будто руки. Поглядел на него лесник и зовет жену:

— Выдь-ка, Пелагеюшка, посмотри, какое полено диковинное — вроде на человечка похоже.

Вышла жена и тоже признала:

— И вправду похоже на человечка: сучочки-то словно ручки и ножки у дитя малого. Дай-ка я его в избу отнесу.

Подхватила она полено, унесла в избу, в старую шаленку завернула да на печку положила:

— Погрейся, — говорит, — на печке в тепленьком местечке.

И стала лесничиха с этим полешком нянчиться — и все его завертывала да перевертывала. А лесник Матвей того и не видел, он весь день в лесу на обходе, да и ночью нет-нет да и выйдет поглядеть-послушать, не балуется ли где топоришком какой-нибудь порубщик.

Раз вечерком пришел Матвей с обхода, а жена по избе из угла в угол ходит, на руках полено укачивает да припевает:

Лесник посмеялся:

— Что это ты, Пелагеюшка, никак в куклы принялась играть? Больно уж не по годам игру затеяла, ты ведь не молоденькая.

Поглядел он, а у нее полено разнаряжено: и рубашоночка на нем, и чепчик с лентами, и пеленочка беленькая с кружевами. Все, как и быть должно на настоящем дите. Хотел Матвей жену пожурить, да пожалел: «Скучно ведь ей, — думает он, — все одна да одна в избе, и поговорить ей не с кем. Пусть хоть с куклой позабавится, коли ей это любо».

Лесничиха полешко на кровать уложила и стала мужу ужин собирать.

Вот сидит лесник, ужинает. А жена к нему рядышком подсела и ласковым голосом подговаривается:

— У меня к тебе, Матвеюшка, просьба будет.

— Какая такая просьба?

— Пообещай, что исполнишь, — тогда скажу. Лесник подумал и говорит:

— А разве я когда не исполнял твои просьбы? И не грех ли тебе с такого подхода начинать: «Пообещай, так скажу»? Ведь сама знаешь — все, что тебе надо, я всегда исполняю.

Тут жена и высказала свою просьбу:

— Сделай, Матвеюшка, нашему сыночку зыбочку.

Лесник даже куском поперхнулся:

— Да ты что, — говорит, — сдурела на старости лет? Надо же такое придумать: «Сделай, Матвей, для полена зыбку». Я еще не совсем рехнулся, чтобы в куклы играть.

А жена просит, не отстает:

— А ты, Матвеюшка, не для полена, а потрудись с легким сердцем. Может, усовестится наша с тобой судьба и пошлет нам настоящее дитё. Сделай, Матвеюшка, зыбочку, уважь мою просьбу. Ведь ты уже пообещал.

— Ну ладно, — говорит лесник, — отвяжись! Раз пообещал, то и сделаю.

У лесника, конечно, дело служебное, трудно досужий часок выбрать. Все же принялся он зыбку делать, где утречком пораньше урвет часик или полчасика, где вечером маленько попилит да построгает. Хотел он сделать тяп-ляп, как-нибудь, было бы лишь подобие зыбки. Да нет, не взяла рука понарошному делать, смастерил он зыбочку, не стыдно и настоящего младенца в такой покачать. Отдает он зыбку жене и говорит:

— Получай, Пелагеюшка. Забавляйся. А то и вправду — скучно тебе.

Повесили они зыбку как полагается. Пелагея на нее кисейный положок накинула, положила поленце в зыбку и говорит:

— Погляди-ка, Матвеюшка, как в избе-то хорошо стало! Будто и свет по-другому светит.

А Матвею что-то взгрустнулось. Вздохнул он и говорит:

— Верно! Лучше в избе стало: и светлее, и веселее. Только ведь это все одна видимость. Зыбка зыбкой, а дитя-то нету… Ладно, хоть от людей далеко живем, никто к нам не приходит, некому над нами посмеяться.

Подумал он, подумал да говорит:

— А вот скоро в лесу прочистка начнется, народу будет здесь много; может, и к нам кто в избу заглянет. Так уж ты, того, Пелагеюшка, к тому времени сними зыбку-то да спрячь. А то ведь от людей стыдно будет.

Сильно обиделась Пелагея на эти слова. Говорит:

— А вот не буду зыбку снимать! Пусть люди подумают, что и у нас с тобой дитё есть. Никакого стыда в том нету, что зыбка висит. А для меня и стыд и горе превеликое, что детей у нас нет.

Так Пелагея расстроилась, что Матвей и не рад, что такой разговор завел.

— Ладно, говорит, — ладно! Делай как хочешь, я тебе ничего не говорю. Молчу. Молчу.

Ну и опять все пошло по-хорошему. Однажды ночью услыхал Матвей — встает жена с постели. Он ее спрашивает:

— Ты чего поднялась? А она:

— Ничего. Дитё покачать. Плачет что-то. Рассердился Матвей:

— Вот еще выдумала! Какой от него может быть плач? Ведь это полено! Дерево! У него и голосу нет.

— Это как так «голосу нет»? А не ты ли сам мне сказывал, что в лесу каждое дерево по голосу знаешь?

— Ну и что же? — говорит Матвей. — Я, конечно, разбираю, какое дерево и как листьями шумит, какое и как поскрипывает, какое и как под ветром стонет. Какой же я был бы лесник, если бы я деревья по голосам не знал?

— Так, так! — говорит Пелагея. — Значит, ты от дерева голос слышишь, а я нет? Я, Матвеюшка, тоже не глухая. Я тоже слышу. А ты лучше спи себе и не говори мне ничего.

И принялась она зыбку качать да баюкалку приговаривать:

Под эту песенку Матвей и уснул крепким сном.

Как начали в лесу прочистку, стали люди к леснику в избу заходить — кто испить, кто погреться, кто варежки посушить. И, конечно, кто ни войдет, всякий прежде всего зыбку видит. Говорят люди:

— А у вас, оказывается, в семействе прибавление. А мы и не слыхали!

И, конечно, каждый спросит:

— Сынок или дочка?

Пелагея только успевает отвечать:

— Сынок милые, сынок, Сереженькой звать.

А сама положок на зыбке поплотнее запахивает. Люди думают: «Дитя не кажет — видно, сглазу боится». И, конечно, в зыбку заглянуть стесняются.

Один дяденька лесника спрашивает:

— Ты что это, Матвей Иваныч, таишься? У тебя сынок растет, а ты помалкиваешь?

Матвей Иванович растерялся, застеснялся, глаза прячет и говорит сам не зная что:

— Уж какой там сынок! Не сынок, а, прямо сказать, березовый пенек. Сдурела баба на старости, вот и утешается — зыбку качает…

Матвей Иванович сказал так одному, а тот другому, а другой третьему, третий пересказал куму, кум свату, а сват брату. Ну и пошел разговор со двора на двор по всему селу:

— У лесника у Матвея сынок народился.

— А Матвей-то стесняется, говорит: «Сдурела баба на старости».

— А парнишку хвалит, говорит: «Здоровенький да крепенький, как пенек березовый».

Вроде и те же слова, да по-другому повернули. А про то, что в зыбке березовое полено лежит, никому и в голову не пришло.

Ну в селе идет свое, а в лесной сторожке свое.

Однажды ночью проснулся Матвей Иванович и слышит: сильная погода разыгралась. За окошком буран стонет и воет. Лес шумит и гудит. И кажется Матвею Ивановичу, будто в зыбке что-то возится да покрякивает. И не поймет он — то ли правда в зыбке дитя сопит да шевыряется, то ли ветер за окном приплакивает. Стал он жену будить:

— Проснись, мать! Дитё-то вроде плачет. Поднялась Пелагея и к зыбке:

— Ну-ну, миленький, нишкни, нишкни! Вот я тебя покачаю, вот я тебя прибаюкаю.

А дитё не унимается, плачет. Взяла его Пелагея на руки, развернула, перевернула. Опять принялась баюкать. И говорит:

— Это он к погоде так растревожился, к бурану. Ну-ка, отец, поуговаривай еще ты его. Посмотри-ка на сыночка нашего — он уж и глазками глядит и ручонки тянет.

Матвей Иванович прямо-таки диву дался:

— Это как же, — говорит, так? Неужели он и вправду так очеловечился? Как же ты сумела его этак выходить?

А Пелагея на это ему ответила:

— А вот так, Матвеюшка, и выходила. Я ведь все к нему с заботой да с лаской. Это материнская ласка его отогрела. А от ласки от материнской не то что дерево, а и камень оживеть может. Ну как теперь тебе — от людей стыдно не будет?

— Да нет, — говорит Матвей, — теперь что же. Дитё как следует быть! Давай теперь его растить да воспитывать, чтобы вырос у нас сынок и разумный, и честный, и к работе прилежный, чтобы и нам с тобой на утешение и чтобы от людей укора не заслужил.

И стали лесник с лесничихой сынка растить. Ничего для него не жалели, но уж и зря баловаться не позволяли. Нет! Ласка лаской, а строгость строгостью.

А зыбка в их дому оказалась счастливой: только-только Сереженьке маловата стала, родила Пелагеюшка сына. Не прошло двух лет, родила второго. И стало у Матвея с Пелагеей три сына. И все умные и разумные, и смелые и умелые, и на ученье и на всякие дела понятливые. И не только отец с матерью, а и все добрые люди на них любовались да другим ребятам их в пример ставили, особенно большака Сергея.

Конечно, и Матвея с Пелагеей хвалили — сумели они детей и вырастить, и воспитать, и ко всякой работе приохотить.

* * *

То была сказка, а теперь будет к ней маленькая досказка.

Вот совсем недавно — только не подумайте, что в том самом селе, — нет! совсем в другом месте, — шли две женщины из школы с родительского собрания. Одна волнуется и говорит:

— Удивляюсь! Где же отец с матерью были? Неужели не видали, какой у них оболтус растет?

А другая на это сказала:

— Не следили за ним, пока маленький был, вот и вырастили дубину стоеросовую. Родители разные бывают. Иные и из пенька паренька смогут выходить.

Наверно, эта женщина что-нибудь слыхала про Матвея с Пелагеей.

А может быть, так это у ней, к слову пришлось?

 

Три Аннушки

Не в городе, а в селе, не в улице, а в переулке жили-были два брата — Кондрат и Игнат. И дедушка и отец у них горшечным делом занимались, а по наследству это ремесло и к Кондрату с Игнатом перешло.

Делали Кондрат с Игнатом всякую глиняную посуду и в ближних селах на базарах ее продавали. Старший брат Кондрат, конечно, хозяином считался — вся забота на нем лежала, от него и распоряжение шло. Знал Кондрат, в какое время какая посуда хозяйкам требуется, когда и на что на базарах спрос бывает. Как подходит пора коровам телиться, он побольше молочных горшков на базар вывозит. К полотью и к сенокосу, а тем более к жнитву он кувшинов и жбанов наготовит, ведь людям надо с собой в поле кваску или водицы брать. Ну, а осенью, когда хлеба с полей уберут и всякую овощь с огородов снимут, у хозяек самая стряпня пойдет — и солят, и варят, и парят, и жарят. В эту пору на чашки-плошки, на всякие корчажки большой бор бывает. А уж печной горшок круглый год требуется, потому что щи да кашу, пищу нашу, каждый день варить приходится.

Кондратову посуду на базарах не обегали, знали его за доброго мастера — уж он какую-нибудь кособокую или косоротую посудину на базар не вывезет — себя срамить не станет. И действительно, работал аккуратно. И от младшего брата того же требовал.

А младший брат Игнат не только от старшего брательника не отставал, а еще и почище его сработает — и крепко, и гладко, да еще разными причудами разукрасит. Какие он расчудесные кувшины выделывал, залюбуешься! По горлышку выведет мелкий узорчик — елочки, да зубчики, да волнистые полосы, а по пузу распишет, как говорится, петухами-курами, разными фигурами. Для любителей, по заказу, он даже именные кувшины делал.

С кувшинов Игнат на другое перешел, начал детские игрушки из глины лепить — всяких коней, гусей-лебедей, петушков да курочек. А потом и за куклы принялся.

Кондрат сам причудами не занимался, но младшему брату не запрещал. Однажды, перед ярмаркой, даже сам наказал:

— Давай-ка, — говорит, — брат Игнаша, наделай-ка недостаточней этой разной детской забавы. Ярмарка большая будет, такой товар тоже хорошо разойдется.

А Игнат этому делу и рад. Закончил он горшки, сколько ему полагалось, и принялся игрушки лепить. Много их наделал. А обливу пустил и красную, и зеленую, и желтую с белизной, и красную с желтизной. Обжигал сам, старшего брата и близко к печи не подпускал.

И вот все у Игната готово. Расставил он в избе по полу всю эту детскую забаву-тут тебе и соловья-свистульки, и петушки зубчатые гребешки, и лебеди с лебедятами, и уточки с утятами, и кони — шея дугой, грива волной, хвост трубой. А уж куклы!.. Ну что это за куклы — прямо загляденье! Барыни в шляпах, платья на них до долу, с оборками и разными подборками. Ну мастер был! Ведь эти фасоны и всякие фестоны надо выделать.

А одну куклу Игнат вылепил на особицу — не барыня, а вроде крестьяночка: в сарафане, при фартучке, платочком повязана, по спине коса вьется, на шее бусы. А из-под сарафана лапоточки виднеются.

Нечего говорить, хороши у Игната куклы задались. Уж на что Кондрат на похвалу скуп, и тот прихвалил.

— Очень, — говорит, — такую работу одобряю — барыни форменные. Вот, — говорит, — на базар такая кукла и требуется.

А крестьяночку не одобрил:

— Эту, — говорит, — Оксюту деревенскую зачем лепил, столько времени потратил? На такую никто не позарится. Это для ярмарки вовсе бы и не надо.

Игнат сперва смутился, а потом отшутился.

— Звать, — говорит, — ее не Оксютой, а Анютой. И она, — говорит, — у меня непродажная, не для базару припасена, а для домашности.

И вот стали собираться на ярмарку. С вечера товар в фуру уложили, соломой переложили. А утром, чуть рассветало, отправились. Кондрат лошадь тронул, со двора съезжает, а Игнат в избу воротился — куклу — крестьяночку на полочку поставить, из возу вытащил, не взял ее на ярмарку. Вошел он, а Кондратова жена Марья по избе мечется.

— Ах, ах, не метёно, не прибрано, посуда немыта, вода не принесена… С этой, — говорит, — вашей укладкой не успела в избе прибрать… А вечером корова придет, подоить некому…

Вовсе Марья расстроилась. Говорит: — Что теперь делать? Или дома оставаться, или какую домовницу позвать?

А Игнат так это шуткой и сказал:

— Да ведь вот оставляем домовницу — Аннушку. Приберет в избе. А до коров ты и сама воротишься — тут близко.

Марье охота на ярмарке побывать, и она на все рукой махнула:

— Ладно, — говорит, — с ярмарки воротимся, хоть ночью, а уберусь как-нибудь.

Заперли они избу на замок и пошли. Вскоре и Кондрата с возом догнали, он не далёко уехал, ведь горшки-то не рысью возят, а шажком, да и то лошадь придерживают.

Долго ли, скоро ли ехали, а к началу торга явились в это большое село. Товар с воза сняли, расставили в горшечном ряду свои обливные чашки-плошки, расписные кувшины. А детскую забаву, разные игрушки Кондрат отдельно выставил.

Народу на ярмарку собралось многое множество — люди пришли-приехали кто с куплей, кто с продажей, кто на людей поглядеть, кто себя показать. Тут и споры, и разговоры, и катанье на карусели, и всякое веселье. Одно слово — ярмарка.

На всякий товар спрос был хороший, а Кондратовы горшки все до единого разошлись. И глиняные игрушки хорошо разобрали. Да и как было не брать — и так хороши, а лучше того Кондрат прихваливал:

— Эх, ребятенки, веселые глазенки! Купите петушка, поет по-соловьиному. А вот конек, рыжий, как огонек, не бежит, а скачет. Цена пятак, отдал бы так, да больно деньги нужны. А вот куколка хороша — не барыня, а душа. Обливная, глазуреная, как жар горит, только не говорит. Кому уточку с утятами? Кому соловья? Не гляди, что глина, а было бы мило. Давайте подходите, товар глядите, за погляд денег не берем.

Один бедный старик все на игрушки завидовал, хотелось ему конька купить — внуку в гостинец. Две копейки давал:

— А больше, — говорит, — у меня, хоть вытряси, нет.

Не уступил Кондрат. А уж под конец ярмарки, когда у него только один конек от всего товару остался, он его старику и отдал:

— На, — говорит, — пользуйся так, коли не осилил за пятак. Тебе — внука повеселить, а нам чтобы с полной распродажей порожнем домой прикатать.

Кончилась ярмарка. Пока того-другого покупали, пока собирались, невидаючи и вечер наступил. Домой приехали ночью.

Марья как порог переступила, так за веник ухватилась, а огонь засветила, глядит — что такое? — пол подметёный, посуда перемытая, на лавке ведра с водой — до краев полнехоньки.

— Ой, батюшки, да и корова-то подоена и молоко процежено. Кто же у нас убирался?

Утром Марья одну соседку спрашивала, та говорит: «Нет, не заходила», другую спросила, и эта ничего не знает. Так и осталось — что тут было, что не было, никому не ведомо.

И вот с того дня так и повелось: все у Марьи ладится, будто дела сами делаются — все шито, все мыто, в избе чистёхонько, на дворе прибрано, у двора подметено. А Марья то за ворота выйдет с соседками посидеть, то днем отдохнуть приляжет. Стали бабы спрашивать:

— Как это ты, Марьюшка, все дела переделать успеваешь?

А Марья шутница была, засмеется, да и скажет:

— Или не видали, у меня помощница-то какая? Уж вдвоем-то с Аннушкой мы все дела управим.

В шутку сказано, в шутку и принято. Все же про домовницу Аннушку многим стало известно.

Раз как-то случилось Кондрату по каким-то делам пойти в дальний конец села за речку. Воротился он оттуда и говорит:

— Ну, брат Игнат, видал я твою Аннушку. У Игната даже и уши покраснели:

— Какую такую Аннушку? Моя Аннушка вон на полочке как стояла, так и стоит. Чего же ее не увидать?

Кондрат ему пальцем погрозил:

— Ты, — говорит, — мне зубы не заговаривай, они у меня не болят. Эту Аннушку я ежедень вижу, а вот сегодня и ту повидал, с которой ты эту вылепливал. Ну хороша девушка! Нечего сказать, хороша! Люди сказывают — очень работящая, заботливая. На все мастерица — что прясть, что ткать, что полоть, что жать. Ну чего же? Сватать, что ли, будем?

Игнат, конечно, этому делу обрадовался. А вот Марье такие слова поперек души пришли. Как начала она приговаривать:

— Да неужто парня с этой поры женить? И ему не вышли года, и невеста молода. Да или я у вас плохая хозяйка? Или у меня какие дела не деланы? Или вы у меня не обшиты, Не обмыты, не накормлены?

Взялась баба говорить — ее не переговоришь. Кондрат сначала только помалкивал, а потом примолвил:

— Пожалуй, верно, что рановато. Ну что же, годка два погодим… Не опоздано…

Так через Марью это дело и расстроилось.

Загоревал Игнат. Хоть и обещалась Аннушка два года ждать, а кто знает, как дело повернется? Родители могут приневолить — за другого отдадут. Всякое бывает… Досада берет Игната. И вот он думает: «Ну погоди, сделаю я этой Марье такое, что сорок раз спокается». И сделал — потайком взял эту домовницу Аннушку, отнес ее в тот конец, за речку, да и подарил той Аннушке, которую Кондрат только однажды видал. С той поры Марьину скорость и спорость как ветром сдуло — опять она ни в чем успевать не стала. Пока печку топила, теленок отвязался, на чужой огород забежал. Пока за теленком гонялась, в печке щи укипели. Хватилась щи долить, а в ведре ни капли…

Шумит Марья:

— Тьфу ты, пропасть! Хоть разорвись, а везде не поспеешь…

Доглядела Марья, что Аннушки-домовницы на полочке нет, спрашивает Игната:

— Куда это наша Аннушка подевалась? Игнат, будто спроста, говорит:

— А я почем знаю? Может, прогуляться пошла или куда в гости.

У Марьи дела пошли все хуже да хуже. Не стало в доме никакого порядка — не может Марья со всеми делами управиться.

Кое-как зиму прозимовали, лето пролетовали, а осенью Марья сама заговорила:

— Ведь я вовсе из сил выбилась. Трудно мне одной. Давайте-ка Игната женить.

Ну женить так женить. Посоветовались и пошли сватать. Усватали. Хоть и не с охотой, а все-таки отдал отец свою Аннушку за безземельного горшечника Игната. Как водится, наварили пива и брага. И сыграли свадьбу.

Пир был, конечно, не на весь мир и даже не на все село, ну а на всю женихову и невестину родню, можно сказать, был пир. Как говорится — и я там была, но мед-пиво не пила, — некогда было пить-кушать, впору было на веселье глядеть да песни слушать.

На этом сказка кончается.

Сказка кончается, а быль начинается. Сказка была про старинные года, а быль будет про не очень давние.

С той поры, как горшечник Игнат на зареченской Аннушке женился, прошло времени примерно с полвека, другими словами — лет пятьдесят. Молодые за это время состарились, а малые повыросли. Многое в жизни переменилось, а самое главное — сама-то жизнь совсем иной стала.

Было это в одном большом городе. А в каком городе — в Казани или в Рязани, в Саратове или в Ардатове, — уточнять не будем, потому что в наше время такое во всяком городе бывает.

И так в одном городе открыли выставку народного творчества. Для того эту выставку устроили, чтобы показать, какие в нашем народе искусники есть и чего они могут достигнуть даже без обучения, а только своей практикой — как говорится, самоучкой.

Ну и было же что посмотреть на выставке. Тут тебе и всякое рукоделье — и тканое, и браное, и плетеное, и вязаное, и вышивки всевозможные — и тамбуром, и крестиком, и гладью белой и разноцветной. Тут и картины очень живописные, масляными красками писанные, глядишь на картину — и будто перед тобой настоящий лес, и вода, и поля широкие. Тут и портреты, а на них люди как живые, ну вот-вот заговорят. Тут тебе и различные фигуры, из дерева вырезанные. Ну чего-чего на этой выставке не было! А под каждым изделием аккуратная такая бумажка приклеена, и на ней на машинке отпечатано — кто эту вещь делал, в каком селе, в каком колхозе.

А в одном месте, на виду, стол стоял, накрытый столешником, — красный, узорами бранный столешник, старинного тканья. Кисти у столешника тоже красные, чуть не до полу спускаются. На этом столе расставлены в ряд четыре глиняных изделия. Первое — горшок, ну обыкновенный печной горшок, в каком кашу варят. Рядом с этим горшком обливной кувшин, украшенный разными узорами. С кувшином рядом — кукла глиняная, тоже обливная. Интересная кукла! Изображает девушку — крестьяночку, на ней сарафан с фартучком, платочком повязана. Лапоточки из-под сарафана виднеются. Одним словом — вся прежняя деревенская обряда показана. А рядом с этой куклой — тоже глиняное изделие и тоже изображает русскую крестьянку, только не старинных годов, а наших дней, — молодая колхозница. Взгляд озабоченный и такой решительный. Волосы из-под платка немного выбились, и одна прядь почти до брови спустилась. В руках она держит уздечку. А на груди у нее медаль, какую многие колхозницы получили за свой доблестный труд на полях, это когда в Отечественную войну всеми силами фронту помогали. Вот такая колхозница.

На бумажках под горшком и кувшином отпечатано: «Работа мастера-гончара Игнатия Ивановича Горшенина», и адрес указан — село такое-то. Под обливной куклой так написано: «Аннушка-домовница», глиняная кукла работы мастера-гончара Игнатия Ивановича Горшенина». А под изображением колхозницы надпись такого содержания: «Молодая колхозница», работа скульптора-самоучки Ивана Игнатьевича Горшенина, медфельдшера колхоза «Новый мир», село такое-то», то есть, то же самое село, что и у отца, А на столешнике тоже обозначено, чья работа: «Анны Никаноровны Горшениной, матери молодого скульптора». Видали? Целое семейство искусников — отец, мать и сын.

На выставке, конечно, побывало много посетителей — и городские люди, и приезжие из сел. И кто бы ни зашел, все особенно интересовались этой «Молодой колхозницей», — до того хорошо она сделана. Ну как живая!

Вот однажды собралось около нее человек двенадцать — пятнадцать и с ними, как это в музеях и на выставках полагается, экскурсовод, который все объясняет и может ответить на вопросы. Этот экскурсовод начал рассказывать про старинного мастера-гончара Игнатия Горшенина.

— Он, — говорит, — был не просто горшечник-ремесленник, а человек одаренный, талантливый. Он, — говорит, — стремился такие красивые кувшины и игрушки выделывать, чтобы сердце радовалось. Вот, — говорит, — создавая эту куклу, он вложил в нее свою мечту о красоте и чистоте, о любви к труду и к жизни. И не случайно, — говорит, — в семье Горшейиных назвали эту куклу Аннушкой-домовницей, она стояла в доме на почетном месте, и семейные считали, что при ней и в избе светлее и на сердце веселее, а все дела будто сами делаются…

А потом пошла речь про Игнатьева сына Ивана.

Экскурсовод рассказывал, как парень с малых лет отцу помогал горшки-кувшины и детские игрушки делать. И ведь до чего дотошный был — не только по отцовским образчикам лепил, а и по своей выдумке. Когда в семилетке стал учиться, а потом в фельдшерский техникум перешел, все равно не бросил это глиняное дело — помогал отцу и сам приучался. Как экскурсовод объяснял, он от отца-искусника и от матери-рукодельницы такую способность по наследству принял, что мог красоту понимать и чувствовать. Работая с отцом, он приобрел навык в обращении с глиной, покорилась она его рукам — что задумает, то и вылепит. Достиг парень мастерства!

— Вот, — экскурсовод говорит, — перед вами «Молодая колхозница» — скульптура, прекрасно выполненная Иваном Игнатьевичем Горшениным. Эта работа говорит о его большом таланте.

Потом он стал объяснять, что в старое время в деревне талантливому человеку невозможно было развивать свои способности в полную силу. И ведь действительно, живя в деревне, какую культуру мог тогда видеть крестьянин? Научился грамоте — и то хорошо. А в наше время совсем по-другому люди живут, хотя бы и в деревне: газеты и книги читают, радио слушают, кино смотрят. А случится человеку из сельской местности в город приехать, так он может и в театрах, и в музеях, и на выставках побывать, посмотреть, чего другие достигают. Пожалуйста! Это теперь всем доступно. Экскурсовод это так высказал:

— Знакомясь с образцами творчества, наши талантливые самоучки в своих работах могут приближаться к профессиональному искусству. Тут один из посетителей спрашивает: — Значит, Иван Игнатьевич Горшенин специального образования по скульптурному делу не получил?

Экскурсовод отвечает:

— Нет. Не получил. В этом деле он самоучка, любитель, занимается этим в свободное от работы время.

И, конечно, все еще пристальнее стали рассматривать эту скульптуру. Один так отошел немножко, пригляделся издали и говорит:

— Как хорошо выражение лица передано! А другой говорит:

— Обратите внимание на руки — какая сила и красота.

А тот, любопытный, опять спрашивает: — Интересно, — говорит, — узнать: почему он ее изобразил с уздечкой, а не с серпом или еще с чем, более близким женской работе и женской силе? А другой, тоже из посетителей, ему так ответил:

— Это, — говорит, — совершенно ясно, почему. Он показывает колхозницу военного времени, когда наши женщины во всех работах мужчин заменяли — и пахали, и сеяли, и косили, и возили. Как это у поэта Исаковского сказано…

Кто-то примолвил:

— «Какая безмерная тяжесть на женские плечи легла…»

— Вот именно — «какая безмерная тяжесть»! И как женщина все это переносила. Так вот это самое в лице выражено. А уздечка тут ни при чем, это дело второстепенное.

А любопытный опять с вопросом:

— Скажите, пожалуйста, чем объяснить сходство в чертах лица Аннушки-домовницы и этой молодой колхозницы?

Интересно — что бы на это экскурсовод отвечать стал? Но тут подошел молодой человек… ну, как молодой, — лет тридцать или чуть побольше… очень скромный, одетый чистенько. До этого он в отдалении стоял и все прислушивался. Подошел он и говорит:

— Извините, что я вмешиваюсь в ваш разговор. Я — Иван Горшенин. Это моя работа, и мне хочется объяснить, почему получилось такое сходство. Мой отец, когда лепил куклу, держал в памяти образ любимой девушки Аннушки. Потом он женился на ней — это моя мать. А я лепил «Молодую колхозницу» со своей сестры, а она на мать очень похожа. Вот отчего получилось сходство.

А тут находился очень пожилой человек, совсем седой и в очках. Наверно, пенсионер какой-нибудь. Он сейчас же эти слова по-своему повернул:

— Так, так, — говорит, — значит, сия Аннушка — домовница доводится как бы мамашей «Молодой колхознице»?

Иван Игнатьевич чуточку призадумался — видать, тоже по-своему эти слова прикинул — и отвечает:

— Да, — говорит, — ваше замечание совершенно правильное. Кукла, действительно, сыграла большую роль в моей жизни. Именно она пробудила во мне интерес сначала к отцовскому делу, а потом и стремление к самостоятельному творчеству.

Тут все стали спрашивать молодого скульптора — как у него зародилась мысль изобразить такую колхозницу. И он рассказал:

— Когда, — говорит, — я после войны возвратился домой, то нашел на нашей двери замок. И я пошел поискать кого-нибудь. И первая, кого я встретил в колхозе, была моя сестра. Она тогда работала старшим конюхом. За шесть лет она очень изменилась, в ее лице появилось для меня новое — необыкновенное упорство и сила. Потом я это же замечал и у многих других колхозниц. А лицо сестры прямо-таки врезалось мне в память, оно не давало мне покоя. И вот я попытался… ну, как бы это сказать?.. я попытался эту силу и настойчивость показать в своей скульптуре.

Кто-то спросил его:

— Иван Игнатьевич, а ваших родителей уже нет?

Он отвечает:

— Мама жива. Старенькая, но еще работает.

В огородной бригаде.

И опять раздается вопрос:

— Товарищ Горшенин, а как зовут вашу сестру? Товарищ Горшенин засмеялся и говорит:

— Представьте себе — тоже Аннушкой.

 

Высокая палата

Есть на свете дивная палата. Высока палата и богата! Свод над ней из синих потолочин светлыми гвоздями приколочен, золотые гвоздики сияют, словно свечи пламенем мерцают.

А под этим ясным синим сводом, по дорогам, лишь ему знакомым, пастушонок — ветер ералашный гонит стадо беленьких барашков. Гонит мимо тихие стада, неведомо откуда и куда.

А внизу, от темного порога, тихо вышла черная корова, по полям, долинам, по оврагам побрела она неслышным шагом. Ходит-бродит черная корова, вот она и свет весь поборола — призатих на время шум веселый, все уснули в городах и в селах.

Черная коровушка Недолго погуляла по полям, дорогам. Вот в своей украшенной светлице пробудилась красная девица. Красная девица Заряница в зеркало чудесное глядится, алым шелковым платочком машет. Не найдешь девицы этой краше! По лугам красавица гуляет, черную корову загоняет. В хлев загнала, на замок замкнула и в замочке ключик повернула, а серебряный тот ключик малый спрятала за опояской алой. По лугам красавица ходила, с опояски ключик обронила…

— Не сыскать его в траве немятой…

И девица разбудила брата.

Брат, удалый молодец красивый, крепко спал под занавеской синей. Зов сестры любимой он услышал, быстро встал и на крылечко вышел, глянул на луга и засмеялся, и — сестрицын ключик сам поднялся.

Ходит брат такой веселый, светлый, пламя свечек перед ним померкло, даже. Потолочины слиняли и из синих голубыми стали. Все чудесным светом озарилось, все повеселело, оживилось — по дубровам пташечки запели, на лугах цветочки запестрели. Кто зимой и летом одним цветом — закивал богатырю с приветом. А за ним с приветом и другой — одетый летом, а зимой нагой. Поклонился маленький Антошка, в круглой шляпе крошка — одноножка. Кланяется и Антипка — низок, на котором семьдесят семь ризок — у Антипки множество одежек, только все одежки без застежек.

На полях, в садах, в лесах и в селах снова раздается шум веселый. Принимает богатырь поклоны, все ему и близки и знакомы. Богатырь идет под синей крышей, словно в гору — выше, выше, выше.

А из города из Светлограда едет грозная седая баба, заслонила свет, все потемнело. Застучала баба, загремела. Но никто не испугался бабы, бабу ждали, бабе очень рады. Вот она грохочет! Вот грозится! А народ глядит и веселится — все от мала до велика рады. Ну и баба тоже очень рада. Баба плачет, слезы льются, льются. Ребятишки прыгают, смеются:

И у бабы слез как не бывало. Провожают бабу стар и малый:

— Вот спасибо, баба, навестила!

— Вот спасибо, баба, погостила!

На прощанье баба улыбалась. Ей вдогонку песня раздавалась:

Укатила баба в путь далекий. Снова ясно в горнице высокой, на ее зеленых половицах рожь, овес, и просо, и пшеница стелются пушистыми коврами, обещают дать зерна буграми.

Ой богата дивная палата! На ее просторах необъятных с каждым днем приметнее краса, с каждым днем чудесней чудеса.

Вот лежит от края и до края путь-дорога, как стрела прямая. По дороге мчится дивный конь — гладкий, вороной, глаза — огонь, грива белая по ветру вьется. Конь бежит, под ним земля дрожит. Конь несется, вся земля трясется. Конь летит, все ускоряя бег, за собой увозит сто телег, на телегах множество народа. Сто телег! Немалая подвода!

А под синим пологом кружится на полете птица соколица. Пролетает птица над полями, далеко бывает за морями, в странах жарких, теплых и холодных, выше облаков летит свободно. Но едва она земли коснется, красною девицей обернется: шелковое платье надевает, золотые косы заплетает и пойдет к ученым на собранье, а потом к подружкам на гулянье. Вот она какая — чудо-птица! И, конечно, всякий подивится, как она разумна, как красива. Только в том нет никакого дива, если вот такая соколица ясному соколику приснится…

Под высоким пологом красивым есть еще и не такие дива.

Вот на склонах гор растут сады, зреют в них чудесные плоды: то ли яблочко, а то ля груша? То ли слива, то ли что получше? Их растил ученый садовод. Имя это знает весь народ. Человек совсем простого рода, из простого города Козлова, садовод совсем не чародей. Чем же славен он среди людей? Тем, что, разгадав умом природу, делал доброе всему народу.

Велика, могуча и богата славная высокая палата! В той палате, под звездой счастливой, расцветает жизнь, как сад красивый.

На полях, под буйными ветрами, поднимаются леса грядами и, шумя зеленою листвой, укрощают ярый летний зной.

Города встают на пустырях, а над ними светит, как заря, свет, народною рукой зажженный, — золотой огонь, водой рожденный.

С волей человеческой не споря, разлилися реки синим морем — обнимается волна с волной, и река встречается с другой. Направляет новый человек вольное теченье быстрых рек, чтобы путь иной они нашли, чтоб в сухие степи воды шли, чтоб каналы по пескам бесплодным разливали голубые волны и у той живительной воды расцветали мирные сады.

Голосом, что слышен всему миру, говорит великий говорило.

Слышат небо, и земля, и люди быль о новом рукотворном чуде: в небе новая звезда сияет! Дочь земли, она свой путь свершает точно, как указано в науке, как ведут ее ученых руки.

Ясный месяц в небесах смеется:

— Скоро мне гостей встречать придется!

Жизнь идет вперед. На вольном свете множество чудес, не только эти. Их все больше, больше с каждым годом. Их народ творит в труде свободном. А торжественная песня славит, что он сделал, что он начинает.

День проходит, и другой пройдет. Кто-то дням ушедшим счет ведет: триста шестьдесят пять отсчитает и — другую книгу начинает. Он, конечно, впишет в книги эти все, что видел дивного на свете.

 

Царица Ледяница

Было в некотором царстве, в очень дальнем государстве, за лесами, за горами, за холодными морями, — там жила-была царица Ледяная Ледяница.

В белоснежном во дворце, на узорчатом крыльце, в белой шубке меховой, и в короне ледяной ходит гордая царица и на белый свет дивится:

— Как прекрасно! Как бело! Всё снегами замело! И куда ни кину взоры, вижу дивные узоры!

И зовет она подругу, свою песенницу Вьюгу:

— Расскажи — кто этот мастер, кто дворец мой так украсил? Кто ковал кристаллы эти, выводил узоров сети?

Отвечает ей подруга:

— Знает наша вся округа, чьи затейливые руки это делали от скуки, — твой, царица, воин грозный, молодой Мороз Морозный.

Залилась царица смехом:

— Нет конца его потехам! Я Мороза уважаю. Наградить его желаю — серебра даю два воза. Позови ко мне Мороза.

Вот Мороз пред ней явился, низко-низко поклонился:

— Ты звала меня, царица? Отвечает Ледяница:

— За узорные ограды удостоен ты награды. Я прошу — поставь мне трон. Выше гор пусть будет он, чтоб могла увидеть я, велика ль страна моя.

И Мороз ответил ей:

— Будет трон среди морей. С ледяной высокой кручи, через горы, через тучи сможешь видеть ты, царица, где страны твоей граница.

Трон построен в семь недель. На пятидесятый день ввел Мороз свою царицу Ледяную Ледяницу на серебряный балкон, где стоял узорный трон. И на трон царица села, ясным взором оглядела все владения свои:

— Там застывшие струи образуют грот кристальный… Слышен льдинок звон хрустальный… Эти снежные просторы, ледяные эти горы, и морей оледененье — вот оно — мое владенье!

И царица Ледяница видит царств своих границу:

— Это что вдали синеет — там вода не леденеет?

И Мороз ответил:

— Да. Там в морях теплей вода. Если хочешь знать, царица, что за этою границей, вот подзорная труба, погляди еще туда.

И глядит в трубу царица и не может надивиться:

— Что за странное явленье — речек вольное теченье… Зелень… Яркие цветы… Никакой нет красоты! Все так пёстро! Все так грубо!

И царица сжала губы.

— Так оставить невозможно! А скажи, Мороз Морозный, можно ль край тот покорить, весь его оледенить?

Молодой Мороз вздыхает и царице отвечает:

— Не могу сказать, царица, не бывал я за границей. Пусть расскажет Буйный Ветер — он гулял везде на свете. Я ж могу сказать одно — мне там воли не дано.

Стала опрашивать царица:

— Кто царит за той границей? Расскажи нам, Буйный Ветер, что там видел, что там встретил? В этом царстве иностранном все так ярко, все так странно…

Буйный Ветер подлетает и царице отвечает.

— В теплом крае я бывал, розы нежные качал. Видел там дворец зеленый, весь садами окруженный, в нем живет царевна Мая. Та страна — совсем иная! Там про наши холода не слыхали никогда. Мая там цветет, как роза, знать не знает про Мороза. А царица Ледяница Мае даже и не снится! Там в степях, в лугах привольных сочных трав стадам довольно. Реки там текут, играют, ледяных оков не знают. Звери водятся в лесах. Соловьи поют в кустах — в дивных песнях славят Маю. Вот, царица, все, что знаю.

Ледяница брови хмурит:

— Где мой храбрый воин Буря? Где отчаянный Буран, своевольный атаман? Где боярин Холод Лютый? Всех созвать в одну минуту! Пусть и Стужа и Пурга тоже явятся сюда. Ну а ты, Мороз Морозный, самый сильный, самый грозный, ты войска мои веди. Ветер будет впереди — он укажет, где дорога до царевнина порога.

Так сказала Ледяница, царства снежного царица, и пошла она войной на далекий край иной, — край, где все ей неприятно, все ей странно, непонятно…

А в привольном теплом крае хорошо царевне Мае в зеленеющих дубровах слушать гомон птиц веселых, песни петь в лугах росистых и гулять в садах тенистых.

С женихом гуляет Мая, никакой беды не зная. А жених, ее лаская, говорит:

— Простимся, Мая. Я уеду в дальний путь, ты меня не позабудь. Правда, будет путь далек, но полгода — малый срок, я вернусь к тебе, и снова погуляем по дубровам. Помни, Майя — ты моя. Не грусти и жди меня.

В дальний путь жених уехал. Но у Маи есть утеха: на лугах цветы сажает, в роще птенчиков ласкает, звонко песни распевает и печальной не бывает.

Так бегут, бегут недели…

Уж в садах плоды поспели. Над лесной тропой калина кисти красные склонила.

Буйный Ветер лес качает. Мая всё беды не чает. Буйный Ветер вихрем вьется. Мая шутит и смеется:

— Что ты мечешься по степи — или ты сорвался с цепи?

Буйный Ветер свищет, воет. И у Маи сердце ноет:

— Ветер! Брось! Плохая шутка — злую песню слушать жутко. Ты и раньше здесь бывал, розы алые качал, был ты буйный, но не злился. Что ж теперь так изменился?

Ветер бьет, листы срывает. Мая плачет и рыдает:

— Что мне делать, как мне быть — чем злой Ветер утишить?

Едет мимо Холод Лютый — важный, чванный, как надутый. Он дохнул — и все вокруг зябнет, стынет, вянет вдруг. В роще листья пожелтели. Птицы стаей полетели. Мая смотрит птицам вслед:

— Птицы, птицы, вы куда?

Птицы ей кричат в ответ:

— Где не веют холода!

Травы шепчут, увядая:

— Пропадешь, царевна Мая, — Ледяницы войско злое на тебя идет войною…

Вот явилась к Мае Осень:

— Мы тебя, царевна, просим: поживи ты в нашей роще, там тебе укрыться проще. Пусть Мороз и Холод рыщут, а у нас тебя не сыщут. Чтобы ты не застывала, как пуховым одеялом, желтым листом принакроем, от беды тебя укроем.

И едва-едва живая из дворца царевна Мая в рощу с Осенью уходит, там приют себе находит.

Мая спит, беды не чует. А в дворце — Мороз ночует. Утром, только рассветало, он прошел по тихим залам, на стекле навел узоры, словно тюлевые шторы, и замерзшие цветы побросал с окна в кусты.

Приказал Мороз Метели снеговые стлать постели, а меньшой ее сестре — снег рассыпать на дворе:

— Чтобы все здесь стало бело, как царица повелела!

Вот в степях, в лугах и в роще снеговой покров наброшен. Белоснежные ковры покрывают все дворы. Тихий сад, крыльцо и дом — все покрыто серебром.

Звезды в небе засверкали.

А Мороз в дворцовом зале ходит твердыми шагами, снег скрипит под сапогами. Ждет Мороз свою царицу Ледяную Ледяницу. Ждет, и ходит, и вздыхает. А вокруг все застывает…

Вдруг завыло, загудело. Вьюга бешено запела. Налетел Буран набегом, путь осыпал мягким снегом.

В белоснежной колеснице мчится белая царица. Во дворец царица входит и прекрасным все находит:

— Ах! Не может быть белей! Друг Мороз, ты — чародей! Где ж сама царевна Мая — почему нас не встречает? Иль она совсем застыла? Прикажи, чтоб нам служила.

Говорит Мороз Морозный:

— Нет, царица, невозможно — обыскали все пути, не могли ее найти.

Ледяница смотрит гневно.

— Как! Ты не нашел царевну?

— Да, царица, не нашел. Но я всю страну прошел, все застыло, и, наверно, уже нет в живых царевны.

Долго гневалась царица, но пришлось с тем примириться, и она сказала:

— Что же, быть живой она не может, значит — здесь царица я. Значит — вся страна моя!

И живет в дворце царица, всем довольна, веселится:

— Друг Мороз, ведь мы с тобою победили здесь без бою!

Молодой Мороз вздыхает и царице отвечает:

— Нет, царица, погоди, — будут битвы впереди.

* * *

Вот уже прошло полгода.

Из далекого похода, в золотых чеканных латах, на своем коне крылатом, в Маин край летит стрелой Солнце — витязь молодой. Он спешит к своей невесте, хочет снова быть с ней вместе:

— Мая! Ждешь ли ты меня?

Оставляет он коня и поспешными шагами входит в рощу, где гуляли.

Все бело… Все заснежёно… И, как громом пораженный, восклицает богатырь:

— Это что же за пустырь?! И какая злая сила здесь снегами все покрыла?

Тишина. Но где-то тут дятел носом:

— Тут, тук, тук…

— Дятел, дятел! Будь приятель, расскажи, что было тут?

И повел рассказ свой дятел:

— Да. Я был тебе приятель. И твоя царевна Мая всем была здесь как родная. Но случилось злое дело — Ледяница налетела и затеяла войну, покорила всю страну. Где прошел Мороз сердитый, — все замерзло, все убито…

— Где моя царевна Мая?

— А твоя царевна Мая, я так думаю, живая, и в каком-нибудь дупле Мая спит теперь в тепле. Вот заявится к нам Осень, и тогда ее мы спросим, где она укрыла Маю. Сам же я того не знаю.

Помутился Солнца свет:

— Дятел! Ты в уме иль нет! Ведь почти что через год Осень к нам теперь придет.

— Это верно… Ну придется ждать, когда сама проснется.

— Да! Теперь придется ждать и — с Морозом воевать!

И царевич-богатырь зашагал через пустырь прямо к Маину дворцу, к побелевшему крыльцу.

Заглянул царевич Солнце в дверь — в замерзлое оконце. Со стекла узор сбежал, и царевич смотрит в зал:

— Кто живет теперь в дворце? Ледяница там в венце… Вот и сам Мороз Морозный — воевода сильный, грозный… Тут и Буря и Пурга… Много силы у врага — всех пригнала Ледяница. Хорошо им будет биться…. А вот мне-то каково… Ну, посмотрим — кто кого!

С крыши капнули капели… Богатырь ушел от двери, и в единый миг Мороз на стекло узор нанес.

* * *

Ночи долги. Дни короче.

Витязь Солнце ждать не хочет, на сугробы на крутые мечет стрелы золотые — в бой Мороза вызывает.

И Мороз бой принимает. Вот он едет на коне, весь в серебряной броне. Гордо белый конь шагает, снег копытами взрывает. А Буран сугробы грудит, огневые стрелы студит.

У Мороза крепок щит, как гора Мороз стоит, отбивая булавой Солнца натиск огневой. Так, отвагою горя, бьются два богатыря. День проходит… Близко ночь… Биться витязю невмочь — витязь Солнце отступает… А Мороз — еще крепчает.

Звезды смотрят с высоты. Не шелохнутся кусты. Богатырь могучий, грозный, молодой Мороз Морозный, весь в серебряной броне, тихо едет на коне. Снег скрипит, и лед трещит. Серебром сверкает щит.

Во дворце живет царица, всем довольна, веселится:

— Витязь Солнце побежден!

Смех, и шум, и стон, и звон, песни, пляски каждый вечер, лишь по залам дует Ветер. Вот Метель с Бураном пляшет, покрывалом белым машет. Буйный Ветер ходит, свищет, он подругу-Вьюгу ищет. А старик боярин Стужа в буйном танце Вьюгу кружит. И кричит боярин Холод:

— Эх бы, я бы был бы молод!

И хохочет Ледяница, царства снежного царица.

Лишь один Мороз Морозный на пиру сидит серьезный.

Дни становятся все дольше, и у Солнца силы больше. В золотой своей броне, на крылатом на коне мчится витязь по снегам, мечет стрелы во врага. Рыжий конь сугробы пашет, золотою гривой машет. От следов его копыт теплый пар столбом валит. Конь взвивается все выше, громче ржет и жаром дышит. Витязь Солнце мечет стрелы, на Мороза мчится смело, хочет сбить его с коня.

Вот Морозова броня под ударом загремела… И рука отяжелела… И не стал ему защитой щит, стрелами весь пробитый…

С тем и бой пришел к концу — повернул Мороз к дворцу. Он разбит. Он отступает…

В поле снег рыхлеет, тает…

По сугробам, без дороги, белый конь уносит ноги, а за ним летит в погонь рыжий ярый конь Огонь.

* * *

А царица Ледяница во дворце одна томится.

То ль в покоях стало жарко, то ли ей чего-то жалко, и царица горько плачет.

А Мороз к воротам скачет. Вот Мороз вошел в покои:

— Что, царица, что с тобою?

— Я устала… Я больна… Что за дикая страна! Почему течет по крыше?

Но Мороз ее не слышит. В отсыревшем белом зале он тяжелыми шагами ходит мрачный и угрюмый, удрученный горькой думой. Говорит Мороз:

— Царица! Безрассудно с Солнцем биться. В царстве этой нежной Маи нас погибель ожидает.

— Воевода! Что я слышу! Заморозь… хотя бы крышу… Здесь так душно… Здесь так жарко… Ах! Тебе меня не жалко…

Тяжело Мороз вздыхает и царице отвечает: — Крышу на ночь заморожу. Но, царица, не поможет, — завтра, только день настанет, снег на крыше вновь растает. И дрожит царица:

— Ой! Что же делать нам с тобой? И сказал Мороз Морозный:

— Уезжать, пока не поздно! В эту ночь! Пока я властен. Завтра будет путь опасен.

И Мороз решенья ждет. С крыши льет, и льет, и льет…

— В путь готовиться, царица?

— Да! — сказала Ледяница.

В ночь Буран с Пургой гуляли, снег взметали, расстилали вплоть до самой до границы — путь готовили царице.

В эту бурную полночь от дворца помчалась прочь в белоснежной колеснице царства снежного царица. А за нею на коне, весь в серебряной броне, ехал сумрачный и грозный богатырь Мороз Морозный.

Во владеньях юной Маи тает снег. Все оживает. И грачи из дальних стран вновь летят к родным местам. Говорливые потоки, устремляясь в путь далекий, вперегонки и со звоном быстро катятся по склонам.

День уже стал равен ночи. Мая больше спать не хочет. Под листвяным одеялом Мае даже жарко стало. Мая встала, лист стряхнула, огляделась и вздохнула:

— Ах, как долго снился сон! И какой был страшный он: все завяло… все застыло… Или это так и было? И царевич мой прекрасный бился в битве той ужасной?

Где-то дятел:

— Тут, тут, тук…

— Дятел! Мой старинный друг! Расскажи мне, что здесь было? Был Мороз? Здесь Вьюга выла?

Отвечает Мае он:

— Правдой, Мая, был твой сон. Но теперь все миновало, заживем здесь, как бывало! Вон и твой царевич бравый, победитель в битве славной, он идет тебя искать.

— Ах! А чем его встречать? И царевна повелела:

— Распустись скорее, верба! Пусть твой нежный белый цвет будет первый мой привет: здравствуй, Солнце золотое, здравствуй, счастье молодое!

По долинам, по оврагам шел царевич скорым шагом. Увидал царевич вербу:

— Верба! Признак самый верный: Мая, Мая, ты живая! Где же ты? Откликнись, Мая!

Вот царевич в рощу входит, в роще Маю он находит:

— Мая! Где же ты была?

— Я… под листьями спала! Осень здесь меня укрыла от морозной страшной силы. Ты пришел, и вот я встала. Только здесь цветов не стало, их сгубил холодный Ветер. Я хотела, чтоб ты встретил здесь кругом-кругом цветы.

— Всех цветов прекрасней ты, мой цветок любимый, Мая!

Мая голову склоняет:

— Ой, царевич! Что за чудо! Посмотри, под снежной грудой распустился новый цветик. Раньше не был он на свете.

Витязь Солнце ей ответил:

— Это, Мая, дивный цветик, он таит большую силу. Ледяница не убила страшным холодом мертвящим нашу волю к жизни, к счастью. В край снегов мы бросим смело золотые наши стрелы, и по этому пути будут цветики расти. Пусть узнает Ледяница, что под снегом — жизнь таится!

И куда ни глянет Мая, там подснежник расцветает.

— Раз, два, три… Четыре. Пять! Ой, да их не сосчитать! Пусть цветут. Пойдем домой — во дворец зеленый мой.

И пошли царевич с Маей. А вокруг все расцветает, все ликует, все живет, песни радости поет, славит Солнце молодое с Маей, юною Весною.

В ледяном, холодном крае Буря воет-завывает, снег Метелица метет, а Буран в сугробы вьет. Вьюга плачет, Вьюга стонет. Буйный ветер тучи гонит.

Вот царица Ледяница на узорный трон садится. Говорит она подруге, славной песеннице Вьюге:

— Я хочу устроить пир. Пир на весь наш снежный мир. Созови сюда скорей всех моих богатырей.

Вскоре гости все явились, в буйных танцах закружились. Лишь одна не веселится Ледяная Ледяница. Говорит она подруге, славной песеннице Вьюге:

— В эту дивную погоду что не вижу воеводу? Где Мороз? Что с ним такое — все сидит в своем покое? Неужели не скучает?

Ей подруга отвечает:

— Возвратившись из похода, стал невесел воевода.

— Стал невесел? Не беда. Позови его сюда. Вот Мороз пред ней явился, низко-низко поклонился:

— Ты звала меня, царица?

И спросила Ледяница:

— Воевода! Где ты был? Ты меня совсем забыл?

— Не забыл, царица. Нет! Без тебя — не светел свет. Но лишь вспомню наш поход, так тоска меня берет…

— Все же за мое спасенье ты достоин награжденья. Что желал бы ты в награду? Говори. Я все дать рада. Серебро? Литые латы? Этим ты и так богатый…

Богатырь потупил взгляд:

— Да, царица, я богат. Да. Мне этого не надо. Я… иной хотел награды… Прогневить тебя боюсь, но скажу — не потаюсь. Подари свое кольцо!

— Что? С моей руки кольцо? Ах! — царица весела. — Вот чего я не ждала!

Но кольцо с руки снимает, им задумчиво играет:

— От царицына кольца — путь до царского венца…

Богатырь оказал с поклоном:

— Не прельщался царским троном. Не мечтал я о венце. Я просил лишь о кольце, в том тебе и поклонился. Если я не дослужился… то — прости меня, царица…

И сказала Ледяница:

— Зная преданность твою, я кольцо тебе дарю — будь же ты, Мороз, царем. Мы сильней будем вдвоем! И — готовься — в этот год снова двинемся в поход!

Он ответил:

— Знай, царица, то, что было, повторится! Ледяница грозно встала, властным голосом сказала:

— Все равно! Но я желаю покорить царевну Маю!

И сияньем Долгой Ночи засверкали злые очи.

Много тысяч лет проходит. Каждый год в походы ходит царь Мороз с своей царицей своенравной Ледяницей. Каждый год Мороз лютует, ледяным дыханьем дует.

Но в привольном светлом крае, где живет царевна Мая, перед силою морозной встанет Солнце— витязь грозный, на сугробы снеговые бросит стрелы огневые, и Мороз щит опускает, и опять он отступает, и опять свою царицу Ледяную Ледяницу мчит назад, в края снегов, в царство вечных холодов.

А в прекрасном крае Маи все встает и расцветает, все растет, ликует, любит.

Никакой мороз не сгубит корни жизни бесконечной — есть она и будет вечно!

Золотому Солнцу — слава!

Бесконечной Жизни — слава!

И Весне прекрасной — слава!

 

Заяц Белая Шубка

Хорошо летом зайчишке в лесу жить! Деревья там большие, листья на них густые, а под ними такая прохладная тень, что и в самую жару не жарко. А на лесных полянках трава растет высокая да сочная, тут зайчишке и всякая пища — выбирай травку, какая понравится, и погрызывай, да похрустывай.

Очень любит зайчишка траву клевер. Цветок у клевера красный, пушистый, как шарик, а потом этот шарик завянет и станет рыжий, и тогда в нем созревают крошечные зернышки. Часто лакомится зайка мышиным горошком, у которого мелкие нежные листочки, сиреневые цветочки, а зернышки — горошек меленький.

Хорошо было зайчику летом. Но лето бывает не круглый год. Пришла осень, будто ее холодным ветром принесло. Листья на деревьях пожелтели, а потом на землю попадали. Трава на полянках повяла и посохла. Конечно, и сухая трава зайчику по зубам, но хочется ему чего-нибудь зеленого да свежего.

Скучно стало зайчишке, и выбрался он на край леса, сел, ушами повертел и в чистое поле поглядел. И увидал он, что все поле зеленое-зеленое!

Летом это поле было черное, а потом походили по нему тракторы с сеялками, посеяли по черной пашне рожь, и взошла она нарядной зеленой озимью.

Вот эту зелень и увидал зайчишка. И стал он каждый день в поле бегать да сочной озимью кормиться. Поест, сколько ему надо, и опять в лес прибежит и под кустиком ляжет отдохнуть.

Летняя серая шубка у зайчишки была не очень теплая, а к осени стала она и пушистее, и теплее, и белее. А когда выпал снег, у зайца уже вся шубка стала белая. Поди-ка теперь разгляди его в лесу или в поле — и снег белый, и заяц белый.

Зимой трудно стало зайцу Белая Шубка корм находить — и в лесу, и в поле все снегом запорошило. Только кое-где в поле на бугорках виднеется из-под снега зеленая озимь. А зайчишке есть хочется. Вот и бегает он, ищет, где бы покормиться.

Однажды пробегал он до поздней ночи, а досыта не наелся. Сыт ли, не сыт ли, а надо зайцу к лесу пробираться да под кустик спать ложиться.

Вот заяц Белая Шубка бежит по белому полю. До леса еще далеко, а в стороне что-то чернеется. «Дай, — думает заяц, посмотрю — что там такое?» Подбежал он поближе и видит: забор не очень частый, а за ним молодые деревца стоят, не как в лесу, где попало, а ровными рядами. А среди этих рядов домик, в окне огонь видно, а из трубы дым идет. Около дома небольшой дворик. Заяц Белая Шубка не знал, а это был плодовый сад, в нем рядами посажены молодые яблоньки. А в домике живет сторож. А у сторожа на дворе пес, и зовут его Черномордик, потому что весь он рыжий, а морда у него черная.

Посидел заяц Белая Шубка на снегу, ушами повертел, на забор поглядел, а потом поближе подбежал да через забор перепрыгнул. Побегал, попрыгал между яблоньками и попробовал на одной кору поглодать. Оказалось — вкусно. «Ну, — думает заяц Белая Шубка, найдется тут что поесть — на всю зиму хватит!»

Только он так подумал, вдруг слышит:

— Гав! Гав!

А это Черномордик залаял.

Испугался заяц Белая Шубка, хотел бежать, да раздумал: собака-то за забором, через такой высокий она не перепрыгнет. И опять стал заяц яблоньку глодать. Черномордик еще сильнее залаял. А заяц Белая Шубка, знай себе, гложет да еще посмеивается:

— Лай, лай, сколько хочешь, а через забор не перескочишь!

А собака все лает да лает — хозяина вызывает. И вот в домике дверь стукнула, вышел сторож и говорит:

— Ты что шумишь, Черномордый? Или кого почуял? Ну иди, иди, пугни его, кто там в сад забрался.

И отворил калитку в сад.

А Черномордик того и ждал — как он выскочил, как залаял да как помчался по саду, чуть успел заяц Белая Шубка через забор перескочить. Заяц через забор перескочил, и собака за ним, заяц к лесу побежал, и собака за ним.

А сторож рука об руку похлопывает да покрикивает:

— Держи его, Черномордик, держи!

У зайца Белая Шубка ноги быстрые, сам он легкий да ловкий. А у Черномордика ноги короткие и сам он тяжеловатый — проваливается в снегу. Ушел от него заяц Белая Шубка. Добежал до лесу, сел, ушами повертел и посмеивается:

— Где тебе, пес, в поле зайца догнать!

На другую ночь заяц Белая Шубка опять в сад забрался. Опять принялся на яблоньке кору глодать. Гложет и думает: «Пока еще собака залает да пока хозяин ее выпустит, я и поужинать успею».

Только на этот раз по-другому все вышло: не успел Черномордик гавкнуть, — дверь хлопнула, калитка стукнула, появился в саду сторож да как выстрелит из ружья! Словно гром по чистому полю прокатился. Заяц Белая Шубка с испугу так и присел. А тут на него Черномордик налетел. И схватил бы зубами, да заяц Белая Шубка кверху подпрыгнул, через забор перемахнул и помчался к лесу.

Сторож ему вдогонку еще раз из ружья выстрелил, да не попал — снег-то в поле белый, и заяц белый, поди-ка его угляди.

Вот прибежал заяц Белая Шубка в лес, с перепугу отдышаться не может.

А там под кустом зайчиха лежала. Спрашивает она:

— Ну, заяц белый, куда бегал? Где ты себе беды искал?

Отвечает заяц Белая Шубка:

— Я искал не беды, а еды, — в саду яблоньку поглодал, да чуть-чуть не пропал.

— Добегаешься и пропадешь, — говорит зайчиха. А я вот никуда не хожу, в лесу осинки гложу, а на заедочку погрызу ветловую веточку. Пойдем-ка завтра со мной по осинничкам да по ветельничкам, дело-то лучше будет.

С тех пор заяц Белая Шубка к садам ни зимой, ни летом и близко не подходит. Кормится он летом травой, а зимой осиновой корой, а ветловыми веточками закусывает. По лесам, по оврагам набегается, под кустик завалится и лежит да хвалится:

— Хорошо живу — и сытый и не битый!

 

На шесте был дворец…

В одном большом селе, на одном большом дворе стоял шест. На шесте был дворец, а во дворце жил скворец со своею скворчихой. Устроили они теплое гнездо. Снесла скворчиха пять голубых яичек, сидела на них, сидела, грела их, грела, и вывелись из яичек пять маленьких птенчиков.

Скворчата пищат и кричат — они есть хотят. А скворец-отец и скворчиха-мать по огородам, по садам летают, червячков да гусениц собирают и носят их скворчатам на пропитание.

Дни идут, скворчата растут. Корму им требуется все больше да больше. Еле успевают скворец со скворчихой им еды приносить. Кормят они своих деток и радуются — скворчата уже перышками обрастают, скоро они и свои крылышки попытают, а как научатся летать, так сами станут себе корм добывать — в садах много всяких вредных гусениц, червячков да жучков. На всех скворцов пищи хватит!

А на том большом дворе жил большой пестрый кот. Этот котище зеленые глазищи давно уже поглядывал на скворчиный дворец и все подумывал — как бы ему по шесту влезть да малых скворчаток съесть?

Когда скворчата подросли и стали из скворечницы выглядывать, у кота еще больше на них глаза разгорелись — уж на что был ленив и сонлив, а тут и спать перестал, все только и думал — как ему до скворечницы добраться. Поглядывает он на скворчат и примурлыкивает:

— Как ни трррудно, как ни трррудно, а все ррав-но доберрусь. Как ни трррудно, как ни трррудно, а все равно скворчат укрраду… Укрраду… Укрраду… Укрраду…

Однажды утром, когда только-только заря занималась, а люди еще не вставали и коров со дворов не сгоняли, скворец со скворчихой полетели в сады за кормом.

А котище зеленые глазищи только этого и ждал. Он тихонечко к шесту подкрался, когтями за него цепляется и все выше и выше поднимается.

Может быть, долез бы котище и до самого верха, да скворец со скворчихою скоро возвратились. Как увидели они кота на шесте, так и червячков из клювов выронили. И принялись они кричать! Над котом летают, крыльями машут, вот-вот заденут.

Невелика птица скворец, а все же кот побоялся — а вдруг в глаз клюнет? Кривым стать — радости мало. И стал кот потихонечку, полегонечку по шесту вниз спускаться.

А скворец кричит! А скворчиха кричит! На весь двор шум подняли.

Рядом с этим большим двором стояла маленькая избушка, а в ней жила старушка. Услыхала она скворчиный крик, проснулась. Думает:

— Что это скворцы раскричались? Верно, что-нибудь у них случилось — кто-нибудь их обижает.

Не поленилась бабушка, встала, в сени вышла. А из ее избеночки на тот большой двор ни окна, ни двери не было, только было в сенях крошечное окошечко-гляделочка — чуть руку просунуть. Глянула бабушка в это окошечко и увидала: под шестом сидит пестрый котище зеленые глазищи и смотрит на скворечницу. А скворец со скворчихой вьются вокруг и кричат, и кричат.

Зашумела бабушка на кота:

— Ты что задумал, разбойник эдакий? Брысь, негодный! Брысь, тебе говорят!

А кот даже и не подумал уходить, только оглянулся на маленькое окошечко и опять на скворечницу глазами уставился. Он знал, что бабушка на этот двор выйти не может — у нее ход на другую сторону.

Ну что же бабушке делать? Как ей этого негодяя кота от скворечницы отогнать? Взяла она маленькую чурочку, кинула в кота. Не попала. Взяла другую, кинула. Опять не попала. А третьей чурочкой попала — прямо коту в бок. Кот оглянулся на сердитую бабушку и ушел.

А бабушка ему вдогонку погремела — в пустое ведро палочкой постукала.

На другое утро и так же — ни свет ни заря опять бабушку разбудил скворчиный крик. Только скворец кричал не на большом дворе, а по другую сторону ее избушки. «Что такое, — думает бабушка, — ведь на этой стороне и скворечниц нет. Почему же тут крик такой?»

Вышла бабушка в сени, отворила дверь и видит: на крыше соседнего двухэтажного дома сидит скворец, смотрит на бабушкину дверь и громко-громко кричит. А как увидал, что бабушка вышла, он перелетел через ее крышу и стал кричать у скворечницы. Поглядела бабушка в свое маленькое окошечко на большой двор, а там опять этот пестрый котище около шеста сидит! Догадалась бабушка — скворец ее на помощь зовет. Опять погремела она ведром и прогнала кота.

Прогнать прогнала, но еще не насовсем. После этого и еще не раз и не два, а, может быть, десять рано по утрам прилетал скворец к бабушкиной двери и криком будил бабушку, чтобы она этого противного кота попугала.

Скоро не скоро, а все-таки отвадила она кота — перестал он на скворечницу заглядываться, оставил скворчат в покое. Отвязался кот, и не стали скворцы ни свет ни заря бабушку будить.

А время идет день за днем, день за днем. Скворчата растут, летать учатся.

И вот однажды, тоже рано-рано утром, проснулась бабушка от скворчиного крика. Поднялась бабушка:

— Пойти поглядеть — что у них там за суматоха? Почему разговор подняли и большие и малые?

Не успела она выйти и слышит — будто что-то посыпалось на ее железную крышу…

Поторопилась, вышла и увядала, что вся скворчиная семья стайкой летает. Это, оказывается, скворец со скворчихой и пять их птенцов на бабушкину крышу сели. А ей показалось — посыпалось что-то!

С бабушкиной крыши вся стайка перелетела на сарай, с сарая — на двухэтажный дом. А потом и дальше полетели — на большой вяз, который стоял на конце огорода. Несколько раз поднимались они и кружились над вязом, а потом взвились выше, выше и — полетели вон из села.

Вечером бабушка поджидала их, думала — они ночевать домой прилетят. Но — нет! — не вернулись скворцы в свою скворечницу ни в этот вечер, ни после.

А в скворечнице на время поселились квартиранты — воробей с воробьихой.

Куда же все-таки отправились скворцы? И где они конец лета летовать будут?

Улетели они на поля, на луга, на лесные опушки. Там они день-деньской летают, корм добывают. А ночуют где-нибудь на кустах, на деревьях. Недаром говорится, что «летом каждый кустик ночевать пустит».

Так и жили скворцы до самой осени, до тех дней, как пришла им пора в большие стаи собираться и лететь на юг, в теплые края, куда наша сердитая зима не доходит.

 

Как котенок лягушку ловил

Не в чистом поле на просторе, а в самой середине села стоял терем-теремок — маленький такой домик. Приютился он между большими домами и поглядывал двумя оконцами на теплую сторону, то есть на юг. Будто нарочно повернулся, чтобы весь день на солнышко смотреть.

В домике было и светло, и тепло, не очень просторно, но и не тесно. А хозяйками в нем были две сестры — Варвара Петровна и Ненила Петровна.

Бабушки жили одни только в летнюю пору, а в осенние холода в их доме появлялись и другие жители. Кто их знает, где они лето летовали, а зиму зимовать заявлялись в терем-теремок — тут под полом находили себе теплое и удобное жилье. Это были шустрые мышки-норушки и смиренницы лягушки-квакушки.

Мышки, всем известно, жильцы беспокойные и такие неприятные, что никто им рад не бывает. Немало огорчений доставляли они Варваре Петровне и Нениле Петровне. Ну вы подумайте: прогрызли половицы, наделали себе ходов и переходов и без всякого стеснения разгуливали, где только им вздумается: и под шкафом, и под лавкой, и по полу, и по столу. То они заберутся в банку с мукой, то в чашку с крупой, то на столе у хлеба корки обгложут. Ну кому это может быть приятно? А то примутся газеты зубами, как ножницами, стричь и таскать бумажную труху к себе в гнезда, чтобы мышатам было потеплее и помягче. Бывало и такое: подерутся из-за чего-нибудь и начнут гоняться друг за дружкой — пищат да бегают по всему полу. Ну просто чистая беда с этими мышами! Хоть кому беспокойно, а бабушкам и подавно — ведь пожилому человеку покоя хочется. Ох уж эти мыши!

А вот про лягушек плохого не скажешь. Ничего такого вредного они не делали, жили себе тихо и смирно. Хозяйки даже и не знали бы, что тут такие жилички есть, если бы иногда какая-нибудь из этих тихонь, наверно самая у них главная, не подавала своего голоса. Но случалось это редко. Да и голос-то у земляной лягушки совсем не громкий, а так, тихое поурлыкивание, которым она летом предвещает дождливую погоду, а зимой — потепление и снегопад. Недаром земляную лягушку называют живым барометром.

Однажды долгим зимним вечером сидели Варвара Петровна с Ненилой Петровной около лампы у стола и занимались каждая своим делом. Вдруг где-то под полом раздалось тихое:

— Уррр… уррр… уррр…

Ненила Петровна поежилась и сказала:

— Ну, запел подпольный соловей!

— Вот и хорошо! — сказала Варвара Петровна. — Это к теплу. Вот увидишь: если не завтра, так послезавтра или оттепель будет, или понесет мокрая вьюга. Лягушки за несколько дней сырую погоду чуют. Старые люди давно это заприметили, поэтому и говорят: «Лягушка поет — добрую весть подает».

Знала Варвара Петровна, что сестра терпеть не может лягушек, и принялась нарочно их расхваливать:

— В пении, конечно, лягушке далеко до соловья, а все же и ее песенки не плохие. А зимой так и вовсе приятно ее послушать…

А в подполе опять:

— Урррр… урррр…

— Слышишь, какой голосок — тихий, нежный.

— Нежного ничего не слышу, — сказала Ненила Петровна, — только то и хорошо, что хоть негромко кричит. А я вот что думаю: наверно, никто, кроме тебя, этих противных лягушек не любит и у себя под полом такую гадость не разводит…

Варвара Петровна засмеялась:

— Напрасно ты так думаешь! Лягушек любят, берегут и разводят. Разумный человек никогда лягушку не обидит. Вреда от нее никакого нет, а польза — большая! Всем известно, что лягушка пожирает многое множество червей и насекомых, вредных и для человека, и для растений, и для строений. И у нас, и в других странах лягушку считают полезной. Где это я читала, сразу не припомню…

— Что читала?

— Да про лягушек. Читала я, что в Китае они были в большом почете, их всячески берегли и охраняли: убить лягушку — считалось нехорошим делом, позорным поступком. Значит, китайцам давным-давно известно, что лягушка — друг человека. А в Англии земляных лягушек даже покупали и поселяли их в плодовых садах, в парках и в цветниках около особняков…

— Чтобы они пели? Или чтобы удивляли своей красотой?

— Не подсмеивайся! Для того, чтобы они уничтожали всякую насекомую нечисть, червей и слизняков, которые вредят растениям… Да где же я это читала?

— Скорее всего, ты это читала у Брема.

— Нет. Кажется, в каком-то журнале. Там очень хорошо было сказано, как китайцы лягушек оберегали…

А из-под пола опять послышалось:

— Уррр… уррр…

— Ты говоришь — лягушек разводят, — сказала Ненила Петровна, — но ведь около особняков их хоть сотни разведи, все равно их не видно и не слышно. А у нас с тобой не особняк, а маленький домик. Здесь и одну лягушонку во всех углах слышно. Не хватает только, чтобы они стали вылезать из-под пола да прыгать по всей избе вперегонки с мышами.

— Не беспокойся, не вылезут. Ничего им тут не нужно. Ведь они всю зиму спят. И только когда почуют тепло, какая-нибудь поурлычет впросонках.

Было уже поздно, и бабушки улеглись спать. Уснули они так крепко, что не слышали — подавала еще лягушка голос или нет.

Прошло после этого немного времени, может быть неделя, а может быть и того меньше, я появился в этом доме новый житель — серый котенок. Маленький котеночек, а такой игрун! Найдет он какую-нибудь щепочку или тряпочку и возится с ней: отшвырнет ее лапкой, а потом подкрадется и бросится на нее, как настоящая кошка на настоящую мышку. Если уж кошачьей породе положено мышей ловить, так он и приучался.

Наиграется котишка, заберется на ящик около теплой печки, положит мордочку на лапки и спит.

Когда котенок немного подрос, стал он приглядываться к мышиным норкам — сидит в уголке около дырки в полу и поджидает — не выглянет ли мышка? Раза два были у него неудачи: только-только цапнет лапками, а мышка пискнет и убежит. Но потом стала получаться и удачная ловля — схватит он мышку и уже не выпустит, унесет куда нибудь в темный уголок и съест.

Один раз вечером дежурил котик около норки, сидел тихо-тихо и терпеливо ждал.

А в доме — тишина. Только часы тикают:

— Тик-так, тик-так, тик-так…

Вдруг котенок бросился и схватил добычу.

— Поймал! — тихонько объявила Ненила Петровна.

И тут же подосадовала:

— Эх, разиня! Выпустил…

А котенок испугался, фыркнул, мяукнул и убежал под кровать. А около норки что-то зашлепало по полу.

— Да это не мышь, а лягушка! — удивилась Ненила Петровна.

Варвара Петровна так и вскочила:

— Где лягушка? — Да вон прыгает.

Поймала Варвара Петровна лягушку, поднесла к свету, осмотрела со всех сторон.

— Кажется, цела — никаких царапин незаметно. Только испугалась, бедная. А коту я сейчас надеру уши. Будет он знать, как лягушек ловить!

И Варвара Петровна полезла под кровать. А Ненила Петровна кричала:

— Не трогай котенка! Ты его отучишь мышей ловить. Оставь котенка! Не обижай его — он маленький…

А бедный котишка сидел в углу, как говорится, ни живой ни мертвый. Он чихал, фыркал и опять чихал. Замяукал страшным голосом и опять принялся чихать и фыркать.

— Да что с ним такое? удивилась Варвара Петровна и вытащила его на свет.

Изо рта у котишки текла слюна, из носа шла пена, из глаз катились слезы. А зрачки расширились так, что глаза стали не зелеными, а совсем черными.

— Это всё из-за лягушки, — горевала Ненила Петровна. — Теперь он совсем пропадет…

— Давай теплой воды и тряпку! — сказала Варвара Петровна.

И обе принялись отхаживать котенка. Вытерли ему во рту мокрой тряпочкой, промыли чаем. Потом влили молока. А слюна все шла и шла. Котенок отфыркивался и жалобно мяукал. Он был такой растерянный и несчастный, что просто жалко было на него смотреть.

Долго сестры возились с ним, наверно не меньше часа. Наконец-то котишка немного успокоился, и зрачки у него стали суживаться. Он лежал на своем теплом месте, на ящике у печки. Несколько раз он пытался положить, по привычке, мордочку на лапки, но тут же фыркал и брезгливо отворачивался от своих лапок: они, наверно, пахли лягушкой. Вымыли ему лапы с мылом, вытерли. Сменили подстилку.

Не очень скоро, но с котенком все прошло, и он задремал.

А Ненила Петровна все еще волновалась и упрекала сестру:

— Из-за твоей противной лягушки котенок чуть было не погиб. Если бы мы его не вымыли, что бы с ним стало…

— Ничего! — сказала Варвара Петровна. — Не так скоро, а все равно прочихался бы. Зато умнее будет. Это ему наука — лови мышей, а лягушек не трогай!

И она спохватилась:

— А где же у нас лягушка?

Стали ее искать и нашли — она спокойно сидела в прохладном месте — за кадушкой с водой. Раз побывав у Варвары Петровны в руках, она уже не боялась их и, посаженная на ладонь, сидела смирно и дышала спокойно. Выпрыгнуть она даже и не собиралась. Когда же ее поднесли к норке, она осторожно полезла под пол, оставив на виду только задние ноги. Будто нехотя она утянула сначала одну ножку, потом и другую.

— Вымой руки! — потребовала Ненила Петровна. — А то и с тобой будет, как с котенком. Или бородавки заведутся.

— Ничего не будет! — сказала Варвара Петровна. — Не первый раз я лягушку в руки беру, никогда ничего не бывало. А про бородавки врут, — они не от лягушек появляются, а пристают от людей к людям.

Руки она, конечно, вымыла и не только из-за лягушки, а и для порядка, потому что пришло время ужинать. А ведь за обед или за ужин полагается садиться помывши руки.

После случая с котом и с лягушкой все в маленьком домике пошло по-прежнему. Ненила Петровна опасалась, что котишка разучится мышей ловить. Нет! Не разучился. Мышей он стал ловить очень хорошо, и их становилось все меньше и меньше, а потом и вовсе не стало видно.

А лягушки так и жили под полом, как и раньше.

Так же за несколько дней до теплой погоды они заявляли об этом. И даже стали иногда выходить через мышиную норку. Кота они нисколько не боялись.

Привыкла к ним и Ненила Петровна. Иногда она сидела и поглядывала, как шлепает по полу какая-нибудь из этих красавиц, а котишка возьмет да нарочно пройдет мимо нее, как мимо пустого места. Будто не видит! А сам, хитрый, только вид делает, что даже и не замечает какую-то там лягушку. Очень, мол, она ему нужна!