В обратном переселении Рюмы и Женьки в детдом ничего торжественного не было. Ни процессии, ни сигналов, ни индейских племен. Маня и Нюрка по очереди несли Женьку, Вовка Спирин вел на веревке козу, а Генка Мазур шел сзади и подгонял козу хворостиной.

Генка хлестал козу не часто, но старался стегнуть побольней, очень уж ему было обидно, что из-за этой противной скотины он навеки опозорился перед своим племенем. Коза на Генкины удары реагировала нервным подрагиванием хвоста, а иногда даже испуганно «мекала» и устремлялась вперед.

Нюрке было немножко грустно: ведь дача и пруд — это ж интересно. Но стоило Нюрке подняться по лестнице на второй этаж, в свою спальню, как ее сразу же захватила деловая суета и грусти как не бывало.

Клавдия первая схватила Женьку и затормошила его:

— Здравствуй, Сын Большого Вождя! Здравствуй, Женька! Ну-ка, какой ты стал?

Она положила малыша на кровать и развернула:

— У-у! Да ты совсем большим парнем стал. А только под шейкой, Рюмушка, нужно почаще присыпкой припудривать. Видишь, краснеет! Понятно?

Нюрка кивнула головой:

— Понятно. Я ж старалась.

— Вот так, Нюрочка. Вот так. А теперь садись-ка. На тебе Лешкину рубашку и пришей к ней пуговки.

— Так я ж не умею, Клава.

— Чепуха. Умеешь. Вот нитка. Вот ушко в иголке. Продевай нитку. Так. Теперь узелок. Так. А теперь вот дырочки в пуговке, вот петельки на воротнике. Ну и шей: туда-сюда, туда-сюда. Ясно?

И спальня уже была не спальня, а пошивочная мастерская. Топчаны сдвинули к стене, а посреди комнаты водрузили на стол швейную машинку. Еще две машинки стрекотали в соседней комнате, в спальне старших девочек.

Здесь, в Нюркиной спальне, был как бы цех ремонта и мелких поделок. Клава пришивала заплатки. Маня Чепурная обметывала петли. Другие девочки штопали.

А там, в соседней комнате, там был высший класс. Там главенствовала Клеопатра Христофоровна. Туда по особому списку вызывали мальчишек и девчонок. Оттуда слышалось:

— Ровненько, ровненько стой. Так. А ну повернись. Подними руку. Не режет? Катя, пройму поглубже выбери.

В той комнате старшие девочки шили новое. То и дело в дверь первой комнаты просовывались физиономии с вопросом:

— Меня не вызывали? Нет? Когда же вызовут?

И Нюрка ждала вызова. Ведь у нее же нет ни одного платья. Какое оно будет?

Но вот из-за двери крикнули:

— Солодовкина! Нюра Солодовкина!

— Рюма!

Нюрка пошла не сразу. Она еще не верила, что вот сейчас с нее снимут мерку и пошьют платье. Она опустила на колени шитье и ждала, чтоб еще позвали. И ее позвали. Открылась дверь, и показалась Клеопатра Христофоровна в очках, с наперстком на пальце и сантиметровой лентой на шее. Отыскала глазами Нюрку:

— Тебе что — особое приглашение надо?

— Иду! Иду, тетенька!

— Не «тетенька», а Клеопатра Христофоровна! — И кастелянша скрылась.

Нюрка подошла к двери, глубоко вздохнула, как перед прыжком в воду, и шагнула в «ту» комнату.

А там!..

Там можно было ослепнуть! Никогда в жизни Нюрка не видела столько и такой красивой ткани. Ткань лежала на подоконниках, на стульях, свисала с топчанов, грудилась волнами на столах.

Среди этого невообразимого богатства, как полновластная хозяйка, стояла сердитая Клеопатра Христофоровна. Но вот она улыбнулась, и лицо стало очень добрым.

— Ну, выбирай! — И женщина, как волшебница из сказки, обвела кругом рукою.

Нюрка ничего не могла сказать — у нее сперло дыхание. Потом выдавила:

— А… а что выбирать?

— Материал на платье выбирай!

С теплой улыбкой смотрела Клеопатра Христофоровна на растерявшуюся Нюрку. Видно, вспомнила, как ее, тоже такой вот девчонкой, привел в магазин отец.

Они с отцом ходили к генерал-губернатору, сдавали заказ — забродские сапоги для охоты. Толстый, плешивый старик с седыми бакенбардами долго пыхтел, пока надел сапоги, — живот мешал, — потопал, прошелся по сверкающему паркету, а потом похлопал отца по плечу:

— Молодец, Христофор. Мастер. Будто влил.

Отец низко поклонился:

— Старались, ваше превосходительство, в аккурат сделать.

— Ну-ну! Молодец! Молодец! Водку пьешь?

— А кто ж из сапожников не потребляет, ваше превосходительство? Потребляем-с.

Генерал сам открыл буфет и налил стакан водки. Смущенный добротой губернатора, отец одним духом осушил стакан, обтер рукавом губы и опять поклонился:

— Премного благодарны, ваше превосходительство.

Генерал щедро расплатился и целковый на чай дал.

Шел отец по улице и все головой крутил:

— Хороша водка-то генеральская! Ух, хороша!

Потом завел Клашу в магазин и сказал:

— Выбирай, дочка, на платье!

Вот так же, как и Нюрка, стояла она тогда, прижав к груди кулачки, и судорожно глотала слюну.

— Ну, ну! Иди, Нюра, выбирай! — и Клеопатра Христофоровна легонько подтолкнула девочку к окну.

А на окне… всякие-всякие материи на подоконнике лежали. И Нюрка думала: «Вот этот розовый в белую клеточку взять? Нет! Вон тот, голубой с черным горошком! Ой, нет! Желтый! Желтый с красным квадратиком».

— Хочешь вот такое платье? — и Клеопатра Христофоровна откуда-то из-под низа достала синий ситец с белыми ромашками.

Ну, конечно же, этот! Этот самый красивый! И Нюрка согласно кивнула головой.

— Ладно, — согласилась кастелянша. — А второе мы вот из этого красного сатина выгадаем. — Сняла с кровати и кинула на стол кусок огневой материи.

— Это… это тоже мне? — робко спросила Нюрка.

— Ну а кому ж, дурашка? Нравится?

Нюрка провела ладошкой по скользкой холодной ткани, потом, совсем не думаючи, кинулась кастелянше на шею и громко чмокнула в щеку:

— Ой, да расспасибочки ж вам!

— Ну, ну! — нахмурила брови Клеопатра Христофоровна, а сама отошла к окну и что-то долго поправляла очки.

Нюрка растерялась. «Батюшки! Рассердила! — думала она. — Теперь не даст она мне материи на платье».

Но Клеопатра Христофоровна не рассердилась. Она почему-то откашлялась, подошла к столу и спросила:

— Как шить будем, девчата?

— Тетя Клаша, — оторвалась от машинки Зина, белая-белая толстушка из девятого. — Давайте я ситцевое шить буду. «Татьянкой», а?

— Хорошо. А ты, Катя, бери сатиновое. Ровненькое. Под поясок. По вороту и манжетам белую беечку выпустим.

А Нюрка все еще стояла и ладошкой гладила сатин. Это ж ей «татьянку». Это ж ей ровненькое с беечкой. И хоть она не знала ни «татьянки», ни манжет, ни беечки, она понимала, что это что-то очень красивое.

— Теперь стой, Нюра. Ровненько стой. Мерку снимать буду.

Пока Клеопатра Христофоровна измеряла ширину плеч, объем груди, пояса, длину рукава, Нюрка была спокойна. Но когда кастелянша стала на колени и длину платья только до колен замерила, у Нюрки на глаза навернулись слезы.

— Дак… ведь… короткое ж… — прошептала она.

— А как же тебе? — снизу вверх посмотрела Клеопатра Христофоровна. — Так, что ль? — и растянула сантиметровую ленту до пола.

— Не… Вот так, — Нюрка нагнулась и показала на щиколотку. — Мамка мне завсегда так шила.

— Ты мне голову не морочь, — проворчала кастелянша. — Иди и жди готовое.

Так и ушла Нюрка с тревогой, что испортят такую красивую и, наверное, дорогую материю. И до чего ж ей обидно было, не передать!

Откуда Нюрке знать, что материал самый дешевый. Заведующий с Клеопатрой Христофоровной все магазины в городе обошли, все остатки скупили. Они, остатки-то, подешевле. Останется у приказчика от штуки два-три аршина — куда его? Вот и уступают в цене. А Соломону на руку: и дешево, и все куски разных расцветок, казенщиной пахнуть не будет.

А потом дни полетели для Нюрки, как в сказке: то на примерку позовут, то в канцелярию — тетради получать.

А однажды пришел дворник Фома и спросил:

— Которая тут у вас с ребенком?

— Нюра с ребенком, — кивнула головой Клава. — Вон в уголке сидит.

— Ага. Нюра, значит, — Фома почесал пятерней короткую седоватую бородку. — Тогда иди, Нюра, мебель получай.

Мебелью оказалась голубенькая деревянная кроватка с желтыми планками. Для Женьки кроватка.

— Во! — ткнул Фома кроватку жестким пальцем. — Сам сварганил.

— Хорошая! Очень хорошая кроватка! — обрадовалась Нюрка.

— Чего уж там! — отмахнулся Фома. — Пользуйся.

На другой день Нюрку вызвали на примерку. И хоть оба платья были еще на ниточках да на булавках — Зина говорила: «на живульках», — ей было приятно чувствовать на плечах новую красивую одежду. Что платья будут красивые — и Зина и Катя в один голос сказали. А когда платья были уж совсем готовы, Нюрку подвели к большому зеркалу, и она увидела стриженую глазастую девчонку с оттопыренными ушами в красном платье с пояском и белой отделкой. Потом ее одели в цветастое с пышной юбкой. После этого она даже с коротким подолом примирилась.

«Куда ж денешься — не своя воля, — вздохнула Нюрка. — Всем так шьют».

И еще Нюрке чье-то старенькое, серое платьишко подогнали. Сказали, что это рабочее.

А дней через пять в дверь заглянул Генка Тарантул и поманил Нюрку пальцем:

— Иди тебя Фома зовет.

— Зачем?

— Там узнаешь, — Генка таинственно подмигнул и ушел.

Фома по списку заведующего числился дворником. На самом же деле он был и швец и жнец и на дуде игрец. Появился он в детдоме самым странным образом. Ребята говорили — приблудился.

Везли как-то дрова с лесосеки, а на опушке один гуж возьми и порвись. Веревочный гуж был, ну и перетерся. Пробовали ребята свои опояски приспособить — рвутся, хоть плачь. Вот тут и подвернулся Фома. Время хоть и весеннее, а прохладно: он и сидел всей семьей по-цыгански у костра. Семья у Фомы порядочная: одних девчонок пятеро, мал мала меньше, да сам с женой.

Подошел Фома, поглядел на ребячью возню, покряхтел, повздыхал, почесал бороду и молча рассупонил хомут. Снял этот самый гуж порванный и начал концы расплетать да заплетать. Копошится, а сам расспрашивает:

— Чья лошадка-то?

— Наша. Детдомовская.

— Что ж у вас кучер-то лодырь такой? Вся сбруя никудышняя.

— Нет у нас кучера, — отвечают ребята. — Мы сами.

Порасспросил Фома, как да что, а там и гуж готов. Впряг Фома лошадь и скомандовал своей семье:

— Поехали!

Те подхватили узелки и зашагали за Фомой следом.

Приехав, Фома распряг лошадь, свалил дрова и пошел по двору. Облюбовал в конце корпуса закоулок между стеной и забором и опять своим:

— Тут располагайтесь! — а сам пошел заведующего искать.

О чем он говорил с Соломоном в канцелярии, никто не слышал, только стал с тех пор Фома и дворником, и конюхом, и плотником, и стекольщиком, а всю его семью на кухонное довольствие поставили.

На другой день замесил Фома на коняге круг глины с соломой и наделал саману. Пока саман сох, он из дровяных дрючьев дверную да оконную коробки вытесал. Потом, там где в первый день место облюбовал, в закоулке, где угол кирпичного забора и корпус три стены образовали, четвертую стену из самана сложил. Вмазал коробки, навесил дверь, раму связал, крышу покрыл и поселился с семьей в этом, как называли ребята, «корпусе номер два».

Вот сюда, в «корпус номер два», и пришла Нюрка. Фома сидел у окна на низенькой скамеечке и сапожничал.

— Пришла? — спросил он Нюрку.

— Пришла.

— Нюрка?

— Нюрка.

— Ну, садись. Я вот кончу — разговор будет.

Нюрка присела на массивную табуретку, видно, тоже хозяйской работы. Фома к ботинку подметку прибивал. И так это у него ловко получалось, что Нюрка прямо засмотрелась. Возьмет Фома в рот деревянных гвоздей пяток, шилом в подошве дырочек наделает, потом шпильки в те дырочки поставит в ряд, как солдатиков, и — раз, раз! — молотком. От шпилек только одни белые точки на подошве остаются. И, скажи ты, ни одна шпилька не сломается.

Закончил Фома прибивать, рашпилем подметку зачистил, поставил ботинок и спрашивает:

— Платья-то тебе сшили?

Нюрка удивилась: и откуда он знает?

— Сшили, — говорит.

— И пальто дали?

— Дали. Старенькое, а без дырок.

— Ничего, — говорит Фома. — И в стареньком ладно. А обутки есть?

— Нет обуток, — вздохнула Нюрка.

— Не горюй, Нюрка. Найдем обутки.

И стал Фома в углу рыться. А там у него ботинок — куча! Разные. И желтые, и черные, и остроносые, и тупорылые. На Нюркины ноги тоже пару подобрали. Крепкие ботинки. С пистонами. Только один — черный, другой — желтый. А Фома успокаивает:

— Это не беда, что у них колер разный. Мы их черной ваксой почистим, они и будут одинаковые. Зато прочнющие — за две зимы не износишь! — и один об другой подошвой похлопал.

— А отчего они разные, дядя Фома?

— От бедности, Нюрка. От бедности. Заведующий говорит: «На тебе, Фома, подошву, а на верха денег нет. Сам выдумывай». Ну, как их, верха-то, выдумаешь? Пошел на свалку, а там обносков хоть пруд пруди. Подошвы поизносились, а верха хоть куда. Вот из этого добра я и тебе ботинки выдумал.

Когда Фома отдал Нюрке ботинки, она выскочила и от радости даже спасибо сказать забыла. За дверьми столкнулась она с Лешкой Пузаном. Тот сразу дорогу загородил.

— А ну, покажи!

Начищенные ваксой ботинки теперь были одинаковые. Лешка повертел их в руках, зачем-то поковырял ногтем подошву и снисходительно заметил:

— Ничего. Подходящие. Меня вот тоже зовет. Он мне модные… эти самые… «джимми» сделал.