Бабушка, наслаждаясь, радовалась счастью прелестных «детей»; но ей было скучно, особенно по утрам и вечерам. Она так привыкла в течение многих лет сама укладывать в кровать и утром одевать свою Ненси!

— И наверно она теперь небрежничает — спит без перчаток et ne se soigne pas…- думала бабушка; но спросить Ненси по поводу этого обстоятельства находила неудобным: «дети» не разлучались ни на минуту. Впрочем, бабушка напрасно беспокоилась. Ненси как-то сразу постигла силу бабушкиной премудрости и, с тщательностью относясь теперь сама к нежности и эластичности своей кожи, заставляла горничную проделывать все преподанные ей бабушкой манипуляции обтираний и натираний.

Неделя счастия пролетела как один день. Ненси и слышать не хотела об отъезде; ей казалось, что в Париже, или вообще во всяком другом месте, не так уже свободно можно будет наслаждаться, как здесь, среди полей деревни.

Юрий был у матери раза два вместе с Ненси. Грустная в своем одиночестве, Наталья Федоровна стала немного светлее смотреть на все: ей нравилась Ненси.

— Пожалуй, и не все потеряно, — шевелилась слабая надежда в груди матери. — Пока они в чаду… а там все войдет в колею, и мальчик примется за работу.

Юрий после женитьбы к роялю не притрогивался, и только один раз во все время почувствовал потребность писать. Он заперся в библиотеке.

Бабушка воспользовалась этой минутой, чтобы расспросить подробно Ненси обо всем. «Она может совсем отвыкнуть от меня, ma petite chérie».

— Ненси, tu es heureuse, chére?- спросила она, нежно привлекая к себе внучку, когда они остались вдвоем.

— О, бабушка!.. — могла только воскликнуть Ненси, пряча на груди старухи покрасневшее, счастливое лицо.

— Et bien, raconte-moi tout… franchement… все… все, как ты привыкла. Mais tu n'as pas oublié ta pauvre grand' mére? Не правда ли?

— О, бабушка!..

Всем, сообщенным с восторгом и смущением юной женщиной, бабушка осталась очень, очень довольна. Юрий оказался совсем не таким неловким, peu sensible, «байбаком», как она предполагала. Он называл Ненси и Психеей, и Vénus, восхищался, целовал ее ножки и даже собственноручно обувал их каждое утро.

Прошло еще несколько недель. Ненси стала прихварывать, появились подозрительные признаки. Бабушка, сознавая всю нормальность и возможность подобных явлений, однако смертельно испугалась и не знала, что делать. Она бросилась даже за советом к искренно презираемой ею Наталье Федоровне; но та совсем иначе отнеслась в обстоятельству, вселявшему такой страх в душу бабушки. Презрение Марьи Львовны к странной чудачке возросло еще больше. Тем не менее, неизбежность предстоящего ужаса была слишком очевидна. Оставалось покориться и помогать а pauvre petite — перенести несчастие. Более всего Марья Львовна опасалась за последствия: «Elle est trés bien construite… mais elle est trop jeune — cela peut changer les formes»!

Ненси, напротив, занимало ее новое состояние, и если бы не некоторые болезненные припадки, — ей было бы совсем весело.

Юрий принял очень серьезно новое осложнение в их жизни. Он, прежде всего, страшно испугался; ему, почему-то, показалось, что Ненси должна умереть, и что, в большинстве случаев, умирают от этого; но после проникся необыкновенным, как бы религиозным чувством к предстоящему таинству появления в мир новой души, частицы его собственной. Ему хотелось плавать и молиться. Он нежно, бережно целовал Ненси, шел к роялю и поверял ему необъяснимое, высокое, дивное, чего не мог выразить его язык, но что так ясно выливалось в звуках.

Наступила осень, холодная и неприятная в деревне. Бабушка предложила переехать в губернский город; но «дети» отклонили, хотя бабушка совсем изнывала от тоски. Помимо тревоги за свою Ненси, она страдала и от другого: она чувствовала себя совершенно одинокой; она попробовала быть «comme amie de ses enfants», но это как-то не ладилось: у них были свои разговоры, свои споры, свои ласки, и бабушка была лишней. Она не узнавала даже своей Ненси в этой немного распущенной, привыкшей теперь к капотам, потерявшей грацию и изящество маленькой женщине. А беднягу Юрия она почти возненавидела: «Се petit canaille — главный виновник всем несчастиям. Ничего лучшего не мог устроить»!

Юрий сильно возмужал духом. Прежний нелепый детский восторг стал сменяться более вдумчивым отношением к себе и к Ненси. Теперь, когда она сделалась его женой, и он уже освоился с своим положением, он увидел сильные пробелы в ее образовании, и захотел, чем мог, пополнить их. Теперь уж поучала не она, а он. Он перевез из дому довольно большую библиотеку своего покойного отца, и в длинные осенние вечера знакомил Ненси с русской историей, с литературой… Бабушка, шившая, скрепя сердце, из старого линобатиста маленькие распашонки для нового пришельца, сидела тут же… Она находила «все эти чтения» совсем ненужными и даже очень скучными; но не высказывала своего мнения, боясь раздражить Ненси, которой это нравилось. «Qu'elle soit tranquille, pauvre petite»… Иногда, если Ненси оставалась в постели, Юрий читал ей в спальне. И многое узнала Ненси. Она узнала, что Россия вовсе не неистощимый большой сундук, откуда можно черпать, сколько угодно, денег, чтобы беспечно проживать их заграницей, а очень, очень бедная страна; она узнала, что ее очаровательные прабабушки не только умели пленительно улыбаться кавалерам, но, одеваясь в изящные наряды, пребольно били по щекам своих несчастных горничных; если атласные башмаки были сделаны неудачно, они тыкали домашней башмачнице ножкою в лицо и разбивали в кровь ее физиономию; она узнала, что над паутинным вышиванием чудных пеньюаров, которые они носили по утрам, трудились и слепли целые поколения подневольных работниц. Она узнала, что элегантные прадедушки, благородными лицами которых она так любовалась на старых портретах в столовой, умели не только чувствовать и веселиться, но обладали еще и другими, неведомыми Ненси, достоинствами: они до смерти засекали на конюшнях своих крепостных людей; за плохо вычищенный сапог или не по вкусу приготовленное блюдо сдавали в солдаты, ссылали на поселение, губя таким образом часто целые семьи, и при этом не только не считали себя виновниками чужих несчастий, но с гордостью, до самой смерти, носили имена благороднейших и честнейших людей своего времени.

По мере приближения роковой минуты, на Ненси стал нападать иногда страх, который бабушка увеличивала еще больше своим вниманием и беспокойно озабоченным видом. Юрий, поддаваясь окружающему его настроению, тоже в такие минуты падал духом. Одна Наталья Федоровна своим появлением вносила бодрую струю в их жизнь. Она так умела разговорить и убедить Ненси в легкости предстоящей минуты, что Ненси на несколько дней оживлялась и не обращала внимания за бабушкино убитое лицо и ее опасения, заставляла Юрия читать святцы, чтобы выбрать имя позамысловатее, дразнила будущего «папеньку», шутила и смеялась.

Юрий нарочно ездил в город и привез оттуда какую-то популярную медицинскую книгу; запирался один и изучал по ней общее состояние женщины во время беременности, отдельные случаи и послеродовой период. Набравшись всяких ученых сведений, он делался необыкновенно строг и мрачен, не позволяя Ненси ни шевелиться, ни говорить. Он находил самую горячую поддержку в бабушке, очень довольной, когда мысли его и образ действий принимали такой оборот. Тогда Ненси посылала за Натальей Федоровной, и все опять приходило в норму.

— Elle est trop jeune! — с отчаянием восклицала бабушка.

Наталья Федоровна рассказывала о рождении Юрия, что особенно любила слушать Ненси, и о том, что она, Наталья Федоровна, была в то время так же молода, как Ненси.

Приближался май, а с ним и решительная для Ненси минута. Уже снег сошел с полей, с шумом понеслись весенние потоки, а солнце, грея и лаская землю, вновь возрождало к жизни уснувшую природу.

С месяц, без всякой надобности, в доме жила акушерка, пожилая особа, с белыми, нежными руками и серьезным лицом.

— Можно? — обращались к ней по поводу всякого пустяка.

Она или важно делала утвердительный знак головой, или произносила категорическое:

— Нет!

Если это касалось каких-нибудь сластей или любимого блюда и Ненси принималась плакать, строгая распорядительница ее судьбы разрешала тогда «разве самый маленький кусочек», — и Ненси успокоивалась.

Бабушка была чрезвычайно довольна этой солидной особой, «trés consciencieuse». Она поверяла ей свои опасения относительно изменения форм корпуса Ненси, и та совершенно успокоила ее на этот счет.

Для решительной минуты был приглашен из города лучший врач. Из Петербурга ожидалась знаменитость — специалист.

Уже отцвели фиалки, и, сбросив свой светло-зеленый покров, выглянул белый душистый ландыш. В доме уже два дня как царствовала страшная тревога, превозмочь которую оказалась бессильной на этот раз даже сама Наталья Федоровна. Ожидали трудных родов. Акушерка озабоченно покачивала головой, врач глубокомысленно покручивал усы, и только приехавшая знаменитость была в очень веселом настроении: уплетала завтраки и обеды, приготовленные искусным поваром бабушки, и, восхищаясь прелестями деревни в весеннюю пору, предвкушала наслаждение крупного куша за свой визит.

На третий день в вечеру начались давно ожидаемые схватки. Бабушка умоляла, на случай больших страданий, захлороформировать Ненси. Врач разделял ее желание, но знаменитость была за естественный порядок вещей, — «тем более, что мать так молода и сложена прекрасно».

Ненси не отпускала от себя ни на минуту Юрия. Она держала его крепко-крепко за руку, при каждом приступе боли громко вскрикивала и принималась плавать. Вокруг ее глаз легли темноватые тени. Широко раскрытые глаза смотрели вопросительно и испуганно. Юрий не мог видеть, как конвульсивно содрогалась от боли Ненси, не мог переносить ее как бы молящего пощады взгляда. Ему казалось, что совершается нечто до безобразия возмутительное, несправедливое, и он, помимо своей воли, он… он один — виновник.

Вдруг Ненси стиснула зубы, и из ее груди вырвался дикий, злобный крик.

Юрия удалили. Шатаясь, вышел он из комнаты. В ушах его жестоким упреком отдавался отчаянный крик Ненси. Сознание виновности сводило его с ума. Ему хотелось, как безумному, кричать, рыдать и проклинать. Не за одну Ненси — нет! за всех, так обреченных судьбою страдать от сотворения мира, женщин был возмущен его дух.

— Зачем это? Зачем?..

Его тянуло к роялю, — ему хотелось в звуках вечного «Warum» найти исход своим тяжелым мукам… Он вспомнил, что играть нельзя, он изнывал. Он чувствовал себя беспомощным; ему хотелось убежать как можно дальше, дальше… Он бросился в бабушкин кабинет, находившийся на другом конце дома, и там в изнеможении упал на широкий старинный диван.

Из спальни все чаще и чаще доносились то протяжные и жалобные, то резкие и отчаянные крики, а им в ответ, как будто эхо, раздались другие, не менее жалобные, не менее отчаянные: то кричал Юрий, извиваясь по дивану, рыдая, кусая подушки, проклиная свое бессилие…

Когда Наталья Федоровна отыскала его, чтобы сообщить о благополучном исходе, он был почти без памяти. Матери стояло большого труда его успокоить.

— Я, мама, — воскликнул он со слезами на глазах, — я никогда больше!.. Если бы я знал, если бы я знал, какие это муки!.. Как это возмутительно и как несправедливо!..

Растроганная Наталья Федоровна ласково погладила это по голове.

— Мой милый мальчик, мой милый фантазёр, все это просто и естественно. Не создавай ужасов; пойди, полюбуйся за свою дочь! Расти ее такою же честной, такою же благородной, каким вырос ты сам.

Когда Юрий вошел в спальню, он не узнал Ненси. Она сделалась такою маленькою, худенькою, несчастненькою; ее бледное, бескровное личико почти не отличалось от белизны подушек; ее губы улыбались хотя счастливой, но болезненной улыбкой; ввалившиеся, измученные глаза смотрели взглядом больного, почувствовавшего облегчение.

Важная акушерка поднесла ему, в белой простыньке, что-то маленькое, морщинистое, с мутными глазами и пучком волос на почти голом черепе.

Но он так был полон впечатлениями только что перенесенных мук, что ничего другого, кроме жгучего сожаления, не шевельнулось в его груди, при виде этого маленького создания.

— Одной несчастной больше!

И он не радовался, а готов был снова заплакать.