Монпелье. – Вступление. – Курс. – Поездка в Париж. – Неправдоподобный анекдот. – Театральные представления. – Поездки в Тигры. – Первые сочинения. – Лион и типографии. – Письмо к Эразму Роттердамскому. – Связи с кружком Маргариты .
Спокойная, привольная жизнь во дворце епископа Мальзе ненадолго удовлетворила Рабле. Занятия естественными науками возбудили в нем желание прослушать курс медицины и с этой целью он отправился в Монпелье, медицинский факультет которого пользовался в то время заслуженной известностью. О пребывании его в этом университете сохранилось несколько более или менее правдоподобных рассказов. Говорят, что при самом поступлении своем он сразу выделился из общего уровня слушателей. Приехав в Монпелье, он в тот же день отправился в университет. Там происходил в это время публичный диспут о лекарственных свойствах некоторых трав. Рабле приготовился скромно слушать, но некоторые тезисы диспутантов показались ему несогласными с новейшими открытиями науки, самое ведение диспута раздражало его своею вялостью и мелочной придирчивостью. Он стал явно выказывать признаки нетерпения. Декан факультета заметил их, обратил внимание на почтенную наружность вновь прибывшего слушателя («personae majestas», как называет его Антуан Леруа, писавший о нем в XVII столетии), узнал имя его, уже успевшее приобрести известность в ученом мире, и предложил ему принять участие в диспуте. Рабле сначала отказывался, говоря, что не решается мешаться в спор ученых докторов, но после усиленных просьб согласился говорить и высказал свое мнение по поводу вопросов, подлежавших диспуту. Речь его была так блестяща и красноречива, он выказал такие глубокие познания о жизни и свойствах растений, такие широкие взгляды на природу вообще, что вся аудитория пришла в восторг. Диспутанты, забыв свои разногласия, дружно приветствовали его громкими рукоплесканиями. Рабле провел в Монпелье около двух лет в роли студента и в то же время лектора. В архивах Монпельевского университета сохранились записи от 16 сентября 1530 года, в которых значится, что «Франсуа Рабле из Шиннона поступает на факультет для изучения медицины под руководством достославного доктора медицины Широна (Schyron) и обязуется подчиняться всем статутам вышеупомянутого факультета», а запись от 1 ноября 1530 года отмечает, что тот же Франсуа Рабле получил звание бакалавра. Занимаясь под руководством медиков Монпелье, Рабле и сам читал лекции, на которые сходилась многочисленная блестящая аудитория. Краеугольными камнями медицинской науки того времени считались сочинения Гиппократа и Галена. «Одна запятая, прибавленная, зачеркнутая или не на месте поставленная, может стоить жизни нескольким тысячам людей», – пишет Рабле об этих книгах. А между тем при переписке и перепечатке их вкрались многие ошибки, значительно искажавшие текст. Рабле основательно изучил их еще до своего приезда в Монпелье; ему удалось заполучить древнюю рукопись, на основании которой он исправил погрешности, вкравшиеся в общераспространенное издание «Афоризмов» Гиппократа. В своих лекциях он пред ставил подробные комментарии как этой книги, так и «Ars parva» Галена.
Серьезно занимаясь наукой, бакалавры и профессора Монпельевского университета не пренебрегали и развлечениями. Ни клубов, ни общественных театров в то время не существовало. Первые заменялись дружескими беседами у того или другого гостеприимного амфитриона; чтобы пользоваться драматическими представлениями, любители должны были сами заботиться об устройстве их. И вот важные докторанты и ученые члены факультета затеяли дать представление, не только не имевшее ничего общего с наукой, но, напротив, представлявшее в комическом свете людей их профессии – врачей. Душою предприятия был Рабле: он сам сочинил или, вернее, переделал с итальянского пьесу и сыграл в ней одну из главных ролей. Пьеска эта, послужившая впоследствии Мольеру канвой для его «Le médecin malgré lui» ,– обыкновенный фарс во вкусе итальянских народных комедий того времени. Муж просит врачей вылечить его немую жену. Врачи возвращают ей дар слова, но при этом она делается настолько болтливой, что приводит в отчаяние мужа, который снова обращается к врачам. Но у них нет лекарства против женского языка, они могут сделать только одно: превратить мужа в глухого. Жена, замечая, что муж не слышит ее разговоров, приходит в бешенство. Врачи требуют у мужа платы, он отвечает им, что глух и не слышит их слов; в отместку они сводят его с ума; в припадке безумия муж вместе с женой набрасываются на врачей и избивают их до полусмерти.
Кроме театральных представлений, Рабле охотно отдыхал от своих занятий, предпринимая небольшие поездки по морю. Сотоварищ его по университету, прославившийся впоследствии своим сочинением о рыбах, Ранделе, делал в это время ряд наблюдений над обитателями моря, и Рабле усердно помогал ему, дополняя его наблюдения теми сведениями, какие можно было найти у древних авторов.
Для собирания и исследования разных лекарственных трав и растений он несколько раз ездил на Гиерские острова, и они пленили его своим красивым местоположением и мягким, приятным климатом. Часто в письмах к друзьям он стал подписываться «Франсуа Рабле, старшина Гиерских островов» и даже употребил это прозвище в заголовке третьей части своего романа, написанной гораздо позднее.
Биографы Рабле рассказывают, что ему удалось оказать одну важную услугу Монпельевскому университету. Одна из принадлежавших этому университету коллегий была закрыта во время войн предшествовавших королей, и для восстановления ее необходимо было получить разрешение канцлера Дюпре. Чтобы выхлопотать это разрешение, университет избрал своим уполномоченным Рабле. Рабле явился в Париж, но никак не мог добиться свидания с канцлером. Тогда он решился прибегнуть к хитрости: надел на себя какой-то фантастический костюм и пошел прогуливаться под окнами канцлера. Вокруг него собралась толпа зевак, и на их вопросы, кто он такой, он объяснил, что приехал драть шкуру с быков и может содрать шкуру со всякого, кто пожелает. Это увеличило любопытство и оживление толпы. Канцлер выслал своего слугу узнать, что это за сборище перед его окнами и что это за человек в странном костюме. На вопрос слуги Рабле отвечал по-латыни. Тогда слуга позвал клерка, знавшего этот язык; с тем Рабле заговорил по-гречески; со следующим посланным – по-еврейски; потом по-английски, по-итальянски, по-испански, пока, наконец, канцлер не за интересовался этим странным человеком и не пригласил его к себе. Тогда Рабле сбросил шутовской наряд и в длинной речи на самом изящном французском языке изложил канцлеру просьбу Монпельевского университета. Канцлер пленился его умом и красноречием и согласился исполнить просьбу университета. Предание не останавливается на этом. Оно рассказывает, какую награду получил Рабле. В ознаменование его ученых трудов и оказанной им услуги совет университета постановил, что всякий кандидат при защите докторской диссертации обязан надевать плащ Рабле из красного сукна, с круглым воротником и буквами F. R. С. (Francisais Rabelais Chinonensis). Подобный плащ, по словам некоторых биографов, существовал в Монпельевском университете даже в XVIII веке, но тогда изображенные на нем буквы объяснялись иначе. Ходило предание, что когда плащ Рабле пришел в сильную ветхость, один из канцлеров университета заменил его новым с теми же буквами, случайно оказавшимися его собственными инициалами, и последующие поколения докторантов стали читать эти буквы как «Francisais Ranchinus Cancellarius».
В Монпелье Рабле пробыл недолго, и в 1532 году перебрался в Лион, куда его привлекали тамошние богатые типографии. Типографское дело, которое не насчитывало еще сотни лет своего существования, было в XVI веке не ремеслом, а искусством и даже, можно сказать, в значительной степени подвигом на благо человечества. Круг читателей был сравнительно невелик, издержки печатанья очень высоки, и типографщикам часто приходилось работать в убыток, чтобы спасти от истребления какие-нибудь древние рукописи или подарить свету изящное художественное издание. Кроме того, хозяин типографии считался ответственным за всякую книгу, которая у него печаталась. Если эта книга возбуждала малейшее подозрение в ереси, ему грозил арест, заключение в тюрьму, даже смерть. Рабле особенно близко сошелся с Этьеном Доле, знаменитым гуманистом, типографщиком, издателем и поэтом. Кроме того, он работал при типографиях Себастьяна Грифа, Франсуа Жоста и приготовил к печати несколько серьезных трудов по медицине, археологии и юриспруденции. В 1532 году он издал «Медицинские письма» Джованни Манарди Феррарского, посвятив их своему другу и избавителю от монастырской тюрьмы Андре Тирако. В этом посвящении он жалуется на людей, которые закрывают глаза, чтобы не видеть успехов наук и искусств и остаются погруженными во мрак готического века, не умея или не желая поднять глаза к сияющему солнцу.
Затем он издал в одном томе форматом in 16° «Афоризмы» Гиппократа и «Ars parva» Галена в латинских переводах с комментариями и ссылками на греческий текст. В посвящении этой книги Жофруа Д'Этиссаку, епископу Мальзе, он говорит о том курсе, который читал в Монпелье, и о поправках, которые мог внести в эти переводы благодаря очень хорошей греческой рукописи, находившейся в его руках. «Типографщик Себастьян Гриф, – продолжает он, – человек замечательно образованный и искусный в своем деле, увидев мои заметки, усиленно убеждал меня позволить ему издать их в свет для общей пользы учащихся. Гриф имел давно намерение сделать издание этих древних медицинских книг с той несравненной тщательностью, какую он прилагает ко всему, что делает. Ему нетрудно было получить от меня желаемое. Трудно и кропотливо было только расположить тексты и примечания в форме элементарного учебника».
Отношения Рабле о гуманистами были по-прежнему оживленными. Сохранилось письмо, писанное им к не коему Бернарду Салиньяку, личность которого не определена с достоверностью, но по некоторым данным можно заключить, что это был не кто иной как Эразм Роттердамский, который в это время готовил свое возражение Алеандру, считая его автором едкой критики на «Похвалу глупости», появившейся за подписью Скалигера.
«Бернарду Салиньяку приветствие именем Христа! Жорж д'Арманьяк, достославный епископ Родеза (впоследствии кардинал-архиепископ Тулузы и Авиньона) прислал мне недавно Флавия Иосифа с просьбою во имя нашей старой дружбы переслать его вам, как только я найду достойное доверия лицо, которое будет отправляться в место вашего пребывания. Я поспешил воспользоваться, мой отец в гуманности, этим случаем, чтобы засвидетельствовать, какое почтение, какую благодарность питаю я к вам. Я сказал „мой отец“; мне следовало сказать „моя мать“, если бы вы снисходительно разрешили мне это. То, что обыкновенно делают матери, – которые, еще не видя плода своей утробы, питают его и предохраняют от сурового влияния воздуха, – то вы сделали для меня; вы меня воспитали, меня, личность которого была вам неизвестна, имя которого было темно; вы открыли мне целомудренные сосцы вашего божественного знания, так что за все, чем я стал и чего я достиг, я обязан исключительно вам, и если бы я не признавал этого, я был бы самым неблагодарным из людей. Еще раз привет, отец нежно любимый, отец и честь родины, защитник литературы, помощник, сильный как Геркулес, непобедимый поборник правды.
Я узнал недавно от Иллария Бертульфа, с которым нахожусь в близких отношениях, что вы готовите нечто против клевет Жерома Алеандра, подозревая, будто это он писал против вас под маской лже-Скалигера. Я не могу допустить, чтобы вы благодаря этому подозрению оставались в заблуждении: Скалигер действительно существует, он из Вероны, происходит из семьи сосланных Скалигеров и сам сослан. В настоящее время он занимается медициной в Ажене. Этот клеветник мне хорошо знаком; он имеет некоторые сведения по медицине, но вообще – человек, не заслуживающий никакого уважения и полнейший атеист. Я еще не видал его книги; в течение стольких месяцев ни один экземпляр не дошел сюда; я думаю, что ваши друзья в Париже изъяли ее из обращения».
В это время все свободомыслящие элементы Франции, все «либертины», как их тогда называли, группировались вокруг сестры короля Франциска I, Маргариты Валуа, королевы Наваррской. Красавица собой, остроумная, образованная, талантливая писательница, она привлекала к себе все выдающиеся умы своего времени. Поэты, ученые, художники, музыканты постоянно окружали ее как в Париже, так и в Беарне, владениях ее второго мужа, короля Наваррского. Она с жадностью накидывалась на всякое знание, занималась философией и астрономией, изучала латинский, греческий и еврейский языки, свободно владела итальянским и испанским. Произведения древних философов и новых писателей эпохи Возрождения будили в ней критическую мысль, природное влечение и несчастно сложившаяся жизнь сердца развивали мистицизм. Любимыми книгами ее были Библия и Софокл. Она всей душой разделяла мысли епископа Mo Бриссоне, Лефевра д'Этапля и их сторонников, ясно понимавших, что средневековое католичество гибнет, и мечтавших о создании новой религии, новой церкви, чуждой пороков, разъедавших папство. В своем произведении «Le miroir de l'âme pêcheresse» («Зеркало грешной души») она прямо, высказывала еретическую мысль о спасении посредством одной веры, без добрых дел. Но мистицизм никогда не доводил Маргариту до фанатизма. Сердцем отдаваясь религии, она в то же время испытывала сомнения, колебания критического ума, вечно ищущего истины, и умела уважать эти колебания в других. Полная терпимость – этот лозунг людей Возрождения – господствовала в ее кружке. Все гонимые за убеждения находили у нее приют и защиту. В ее дворце встречались и мирно беседовали такие противоположные личности, как кроткий мистик Бриссоне и блестящий, остроумный поэт Маро, суровый Кальвин, атеист Де Перье, мрачный юноша Лойола и веселый скептик Рабле. Чтение Священного Писания, серьезные разговоры философского и богословского содержания чередовались с чтением произведений вроде «Декамерона» Боккаччо, со скабрезными представлениями итальянских комедиантов, которые даже в церковные мистерии вставляли обличительные тирады против развращенности духовенства.
Связи Рабле с кружком Маргариты Наваррской начались еще во время пребывания его во францисканском монастыре и продолжались во все время его жизни как в Монпелье, так и в Лионе.