О, не кляни ее за то, что Идумеи На ней клеймом горит таинственная ночь! Крыло ее в крови, а волосы как змеи, Но это дочь моя, пойми: родная дочь.

Когда чрез золото и волны аромата И пальмы бледные холодного стекла На светоч ангельский денница пролила Свой первый робкий луч и сумрак синеватый Отца открытием нежданным поразил, Печальный взор его вражды не отразил, Но ты, от мук еще холодная, над зыбкой Ланиты бледные ты склонишь ли с улыбкой И слабым голосом страданий и любви Шепнешь ли бедному творению: «Живи»?

Нет! Если б даже грудь над ней ты надавила Движеньем ласковым поблекшего перста, Не освежить тебе, о белая Сивилла, Лазурью девственной сожженные уста.

Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала, Грозя, заносит он сверкающую сталь Над непонявшими, что скорбная скрижаль Царю немых могил осанною звучала.

Как гидра некогда отпрянула, виясь, От блеска истины в пророческом глаголе, Так возопили вы, над гением глумясь, Что яд философа развел он в алкоголе.

О, если туч и скал осиля тяжкий гнев, Идее не дано отлиться в барельеф, Чтоб им забвенная отметилась могила, Хоть ты, о черный след от смерти золотой, Обломок лишнего в гармонии светила, Для крыльев дьявола отныне будь метой.