В ночь на третье марта 1937 года возле неприметного особняка в центре Парижа остановился почтовый рассыльный. Он поднялся на парадное крыльцо, позвонил.

Дверь отворила заспанная горничная. «Здесь проживает месье Марк Шагал? Ему срочная телеграмма».

Девушка была в нерешительности. Стоит ли беспокоить «непредсказуемого» хозяина среди ночи? Может, все-таки отложить вручение депеши до утра? Но когда горничная взглянула на обратный адрес, все сомнения сразу отпали. Она поспешно направилась в покои Шагала.

Телеграмма была из СССР.

Марк Шагал в 1925 году

 

ЭМИГРАНТ МАРК ШАГАЛ И ПРОКУРОР МИХАИЛ МИНКИН

Той же мартовской ночью 1937 года к перрону вокзала в Витебске подошел пассажирский поезд Минск-Ленинград. Из мягкого, еще пульмановского вагона на платформу спустился респектабельный мужчина средних лет, с дорожным саквояжем в руке. Жестом подозвал носильщика, спросил, как найти местное отделение НКВД. Носильщик расторопно объяснил, чутьем распознав высокое начальство.

Последние трамваи уже ушли в депо. И приезжий шел через спящий город пешком.

Витебский вокзал. 1930-е годы

Несмотря на глубокую ночь, он был уверен, что в НКВД не спят. Напротив, там вовсю кипит работа. Сейчас во всех отделениях НКВД, по всей огромной стране, кипит работа… Горячее времечко, хоть и первые, промозглые дни весны.

В помпезном здании областного НКВД действительно горели почти все окна. Человек с дорожным саквояжем прошел в кабинет начальника следственного отдела, старшего лейтенанта Горбалени. Представился: «Михаил Александрович Минкин. Помощник прокурора республики».

Горбаленя растерялся. Персону такого ранга в Витебском НКВД не ждали. Хотел было перейти на дружеский, доверительный тон, пошутить: мол, здрасьте, товарищ Минкин из города Минска! Но прикусил язык под ледяным взглядом высокого визитера.

А Минкин, кинув саквояж прямо на стол Горбалени, вяло сообщил, что срочно прибыл по личному распоряжению прокурора Белоруссии. И теперь именно он, Михаил Александрович Минкин, будет возглавлять расследование убийства, весть о котором уже докатилась до столицы республики.

Жертвой чудовищного, изуверского убийства был 83-летний заслуженный художник Белоруссии Иегуда (Юдель) Пэн.

Иегуда Пэн. Фото начала 1930-х годов

Минкин не мог еще знать в тот момент, что весть о случившемся докатилась к тому времени не только до Минска, но и до Парижа. Помощник республиканского прокурора по-хозяйски располагался в кабинете старшего лейтенанта Горбалени, явно намереваясь прилечь на кожаном диване. А в своей парижской квартире эмигрант Марк Шагал вскочил с постели, выронил из рук листок телеграммы. Он изменился в лице. Он не мог поверить написанному.

Иегуда Пэн, о трагической смерти которого только что узнал Марк Шагал, был самым первым учителем великого импрессиониста.

«Все. Больше меня с Россией ничто не связывает», – в сердцах бросил Шагал.

После этой страшной телеграммы из Витебска Шагал, отбросив последние колебания, принимает гражданство Франции.

До 1937 года он много мотался по свету, не решаясь вернуться в СССР, хотя, казалось бы, не так давно служил там комиссаром, карал и давил людей искусства во имя советской власти. Но незавидной была дальнейшая судьба многих приспешников новых властителей России!

Сначала Шагал хотел жить в Германии, ведь Берлин 20-х годов был Меккой для художников всех направлений. Но в 1933-м к власти в Германии пришли фашисты, и по приказу Геббельса была публично сожжена выставка картин Шагала, которую Гитлер, лично посетивший вернисаж, назвал «дегенеративным искусством».

Иное дело – Париж. Здесь Шагала сразу ждал триумф. «Гениальный русский импрессионист», «великий новатор в искусстве», – так именует его пресса и художественная общественность. Именно в Париже Шагал приобрел всю полноту славы, богатство, легионы поклонников и поклонниц. Его картины нарасхват среди парижского бомонда, за них платят чудовищные, неслыханные деньги.

Но нет на полотнах великого мастера сюжетов французской столицы. Европейские толстосумы выкладывают на аукционах десятки тысяч франков за картины с видами далекого, никому здесь неизвестного белорусского городка. Во всех работах Шагала так или иначе присутствует провинциальный Витебск, город юности художника.

Марк Шагал. Старый Витебск. 1914 год

Из блистательного Парижа тоскующая душа 50-летнего Шагала рвалась на те улицы и площади Витебска, которые сохранились в его памяти. И еще – он мечтал о встрече со своим первым учителем, Иегудой Пэном. В этом старике-художнике словно персонифицировалась любовь Шагала к своей родине.

Больше возвращаться было не к кому.

 

«КРАСАВИЦА, КОМСОМОЛКА…»

«Желаете прямо сейчас на место происшествия?» – спросил Минкина Горбаленя.

«Утром, – отрезал Минкин. – Сначала я хотел бы ознакомиться с материалами дела. Как его убили?»

«Сперва мучили, били обухом по голове, а потом перерезали горло, – пожал плечами Горбаленя. – Только напрасно вы беспокоились, ехали в такую даль. Мы уже арестовали убийц».

«И кто же они?» – спросил Минкин.

«Его невеста, – сказал начальник следственного отдела. – Вместе со всей ее семьей. Фамилия – Файнштейн. Они были родственниками Иегуды Пэна. Кстати, Михаил Александрович, Файнштейны уже во всем признались. Так что…».

Невеста престарелого Иегуды Пэна, «красавица, комсомолка» Неха Файнштейн, была центральной фигурой обвинения. Ее старшего брата Абрама арестовали как сообщника и непосредственного исполнителя убийства. Их мать Лея Файнштейн, ее муж Рувим и еще трое членов семьи сидели в подвале НКВД как организаторы и подстрекатели убийства. «Прямо целая семья убийц», – недоверчиво покачал головой Минкин.

Еще больше помощника республиканского прокурора поразило другое обстоятельство. Ведь убитому Иегуде Пэну было уже 83 года. А его невесте – всего семнадцать.

Зачем этой девчонке понадобилось так жестоко убивать старика? Может, ее выдавали за Пэна насильно, и она любой ценой хотела избежать ненавистного замужества? А брату было жаль сестру и он согласился помочь ей в этом кровавом деле?

Помощник прокурора республики нюхом чуял, что все не так просто. Да и не такой человек был Минкин, чтобы, узнав об аресте подозреваемых, спокойно отправиться спать в гостиницу. Профессиональная гордость не позволяла. Он ведь еще с царских времен в следователях служит…

Михаил Минкин доверял только своим собственным выводам. И он решил провести расследование с самого начала.

В первую очередь его интересовала личность потерпевшего. И Минкин, лежа на диване, углубился в материалы по Иегуде Пэну. Их в НКВД скопилось предостаточно.

Вот, например. В 1906 году Император Всероссийский Николай Второй посещает губернский город Витебск. Губернатор Левашов представляет Государю самых выдающихся деятелей губернии. В очередной раз Левашов и Николай останавливаются перед шеренгой сановников, генералов и богатейших купцов. Все с регалиями и орденами. И вдруг Левашов подводит Царя к невысокому, лет пятидесяти, человечку в гражданском костюме, с аккуратной бородкой. Ни одного ордена или знака отличия нет на его груди. Царь явно удивлен.

«А это, Ваше Величество, Иегуда Пэн, самый знаменитый художник здешних краев, – пояснил Левашов. – Пожалуй, один из лучших во всей России. Так господин Репин всегда говорит. А еще господин Пэн имеет большую заслугу перед городом Витебском. Он открыл у нас первую художественную школу».

Царь кивнул, но руки человеку с именем «Иегуда» все же не подал.

И тем не менее… Быть лично представленным Государю – высшая честь для любого художника тех времен. Как же Иегуде Пэну удалось этого добиться? Ведь, казалось бы, именно для него такое возвышение было просто невозможно.

…Иегуда Пэн родился в 1854 году в литовском городке Новоалександровске, в бедной еврейской семье. С детства Иегуда испытывал непреодолимую тягу к рисованию, но закон Моисея запрещал делать изображение того, что «на небе вверху, на земле внизу и в воде ниже земли». Ремесло художника считалось предосудительным.

Отец Пэна умер, когда Иегуде было всего четыре года. В одиночку мать не могла справиться с бестолковым сыном. «Поступай как хочешь, – заявила мать. – Но из нашего города уезжай. Не позорь меня».

В 13 лет Пэн попал в город Двинск, где стал подмастерьем у маляра. Пэн рисовал вывески для торговых лавок, раскрашивал паркет. Это была его первая работа по избранному призванию.

Так прошло много лет. Хозяин Пэна был ревностным хасидом. Однажды он увидел рисунки Пэна и пригрозил выгнать его вон. Сказал: «Художники – пьяницы, голодранцы и умирают от чахотки либо сходят с ума. Мне такой срам не нужен».

И тогда Пэн ушел от него сам. На свой страх и риск поехал в Петербург, где не имел права появляться. Дело в том, что законы Российской Империи запрещали евреям без особого разрешения жить в столицах и вообще в центральной части России.

Пэн бесстрашно явился поступать в Петербургскую академию художеств. И провалился, потому что практически не знал русского языка.

Но Иегуда Пэн твердо решил поступить в академию. Он тайно жил в Питере еще целый год, учил язык и общие науки.

В следующем, 1880 году, Пэн все-таки становится студентом Академии художеств. Это была победа. Он учится на курсе известного русского живописца и педагога Павла Чистякова.

Там Пэн сдружился с будущими знаменитостями, такими как Марк Антокольский, Мордехай Иоффе.

Всю свою жизнь Иегуда Пэн исповедовал реализм. Своим идеалом в живописи он считал Илью Репина. Как-то Репин согласился посмотреть картины Иегуды Пэна. И под впечатлением от увиденного назвал Пэна своим продолжателем и другом.

В возрасте тридцати одного года Иегуда Пэн получает диплом Академии художеств. Более того, ему присудили серебряную медаль, но, подумав-подумав, так и не вручили. Почему? Якобы на том основании, что, хотя Пэн и был вторым на курсе как художник, но сильно хромал по общеобразовательным дисциплинам.

 

ДЫРКА ОТ БУБЛИКА

Минкин отвлекся. В окошко брезжило утро. Пора отправляться на место преступления…

Читая материалы дела, Минкин обратил внимание, что Пэн в момент убийства находился у себя дома, но был одет в пальто. Это обстоятельство сразу же насторожило помощника республиканского прокурора.

Прибыв в квартиру Пэна на улице Гоголевская, дом один, Минкин сразу понял, почему труп был в верхней одежде. В жилище стоял жуткий холод. Центральное отопление не работало уже долгое время, а старенькая печка тепла не держала.

Именно возле печки и было обнаружено тело Иегуды Пэна.

Витебск. Гоголевская улица. Фото начала ХХ века

Рядом лежал мясной топорик и окровавленный кухонный нож.

Минкин перечитал показания арестованной невесты Иегуды Пэна, 17-летней Нехи Файнштейн.

«Брат Абрам снял с себя пальто, взял нож, держа его над горлом Пэна, продолжал требовать деньги, угрожая зарезать. Пэн молчал, но руками старался сопротивляться. Я стала придерживать руки Пэна, а брат Абрам расправил шарфик на шее Пэна и отвернув ворот рубашки перерезал ножом горло Пэна. Кровь из горла Пэна ударила фонтаном и брызнула на стенку печки, а так же в крови оказались руки брата и мои».

Согласно официальной версии, 28 февраля 1937 года члены семьи Файнштейн окончательно договорились об ограблении и убийстве Пэна. С этой целью примерно в 6 часов вечера того же дня Абрам и Неха Файнштейны направились на квартиру Пэна.

Пэн привык к частым посетителям – и знакомым, и незнакомым. Он всем открывал свою дверь безбоязненно. Знал: пришли посмотреть его картины. И гордился этим. Иегуда Пэн был настолько известной личностью в Витебске, что у каждого приезжего спрашивали: «А вы еще не были у художника Пэна? Не видели его картин? Так пойдемте скорее».

Под такую сурдинку старого художника то и дело обворовывали. Чаще всего крали по мелочам: то небольшую картину унесут, то ложечку серебряную. Но однажды вынесли сразу все золотые изделия и 20 тысяч рублей. Профессионалы, видать…

Минкин обнаружил несколько сберегательных книжек с закрытыми счетами. Горбаленя пояснил: «Знакомые советовали Пэну не держать деньги дома, положить их на сберкнижку. Но старик категорически не доверял государству, твердил, что деньги потом уже никогда не вернут. А однажды все-таки прилюдно отнес накопления в сберкассу. И что же? На следующий день тайком пошел и снял все обратно. После этого Пэн при каждом удобном случае рекомендовал всем и каждому держать деньги в сберкассе. Со странностями был старик, мягко говоря».

Из-за чего же брат и сестра убили старика? Ведь кроме полотен, других больших ценностей у него не было – так утверждали все свидетели.

«У Пэна еще оставались деньги», – возразил Горбаленя. При обыске в дровяном сарае Файнштейнов милиция нашла 1442 рубля, спрятанные в поленнице. Раз прячут, значит, деньги преступные и украдены при убийстве Пэна – такой вывод сделал Горбаленя.

Обойдя жилище художника, Минкин сразу понял, что убитый Пэн пользовался благосклонностью властей. Он жил один в четырехкомнатной квартире, что по тем временам было редким исключением даже партийно-советской элиты. А у обычных граждан изымались излишки жилья, повсюду создавались коммуналки. Однако Пэна не трогали.

Все четыре комнаты в квартире были заполнены картинами. Частью они висели на стенах, но большинство были просто составлены рядами вдоль мебели.

Всего у Пэна к моменту смерти скопилось более 800 его картин. Дело в том, что он их просто не продавал. Такой уж был человек. В НКВД было известно, что к Пэну приезжали коллекционеры из разных уголков страны, даже из-за границы. И все впустую: художник не уступил им ни одной картины. Зря проездили.

В начале тридцатых берлинские галеристы с помощью Марка Шагала еле уговорили Пэна организовать в Берлине выставку из его 37 работ. Пэн согласился только на том условии, что все картины должны вернуться в Витебск. Продажу запретил.

Минкин был немало удивлен. Ведь художники пишут свои творения для продажи, это их хлеб. Ну, подобно тому, как маляры стены красят. Вот ведь и сам Пэн был когда-то маляром… И никому из маляров не придет в голову работать бесплатно. Разве что… Для себя лично или близких родственников, наследников.

Да-да! Так вот зачем убитый Пэн сотворил такое огромное количество полотен и ничего не продал! Ведь с собой на тот свет деньги не возьмешь, иное дело – оставить картины наследникам, семье…

Горбаленя опроверг эту, казалось бы, очевидную версию: мол, Пэн как раз таки хотел оставить наследников ни с чем. То бишь с носом. С дыркой от бублика.

Как так? А так. Покойный художник задумал организовать в Витебске картинную галерею имени Иегуды Моисеевича Пэна. И чтоб нигде в мире нельзя было больше увидеть творений великого Пэна. Мечтал, чтоб сюда съезжались ценители его творчества со всей страны, да что там – со всего мира!

В тридцать пятом к Пэну приезжали из Третьяковской галереи, чтобы купить его картину «Портной гладит брюки генерала». Предлагали 4000 рублей, хорошие деньги. Очень даже хорошие! Но старик не продал свое творение даже в Третьяковку. А ведь мог навсегда увековечить свое имя в главной художественной галерее страны! Но не пожелал.

 

ТАИНСТВЕННАЯ БУТЫЛКА

Вот, значит, каким человеком был Иегуда Пэн, размышлял Минкин. Хотел стать единственным среди признанных художников, все картины которого собраны в одном месте. Галерея имени себя! Губа не дура.

Неожиданно в углу комнаты Минкин увидел пустую бутылку из-под шикарного французского вина. Михаил Александрович в винах разбирался, тоже еще с царских времен. Купить такое вино в Витебске – да что в Витебске, во всем Советском Союзе! – было просто невозможно.

Странно. Читая допросы свидетелей, Минкин уяснил, что покойный Пэн был человеком весьма скупым. Жил скромно, его даже называли аскетом. И вдруг – такое вино! Уж не побывал ли у художника перед смертью тайный визитер из-за границы? А что… Прожженный авантюрист, предатель Родины Марк Шагал, которого Минкин чуть-чуть помнил по его комиссарству, вполне был на такое способен – перейти нелегально границу, чтоб распить бутылочку с прославленным земляком…

Словно в подтверждение этой версии, Минкин обнаружил в письменном столе убитого целую связку писем из Парижа. Все послания были подписаны одним и тем же именем – Марк Шагал. Обращаясь к Пэну, автор называл его Учителем.

Помощник прокурора республики не мог знать, что в Париже Шагал уже пишет стихи на смерть Иегуды Пэна:

Сопоставив наличие в квартире убитого пустой бутылки из-под французского вина и корреспонденции из Парижа, Минкин начал внимательно читать письма. Судя по всему, автор, Марк Шагал, был не только комиссаром, но и художником, эмигрировавшим из СССР.

Нет ли связи между этим самым Шагалом и убийством Пэна, задавался вопросом помощник республиканского прокурора…

 

НЕБЛАГОДАРНЫЙ УЧЕНИК

Впервые Шагал и Пэн встретились в 1906 году (когда Пэна и представили императору), здесь же, в Витебске. Марку было тогда 19 лет, и он лишь в этом возрасте решил обучаться технике рисования в школе живописи Иегуды Пэна. До этого Шагал вообще не владел техническими приемами письма.

Минкин проникался все большим уважением к убитому Пэну. Оказывается, этот художник в 1896 открыл в Витебске первую художественную школу, из которой впоследствии вышли сотни живописцев, в том числе – десятки известных. Так писал в своих письмах Шагал.

Помощник прокурора читал и поражался. Боже мой, и такой человек, как этот Иегуда Пэн, был зарезан из-за каких-то полутора тысяч рублей! Такое казалось просто невероятным.

Видимо, украсть деньги брат и сестра действительно могли, но убивать при этом своего престарелого родственника, причем столь брутально…

Пэн впервые оказался в Витебске в 1896 году. Здесь проживало немало его знакомых по Петербургу, и люди эти занимали различные общественные должности. Они-то и уговорили губернатора Воловича пригласить Иегуду Пэна для организации первой художественной школы в Витебске.

В конце 19 века это был один из крупнейших городов Северо-Запада Российской Империи. Центр обширной и богатой губернии, Витебск был средоточием культурной жизни, которая по своей кипучести не уступала столичной. Здесь то и дело гастролировали известные театральные труппы, давали концерты знаменитые певцы и музыканты. Был даже свой симфонический оркестр.

Так что Иегуда Пэн, приехав в Витебск, очутился не в захолустной провинции, а в полнокровном культурном городе. И, кстати сказать, в родной, благожелательной среде. Ведь в то время более половины населения Витебска составляли евреи.

Пэна ждали и были готовы к встрече. Сразу же художнику предоставили четырехкомнатную квартиру (которую и сохранили за ним впоследствии большевики). Здесь он устроил мастерскую и в ноябре 1896 года открыл свою школу рисования и живописи.

Учиться в школе Пэна стоило недешево. Он брал от 5 до 8 рублей с ученика в месяц – весьма существенные по тем благословенным временам деньги.

У Пэна в основном учились еврейские юноши, и наставник ревностно следил, чтобы они соблюдали иудейские традиции. Поэтому когда Пэн узнал, что его новый ученик, Марк Шагал, весьма далек от религии, то высказал свое недовольство. На что Шагал ответил: «Я не хожу ни в церковь, ни в синагогу. Моя молитва – моя работа». Источником своего вдохновения Шагал считал русскую православную живопись, а впоследствии, уже будучи в эмиграции, с готовностью согласился расписывать католический собор.

Марк Шагал прозанимался у Пэна два месяца. Но как только он научился правильно держать кисть и пользоваться красками, то вышел из-под диктата Иегуды Пэна. В работах Шагала стали появляться фиолетовые тона, которые Пэн воспринял как дерзость. Но не мешал ученику. Просто объявил, что Шагал отныне может не платить за обучение.

Почему вдруг такая милость? Да не милость это была вовсе. Таким образом Пэн давал понять Шагалу, что у них разные пути в искусстве. Понял это и сам Шагал. Он сказал матери: в школе Пэна мне «ни купить, ни продать». То есть – я там не нужен и мне никто не указ. Реализм – не моя стезя.

И Шагал ушел из студии Пэна, хотя наставник готов был бесплатно предоставлять ему краски и холсты, а семья Шагалов бедствовала.

Семья Шагалов в Витебске. Марк – второй справа

 

КАЗЕМАТ БЕССТЫДСТВА

…Постепенно Михаил Минкин начинал понимать, почему советская власть так благоволила Иегуде Пэну. В отличие от своего ученика Марка Шагала, Пэн всю жизнь был приверженцем академической манеры письма. Его картины из бедного еврейского быта были понятны всем и каждому, потому власти и одобряли творчество престарелого художника.

Иегуда Пэн. Дворик.

Как известно, Сталин не любил и не понимал новаторов от искусства. В первые годы своего правления он не трогал художников. Не мешал развиваться супрематизму, модернизму и прочим левым направлениям в искусстве. Но в конце двадцатых в партийной прессе была развернута широкая и яростная полемика о месте художника в пролетарском государстве. Те, кто писал в манере, далекой от классической, оказались, мягко говоря, не в почете. В лучшем случае – в эмиграции. Как Марк Шагал.

Минкин стал в задумчивости рассматривать картины Иегуды Пэна. Хорошие картины, без выкрутасов и новомодных изысков. Реалистичные. Таким и должно быть искусство, прав товарищ Сталин, думал помощник прокурора. Пролистал он и стопку этюдов, среди которых было немало привлекательных женских лиц.

Взгляд помощника прокурора упал на дверцу в углу мастерской, которую он прежде как-то не заметил. Минкин подергал ручку – заперто.

Горбаленя тревожно наблюдал за приезжим начальством.

«Что там?» – грубо спросил Минкин Горбаленю.

«Прошу вас, не заходите туда, товарищ начальник, – взмолился Горбаленя. – Не смотрите!»

«Вы что себе позволяете? Немедленно откройте!», – приказал Минкин.

Горбаленя был вынужден подчиниться. Минкин вошел и остолбенел. Стены небольшой комнатушки были сплошь увешаны портретами обнаженных женщин. То есть голых абсолютно.

Стоя перед картинами, Горбаленя объяснял Минкину, кто из здешних прелестниц на них изображен. Получалось так, что жены чуть ли не всех витебских чиновников перебывали в мастерской Пэна, чтоб увековечить себя в костюме Евы. Мол, старик скоро помрет, и тогда портрет можно будет купить у наследников…

«К нему даже из Минска приезжали женщины позировать, – добавил Горбаленя. – Была какая-то безумная мода на такие бесстыдные портреты, которые делал Пэн».

«Как же вы допустили такое безобразие в вашем городе?» – грозно спросил Минкин.

Горбаленя принялся оправдываться. «Мы вызывали Пэна на допрос в НКВД, и он сказал, что женщины позируют ему одетыми, и он при помощи своего искусства раздевает их уже на холсте. Мол, стиль есть такой в живописи. Называется «ню». Не могли же мы его за это посадить. К тому же Пэн эти картины не демонстрировал».

Иегуда Пэн. Обнаженная натура

«А женщин допрашивали?» – поинтересовался Минкин.

«Их мужья допрашивали, – усмехнулся Горбаленя. – Слухи-то до мужей доходили… Так все эти женщины тоже в один голос заявляли, что не раздевались догола».

«И вы в это верите?» – спросил Минкин.

«Не знаю», – честно ответил Горбаленя.

Старший лейтенант Горбаленя вырос в Витебске, хорошо знал местную жизнь. Он поведал Минкину, что у них в Витебске вообще долгое время творилась какая-то вакханалия среди художников. Не искусство, а просто безумие, не иначе. Сейчас-то, к 37-му, из маститых один только Пэн остался, да и того убили. Остальные еще в начале двадцатых разъехались – кто в столицы, кто за границу.

А в первые годы после революции во всей стране было не сыскать города, где одновременно работало бы столько художников, сказал Горбаленя.

 

ШАГАЛОВО КОМИССАРСТВО И БЕЗБОЖНОЕ ЦАРСТВО

Осенью 1918 года здешним уполномоченным комиссаром по делам культуры стал Марк Шагал. Мандат ему выдал сам Луначарский. И Шагал, пользуясь властью, созвал в Витебск десятки художников левого направления. Он обещал им хорошее жилье, паек, свободу творчества… Тогда все это очень много значило.

Шагалу, по словам Горбалени, было мало его комиссарства. И он тогда же, осенью 1918 года, открыл в Витебске Высшее народное художественное училище.

Сам Шагал называл свое училище Витебской Академией Искусств. Здесь преподавали такие крупнейшие мастера авангардного искусства, как Лисицкий, Ермолаева, Пуни, Богуславская. Витебск на короткое время превратился в главный центр художественного авангарда.

Преподаватели Народного художественного училища. Витебск, 26 июля 1919 года. Сидят слева направо: Эль Лисицкий, Вера Ермолаева, Марк Шагал, Давид Якерсон, Иегуда Пэн, Нина Коган, Александр Ромм. Стоит делопроизводительница училища

Шагал был в упоении от своего комиссарства. Он писал тогда же: «Город Витебск зашевелился. В этой провинциальной дыре с почти стотысячным населением раскачивалось многосаженное революционное искусство».

Марк Шагал. Прогулка. 1918 год

Шагалу поручили украсить город к первой годовщине октября. И он развернулся во всю ширь. Стены домов и заборы расписывались причудливыми сюжетами, выполненными по эскизам Шагала. За это десяткам художников был обещан дополнительный паек.

Витебский живописец Ромм так вспоминал предоктябрьские дни 1918 года: «Десятка два художников всех рангов – от Юдовина и Бразера до каких-то неведомых учителей рисования – день и ночь мажут саженные плакаты. Шагал, надменный, парадный, повелительный, расхаживает среди них с наполеоновской осанкой, с маузером в деревянной кобуре. Он глубоко презирает их – и как европейская знаменитость, и как начальство. Заставляет себя упрашивать дать эскизы, но потом дает сразу десяток. Старик Пэн со страхом посматривает на своего величественного ученика».

Иегуда Пэн. Портрет Марка Шагала. 1914 год.

Тогда между Пэном и Шагалом состоялся принципиальный разговор об искусстве.

Расстроенный всем увиденным, Иегуда Пэн с горечью говорил: «Марк, Марк, ну как ты не чувствуешь, что все это только яркий фейерверк. Блестящий, но холодный. А искусство художника должно быть теплое, душевное, волнующее. И главное, несущее людям мысль, большую и понятную. То же, что ты делаешь, это ребус, загадка. Ну скажи, что ты нарисовал на своих панно? Куда летят эти седобородые старики на зеленых лошадях?»

Шагал вздохнул. «Неужели непонятно? Очистительный вихрь революции смел все преграды. А лошади – это человеческая мечта: молодая, зеленая, как расцветающий сад, зеленая, как молодая надежда».

Пэн удивился. «Вот как? К сожалению, Марк, это понятно только тебе одному. А ко мне приходили сегодня соседи и со слезами жаловались, что ты издеваешься над стариками. Как вам не стыдно, говорили они, ваш ученик дал такую пощечину всему родному городу. Что я должен был им ответить? Раз ты вышел из мастерской на улицу и решил говорить с народом, так изволь разговаривать так, чтобы люди тебя понимали. Плакаты, панно должны нести большую, яркую мысль. А где она у тебя?»

Марк Шагал. Над городом. 194-1918 гг

После этого Шагал отказал Пэну в просьбе взять его преподавателем в свое народное училище. А ведь к тому времени Иегуда Пэн остался без заработка – его школа живописи перестала существовать, потому что все предпочитали бесплатно учиться у Шагала.

В декабре 1918 года в газете «Искусство Коммуны» Шагал так выскажется о своем учителе Иегуде Пэне: «Витебские живописцы попадали с детства по ошибке в мастерскую бездарного ремесленника – дельца».

Кто-то осмелился спросить Шагала, почему он так жесток к своему первому учителю. Шагал ответил уклончиво: «Я вообще по натуре агрессивен. Так получилось, что когда мать меня рожала, в Витебске разразился страшный пожар. И кровать с моей матерью перетаскивали с места на место, спасая от огня. Так что огонь – моя стихия, а пожар – самое любимое зрелище. Обожаю смотреть, как горит что-то знакомое, родное».

Только летом 1919 года Шагал смилостивится и возьмет голодающего Пэна преподавателем в свое училище. Пэну достанется группа «отсталых» учеников, которые оказались неспособны к революционному модернизму и умели писать только в реалистической манере – подобно Репину, Крамскому, Перову…

 

ТРАГЕДИЯ НЕХИ ФАЙНШТЕЙН

Вернувшись в здание НКВД, Михаил Александрович Минкин вызвал на допрос арестованных Абрама и Неху Файнштейн. Увидев представителя республиканской прокуратуры, брат и сестра воспрянули духом и тут же принялись отрицать свою вину. Горбаленя кипятился, совал им в нос их прежние, признательные показания.

Неха Файнштейн заявила Минкину, что Горбаленя вырвал у нее это ложное признание с помощью угроз.

Минкин не знал, кому верить.

Горбаленя нервничал, видя сомнения помощника прокурора республики. В качестве доказательства вины Файнштейнов начальник следственного отдела предоставил Минкину картину событий, предшествующих убийству.

Лея Файнштейн, мать Нехи и Абрама, доводилась художнику Пэну двоюродной сестрой. Согласно свидетельским показаниям, долгие годы эта семья жила в ожидании наследства Пэна. Лея Файнштейн прекрасно понимала, что картины Пэна после его смерти можно будет продать за очень большие деньги.

И тогда, чтобы упрочить права семьи Файнштейн на наследство художника, двоюродная сестра Пэна принимается сватать ему свою дочь, семнадцатилетнюю Неху.

Он старый, скоро умрет, убеждала мать свою юную дочь. И все имущество тебе достанется. Нельзя, чтобы такое богатство уходило из семьи на сторону.

Пэн не возражал против свадьбы с Нехой. Он говорил: «Репину было восемьдесят, а он женился на молоденькой».

Минкин отправил Абрама и Неху по камерам, а сам брезгливо спросил Горбаленю: разве такой брак можно считать нормальным?

Горбаленя, неплохо знавший еврейские традиции, объяснил, что иудеи считают совершенно нормальным даже брак между родными дядей и племянницей. А Иегуда Пэн приходился Нехе всего лишь двоюродным дядей.

Что же касается гигантской разницы в возрасте (66 лет!), то ортодоксальные евреи никогда не придавали этому значения. В Ветхом Завете есть немало примеров, когда старик берет в жены юную девушку.

Иегуда Пэн никогда не был женат и детей не имел. Видимо, на старости лет, чувствуя приближающуюся кончину, Пэн вознамерился произвести на свет наследника. Ведь у евреев считается позорным умереть, не оставив отпрыска.

Ему подходила именно Неха Файнштейн, поскольку у иудеев принято жениться на девственницах. А то, что она – комсомолка, так это обстоятельство и вовсе устраивало Пэна: он стремился всячески подчеркнуть свою лояльность режиму.

Неха Файнштейн сначала категорически не хотела выходить за старика. У девушки уже был жених, минский студент Михаил Олифсон.

В ноябре 1936 года, за три месяца до гибели Пэна, Неха Файнштейн выбросилась из трамвая, идущего на полном ходу. Девушка осталась жива, но получила тяжелую травму головы.

Выйдя из больницы, Неха встретилась с Пэном. Чем закончился их разговор, дала ли в конце концов девушка согласие на брак с художником?

Известно лишь, что в середине февраля 1937 года, за две недели до убийства, Иегуда Пэн изъявил желание передать все свои картины в дар городу Витебску. Показал кукиш Файнштейнам.

Городские власти тут же сформировали комиссию и произвели опись полотен, хранящихся на квартире Пэна.

Однако составить официальный документ о передаче картин в дар городу Витебску Пэн не успел. 28 февраля 1937 года стало последним днем в его жизни.

Наследниками художника по-прежнему остались представители семьи Файнштейнов.

«Вот вам и мотив для убийства», – сказал Горбаленя Минкину. Но помощник республиканского прокурора интуитивно чувствовал: точку в деле ставить рано.

Был в показаниях Абрама и Нехи один эпизод, который привлек внимание Минкина. Они заявляли, что когда в день убийства Иегуда Пэн (живой и невредимый) вышел их проводить, к его квартире подходил неизвестный. Пэн поздоровался с ним как со старым знакомым. После ухода Абрама и Нехи этот «некто» остался наедине с художником.

Обо всем этом брат и сестра уже говорили Горбалене, но тот не придал их словам никакого значения.

Арестованные подробно описали внешность незнакомца. Минкин вызвал в НКВД пожилого витебского художника Бразера, давнего знакомого Иегуды Пэна. И Бразер по описанию с уверенностью опознал одного из учеников Пэна. Только этот человек давно уехал из Витебска. Бразер недоумевал: зачем ему понадобилось тайно приезжать к Пэну?

Минкин обрушился на Горбаленю: почему НКВД не приняло меры по проверке этих данных? Горбаленя досадливо отмахнулся: ну что вы их слушаете, товарищ прокурор. Они все что хочешь придумают, лишь бы себя выгородить.

Минкин понимал, что время упущено, и странный визитер, если он действительно был, уже давно скрылся из Витебска в неизвестном направлении.

 

РИТУАЛЬНОЕ УБИЙСТВО?

И тут к Минкину несмело подошел один из рядовых сотрудников НКВД, протянул старую, пожелтевшую газету.

«Что это?» – устало спросил помощник прокурора республики.

«Это описание точно такого же убийства, которое было в Киеве, – ответил энкавэдэшник. – Поклонники каббалы убили православного тем же способом, каким был убит Пэн. Подобные убийства были в Белостоке, в Поволжье. Они называются ритуальными, жертвенными. Приговоренного сначала оглушают, затем перерезают горло и выпускают кровь».

Над всем этим стоило призадуматься. Лишь одно обстоятельство не укладывалось в схему ритуального убийства. На месте таких жертвоприношений исполнители всегда чертят особые каббалистические знаки. А в квартире художника таких знаков не было.

К тому же Иегуда Пэн был известен в Витебске как правоверный иудей, служил примером для еврейской молодежи. Пэн никогда не помышлял о переходе в христианство. Он регулярно посещал синагогу, соблюдал еврейские посты. За что же его могли приговорить к смерти поклонники каббалы?

Сосед Пэна, престарелый еврей-доктор Хейн, который часто общался с художником, рассказал Минкину такой случай. Еще когда Пэн учился в Петербургской академии художеств, он демонстративно отказывался сдавать экзамены в субботу.

И Минкин, поколебавшись, решил пока не разрабатывать версию ритуального убийства. Тем более, что ему казалось, будто он уже держит в руках верную нить расследования.

Минкину никак давала покоя пустая бутылка из-под французского вина. С кем пил это вино Иегуда Пэн незадолго до смерти?

Минкин принялся рассуждать. Тот факт, что престарелый Пэн был не прочь жениться на юной девушке, приводил к выводу, что художник был, что называется, в силах. Значит, у него могла иметься близкая подруга.

И Минкин нашел эту женщину. Ею оказалась 27-летняя Бася Ароновна Златкина. Минкин сразу почувствовал, что она чем-то сильно обижена покойным Пэном. Все разъяснилось, когда Златкина заявила, что у художника было много других, кратковременных связей. С кем же? Да с некоторыми из тех самых женщин, которые позировали Пэну в его мастерской для портретов в стиле «ню». Их-то, дескать, Иегуда Пэн и угощал дорогим французским вином.

Михаил Александрович был в очередной раз ошарашен. Ну и дельце ему досталось! Где же Пэн брал такое вино, спросил он Златкину.

«А ему его ученик из Парижа посылки слал, – ответила Бася Ароновна. – Марк Шагал. Там еще много всяких деликатесов было. Вкуснятина-а!».

Минкин с трудом верил словам Златкиной. Ведь, насколько он понял, отношения между Пэном и Шагалом после революции были хуже некуда. И вдруг – такое внимание к учителю со стороны ученика-эмигранта. Что произошло? Какие общие интересы появились у двух таких разных художников спустя много лет после разлуки?

И Минкин вновь стал копаться в темном прошлом.

 

КАЗИМИР МАЛЕВИЧ: УДАР В СПИНУ

В конце 1919 года по приглашению Марка Шагала в Витебск приехал Казимир Малевич и стал преподавать в народном художественном училище. Его радикальное реформаторство обрело в Витебске многих приверженцев. Малевич оказался еще более левым, чем сам Шагал. Он создал в училище группу «Утвердители нового искусства», сокращенно – УНОВИС. В нее вошли такие известные художники-супрематисты, как Лисицкий и Ермолаева.

Группа УНОВИС

Влияние Малевича и его сторонников на культурную жизнь Витебска росло день ото дня. Уже в начале двадцатого года группа утвердителей нового искусства стала доминировать в народном училище. Эти художники-преподаватели отказывались признавать авторитет комиссара Шагала. Между Шагалом и Малевичем разразилась настоящая война (вплоть до того, что, как тогда говорили, Шагал чуть не пристрелил Малевича из своего комиссарского мацзера).

Итог этой войны был плачевен для Шагала. В мае 1920 года комиссар отбыл в командировку, и она оказалась для него роковой. Ученики Шагала, которые в его присутствии боялись даже пикнуть, с отъездом своего учителя тут же перешли к Казимиру Малевичу. Когда Шагал вернулся в Витебск, он обнаружил, что у него не осталось ни одного ученика. Комиссар понял, что он никому не нужен в родном городе.

От обиды или назло всем, в июне 1920 года Марк Шагал слагает с себя все должности и уезжает. «Витебск, я тебя покидаю. Оставайся один со своими селедками», – бросает бывший комиссар на прощание. Сначала он едет в Москву, а оттуда – в Париж.

Марк Шагал с женой Беллой и дочерью Идой в парижской мастерской. 1927 год

И вот там-то, в Париже, будучи все еще потрясенным из-за предательства Малевича, Шагал многое переосмыслил, взглянул другими глазами на свою жизнь в искусстве. Ему открылись старые, простые истины, что место художника – у мольберта, а не на заседаниях народных комиссаров. И первый учитель, несмотря ни на что, достоин уважения и почитания.

Уже осенью 1921 года Шагал пишет Иегуде Пэну из Парижа: «Я вспоминаю себя мальчиком, когда я подымался на ступени Вашей мастерской. С каким трепетом я ждал Вас – Вы должны были решить мою судьбу в присутствии моей покойной матери. И я знаю, скольких еще в Витебске и всей губернии юношей Вы судьбы решали. Ваша мастерская первая в городе манила десятки лет. Вы первый в Витебске. Город не сумеет Вас забыть».

Сидя вечером в гостинице, Минкин продолжал читать письма Шагала. Одно из них его крайне заинтересовало. Шагал настойчиво предлагал Пэну уехать из России, привезти свои картины в Париж. Обещал учителю золотые горы, европейскую славу.

В следующем письме Шагал упрекал Пэна за отказ приехать к нему во Францию. Писал, что он горько пожалеет, если останется в СССР.

Минкину невольно вспомнилась печка в квартире художника, забрызганная кровью.

 

ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ…

Утром Минкин пришел в НКВД раньше обычного. Сквозь открытую дверь в кабинет Горбалени он увидел молодую красивую женщину. Она истерично кричала на начальника следственного отдела, а тот, в свою очередь, оскорблял посетительницу грязными словами.

«Черт знает что, – подумал Минкин. – Они тут все с ума посходили, что ли?»

И тут до помощника республиканского прокурора дошло, что он случайно стал свидетелем семейного скандала.

«Да не раздевалась я, понятно тебе? – кричала женщина. – Считай, что это мой каприз. Мне опротивела эта нудная жизнь!»

С этими словами женщина выбежала из кабинета.

«У вас красивая жена», – сказал Минкин Горбалене.

«Да уж, послал Бог подарочек», – скривился начальник следственного отдела.

И тут Минкина пронзила догадка. Жена Горбалени позировала Пэну для портрета в стиле «ню»! Да-да, кажется, он видел это лицо среди вереницы картин в потайной комнате. Только Горбаленя, естественно, не сказал тогда, кто изображен на портрете в обнаженном виде.

Минкин спешно отправился на квартиру Пэна, чтоб проверить свою догадку. Дверь в потайную комнату на этот раз была не заперта.

Он несколько раз просмотрел вереницу портретов обнаженных женщин.

Жены Горбалени среди них не было.

Минкин вышел на улицу. «Как же я мог так ошибиться? – мучительно думал помощник прокурора Белоруссии. – У нее такое запоминающееся лицо».

Вдруг его осенило: эскизы! Ну конечно же! Чуть не бегом вернувшись в квартиру Пэна, Минкин принялся лихорадочно листать стопку набросков.

Вот оно, лицо жены начальника следственного отдела. Томная улыбка, полуприкрытые глаза. А где же сама картина? Или художник не успел ее написать? Но за что тогда Горбаленя оскорблял свою жену, если портрета в стиле «ню» не существовало?

Минкин достал опись картин Пэна, сделанную за две недели до убийства. Нашел обширный раздел «обнаженная женская натура». Снова вошел в потайную комнату. Присмотрелся. К каждому портрету комиссией был приклеен номерок.

Дойдя по описи до номера 17, Минкин убедился, что эта картина отсутствует. Он уже знал, кто был изображен на исчезнувшем портрете.

Теперь версия сложилась окончательно. Скорее всего, какая-то из подруг жены донесла Горбалене, что его благоверная позировала престарелому художнику, и тот изобразил ее в чем мать родила. И чекист в день убийства тайно пришел к Пэну, требуя показать ему свою коллекцию обнаженной натуры. Под угрозами Пэн вынужден был согласиться.

Горбаленя, чтоб изобличить жену, захотел купить ее портрет в стиле «ню». Но Пэн картины не продавал.

Остальное было нетрудно себе представить.

Михаил Александрович решил поговорить с Горбаленей с глазу на глаз.

Поначалу начальник следственного отдела все отрицал, но потом, словно обессилев, стал писать заявление. Минкин был уверен, что это чистосердечное признание в убийстве Иегуды Пэна. Михаил Александрович покинул кабинет Горбалени, чтобы предоставить начальнику следственного отдела почетную возможность застрелиться.

Какова же была досада помощника прокурора, когда он, выйдя из здания НКВД, при свете фонаря прочитал заявление Горбалени! Начальник следственного отдела просто издевался над минским прокурором. Вместо признания в убийстве Минкин читал какой-то бред о том, что, дескать, Горбаленя раскрыл некий антисоветский заговор в Витебске.

Минкин до утра бродил по городу, раздумывая, что делать дальше. А когда вернулся в гостиницу, его уже ждала срочная телеграмма из Минска: расследование прекратить, срочно вернуться в столицу республики.

До Минска помощник прокурора Белоруссии не доехал. Он сел на поезд в Витебске, и больше его никто не видел. Человек просто исчез.

 

И НЕ ОСТАЛОСЬ НИ СЛЕДА

Суд признал виновными в убийстве Иегуды Пэна его родственников – семейство Файнштейнов. Лея Файнштейн и ее сын Абрам получили по десять лет лагерей, семнадцатилетняя Неха Файнштейн – восемь лет.

Примечательно, что осуждены были еще четверо членов семьи Файнштейнов. Уж не потому ли, что, останься кто-то из них на свободе, он с полным основанием стал бы наследником убитого Пэна?

После вынесения приговора семье Файнштейнов картины Иегуды Пэна отошли государству.

Однако во время войны почти все творения Пэна или погибли, или затерялись в эвакуации. Сейчас насчитывается немногим более двухсот уцелевших полотен Пэна, около 20-ти – в Витебском музее. И среди них нет ни одной обнаженной натуры. Есть данные, что портреты в стиле «ню» исчезли еще до окончания судебного процесса над семьей Файнштейнов.

Иегуда Пэн. Автопортрет 1922 года

Иегуда Пэн. Слепой музыкант

Сохранилась жалоба Нехи Файнштейн в прокуратуру Витебска, которую девушка написала из лагеря:

Мы все превращены в диких убийц. Это чудовищное обвинение – ошибка, искалечившая жизнь всей нашей семьи. Но суд имел подписанные мной и братом показания, что мы совершили убийство, хотя я и брат на суде заявили, что эти показания – ложь. Следователь Горбаленя пугал меня и угрожал, что меня расстреляют, так я потеряла сознание и не читая показаний следователь заставил меня подписать то, чего не было. Так дорогие граждане, прошу обратить внимание и пересмотреть наше ложное дело.

Начальник следственного отдела Витебского НКВД Горбаленя был расстрелян через год после ареста семьи Файнштейнов, в 38-м. Горбаленю обвинили в незаконных методах ведения следствия и поведении, порочащем честь сотрудника органов внутренних дел.

Однако в отношении семьи Файнштейнов Верховный суд Белоруссии оставил приговор без изменения. В дальнейшем следы Абрама, Нехи и их матери Лей Файнштейн затерялись.

Только в 1997-м, в год шестидесятилетия трагической смерти Иегуды Пэна, на Старосеменовском кладбище Витебска был установлен скромный бронзовый бюст художника, основателя знаменитой Витебской школы живописи.

Но и по сей день доподлинно неизвестно, кто же все-таки убил человека, который научил великого Марка Шагала работать с кистью. Видимо, это так и останется одной из нераскрытых тайн двадцатого века, ужасного 1937-го…