ПОСЛАНИЕ К БЕЛОРУСАМ

в ответ на анкету журнала «Неман»

Дорогие соотечественники!

Знаю, что в атмосфере охватившего нас всех суверенитетного неистовства это обращение может показаться рискованным. Если не издевательским. И все-таки называю вас соотечественниками. А почему надеюсь, станет ясно из моих ответов на Ваши вопросы.

На все девять пунктов отвечать подробно не буду. Подробно — только на один. Дело в том, что этот один, ключевой, главный, базисный пункт — таков, что из его трактовки следует все остальное.

Этот главный Ваш вопрос такой:

«Ты царь, живи один…»

«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…»

Какая позиция Вам ближе?

Отвечаю: обе. Обе одновременно. И ни одна отдельно. И ни одна — сама по себе.

Это тоже может показаться издевкой над здравым смыслом. Но это нормальная диалектика. Просто люди от нее отвыкли.

Сейчас я попробую объяснить все это, только сначала возьмем необходимые поправки на «терминологию». Она тут, конечно, поэтическая. С «царем» ясно: метафора; можно даже думать, что имеется в виду «царь в голове». А вот «гражданина» надо уточнить: это слово из некрасовского словаря, оно испещрено следами великих драк со времени Великих Реформ и вовсе не покрывает всего таящегося в нем смысла, хотя и в ситуации ХIХ века этот смысл бесспорно затрагивает. Но, скажем, полутысячелетием раньше, в эпоху борьбы с «орденом», с «латинством», а то и с «поганством», когда вселенная для «поэта» собиралась под «хоругвями», — не находите ли Вы, что тогда поэт сказал бы: «но православным быть обязан»? А в наше время, когда человеческий потенциал ищет себе не конфессиональных и не классово-социальных, а национальных санкций, — не будет ли естественно для Вас переиначить некрасовскую строку так: «поэтом можешь ты не быть, но белорусом быть обязан»?

Ну, вот, а теперь попробую распутать этот узел. Да, я живу один, но лишь при том условии, что меня затаскивают в «ряды», вербуют в «колонны», волокут в «единство». В ответ на простирающиеся ко мне «цепкие объятья эпохи» я — свободен, я тайно, неуловимо, неподсудно, неистребимо, нахально и яростно одинок.

Но в тот момент, когда в моей жизни эта свобода реализуется, я чувствую, что сама по себе она мне решительно не нужна, и тогда я вольно (только так, только по своей воле, только из ощущения внутренней свободы!) отрекаюсь, отказываюсь от нее: жертвую ее тому делу, которое ждет моей помощи и которое наполняет мою личность. И тогда я обязан быть гражданином (или так: быть православным; или: быть русским и т. д.).

Тонкость в том, что эти состояния отнюдь не «чередуются» и не «сменяют» одно другое, они сосуществуют, они «стерегут» друг друга, они должны быть реальны оба разом. Тут работает диалектика мгновенной компенсации, а не последовательного накопления. Личность вообще не «накапливается», она «выявляется». Этот вопрос хорошо разработан в русской идеалистической философии: нет такой стадии, на которой человек может «доразвиться» до того, что получит право сказать себе: я — личность. Сказать о себе так — значит встать на грань самопародии и профанации. Между тем, в тот момент, когда личность даже и впервые сознает себя, она уже реализована — в известном смысле абсолютно. Но — только на мгновенье, только на это мгновенье, а дальше, в новое мгновенье все начинается как бы с нуля. Поэтому сколько бы ни «накапливал» индивид «личностных черт», — как личность он никогда не будет и не может быть реализован окончательно, то есть в известном же смысле не может быть реализован абсолютно. Это именно переживание свободы выбора, которая нужна не сама по себе, а непременно «для» чего-то. Но именно для этого бесконечно меняющегося «чего-то» она одновременно нужна и сама по себе: сама — себе.

Я понимаю, что Вы пригласили меня участвовать в этом разговоре не ради общефилософских рацей. Вас волнует национальное начало. Меня тоже.

Само по себе?

Нет. И да.

Не само по себе — потому что едва национальное начало «реализуется», оно отвердевает, деревенеет.

Но и само по себе: потому что оно никогда не реализуется окончательно и, значит, всегда сохраняет в себе самом момент свободы от «одеревенения».

Пока национальное — импульс пробуждающейся личности, почва ее и арсенал, — да: оно для меня неоспоримо.

Но в тот момент, когда оно — рефлекс удерживающей себя структуры, нет: оно уже относительно. Переход мгновенен, почти неуловим. Тут вся надежда на чутье. И на ожидание ответной чуткости.

В тот момент, когда литовцы или белорусы говорят мне, что они литовцы или белорусы, они тем самым говорят мне, что я — русский.

Хорошо, я принимаю это условие.

Был ли я русским до этого? Был. Было ли это важно мне само по себе? Нет. Только — как знак выявления личностного начала, только как адрес естественной любви, только как упор для сопротивления казенной полировке, безличной унификации. Но как только этот национально-личностный момент во мне реализуется, — в это мгновенье уже действует и рефлекс отталкиванья от той новой пошлости и тупости, какая готова скопиться под национальными эмблемами, как до того она скапливалась под эмблемами имперскими, классовыми и конфессиональными.

Вот Вам и вся диалектика. Двадцать долгих лет Застоя я только тем и занимался, что выявлял в «общественном монолите», в «новой исторической общности людей» национальные лица, а теперь, когда эти лица грозят стать личинами, хоругвями для собирания людей в новые когорты и толпы, — я теряю к ним интерес и начинаю искать человеческие лица — под этими личинами.

Еще одна аналогия, из «соседней» области. Кто мне «ближе»: аристократы или демократы?

Ответил бы так: мне ближе позиция аристократа в стане демократов и демократа в стане аристократов. Аристократ, пленительный сам по себе, становится невыносимым «вырожденцем» в куче себе подобных, так что хочется демократически вернуть его к «низкой реальности». Но нет ничего грубее и пошлее собравшихся в кучу демократов; этой куче хочется ответить аристократизмом, реагируя вполне эстетски на демократическую «простоту нравов».

Поэтому мне ни разу не пришло в голову участвовать в движении русской «Памяти»; поэтому же я не хожу защищать Россию на митинги всяческих партий и вообще стараюсь не касаться этой проблематики, если она приобретает площадной характер. Национальное так же интимно для меня, как личностное; это — имя божества, это — любовь, это — пароль моего внутреннего состояния, и никакие когорты, партийные ряды и движения тут для меня невозможны, а поэтому никакие их успехи меня не убеждают.

Ответы на все другие Ваши вопросы вытекают из этой позиции.

Я никак не оцениваю положение Белоруссии в нынешней политической ситуации, потому что Белоруссия, как я чувствую, хочет выйти из «моей» политической ситуации.

Я никак не отношусь к современному белорусскому Возрождению, потому что оно — подчеркнуто белорусское, а я тем самым осажен в русскость.

Я знаю имена и произведения белорусской литературы последних лет, но отношения к ним не вырабатывал; раз они для себя тутэйшие, то для меня, стало быть, — тамошние. Я занимался Адамовичем, Козько и Быковым, потому что видел в них инобытие моей собственной драмы, но мне трудно вживаться в опыт, в котором моя драма изживается. Я любил и люблю белорусов как собратьев по нашей великой общей драме и я еще не научился относиться к ним как к чему-то отдельному.

Соответственно — и прочие параметры отделения, отдельности и отделенности.

Мне не важно, существовал или не существовал андеграунд. Мне не важно, уехал или не уехал писатель в эмиграцию. Это все подробности литературного быта, интересные лишь до тех пор, пока они мешают личности выявиться (и тем самым помогают ей выявиться). Личность может реализоваться по любую сторону границы и по любую сторону «граунда». Бездарности и ничтожности столько же в андеграунде, сколько и в… ауфграунде? апперграунде? юберграунде? — где хотите. Я пишу об эмигрантах точно так же, как об оставшихся дома, — игнорируя эмигрантство, диссидентство и прочие заслуги. И тем более игнорируя, что теперь прежние мучения предъявляются как билет в рай.

Нет никакого отдельного «русскоязычного» союзного читателя; «русскоязычным» можно считать всякого, кто способен прочесть по-русски Солженицына, Шолохова, Гроссмана и Купалу. А также, если хочет и может, Гомера, Сервантеса, Гарсиа Маркеса и Кафку. Не хочет — не читает. Объективное представление о белорусской литературе у этих миллионов читающих по-русски людей зависит от того, сколько общечеловечески интересного будет написано белорусскими писателями. Никакой «отдельно белорусской» рубрики не будет, как и русской. Появляется Чехов — мир узнает, что существует «русская литература». Появляется Быков — мир узнает, что он белорус. Даже когда он пишет по-русски.

Один ваш вопрос заставил меня внутренне улыбнуться: возможен ли возврат к «жизни по лжи»?

Во-первых, «по лжи» мы никогда не жили, а жили по определенному общественному договору, по правилам игры. Во-вторых, «по лжи» мы и сейчас живем, только по другой «лжи», по другому общественному договору. Личность реализуется в любой системе, она вольна в любой лжи разглядеть правду этой лжи, ибо никакая ложь не существует без того, что народ согласен ее терпеть, а это уже объективный факт, то есть правда.

А что я лукавил, когда писал свои статьи в так называемые периоды «жизни по лжи», так я и сейчас лукавлю.

Есть такой вид лукавства — ради того, чтобы сказать правду. Правда страшна, человеку ее трудно выдержать. Трудно сказать людям и себе правду. Вот и делаешь вид, будто лжешь, брешешь и играешь, вот и валяешь дурака, и играешь роль, но ведь правила игры люди знают! Это общепринятый язык, на котором можно выяснять истину или заблуждаться. Это именно правила игры, реальность, не знающая отмены ни в одну эпоху.

Так что если завтра будет то же, что сегодня, — приму как неизбежность. Исчезнет литература, отменится этот способ духовного постижения и общения — исчезну и я. Найдутся другие формы. Реальность-то останется. Могут исчезнуть старые границы, старые названия, старые деньги, но люди-то останутся. При новых названиях, деньгах, границах.

Больше скажу: у меня такое чувство, что чем яростнее и бесповоротнее дробится наша реальность НА УРОВНЕ ПОЧВЫ (осточертели друг другу «мигранты», «оккупанты», «русскоязычные», «иноязычные», вообще все — всем: шахтеры — металлургам, фермеры — колхозникам, приезжие — местным, «провинциальные» — «столичным» и т. д.) — то есть чем сильнее разворачивается суверенитетное неистовство, разожженное интеллигенцией в ответ на смутную жажду земли и людей дробиться, в ответ на яростное желание людей восстановить любой ценой свое достоинство, чем глубже уходят эти расколы и трещины в толщу народа, порождая кровавые столкновения и амбициозные противостояния, — тем сильнее чувствует та же самая интеллигенция в республиках — жажду сохранить связи, удержать духовные контакты, ощутить общечеловеческие ценности, испытываемые сейчас на излом в национальном своебесии.

Поэтому мне так тепло, дорогие друзья, когда через все бывшие и будущие границы вы присылаете мне свои вопросы.

Поэтому, отложив все, я немедленно вам отвечаю, хотя не занимаюсь специально ни белорусским андеграундом, ни белорусской эмиграцией, ни белорусским Возрождением.

Поэтому от набережных Москвы я обращаюсь к Вам, живущим на берегах Немана, так, как это естественно для моей души: дорогие соотечественники!

 

ПОДЗАТЫЛЬНИК КАК ДВИЖУЩАЯ СИЛА ПРОГРЕССА

Я пишу этот комментарий весной 1997 года, не загадывая, что будет к лету или осени. Североатлантический союз движется к российским границам и в ответ на наши протесты вежливо отвечает, что вопрос «уже решен» и обсуждению не подлежит. Попытки же России воссоединиться с Белоруссией и не дать сомкнуться на евразийской шее «черноморско-балтийскому» ошейнику вызывают яростное сопротивление уже с другого боку: со стороны московских и минских либералов. Может, ко времени, когда мой комментарий попадет к читателям, НАТО развернется и потопает обратно к Атлантике? Или нравы либералов переменятся? Сомнительно. Долгодействующие факторы, крепкие нравы…

Поэтому две статьи, которые мне хочется откомментировать, — статьи, появившиеся весной в одном и том же выпуске «Московских новостей» (№ 14), вряд ли постареют.

Автор одной из них — Станислав Шушкевич. Профессор, как он скромно подписался в газете. Мы однако помним, что этот профессор в тройке беловежских богатырей сокрушил Российскую империю в самом лютом ее, советском варианте.

Автор другой статьи — Джульетто Кьеза, шеф-корреспондент московского бюро итальянской газеты «Ла Стампа». Советского Союза он не сокрушал, но законы его существования выучил хорошо. Еще лучше выучил законы существования Североатлантического союза. Чем в данном случае и интересен.

Первое слово — профессору.

«Я удивляюсь, сколь аморальны многие российские демократы или, точнее, бывшие демократы, позиция которых абсолютно откровенна — допустим, там все провалится, в этой Белоруссии, пусть там будет какой угодно президент, пусть добьют экономику, пусть выбросят конституцию и глушат дубинками несогласных, лишь бы не ушла от нас, как Украина. Имперщина крепко засела в мозгах российских политиков самого разного толка, хотя, на мой взгляд, это не отвечает мироощущению самого российского народа — он уже избавился от имперского комплекса. Нынешняя позиция Москвы рано или поздно приведет к тому, что Белоруссия действительно пойдет своим путем…»

Я, по терминологии профессора, — типичный аморальный российский демократ, или, если угодно, бывший демократ. Моя позиция абсолютно откровенна. Союз России и Белоруссии — ценность настолько важная, фундаментальная, геополитически незаменимая и духовно-живительная для обоих наших государств и народов, что никакие «президенты», «конституции» и даже «дубинки» ее в моем сознании не перевесят. Это просто несравнимые уровни: общее культурно-историческое пространство, сложившееся на протяжении тысячи лет, — и комбинации политиков, иной раз не видящих дальше своего кресла.

Разумеется, я исхожу из того ощущения и убеждения, что этого союза хотят, извиняюсь за высокопарность, «народы». И, разумеется, если Белоруссия действительно захочет пойти «своим путем», — пусть идет. Как Украина. Только понять бы, КТО этого хочет. Белорусы? Или этого хочет профессор, который считает, что «результаты референдума, проведенного в течение трех недель специально назначенными Лукашенко людьми, — это государственная ложь», и который «располагает иными данными нефальсифицированными»? Я, конечно, не могу проверить, чьи данные лучше отражают мнение белорусов, но когда я вижу на экране телевизора людей, орущих на минских улицах «Долой Луку-урода!» (и показывают их московские телеведущие, надеющиеся пробудить во мне солидарность с орущими), я думаю: это что, и есть демократия? В нашей истории похожие демократы ходили по улицам и орали весь 1917 год; какая из этого крика вышла «конституция», известно.

Но я, кажется, вторгаюсь во внутренние дела другого государства. Боже упаси. Профессор же ясно говорит: Белоруссия — одно, а Россия — другое. И даже так: Белоруссия без России проживет.

«Это миф, что Белоруссии без России не выжить. Придется отказаться от комплекса промышленного гиганта, чтобы вписаться в европейскую структуру разделения труда, переключившись на развитие сферы услуг, разумное использование своей земли — а по ее запасам на душу населения мы впятеро богаче немцев».

Лучше бы сказать: не по «запасам земли» на душу населения белорусы «богаче немцев», — а населения у белорусов меньше, чем должно быть и чем могло бы быть по «запасам земли». Может быть, профессор помнит, почему это произошло с белорусами, какая судьба была им уготована в немецком рейхе и кто истребил в Белоруссии каждого четвертого? Может, профессор также припомнит, какую роль в той драме сыграла наша русская имперщина?

Впрочем, недавно я услышал от одного человека (не от белоруса, правда, — от жителя Украины), что, мол, это провокация Москвы привела к тому, что немцы сожгли Хатынь и перебили жителей; немцы всего только ответили на партизанскую войну, которую белорусам навязали русские.

Интересно, с этим профессор тоже согласится? Не исключено. Для него что немецкая оккупация, что российская интеграция… Оккупация даже легче: «Пережившим оккупацию интеграция не страшна». «Переживут». То есть, проживут без России.

Каким образом?

А впишутся в «европейскую структуру разделения труда». То есть в «сферу услуг».

Ну, что ж, арийское нашествие это именно и имело целью: переключить славян и прочих недочеловеков на «сферу услуг». Еще бы их и теперь не переключить, когда сами напрашиваются. Среди наших «российских демократов» даже и такое мнение ходит, что Гитлер, пофарти ему включить нас в сферу таких «услуг», накормил бы нас, дураков, баварской колбасой.

Накормил бы. Тех, кого в живых оставил. Боюсь только, что уважаемый профессор вряд ли попал бы в их число. А если и попал бы, то вряд ли смог бы заняться наукой и политикой. Скорее всего он и в школу бы не успел пойти, а вылетел бы в трубу крематория. Как вылетел бы и я, его ровесник.

Теперь насчет «мироощущения самого российского народа», который, по имеющимся у профессора данным, «уже избавился от имперского комплекса». Поскольку референдума на этот счет у нас не было, да профессор референдумам и не доверяет, — обопрусь на две такие эфемерности, как логика и интуиция.

Имперщина, уважаемый профессор, это не объединение «по национальному признаку», как пишете вы, уличая авторов российско-белорусского проекта в том, что они намерены строить «славянское государство». То, что оно славянское, это частичная данность, это лишь окраска, и делать из нее цель — значит профанировать сверхзадачу. Логика империи — не национальная, а сверхнациональная, геополитическая. И в данном случае — не славянская, а славяно-тюркская. Евразийская. Продиктованная не национальными амбициями, сколько бы о них ни орали на улицах, а мировым раскладом сил. Точно так же, как мировым раскладом сил был продиктован Европейский Союз, в котором французам пришлось смириться с нарастающей гегемонией немцев (что будет в наступившем веке, легко экстраполировать). Точно так же, как раскладом сил было продиктовано то, что англичане и американцы сцепили мост над океаном прежде всего в противовес немцам, а когда с океана пришлось сойти на Евразийский континент, а справиться с гигантской сухопутной немецкой армией оказалось не по силам, — втянули в драку и Россию, то есть СССР, то есть наших с вами отцов.

Еще чудом из той драки выскользнули пиренейские «метрополии» и не запылала Латинская Америка. А то ведь начинался-то ХХ век у них там, на Западе, помните, с какой войны? С испано-американской. Но это я к слову, вернее, к тому «делу», какое может случиться в непредставимом будущем: бывает, что история оставляет такие клеммы «про запас», и если вдруг замкнет…

Так вот я и спрашиваю: по логике вещей какие «комплексы» должен сохранять «российский народ», периодически втягиваемый в глобальные драки?

Профессор может ответить, что мои опасения недоказуемы. То есть все эти расклады (в том числе и на грядущий век — исходя из опыта века уходящего) — не более, чем разгул интуиции и ничем подтверждены быть не могут.

Правильно, чистейшая интуиция. И подтверждается — интуицией же человека, видящего реальность «с того берега».

Джульетто Кьеза. Статья называется «Экспансия „империи Добра“». Уловили игру слов? «Империя Добра» — это то, что противостояло и противостоит «Империи Зла». А империя Зла — это мы с вами, читатель. Это та самая империя, которой панически боится минский профессор, ее в Беловежье сокрушивший.

Итак, сокрушили они Империю Зла, после чего Империя Добра, то есть Организация Северо-Атлантического Договора из «оборонительной» вдруг превратилась в наступательную и двинулась к границам России.

— Как же так? — спрашивает Джульетто Кьеза, мысленно ставя себя на место российских «имперских демократов» (и рассуждая, между прочим, с точки зрения «нормальных человеческих ценностей», столь излюбленных минским профессором). — Разве Запад не обещал принять Россию в свои объятья как часть цивилизованного мира? Разве Россия не исполнила то, что от нее требовалось? Разве она не позволила разрушить берлинскую стену, не ушла из Центральной Европы, не отпустила на все четыре стороны республики, стонавшие под ее «невыносимым гнетом»? Разве она не растоптала Сталина, не вознесла Ельцина, не отменила социализм, не отпустила цены, не обуздала инфляцию, не последовала рекомендациям Международного валютного фонда? Разве она не ввела такую свободу слова и жеста, что на экранах домашних телевизоров обзывают президента уродом — и ничего? Она же все это сделала за что же вы ее обкладываете?

А это в цивилизованном мире — в порядке вещей, объясняет Кьеза…

«Да что мне Кьеза? — может ответить профессор Шушкевич. — У меня своя точка зрения».

Правильно. Я и не навязываю. Я сопоставляю. И читателя призываю всего лишь сопоставить тексты. Текст минского профессора о том, как он будет вписываться в «европейскую структуру». И текст итальянского эксперта о том, какова эта структура.

«Все вокруг вам улыбаются, все клянутся в дружбе и заверяют, что думают только о вашем благополучии. Но стоит вам отвернуться, как вы тут же получаете подзатыльник».

Тут наши бывшие братья скажут: а поделом! Кому подзатыльники-то достаются? «Империи Зла»! Кто их раздает? «Империя Добра»!

— Но Добро, которое тоже представляет собой империю, очень придирчиво. Оно, как гольф-клуб, предназначено только для элиты. Оно само решает, кого принимать, а кого нет. И у него есть интересы, которые надо защищать. Что Добро и делает с максимальной решительностью, несмотря на то, что ему больше не угрожает никакая «империя Зла».

Вы понимаете, что это значит? Им же совершенно неважно, какая Россия: царская, большевистская, реформаторская; Ельцин там во главе, Горбачев, Брежнев или Сталин; какая там команда оседлала Кремль: минская, днепропетровская, уральская или питерская, — они все равно считают нас варварами и будут обкладывать, как дикого медведя.

Что прикажете делать, если обкладывают? Если малейшая попытка прорвать кольцо облавы вызывает вопли о том, что русские восстанавливают империю? Если наши демократы, настоящие и бывшие, ничего так не боятся, как того, что призрак коммунизма очередной раз забредет к нам из Европы… впрочем, на сей раз про Европу они помалкивают.

Позвольте же очередной раз побеседовать с призраком.

Представьте себе полную реставрацию Советского Союза… ну, в порядке бреда. Предположим, что все четырнадцать отделившихся государств (или там больше — с Чечней) вдруг захотят восстановить империю и — по готовым меркам — сошьют все это заново: ЦК КПСС, СССР, СЭВ и т. д. Вы думаете, что получится прежнее государство?

Да никогда! «Человеческий материал» — совершенно другой. Ситуация другая. Наполнение слов совершенно другое. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Разве что воспроизвести клонированием мир столетней давности.

Вот в этом фантастическом случае — империя и восстанет в старом виде. Если нас начнут стирать с лица земли. Как в 1941-м.

Возможно ли такое?

Не знаю. От многого зависит. От расклада сил. От комбинации миров в ХХI веке. Вот мир тюрко-исламский. Вот мир европейский, то есть в потенции — германоцентристский. И между ними — мы, Россия. Тысячу лет росшая меж этими берегами. И жерновами. Мост. И — спасение от жерновов.

Если продолжится жизнь мирная, — это же самое западно-восточное средостение и будет держать нас с обоих концов, питая «загадочную» русскую всеотзывчивость, духовную скрепу Евразии.

Если же будут обкладывать, душить, рвать на части, — то кто возглавит «имперщину», не так уж важно: белорус Лукашенко, грузин Джугашвили, еврей Бронштейн или татарин Чет; кто жестче, тот и возглавит, лишь бы отбиться.

Отобьемся — и спасенные дети опять проклянут «тоталитаризм», «социализм», «имперщину».

А не отобьемся — затравят, затопчут медведя; тогда лисы и зайчики найдут себе ниши в новой «сфере услуг» и скажут: вовремя мы разбежались.

Одного подзатыльника и хватило — все поняли.