ОСТАЕТСЯ ПУСТЯК: ПОНЯТЬ, ЧТО ЖЕ МЫ ВЫБРАЛИ

Каждый раз, когда оживают в вечном споре «западники» и «славянофилы», чувствуешь себя почти именинником: Европа и Азия нас признают и даже как бы на нас «претендуют».

И все-таки каждый раз, когда этот спор возобновляется, невозможно отделаться от мысли, что это всего лишь очередное обострение комплекса нашей вечной неполноценности.

Смысл символов ускользает. Что такое Запад и где он переходит в Восток? Патерналистская скопидомская Германия, сравнительно с вольнолюбивой улично-гаврошной Францией — конечно же, «восток». А если в послевоенной Европе символы разменялись и Германия чувствует себя куда вольнее скопидомской домовитой Франции, — так это еще красноречивее свидетельствует о том, многого ли стоит эта символика. Внутри Германии — свой «восток» и своя граница «запада» с «востоком». Внутри славянского мира — своя: чехи и поляки, конечно же, сугубые «европейцы» перед словаками и украинцами, а украинцы — неприступные «европейцы» перед «москалями».

Теперь пойдем на запад. «Европа» (в том смысле, в каком знаменитый итальянский советолог и русист Витторио Страда определяет ей в удел такие качества, как современность, динамизм, нетрадиционность, вечное беспокойство и непрерывное обновление) — Европа, разумеется, не кончается в Лиссабоне или Лондоне, а становится еще более Европой в Америке. Там уж никакой ностальгии — сплошной динамизм! Дальше как бы и некуда: США крайний предел западничества.

А если все-таки еще западнее?

Еще западнее — Япония.

Япония — апофеоз динамизма, технологизма, обновленности и прочих зверских качеств, по которым вербуются примкнувшие к ней прочие тигры Азии, оказавшиеся более «современными», чем старые европейские львы, включая британского.

Не попробовать ли другую ось? Не запад — восток, а север — юг?

Север — протестантская этика, рациональный подход, индивидуальный риск, неустанное обновление капитала, свобода и ответственность. Юг католический нравственный абсолютизм, древняя латинская государственность, социальные системы, среди которых призрак коммунизма чуть не целый век бродил из страны в страну.

С кем окажется Франция: с Югом или с Севером? То есть с Италией и Испанией или с Британией и Германией? Где пройдет граница меж «современностью» и «традиционностью»: по Ла-Маншу или по Альпам? И какой «Запад» мы, русские, мечтаем напялить на себя: северный или южный?

Североамериканский! Всегдашняя российская греза: сбежать в Америку. Так если не застрять в Нью-Йорке, а скользнуть в Америку чуть глубже, — там встретит нас такая провинциальная самостийность, что она сто очков даст вперед нашим украинским самостийникам, мечтающим догнать Америку или хоть Канаду.

А когда мы напяливаем на себя «славянофильство», мы что имеем в виду? Мы помним ли, из какой философской школы вышли русские славянофилы? С кем рядом сиживали на студенческой скамье Киреевские? Как назывался первый славянофильский журнал? Да я и не против, это очень показательно, что журнал назывался «Европеец», я только хочу, чтобы мы помнили, где мы и что с нами происходит. Панславизм — ответ на пангерманизм (и обратно: об руку идут эти идеологии двух родственных племен: славянства и германства). И философская школа первых славянофилов — немецкая. У Гегеля учились, у Шеллинга. С Шопенгауэром на одной скамье сидели.

Так что не надо делать из славянофильства русскую отмычку. При всякой попытке положить в основу русской идеи чисто славянский элемент, мы из трех этнических опор России вышибаем две: северную (угорскую) и восточную (тюркскую); вместо России получаем Московию, вместо русской культуры великорусскую, да и то усеченную, ибо великороссы-московиты, по Ключевскому, есть уже продукт скрещения трех народностей: славян, финнов и тюрок.

То есть сама по себе славянофильская идея вполне может обернуться русофобской.

Вернемся от этнического аспекта к технологическому.

Витторио Страда замечает, что тоталитарные режимы ХХ века пытались воспользоваться научно-технологическими достижениями Запада, но при этом «ожесточенно боролись с другими, самыми существенными чертами современности: гражданским обществом, политической свободой, плюрализмом культуры и т. д.».

Оборот «при этом» свидетельствует о том, что знаменитый итальянский советолог и русист хотел бы, чтобы все происходило иначе, и чтобы дикие тоталитарные режимы не попирали «логику», а вместе с «урбанизацией и индустриализацией» брали бы у Запада логически вытекающие из урбанизации «права человека» и прочие ценности «четвертой корзины».

Герцену тоже хотелось, чтобы русские самодержцы не напоминали «Чингисхана с телеграфом». Самодержцев герценовской эпохи сменили Чингисханы с атомной бомбой.

Вряд ли люди Востока (или Западо-Востока, какова Россия) смогут внять этим советам, даже если захотят. Скорее всего, они продолжат свое историческое пиратство, то есть будут перехватывать у Запада технологию, а человеческое содержание — вгонять свое: традиционное и даже отчасти «восточное». Сегодняшняя реальность предвещает именно такое развитие событий.

Тогда поставим вопрос так, как его подсказывает развитие событий: а если то, что мы называем «западничеством», и есть в реальности именно технология, не более того? Западные народы и сейчас-то, прагматично применяя все вестернизированные способы организации производства, — в духовной сфере далеки от общего стандарта. И никогда стандарта не будет! Не знаю, будет ли и согласие: скорее соперничество. Согласие — вообще скорее способ выживания, чем реальная сверхзадача. Исламский реванш, нависающий над ХХI веком, говорит о том, что христианнейшего растворения воздухов не получится. Вулканические идеи «карибского человечества» (и то, что Испания, отвернувшись от Европы, все чаще глядит через Атлантику, туда, куда полтысячи лет назад уплыл Колумб), — все это говорит о том, что не вечно Северу доминировать над Югом и в Западном полушарии. И Африка не впишется в традиционную дихотомию Запад-Восток. И Индия. И Китай. Продолжится титаническая борьба. Технология в этой борьбе — не более, чем оружие. Природа человеческая неисправима. Судьба непредсказуема.

Где место России в этой бесконечной драме?

В сущности, только об этом голова у меня и болит сегодня. Болит потому что не угадаешь ответа на главный вопрос: каким путем пойдет Россия?

Когда мы говорим: не тем и не другим, а своим, то это не ответ, а повтор вопроса. Когда мы говорим: Россия — это Евразия, в таком суждении нет ничего, кроме констатации очевидного географического и геополитического факта.

Все остальное — целина, и пахать ее опять придется «методом тыка», то есть способом проб и ошибок, практически-прагматически — именно так, как определил Витторио Страда: то, что работает, возьмем, а то, что не работает, не возьмем.

Фермер или колхоз? Президент или парламент? Федерация или конфедерация? Еще миллион вопросов, на которые невозможно дать ответ, пока не «влезешь в воду», как говорят гидростроители (а Гераклит прибавил бы, что в ту же воду не войдешь дважды). То есть, пока не начнешь делать. Начнешь — и выяснится, сколько должен стоить мешок суперфосфата сравнительно с булкой хлеба, и что выгоднее: крепкий автомобиль для хлипкой дороги или хлипкий автомобиль для крепкой дороги, и где практически лежит тот предел неравенства (и хамства нуворишей), который народ согласится вытерпеть ради того, чтобы в конце концов всем стало лучше.

Но, во-первых, «конца концов» не будет. И, во-вторых, что такое «лучше»? Здесь, на наших подзолах, на наших болотах, под нашими дождями, а не в сверкающем Средиземноморье?

Так как же тогда с выбором: Европа или Азия? Запад или Восток? Западники или славянофилы?

Никак.

Вернее, как выйдет.

Тут я недавно обнаружил листовочку в почтовой ящике. Некие активисты пишут:

«Мы считаем себя сторонниками „третьего пути“. Мы отвергаем как бездушные потребительские ценности Запада с его культом индивидуализма, так и традиционный деспотизм Востока с его полным подчинением личности. Нам одинаково чужды и „западники“, которые завели страну в глубочайший кризис, и „национал-патриоты“, мечтающие о новом тоталитарном государстве.

НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ВЫБИРАЕТ НОВУЮ РОССИЮ.

Россию, в которой главным принципом жизни будет не большевистское псевдоравенство и не либеральная псевдосвобода, а НОВЫЙ ГУМАНИЗМ!

Друг! Если ты думаешь так же… то приходи к нам по адресу…»

По адресу я, конечно, не пошел, вследствие непреодолимого отвращения к политике и от страху, что очередное движение составит очередную партию, а партия очередной раз начнет безумствовать.

Но настроение этих ребят я понимаю. Выбрать «Новую Россию» — это все-таки лучше, чем «выбрать пепси».

Остается пустяк: понять, что же мы выбрали.

 

С СОВКОВЫМ ПРИВЕТОМ!

Ответ на реплику Витторио Страды

— Меня порицают без вины!

— А ты хотел бы, чтобы тебя порицали за какую-нибудь вину?

Вспомнилось — когда Витторио Страда ответил мне в «Вехах» на статью «Запад — Восток и российская греза», в «Вехах» же напечатанную. Я в статье отталкивался от того, что Витторио Страда говорил на конференции «Российское западничество» — выступление его печатали те же «Вехи» (не те, что были в 1909 году, а «Вехи» современные, еженедельное приложение к «Российским вестям»). Поскольку у меня нет уверенности, что читатели так уж следили по «Вехам» за этими публикациями или тем более, что кто-то полезет смотреть их в подшивке, — то вот краткая история вопроса.

Три пункта были интересны и существенны (во всяком случае, для меня) в концепции, которую применительно к «российскому западничеству» развернул Витторио Страда.

Во-первых, западничество в старом смысле слова теряет смысл; оно теперь очень неоднородно; внутри каждого «западничества» есть свое «славянофильство»: реакция традиции на современность.

Этот пункт совершенно соответствовал и моему ощущению реальности; спорить было не о чем.

Во-вторых, на смену спирально-поступательному движению истории приходит движение колебательно-волновое, «океаническое», приливы-отливы, пульсация; «диалог всех»; «дифференцированная глобальность».

Этот пункт хорошо сопрягался с новейшими наблюдениями историков и воззрениями философов, но вызывал у меня смутное сопротивление. Я не приемлю идею «конца пути», независимо от того, кто ее проповедует: Витторио Страда, Фрэнсис Фукуяма или кто-то еще. «Конец пути» — это смерть. Но поскольку во мне говорит на этот свет только темная интуиция, я счел, что и тут спорить незачем.

Прицепился я к третьему пункту, именно к тому, где Витторио Страда рассуждал о «тоталитаризме нового времени», который «пользовался феноменами индустриализации, урбанизации и другими техническими достижениями современного западничества, „но при этом“ ожесточенно боролся с другими его чертами: свободой, плюрализмом вкусов и т. д.»

Как я понял, речь зашла о России.

Витторио Страда впоследствии объяснил мне: не о России, а вообще о тоталитарных режимах! Скажу в свое оправдание, что хотя итальянский фашизм тоже очень интересная штука, но мне важнее было понять сталинизм, причем как явление именно русское. Витторио Страда впоследствии объяснил мне, что это грубая и банальная ошибка: смешивать самодержавие прошлого столетия с тоталитаризмом двадцатого. Скажу в свое оправдание, что, конечно, разница немалая, но мне важнее было понять именно сходство, то есть то, в чем мы не изменились — понять народную базу нашего тоталитаризма.

Словом, я прицепился к его словам и сделал это следующим образом: оборот «при этом» в рассуждении знаменитого итальянского советолога свидетельствует о том, что он хотел бы иного хода событий и чтобы дикие тоталитарные режимы не попирали «логику», а вместе с «урбанизацией и индустриализацией» брали бы у Запада «права человека» и прочие гуманные ценности.

Игра была в том, что и мне того в принципе очень бы хотелось. Но увы…

В ответ я получил следующее. Во-первых, Витторио Страда не «советолог», а «всего лишь историк русской литературы и культуры», хотя и слывший во время оно «небезызвестным антисоветчиком». Во-вторых, никаких «советов» соединить «режим» с «правами человека» он никакому тоталитаризму давать не собирался. И, в-третьих, моя словесная игра («кульбиты») свидетельствует о том, что идеологии меняются, а ментальность (советская) остается. «Обыкновенная советчина».

Так хотелось ли мне, чтобы меня порицали за реальную вину?

В данном случае, прямо сказать, есть и то, и другое.

Есть важная, существенная для меня проблема, в которой я заведомо повинен. И есть несколько попутных нюансов, которым я не придал бы значения и никакого бы чувства вины за них не испытал, если бы того не захотел мой оппонент. Но раз так, то с них и начну.

Разумеется, я отлично знаю, что Витторио Страда — историк русской литературы и культуры. Не решусь сказать, что знаком со всеми его основными работами, но то, что я читал, свидетельствует о том, что он не только знаток, но и человек, тонко чувствующий дух текста. Это и из теперешней полемики видно. Например, я пишу: «знаменитый советолог», а у Витторио Страды мгновенно возникает аллюзия: «небезызвестный антисоветчик». Только человек, искушенный в обертонах русской артистической речи, способен так пережить текст. Чисто русское чтение! Я ведь тоже подбирал слова интуитивно, скорее в музыкальном, чем в логическом ключе (логика шла попутно: тот, кто размышляет о советской ментальности, наверное, советолог), — но уважаемого коллегу я не хотел обидеть, а если невольно обидел, — прошу прощения.

Само собой, о бреде соединить «дикие тоталитарные режимы» с «правами человека» я не помышлял, а говорил о чаемом соединении или разъединении этих «прав» с «урбанизацией и индустриализацией», — в чем сможет убедиться тот, кому охота будет сличить цитаты. Мне — неохота. Потому что и это ничего не докажет. Будем считать, что раз я так неожиданно понят, значит, слишком «неожиданно» выразился.

Оборот «при этом» я в рассуждении Витторио Страды, конечно, зацепил для удобства полемики. Этого оборота в его рассуждении могло бы и не быть. Но сама жажда сопрячь или разъять то или другое в русском опыте применительно к западным параметрам все равно бы чувствовалась. И я бы на это отреагировал. Не с тем оборотом, так с другим.

Честно сказать, я, когда писал, так в эти оттенки вообще не закладывал никакой программности. Если они моего оппонента задели, приношу извинения.

Есть однако пункт, в котором я действительно осознанно и программно грешен.

Витторио Страда пишет, что я — носитель «курьезной ментальности, типичной для советского периода». Что тип мышления у меня, независимо от идеологии — «советский». Что это «несмотря на новое содержание» «обыкновенная советчина».

Правильно! Истинно так. Не отрекаюсь. И даже не уважаемому итальянскому историку культуры сейчас отвечаю, для которого такие определения, наверное, — само собой разумеющаяся попутность, — а отвечаю я тем моим соотечественникам, которые требуют, чтобы мы немедленно очистились от «советчины» и выбросили бы семьдесят советских лет из русской истории.

Нет, господа-товарищи. Не очищусь. Не выброшу. Ни года, ни дня не выброшу из нашей истории, как бы страшна она ни была. Нет у меня другой. И советскую ментальность в себе не искореню. Потому что я в ней возник, я из нее сделан, я на ее почве вырос. Этой ментальности не семьдесят, а тысяча семьдесят лет. И положительных черт в ней столько же, сколько отрицательных: это уж как повернуть. Вот и буду поворачивать ее на то, что почитаю лучшим, ни в какой Запад либо Восток не выпрыгивая.

Здесь Родос, здесь прыгай, как говорили когда-то в тех краях, где имел счастье вырасти мой уважаемый оппонент.

 

КАК ФИШКА ЛЯЖЕТ?

Прошу прощения у читателя за нижеследующую выдержку — она потребует выдержки и у читателя.

Цитата-угадайка:

Мать обнаружила, что я держу говно в тумбочке…

Мне восемнадцать. Я Овен.

До говна я дошел постепенно. Для начала задумался о цвете…

Говно коричневое. Как земля.

По мне, земля — это клево.

На глобусах мир весь такой разноцветный, как мячик.

А на деле-то он синий (моря синие) и коричневый…

Я офигеваю, когда в рекламе прокладки и памперсы вечно поливают чем-то синим…

Вы небось замечали, что в рекламе никогда не показывают какашки.

Вот я их и храню…

Политику надо менять…

Прошу прощения за словарный состав.

Итак, кто автор?

Люди, обладающие нюхом к фактуре современной прозы, скажут, не колеблясь: это Сорокин. И будут правы. Однако люди, обладающие нюхом к более тонким, духовным веяниям, подметят тонкость оттенков, непреодолимую тягу к телеящику и налет грусти при неизбежном контакте с «политикой»; они скажут: конечно, это Пелевин. И будут еще более правы.

Но ошибутся и те и другие. Потому что это итальянец Альдо Нове, переложенный на русскую феню Геннадием Киселевым.

Опубликованные недавно в журнале «Иностранная литература» тринадцать рассказов этого «юного людоеда» (определение и вся нижеследующая фактура из блестящей вступительной статьи переводчика) позволяют понять, почему этот «каннибал» окружен на родине культом и как смог он расколоть надвое словесность страны, давшей миру Петрарку и Данте. Ибо литературная критика на берегах Тибра раскололась пополам, разгадывая «примочки», «приколы» и «пенки» тридцатитрехлетнего гиперреалиста. Одни критики поносят его за «экстремальность» (хочется в этом слове заменить первое «т» на «к») и за «отсутствие лексической иерархии» (хочется вспомнить политкорректность: не она ли дала в эстетике такое равенство отбросов?). Другие же критики полагают, что итальянской словесности давно следовало вставить куда надо подобное перо.

Меня, понятно, больше интересует словесность русская. В этом контексте появление Альдо Нове на нашем горизонте — событие, достойное осмысления.

Прежде всего, выясняется, что и наши гиперреалисты не одиноки в своих экспериментах (опять хочется поменять буквы… не буду). Они имеют мощную поддержку на мировом уровне. Рискну предположить, что Г. Киселев не смог бы перевести итальянца так виртуозно, если бы отечественная тусовка вокруг Сорокина и Пелевина не взрыхлила нашу каменеющую литературную ниву.

Не менее важно, что «13 рассказов» из книги «Супервубинда» (так называется цикл Нове) дают вполне сносный социальный портрет героя подобной тусовки. (Фотография самого Альдо Нове в журнале принципиально размыта, что подкрепляет легенду о загадочной неуловимости этого писателя, хотя при всей неуловимости «астрального» тела, эмпирическое тело вполне прозаично функционирует в кресле главного редактора журнала «Поэзия» и за пультом одной из рок-групп). Если же говорить о лирическом герое, то астрально он занимается тем, что ежедневно примеряется к «концу света», эмпирически же ведет следующий образ жизни. Слямзил коробку шоколада и толкнул ее одному торгашу. Кантуется с фанами на выездных играх «Ювентуса». Треплется по телефону. Обожает карамельки из автомата. Трахается с кем может. Мечтает стать артистом. День и ночь готов сидеть перед ящиком.

Один раз этот образ жизни утяжеляется тем, что подружка героя на лето уезжает в Ирландию работать официанткой, и другой раз герой строчит тексты для эротической телефонной линии. То есть он тоже как бы официант, но виртуальный. Вот такие прогоны я маракал. На кооператив не хватало. Или там — мотаться в альпийские пансионаты.

Тут у меня, как у нераскаянного марксиста, вертится вопрос: откуда берутся в Альпах пансионаты, а на берегах Тибра кооперативные дома, а в домах ящики, в которые пялятся эти чуваки, когда они не жрут и не трахаются? То есть, интересно, чьими трудами производятся те «яблони и груши», коих плоды разносят официанты, а чуваки трескают?

Тут, наконец, мы возвышаемся до «политики».

Я-то знаю, вас ист дас коммунизм… Первым делом накроется телик. Кина станут крутить тока о России. Вместо нормальной одежи понацепим серые презервативы. Равняйсь — смирно!

Народ враз с винтов съедет. Гавкать друг на дружку будут как отморозки. Дас ист коммунизм — зашибись!..

Ну, наконец-то. Теперь мы знаем, какая роль отводится России в этом мировом раскладе. Мы должны отпугивать другие народы от коммунизма, тем самым давая им возможность и дальше жрать, пялиться в ящик и оттягиваться через посредство влагалищ, разодранных лиловыми овчарками.

Хочется верить, что это не единственная наша роль?

Ой, хочется.

«Хочется верить, что разложенный автором пасьянс „апокалипсиса сейчас“ есть еще одна попытка ЗАГОВОРИТЬ тот, главный Апокалипсис, который уж точно покруче будет. Заговорит ли его А. Нове? Это как фишка ляжет».

Я опять цитирую статью Г. Киселева. Фишка, конечно, ляжет, и, судя по всему, без нашей помощи. А нам что делать? А нам — наблюдать, как «шипучий словесный коктейль» новейшей антилитературы «разъедает последние островки» собственно литературы, и надеяться, что этот текущий продукт, «внезапно затвердев… сам превратится в литературный реликт».

Отлично. Мы этот реликт сохраним в тумбочке.

«Ведь сказано: литература начинается там, где кончается литература», итожит Г. Киселев.

Верно. Еще сказано: невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят.