I

Семен Адамов вернулся в свой кирпичный особняк, пустой и гудящий от пустоты, в сентябре. На двух клумбах перед высоким крыльцом, засыхали неухоженные цветы, а в огороде похозяйничали любители поесть и попить на дармовщинку. Удивительным было то, что ничего не было тронуто в самом доме. Уезжая в отпуск, он оставил ключи от дома теще и тестю, но по всему было видно, что они сюда не заглядывали. Маленькие паучки успели затянуть паутиной углы комнат, настроили ловчих сетей у шкафов, над шифоньерами – словом, хозяйничали так, словно жилые помещения остались навечно в их владении.

У Адамова не было сил, а главное – желания обиходить помещения. В комнаты жены и сына он не входил: был какой-то суеверный страх, и всю свою жизнь он сосредоточил в собственной спальне и на кухне. Редко бывал в зале, потому что, усаживаясь на диван напротив телевизора, ощущал что будто бы рядом с ним сидит его погибшая жена.

Кажется, на третий день он написал объявление о продаже дома. Была мысль навестить тестя, но он не мог себя заставить куда- либо пойти.

Прошла неделя, потянулась другая. Однажды, Адамов все-таки осмелился и поехал к тестю, но тот, мягко говоря, встретил его неласково, буквально не пустил на порог, да еще крикнул вслед: «Убийца!»

Семен почти ничего не готовил и ел не больше, чем его бывший сынишка. Кажется, на этой, второй неделе он обнаружил, что имеющиеся в наличии деньги кончились, что нужно показаться в поликлинике и решать вопрос с закрытием больничного. Безжалостная, неумолимая жизнь подступила к Адамову и заставила его побриться, помыться и выйти на люди.

В начале октября врачебная комиссия дала вторую группу инвалидности и теперь ему нужно было увольняться с работы «по состоянию здоровья». Бывшее стройуправление, ООО «Строитель» как и многие предприятия в городе, жило двойной жизнью, с одной стороны видимой, а с другой тайной. Шла игра без правил с государством, с собственными трудящимися, с «наездами» преступных группировок, так что до Семена Адамова никому не было ни какого дела, тем более до его больничного листа.

– Жди, будут деньги на счету предприятия, – оплатим, – Заявили ему в бухгалтерии.

Беда, как известно, не приходит одна, а приводит за собой целую свору. Вернувшись из поликлиники, Адамов увидел, что его дом отключили от электроэнергии, обрезанные у верхушки столба провода о чем наглядно свидетельствовали.

На следующий день Адамов, прихватив новенькую пиджачную пару, отправился на ближайшую барахолку, чтобы продать, заплатить за электроэнергию, купить продукты. Покупатель на его пиджак нашелся сразу же – вернее, покупательница и тут произошло нечто такое, что требует подробностей.

– Пиджачек-то ничего, – сказала женщина, – рассматривая подклад, на котором красовались нашивки фирмы изготовителя. – Вот только не разберу: чешский, что ли?

И в этот момент рука женщины коснулась внутреннего кармана. Адамов мог бы поклясться в том, что когда он снимал пиджак с вешалки из шкафа, в кармане было пусто.

– А что же Вы это, карманы не освободили? – и женщина вытащила пачку денег. Это были доллары.

Они остолбенело смотрели друг на друга. Адамов потянул пиджак на себя, а женщина непроизвольно потянула к себе.

Адамов гмыкнул и проглотил, подкатившейся к горлу ком.

– Да вот, забыл, – сказал он, словно обычное дело забывать деньги в пиджаках, выставленных на продажу.

А женщина визгливо закричала:

– Батюшки, грабят!

Стоящие рядом люди моментально отреагировали на этот крик и, поскольку пачка долларов была в руках женщины, то посчитали грабителем Адамова. Двое мужчин ухватились за него, один особенно старательно пытался завернуть Семену руку.

Произошло все выше описанное в течении минуты, не больше. Женщина одной рукой держала пиджак Адамова, а другой пыталась засунуть в нагрудный карман пиджака только что вытащенную оттуда пачку долларов. Кто-то из окруживших женщину и Адамова сказал:

– Пиджак-то мужчины, он его мне предлагал купить.

Это замечание несколько изменило первоначальную очевидность. Адамову перестали выкручивать руку, хотя продолжали крепко держать. Женщина все-таки ухитрилась засунуть деньги в карман пиджака и прижимала его к себе.

– Что случилось-то? – спросил кто-то.

Но ни женщина, ни ослабевший от борьбы Адамов не ответил.

– Пиджак-то чей? – повторил все тот же голос.

– Мой, – хрипло ответил Адамов и пояснил: – Продавать принес.

Женщина, опомнясь, зачастила:

– Верно, верно! Я ему пятьдесят долларов за пиджак хотела отдать…

– Ф-ю-ю! Долларов! – прокомментировал тот, что пытался выкрутить руку Адамову.

– Ага. ага! – подхватила женщина, – мы уже сторговались с ним, а когда я деньги вытащила, то он… – она закатила глаза и придала своему лицу выражение ужаса… – набросился на меня и хотел эти деньги выхватить.

– А где деньги-то? – спросил тот, кому раньше Адамов предлагал пиджак.

– Да вот я, от греха по дальше, сунула их в карман его же пиджака.

И женщина засуетилась, стала разворачивать вчетверо сложенный пиджак. Все с любопытством смотрели на её суетливые движения. Она вытащила из кармана две колоды игральных карт и уставилась на них с не меньшим недоумением, чем тогда, когда вытащила пачку долларов.

– Э, да ты вон какая штучка, – проговорил мужчина, который только что выкручивал руку Адамову. – Это не его, а тебя нужно в отделение сдать, аферистка!

На Адамова уже никто не обращал внимания. Он протянул руку к своему пиджаку, и женщина выпустила его из своих.

– Это твои карты? – строго спросил Адамова все тот же мужчина. Голос его выделялся на общем фоне разноголосицы.

– Нет, – растерялся Адамов.

– Да как же нет, если она из твоего пиджака вытащила? Это твои карты? – наступал он, обращаясь уже к женщине.

– Да кто ты такой, чтобы меня допрашивать? – взвизгнула та и, бросив карты, усиленно работая локтями, стала прорываться наружу кружка, охватившего её и Адамова.

– Подбери, – сказал кто-то Адамову, – и впредь рот-то не разевай! Вместо долларов всучат «куклу».

– Это не мои, – сказал Адамов, – а той женщины.

Он еще ни чего не понял из того что произошло.

– Ну не твои, так я заберу, – сказал мужчина и наклонился к земле, чтобы поднять две колоды.

Адамов отошел от этого проклятого места и закинул пиджак за спину.

Ему почудилось, что во внутреннем кармане что-то есть.

– Эй, мужик! – его окликнул тот, кто поднимал колоды карт.

Адамов оглянулся на крик. Мужчина шел к нему.

– Вот смотри, как нашего брата эти проходимцы обделывают, – он сунул почти в лицо опешившему Адамову разорванную упаковку карт, на землю полетели белые листочки резаной бумаги. – Вот твои доллары. Ты, это, того, не уходи, я сейчас кому нужно звякну, эту аферистку заловим.

Не дожидаясь согласия Адамова «не уходить» мужчина нырнул в толпу и исчез.

Адамов пощупал через материю внутренний карман пиджака, и ему показалось: точно, там лежит та самая пачка долларов. Адамов, как мог, быстро ушел с территории рынка на трамвайную остановку, не делая попытки посмотреть, что там в кармане, настолько был потрясен и ошарашен случившимся, и той скоротечностью, с какой все это произошло.

В трамвае он то и дело ощупывал карман и, уже подъезжая к конечной остановке не вытерпел и заглянул, приподняв полу лежащего на коленях пиджака. В кармане, действительно, была в банковской упаковке пачка, но не долларов, а десяток. От пережитого закружилась голова. Адамов, чтобы ненароком не упасть с сидения, лихорадочно уцепился за изголовку переднего. Вцепился судорожно, неосторожно и захватил в горсть волосы женщины, сидящей впереди него. Та ойкнула, и Адамов почувствовал, как пучок волос выскользнул из его пальцев. Он приподнял голову, и его взгляд встретился с разгневанным взглядом той самой женщины с вещевого рынка.

Адамов вскочил с сидения и бросился к дверям трамвая, женщина тоже вскочила и бросилась к другим дверям. Трамвай остановился, и люди могли видеть странную картину: из трамвая выскочили мужчина и женщина и опрометью бросились бежать, в разные стороны.

Едва появившись в доме, Семен упал в изнеможении на диван, да так и уснул. Очнулся он вечером, и утренний сон, и происшествие на вещевом рынке, в трамвае, – все силилось в один клубок и казалось ему продолжением кошмарного видения. Хотелось зверски есть. Он пошел на кухню, набрал в стакан холодной воды, вытащил из шкафа хлеб и принялся уплетать его с таким аппетитом, с каким не ел деликатесы.

И вдруг словно что-то щелкнуло в его памяти. Он вспомнил, что за месяц перед отпуском получил деньги из «черной кассы» и прибрал их в тот самый импортный пиджак, который он купил бог знает когда, но не носил, потому что внезапно располнел. Прибрал «на всякий случай», а точнее, на то, чтобы ко дню рождения жены… И тут он кинулся к настенному календарю, лихорадочно соображая, какой же сегодня день. Уже подходя к календарю вспомнил, что пятое октября – как раз день рождения его покойной супруги.

И на самом деле, во внутреннем кармане лежала пачка десятирублевых кюрюр, перевязанная банковской лентой. Именно такую и выдали ему в кассе.

«А я голодом себя морю…» – подумал Адамов, и от мысли о том, что продал бы пиджак вместе с деньгами, похолодел. Чертовщина с колодой карт на вещевом рынке показалось ему сном. Он так и принял её за сон на Яву. Вещий сон, может быть последний подарок от супруги. Адамов заплакал.

На следующий день 10 декабря 1999 года, в пять часов утра, на северо-западе от Прокопьевска, буквально над горой «Барсучьей», наблюдалось странное небесное явление – треугольный объект угольной черноты. Если бы не четкие, словно обрезанные ножом, очертания, его вполне можно было бы принять за странной формы грозовую тучу. Так и подумали те, кому не спалось этим утром и кто имеет привычку иногда поглядывать на небеса.

Постояв полчаса в неподвижности, этот объект с яркой вспышкой, словно внутри его произошел разряд молнии, раскололся на три фрагмента. Два из них ушли за горизонт в сторону Алтая, а один, приняв форму матового, почти бесцветного шара, направился к Прокопьевску и завис в районе «Новосафонова», остановившись над дачным поселком, где проживал Адамов. Поскольку шар был матово-бледен, бесшумен в своем полете, то проснувшиеся жители шестого – десятого микрорайонов Тыргана, а также жители дачного поселка не обратили на него никакого внимания.

В местной, еженедельной газете, только через неделю появилась краткое сообщение, что, вероятно, некоторые глазастые люди видели в районе Тыргана НЛО. Комментарий гражданской обороны города был краток: «вероятно наблюдали метеорологический зонд».

В Алтайском крае, в райцентре Заринское, люди видели «пронесшийся огненный шар, оставлявший дымный след».

В райцентре Новоалтайск, люди в этот же день наблюдали десятки маленьких, не больше теннисного, светящихся шаров, которые концентрировались в районе бывшего поселка Высокий. О чем тоже написала городская газета.

Между тем для Адамова утро этого дня запомнилось тем, что перед рассветом, во сне, он четко и ясно увидел Ефимку. Ефим стоял рядом с его кроватью и что-то говорил, о чем свидетельствовали его шевелящиеся губы, но Адамов не слышал слов.

Проснулся он в тревоге и вспомнил, что во сне видел Ефимку. Что-то важное было в его словах – это чувствовал Семен и оттого, что не расслышал, настроение испортилось окончательно.

Кто-то позвонил в дверь. На пороге стояли его тесть и теща. Теща держала в руках две сумки. Судя по оттянутым ручкам, тяжелые.

– Впускай, что ли. – Грубовато сказал тесть, бывший шахтер.

Адамов посторонился. Теща привычно прошла на кухню, а Семен растерянно топтался в коридоре.

– Сорок дней сегодня, – пояснил тесть и прошел в зал, сел на диван, где только что спал Адамов.

– Ты на меня да на мать не обижайся, – тесть, потирал между кален ладони, уставясь глазами в пол. – С горя наговорил тебе, когда ты из больницы к нам заявился.

Он нашарил в кармане пачку «беломора», вытащил спички и стал оглядывать комнату в поисках пепельницы. Адамов поставил её на столик перед диваном. Сам он не курил.

– Батюшки! – раздался голос тещи из кухни. – Да как же ты жил все это время! – Она заглянула в комнату. – Отец, у него там церковной мыши поесть нечего, да и свету нет.

Тесть всю жизнь проработал на шахте электриком и потому уже через полчаса подсоединил электричество, набросив на токонесущие провода «удочку».

Через час они сидели втроем, на кухне: выпили, помянули, поплакали от души.

– Я ведь, когда узнал об аварии, порывался найти тебя и прикончить, но мне сказали, что ты не жилец. Вот, так Семен, – признался тесть.

– Да лучше бы я погиб тогда, – ответил сильно опьяневший Адамов. Он едва удерживал себя от того, чтобы не уснуть прямо здесь, за столом.

– Лучше, хуже, тут уж как Господь решит, – откликнулась теща.

(Она частенько ходила в храм и лично знала его настоятеля, отца Владимира).

– Я службу два раз заказывала… – И всхлипнула. – Не верится мне, что не прибежит больше никогда ко мне Василек мой, звоночек. Что не прижму его к своей груди, что нет уже моей дочки… Ой, тошнехонько мне! Ой тошно! – и уткнулась лицом в полотенце, что лежало у неё на коленях.

– Ну, будет, будет, мать тебе убиваться, – тесть погладил её седеющие волосы, сглотнул ком в горле. – В два дня старуха поседела.

Он поглядел на Адамова, словно впервые его увидел:

– Тю, да и ты седой, как лунь!

Ушли они в сумерках, а Семен, едва дотащился до дивана и забылся на нем мертвецким сном. На этот раз без дурацких сновидений…

Адамов рассчитался по коммунальным платежам и уже подумывал, чем и как он займет остаток жизни. Именно так мыслил Адамов – «остаток жизни», так себя настраивал и потому не видел смысла жить в таком большом «семейном» доме. И он надумал его продать. Однако покупатели, повалившие вначале «валом», постепенно иссякли, хотя цену за дом Адамов назначил бросовую. Совсем же отдавать за так не мог, да и не хотел – жалко было потраченный труд.

В ноябре он снова пришел на свое предприятие. Главбух, Наталья Петровна, дама бальзаковских лет, сказала Семену, что «на счету предприятия нет денег».

– Может, из «черной кассы» вы меня рассчитаете?

Адамов знал, что существовала «черная касса». Еще тогда, когда он работал деньги привозили из Москвы, наличкой. Он напомнил ей:

– Наталья Петровна, в мае, перед тем как мне уйти в отпуск, выдали же из «черной кассы» десять тысяч.

Очень это удивило и возмутило Наталью Петровну и вовсе не тем, что она отрицала существование «черного нала», а тем. что Адамов получил такую «огромную» сумму.

– Да за что же, Вам такие деньги выдали, скажите на милость?

Такой вопрос поставил в тупик Адамова, потому что он не смог вспомнить, «за что». И опять ожила и заветрелась в его голове чертовень с долларами и картами на вещевом рынке.

Наталья Петровна не стала развивать эту тему, посчитав утверждение Адамова следствием его травмы. Да и вообще, по её мнению и тех, кто знал Адамова по работе, он настолько сильно изменился, что в нём трудно было признать прежнего. Но виной тому не волосы на голове, из черных враз ставшие седыми, а то удивительное ощущение тревоги, даже страха, или, напротив, не мотивированной радости, которая охватывала собеседника при общении с ним.

– Ну, чего молчите? Когда это я вам давала деньги, да еще из «черной кассы», как вы изволили выразиться?

Не дождавшись вразумительного ответа, она посоветовала, во-первых, «не молоть языком, что ни попадя», а во-вторых, «обратиться в суд по поводу расчета».

Так бы оно и было: ходил бы Адамов по судам, надоедал бы судоисполнителям, но, выходя из кабинета главбуха, он, что называется, нос к носу столкнулся с директором предприятия Насоновым Сергеем Витальевичем.

– Адамов? Сергей? – в голосе директора было неподдельное удивление. Так Адамов оказался в кабинете босса, которого знал-то по прежней работе «шапочно».

– Ты уж извини нас, что в больнице тебе забыли. Что поделаешь, дефолт! Все договора как корова языком… Да что я о деле. Как ты-то?

Адамов рассказал вкратце свою невеселую историю и закончил тем, что «Наталья Петровна посоветовала обратиться в суд».

– Она что, охерела, что ли? – удивился Насонов и уже было занес руку над кнопкой вызова секретарши, но не нажал. – Ладно, я это дело улажу по-другому. Ты мне скажи, чем думаешь заниматься? Может мы работу тебе какую подыщем? Я не тороплю, подумай.

И вовсе уж неожиданно для Адамова и для себя так же, вытащил из нагрудного кармана визитку и сказал:

– Если что, звони мне домой, а деньги твои на дом принесут.

Он хотел еще что-то сказать, да и просто поговорить, поболтать с этим милым, приятным человеком, но, пересилив себя, попрощался.

– Вот ведь как бывает, – думал Насонов, – работает с тобой рядом человек, такой… такой… – он не мог найти точное слово, и мысль его, вильнув, перешла на другое:

– Не знаем мы, не знаем своих кадров, все на бегу, на лету, в спешке.

И вдруг не с того ни с сего всплыли строчки из школьного Маяковского: «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова…»

Весь день он провел в расслабленном состоянии и был необычайно добр и предупредителен. Даже разговаривая с Натальей Петровной по поводу Адамова, он сдержал себя, слушая её резкие суждения об этом «субчике с длинным языком, выдумывающим невесть что».

Адамов, как и было обещано, получил расчет через день. Деньги ему принесла кассир Лидочка и осталась пить чай у Адамова.

Муж Лидочки, Валя Тарасов был редактором местной коммерческо-рекламной газеты – «Все для вас», и эта газета не в пример «старушке» – «Шахтерки», была зубаста и в меру криклива.

– Валечка напечатал ужасную историю, – тараторила Лида в перерывах между печеньем и чаем. – Вы, наверное, слышали? В городе все об этом говорят. Я имею ввиду самоубийство тележурналиста Юрия Михайловича Плоткина в начале весны.

– Нет, Лида, не слышал. Я нынче почти не читаю газет и не смотрю телевизор.

– Так вот, Валечка раскопал, что меньше чем за сутки до самоубийства на квартире Плоткина побывал… – она сделала загадочное лицо. – Кто бы вы думали?

– Колдун, наверное. – наобум брякнул Адамов.

– Правильно! Как вы догадались? – в голосе Лиды было разочарование.

Адамов пожал плечами, потому что не догадывался, а сказал первое, что пришло на ум.

– Вы его знаете? – спросила Лида.

– Кого? – изумился Адамов.

– Ну, колдуна этого?

– Да откуда?! Помилуй!

– Так вот – это был некто Лялькин Геннадий Петрович! – торжествующе сказала Лида, словно все, исключительно все в городе знают или должны знать Лялькина.

– И что же? – осторожно осведомился Адамов пододвигая блюдце с медом поближе к Лиде.

– А ничего. Валечка сказал, что ни чего доказать нельзя. К тому же Плоткин, в тот вечер, перед тем как повеситься, разругался с женой. Но Валечка недвусмысленно намекает на то, что в городе слишком много развелось колдунов, ведьм… Вы себе представить не можете! – воскликнула с жаром Лида. – Подумать только: в нашей городской библиотеке существует кружок ведьм! Каково? – и перешла на шепот: – Сам Анатолий Гаран прибегает к услугам этого Лялькина.

Лида закатила глаза, выражая тем самым крайнюю степень своего потрясения этим фактом.

Адамов растерялся, потому что не имел к этим вопросам никакого отношения. К тому же пережитое им, само по себе ставило массу вопросов на которые у него не было ответа. Молчание Адамова Лида восприняла как согласие с её возмущением относительно колдунов и ведьм и продолжала:

– Валечка пошел дальше: он сделал предположение, что нашим городом давно уже управляют сатанисты разного покроя и фасона, – тут она явно процитировала обожаемого её мужа.

Расставаясь, Лида пообещала поговорить с Валечкой и он, возможно примет на работу в редакцию Семена.

– Помилуй, Лида, – хмыкнул Адамов подавая ей сумочку, – какой из меня корреспондент-журналист?

– Нет, нет! Валечка из любого сделает журналиста. Вы только захотите! Он у меня университет и институт в одном лице! Он и этому журналисту предлагал у себя поработать.

– Какому?

– Как? Вы и этого не знаете?! Ну, это уж совсем!

Опустим рассказ Зиночки. Эту историю я расскажу подробнее в очередном предисловии к заключительной главе «Проклятой повести», потому что этот рассказ касался меня, лично.

* * *

Журналистом Адамов не стал, хотя ему звонил редактор газеты. Не воспользовался Семен и визиткой своего бывшего шефа, поскольку в средине ноября к нему пришел тесть, в крайне удрученном состоянии. За стаканом чая, он поведал Адамову, что у Зинаиды Фоминичны, то есть у его тещи, обнаружили рак желудка с обширными метастазами.

– Удивились, как же она жила с болями в желудке, – рассказывал тесть. – А мне кажется, не было у неё никакого рака-срака до гибели Маруси. Переживала она очень, вот и рак гребаный приключился.

– И что теперь? – спросил Семен, чувствуя какой-то спазм в горле.

– А теперь, говорят: везите больную в Томск. Ближнее дело! Там, говорят, специальная больница, где раковых больных облучают. – он отодвинул от себя недопитый стакан и, уставясь в пол, изрек: «Верно говорят, пришла беда отворяй ворота».

Спазм в горле Адамова нарастал, и неожиданно для себя, а уж тем более для тестя, Сергей заплакал.

Адамов не отличался до этого сентиментальностью и в отношениях с родителями жены был ровен и даже холоден. Тесть недоуменно смотрел на плачущего зятя и не знал, куда себя подевать. Жалость огромная, все поглощающая, захватила Сергея и утопила в себе. Все в ней было неразрывно: горечь от гибели сына, жены и собственная неприкаянная жизнь – и вот эхо той трагедии, настигшая мать. Слезы текли обильно, как в детстве. Тесть сидел, сидел и тоже захлюпал носом.

Эта была посвоему поразительная картина: двое молча плачущих мужиков, совершенно трезвых, за столом.

Сквозь клубок безысходного горя к сознанию Адамова пробивалось нечто бесформенное, бессловесное, интуитивное. Пробилось оно уверенностью в том, что он способен вылечить Заинаиду Фоминичну – нужно только сильно-сильно захотеть, так сильно и искренне, как он сейчас плачет.

Эта уверенность пришла и стала собой заполнять все сознание и вытеснила из Адамова горестное отчаяние. Слезы перестали течь, и спазм в горле ушел вниз, укатился куда-то в желудок. Созревало решение, и оно, это решение, вылилось в слова.

– Пусть мама придет ко мне завтра утром, – попросил Адамов, не понимая толком, почему завтра и почему утром.

Он сказал «мама», хотя раньше называл свою тещу по имени-отчеству, что тоже не осталось незамеченным тестем. Тесть не стал ничего переспрашивать и уточнять: видно, и в нем произошло, нечто лишившее всякого смысла и желания что-либо уточнять.

Адамов спал в эту ночь плохо, если вообще спал. Встал в шестом часу от яркого сноведения, – настолько реального, словно Адамов и на самом деле вернулся в больницу, в общую палату. Хотя он совершенно забыл этот эпизод из своей больничной жизни, совершенно!

Когда его перевели в общую палату и санитарки ушли, Адамов сел на кровати и сказал:

– Мир вам и здоровья.

Не получив ответа, он продолжил:

– Новый анекдот слышали? «Приходит жук к муравью…»

– Слушай ты, болтун, не вижу тебя. Заткнулся бы а? – Голос был злобный с надрывом.

– Сам заткнись, ноешь и ноешь. Душу уже вымотал и врачам и санитаркам. Рассказывай, мужик! – откликнулся пациент с соседней кровати.

Адамову расхотелось уже рассказывать, он лег на кровать и ровным тоном, словно о совершенно будничном деле, сказал:

– А у меня жена и сын погибли.

В палате наступила тишина, даже было слышно, как о оконное стекло бьется муха.

– А по мне, если и ты к завтрашнему утру околеешь, так наплевать. – Взвизгнул все тот же. – У меня ногу, может быть, отнимут! Ногу! Что я без ноги? Кто я без ноги?

И уже тихо но все так же злобно:

– Оптимисты мать вашу!

– Язык бы у тебя отняли. – откликнулся тот, что просил рассказать анекдот. – Тебе же ясно профессор сказал, что с ногой все будет хорошо.

И тут, Адамов не только почувствовал, но услышал и увидел, как между им и тем, кто только что говорил, сверкнул огненный шнур и тут же пропал. Как шелест листвы за окном, пронеслось: «Быть посему» И показалось Адамову, что эти слова сказал Ефимка. Озноб прошел по телу, стало холодно, и он полез под одеяло. И тут услышал голос нытика.

– Не надо! – закричал Адамов, но крик его еще более разъярил говорящего.

– Жить хочется? То-то и оно. Девочки там… Вот и орешь. А по мне так… – Он смачно и грубо выругался. – Жена погибла, а он анекдоты рассказывает. На твоем месте волосы на голове рвать нужно, зубами скрежетать, а он анекдотики. Легко живешь, да тяжело помирать будешь.

И опять сверкнула невидимая молния и прошелестело: «Быть посему».

– Какие же Вы сволочи! Нет чтобы человеку доброго пожелать, а вы ему в самое сердце метите! – заступился все тот же.

Адамов поглядел на защитника. Он лежал у распахнутого окна, и смотрел на Адамова, приподнявшись на локте.

– Ты его не слушай, мужик. Он врачей всех извел, да и меня достал.

И опять дважды сверкнула невидимая молния и дважды прошелестело: «Быть посему».

Но на этом сон не кончился. Он продолжился, но по иному: палата предстала ему в цвете, точнее – в цветном освещении от лилово-синего до соломенно-желтого. И голос, которым разговаривал он сам, и голоса тех, кто были в палате, тоже представлялись Адамову как потоки света, пересекающиеся в пространстве и смешивающиеся друг с другом.

И откуда-то из каких-то неведомых глубин, всплыло знание, словно кто-то сказал, опять-таки Ефимкиным голосом: «Ты видишь в цвете эмоциональное поле в этой комнате, желающие тебе зла представлены в темных тонах…»

Голос был, несомненно, Ефимки и удалялся, удалялся, пока совершенно не исчез, словно Ефимка уходит по длинному коридору от Адамова. Адамов всей душой хотел догнать Ефимку, но не мог встать с кровати, хотя все жилочки в теле напряглись и готовы были лопнуть от напряжения.

На этом Адамов проснулся. Проснулся с твердой уверенностью в том, что тот, злобствующий помер. И не было у него торжества, а напротив, было глубокое сожаление, как у нормального человека, причастного к непреднамеренной смерти другого.

Когда Адамов вполне осознал это, ему стало не по себе. Он вовсе не хотел приносить людям, пусть и дурным, злым, смертного приговора. Он даже вслух сказал: «Что я, Господь Бог, что ли, чтобы на смерть людей осуждать?»

Но не успел звук его голоса исчезнуть, как прошелестело над ним словно кто сухую траву ногой шевельнул:

– И к жизни присуждать будешь.

И опять этот издевательский дребезжащий смех с переходом в тонкий собачий лай.

Сейчас по истечении более двух месяцев, проснувшись в своей квартире и анализируя только что увиденный сон, Семен вспомнил, что нечто похожее слышал из разговоров медсестер, и удивился, что многое из больничной жизни забыл, хотя, выписываясь, думал, что всё, вплоть до трещинок в потолке, запомнит. Ан, нет, не запомнил, и не запомнил такое существенное как смерть человека, пожелавшего отнесшегося к нему с ненавистью.

Это так потрясло Адамова, что у него разболелась голова и сердце зачастило словно он пробежал стометровку. Он прилег на диван и, видимо, снова уснул.

Звонок в дверь поднял Семена, он вспомнил, что должна прийти теща.

И на самом деле это была Зинаида Фоминична: «Батюшки! – Вскричала она, едва войдя в квартиру. – Да что с тобой, Сема? На тебе же лица нет?! Пойдем, пойдем, – она потянула Семена за руку на кухню:

– Я тут малинки принесла, медку, хороший горный мед, – приговаривала она, усаживая Семена на табуретку. – Пропадешь вот так-то один. Вот я в газете читала… Ой! Да что я! Чуть было чепуху не смолола…

– Отец был, сказал что ты, мама, больна, – прервал её зять не притронувшись к расставленным на столе угощениям.

– Ну так шестьдесят пять годков – чему же удивляться.

– Рак, говорит, обнаружили?

– Да и рак, может, ведь отчего человеку ни померать, все равно помирать. Маруся на десять лет моложе тебя была. Я, дура, все ей говорила: «За кого выходишь? Он состарится – это я о тебе так, – а ты еще молода». А Господь вон как распорядился, – она всхлипнула. – Мне, старухе жить, а им в могилке лежать.

И вдруг Адамов почувствовал, как из него что-то вырывается, горячее, огненно-жгучее. Почувствовал он это, кожей: от затылка вниз по спине словно огненная струя прошла, а потом обратно к плечам, по рукам и к центру ладони. Он инстинктивно выбросил развернутые открытые ладони рук в сторону Зинаиды Фоминичны. Та ойкнула от неожиданности:

– Испугал ты меня, Сема. Это что за фокус какой? Меня словно в живот током ударило.

Адамов не знал, что сказать.

– Мой-то вчера пришел и говорит, – продолжала Зинаида Фоминична, оправившись от внезапной выходки Адамова. – Так вот, говорит: «Иди к Семену, он тебя лечить будет». Вот я и пришла. Давай, лечи. Только я за тобой лекарских способностей раньше не замечала. Пошутил наверное?

– Вылечил я тебя, мать, – сказал Адамов враз севшим голосом. – Нет у тебя никакого рака.

– Да. Как же Сема?… Да что же… Испугал ты меня, верно, когда ладони свои швырнул… Больно неожиданно…

– Сама себя ты, мама, вылечила, – Адамов не замечал, что сам же себе противоречит. – Иди, нет у тебя никакого рака. Точно.

– Ну, на добром слове спасибо, конечно… – она недоверчиво поглядела на Адамова, и уже с порога сказала:

– Ты бы дома сиднем не сидел, на люди бы появлялся, к нам бы пришел, что ли? С ума ведь сойдешь.

Она ушла, так и не поверив Адамову, полагая, что тот просто хотел морально поддержать её. Вот только выходка с ладонями смущала Зинаиду Фоминичну, как и легкая теплота под ложечкой, внезапно появившаяся и не проходящая.

Адамов не знал, а Зинаида Фоминична не сказала, что уже куплен билет в Томск и в банке взята ссуда под залог квартиры.

Из Томска Зинаида Фоминична вернулась буквально на третий день и, едва обопнулась о порог дома, поехала к Адамову.

– Сема! Сыночек! – вскричала она едва переступив порог. – Прав, прав ты! Нету у меня раку-то! Нету! – она расплакалась на диване. – Я уж смирилась, платье себе шить погребальное надумала… Неужто ты тогда, а?

* * *

Как-то в конце февраля к Адамову пришла теща и, сидя за чаем на кухне, повела себя странно: мялась, пыталась начать разговор и не могла. Наконец, осмелилась: «Сема, я, может быть, старая дура, чего-то не понимаю, ты уж меня извини, если глупость скажу. Я так думаю: если Господь дал тебе дар такой – от смертельных болезней излечивать – то грех это, вот так, в себе держать?

Она вопросительно поглядела на Адамова: – Чего молчишь-то?

– А если с той же легкостью и смерть, всаживать в человека, то как?

Зинаида Фоминична замахала на Адамова руками:

– Бог с тобой, какие страшные вещи ты говоришь! У меня волосы дыбом на голове встали!

Адамов мучительно подыскивал слова, чтобы объяснить теще то, что и сам толком не понимал, вернее, понимал, но как-то иначе, не в словах.

– Не я, мама, лечу, не я, а сам человек себя излечивает. Злому, недоброму человеку я не могу помочь, напротив, его убьет мое лечение. А как узнаешь, что за человек перед тобой? Люди – мастера притворяться. А мне такого не дано, чтобы я отличал доброго человека, от злого, недоброго. Одного вылечишь, другого в гроб вгонишь, и все это на моей совести будет. Боюсь я целительством заниматься, да и вообще на людях быть, – вдруг признался Адамов. – Вот ты говоришь: «отчего я сижу сиднем дома» А мне страшно на людях бывать. Страшно! Люди-то вокруг злые ходят!

И вдруг сказал странную фразу, которую и сам не понял:

– Множитель я! Умножающий и горе, и радость.

Будто и не он сказал, не его губы, но его губами.

Возникла напряженная, до звона тишина и каждый прислушивался к этой тишине: ждал её взрыва и боялся его.

Этой вселенской тишиной и окончился бы разговор, но Зинаида Фоминична вдруг прошептала:

– Я на себя возьму грех ошибки.

Её настойчивость и упорство, предопределило судьбу Адамова на многие годы вперед, куда дальше, чем простирается эта повесть.