I

По возвращении Геннадия Петровича из Новокузнецка с Зинаидой Яковлевной Огарковой случилась истерика. Она валялась в ногах Лялькина, целовала ему руки, ноги и умоляла не покидать её ни на минуту.

– Я умру без тебя! Умру! – выкрикивала она в перерывах между истерическими рыданиями.

Насладившись этой картиной, Геннадий Петрович прервал её неожиданно грубым поступком: он ударил Зину ладонью по лицу. Удар получился хлестким, и Огаркова потеряла сознание – скорее, не от боли, а от неожиданности и с непривычки. Она безобразно растянулась на полу, подол заголился, и белые узкие трусики едва прикрывали половые органы.

Лялькин сел напротив её в кресло и закурил. Через минуту – другую Зинаида Яковлевна очнулась. Лялькин потушил сигарету и наклонился к ней.

– Ну что, пришла в себя?

Огаркова жалобно поглядела на его: «Мучь меня, – пролепетала она, – бей, но не оставляй».

– Садись, поговорим, – Лялькин и рывком поднял её с пола, усаживая в кресло, где только что сидел сам. Он сходил на кухню, принес бутылку водки и большой фужер. Стоя перед ней, он вскрыл бутылку и налил почти полный фужер: – Пей!

Огаркова, давясь, в два приема выпила почти двести граммов, Лялькин протянул ей яблоко. Она замахала руками и побежала на кухню. С кухни донесся звук льющейся воды. Через пять минут, пьяненько улыбаясь, Зинаида. вошла в зал.

– Вот что, – сказал Лялькин и посмотрел на неё взглядом, не сулящим ничего хорошего. – Пора поговорить на чистоту. Пора тебе объяснить кое-что, – повертел в руках яблоко, как бы раздумывая с чего начать. – Ты садись, садись на диванчик и приготовься слушать.

Подавленная и опьяневшая Зинаида, покорно уселась на диван. Лялькин медлил с объяснениями, раздумывая, с чего начать разговор, а объяснять нужно и такое, о чем до поры до времени он не хотел бы.

– Ну что же, начну, пожалуй с того, чтобы ты знала о источнике своей прежней жизнерадостности. Так вот, для дураков и профанов этот источник – в космической энергии, для людей знающих, это не что иное, как «энергетический вампиризм».

Он вопросительно посмотрел на Зинаиду: поняла ли она значение последних слов? И увидел, что поняла. Как ни пьяна была Огаркова, она не могла сдержать свое удивление, круто замешанное на страхе.

– Не делай таких удивленных глаз! Если хочешь знать, то для оживления твоего бренного и старого – да, да! – старого тела я откачивал жизненную силу у тех, до кого могу дотянуться. – резко, беспощадно бросил ей в лицо, словно кинжал вонзил. – Ты, теперь, энергетическая наркоманка, энергетический вампир! Ты теперь не можешь жить без того, чтобы не подпитывать себя свежей энергией. Поняла?

Лялькин, во второй раз с наслаждением смотрел на Огаркову, почерневшую и подурневшую от страха. Он буквально купался в волнах ужаса, которые исходили от неё. Он мог бы вот так оставить Огаркову одну умирать от холода, заполнявшего её существо, но она нужна была Геннадию Петровичу. Нужна.

– Теперь, когда ты поняла и осознала, что за все в этом мире нужно платить, и часто – очень дорогой ценой, я укажу тебе единственный путь к спасению и к власти. А пока… – Лялькин встал и погрузил себя в то особое состояние, в котором он был способен отыскать мысленным взором источник «живой силы», той самой, без которой человек обращается в труп.

«Донор» нашелся в соседней квартире и Лялькин «подключил» его к Огарковой. Через полчаса Зинаида Яковлевна была свежа и энергична, а в соседней комнате скончался некто Мелкин Иван Сидорович, мужчина сорока двух лет, от острой коронарной недостаточности, как сказали позже врачи. Лялькин ли переусердствовал, или на самом деле сердце Ивана Сидоровича работало на пределе, это не интересовало ни Огаркову, ни самого чародея.

– Теперь слушай меня, – выдохнул Лялькин уставшим голосом, поскольку пришлось потратить немало собственных сил для того, чтобы энергия «шла» от «донора» к «реципиенту», тем более что сам донор находился в таком безвольном состоянии. – Тебе нужно научиться самой «подзаряжать» себя. Ты меня понимаешь?

– Да, – отозвалась Зинаида, наслаждаясь необычайной, распирающей силой, которая влилась в неё. – Прости меня, я вела себя по-дурацки, по-бабьи.

На это признание Лялькин только усмехнулся:

– Значит, поняла, что я не буду около тебя нянькой. Так вот, бери срочно отпуск и выезжай в Москву, адресок я тебе дам и еще кое-что по мимо этого. Перед отъездом скажу. А пока, делай вот так… – Лялькин продемонстрировал ей несложный прием, известный почти всем начинающим магам и колдунам. – Глубоким вдохом в себя ты мысленно как бы вбираешь из окружающего тебя пространства энергию, а потом на выдохе также мысленно «вкачиваешь», «вдуваешь» её в область затылка и вниз по позвоночному столбу до самого кобчика, в руки, ноги и прочие места. Лучше это делать, сосредоточив свое внимание на конкретном человеке. От него вбираешь и втягиваешь в себя.

Убедившись, что ученица освоила кое-что из его науки, Лялькин ушел, пообещав, что вернется через неделю из Томска.

– И выкинь из головы эти бабские бредни о любви, – посоветовал он напоследок, уже перешагивая порог квартиры Огарковой. Лялькина ожидало молодое, горячее тело, живущее собственной, от Господа данной энергией, еще не растраченной в безумной оргии жизни.

Зинаида Яковлевна хорошо поняла, что «медовый месяц» с Лялькиным закончился, что наступил новый период в её жизни. И это знание одновременно и страшило, и радовало её.

II

Кузьмин Виктор Васильевич, доцент кафедры физики Томского университета, специалист по изотопам, о лекции узнал из объявления в городской газете, где было написано, что «профессором парапсихологии Лялькиным Г.П. будет прочитана лекция в аудитории отделения философии государственного университета, в 16 часов». И ниже, мелко: «за умеренную плату».

Виктору Васильевичу перевалило за сорок с гаком, но время и жизнь не убавили природного интереса ко всему необычному, тайному и загадочному. Тому объяснением был, помимо любознательности, еще и ряд жизненных обстоятельств.

Во-первых, в его памяти остро и раздражающе сидело воспоминание о странном человеке, поселившемся по соседству с домом его родителей, когда Виктор еще жил в Новоалтайке. Часто обдумывая прошлые впечатления, пытаясь разобраться в своих юношеских страхах перед этим старцем и неудержимой притягательности к нему, Кузьмин сожалел, что не вникал глубоко в те редкие и скупые «изречения» Ефимки.

Объявление в газете всколыхнуло подзабытое, и на поверхность всплыла, помимо Ефимки, еще одна встреча с тем, что не укладывается в прокрустово ложе позитивной науки. Это произошло, когда родители переехали в Томск.

На последнем курсе института Кузьмина отправили в дальний колхоз N-ского района на уборку урожая. Такая практика помощи города селу была распространена в советские времена и он, будучи студентом, не мог уклониться от этой обязанности. Загнали в такую таежную глухомань, в такую деревушку о четырех дворах, каких тогда еще совсем молодой Виктор Васильевич, выросший и в вскормленный городом, представить себе не мог.

Районное начальство повелело валить осинник для строительства коровника. Было таких волонтеров четверо, и всех четверых определили на постой в разные дома. Хозяева, люди весьма преклонного возраста, были рады постояльцам, так как из колхозного амбара на каждого выделили месячную норму продуктов. Времена были удивительные, даже парадоксальные, когда люди, выращивающие хлеб, овощи и мясо ничего этого не имели.

Хозяйка, Кузьмина, крепкая старушка лет шестидесяти пяти, была на редкость молчаливой особой. Она никогда не смотрела постояльцу прямо в лицо, а всегда старалась глядеть вбок и сторону. Это очень удивляло жизнерадостного юношу Кузьмина и даже беспокоило первые дни. Он пытался разговорить старушку, но его попытки оказались напрасными. Все оканчивалось двумя – тремя фразами и все тем же взглядом вбок и в сторону, словно бабуля страдала каким-то физическим недостатком, напрочь перекрывающим возможность глядеть людям прямо в лицо, в глаза.

Первое смятение в душу Виктора внесло брошены мимоходом слова одного из жителей этого села:

– Ты, парень, поосторожнее с бабкой Кулдыгиной. В глаза-то ей не заглядывай: изурочит.

Виктор ничего не понял. Особенно не понял, что такое – «изурочить». Только чувствовал в этом слове какой-то ужас. Откуда ему было знать, что люди умудренные жизнью, здраворассудочные люди испытывали перед этим словом такой же детский страх.

В словах этого доброжелателя страх был настолько откровенен, что не почувствовать его Кузьмин не мог.

Этот животный страх перед бабкой поселился в Кузьмине, хотя внешне не было никаких к тому причин. Бабка, как могла, ублажала постояльца, вот только не смотрела ему в лицо, в глаза.

Подходили к концу «полевые работы», и однажды Кузьмин увидел потрясшую его картину. Но прежде, для людей, привыкших к спальным гарнитурам, к свежим простыням на кровати, должен сказать, что ничего подобного в бабкиным доме не было. Бабка спала на широкой лавке, устроенной вдоль тыльной стороны огромной глинобитной русской печки, занимавший в доме едва ли не треть, а то и половину всей площади. «Тыльная» сторона печки выходила в спальню бабки. Матрасом ей служил тюфяк с постоянно обновляющимся содержимым, согласно сезону: высушенными травами, а то и сеном, вырванным из колхозного стога.

«Лицевая часть» выходила в кухоньку со всеми, её нехитрыми атрибутами, как-то: настенным шкафом со стеклянной посудой, самым ценным, что было в доме бабки. Там стоял и грубо сколоченный стол, сбитый из толстых плах, кадушка для питьевой воды, полка вдоль стены с разными изделиями гончарного и берестяного производства в которых бабка хранила крупы, соль и прочие специи…

Больше помещений в доме не было, Неудивительно, что Виктор расположился у бабули на русской печи, и под бока, и в изголовье были положены все те же тюфяки с травой. Семену, даже понравилось спать на постоянно теплой, даже горячей постели. Так вот, в ту ночь ему не поспалось. По небу катилась желтая и круглая как монгольский щит, полная луна, и потому все виделось отчетливо.

Бабка, в полночь, вышла на кухню и «провокационно» осведомилась:

– Спишь ли, сынок? (Бабка всегда называла Виктора – «сынок»).

Кузьмин оцепенел на печке, тем более что бабка, привстав на приступку, заглянула под занавеску. Хотя на печке была сплошная темнота, а может быть, наоборот – светло, по этой причине, Виктору показалось, что глаза у бабки кошачьи, фосфорцирующие зеленым светом. Это был единственный и последний раз, когда Кузьмин видел глаза бабки.

Страх, полнее и сильнее которого ему уже никогда не приводилось испытывать, парализовал его. Словно окостенел Виктор в ту ночь на печке, но видел все отчетливо в свете луны, пробивающейся в единственное окошко, и восковой свечи, которую зажгла бабка. Он видел таинственные, непонятные ему манипуляции с невесть откуда-то появившейся иконой и самодельным, из лучинок сделанным крестом. Странный, пугающий Виктора ритуал продолжался до первого петушиного крика.

Как ни молод и ни сведущ он был, а понял, что бабка занимается колдовством.

Утром, бабка, была, как бы не в себе, суетилась, хихикала не понять по какому поводу. Виктору показалось, что она помолодела лет на десять-пятнадцать. Когда бабка собрала ему утренний завтрак и уселась напротив Кузьмина, все так же, смотря в сторону, он вдруг выпалил:

– Ты этой ночью колдовала?

Сказал и испугался этому, спонтанно вырвавшемуся вопросу не меньше, чем ночью на печи. Еще больше испугалась бабка. Она брякнулась перед ним на колени и завопила:

– Не губи, родной!

Какая уж сила выбросила Кузьмина из-за стола, трудно сказать, тут все было перемешено и собственный страх перед бабкой, и стыд, что она упала перед ним на колени, и что-то еще, чему нет названия. Он выскочил во двор и опомнился, только возле будки бабкиного кобеля, совершенно не способный ни встать, ни бежать куда-то дальше. Бабка стояла на пороге избы и рукой подзывала к себе Виктора.

Говорит он не мог, лишь отрицательно мотал головой, давая понять что «ни в жизнь не переступит порога её избенки.

Бабка минуту другую постояла на крыльце и направилась к Кузьмину, шла она молчком, скосив голову по обыкновению в бок, не глядя в лицо Виктора. Он сделал усилие встать, но ноги были ватными, не держали.

Бабка села рядом на обрубок бревна и говорит:

– Ты со мной поговорить хотел, давай поговорим.

Он что-то, наконец, выдавил из себя, что-то мявкнул, но бабка, как бы вовсе не к нему обращалась, сказала с надрывом в голосе:

– Не могу милый, не могу без этого, болею вся, косточки все мои, все суставчики выворачивает, ежли ентим делом не занимаюсь. Проклятие на мне такое лежит, стало быть. Зарок себе дам – не заниматься, а не могу. Другой раз надумаю к Богу обратится за помощь, да где там! Едва подумаю, так тут же и скрутит в дугу…

Вот эти слова, да ночной «кошачий» взгляд бабки Кулдыгиной запомнились ему на всю жизнь, а все остальное, в том числе лица и имена товарищей по «лесоповалу», время истерло в прах.

Вспомнил он и Ефимку, но тот не был страшен, как эта бабка. Скорее загадочен, особенно когда рассказывал об эльфах, духах рек и озер, о том, что травы и цветы все понимают, но не так, как люди словами, а по другому.

На лекцию профессора его гнало любопытство и скрытая, беспричинная тревога, глубоко засевшая в нем с тех давних времен.

Оказалось, что устроителем лекции Лялькина в институте был профсоюз студентов и проходить лекция должна была в аудитории факультета философии.

Виктор Васильевич преподавал физику и был специалистом по радионуклидам и к философии, как к любой спекулятивной науки относился с подозрением, потому не часто бывал в этом краснокирпичном здании, хотя отделял от него только сквер, ныне занесенный снегом. Он шел мимо пламенеющих рябин, разлапистых, отливающих голубизной ёлок, когда его окликнул профессор Самойлов.

– Вижу, коллега, и Вас заинтересовал этот очередной медиум. Не жалко будет денег?

– Денег не жалко, хуже, если буду разочарован, – откликнулся Кузьмин.

– Неужели вы надеетесь не разочароваться?

– А Вы?

Так, перекидываясь ничего не значащими словами, они пришли в фойе факультета.

– У меня есть одна идея, – сказал Самойлов, и тут их разом разделила толпа студентов и преподавателей, так что Кузьмин и не узнал, в чем заключается «идея» Самойлова.

Зал наполнился до отказа, в проходах стояли стулья, и те, кто припозднился, сгрудились у настежь открытых дверей. Казалось бы, после мистического бума Чумака и Кашпировского, разделивших многомиллионное атеистическое государство на два лагеря, людям пора бы отрезветь. Ничуть не бывало! Тяга к таинственному, запредельному была настолько сильной, что умудренные позитивистской наукой мужи не избежали соблазна. Впрочем, атеизм такая же вера, а коли так, то и ему присущи суеверия.

Лялькин быстрым, летящим шагом поднялся на кафедру и окинул аудиторию взглядом. Его вид мужика-старообрядца в хромовых сапогах, с напущенными на голенища брюками, в рубахе с напуском, опоясанной шелковым шнуром с кисточками, вызвал у аудитории легкий смешок.

– Я понимаю, – начал Лялькин. – Вы привыкли видеть на этом месте человека в галстуке, в костюме «тройка». Понимаю, что отношение ко мне у вас более чем критическое. Люди вы все начитанные, эрудированные, и потому я не стану демонстрировать свои паранормальные способности, иначе вся наша беседа превратится в цирк, а меня посчитаете за ловкого иллюзиониста. Я попробую поговорить с вами на вашем же языке, на языке науки.

Он обвел зал своими черными глазами, особым, насквозь «прокалывающим», взглядом. Он чувствовал аудиторию так, как чувствует артист зрительный зал, и мог бы, пустив в ход свои сатанинские силы, полностью овладеть им, как это делал Кашпировский, вводя всех в истерическое, состояние, но в том не было нужды. Задача была иная – пробиться к чистому, незамутненному сознанию, к центрам «здравого смысла».

(Мне представляется важным привести некоторые фрагменты из лекции Лялькина, прочитанной в Томском госуниверситете, чтобы глубже понять его, а также дать представление о «методах улавливания душ», которые практикуются в этой среде.

Обрабатывая пленки с записями лекций Лялькина, которые делали разные люди, поражаешься, с какой необыкновенной легкостью он переходил с одной темы на другую, приноравливаясь к аудитории. Было что-то завораживающее и даже убедительное в его словах.)

– Вряд ли кто станет отрицать тот факт, – продолжал Лялькин после «зондирования» зала, – что позитивная наука с её доктриной «единства метода» была похоронена квантовой физикой. Напомню, что особенность познания в квантовой физике, в отличие от традиционной, заключается в том, что экспериментатор является активным участником физических событий…

И тут, (он это чувствовал: нарастала эмоциональная волна неприятия той картины мира, которую он решил изложить. И он знал этот источник, пребывающий в человеке с того момента, как он стал человеком – скептицизм. В сущности, все лекции Лялькина преследовали отнюдь не просветительскую цель, а дерзкий вызов самосознанию, скрытому в субстанции, под расхожим названием – душа.) – он сделал паузу и поглядел в зал. В первых рядах сидел профессорско-преподавательский состав факультета, и ироническая улыбка блуждала на устах многих. Дальше сидела «зеленая молодежь», и там Геннадия Петровича слушали внимательно.

– Образно говоря, – продолжал Лялькин, – раньше экспериментатор являлся пассивным зрителем в театре, наблюдал и описывал то, что происходит на сцене. Квантовая физика опустила занавес, и для того, чтобы увидеть, что происходит на сцене, нужно встать из зрительного зала, взойти на сцену и принять активное участие в той пьесе, которая разыгрывается там природой. Видимый и ощущаемый нашими органами чувств мир – это «твердая» оболочка мира невидимого.

Лялькин снова сделал паузу и протянул руку, с демонстративно повернутой вверх ладонью к стакану с минеральной водой. Как рассказывали очевидцы этой лекции, до стакана от ладони Лялькина было не меньше полуметра, но сосуд с водой волшебным образом очутился на ладони Лялькина. Этот «фокус» вызвал в зале легкий шумок и удивленные возгласы. Геннадий Петрович попил водички, поставил порожний стакан обычным образом на место и как ни в чем ни бывало продолжил лекцию:

– Встает философский вопрос: что в таком случае наблюдает физик и каково влияние на происходящее его собственных представлений о «существе пьесы»? Такой вопрос может быть отнесен не только к области сверхмалых величин, но и такому объекту, как Вселенная.

В зале нарастал шум, перемежающийся с краткими репликами:

– Видел? Видела?

Но Лялькин продолжал:

– Можно этот вопрос сформулировать в терминах искусства: насколько вымышленная реальность художественного произведения влияет на исторический процесс? В математике известны случаи, когда совершенно абстрактные представления начинают описывать ряд экспериментальных данных. Так, например, случилось с «кварками», а еще раньше с геометрией Римана-Лобачевского. Сейчас в математике известны «p»-мерные пространства. Встает вопрос, насколько все эти абстракции реализуются в мире? Могут ли быть Вселенная во Вселенной, параллельные и пересекающиеся миры и так далее?

Между тем беспокойство в зале нарастало. Манипуляция со стаканом воды интересовала аудиторию больше, чем рассуждения Лялькина о «p»-мерных пространствах, но тому, вроде, и дела не было до этой приглушенной до поры до времени, эмоциональной реакции.

– Так вот, – говорил Лялькин, – новая метафизика, в которой человек, личность, является главным «персонажем пьесы», отвечает на эти вопросы самым утвердительным образом. Более того, она утверждает, что массовое сознание обывателей, или массовое сознание научного общества, изменяет физику мира, его исторический вектор. В физике мира, в истории, осуществляется то, во что верит массовое сознание людей. Такова парадигма новой науки, науки двадцать первого века! Это означает, что закон, скажем, Ома для цепи тока определяется не фундаментальными свойствами электрона, а нашими представлениями об электроне.

– Че-пу-ха! – Выкрикнул кто-то из зала и Кузьмин узнал голос профессора Самойлова.

– Люди сильной воли, огромного, планетарного интеллекта определяют судьбы мира и его физику!

Лялькин поглядел в зал и безошибочно выделил из него Самойлова.

– Это не чепуха, уважаемый Павел Игнатьевич. Это, извините меня такая же чепуха, как «тоннельный переход» электрона, как его «дуализм.

– Это все голословно! – крикнул Самойлов и осекся, потому что ни кто его не знакомил с Лялькиным и, тот не мог знать его имени-отчества.

По лицу Геннадия Петровича скользнула ироническая усмешка. Он не стал вступать в полемику с профессором, озадачивать его своей проницательностью. Лялькин продолжал лекцию.

– По разным оценкам, цивилизации гибнут каждые десять-двенадцать тысяч лет, и причина гибели заключается в том, что мы не одни во Вселенной, что рядом с нами существуют параллельные и пересекающие с нами миры, где также живут разумные существа и имеют собственные представления, собственную научную парадигму, которая сказывается на нас.

– Чепуха! – воскликнул уже кто-то другой и спросил: – Выходит наши представления о мире, влияют на те миры?

– Абсолютно верно! – согласился Лялькин. – Здесь, в этом, источник мистических и оккультных представлений, да и вообще преставлений о «потустороннем». Тут можно говорить об этике существования миров, или, напротив, о борьбе миров…

В аудитории началось нечто невообразимое: гвалт и галдеж, спорили друг с другом. Лялькин постоял минуту-другую, сошел с кафедры, сел за стол рядом с организатором. Они о чем-то поговорили, и Лялькин вышел за кулисы, исчез. Лекция кончилась.

К Кузьмину подошел Самойлов и констатировал:

– Плакали наши денежки. Сбил все в клубок, в кучу светел, да и смылся.

– А что ты хотел? Фокусов? Левитации и телекинеза?

– А хотя бы? Фокус со стаканом воды заметил? Я телекамеру приготовил, студентов рассадил и проинструктировал. Давно хотел этих шарлатанов подловить, да за ушко на солнышко. – он вытащил из кармана сигареты и закурил. – Ну, я его найду, он в гостинице «Томь» остановился, в двадцать седьмом номере. Одно меня удивляет: откуда он знает меня? Не пойму, кто и когда нас с ним познакомил».

– Что? – Кузьмин не понял последней фразы Павла Игнатьевича.

– Да он, этот Лялькин, ко мне по имени отчеству обратился, – пояснил Самойлов.

– Когда ты хочешь к нему в гости наведаться?

– Да сегодня же и пойду.

Кузьмин напросился к Самойлову в напарники. Вечером Самойлов подъехал на своей машине к дому Виктора Васильевича. Помимо Самойлова, в машине был молодой человек, студент. Виктор Васильевич знал этого паренька; тот был телеоператором студенческой телестудии университета.

– Я Сашу взял, – пояснил Самойлов, – на всякий случай. Надеюсь уговорить этого Лялькина продемонстрировать перед телекамерой что-нибудь из его паранормальных способностей, кроме угадывания имен человеческих.

Найти Лялькина, оказалось делом непростым. Минут двадцать объяснялись с охраной гостиницы, потом выяснилось, что «господина Лялькина нет в номере, а где он, не известно». Собрались уже убираться не солоно хлебавши, но неожиданно Кузмина окликнул мужчина:

– Виктор Васильевич! – это был известный в городе бизнесмен Тартов, специализирующийся на выпуске приборов с радионуклидами. Кузьмин числился в его фирме в качестве научного консультанта. – Вы кого-то здесь ищете?

– Да, ищем.

– А как вы насчет ресторанчика вместе со своим приятелем. – Тартов протянул руку Самойлову и представился: «Константин Романович, фирма «Ронэт». Самойлов отказался от ресторана, сославшись на занятость, а Кузьмин не мог отказать Тартову.

В ресторане к пиву подавали креветок и раков. Речь между Кузьминым и Тартовым шла о разработке новых приборов для лечения раковых опухолей.

– Раков едим и от рака же излечение ищем, – попытался скаламбурить Тартов.

И тут, Кузьмин увидел сидящего в сторонке ото всех, как бы в нише, Лялькина! Горка разломанных креветок на блюдце говорила о том, что Геннадий Петрович сидит в ресторане по меньшей мере час. Сердце Виктора Васильевича подскочило и гулко ударило около горла.

– Погляди вон туда, Константин Романович, – Кузьмин кивнул головой в сторону Лялькина.

– Ну, мужик какой-то любитель креветок.

– Это Лялькин, профессор парапсихологии! – Тартов недоуменно посмотрел на Виктора. – Он сегодня читал у нас, в университете лекцию.

Пришлось Кузьмину рассказать кое-что из того, что мы уже знаем.

– Мы с Самойловым пытались найти его, поговорить по душам, что называется, а он вот оказывается где был.

– Это мы мигом. – Невесть чему обрадовался Тартов и направился к Лялькину.

Вначале он разговаривал с Геннадием Петровичем стоя, потом присел на свободный стул, а минут через пятнадцать, когда Кузьмин начал терять терпение, они вдвоем направились к нему.

– Вот, рекомендую, – сказал Тартов, представляя Лялькину Кузьмина.

– Физик, доцент, Кузьмин Виктор Васильевич.

– Профессор парапсихологии, экстрасенс… – и Лялькин запнулся на мгновение. Вы были на сегодняшней лекции?

– Да, – как провинившийся школьник ответил Кузьмин.

– Жаль: гвалт поднялся… – Сказал Лялькин.

– А как вы, это… стакан…? – спросил Виктор Васильевич.

– Стакан-то? Стакан я так… – Лялькин протянул руку.

Ни Кузьмин, ни Тартов не уловили момента, когда стакан с вином оказался на его ладони.

– Ловко! – восторженно прокомментировал Константин Романович. – Хорош фокус! А еще, что можете?

– Это не фокус, уважаемый, а овладение геометрией пространства-времени. – Лялькин откинулся на спинку сидения и закурил.

– Ну, да… – недоверчиво произнес Тартов и выразительно посмотрел на Кузьмина: «Мол, дурит нас мужик».

Однако уже через час, Лялькин очаровал обоих собеседников, показав им еще несколько фокусов с изменением «кривизны пространства-времени».

– Жаль, уходить нужно, – огорчился Тартов, вставая из-за стола. – Вот моя визитка, – он бросил на стол карточку и несколько крупных купюр и ушел.

То ли под воздействием спиртного, то ли еще по какой причине, но Кузьмин рассказал Лялькину о Ефимке. Ему в этот вечер хотелось рассказывать и рассказывать о себе, настолько Геннадий Петрович расположил его. Рассказ о Ефимке заинтересовал Лялькина и он предложил Кузьмину встретиться завтра, «в удобное для него время».