1

(«Парень Боб, — мысленный посыл вышел слабым, но он постарается, он приложит ещё усилие, — Джимми-бой? Пожалуйста!»

Ответа не последовало.

«Парень Боб? Эй, Джимми, Чёрный человек?! Что же вы все…»)

Шатун не знал, сколько времени он находится тут. Собственно говоря, он вообще мало о чём знал, пребывая в полудрёме или в полузабытьи. Станция спала — где-то далеко, по контурам внешнего мира Шатун слышал лишь мерный шум работающих машин, — и пока она не проснётся, нет смысла тратить силы, которых и так не осталось. Всё же он с трудом разлепил ссохшиеся губы и попытался позвать вслух:

— Парень Боб…

Ему запретили приносить с собой что-либо, кроме воды; открытая двадцатилитровая канистра стояла рядом у его ног. Шатун из неё пил, но не помнил когда. Наверное, давно — губы слиплись, а гортань высохла так, что попытка глотнуть вызывала болевые ощущения, словно горло изрезали бритвой. Ещё он вроде бы пользовался туалетом, помня об обязанности содержать себя в чистоте. Шатун скосил глаза: дверца туалетной комнатки с одним унитазом была приоткрыта, и на ней висела покосившаяся табличка, на которой, как несложно догадаться, было написано «Туалет». Несложно, только Шатун знал, что это для простачков. Потому что в тайном мире Станции существуют чудесные, восхитительные, открывшиеся ему минуты, когда надпись на дверце могла меняться. О, когда Великая-И-Загадочная Насосная Станция «Комсомольская» просыпалась, в ней менялось многое. И Шатун ждал, боясь упустить этот момент.

Но судя по тому, что он сейчас обо всём этом думает, Станция намерена спать ещё долго. Значит, ему следует подниматься и немного заняться собой.

И действительно: Шатун сразу же почувствовал неимоверную жажду и представил, как приятно плещется вода в канистре, и одновременно ощутил необходимость добраться до туалета, чтобы справить малую нужду. Шатун пошевелился и понял, что не чувствует ног. Ничего, сейчас он немного передохнёт и двинется в путь.

(Он видел, как пятна мёртвого света ползут сквозь туман. Это потому, что ему обещали помочь.

Вспомнил: «блуждающие огни» — так они их называли с… Хордовым, почти его братом. Только это было давно.

А теперь эти хищные огни искали Хардова и тех, кто был с ним. Или это тёмный мираж, химера, одна из тех страшных грёз, о которых его предупреждал Парень Боб. Только это, наверное, тоже было давно.)

«Что ж, Парень Боб, неужели ты больше не придёшь? А ведь ты видишь архангелов. И ты знал обо мне задолго до моего рождения».

Старое диспетчерское кресло из гнутой фанеры, на вид изготовленное только вчера, оказалось жестковатым. Ноги затекли, и горло высохло. И главное, Шатун совершенно не помнил, как в нём оказался. Пот на его коже от тепла работающих электронасосов давно высох, ноги же ощущали сквозивший по полу холод. Но как только он пошевелился, испарина опять выступила на лбу. Его организм бунтовал, активно бунтовал против того, что происходило, когда менялась табличка.

Он, конечно, мог позаботиться о себе. Мог усесться тут, сплести ноги в позу лотоса, отправив себя в то медитативное состояние, когда на него снисходило озарение, что уже не раз бывало и здесь, и в Бункере, и сохранить тем самым гораздо больше физических сил. Но Шатуну уже намекнули: коль скоро приходишь с просьбой, не стоит быть таким уж гордецом. Может быть, позже…

Шатун ждал. Ему обещали помочь.

 

2

Парень Боб был первым, кто вышел к нему у Станции, когда музыкальная шкатулка, что сварганил блаженный деденёвский мастер, раскрыв свои секреты, неожиданно заработала в «ненормальном» режиме. Нет, не совсем так: вначале был Джимми-бой. Шатун помнит это ощущение, когда все его подозрения насчёт шкатулки словно подтвердились. Она хранила в себе (тайное? детское?) волшебство. Тихое, немножко стыдливое, и хранила в себе внутренний свет, такой же тихий. И здесь безделица, сварганенная блаженным деденёвским чувачком, ожила. Внутренний свет сделал фигурку балерины, да и сам контур шкатулки необычайно яркими. Что-то случилось, Шатун как будто внезапно пробудился после долгого сна. И мир вечерних теней вокруг Станции стал другим. Он… тоже ожил. Станция не спала.

И тогда зазвучала музыка, такая, что у Шатуна навернулись слёзы. Это была гитара, электрическая, и играл на ней либо Бог, либо демон. Так что первым всё же вышел Чёрный человек, Джимми, — это была его гитара. Он появился из сумрака, где его лицо практически сливалось с тенью, словно отделился от стены и поначалу очень напугал Шатуна. Ему никогда прежде не доводилось лицезреть людей с кожей чёрной как смоль. Он, конечно, слышал, что есть Те, о ком не знают, что они таятся в тенях повсюду, но лишь в нескольких необычных местах их можно увидеть самому, но полагал всё это байками.

Сейчас Чёрный человек стоял перед ним, и его гитара была белой, как снег, который снится. Но когда Шатун увидел, с какой скоростью его длинные пальцы забегали по деревянному грифу, отражающему лунный свет («Пожалуй, побыстрее, чем я перезаряжаю револьвер», — мелькнула уважительная мысль), он перестал бояться. Так что вначале вышел Джимми-бой. Но Парень Боб, Борис Борисыч, был первым, кто с Шатуном заговорил. Когда со смесью восхищения, уважения и благоговения, явно признав в нём своего, Шатун наслаждался игрой Чёрного человека. А потом не выдержал и спросил:

— Ты гид?

Этот нелепый вопрос был таким же детским, как и волшебство шкатулки, — парень-то очевидно был музыкантом, — и не выражал ничего, кроме запредельного восторга, но Шатуну показалось, что тот понял, о чём он. Чёрный человек разулыбался, не прекращая игры, но вот его глаза, спрятав белки, снова закатились, а на лице отразилась страсть, будто он занимался любовью с тем, кто по-настоящему дорог, или только что положил на язык слизь червя. А потом Шатун услышал спокойный, даже какой-то умиротворённый и одновременно весёлый голос:

— Нет, он не гид. Он просто неплохо играет на гитаре.

«Не то слово», — подумал Шатун и улыбнулся. Возможно, всё это было наваждением. Возможно, он оказался в центре безумия. Но он узнал этот голос. Шатун сказал:

— Да, играет, поэтому и спросил. Ему открыты тайны, как будто он гид.

— Хочешь, называй это так. — Из тени вышел человек с лицом таким же умиротворённым и весёлым, как и его голос. — У всех свои пути-дорожки. Но Хендрикс вовсе не гид. Правда, доброе слово и кошке приятно. Да, Джимми-бой?

Чёрный человек их не слушал. Или не слышал.

— Он играет, как… я когда-то стрелял, — смутился Шатун. Но вдруг почувствовал, что может говорить откровенные вещи и не выглядеть при этом смешным. — Сердцем. Но я давно разучился. Не то чтобы… Просто это больше не так. Хоть по-прежнему поражу любую мишень. — Шатун помолчал и неожиданно добавил: — Я совсем один.

— Нет. — Возражение было мягким, но в то же время оценивающим. — Если ты пришёл сюда.

«Он сказал „пути-дорожки“? — мелькнуло в голове у Шатуна. — Это то же самое, только другими словами. Значит, можно пройти через туман».

— Я знал, что встречу тебя, — вдруг сказал Шатун.

И сам удивился. Никогда прежде он так не думал. И ещё пять минут назад высмеял бы любого, скажи ему про это. Но Шатун не врал. Сейчас он оказался здесь, где Чёрный человек играл, наверное, лучший в мире блюз, а Борис Гребенщиков с ним разговаривал. Здесь, где перед ним были музыканты, жившие давным-давно, великие тени прошлого, великие фрики, создавшие всю эту восхитительную музыку.

И как только это случилось, стало возможным, всё произошло так быстро, что последовательность мыслей выстроилась в другую смысловую цепочку, и в ней заявление Шатуна было правдой.

О, ещё какой правдой! Поэтому сейчас музыкальная шкатулка, его безделица, заиграла другую песню. Ту, про которую Шатун всегда догадывался… И балерина с явным удовольствием танцевала, как будто подтверждая его правоту. Шатун вроде как обмяк. Борис Гребенщиков, Парень Боб, — почему-то Шатун так его прозвал, словно это делало их ближе, — пел о том, кто пройдёт сквозь туман. О том, кто грядёт, пройдя сквозь туман.

* * *

Среди его старых записей, которые до появления шкатулки Шатун проигрывал на своём музыкальном центре «Bang & Olufsen», не было ни одной ненужной. Шатун вообще не окружал себя ненужными вещами, их количество ровно соответствовало их необходимости.

Эта песня, которую Парень Боб записал на пластинку где-то в начале века, годах в десятых, не очень задолго до того, как Мир, где существовала возможность записывать пластинки, сам закончил своё существование, называлась «Тайный Узбек». Шатун её слушал в одиночестве, то мрачнея, то, наоборот, с тайными слезами восхищения на глазах; она его волновала, пока он не понял кое-что.

— Вот оно как, — тогда хрипло прошептал Шатун. — Ты угадал.

«Тайный Узбек». Он не знал, что это значит. Особенно что может подразумевать второе слово. Но он знал, что это про него. Про того, кому суждено пройти сквозь туман. Парень Боб так об этом и говорил: сообщите всем, разнесите весть, что Тайный Узбек уже здесь.

Вот оно как. Борис Борисович Гребенщиков, Парень Боб, знал о Шатуне задолго до его рождения.

Да и вся пластинка называлась «Архангельск». Совпадений быть не могло.

— Да брось ты, Шатун, — сказал ему как-то Колюня-Волнорез. — Это просто город был такой, Архангельск, где-то далеко на Севере. Мне бабка говорила.

— Точно, — улыбнулся Шатун. — Был. И есть. Это город архангелов. Где-то за северным ветром. Парень Боб видел ангелов. И этот город, Архангельск, единственное место, куда стоит стремиться. Понял?

— Нет, — с восторгом сказал верный Колюня-Волнорез. — Но слушать тебя, Шатун, — самое моё любимое занятие.

— А также смачно сплёвывать. — Шатун ухмыльнулся. И, снова подумав, что совпадений быть не могло, добавил: — Это то самое место, где непременно окажешься, если пройти сквозь туман.

* * *

Сейчас Шатун стоял и смотрел на того, кто видел архангелов и знал о нём задолго до его рождения.

— Что ж, ожидаемая встреча вдвойне приятна, — сказал ему Борис Борисыч.

От него, наверное, должен был исходить холод, но Шатун этого не чувствовал. Напротив, было что-то обнадёживающее, подталкивающее к интересной беседе.

Да и Джими-бой разулыбался, почему-то теребя цветные ленточки в своих волосах; и там, в сумрачных тенях, Шатун различил ещё несколько знакомых лиц. Он их видел… на старых пластинках. Некоторое время назад такое положение дел его бы изрядно напугало, сейчас он лишь мысленно повторил: «Совпадений быть не могло». И тогда Шатун решил спросить Парня Боба. Он почему-то знал, что они с ним да ещё с Чёрным Хендриксом станут поближе остальных:

— Скажи, ты ведь давно умер?

— Конечно, — улыбнулся Борис Гребенщиков. — Можно так сказать.

— Значит, ты мне кажешься? — Он бросил взгляд на Джимми-боя и тех, кто таился в тенях. — Вы все только представляетесь мне?

— Не в большей мере, чем тогда, когда мы были живы.

* * *

С тех пор они начали выходить к нему из теней, что окутывали Станцию, и для Шатуна это место стало самым «живым» на канале, и балерина танцевала блюз. У неё не всегда получалось, некоторые музыкальные фразы сбивали её, повергали в смятение. Шатун прекрасно помнил, как поникла балерина, когда Чёрный Хендрикс чуть утяжелил свой гитарный риф, а когда к нему присоединились ребята из Led Zeppelin, Шатуну даже показалось, что, не успевая, она топнула ногой, словно ей надо было отдышаться, и всё равно продолжила танец.

И тогда Шатун подумал: интересно, что она танцевала в глазах блаженного деденёвского чувачка, сварганившего эту безделицу, какая музыка звучала в его голове? Чайковский? Не иначе. И вообще, балерины танцуют блюз? Те, которые в пачках и классической третьей позиции? Вряд ли. Но они могут меняться. Так же, как и надпись на дверце туалета.

А в другой раз он поначалу задался ещё более пугающим вопросом. Тогда Станция не просто была активной, не просто проснулась. Она выглядела новее, чем тот глянцевый листок с рекламой, что Раз-Два-Сникерс хранила у сердца, — Шатуну было ведомо и это, он полагал, что листок сохранился с тех самых пор, когда Парень Боб спел впервые про Тайного Узбека и про город, где живут архангелы, — можно сказать, что вечеринка шла полным ходом. Безупречно-сутуловатый чувачок Том, — Шатун запамятовал, как его по батюшке, но фамилию он носил Вэйтс, — спел Blue Valentine, и Шатун плакал. Здесь среди друзей он мог позволить себе слёзы.

Старец Мамонов Пётр, а по батюшке Николаевич, был забавен, он чем-то напоминал Шатуна, шёл от убийц (пути-дорожки?) к праведному свету по ту сторону тумана. Но много говорить не хотел, словно слова его были тёмными якорями, забрасываемыми назад, поэтому он просто шутил. А вот про Сида Баррета Парень Боб сказал, что чувачку было суждено поменять всю современную музыку и даже не понять этого: он помер раньше, чем это произошло. Вот как иногда случается, если взять фальшстарт. Был похожий на обезьяну-демона Мик Джаггер, и Борис Борисыч шепнул Шатуну, что таков же и его талант.

Да, вечеринка выдалась славная: Королева-блудница исполнила «Жизнь в розовом цвете», и ей подпел ещё один Чёрный человек, — Шатун с удивлением обнаружил, что эти люди, похожие на ночных демонов, неплохо разбирались в музыке, — трубач Сэчмо. Вечеринка собрала всех тех, кто когда-либо в своей жизни пел блюз.

«Я на полном позитиве», — думал Шатун, подпевая вместе со всеми.

Чувствовал он себя превосходно, право, как среди своих, и мысль, которая на него накатила, не являлась внезапным ушатом холодной воды, не была срочным требованием идентификации и обозначения границ. Никакой тревоги. Просто Шатун снова задался вопросом: видит ли он всех их на самом деле? Всё это на самом деле, или с ним происходит что-то подобное тому, когда находишься «под слизью червя»? С другой стороны, какая разница…

— Нет, это неверно! — вдруг сказал ему Парень Боб. Он смотрел прямо на него. — Есть места, куда нельзя вламываться. Ты должен сам прийти. Чёрный ход годится не для всего, порой может быть опасен.

Шатун сконфузился. Бросил мельком взгляд на дверцу туалета, потом снова посмотрел на Бориса Борисыча.

— Но ведь слизь червя не просто… — начал было Шатун.

— Совершенно верно, «не просто», — улыбнулся Парень Боб. — Когда ты уже сам пришёл. Когда созрел, вроде яблочка, и находишься в таком месте, она «не просто».

Шатун его понял. Его устроил такой ответ. Совпадения действительно не было.

Всё же он подумал, стоит ли ему говорить об одной особенности, на которую он давно обратил внимание, или тот сам в курсе. О дверце туалета. Точнее, о табличке. Вот и сейчас её контуры дрожали, плыли перед глазами, словно надпись пыталась измениться, только ей никак не удавалось достичь стабильного состояния.

Шатун был уверен, что в какой-то момент там появилась «Жизнь в розовом цвете». Они все приходили оттуда, из-за этой дверцы? Или… нет? И вдруг на какое-то мгновение Шатуну показалось, что в плывущем контуре он различил два слова: «Кая Везд». Шатун похлопал веками, тряхнул головой. Протёр глаза.

Нет, просто показалось. Надпись была другой.

«Тайный Узбек».

«Просто показалось, — подумал Шатун. — Похожие созвучия».

И почувствовал, как у него стало пересыхать во рту. Он смотрел на дверцу туалета и вдруг понял, что там может находиться.

(есть места, куда нельзя вламываться)

«Так вот о чём ты, Парень Боб».

И опять совпадений не было. С того момента, как Шатун попал под взгляд Второго, как мёртвый свет опалил его нутро, оставив там тлеющую искру, он чувствовал, что это место должно где-то существовать. Без шкатулки, без Станции, без тлеющей искры оно бы никогда не открылось ему. Возможно, он его сам создал, Шатун этого не знал. Он знал другое.

Это был чёрный ход.

И тогда вся музыка вдруг стихла, и умолкли голоса. Вечеринка закончилась. Словно Станция внезапно заснула. Но перед этим он совершенно отчётливо услышал голос Парня Боба:

— Не ходи туда.

 

3

Шатун снова пошевелился. Пора было вставать, покинуть диспетчерское кресло. Интересно, как много воды осталось в канистре? Сначала попить, а потом добраться до туалета.

Шатун попытался подняться и чуть не рухнул на пол, чуть не провалился сквозь собственные ноги, словно их не было. Затекли — не то слово. Пришлось ему ухватиться за спинку кресла и грузно навалиться на диспетчерский пульт, где стояла его шкатулка с поникшей теперь балериной. Она будто выцвела, потеряла яркость, да и всё вокруг выглядело старым, заброшенным, унылым.

Когда он только пришёл сюда? Видимо, несколько дней всё-таки миновало, Станция не спала. Он это понял сразу, едва только взглянув на неё. Да и по беспокойному поведению своих людей, даже Фомы, который был убеждён, что невосприимчив к подобным вещам, но при этом старался не поворачиваться к Станции спиной, Шатун заключил, что вечеринка начинается. Кстати, за эти его штучки, упрямое отрицание очевидных вещей, Фому и прозвали «неверующим». Фома знал, что босса нельзя беспокоить, пока он в Станции, но всё же решился повторить:

— Я понял, чего бы ни случилось, тебя нет. Но если совсем нештатная ситуация? Если произойдёт что-то по-настоящему важное?! Вдруг… удастся выследить твоего дружка Хардова?

«Они все что-то чувствуют, — подумал Шатун. — Вот и ходят вокруг да около. Но они все спят. Поэтому не видят сути. А Станция не спит».

— Моего дружка, — передразнил Шатун, однако с мягкой наставительностью в голосе, — моего брата Хардова уже не удастся выследить. Однако если произойдёт что-то важное, думаю, я об этом узнаю.

Он подмигнул Фоме и, взглянув, как сгущаются вечерние тени вокруг Станции, мысленно добавил: «Потому как, случись что по-настоящему важное, я узнаю об этом пораньше и получше вас. За тем и иду».

К тому же здесь, у шлюза № 4 через Деденёво и Турист проходила вторая, резервная линия застав. А её, так же как и основную, Икшинскую, обороняет сводный отряд полиции и гидов. Так что здесь особо не разгуляешься. Раньше надо было чесаться! И Новиков знает это — здесь его власть уже ограничена, сильно ограничена, вот старый истерик и развел столько суеты. И его можно понять: Хардов ускользнул у него из-под носа.

Сначала гидам удалось до самой последней минуты держать всё в секрете, а потом ещё, невзирая на тот факт, что весь канал от Дубны до этого самого места находится под полным контролем водной полиции, Хардов просто исчез. И то всё открылось благодаря чистой случайности — ещё большему истерику новиковскому отпрыску. Хотя, Шатун поморщился, тут он явно лукавит. «Малыш» оказался очень перспективным, и может статься, что у Шатуна будут на него кое-какие планы.

В этом бурлящем котле, который тот носит вместо головы, где вываривалась «малышепедия» — увлекательнейший, поразительный свод всевозможных комплексов и пороков, Шатун увидел нечто такое, что аж дух захватывает. Так что Новиков-младший может оказаться очень перспективным клиентом. К тому же Шатун убеждён, что в этом мире, для которого хорошие новости убывают с каждым мгновением, места для случайностей уже не осталось.

У Шатуна была мысль, куда мог исчезнуть Хардов.

— Как сказал один из английских королей, «птички улетели», — сообщил Шатун и с улыбкой добавил: — Ему потом отрубили голову.

— Что? — не понял Фома.

— Хардов не даст себя спровоцировать. И не даст себя взять на Длинном бьефе. Или в каком глухом углу. Я думаю, он появится в людном месте, и за ним не будет ничего. Ни одна новиковская ищейка не рискнёт к нему даже приблизиться. А потом он явится сюда, и всем придётся утереться.

— Но как? — Фома угрюмо посмотрел на него.

— А как он ускользнул из Дубны?

— Новиковские плотно пасли его на ярмарке, — быстро заговорил Фома. — Трофим лично… Ты же знаешь, мы-то искали в других местах.

— Это ещё один привет нам всем от Тихона, — весело вставил Шатун.

— Возможно. — Фома задумчиво покивал. — Но Хардов был в «Белом кролике». У всех перед глазами. А потом… думаю, ему удалось где-то залечь, отсидеться.

— Нигде он не отсиделся. Он ушёл в тот же день.

— Исключено! Все шлюзы…

— Точнее, в ту же ночь.

Недобрая усмешка скривила губы Фомы:

— Ты о чём говоришь?

— Знаю, что на канале стояли самые плохие дни. Этим он и воспользовался.

И лицо Неверующего Фомы побледнело. Не сильно, но достаточно, чтобы это можно было разглядеть даже в подступающем сумраке. Вот так с ними со всеми, с неверующими.

— Он сделал то, на что ни у тебя, ни у новиковских, — решил дожать Шатун, — не могло бы даже уложиться в голове. Он рискнул выйти на волну после заката и пройти мимо Второго, когда на канале стояли самые отвратительные дни.

Фома молчал. Шатун не стал его торопить. В общем-то, Фома совсем не был трусом, хотя парнишка себе на уме. Когда он заговорил, его голос показался несколько больным, будто Неверующий подхватил где-то лёгкую простуду:

— С чего ты взял?

— Потому что это был для него единственный выход.

И потому что я бы поступил так же.

Теперь Фома молчал дольше. Затем хрипло произнёс:

— Хардову придётся пройти Тёмные шлюзы…

— Понял наконец?

У Фомы забавно дёрнулась щека, он правда был смекалистым и, бросив быстрый взгляд на Станцию, спросил нечто нехарактерное для себя:

— Поэтому ты туда идёшь?

— Кто-то же должен за всеми подчищать, — просто сказал Шатун.

Фома нахмурился, глубокая складка на лбу, видимо, должна была отражать сложную умственную работу:

— Если ты всё знал наперёд…

— Не-а. Это я сейчас такой умник. Задним числом. Но я учусь.

Шатун повернулся и направился к Станции. И уже на ходу бросил Фоме:

— Если через два часа не вернусь, поставьте у входа канистру с питьевой водой.

Странно, но этот разговор его воодушевил. Мысли были ясными. Он чувствовал себя чистым. Каким и должен был предстать перед Станцией.

Хардову придётся пройти Тёмные шлюзы. На это вся надежда. Там власти нет ни у кого. В месте, накрытом туманом, где всегда стоят «плохие» дни, нет власти ни у полиции, ни у гидов. И соваться в эту маленькую, близкую, можно сказать, «домашнюю» версию Ада по собственной воле…

Шатун рассчитывал на помощь. Все его инстинкты, конечно, не помноженные на бабью интуицию, как у Раз-Два-Сникерс, но ничего, Шатун на них не жаловался, подсказывали ему, что пора. Что он готов. Всяким тлеющим искрам рано или поздно приходится выбирать: либо погаснуть, либо уж разгореться на полную катушку. С его искоркой всё было ясно с самого начала. И теперь Шатун готов. Такое всегда случается, если вы на правильном пути.

Правда, те же инстинкты, на которые Шатун не жаловался, сейчас тихонечко и глухо сигналили, что, может статься, обратного хода уже не будет. Но это ничего. Ему и не надо. То, на что Шатун… дерзнул, не предполагало обратный ход.

Шатун шёл к Станции, освещённой по периметру тусклым, словно размазанным электричеством, и вечерние тени играли на его лице. Он улыбался. Он знал, что произойдёт дальше. В какой-то момент бледное размазанное электричество исчезнет. Он пересечёт некую невидимую черту, и там, у границ Станции, всё станет другим. Когда подобное впервые произошло с Фомой, тот сумел убедить себя, что это просто внезапно вырубилось электричество. Просто совпадение, такое бывает, какая-то проблема с энергосбережением, или где-то перебит силовой кабель, или скачок напряжения… Ах ты мой забавный неверующий друг! Сейчас Шатун сделает ещё несколько шагов и скроется из глаз внешнего наблюдателя, например Фомы, хотя периметр для него по-прежнему останется освещён.

Так и произошло. Фома видел это. Не считая основанием для ревизии своего мировоззрения. Просто вот удаляющийся силуэт босса отчётливо различим в бледном электричестве. Миг — и он, приобретя причудливые очертания, растворился в сумеречной игре светотени. Щека у Фомы снова дёрнулась. Он отчаянно напрягал зрение, пытаясь разглядеть хоть что-то. Но тщетно — Шатун исчез. Тьма, исходящая от Станции, словно поглотила его.

 

4

Едва переступив порог Станции, Шатун убедился, что не ошибается, — на этот раз всё было по-другому.

И всё же по привычке окликнул:

— Парень Боб!

Ответа не последовало. Музыка не стала заполнять пространство. Хотя совершенно очевидно, что всё здесь не спало. В стенах Станции, в перекрытиях, в блестящих поверхностях работающих машин и даже в дверце туалета (особенно в дверце туалета!) словно притаилось множество невидимых глаз, наблюдающих за ним. Сам воздух сделался густым и одновременно необыкновенно прозрачным; всё было проникнуто каким-то нетерпением, даже испуганная балерина на крышке музыкальной шкатулки словно чувствовала, что сегодня ей не придётся станцевать привычный блюз.

— Послушай, один умный чувачок говаривал: каждому празднику готовят своё блюдо, — успокоил её Шатун. — Наш блюз никто не отберёт, мы ещё станцуем.

И усмехнулся, прислушиваясь. Его зрачки застыли, а лицо разгладилось. Музыка была. Там, за мерным гудением электронасосов, почти неуловима, словно за очень толстой стеной, где-то на грани слуха… Как будто ты пробудился после глубокого сна и всё ещё слышишь звуки, приснившиеся тебе. Бодрые торжественные марши. Или эти звонкие, полные радостного энтузиазма голоса — детские, женские, но и мужские тоже, — действительно доносились из-за стены с очень хорошей звукоизоляцией. Вот что напугало нашу балерину (Шатуну показалось, что краем глаза он уловил, как балерина театрально ухватилась за сердце, а потом укрыла лицо в ладонях, но, конечно, такого не могло быть) — чеканная маршевая торжественность. Всё же Шатун решил кое о чём ей сообщить, ещё одну цитатку:

— Как сказал один киношный злодей, это не добро и не зло. Это просто сила.

Шатун чуть склонил голову, прислушиваясь, затем, вроде как увещевая балерину, заговорил:

— Прими её. Растворись в этой утренней свежести мира! Изгони уныние. Этот торжественный огонь мог двигать горы. Сила, основанная на убеждении. Стоит только принять её, и станет ясно — страх был нелеп и напрасен.

Балерина, естественно, не двигалась и, естественно, не отвечала, лишь выглядела совсем поникшей.

— Э-э, так не годится, — сказал ей Шатун. — Я чувствую твоё состояние. Хочу напомнить, что вашему танцующему брату это всё шло на пользу. Сила. Чёткая внятность. Прозрачность форм. Такой вот балет. Вы в ваших белых пачках были как солдаты на передовой. Всесокрушающие побеждающие солдаты — вы проламывали всякий декаданс, проламывали стены для этой маршевой поступи.

Шатун помолчал. Потом всё же решил закончить своё сообщение:

— Но видишь, как вышло. Люди сами не знают, чего хотят. Как говаривал ещё один умный чувачок, люди не хотят знать истинных глубинных мотивов своих поступков. То им подавай то, то подавай это. И они всего боятся. Даже с виду самые храбрые! Но тебе со мной повезло. — Шатун вдруг подмигнул бездвижной фигурке, как несколько минут назад он подмигивал Фоме. — Во мне уживается и то, и это. Вряд ли ты понимаешь, о чём я, поэтому поверь мне на слово. Я как уникальный сосуд, в котором может смешаться несмешиваемое. Я… — Шатун рассмеялся. — Я Тайный Узбек…

Шатун прервал сам себя. Неожиданно захлопал глазами и… Ему пришлось только что отогнать одну внезапную эмоцию. Она его не испугала, но насторожила. На его плечи чуть не накатила абсолютная нелепость происходящего. И от этого внезапного прилива на один короткий миг он почти ощутил весь непередаваемый кошмар своего одиночества, холод полного сиротства, заброшенность, затерянность, открывшиеся ему в непреложной ультимативной ясности.

Что он делает? Чем он тут занимается?! Разговаривает с игрушечной, выпиленной из кости балериной? Трусит, спасается? Посмотри на себя — стоит тут и разговаривает с механической игрушкой…

— Тихо-тихо-тихо, — чётко произнёс Шатун. — Убеждённость тут главное. Убеждённость — главное в нашем деле. Можешь сидеть и ныть, упустив единственный шанс, а можешь делать то, за чем пришёл.

И действительно, в этот короткий миг сомнения он чуть всё не испортил. Шатун почти физически ощутил повисшее в воздухе порицание. Эти невидимые таящиеся повсюду глаза, что с интересом наблюдали за ним, теперь злобно сверкнули и стали закрываться. Станция приготовилась снова уснуть.

Но ничего, Шатун умел брать себя в руки. Он улыбнулся балерине, затем перевёл взгляд на туалетную комнату. Улыбка больше не покидала его лица. Эти бодрые торжественные марши явно звучали оттуда, из-за этой дверцы с табличкой, которая умела меняться. Шатун поставил музыкальную шкатулку на откидной столик из такой же гнутой фанеры, как и кресло, в котором ему суждено будет провести некоторое последующее время (не два часа, поболее), и бросил балерине, указывая на туалетную дверцу:

— Пойду взгляну, что там.

И сделал первый шаг.

Теперь марши зазвучали громче. Сомнения отбрасывались. Только так — с полной верой в душе и с укрепившимся духом — Шатун был готов обратиться за помощью. Был готов совершить то, на что никто не решился бы на канале.

И ему было что предложить взамен.

Шатун сделал следующий шаг, который теперь дался значительно легче.

Вот как: менялась не только табличка с плывущими буквами. Сама дверца сейчас не походила больше на убогий вход в туалет — тёмный морёный дуб, золочёная ручка, появились строгий золочёный декор, круглое окошко иллюминатора. И отражённый от воды солнечный зайчик, словно Шатун оказался на корабле, одном из тех больших пароходов, что ходили когда-то по каналу вверх и вниз.

Шатун кивнул: всё верно, вот и плывущие под иллюминатором буквы наконец стабилизировались, и появилась возможность прочитать «Проход на верхнюю палубу».

На миг его лицо застыло, а взгляд потемнел. Что-то мелькнуло там, в плывущем судорожном дрожании букв, перед тем как они стабилизировались. Нет, конечно, не было шершавых тёмных слов «Кая Везд», не было вовсе! Лишь созвучная им, но совершенно противоположная по смыслу надпись «Тайный Узбек», потому что эта дверь предназначалась для него. Она была здесь с самого начала и ждала, когда он созреет

(как спелое яблоко?)

и сможет, наконец, пройти. И как только понял это, всё пространство вокруг немедленно залили бодрые радостные звуки теперь уж совсем близкого марша. Его играли там, на верхней палубе, где мог рождаться солнечный зайчик, потому что, невзирая на ночь, что рыскала с внешней стороны Станции, там, за дверцей, было светло. Был яркий солнечный день. А точнее, утро, непреходящее, напоенное дивной прозрачностью, вечно юное утро древних строителей канала.

Шатун сделал ещё один шаг к дверце, и тогда её и без того ясные и чёткие контуры словно запылали внутренним огнём. Всё же остальное пространство внутри Станции теперь выглядело тусклым, смазанным, походило на старую декорацию фоном, в котором горел этот драгоценный кристалл. Шатун не понял, когда трепетное благоговение внутри него стало заполняться чистым, как свет, ликованием, потому что никогда ещё прежде его существование не ощущалось им настолько подлинным. Сам того не замечая, он начал подпевать звучащему маршу:

— Нас утро встречает прохладой…

Он уже был готов опустить золочёную ручку, приоткрыть дверцу и шагнуть за неё, пройти на такую уже близкую верхнюю палубу через волшебную дверцу своей судьбы, но вспомнил кое о чём. Балерину, его музыкальную безделицу, ключ от дверцы нельзя было оставлять тут. Шатун обернулся и, обнаружив шкатулку на прежнем месте, на столике из гнутой фанеры, разулыбался в полный рот.

Марши вряд ли годятся для танцев. Даже самые бодрые, исполненные торжественного энтузиазма. Но балерина справилась. Совершая быстрые па и вскидывая руки с какой-то иной грацией, пугающей и очаровывающей одновременно, словно изображая железного лебедя, балерина танцевала. Вовсю.

— Наконец-то ты меня поняла, — ухмыльнулся Шатун.

 

5

Закрученная винтом лестница того же морёного дуба и с золочёным поручнем перил вела вверх всего на один этаж. И как только Шатун ступил на палубу, ему пришлось невольно зажмуриться. Яркий свет, отражённый от множества блестящих поверхностей, от судового колокола, искрящейся пенными весёлыми брызгами волны, а прежде всего от невообразимой белизны корабля, ослепил его.

Когда Шатун открыл глаза, вздох восхищения сорвался с его губ. Во все стороны от канала простиралась даль, не осквернённая туманом. И дело даже не в том, что зелёные поля дали всходы, изящные берёзки стыдливо склонились к берегу, по воде суетливо шныряло множество катерков, ползли, приветствуя друг друга пароходными гудками, навьюченные, как трудолюбивые муравьи, длинные баржи, и над всем этим неслась песня, а вдали на голубой ленте канала виднелись лёгкие прогулочные парусники с застрявшими в мачтах клочками неба — вовсе не это радостное и весёлое великолепие жизни заставило сердце Шатуна восторженно биться. Или не только оно. Шатун узнал это место: всё ещё старый добрый четвёртый шлюз! Но…

— Сколько же там было солнца, — не в силах сдержаться, прошептал Шатун.

Он стоял на борту белоснежного парохода, настоящего речного лайнера с огромными гребными колёсами по бокам, который только что отшлюзовался и шёл теперь в сторону Икши.

«Нет-нет, — поправил сам себя Шатун, — в сторону Москвы, самого прекрасного города на свете. Словно сотворённого этими всепобеждающими людьми из грёз и навечно».

Музыка, бодрая песня марша о встречающем прохладой угре, стала затихать. Шатун понял, в чём дело, и заулыбался: песня лилась с палубы, наверное, такого же прекрасного пассажирского парохода, прошедшего навстречу. Её исполнял выстроенный на корме хор, и Шатун видел, как медь труб, литавров и музыкальных тарелок плавилась в ослепительном утреннем солнце.

Пели юные строители, которые наследуют эту землю, и на каждой детской шее эмблемой этой победившей юности был повязан пылающе-алый галстук. Но это ещё не всё: на Шатуна смотрело огромное лицо, мудрое и доброе, и он узнал его. Лицо смотрело с кумачёвого, в несколько этажей плаката, в который каким-то образом укутали часть проследовавшего мимо корабля. Да и как было не узнать…

«Вот каким вы видели его, — подумал Шатун. — И ещё при жизни воздвигали памятники».

Сейчас имя второго вождя было написано на множестве праздничных транспарантов по берегам, но прежде всего оно было запечатлено в сердце каждого древнего строителя. Сами же берега канала оказались одеты в полированный гранит такой сияющей чистоты, словно камень сам только что поднялся из дивных сокровенных глубин земли.

«…род празднует эту славную годовщину, — донеслось из стационарной радиоточки, раскрытого чёрным зевом громкоговорителя, установленного на берегу. — И поздравляет нашего дорогого и любимого товарища Сталина, Отца и вдохновителя всех наших побед!»

«Они сказали „род“? Род благодарит отца?» — мелькнула в голове у Шатуна какая-то крамольная мысль. Он крепче сжал в руке свою балерину; если б он приложил ещё усилие, она бы сломалась. И тут же Шатун понял, что просто недослышал слово. Видимо, слово было «народ», и, скорее всего, речь шла о советском народе!

«Двадцать третьего марта тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — словно в подтверждение сообщило радио, — по решению партии и правительства впервые в истории была остановлена река Волга! Всего на тринадцать дней. А потом был дан приказ поднять щиты, открыть запорные ворота. И великая матушка-река подчинилась воле советского человека. Волжская вода побежала вверх, к Москве по проложенному для неё искусственному руслу канала…»

«Они могли останавливать реки, — подумал Шатун. — И приказывать воде течь. Как же можно было потерять всё это?! — И тут же он снова поправил себя: — Как же всё это дало себя потерять?»

— Что же вы там стоите, товарищ Шатун?

Голос был мягкий и приветливый. И никакого страха Шатун не почувствовал, хотя он и понял, кого сейчас увидит. Исполинская статуя на гранитном пьедестале, выплывающая из ночи, мелькнула перед внутренним взором; длинная походная шинель вождя, проведшего свои народы сквозь древний мрак, и каменные глаза, хранящие опаливший его мёртвый свет… Но никакого страха он не почувствовал.

Вождь всех народов в простом летнем кителе белого цвета и в тон ему в невысоком картузе восседал за обеденным столом и с весёлым любопытством смотрел на него. Стол, убранный белоснежной скатертью, был сервирован прямо на открытой палубе с изяществом и щедростью. Стульев было несколько, и по правую руку вождя стоял человек, одетый в такой же летний френч, однако сероватого оттенка, и широкополую мягкую шляпу, покрывающую тенью покатый лоб и круглые тонкооправные очки. Сейчас он вскинул на Шатуна глаза, и от дужки его очков отразился солнечный лучик. Точно такой преломился в драгоценном хрустале пока ещё не наполненных бокалов, в других же было вино, красное и густое, как кровь.

— Ну, что стоите? Идите к нам. — Под пышными, с рыжеватым отливом усами вождя пряталась ласковая улыбка, а в мудрых проницательных глазах озорной искрой всё же горела добродушная лукавинка. — И знаете что: не забивайте себе голову всякой ерундой. Вот, вы же здесь… Ну, идите, присаживайтесь. Не укусим.

При последних словах очкарик в мягкой шляпе весело прыснул. Однако взгляд его оставался холодно-бесстрастным. Шатуну были хорошо знакомы подобные взгляды: в любую следующую минуту они, как по запросу, могли выдать абсолютно всякую эмоцию. Талантливый актёр и вероломный охотник, сведущий в мастерстве, извращенец, большая умница и садист-прагматик, так и не утративший мечтаний юности.

Шатун подумал, что обстоятельства требуют от него приветствия, но губы будто слиплись. И потом, он не мог выбрать правильное слово — вроде «здравствуйте» отдавало некоей двусмысленностью.

— Я… не знаю, как себя вести. Извините меня, — попросил Шатун.

— С вождями народов или с покойниками? — весело пожурили его. — Как видите, оба утверждения оказались неверны. Или, если хотите, неполными.

Очкарик снова хмыкнул, но взгляд теперь сделался подбадривающим, и в нём появилось что-то личное. Так обычно смотрят на тех, в ком признали своего.

«Вот комедиант», — мелькнуло в голове у Шатуна.

И тут же хозяин стола добродушно рассмеялся:

— Вы, товарищ Шатун, прямо как раскрытая книга! В которой, однако, есть несколько тайных страничек.

Шатун провёл языком по внутренней стороне плотно сжатых губ: точно так же, как раскрытую книгу, некоторое время назад он читал Юрия Новикова.

— Ну, ладно. — Вождь дружелюбно махнул рукой. У него оказалась некрупная, пухлая, как у ребёнка, ладошка с тонкими пальцами и очень чистыми отполированными ногтями. — Давайте, что там у вас?

Он чуть развёл большой и указательный пальцы, и Шатун с удивлением обнаружил, что последний нацелен на его музыкальную шкатулку, словно это была папка с докладом. Шатун протянул шкатулку, как его и просили, маленькая рука немедленно ухватилась за неё, ощупывая, и Шатун увидел, как в полированном ногте мелькнула капля солнца.

— Присаживайтесь, — бросил вождь, занимаясь шкатулкой. — Выпейте бокал вина!

— Я лучше так, — признался Шатун.

— Вы ставите меня как хозяина в неловкое положение. Прошу! Иначе и мне придётся встать. — Шатун протестующе поднял руки, но вождь, усмехнувшись, уже продолжал: — Вино натуральное, виноградное. У вас такого, х-м-м… не достать.

— Это точно… — согласился Шатун, однако прерывая себя на фразе.

Поступая, как ему велено, он осторожно уселся на краешек отодвинутого для него стула. Прервал же он себя, потому что понял, что совершенно не знает, как ему обращаться к хозяину. «Товарищ Сталин»? Ну, это вроде бы нелепо. «Второй» — как его называли на канале? «Товарищ Второй»? Но это вроде бы ещё нелепей, к тому же какой же он второй?

— Ну что ж. — Хозяин бросил взгляд на стоявшего рядом комедианта-очкарика. — У товарища Шатуна есть несколько дельных предложений. И ему требуется кое-кого найти. Х-м-м… в тумане. История запутанная. Но найти надо. Как думаешь, Лаврентий, сможем помочь?

— Скажи, Иосиф, а есть ли что-то, чего мы не сможем? — откликнулся тот вопросом на вопрос.

«Иосиф, — подумал Шатун. — Его зовут Иосиф! Действительно, как Древнего Праотца».

— Не торопись, — с улыбкой отмахнулся хозяин.

Теперь он смотрел на Шатуна ещё веселей; хитроватоозорные и такие хорошие морщинки разбежались от уголков его глаз, что Шатун испытал нечто, смутившее его. Какую-то смесь признательности и чего-то такого, что ему не хотелось бы анализировать. Чего-то, откликающегося на безграничную ласку, светящуюся из-под этих пушистых бровей.

— Лаврентий Палыч у нас порой бежит впереди паровоза. Вот и приходится за всем приглядывать самому. Ведь так же и у вас, товарищ Шатун, на вашем фронте работы?

Шатун согласно кивнул. С этим не поспоришь. И тогда хозяин сказал:

— Ответьте мне только на один вопрос: кто придумал эту ерунду про мёртвый свет?

Шатун вскинул на хозяина удивлённый взгляд. И… он не знал ответа на этот вопрос. Так повелось. Если только Вождя в действительности интересовал ответ.

— Взгляните вокруг, товарищ Шатун, — продолжал тот. — Взгляните внимательней. Неужели всё это кажется вам более мёртвым жизни у вас? Неужели это незакатное солнце юности и эта песенка, что сейчас затихает вдали, восхитившая вас песня о свежести утра, что пробуждается в крови каждого человека, кажутся вам более мёртвыми, чем жизнь в полном и непроглядном тумане?

 

6

Шатун не вернулся через два часа. И не вернулся через два дня. К тому моменту, как позвонила Раз-Два-Сникерс и устроила Фоме выволочку, заодно сообщив, что вроде бы вычислила нужную лодку, времени прошло поболее. А потом события начали развиваться, как растущий снежный ком, что они в детстве пускали с горок.

Но Шатун не появлялся, словно его всё это не касалось. Происходящее же всё больше стало походить на панику. По крайней мере, от распоряжений, спускаемых из полицейского департамента, действительно попахивало паническим настроем.

Кто-то разгромил «Лас-Вегас». Прямо под носом у Трофима. Заносчивому жлобу неплохо утёрли нос. Вроде бы никаких следов, хотя становится совершенно очевидным, что полиция неуклюже что-то скрывает. И ещё эта нелепая история с попыткой задержания Хардова, безмятежно прогуливавшегося у третьего шлюза. Над этим потешался весь канал, и Фома даже не знал, какую из двух новостей обсуждают больше.

А потом, как гром среди ясного неба (хотя этот гром давно уже ожидался), пришла весть, что лодка «Скремлин II» с Хардовым на борту действительно появилась. Более того, находится в двух шагах от них: экипаж лодки как ни в чём не бывало проходил шлюз № 4.

Приунывший Фома пошёл посмотреть, как там обстоят дела. Насосную станцию он теперь решил обойти по дуге, нечего туда приближаться лишний раз.

«Надо вытаскивать босса, — думал Фома. — Всё ж пять дней уже там на одной воде. Явно ослаб. Слабеет он после своих этих… визитов. Если навалимся всей кучей — совладаем».

Фома вспомнил эту странно-далёкую, на грани слуха, маршевую музыку, от которой почему-то мурашки бежали по спине, и ещё более невероятные и потому пугающие стоны самого Шатуна, и совсем скис.

«Не знаю, где черти носят Раз-Два-Сникерс, по всем прикидкам ей давно уже было пора появиться, — размышлял Фома, — но босса надо оттуда извлекать. Потом сам спасибо скажет».

Что-то не увязывалось: Шатун заверил, что если сложится какая-то по-настоящему опасная ситуация, то он узнает про это ещё пораньше всех. И вот Хардов здесь. И судя по всему, на всех парах шпарит дальше, но… Дверь насосной станции не открылась, Шатун не появился на пороге, чтобы отдать распоряжения. Они парализованы — и в довершение ко всему Раз-Два-Сникерс, чьи решения сейчас необходимы как воздух, куда-то пропала. Фома поднялся на обзорный мостик диспетчерской башни шлюза № 4 и убедился, что попал на чужой праздник. Гиды приветствовали Хардова как героя. Полицейские угрюмо молчали. С документами полный порядок, оснований для задержания никаких. Фома не знал, как к этому относиться, но усмехнулся и подумал, что на самом деле всегда уважал Хардова. Ну, что ж поделать: с «зелёной» картой от Тихона его лодка не подлежит досмотру. И если на шлюзах Длинного бьёфа, полностью подконтрольных полиции и людям Шатуна, на таком досмотре всё же можно было настоять, то тут… и думать забудьте.

«А ведь он всё знал. Он так об этом и говорил. — Фома вдруг почувствовал какой-то неприятный холодок под ложечкой и, сам того не сознавая, бросил взгляд на станцию „Комсомольская“. — Этот сукин сын Шатун всё знал наперёд. Хардов появился, и всем пришлось только утереться».

Всё же у Фомы был намётан глаз, и он решил зафиксировать свои наблюдения. Помимо самого Хардова, Вани-Подарка на руле и гребцов на баках, ещё в лодке «Скремлин II» находилась красивая рыжеволосая женщина. Фоме хорошо было известно, кто она такая. Когда-то рыжеволосая здорово подцепила его. Не в том смысле, что Фома влюбился, но желал он её сильно. Об этой бывшей танцовщице, а ныне покладистой жёнушке одного из богатейших дмитровских купчишек, каких только слухов не ходило.

Как-то раз Фома слышал совершенно уж безумную версию, что она чуть ли не из бывших гидов. Но как известно, гиды бывшими не бывают. Вон же Шатун продолжает всех величать на старый лад. Шутит, мол, у нас «независимый профсоюз». Да и люди на канале их прозвали «чёрными гидами». Так что насчёт её гидовского прошлого — это явно бредни да враки. Просто певичка сделала себе такую головокружительную карьеру, что позавидуешь, надо же как-то подобное объяснить. Однако рыжеволосая оторва как была, так и осталась дамочкой с сюрпризом. Недаром столько воздыхателей по каналу. Но что делать покладистой купеческой жёнушке в лодке Хардова, направляющегося к Тёмным шлюзам? Решила сгонять на экскурсию? Сбежала от своего купчишки с Хардовым? Будь они полюбовничками, не вели бы себя так открыто, тем более в лодке есть где схорониться.

Фома нахмурился. Эта носовая каюта все более привлекала его внимание. Что-то в ней не нравилось, было неправильным. Ну как же в такое погожее, даже, можно сказать, жарковатое утро дверца в каюту была закрыта, а боковые окошки оказались плотно зашторены. Не то что такого быть не может или запрещено, но… странно.

В голову полезли мысли одна хуже другой. Что там могло быть? Что прячут или кто скрывается в носовой каюте? То, из-за чего такой переполох? Люди Шатуна ни в какие тайные делишки гидов посвящены не были. Любящий пошутить босс, склонный к солёному с издёвкой выраженьицу, здесь становился немногословным. Да Фома и не лез к нему с расспросами, сам был из таких, знал, что бесполезно.

У профессионалов не принято совать нос в чужие дела. Во-первых, не так поймут, а во-вторых, опасно. Фоме, осуществлявшему координацию между различными группами людей Шатуна, было известно поболее остальных. Не всё, конечно, но и того хватало с избытком, чтобы беспокойно спать. Пока всё не закончится.

Однако болтали люди на канале, болтали, слухами и молвой жизнь полнилась. Вот и были у Фомы кое-какие самостоятельные мыслишки. Стучались в голову. И над всем этим довлела одна неясная, давно услышанная история, вызывающая нечто гораздо менее приятное, чем просто холодок в спине. Слышал Фома об одной… странной болезни. И тому, кого охватывает недуг, был противопоказан солнечный свет. Только слышал Фома вещи гораздо хуже. Потому что болезнь эта могла приключиться от укуса… скремлина. И сейчас, глядя на покидающую шлюз через верхние ворота лодку «Скремлин II», Фома мог лишь догадываться, что (или кто?) укрывается там.

— Неизвестное секретное оружие гидов! Чудовище-мутант, боящееся солнечного света, — сплюнув, попытался пошутить Фома.

Но вышло вовсе не весело. Лишь холодная пустота под ложечкой где-то в районе солнечного сплетения чуть расширилась. Ещё и потому, что собственный голос показался сейчас Фоме нарочито бодрым.

— Эх, прошмонать бы сейчас эту лодку, — вздохнул он, — да руки коротки.

«Укушенный, укушенный, двойным мешком придушенный», — вдруг пронеслась в голове у Фомы старая детская считалка. Он растерянно посмотрел по сторонам, и… Далее там, в считалке, речь шла о Короле, Королевиче, Сапожнике, Портном и о тридцати трёх зубах, выпавших изо рта старого нищего бродяги. И о том, как его укусил… скремлин. Но старый пердун вместо того чтобы сдохнуть со своими тридцатью тремя зубами (Фома вообще-то не помнил, сколько их на самом деле, у него давно уже половины не хватало, но вроде у нормального человека зубов должно быть тридцать два!), обернулся юным принцем. Но перед этим он прохворал «сорок сороков». Фома поморщился, пытаясь вспомнить всю считалку — эти ненормальные детские числа, и ещё этот последний тридцать третий зуб, которому требовалось окончательно сгнить, чтобы… Что? Что там со старым пердуном?

Внезапно Фоме стало зябко. Эта грёбаная детская считалка пришла на ум не в лучший момент. Можно быть верующим, можно неверующим, но если у тебя мозги вправлены нормально, ты признаёшь, что, конечно, дыма без огня не бывает.

Фома смотрел, как бодро лодка «Скремлин II» взяла курс по направлению к Икше. В какой-то момент в нём зародилась надежда, что Хардов задержится здесь, среди друзей.

И за это время либо Шатун, либо хотя бы Раз-Два-Сникерс успеют появиться. Но Хардов не стал ждать. Фоме даже показалось, что он уловил его быстрый хмурый взгляд, которым тот одарил насосную станцию «Комсомольская», словно знал о том, что там происходит. Знал побольше Фомы да и всех остальных на шлюзе. Фома усмехнулся. Ну что он мог знать? Именно так, от усталости или долгой безнадёги, когда вот так вот нелепо и не по твоей вине не связываются концы с концами, потому что не можешь достучаться, просто не можешь достучаться (!), именно так дают трещины первые кирпичики в несокрушимом здании Веры. Или другой её формы — Неверия.

Хардов не стал ждать. К большому разочарованию гидов, которым не терпелось порасспросить его на предмет подтверждения или опровержения слухов, Хардов сразу же направился дальше, вверх по каналу, в сторону Тёмных шлюзов, и увёз с собой свою тайну. Фома смотрел вслед его лодке, и дурацкая детская считалочка, как назойливая муха, не переставая жужжала в его голове.

 

7

Раз-Два-Сникерс прикрыла глаза. До шлюза № 4 осталось совсем недалеко. Она не торопилась, хотя знала, что отстаёт от лодки Хардова на полдня.

— Малышка, эти отметинки… Откуда они у тебя, можешь рассказать?

— Не знаю. Родинки. Они были всегда. Но здесь они чуть-чуть… как-то… Давайте уйдём, мне здесь страшно.

Взрослые переглянулись. Это были гиды. И Тихон, на тридцать лет моложе. Но она их сразу не испугалась. Напротив, её сиротское сердечко потянулось к ним, будто она нашла наконец семью. Но сейчас она спросила:

— Зачем вы привели меня сюда? Я как-то раз заблудилась в тумане. Здесь страшно. И вот эти мои родинки, мои пятнышки… они почему-то как бы чуть-чуть… ну, чешутся…

Теперь взрослые выглядели озадаченно. Гиды Тихона. И с ними одна девушка, которая станет ей лучшим другом. Сейчас она спросила:

— Тихон, вы считаете?..

— Не знаю, — задумчиво откликнулся тот. — Всё может быть. Вполне. Стоит поговорить с Учителем.

Девушка склонилась над ней, заботливо посмотрела ей в глаза, улыбнулась не без воодушевления, которое дарят хорошие надежды, промолвила:

— Не бойся, малышка. Мы уже возвращаемся. Всё отлично. Всё очень-очень здорово.

Даже здесь, в тумане, в мужской одежде, штанах и куртке с пятнами, чтобы не выделяться в листве, зеленоглазая девушка показалась ей необычайно красивой. А ещё доброй. Это была она, Лия.

Раз-Два-Сникерс отставала от лодки Хардова на полдня, но вовсе не собиралась нагонять его. Солнце двинулось к закату, и никто не станет проходить Тёмные шлюзы ночью. Даже Хардов. Тем более обременённый очень необычной ношей. Скорее всего, Хардов не решится на это и за завтрашний день. Ему надо ждать. Икшинские шлюзы на всех действовали по-разному. Кто-то был вполне себе ничего, почти как огурчик, а кто-то славливал то, что называли «тёмной икшинской климухой». Раз-Два-Сникерс слышала, что даже опытным гребцам порой требовалось время на адаптацию. Некоторые из них, добравшись до шлюза № 5, первого, считавшегося Тёмным, специально поворачивали назад. Возвращались на резервную линию застав. Так они проходили свою «акклиматизацию» перед окончательным штурмом Тёмных шлюзов. У всех свои хитрости и свои секреты. Хардов бы наплевал на это, но кое-кто на борту его лодки сейчас, мягко говоря, несколько не в форме. Поэтому он вынужден будет ждать. Раз-Два-Сникерс не знала, как долго. Шатун, даже перестав быть гидом, предпочитал не делиться с ней информацией. Иногда ей казалось, что он её дразнил. Развлекаясь, ходил вокруг да около. Когда-то Раз-Два-Сникерс рассчитывала, что они станут ближе друг другу, по-настоящему близкими людьми, и он ей всё расскажет. Очень рассчитывала. И делала всё что могла, чтобы они стали ближе. Она ошиблась. Она сильно ошиблась в своей жизни. Но Шатун разговаривал во сне. И она научилась слушать. И помнить, хотя она никогда и не забывала.

— …и ты не умрёшь, малышка. Есть такая добрая тётя, и тогда ты попадёшь к ней. Как будто вернёшься домой.

— Но я не хочу, я хочу остаться с тобой.

— Если это и случится, то ещё очень-очень не скоро.

Я тебе обещаю. Но я знаю, что ты особенная. Поэтому не надо бояться, если он тебя укусит. Для тебя всё только начнётся.

— Потому что я… другая?

— Нет, конечно. Вовсе нет! Никакая ты не другая. Ты самая лучшая девочка на свете, правда. А для меня — особенная. Как я была в своё время для своих близких.

Это несколько успокаивало. И тогда она спросила:

— Но как же, Лия, от укуса скремлина люди умирают.

— Не все. Некоторым они дарят кое-что.

— Дарят?

Лия кивнула и бережно коснулась пальцами основания девочкиной шеи:

— Вот эти пятнышки.

— Из-за них я не умру? — удивилась она. — Из-за этого?!

Лия улыбнулась и поднесла указательный палец к губам:

— Т-с-с… Учитель считает, что ты ещё не готова к этому разговору. Всё намного сложнее. — Лия посмотрела на неё с любовью и с лёгким, еле уловимым оттенком сострадания, а потом заговорщически ей подмигнула. — Но ведь мы с тобой девочки! Поэтому, в общем, да, из-за этого.

Она помолчала, словно пытаясь нащупать, что её по-настоящему волнует, и вдруг спросила:

— А ты? Ты тоже попадёшь к этой тёте?

— Если найду своего скремлина. Заслужу его любовь. — Лия снова улыбнулась, но теперь как-то чуть-чуть по-другому. Улыбка была светлой, мечтательной, но какой-то более личной. — Тогда может быть. А ты своего уже нашла.

Эти отметинки, пятнышки он оставил тебе, когда ты была совсем маленькой. Он выбрал тебя. И он ещё обязательно появится.

— Я люблю тебя, Лия, — прошептала она.

— Я тоже тебя люблю, малышка. И обещаю, что мы не расстанемся с тобой ещё очень-очень долго.

Лия не смогла сдержать своего обещания. Они расстались навсегда, когда той девочке, которой она когда-то была, исполнилось одиннадцать. И она снова осиротела.

Да только не так, как прежде. Её сердечко, только-только отыскавшее тепло, словно высохло. Что бы там ни говорил Хардов. Они расстались. А скремлин так и не появился.

* * *

— Вон он, Фома, встречает нас у шлюза, — проговорил Колюня-Волнорез.

Раз-Два-Сникерс кивнула. Она его видела:

— Высадите меня. Пройдите шлюз и пришвартуйте лодку. Нечего тратить на это время. Ночуем здесь.

Её парни благодарно разулыбались. Ещё одна короткая передышка. Совсем скоро начнётся закат, а с утра по ясному солнышку идти к Тёмным шлюзам будет веселее. И если уж совсем повезёт, с ними будет Шатун. Шатун и Раз-Два-Сникерс! Тогда уж ничего не страшно — прямо родные мать с отцом. Она усмехнулась: на компанию Шатуна парням не придётся особо рассчитывать. Если она не ошибается, Шатун намерен пробыть на Станции ещё достаточно долго.

 

8

— Куда ты запропастилась? — говорил ей Фома. — Он заперся и ни в какую. Уже пять дней. А Хардов вот ушёл.

Она пожала плечами:

— Не ушёл. Хардов не станет проходить Тёмные шлюзы ночью. А с утра на электроходу мы его быстро нагоним.

— Что толку-то? Там, на основной линии гидов ещё больше, чем здесь. И ты же сама знаешь: там у них мир да дружба. Говорят, там полиция… в общем, не то, что в других местах. Только на гидов и рассчитывают.

Она согласно кивнула:

— Да, только я не прохлаждалась. Я следила за ним. Он здорово всех провёл. Можно сказать, безупречно. Но Хардов пойдёт за линию застав, а там уж рассчитывать можно только на себя. Ну, или на Господа Бога, если найдётся хоть кто-то из таких… неверующих.

Она ухмыльнулась, впрочем, довольно безобидно: у каждого из «её мальчиков» были свои тайные кнопочки, чтобы их завести.

— При чём тут это? — смутился Фома.

Они стояли на дозорном мостике диспетчерской башни, наблюдая, как тяжёлая лодка на электроходу, что Раз-Два-Сникерс удалось с таким трудом «пробить» у полиции, проходит шлюзование. Солнце село, но летние сумерки ещё даже не начались. Впереди лежала прямая стрела канала, и вдали, почти у самого пятого шлюза, к обоим берегам подступал густой туман.

— Ты же знаешь, — подал голос Фома. — Шатун поменял там дверь, на Станции. Установил с поворотным рычагом, типа как в своём Бункере. Её просто так не вскрыть. А в этот раз босс совсем…

Фома замолчал, снова забавно смущаясь.

«Рехнулся? — подумала Раз-Два-Сникерс. — Совсем рехнулся?»

— В общем, в этот раз он все ключи зачем-то забрал с собой. Даже с красной нашлёпкой, для аварийных ситуаций. Словом, если ты его не дозовёшься, то… ну, я не знаю, останется только взрывать.

Раз-Два-Сникерс вскинула на него взгляд.

— Ну, я имею в виду дверь-то… — пояснил Фома. — Больше её ничем не взять.

«Хорошо, что ты это сам сказал, — подумала она. — Именно это тебе и придётся сделать, дружок. Не сегодня.

И думаю, не завтра. Но уже совсем скоро».

 

9

— Размести мою группу на ночлег, — велела Раз-Два-Сникерс Фоме. — А я пойду пройдусь.

И она кивнула на насосную станцию «Комсомольская». Фома нехотя спросил:

— Мне с тобой?

— А чем ты мне сможешь помочь? Не беспокойся: неверующему Фоме не придётся подвергать сомнениям своё неверие. — Она насмешливо посмотрела на него. — Пойду попробую достучаться до небес.

— Что?

— Попытаюсь вытащить его оттуда.

— Понимаю. Был звонок из полицейского департамента. Новиков приказал Трофиму преследовать Хардова. Они скоро будут здесь. На двух полицейских лодках.

— Забавно, забавно. Видимо, это наказание за то, что произошло в «Лас-Вегасе».

— Ты думаешь?

— Трофиму крупно повезёт, если на Тёмных шлюзах Хардов сжалится над ним и позволит быть рядом.

— Скажи, — вдруг спросил Фома и впервые взглянул на Раз-Два-Сникерс с какой-то странной испуганной преданностью. — Как ты думаешь, что он там делает?

В глазах Фомы плясали огоньки, отражённые освещённым периметром Станции.

— Шатун? Я думаю, он договаривается.

— С кем? — спросил Фома треснувшим голосом.

— А ты не догадываешься? — Она улыбнулась без своей привычной издёвки. — Ладно, Фома, лучше оставаться неверующим.

— Когда он оттуда выходит, он всегда знает, что надо делать, — сказал Фома.

— Он и так знает, что надо делать. Без всяких видений. А тебе незачем сомневаться в своих взглядах, и так дурдома по горло. Но ты абсолютно прав: его надо оттуда вытаскивать. Любой ценой. И я пойду и займусь этим.

Она резко обернулась и направилась к Станции. Фома благодарно кивнул ей вслед. И остро ощутил, что всё это похоже на какое-то дежавю, история повторяется. Именно в таких же подступающих к шлюзу сумерках, уже глубоких и вязких, ровно пять дней назад он провожал Шатуна. Раз-Два-Сникерс пересекла освещённый периметр Станции и исчезла, растворилась в тенях. И Фома не мог отделаться от мысли, что точно так же, как и Хардов в своей лодке, каждый из них унёс какую-то свою собственную тайну.

 

10

Это случилось сразу, едва она оказалась на ближних подступах к Станции. Ещё только переступая некую незримую линию и скрываясь из глаз Фомы, она почувствовала, что всё здесь словно пропитано затаённой угрозой. Сейчас это ощущение усилилось. Раз-Два-Сникерс отдавала себе отчёт, что всё это в некоем роде химия, реакция на чуждые вибрации Станции, с которой можно справляться. Что она, её организм с его химией, является своеобразным соавтором этого мутного подступающего чувства страха. И уж чему-чему, а контролю над большинством физиологических процессов она в школе гидов всё же успела научиться. Поэтому Раз-Два-Сникерс остановилась и громко, внятно позвала:

— Шатун!

Ответа, естественно, не последовало. Лишь глухой тихий звук мерно работающих электронасосов, похожий на золотистое рычание хищника, притаившегося в листве.

А за ней наблюдают. Кем бы или чем бы ни был этот хищный зверь, кто бы или что бы это ни было, сейчас из своей темноты оно наблюдало за ней.

— Шатун, — спокойно повторила она.

И на миг впустила в себя светлое радостное воспоминание. О Лии. Косвенным образом оно вышло и о том, кто сейчас закрылся за бункерной дверью Станции. Сквозь кого проходят эти тёмные вибрации и кто, скорее всего, сам о том не догадываясь, является их подлинным детонатором.

Как и его музыкальной шкатулке, полной чудес, нужен был механический ключ, так и Станции требовался ключ, чтоб уж запустить её на полную мощность. Хотя вряд ли не догадывался.

Скорее всего, в глубине души Шатун так и не убил в себе этого испорченного мальчишку, могущественную тайную силу, которая — он верил! — есть в детях и которая с взрослением, к возрасту созревания юношеских прыщей, проходит. Напротив, Шатун пестовал в себе эту детскую магию, скрыв её источник за жестокостью, вполне себе взрослым разгулом и цинизмом, тем, что он именовал своим бронированным нутром. Раз-Два-Сникерс умела слушать. А Шатун разговаривал во сне.

* * *

— А этот мальчик, которого вы нашли зимой в лесу? Он тоже… ну, как я?

— Шатун? О, нет. Он обычный мальчик. Талантливый. Интересный. И потом, он старше тебя, вот и попал сразу в группу Тихона. Но ему надо много учиться, прежде чем он попытается заслужить любовь скремлина.

— Он говорит, что их ловят в тумане. А потом дрессируют.

— Он не прав. Говорит, чего не знает. Любовь скремлина можно только заслужить.

— Я так ему и говорила, — обрадовалась она. — Что он болтун. А он дразнится.

— Дразнится?

— Ну да. Говорит, что на канале и люди-то не особо друг друга любят. А тут какие-то скремлины.

Лия усмехнулась:

— А знаешь, ведь частично в его словах есть правда, и это тебя смущает, так? Но помнишь, мы как-то говорили с тобой о полуправде? И если её придерживаться, то в результате может выйти одна большая неправда?

— Ну да… Вот и я… Я-то понимаю.

— Иногда мне кажется… — Лия одарила девочку любящей улыбкой, но в её глазах мелькнула хитроватая искорка. — Как ты думаешь, что главное, чему учат в нашей школе?

— Читать следы! — тут же отозвалась она.

Ей это очень нравилось, было здорово. Оказалось, что это не только отпечатки на земле, снегу или сломанные травинки, оказалось, что всё на свете оставляет следы и может раскрыть свою тайную суть.

— Ну, конечно, — согласно улыбнулась Лия. — А ещё я слышала о твоих успехах по боевым искусствам.

— Ну да. — Она потупила взор.

— Но мне иногда кажется, что дело не только в этом. Что посредством всех этих искусств и наук они готовят нас к главному. Понимаешь, малышка?

— Лия, я же просила не называть меня так! Мне уже одиннадцать.

— Прости. Никак не свыкнусь с тем, как быстро ты растёшь.

— В чём же главное?

Лия посмотрела на неё. В её весёлых зелёных глазах переливались звонкие искорки.

— Прости ещё раз, я, конечно, не знаю, что главное. Представь, как нелепо, если я тебе скажу, что, например, они учат нас любви. Да этому, наверное, невозможно выучить, лишь указать дорожку. Но готовят они нас к этому: быть в состоянии заслужить любовь скремлина.

— Но как же? Мне ничего такого не говорили.

— Исподволь. Косвенно. Преподавая боевые искусства и всякие древние науки, учат нас, как обращаться с оружием и читать следы. Он большой хитрец — наш Учитель. И он самый мудрый наставник.

Она покраснела. Опустила взгляд. Затем посмотрела исподлобья:

— Это ты меня прости, Лия! Я не знаю, что на меня нашло.

— Ничего. Я в твоём возрасте была ой какой колючей. Так что… наверное, главное, чему в практическом смысле готовят нас — это заслужить любовь скремлина. Хотя и за этим явно стоит что-то большее. Недаром же Посвящение в гиды у всех происходит в разное время. У некоторых даже через много лет после окончания школы.

— Я слышала, да, — задумалась она. И вот решилась: — Знаешь, я давно хотела спросить: а что это за слово такое, знаешь, я иногда его так слышу, джедаи? — Она перешла на заговорщически-понимающий шёпот. — В этом тайна, да? Кто они такие? Я не выдам.

Лия поморгала. Удивлённая. Прыснула и вдруг звонко и весело рассмеялась. Так хорошо, что она сконфузилась, и стало ещё обидней, что так сорвалась на неё.

— Это просто шутка Учителя, малышка. Ой, прости! — Лия замахала руками и засмеялась пуще прежнего. — Был такой старый фильм… В общем, забавно. Давно. «Звёздные войны». И там были такие могущественные воины. Джедаи. Каста воинов. Шутка… Они сражались с… неважно. В общем, да, в чём-то похоже.

Она почувствовала себя разочарованной, сбитой с толку, но и озадаченной — что-то не увязывалось. Она подумала и сказала:

— Лия, помнишь, ты говорила, что Учитель строгий? А я сказала: мне кажется, что он весёлый. А ты согласилась и сказала, что это одно и то же.

Лия улыбнулась, вздохнула:

— Ты и правда выросла.

С интересом вгляделась в неё, словно отыскивая какие-то новые черты, затем кивнула:

— Ну да, ты права — в каждой шутке есть доля шутки. Просто когда Учитель основывал нашу школу, очень давно, воспоминания о мире без тумана не были такими далёкими, как сейчас.

Она снова задумалась и теперь молчала дольше. Наконец спросила:

— Помнишь, ты мне сказала про моего скремлина? Но у нас в школе есть скремлины. Нас учат с ними обращаться, только ведь они — ничьи! А этот Шатун сказал, что они никогда никого не полюбят и что их вообще скоро выпустят…

А потом так и случилось. Как же?

— Твой Шатун — бунтарь, — мягко улыбнулась Лия.

— Вовсе он не мой! — вставила девочка.

— И это хорошо. Он сможет добиться больших успехов, если только… Но послушай: гиды не враги его взглядам. Вовсе нет. Но гидам иногда приходится пользоваться помощью… ничьих или чужих скремлинов. Это правда. По разным причинам, но такое случается довольно часто. Прежде всего потому, что у многих ещё просто нет своего. А без них никак. Они как фонарик в тумане. Без них гид просто не сможет выполнить свою работу. Но только тот, у кого появляется свой скремлин, как бы сам становится фонариком. Понимаешь?

«Нет», — подумала она, продолжая жадно слушать.

— Знаешь, в чём секрет гидовского мастерства? Только тот, кто заслужит любовь скремлина, может считаться настоящим гидом. Это как бы первая, но необходимая ступенька.

— А вторая? А последняя?

Лия рассмеялась и потрепала девочку по волосам, но от неё не скрылось, что украдкой девушка взглянула на пятнышки, которые она считала своими родинками.

— Гиды не говорят «последняя», они говорят «крайняя». Но её, наверное, нет. И наш весёлый Учитель любит повторять: «Не бойся совершенства, оно недостижимо».

— А насчёт фонарика — это как же?

— Образно, конечно, образно, ты права. Просто гид, у которого появляется свой скремлин… Любовь, которой одаривает скремлин, как бы открывает гиду глаза. Только не здесь, — Лия провела рукой перед взором девочки, а потом мягко дотронулась до области сердца, — а здесь. И ему открывается весь свет любви, существующей в мире. И все стены, закрывающие этот свет. Они сразу же становятся видны. Множество стен, тёмных прочных каркасов. Но об этом невозможно рассказать, это нужно пережить самой. А у меня нет своего скремлина. Так что… я такая же ученица, как и ты. Хоть и заканчиваю завтра школу. Стен много, малышка, и они ближе, чем мы думаем.

На сей раз она предпочла пропустить «малышку» мимо ушей и спросила:

— А туман?

— Наверное, — откликнулась Лия. — Наверное, туман — крайнее проявление этих стен. Именно потому, что вроде бы не похож на стену. Но может быть крайнее — потому и последнее? А тот, кто заслуживает любовь скремлина, становится настоящим гидом! И он больше не один. Он как будто находит себе очень близкого друга, с которым у него теперь общая судьба.

Она нахмурилась, поникла головой, размышляя.

— Как твой парень со своим вороном, да? — спросила она и наконец хитровато улыбнулась. — Ему, кстати, нравится этот Шатун.

— Хардов не парень. — Лия весело посмотрела на неё, но щёки девушки слегка порозовели. — Он великий гид. Таких очень мало. Лет ему значительно больше, чем кажется.

— В смысле? Он молодо выглядит?

— Не только.

— Опять ты меня запутываешь, Лия.

— Послушай… Вот эта тётя, о которой я тебе рассказывала, помнишь?

— Добрая тётя?

— Ну да… Я скажу тебе что-то важное и очень серьёзное.

Ты должна меня выслушать, но не страшно, если не сразу поймёшь. Хардов был у неё.

— Был? Ну и что? — Она захлопала глазами. И вдруг начала понимать. — Его укусил скремлин?

Это понимание чем-то холодным и тёмным пронзило её, и испарина выступила на ладонях.

— Да. Его укусил скремлин, и он попал к ней, — подтвердила Лия. — А потом вернулся. Такое может случиться с гидом, достигшим высшего мастерства. Но только однажды. Других нападение скремлина, скорее всего, убьёт. Но это не нападение. В момент укуса… он передаёт кое-что. Это и есть дар скремлина.

— Что? — спросила она испуганно.

— Возможность возвращения. И этого не надо бояться. Возможность стать вернувшимся воином, потому что на самом деле именно это — высшее мастерство.

— Не понимаю. — Она затрясла головой. — А что Хардов делал, когда был, ну… у этой доброй тёти?

Лия молчала. А она вдруг заволновалась. Почему-то ответ на этот вопрос показался ей очень важным.

— Я не знаю, — наконец призналась Лия.

— Ну, он много тренировался, чтобы, ну… Учился читать следы? И всё остальное?

— Не думаю, — тихо произнесла Лия. — Когда он смог вернуться на канал, он ничего о себе не знал. Но гиды уже ждали его.

— Ничего не знал? — спросила она чуть осипшим, словно подстывшим голосом. — Что ж это за дар такой?

Лия взяла девочку за руку.

— Возвращение, — повторила она. — Только один раз такое может случиться и только с теми, кто достиг высшего мастерства. Скремлины передают свой дар лишь тем, кто в состоянии его принять.

— А как же?.. — Она растерянно посмотрела на Лию, затем провела рукой по своим пятнышкам, что когда-то принимала за родинки, и глаза её расширились. — Выходит, что и я… тоже?

— А вот это — главное, о чём я хотела с тобой поговорить. Возможно, ты сейчас действительно не всё поймёшь, но придёт время, и ты получишь ответы на все свои вопросы. Я тебе обещаю. Поэтому сейчас просто запомни: кое в чём вы с Хардовым очень похожи.

— С Хардовым? Но в чём?!

Лия кивнула:

— Вот в этом. — Девушка деликатно провела рукой вдоль её «пятнышек», которые наиболее отчётливо именно в тумане выглядели тем, чем они являлись на самом деле. — Вас обоих выбрали скремлины, когда вы были совсем маленькими. А это большая редкость. Огромная. Правда. Поверь и запомни.

Теперь она думала дольше. Морщась и чувствуя, что неожиданно к глазам собрались подступить слёзы. Потом она попыталась рассортировать в голове вопросы, видя, что Лии пора уходить, и понимая, что этот разговор подходит к финалу. И наконец проговорила:

— Но ведь он не просто сходил прогуляться к ней, к этой тёте? Хардов ведь… Ты хочешь сказать, что он должен был умереть, но не умер?

Лия мягко улыбнулась:

— Мне и так попадёт от Учителя за эти разговоры с тобой.

— Он же ведь позволил тебе быть моим наставником.

— Я ещё сама нуждаюсь в наставнике, — серьёзно сказала Лия. — Он согласился только, что я буду присматривать за тобой. И чуть-чуть помогать. Но мы очень-очень забегаем вперёд.

— А почему один раз? — вдруг спросила она.

— Ты о чём?

— Почему возвращение один раз?

Лия смотрела на неё, склонив голову. Потом обняла девочку и прижала её к себе. И негромко произнесла:

— Потому что даже дар скремлинов не делает никого бессмертным.

Повисло молчание. В объятиях Лии ей стало так хорошо и так страшно. Она начала хлюпать носом и, чтоб справиться с подступающей горечью, громко сказала:

— Тогда я хочу, чтобы нас укусил скремлин в один день! — Слёзы подступили совсем близко, но Лия крепче прижала девочку к себе. — Пусть в один день. Тогда не страшно. И мы снова станем маленькие и будем вместе расти. И будем лучшими друзьями.

— Мы и так лучшие друзья, — отозвалась девушка.

— Ты не понимаешь! — Она отстранилась, не вырвалась из объятий, а именно отстранилась. — Я согласна стать этим вашим воином-джедаем. Но только с тобой. Понимаешь?

— Мы ещё поговорим об этом.

— Ну, понимаешь?! — А слёзы всё-таки потекли.

— Да, — сказала Лия.

И девочка разрыдалась. А Лии осталось только совсем крепко обнять её и тихонечко покачивать из стороны в сторону, как утешают, убаюкивают маленьких детей. Через какое-то время она затихла, уткнулась носом в плечо девушки и лишь иногда поскуливала, как несчастный щенок. И они обе молчали. Потом она попыталась высвободиться, но только снова разревелась. Тогда Лия прошептала:

— Ничего, поплачь. Эти слёзы необходимы. Но когда они пройдут, ты поймёшь, что нет ничего страшного. Поплачь, станет легче.

Она хотела что-то ответить, но словно захлебнулась горечью и опять разревелась в голос. Потом ей и вправду стало легче, и она тихо-тихо сказала:

— Ну почему ты не можешь быть моим Учителем?

Лия попыталась рассмеяться, правда, хотя и в её глазах влага угрожающе блестела.

— К сожалению или к счастью, ты растёшь гораздо быстрее, чем я мудрею, — с шутливой серьёзностью сообщила девушка. — Как же мне быть твоим Учителем? Думаю, им станет Хардов.

Она улыбнулась. Хардов… Ей действительно стало хорошо в эту минуту. И, несмотря на горькие слёзы и всё, что потом произойдёт, она запомнит именно этот миг. Как они сидели тут вдвоём и Лия утешала её, взрослеющую девочку, которую больше вот так никто утешать не станет. Потому что на следующий день Лия с Хардовым и Учителем уйдут в сторону таинственной Москвы, и они расстанутся навсегда.

— А может, даже сам Тихон, — сказала девушка. — И это будет лучший учитель на свете. Честно-честно. И когда придёт срок, он посвятит тебя в гиды, и ты узнаешь всё, что должна знать. И самое главное, твой скремлин вновь разыщет тебя. Я тебе обещаю, моя маленькая. Обещаю. Всё будет очень хорошо.

Она всхлипнула. Ещё раз. Потом спросила:

— Как её хоть зовут?

— Кого? — не поняла Лия.

— Эту… добрую тётю?

Лия погладила девочку по волосам, и та взглянула ей в лицо. Улыбнулась. И Лия сказала:

— Гиды называют её Сестрой.

* * *

Лия погибнет. Они втроём уйдут в сторону Москвы и уже почти выполнят свою миссию. Лию будет ждать посвящение в гиды. Но на обратном пути на них нападут. И Лия вместе с Учителем сорвутся в воду с обрушенного моста. Понимая, что не остаётся выхода, спасая Хардова и оставляя ему шанс довести дело до конца, Учитель пожертвует собой и Лией. Он перережет страховочный трос.

 

11

Раз-Два-Сникерс уже какое-то время стояла у дверей Станции и молча, затаив дыхание, прислушивалась. Это ощущение настороженной враждебности вовсе не прошло. Напротив, что-то не то было в глухом, мерном гудении машин. Словно оно скрывало какие-то другие звуки, которые идентифицировать никак не удавалось, и вот они были… неправильными. Раз-Два-Сникерс припала ухом к двери, вся превратившись в слух, и снова позвала:

— Шатун! Это я.

Ей приходилось вот так ждать его и прежде. Не раз. Только сейчас всё было по-другому. Там, за бункерной дверью, да и вокруг самой насосной станции всё было по-другому и гораздо хуже. Не проходило чувство, что чьи-то таящиеся во тьме глаза напряжённо и неприязненно разглядывают её, как насекомое через лупу, прикидывая, насколько хлопотным может оказаться визитёр. Она впервые подумала о том, что, возможно, этот мутный страх, пока ещё легким холодком обдувающий спину, — не только реакция её организма на давящие плохие вибрации Станции.

— Это я! Шатун, открой, пожалуйста.

Её голос прозвучал странно. На ум пришёл стеклянный продолговатый предмет, который сломали. Будто вскрывают медицинские ампулы. Потом она поняла, что в её мире давно нет медицинских ампул, и последний раз она слышала этот звук ещё в детстве.

Раз-Два-Сникерс медленно отпрянула от двери, и опять мороз иголочками предательски прошёлся по спине. Она резко обернулась. Никого. Лишь движение теней. Тени в бледном лунном свете, скользящие по стене Станции. Она нахмурилась, поддавшись какой-то неясной печали, затем скидывая с плеч это тошнотворное оцепенение, забарабанила в дверь. Удары прозвучали глухо, так можно было колотить по безмолвному камню. Да только она начала понимать, что привлекло её внимание. Звуки. Звуки, которые прежде не удавалось идентифицировать. Почти неразличимые, но они были. Какие-то невероятно далёкие, будто явившиеся в горячечном бреду, торжественные марши. И, невзирая на весь радостный музыкальный строй, это от них делалось так невыносимо тоскливо.

И снова что-то заставило её обернуться. Потом она перевела взгляд на глубокую угловую нишу в стене насосной станции. Там кто-то стоит? Вроде бы нет. Лишь неверная игра теней. Странно, но Станция торчала на берегу особняком, вся растительность, кроме сорной травы, отступила. Единственный росший неподалёку ясень — сильное дерево — и тот зачах, стоял с поникшими ветвями, из него были выпиты все жизненные соки. Так что вроде бы нечему отбрасывать эти прячущиеся в дальнем углу тени.

Она вспомнила, как Фома, смущаясь, обронил пару скупых слов о какой-то ненормальной маршевой музыке. Теперь и она это расслышала. Её лицо застыло, а губы несколько болезненно скривились. Звуки были нехорошими, неправильными. Только в отличие от Фомы Раз-Два-Сникерс понимала, что они могли означать.

«А Шатун в беде», — вдруг подумала она.

Из-за его ночной, во сне, болтовни она знала о нём побольше, чем кто-либо другой. Больше, чем сам Шатун желал бы допустить. Хорошо, что он об этом не догадывался. Она знала о Парне Бобе и всех остальных. С пониманием смотрела на то, как Шатун носится со своей музыкальной шкатулкой, и на его странную, похожую на одержимость, увлечённость блюзом. На канале к подобному относились с пониманием и даже уважением. К фетишам, заскокам, вере, убежденности, но и к суевериям. Каждый день в тумане и таких местах, как, к примеру, Станция, оживали не только потаённые страхи. Люди встречались с вещами и похуже. И самым плохим, на её взгляд, были потаённые мечты. Раз-Два-Сникерс даже как-то пыталась заговорить с Шатуном об этом.

— Нет, моя дорогая, — прервал он её. — Это совсем не так. Станция… Я понимаю, о чём ты, но это вовсе не наши проекции. Это всё существует на самом деле и гораздо более реально. И уж если на то пошло, я готов допустить, что это мы, мы все, являемся проекцией того, что находится в Станции. — Он помолчал и усмехнулся. — Так что никакого Соляриса. Там всё реальней нас всех.

Шатун, конечно, шутил. Занимался самолюбованием. Его эффектные речи пользовались определённым спросом у окружающих. Самодельные, грубо склёпанные ликбез-откровения, от которых в ужас и уныние пришёл бы любой учёный и посмеялся бы любой гид, в дремучем мире канала снискали себе неплохую цену. Вооружённый до зубов проповедник с несомненным даром влияния на людей и берущий на себя ответственность за самые безумные решения пришёлся очень кстати. Раз-Два-Сникерс была уверена, что в глубине души очень неглупый Шатун и сам потешался над созданным образом. Она ему не мешала. «Мальчики» должны забавляться, тем более если это позволяет им доминировать.

Сейчас Шатун перестал забавляться. Сейчас, с каким-то неприятно-посасывающим, мутноватым чувством Раз-Два-Сникерс подумала, что, возможно, шутливая маска скомороха оказалась необходимой прежде всего ему самому. Скрывая очень серьёзные и очень опасные намерения. Тогда он действительно в большой беде.

— Шатун, открой! Пора бы нам уже поговорить.

Лёгкие, как пёрышки, ночные облака расчистили проём, и в нём проступил неполный бледный диск, плывущий в ночном небе. Размазанный лунный свет упал на её лицо. И что-то тупой занозой кольнуло в сердце, вызвав глухую, болезненную тоску. Снова она посмотрела на скользящее движение теней. Непроизвольно передёрнула плечами. Страх вернулся, но теперь засел значительно глубже. И словно в насмешку эти невозможные марши зазвучали отчётливей.

Незнакомая ей самой, чуть затравленная улыбка начала растягивать её плотно сжатые губы. Похоже, теперь там, за бункерной дверью с засовами собеседником Шатуна, неважно, мысленным или реальным, — чувствуя эту непреходящую занозу в сердце, она подумала, что всё более склоняется к последнему, — был вовсе не Парень Боб. Не гениальные фрики, создатели блюза.

Она провела языком по высохшим губам; во рту появился незнакомый кисловатый привкус меди.

— Лия! — сама не ожидая, вдруг вымолвила она.

Подчиняясь прозвучавшему внутри неё требованию, повелению защититься, как детским оберегом, дорогим именем в этом скверном месте. Быстро отошла на несколько шагов от насосной станции. Затем немного склонила голову набок. Возможно, её взгляд, сверлящий бункерные засовы, чуть потемнел.

— Значит, ты всё-таки нашёл туда дорогу, — надтреснуто и глухо проронила Раз-Два-Сникерс.

И тут же поняла, что ей надо немедленно отсюда уходить. Потому что издевательски-приглушённый марш зазвучал совсем рядом.

— Лия, — прошептала Раз-Два-Сникерс.

Но имя её детской подруги, светлого Божества, сказавшего ей о любви, наверное, глупо и невозможно было противопоставлять голосу мёртвого мира. Она могла попытаться спасти лишь себя. Это была её вера. Её маленькое тайное оружие. Раз-Два-Сникерс не ошиблась насчёт намерений Шатуна. А теперь пора отсюда уходить. Бежать, если у неё осталась такая возможность.

Что-то протяжно ухнуло: стон, выдох? Тёмный воздух вокруг затрепетал, обдав её шершавой волной. Краешком глаза, боковым зрением она уловила какое-то движение в углу. Надо уходить, бежать. Только какая-то ватная усталость разлилась по телу, и она снова обернулась к дальней угловой нише. И поняла, что стонала, скорее всего, сама.

Это на стене было не совсем тенью. И Раз-Два-Сникерс, конечно, какое-то время видела это. Её сознание игнорировало происходящее как невозможное, да только она видела с самого начала, пока пыталась дозваться Шатуна. Похоже, но не совсем тень. И не нужно, невозможно туда смотреть. Главное — не смотреть!

Однако парализованная страхом, она впервые, как завороженная, оказалась не в силах отвести взгляд. Её зрачки расширились, и если б она смогла, то с изумлением обнаружила, что продолжает издавать эти постанывающие звуки. Но видела она с самого начала! Как медленно увеличивалась тень на стене. Которую здесь нечему отбрасывать. Как она, густея, уплотнялась в бледном лунном свете, вырастала из дальней угловой ниши. И как сначала незаметно, однако с каждой уродливой метаморфозой всё больше становилась похожей на человеческий силуэт, превращаясь в человеческую фигуру.

Да только на самом деле всё обстояло гораздо менее приятно: там, на стене рос и превращался в силуэт всего лишь изображения человека, каменного изображения. Исполинской статуи.

«Не надо смотреть, — попыталась она сказать себе, включиться, начать действовать и отогнать эту высасывающую её тоску. — Просто уходи».

И почувствовала, как что-то заставило её плотно свести ягодицы. Размеры Станции уже не вмещали тень каменного изваяния, но она продолжала увеличиваться. Будто каким-то непостижимым образом отделилась от стены и теперь росла угрожающей чернотой на и без того тёмном ночном небе. А потом эта тень двинулась, поползла прямо на неё. Раз-Два-Сникерс почти беззвучно заскулила.

Теперь это уже был не страх. Тёмный металлический ужас сковал все её внутренности. И она уже не могла рассуждать, химия ли это или что-то ещё. Осталось одно: бежать. На слабеющих, подкашивающихся ногах она попятилась, сделала несколько шагов назад. И остановилась.

Он приближался; он был из камня, но его шинель каким-то невероятным образом развевалась, а пустые каменные глаза, казалось, видели её, изливаясь молчаливой, жуткой, но живой тьмой.

«Вот кто теперь стережёт Шатуна, — мелькнула слабая, липкая, как кисель, и похожая на капитуляцию мысль. — Он пришёл. Страж канала. Каменный призрак Второго вождя».

Всё же она смогла выдохнуть:

— Лия!

И уже значительно громче:

— Лия.

И увидела, как на короткое мгновение между нею и наваливающейся на неё чудовищной тенью мелькнул образ, которого она не забывала. Зелёные глаза, улыбка, весёлые морщинки, волосы, пахнущие одновременно свежестью и теплом, и забота слов, в которые теперь почти невозможно поверить: «Я буду всегда с тобой, моя маленькая». Но почти — не в счёт. И этого короткого мгновения хватило, чтобы вспомнить, что в её жизни давно уже всё переменилось и она так же давно уже ничего не боится. Раз-Два-Сникерс подняла голову, чтобы взглянуть прямо в каменное лицо Вождя.

— Я ухожу и не буду беспокоить тебя больше, — со спокойным достоинством произнесла Ра-Два-Сникерс.

Она не знала, что произойдёт дальше, но не стала дожидаться, какую реакцию вызовут её слова. Не глядя больше на каменный призрак, она развернулась и двинулась в сторону казарм, где Фома расположил на ночлег её людей. Сердце бешено колотилось, и в какой-то момент ей показалось, что каменная рука тянется к ней, что она совсем рядом. Тогда Раз-Два-Сникерс остановилась, сделала глубокий вдох и, не поворачивая головы, повторила спокойным и сильным голосом:

— Я ухожу. И тебе нечего здесь шастать. Возвращайся в туман.

Она пошла дальше. И чувствуя затылком жалящее дыхание холода, не позволила себе перейти на бег. Не позволила панике вновь одолеть себя и сделать уязвимой.

Однако добравшись до освещённого электричеством периметра, она всё же остановилась и обернулась. Не было больше каменного призрака. Не плыла хищной тенью в ночном небе исполинская статуя. Лишь в глухой угловой нише Станции таилось нечто, напоминавшее съёжившуюся до обычных размеров человеческую тень.

Ей не захотелось больше здесь задерживаться. И всё же у неё осталось одно незаконченное дело. Бросив прощальный взгляд на бункерную дверь, она произнесла достаточно громко, и голос её больше не дрожал:

— Ну что ж, Шатун, ты заставил меня вспомнить о самом прекрасном и самом тяжёлом, что было в моей жизни. — Помолчала. Никаких сомнений у неё больше не осталось. Лишь еле уловимая горькая нотка сожаления прокралась в голос, когда она добавила: — Я хочу, чтобы ты знал, и уверена, что здесь найдётся кому тебе об этом сообщить: я не предавала тебя. Я только хочу исправить то, что ещё можно исправить.

И уже не тратя времени попусту, она направилась от Станции прочь. Она понимала, что, скорее всего, никогда больше сюда не вернётся. Эта страница её жизни только что была перевёрнута.

«Хорошо, что есть Неверующий Фома», — вдруг подумала Раз-Два-Сникерс. С этим действительно маленько повезло. Из всех её храбрых мальчиков только Фома с его неверием сможет сделать то, что теперь понадобится. Да и то только при ярком свете дня.

* * *

А Шатун был уже очень далеко от этого места. Хотя пароход Вождя всех народов, несший надпись «Октябрьская звезда» — а именно так звался этот недавно спущенный на воду пассажирский лайнер, — только что прошёл соседний шлюз № 5. Поднявшись в верхний бьёф и весело загребая колёсами волну, пароход направился дальше, в сторону гостеприимной Москвы, о которой Шатун боялся даже мечтать. Теперь он был убеждён, что именно там, где-то в самой сути этого солнечного города, в его потаённом сердце, открытом северному ветру, находился угаданный Парнем Бобом Архангельск. И Шатун там ещё окажется. Непременно окажется. Как только покончит с некоторыми неотложными делами.

На выходе из верхней головы пятого шлюза их пароход встретила восхитительной белизны и пропорций скульптура морячки с парусным корабликом в руках. Барышню явно лепили с писаной красавицы, и, наверное, те маменькины сынки, что валялись у её ног, звали её богиней. Но стоило признать, что Морячка впечатляет. «Интересно, из чего она сделана? — подумал Шатун. — Прямо светится изнутри, как фарфоровая. И ни одной щербинки. Очень сильный материал». Шатун всегда ценил тех, кто был сделан из сильного материала.

— Ну что, всё ещё мёртвый свет? — услышал он добродушный вопрос. Вождь приветливо улыбался и со своей непередаваемой лукавинкой в глазах посматривал на него.

— Это великолепно, — честно признался Шатун. У него немного пересохло в горле.

— Видите ли, в чём дело. — Вождь улыбнулся ещё шире. — Каждый из нас владеет своим царством. И вы, и я — любой! И то, насколько вы в нём уверены внутри себя, позволяет ему, так сказать, распространиться «вовне». Вы в своём вполне уверены, судя по тому, что оказались здесь. — Лукавинка превратилась в озорную искру. Хозяин гостеприимным жестом обвёл берег канала. — Это моё царство. Вы видите, конечно, не всё. Надеюсь, оно значительно обширней, и некоторые его границы скрыты даже от меня.

«Именно поэтому вы приняли моё предложение», — пронеслось в голове у Шатуна.

Последовал лёгкий смешок.

— Вы, товарищ Шатун, и впрямь как раскрытая книга, — столь же добродушно заметил хозяин. — Да, вы правы, и поэтому тоже. Однако ж, возвращаясь к нашей теме, это не «мёртвый свет». Здесь всё живо. А мёртвые там, — он как-то неопределённо махнул рукой, — где этот пьяница-паромщик перевозит через реку. Кстати, там его царство. И уверяю вас, оттуда нет возврата.

«Но ведь они как-то возвращаются», — эта мысль родилась прежде, чем Шатун успел спохватиться, но Вождь лишь с интересом посмотрел на него и ничего не сказал.

Корабль шёл вверх по каналу. До шлюза № 6 оставалось два километра. Шатун смутно помнил, что где-то эти места прозвали Тёмными шлюзами, и, вероятней всего, неотложные дела ждут его здесь. Что ж, Хардов, почти брат, перехитрил всех: аплодисменты. Всех, кроме Шатуна: бурные продолжительные аплодисменты!

— Хотите услышать, о чём она поёт? — Вождь указывал на скульптуру Морячки, глаза его весело блестели. — Хотите? Возьмите меня за руку. Ну, берите, не бойтесь. Сказал же, не укушу.

В горле пересохло ещё больше. Шатун был готов зайти очень далеко, однако… В этом было что-то беспощадно-интимное, смущающее до слабости в паху. Очкарик в мягкой шляпе, Лаврентий, не присоединился к ним на открытой палубе, по-прежнему восседая за обеденным столом под навесом и пристально поглядывал на Шатуна из своей тени. При словах «не укушу» он выдал свой привычный заливистый смешок. Шатун подумал, что если у него сейчас будут дрожать пальцы, это станет верхом бестактности. Но ничего, если всё сделать быстро… Шатун ухватился за край рукава.

— Не за китель, — рассмеялся хозяин. — За руку.

Шатун посмотрел на обнажённую кожу. Он нашёл её такой же, словно светящейся изнутри, и белизны то ли восковой, то ли фарфоровой. Перед глазами поплыли круги. Шатун взял Вождя за руку. С губ сорвался лёгкий стон. Вопреки ожиданиям рука не оказалась до ледяного холодной. Шатун поднял голову и с изумлением посмотрел в лицо гостеприимного хозяина.

— Что же вы смотрите на меня, товарищ Шатун? — ласково улыбнулся хозяин. — Смотрите на морячку.

Шатун поступил, как ему велели. И тут же услышал нежное, уколовшее прямо в сердце, чарующее и бесконечно желанное пение:

— Бон вояж! Bon voyage!

— Слышали? — поинтересовался хозяин. — Она провожает нас. Желает счастливого пути. Bon voyage! Так говорят тем, кто отправляется по воде.

Шатун молчал. Только что с ним стряслось нечто, озадачившее его. Когда он смотрел в увенчанные кустистыми бровями глаза своего хозяина и на один короткий миг увидел в них нечто ошеломляющее. Восхитительное, пронзительное. То, что способно было сокрушить, чего ему всегда не хватало, что, сам не зная, он, оказывается, тихо и тайно искал. Избавление от сиротства. Такого не приносили даже минуты, когда он занимался любовью с Раз-Два-Сникерс. И озорные лукавинки, что плавали в целом море заботы, выплёскивающемся из этих глаз, вдруг показались ему такими… родными, что он на тот же миг почувствовал себя беззащитным, как ребёнок, почти обнажённым.

«Вот почему они все так боготворили его. Ради него они готовы были жить и ещё больше умирать».

И слова, все слова, правдивые и долго утаиваемые в его бронированном нутре, готовы были начать изливаться из него. Он чуть не пожаловался, что она их возвращает. Старая уродливая ведьма Сестра (уж Шатун-то видел!), которую Хардов принимает чуть ли не за прекрасную фею или кого там… Это всё из-за неё. Но… Короткий миг прошёл. Шатун смущённо молчал. Лишь горло высохло совсем.

— Что же вы всё не отпускаете меня? — весело полюбопытствовал хозяин. — Ну же!

Шатуну потребовалось усилие, чтобы разжать пальцы:

— Простите…

Вождь с улыбкой кивнул.

— Но хочу вам кое-что сказать, — сообщил он. — Знаете, вы не правы. Она вовсе не ведьма.

— Что? — не понял Шатун. Звук вышел сухим.

— Товарищ Сестра — опасный противник. И это ещё одна причина, по которой мы сочли ваше предложение дельным. Очень опасный. Но она не ведьма.

Шатун не знал, что возразить, и молчал.

— Хотя кое в чём вы верно информированы, — похвалил хозяин. — Она их возвращает. Точнее, даже не так. Нельзя вернуть то, что утеряно безвозвратно. Но, памятуя наш разговор, она помогает им избежать царства Харона.

На одно короткое мгновение холодный ветерок заструился по лицу Шатуна, но вот всё прошло.

— Бессмертие? — сипло выдавил он.

— О-о, вы уже на миг пожалели, что не остались с вашими друзьями, — усмехнулся Вождь. — Нет, конечно. Человеческий удел неизменим. Бессмертны другие. Скремлины.

— Но… как же, — промолвил Шатун. Удивление чем-то шероховатым прошлось по его гортани. — Ведь скремлина очень легко убить. И нам не раз приходилось… бешеных…

— Совершенно верно, легко. Но в тумане, где им ничего не угрожает, скремлин может жить сколь угодно долго. Сильное создание. Там, в тумане… в них изначальная сила вечно возрождающегося мира. Это древняя история. — На секунду лукавинка в глазах Вождя уступила место чему-то другому, что Шатун не посмел бы определить. — В этом смысле можно говорить о бессмертии. И знаете, что нарушает его, почему скремлина становится легко убить?

— Что? — хрипло сказал Шатун. В его горле теперь образовалась твёрдая корочка.

— Любовь. Да-да, не смотрите на меня так. Именно это! Такой они делают выбор. Любовь лишает их чистоты, — короткая усмешка, — непорочности бессмертия.

— Но… как?

— Что «как»? Ну, например, когда наносят укус. Делятся своим бессмертием. Вы же умный человек, товарищ Шатун, и много читали, но ещё больше посмотрели, походили по свету. Где вы видели по-другому? Как говорится, за любовью — неизбежность смерти.

Шатун разлепил ссохшиеся губы.

— За возможность возвращения для гида они жертвуют своим бессмертием?

— Скажите, а вы знаете хоть кого-нибудь, кому не пришлось бы расплачиваться из-за любви? — Лукавая искорка переросла в пляшущие насмешливые огоньки. — И не смотрите на меня так, умоляю, пожалейте Лаврентия Палыча!

У него из-за смеха раз выпала грыжа… Но не будем им завидовать, товарищ Шатун. Тем более что это всё равно не для вас. Вы уже давно выбрали другой путь.

— Ну, хорошо, пусть так, — задумчиво протянул Шатун. — Это действительно хорошо! Скажи вы мне о чём-то типа реинкарнации или прочей восточной дребедени… ой, простите… я бы решил…

— Зачем мне водить вас за нос? — запротестовал хозяин, впрочем, вполне дружелюбно. — В данных обстоятельствах это неуместно. Это за рамками наших отношений.

— Да, — согласился Шатун. — Но… я всё равно не могу понять… Ведь они начинают всё сначала?! Я… не могу понять, как она…

— Как она возвращает их детьми? — задорно рассмеялся хозяин. — Такой был вопрос? Как и почему?

Мимо проплывала Икша. Нарядная, чистенькая, торжествующая. Может, в мире древних строителей действительно не существовало смерти? А вся пролитая кровь лишь кормила это юное Солнце?

И тогда вдруг подал голос упомянутый Лаврентий Палыч:

— Как она возвращает их детьми, товарищ Шатун, вопрос, конечно, важный. — Он поднялся из-за стола, и теперь половина его фигуры оказалась на солнце, а другая, словно прочерченная перпендикуляром, оставалась в тени. — Но вы ведь и сами кое-что смыслите в мистификациях, правда? — Вождь изобразил на лице шутливый укор, и Лаврентий Палыч, как бы оправдываясь, добавил: — И правильно, следует защищать своё царство!

— Ох, Лаврентий, ты у нас и вправду впереди паровоза, — добродушно пожурил его хозяин. — В принципе, всё верно. Однако главная мистификация — это та, которая ничем на себя не указывает. Древние строители живут в полном счастье, как видите. Или, к примеру, что может быть естественней детей? Подумайте об этом.

Шатун кивнул. Лицо хозяина оставалось безмятежно доброжелательным. Комедиант Лаврентий изображал торжественность, но, казалось, с трудом сдерживал приступы смеха.

— Всё это отвечает на вопрос «почему», — сказал Шатун. — Но не отвечает на вопрос «как».

Хозяин не поменялся в лице, когда произнёс:

— Что ж, рад, что мы в вас не ошиблись, товарищ Шатун. Вы действительно умны. И почти всё поняли сами. Осталось только правильно сформулировать конечный вопрос.

— Конечный вопрос?

Хозяин ободряюще кивнул.

— Но… это он и есть. Ведь если мы отметём всякие фокусы и эти байки про омоложение, то… ведь…

— Ну, что же вы растерялись? — с прежней добродушной миной поинтересовался хозяин. — Почти сами на всё и ответили.

— Я… не… — хрипло начал Шатун. И впервые усмехнулся, даже не осознав, что усмешка вышла несколько затравленной.

Хозяин вздохнул, словно ему всё же пришлось выполнить за визитёра часть работы, и с очень вежливой улыбкой спросил:

— А вы уверены, что они дети?

 

12

Утром, наблюдая, как заканчивается погрузка в её лодку, она была бодра, собранна и много шутила. Тяжёлый отблеск ночи и огромные круги под глазами, которые Фома заметил на её лице, когда она вернулась вчера от Станции, прошли, как отступает дурная болезнь, которая не смогла одолеть.

«Как и не на Тёмные шлюзы идёт, — подумал о ней Фома. — А ведь там всяко может случиться».

Когда Колюня-Волнорез принял на борт выкрашенный красным запечатанный ящик, словно там хранился противопожарный инвентарь, она спросила у Фомы:

— Ракетницы в порядке? Проверил?

— Боеспособны, — доложил тот. — Всё, как ты просила.

— Спасибо.

Она улыбнулась. Фома молчал.

— Смотри, не переборщи с зарядом, — сказала Раз-Два-Сникерс. — А то покалечим босса.

Фома кашлянул, мол, своё дело знает. Его всегда удивляла способность Раз-Два-Сникерс говорить о Шатуне как о ком-то постороннем. Поди их, баб, разбери, но кое-что в ней явно заслуживает восхищения.

На борт лодки Раз-Два-Сникерс взошла последней. Принимая от Фомы швартовый, она склонилась к нему и негромко сказала:

— Не проспи. Будь очень внимателен.

— В этом можешь на меня положиться, — угрюмо кивнул Фома.

И лодка отчалила.