1

Фёдор стоял на берегу Икшинского водохранилища и смотрел, как лодка увозит от него Еву. Внутри была тишина, которая накрыла тонкой вуалью огромную скорбь, разрывающее отчаяние. Рядом стоял Тихон, но и его обволакивала эта тишина, когда что-то кончилось, и неизвестно, сможешь ли ты создать что-либо заново.

Фёдор помнил её прощальный взгляд, который он теперь никогда не забудет; сколько всего она сумела сказать ему за одну секунду… А потом сразу ушла, позволила себя увести в приготовленную для неё каюту. И скольким он не ответил. Потому что знал, что не выдержит. И станет ещё хуже, больнее. Он только что нашёл её и тут же потерял. Он только обрёл Хардова… и потерял. Скорбь шевельнулась в нём, готовая впиться своими беспощадными или милосердными пальцами в его сердце. Этот юноша из Дубны хотел реветь. Но он не мог позволить себе даже этого.

— Ещё не поздно передумать, — мягко сказал Тихон. Фёдор отрицательно покачал головой.

— Нет, я вернусь за ним. Я обещал.

— Тео, твоё место пока не здесь. Мы позаботимся о… Хардове.

— Не зовите меня больше так, — попросил он. — Фёдор. Так лучше.

Тихон кивнул:

— Я просто пытаюсь помочь.

— Я знаю.

* * *

Фёдор не до конца помнил, как Ева дотащила его. Помнил только, как его подхватили чьи-то сильные руки, и были голоса, и чьи-то рыдания, и кто-то тряс его:

— Что с Хардовым, Фёдор, где Хардов?

Но он только прохрипел:

— Его поглотил туман.

Он помнил, как уже далеко за шестым шлюзом стал приходить в себя, и вокруг было множество незнакомых людей, которых он начал смутно вспоминать. Им навстречу вышел эвакуационный отряд, только Хардова поглотил туман. Он помнил, как сиротливо и холодно стало в груди, когда хардовский манок, что гид успел повесить ему на шею, потемнел и распался на две части. И как Ева поняла, что это значит, и как она разрыдалась. Помнил, как побледнела Рыжая Анна и как отвернулась от него. Было ли обвинение в её красивых глазах? Наверное, нет. Только он этого никогда не узнает. Помнил, как какой-то очень древний старец, но всё ещё не утративший благородной осанки, бросился к нему, припал на колено, радостно ухватил за руку:

— Учитель! Учитель, вы узнаёте меня?..

Фёдор не мог больше этого выносить. Они все радовались его возвращению. И она, и все скорбели по Хардову.

— Это Петропавел, — чуть слышно подсказал Тихон, указывая на старца. — Твой первый последователь, первый ученик. Глава ордена гидов той стороны.

— Петропавел? — бездумно повторил Фёдор.

— Ты сам так его прозвал. — Тихон печально улыбнулся. — За излишнее рвение.

Фёдор больше не мог. Он хотел, чтобы этого всего не было. Он хотел оставаться этим юношей из Дубны. Тот хотя бы мог позволить себе плакать.

— Фёдор, ты ничем ему сейчас не поможешь. — Голос Тихона был таким же тихим, как и его имя, таким же, как плеск за кормой лодки, увозившей от него Еву. — Нас ждёт очень много дел на канале. И ты необходим. Но… не сейчас, Фёдор. Мы найдём его. Мы позаботимся о Хардове. Мы воздадим ему… — Голос Тихона не дрогнул, нет, просто что-то в нём упало, — последние почести. Твоё место сейчас на лодке.

— Я не знаю, где моё место, — сказал Фёдор. — И дело не в почестях.

Фёдор подумал, что несколько человек всё же обвиняют его. Может, и сами пока этого не знают. Только это будет расти. Не все готовы платить любую цену за его возвращение. Рыжая Анна и Ваня-Подарок среди них. И… Ева. И за это он любил её ещё больше. Быть может, он её больше не увидит. Но уйди он сейчас с ней, она никогда бы ему этого не простила. Ничего не построишь на костях тех, кого любишь. И вопрос не в долге. Вопрос…

Отчаяние вдруг непереносимой горечью наполнило его, ухватило за горло. И так захотелось расплакаться. Ведь мужское сердце тоже имеет право на скорбь. И на слёзы. И тогда ему станет легче. Хоть чуть-чуть. Но глаза оставались сухими. Не станет ему легче.

— Что там? — спросил Фёдор, указывая на водную даль впереди.

— Место, где кончаются иллюзии, — тут же отозвался Тихон. — Ты должен туда добраться.

— Да, наверное.

— Фёдор, он очень любил тебя. И… очень ждал твоего возвращения. Очень. И… — Голос Тихона наконец-то дрогнул. — Фёдор, он не погиб напрасно.

Фёдор промолчал. Он не знал, что ему отвечать. Никто не гибнет напрасно. Но разве от этого легче?

Стало зябко. Голос Тихона показался больным:

— Ты должен довести всё до конца. Иначе…

— Знаю.

Они все скорбели по Хардову. И все радовались его возвращению. Только всё больше вокруг него образовывалась какая-то пустота. Отчуждение. Действительно, не все оказались готовы платить за его возвращение любую цену. Он оказался один, на ледяной вершине, куда не стремился, и это было непереносимо. Неправильно. Он что-то сделал не так. Эта пустота вокруг… Он терял что-то самое важное, то, ради чего когда-то всё и началось.

То, ради чего гиды готовы были жить и были готовы умирать.

Отчаяние стало бесконечным. И плач Мунира, который кружил над ними, плач ворона, обезумевшего от горя, потому что он потерял половину своего сердца, и был тем самым обвинением, которого никто не высказал прямо.

— Фёдор, надо возвращаться на канал. Это плохое место.

— Возвращайтесь.

— Мы не можем оставить тебя одного. — Хрипотца предательски прокралась в голос Тихона. — Уже поздно, ему не помочь.

Рыжая Анна стояла здесь же, на берегу, провожая лодку.

И хоть Тихон говорил чуть слышно, при его последних словах она вздрогнула, отвернула голову. Чтобы никто не видел, как из её красивых глаз потекли слёзы.

И плач Мунира в вышине…

А потом раздался пустотно-металлический лязг на верхней голове шлюза № 6. Внезапно заработали двигатели, медленно опуская ворота под воду. Взгляд Тихона потемнел. Гиды взялись за оружие, но Фёдор знал, что сейчас нет никакой опасности.

«Наверное, Тёмными шлюзами действительно управляют демоны машин», — равнодушно подумал он. Но оказался прав лишь отчасти. Двигатели стихли. Послышалось какое-то нарастающее тарахтение. Из шлюза появилась надувная полицейская лодка. Её команда состояла всего из одного человека, да и тот сейчас не особо управлял её движением. На месте моториста восседал Трофим и, уставившись в одну точку, счастливо улыбался. С уголка рта свисала капелька слюны. Лодка двигалась неверными дугами, грозя врезаться в берег. Все провожали её изумлёнными взглядами.

— Что с ним случилось? — сказал Тихон.

— Думаю, побеседовал с Морячкой, — отозвался Ваня-Подарок. — По-свойски.

Ну вот, они уже пытаются шутить. На поминках всегда пытаются шутить.

— Ясно, — коротко бросил Тихон. Подумал и вдруг добавил: — Ну что ж, у нас появилась вторая лодка. Заберите его кто-нибудь.

Фёдор как-то странно повернул голову, посмотрел на Тихона. Что-то очень важное было в его словах, важное и ускользающее. Что? Фёдор заморгал, он утерял этот короткий миг… Стало совсем зябко. Он опустил руки в карманы куртки.

Лодка с Евой была теперь далеко. Что-то внутри него ещё потянулось за ней, потянулось и… оборвалось. Горечь внутри шевельнулась и застыла, стала чем-то твёрдым, холодным. Он видел вздрагивающую спину Рыжей Анны, подумал, что, пока Ева была здесь, та не позволяла себе открытых слёз. А может, просто больше не выдержала. Есть время для силы, но есть и время для скорби. Никто не обязан сдерживать слёз. Никто, кроме него.

Внезапно ему жгуче, до удушья захотелось найти слова утешения для Анны, но примет ли их она? Вправе он утешать Анну? И вправе ли утешать себя? Фёдор лишь смог издать беззвучный стон, чтобы отогнать удушье. Он не подозревал, что отчаяние может быть настолько безнадёжным.

А потом что-то нежное дотронулось до кончиков его пальцев. В правом кармане. Фёдор не понимал, как это, но ощущение было именно таким — нежность. Его пальцы нащупали что-то, упрятанное в куртке. И тут же этот хрупкий импульс повторился, и тиски, сжимающие сердце, чуть ослабили хватку.

Фёдор обескураженно опустил взгляд на собственный карман: что происходит? Рука вдруг наполнилась силой, он сжал нечто, какую-то ткань, а в ней…

Фёдор быстро извлёк то, что находилось в кармане, посмотрел на свою ладонь. Его глаза расширились — этого предмета там прежде не было. И… он был там! Мешочек с вышитой серебром буквой «С»…

(Хардов поведёт тебя в места, где безумие подкрадётся совсем близко…)

Фёдор сумел сглотнуть то, что застряло в горле.

(Доверься Хардову…)

Вот чем была эта хрупкая нежность — далёкий, чистый, как радостное журчание ручейка, голос Сестры.

(И если станет совсем невмоготу, доверься собственному сердцу.)

Пальцы Фёдора трепетно задрожали. Он начал открывать мешочек. И уже знал, что там найдёт.

Это была серебряная монета.

Серебряная монета лежала у Фёдора в руке, и она сияла, как пойманная ладонью капелька солнца.

(Это мой подарок. Убери его подальше и забудь о нём. Когда придёт срок, он сам тебя найдёт.)

— Срок пришёл, — монотонно прошептал Фёдор.

(Доверься Хардову…)

(Доверься своему сердцу)

Эти тиски разжались ещё, и сердце тут же благодарно отозвалось, забилось сильнее. Фёдор поднял обескураженный взгляд, посмотрел на Тихона. Теперь ему стал ясен смысл прощальных слов Сестры, эти слова открылись для него полностью. Он тогда не расслышал последнего слова, но это было «тебя». «Фёдор, мой мальчик, верни мне его, как я когда-то вернула… тебя», — вот что она ему тогда сказала. И значит… Он услышал, как с его собственных губ сорвалось тихое, но упрямое:

— Никогда не поздно.

— Фёдор… — Тихон озадаченно смотрел на него.

Он покачал головой.

— Конечно…

— Что с тобой, Фёдор?

Краска вдруг отступила от его лица. Он перевёл потемневший взгляд на монету, что лежала в его ладони. И низким, странно отсутствующим голосом произнёс нечто безумное:

— Много человек я убил?

Теперь лицо Тихона потяжелело. Застыло. Он уже видел, что ему показывает Фёдор. Непонимание, озадаченность переросли в тревогу:

— Откуда у тебя это?..

— Много? — перебил Фёдор. Его взгляд сделался ещё более испытующим.

— Ты не убийца. — Выражение лица Тихона не изменилось. — Но иногда нам приходится защищать себя, своих близких. Или то, что нам дорого.

— Я не об этом. Не о мотивах.

— Да. Ты отнимал жизни.

— Значит, мой долг к Паромщику. — Тень, что упала на лицо Фёдора, отступила. Он вдруг рассмеялся и вспомнил занятия с батей по бухгалтерии. Милый добрый батя. — Значит, мои отношения с ним строятся по графе «Кредит»…

— Что ты такое говоришь?

В ответ Фёдор крепко сжал монету в кулаке. Пристально посмотрел на Тихона. Вот тогда и застывшее лицо старого гида побледнело. Но он тут же взял себя в руки, быстро справился с хрипотцой в голосе:

— Нельзя… Ты понимаешь, что ты задумал?

Фёдор усмехнулся.

— Это… — Оказывается, Тихон совладал с голосом не полностью.

Фёдор ему кивнул:

— Я знаю.

— Фёдор…

— Иногда приходится платить всем, что есть.

Тихон молчал. Но Рыжая Анна теперь смотрела на Фёдора. Отчаяние, неверие в её глазах сменились мольбой, а ещё в них застыл совсем-совсем слабый, еле уловимый проблеск надежды. И этого «совсем-совсем» Фёдору хватило, чтобы улыбнуться Рыжей Анне. Пустоты отчуждения вокруг него больше не было.

 

2

— Уходите быстрее, — продолжал говорить Фёдор, хотя надувная полицейская лодка на полных оборотах двигалась в направлении шлюза № 6. Он остался на берегу один. — Скорее уходите все! Он уже плывёт сюда.

Фёдор протянул раскрытую ладонь с монетой в сторону канала:

— Уходите. — С другого берега наползала тьма, и она отражалась в глазах Фёдора, стылым дуновением играла на его лице. — Скоро это место станет непригодным для живых.

 

3

Фигура Паромщика, окутанная бледным мертвенным светом, приближалась. Тьма теперь стояла вокруг, и вода, по которой скользила его лодка, казалась неподвижной, как умершее зеркало. Он был грозен и непреклонен, как тогда у Ступеней, закутан в рубище, но Фёдор видел, что Паромщик не привёз товар для коммерции.

Лодка встала. Паромщик молча смотрел на него.

— Здравствуй, Харон. — Фёдору показалось, что его слова с трудом пробиваются через этот вязкий сумрак.

— Добрая встреча, — прозвучал надтреснутый голос. — Хоть и не первая.

Фёдор медленно покачал головой:

— Не могу сказать, что рад ей.

— Здесь все забывают о радости, — церемонно, но и с еле уловимой насмешкой отозвался Паромщик. — Что ж, молодой гид, теперь ты понял, кто второй скремлин. И кто второй воин.

— Почему ты меня так назвал? Тебе ведь известно, кто я.

Глаза Паромщика горели тёмным огнём:

— Потому что ты сам не знаешь, о чём собрался просить.

— Я пришёл сюда не просить, — возразил Фёдор. Его ладонь так и оставалась раскрытой, и он видел, с какой жадностью Харон пожирал глазами лежащую в ней монету. Фёдор поднял перед собой распавшийся на две части манок Хардова. — Но прежде ответь: ты уже перевёз его на другую сторону?

Повисло молчание, холодное, исполненное тоскливой тяжести. Тогда Фёдор протянул паромщику монету:

— Ты знаешь, что это?

На древнем лице Харона заиграли отсветы. Он неспешно кивнул.

— Ответь словами.

Лицо Паромщика сделалось непроницаемым, лишь сумрак плыл сквозь него.

— Ответь! — потребовал Фёдор.

— Монета-королева, — отозвался Паромщик, в голосе полыхнул жар.

— Верно, — согласился Фёдор. — Поэтому повторяю свой вопрос: ты перевёз его на другую сторону?

— Никому не дано нарушать равновесия. — Теперь голос прозвучал, как далёкое эхо. — Есть законы, через которые не переступить.

— Не рассказывай мне об этом, Харон! — гневно оборвал его Фёдор. — Я дважды вернувшийся воин! И некоторые из этих законов писал я сам. Желаешь проверить?!

Харон молчал. Затем бесцветна произнёс:

— Грозя мне, ты грозишь себе.

— Верно. Поэтому не грожу. Предлагаю коммерцию.

— Нет, пока не перевёз на другую сторону, — быстро сказал Харон. — Это ответ на твой вопрос. Но он уже сидит на берегу, ожидает переправы в сумраке, откуда не возвращаются.

— Значит, не перевёз? — кивнул Фёдор. — Тогда всё, что ты сказал, не имеет значения. Знаешь почему? Это, — Фёдор покачал ладонью с монетой, — перевесит.

Взгляд Харона не смог скрыть жадного нетерпения и снова алчно блеснул.

— Монета-королева, — задумчиво протянул он. И тут же поднял руку, в которой держал весло, и предостерегающе ткнул ею в своего собеседника. — Эта встреча не первая. Но представь, какой будет последняя.

— Я готов попробовать, — сказал Фёдор.

— Готов потерять больше, чем получить? — Глаза Харона исполнились тьмой, раскрылись, как два завихряющихся бездонных туннеля, где стыло лишь завершение, конец всяких обещаний и всяких надежд. Но Фёдор выдержал взгляд.

— Да, — заверил он. — И это ответ на твой вопрос.

Харон трескуче расхохотался, тяжёлая тьма неба ответила ему далёким громом.

— Что ж, молодой гид, — повторил он своё обращение. — Слишком много жара в твоём сердце. Слишком требовательно и очень многое готово погубить. Её дар оказался слишком велик для тебя, той, кто была вторым скремлином. Не мешает подрасти.

Харон замолчал. Его взгляд опять притянула к себе монета. Фёдор сомкнул кулак, но её свечение не иссякло, пробивалось сквозь его пальцы.

— Может, ещё и подрастёшь, — неопределённо заключил Паромщик.

— Мы здесь не для того, чтобы обсуждать меня, — сказал Фёдор.

Паромщик выжидающе кивнул. Но так и не смог оторвать взгляда от монеты.

— Дважды вернувшийся, говоришь? — наконец промолвил он. — Это да. Но ничто не повторяется дважды. Как вышло у тебя, больше не получится.

— Не темни, — попросил Фёдор.

Паромщик повёл рукою, в которой сжимал весло, указывая на разрушенный манок Хардова:

— Он ещё не стал тенью, но и тем, кем был, тоже больше не является.

— Не темни, Харон! — теперь повелительно повторил Фёдор. — Иначе я отправлюсь с тобой и сам заберу его. Желаешь проверить?!

Далёкий раскат грома повторился, и фигура Паромщика словно бы уменьшилась. Фёдор опустил руку с монетой, Паромщик сморгнул.

— Подожди, — наконец произнёс он, темно озираясь. — Это не те рубежи, которые стоит переступать.

Фёдор шагнул к неподвижной воде, заставив себя не видеть бледных теней, что скользили под днищем лодки.

— Харон, — произнёс он, чувствуя, как могильный холод тут же стал пробираться в него. — Если я взойду на твою лодку, то коммерция закончится.

— Говорю же, подожди, — остановил его Харон; в глазах стоял алчный блеск. — Гляжу, и впрямь готов зайти слишком далеко… Есть другой выход.

Фёдор встал у края воды.

— Есть выход. — Тяжёлый взгляд Харона масляно блеснул. — Он ещё не стал тенью, но торопись. Иначе ты пожалеешь, что он не мёртв.

— Харон…

— Это правда! — выкрикнул Паромщик. — Ты знаешь, что это так.

Фёдор помолчал, наблюдая, с каким алчным огоньком собеседник буравит его сомкнутую в кулак ладонь. И вдруг всё понял:

— Он… Каким он вернётся?

— А вот это зависит от тебя. — Слова Харона были серьёзны, но мрачные глаза блеснули насмешкой. — От того, что с тобой произойдёт в месте, где кончаются иллюзии. Поэтому торопись. Если, конечно, согласен.

— А… она? — тихо спросил Фёдор.

— Та, чей дар слишком велик для тебя? — Сейчас Харон усмехнулся в голос. — Всё теперь связано. И я не знаю, как повернётся… Может, нарожает тебе детей, и мне будет кого в своё время перевезти на другой берег, а может… — Харон нетерпеливо повысил голос. — Ну что, готов совершить сделку? Согласен?!

Фёдор раскрыл ладонь. Посмотрел на монету. Подумал о Еве. Он может её потерять… Подумал о Хардове. Монета светилась тихим печальным светом.

— Я согласен, — сказал Фёдор.

Вздох, похожий на стон, слетел с губ Харона.

— Сделано, — глухо отозвался он. — Монету.

Фёдор, словно не понимая, медлил.

— Сделка состоялась, — зычно провозгласил Харон. Каким-то непостижимым образом серебряная монета оказалась у него в руке, и морщинистые старческие пальцы тут же с жадностью сомкнулись вокруг неё.

А Фёдор ощутил тяжесть манка в своей ладони. Манок больше не был разрушен, его половинки соединились, он стал целым и сиял тем же серебром, что и монета-королева, принесенная за него в уплату. Фёдор смотрел на ту величайшую драгоценность, что сейчас обрёл, а затем бережно прижал её к груди.

— Поэтому я и назвал тебя «молодым гидом».

Харон снова позволил себе усмешку, но Фёдору было всё равно. Прижимая к груди манок Хардова, он прошептал в этом тёмном безнадёжном месте: «Ева, я найду тебя…»

Когда он поднял голову, Паромщик уже уплывал. Что-то в нём неуловимо переменилось; наверное, он ещё не стал похож на злобного старикашку, но теперь его вполне можно было спутать с обычным лодочником, решившим прогуляться по тёмной воде. И прощанием с этим местом где-то вдали прозвучал голос:

— Хорошая у нас вышла коммерция, молодой гид. А Хардов чего, он всегда был добр ко мне. И всегда припасал доброго самогону, чтобы угостить старика.

Его голос стихал, всё более поглощаемый тяжеловесной тьмой. Но Фёдор всё же смог различить:

— Однако торопись, молодой гид, иначе ты и вправду пожелал бы для него смерти.

 

4

Фёдор словно проснулся. Или очнулся после тяжёлой болезни. Он обнаружил себя рядом с лодкой «Скремлин II», выкинутой носом на берег и привязанной к стволу дерева прочным канатом. Кто-то явно возвратился сюда и позаботился о лодке.

Он не знал, сколько прошло времени. Встреча с Хароном запомнилась ему, как короткий и очень тяжёлый сон, но луна, будто потерявшаяся на утреннем небосклоне, вовсю прибывала, входя в третью четверть, значит, минуло не меньше недели.

Фёдор вдруг понял, что на него кто-то выжидающе смотрит. Он поднял взгляд. На мачте сидел Мунир. Фёдор выдохнул. Чёрные глаза-бусинки весело блеснули. Фёдор слабо улыбнулся и показал ему хардовский манок.

— Смотри, Мунир…

Ворон издал радостный крик, торжествующе расправив крылья, а потом взлетел в небо. Пикирующе устремился к лодке, сделал вираж и снова взмыл вверх. И Фёдор услышал то, чего ни одному гиду не удавалось услышать от чужого скремлина. Описывая в воздухе круги, Мунир пел песню радости. Потому что сердце верного ворона больше не было разбитым на две половинки. И в это напоенное нежностью солнца утро казалось, что по-другому и не может быть.

Фёдор посмотрел на простирающуюся перед ним гладь воды. Она играла весёлыми бликами, эта новая дорога, что лежала перед ним. Лёгкий ветерок, обещавший к обеду усилиться, оказался попутным. Фёдор прикинул, что запросто стащит лодку в воду. Обошёл её. Обнаружил на дне заботливо свёрнутый парус. Понял, что знает, как его поставить, хотя это и займёт какое-то время. А ещё понял, почему с самого начала остановили выбор на лодке с мачтой.

— Сукин ты сын, — усмехнулся Фёдор. — Хардов, ты сукин сын! Ты с самого начала предполагал, что я окажусь в лодке один, и мне не управиться без паруса…

Сейчас он отвяжет лодку и стащит её в воду. Но у него на этом берегу оставалось ещё одно неоконченное дело. Очень приятное дело. Он поманил Мунира и справился с неожиданной неловкостью, когда ворон доверчиво спорхнул ему прямо на руку. Мунир уселся, устраиваясь, весело переминаясь, вцепился когтями в ткань куртки. Фёдор рассмеялся. А затем быстро надел на Мунира хардовский манок. Ворон встрепенулся, раскрыл крылья, да так и замер, склонив голову. Глаза-бусинки…

— Да-а-а! — сказал ему Фёдор. — Лети, старый друг Хардова. — Почувствовал, как в горле запершило. — И мой друг. Лети! Отыщи Тихона и остальных. И отыщи Рыжую Анну, — снова запершило в горле, — ту, что так долго безнадёжно любила его. Но закончилось время, когда угасали надежды. Лети, найди их и разнеси радостную весть.

Ворон ещё какое-то время смотрел на него, словно вопрошая, справится ли он теперь один, а потом захлопал крыльями, торжествующе крича, и взлетел в небо.

— Лети! — крикнул ему Фёдор.

Начал неторопливо отвязывать лодку, свернул бухту каната. Столкнул лодку в воду, и это оказалось легче, чем он предполагал. Ветер подул сильнее. И хоть небо и не заволокло тучами, Фёдор понял, что сюда приближался грибной дождь.

«Хорошая примета», — подумал Фёдор. Нагнулся, чтобы начать разворачивать парус, а потом поднял голову. Посмотрел на водную даль, вперёд. Прошептал:

— Ева, я иду к тебе. Я найду тебя.

 

5

Но ворон Мунир не полетел сразу на канал, как попросил его Фёдор. Он пересёк Пустые земли и пересёк леса, окутанные туманом, и когда оказался над Пироговским водохранилищем, увидел лодку, что шла на вёсельном ходу в сторону Москвы. Мунир уже бывал в этих краях и знал, что путь им предстоит ещё долгий, тем, кто в лодке.

Ева сидела одна на носу и, обняв себя за плечи, смотрела в воду. Её никто не беспокоил, и Петропавел запретил саму возможность какого-либо обсуждения того, что произошло на Тёмных шлюзах, но даже он не знал, как заговорить с ней.

«Ничего, нужно время, — думал Петропавел. — Время лечит всё. И когда-нибудь она снова улыбнётся».

Утро выдалось зябким, где-то далеко начинался дождь, Петропавел бесшумно подошёл к девушке, чтобы накинуть ей на плечи лёгкое одеяло, да не решился. Негромко кашлянул, девушка вздрогнула, начала оборачиваться. Петропавел захлопал глазами и чуть не выронил из рук одеяло. Он долго не решался заговорить с ней, но и представить не мог, что первые слова окажутся такими.

— Ева! — прохрипел он. — Посмотри… Посмотри перед собой.

Мунир, спикировав, уселся на самый нос лодки. Ева покачнулась. Петропавел крикнул:

— Все сюда! Скорее…

Ева и Мунир смотрели друг на друга. Ворон немного склонил голову набок.

— Мунир, — выдохнула Ева. И протянула руку. Ворон не отстранился. И позволил девушке дотронуться до манка.

За спиной послышались голоса:

— Это ворон Хардова.

— Смотрите, он принёс манок.

— Манок снова цел. Вон, ворон Хардова!

Ева почувствовала, как какая-то пружина внутри неё разжалась.

— Мунир, — снова прошептала она.

Ворон встрепенулся, и издав громкий торжествующий клич, взмыл в небо. Описал над лодкой большой круг и полетел обратно. Мунир возвращался на канал.

Ева смотрела на ворона, и все радостные возгласы куда-то отодвинулись. Однажды, очень давно Хардов принёс ей в подарок старую книгу. Ева любила её, перечитывала много раз, книгу о мире, которого давно нет. Заканчивалась она словами древнего языка, которого тоже уже никто не помнил:

Это была латынь. Но Ева знала перевод. И сейчас почему-то вспомнила об этой книге. Она смотрела, как летит Мунир, и улыбалась. Подняла руку, помахала на прощание. Она знала перевод. Мунир улетал всё дальше, вот он превратился в точку, а потом и точка растворилась в безбрежной синеве.

Еве был известен перевод: