КАРВАЛЬСКОЕ РУЖЬЕ

Прошел теплый весенний дождик. После такого дождя бурно поднимаются травы. Среди кустов и деревьев, уже одевшихся свежей зеленью, яркой белизной цветов выделялись алыча и персик. Выглянуло солнце. И люди и животные, измученные холодной, ненастной зимой, с радостью встречали весну.

Захлопнув дверь своей пацхи (1), Хикур вышла на двор. Маленький мальчик сидел у нее на плече, другой, постарше, держался за юбку.

— Играйте здесь, дети, а я пойду на огород, — сказала она, спустила мальчика на землю и сунула детям горсть камешков.

Ребятишки тут же с головой ушли в игру. Переваливаясь на кривых ножках, как пьяненький, подошел к ним щенок. Дети и его приняли в свою игру.

Хикур не разгибала спины, пока не вскопала землю до самого забора. Только тогда она позволила себе передохнуть.

Подливая воду в котелок с варившейся фасолью, она заметила, что к крыльцу подъезжает человек в черной бурке с остроконечными плечами и в башлыке, низко надвинутом на лоб. Это был Хабыдж, с которым породнилась Хикур в надежде на его помощь и покровительство (2). Она поспешила к гостю, когда он спешился.

Хикур обвела правой рукой вокруг его лица — знак того, что она переносит на себя все беды, которые угрожают Хабыджу, — и поцеловала его.

— Как живешь, Хикур? Дети здоровы ли? — спросил Хабыдж, заглядывая ей в глаза и положив руку на плечо.

— Смотрите, кто приехал! — крикнула Хикур детям.

Ребята уже бежали к дому. Старший, Джанхват, держал подмышкой щенка, который отчаянно барахтался.

— Какая славная собачка! — умилился гость.

Посадив меньшего к себе на колени, он порылся в кармане и протянул ему блестящую серебряную монету. Малыш в восторге стал перебрасывать ее из одной ладошки в другую.

— Смотри! — звонко крикнул он брату.

Тот поднял руку, собачонка беспомощно хлопнулась оземь. На лице Джанхвата было написано, что и он не прочь получить такой же подарок.

— Подойди поближе, — сказал Хабыдж. Видя, что мальчик смущен, он посадил его к себе на другое колено и тоже дал монету.

— Никого в жизни я так не любил, как вашего бедного отца, — вздохнул Хабыдж. — Дай вам бог как можно дольше не следовать за ним.

При упоминании о муже, тень печали легла на лицо Xикур.

— Неужели смерть не могла найти никого другого, кроме него! — с горечью воскликнула она.

— Присядь, Хикур. Зачем ты стоишь, какой я гость, — cказал Хабыдж.

Когда Хикур села поодаль, он продолжал:

— Я приехал узнать, как ты будешь жить дальше. В прошлом году мне не удалось помочь тебе, но нынче на время посева обязательно приведу на твое поле буйвола.

— Ты столько уже помогал мне, свет мой, — сказала Хикур, взглянув на Хабыджа благодарным взглядом. — Свет не без добрых людей. Вот и вчера — приходили соседи, обещали вспахать землю. Спасибо, спасибо добрым людям. Только благодаря им я в прошлом году собрала хороший урожай...

— А дотянешь ли до осени, до нового урожая?

— Дотяну. Думаю, что и на зиму останется немного...

— Хорошо, если бы так, — недоверчиво покачал головой Хабыдж.

День медленно клонился к вечеру.

Как мельница, вертелась Хикур по своему маленькому хозяйству: сварила курицу, приготовила мамалыгу с сыром. К ужину забрел сосед, Хикур досыта накормила и напоила обоих. Хабыдж вел себя хозяином. Сидел, развалясь, и болтал обо всем, что взбредет в голову: о прошлом и о настоящем, о родственных отношениях — какие они есть и какими должны быть.

Он был крестьянин, а по своему достатку не уступал иным дворянам и князьям; дружба с ними очень ему льстила. Уж если он клялся именем своего воспитанника, князя Мсуста, то, как говорится, капли в рот не брал (3). Перед людьми с громкими дворянскими фамилиями готов был лоб расшибить. В присутствии князей Хабыдж никогда не садился, как бы его ни просили, не теряя случая высказать раболепство свое, за что и удостаивался княжеской милости.

Полегоньку да помаленьку Хабыдж вошел в большую силу.

Все мог! Не раз крестьяне обращались к нему с просьбами: то украденную лошадь найти, то корову. Хабыдж брался и действительно находил. Подчас это не составляло для него труда: возвращал скотину, им же самим украденную. Само собою, крестьяне оплачивали его услуги втридорога. И всяк стремился породниться с ним. К праздникам Хабыдж получал подарки немногим беднее княжеских. И крестьянский его двор называли усадьбой.

Хабыджу было под сорок, а он все еще ходил в холостяках.

Близкие приставали к нему, уговаривая жениться. Он давал обещание за обещанием, шли годы, но все оставалось по-прежнему.

Выглядел он свежо, седина еще не коснулась его головы, никогда он не знал болезней. Это был настоящий мужчина, крепкий, полный сил и бодрости. Пожалуй, редкая крестьянская девушка не пошла бы за него с охотой. А он чванился, важничал, пренебрегал даже самыми красивыми девушками. У каждой он находил какой-нибудь изъян. Люди знали истинную цену его разборчивости не столько хорошая девушка нужна была Хабыджу, сколько «хорошая фамилия». На крестьянских девушек он смотрел свысока, и дочери дворян и князей, которых он обхаживал и удальством и лестью, брезговали им, мужиком. Так Хабыдж и остался без жены. И это раздражало родственников его матери — невестка освободила бы старуху от тяжелых работ по хозяйству.

...Величаво плыла по нему серебристая луна, и свет ее, расщепляемый плетеной стеной пацхи на множество маленьких лун, падал на земляной пол, на спящих детей, прижавшихся к Хикур, на чутко дремавшую у порога верную собаку.

Хикур долго не могла заснуть. Ее тревожило, что она не успела за день вскопать огород. Мысли ее перешли на Хабыджа.

Вспомнилась его готовность помочь ей в трудную минуту. Хикур успокоилась, крепче обняла детей и заснула.

...Луна высоко стояла в небе. Лошадь Хабыджа перестала щипать траву и, вздрагивая от ночной свежести, замерла на месте.

Выспавшаяся собака вышла из пацхи во двор, и только маленький щенок жалобно попискивал под кроватью — больше ничто не нарушало светлой тишины ночи.

Петухи успели прокричать один раз, когда Хикур внезапно проснулась.

Она вскрикнула, ужаснувшись тому, что увидела. Почтенный родственник Хикур, Хабыдж, сидел на ее кровати без верхней одежды.

— Что ты задумал? — дрожащим голосом спросила она и, кутаясь в одеяло, взмолилась:

— Пожалей, пожалей меня!

— Тише... — прошептал Хабыдж, — детей разбудишь...

И зажал ей рот своей сильной ладонью.

— Не смей, не трогай меня, — задыхаясь, умоляла женщина.

— Да что ты, что? — слышался среди ночи сладенький и противный шепот Хабыджа. — Неужели никто на свете тебе не люб? Да ты, видно, не узнаешь меня? Это ж я, твой Хабыдж! — сюсюкал Хабыдж и просунул руку под одеяло.

Но Хикур закуталась плотней и, прижавшись к стене, оттолкнула Хабыджа.

Хабыдж рывком сдернул с нее одеяло и с силой привлек к себе обеспамятевшую женщину. Ничто не помогло: ни слезы, ни сопротивление, ни мольбы, ни угрозы. Когда же голодный волк щадит свою жертву? В слезах и отчаянии провела Хикур остаток ночи...

Больше года минуло. Хабыдж часто навещал дом Хикур, и соседи не находили в его посещениях ничего дурного: они хвалили Хабыджа за pодственнную его заботу о бедной вдове.

Было раннее утро, когда Хикур, взвалив на плечо мешок с кукурузой, отправилась на мельницу. Мельник обещал ей к вечеру смолоть кукурузу. Хикур торопилась вернуться, пока не проснулись дети. Между ее домом и мельницей, в большом густом лесу, тянулась широкая дорога, — Хикур заметила на ней двух всадников. Они быстро приближались. В одном Хикур узнала Хабыджа, другой был ей незнаком.

— Доброе утро, Хикур! Откуда это ты в такую рань? — Xaбыдж остановил лошадь.

Спутник Хабыджа тоже придержал коня.

Хикур ответила, что возвращается с мельницы, и хотела было пройти стороной — она была босиком и чувствовала себя неловко перед мужчинами. Но Хабыдж быстро спрыгнул с лошади. Вслед за ним спешился и его спутник, которого звали Хаудом. Хабыдж отдал ему поводья своей лошади, а сам, взяв Хикур под руку, пошел с нею вперед и всю дорогу до дома, склонив голову к ее уху, нашептывал ей тайные и темные речи.

Хауд, шагая позади, вел за собой лошадей и не спускал с Хикур глаз.

Когда все трое вошли в дом, Хабыдж с подчеркнутой значительностью сказал Хауду:

— Садитесь, пожалуйста!

Хикур переменила платье на лучшее, надела ботинки и взялась за хлопоты по хозяйству. Но все валилось из ее рук. Она принимала Хауда в своем доме, как и подобает принимать гостя, и делала вид, что не знает, зачем он пришел. А она догадывалась, зачем он пришел. Хабыдж ограничился намеками, обещая попозже рассказать подробнее. Но и того, что он сказал, оказалось достаточно, чтобы свет ей стал не мил. Хабыдж пялил свои наглые светлые глаза то на Хикур, то на Хауда, как бы связывая их друг с другом своим взглядом. Но Хикур ни разу не подняла глаз на гостя; не глядя, она чувствовала, как он неотрывно следит за каждым ее движением.

— Выйдем-ка, Хикур, мне нужно наедине поговорить с тобой, — вдруг бесцеремонно заявил Хабыдж.

Хикур c опущенной головой покорно последовала за ним во двор. Они подошли к забору, и Хауд видел из окна, как Хикур вытирала слезы кончиком своего платка, в то время как Хабыдж, нетерпеливо топчась на месте, в чем-то настойчиво убеждал ее.

Они разговаривали не меньше часа. Когда они вернулись молча она села в свой угол.

Хабыдж опустился на стул рядом с Хаудом. Наступила тишина.

— Пойдем! — сказал наконец Хабыдж.

Гости вышли во двор и вскочили на лошадей.

Поздний вечер. У калитки Хикур давно уже мычит корова, просясь домой, в свое стойло, но никто не впускает ее. Только маленький теленок подбежал к забору, и корова, протиснув голову между перекладинами, принялась лизать его своим шершавым языком, издавая по временам звуки, похожие на приглушенный стон. Кто впустит ее? Кто облегчит вымя, набухшее молоком? Не слышит хозяйка зова своей единственной кормилицы. Весь вечер проплакала Хикур, и мир казался ей чернее ночи. Вот так же украдкой, таясь от людей, убивалась она, оплакивая своего покойного мужа (4). Сестра и золовка хлопотали около нее, но Хикур была безутешна.

— Тише! Кто-то идет! — воскликнула золовка.

Она выбежала во двор и тотчас же в испуге вернулась.

— Они... — пробормотала она сквозь слезы.

Во двор въехали верхоконные — товарищи Хауда. Эти всадники должны были сопровождать невесту на ее пути к жениху. Двое сошли с лошадей возле самого крыльца, остальные спешились у ворот и стали там полукругом.

Хикур кинулась к детям и в страстном порыве обняла их. Они проснулись и, почувствовав недоброе, принялись кричать и цепляться за мать ручонками. О тоска, о несчастье! Хикур разрыдалась, как ребенок. Сестра и золовка, будто слепые, метались по комнате. Злой, похожий на волка, Хабыдж шагнул через порог. При виде плачущих женщин он пришел в ярость.

— Это еще что такое? — свирепо закричал он.

Женщины, отвернувшись, поспешно утирали слезы концами головных платков.

— Стыда на вас нет! Там люди ждут! — не унимался Хабыдж. Женщины, бедные женщины... Куском тяжелого льда горе лежало у них на груди. Что растопит его? Хабыдж ничего не хотел слушать.

Оторвав мать от плачущих детей, он повлек ее из дома.

Наутро Хабыдж, напустив на себя вид озабоченный и решительный, зашел в сельское правление.

— Здравствуй, Хабыдж, добро пожаловать! — вставая, приветствовали его старшина и писарь.

— Садитесь, садитесь, ради бога, — снисходительно сказал Хабыдж и, придвинув табуретку к столу, сел на нее.

— Слышали, что случилось сегодня ночью? — начал он. — Хикур вышла замуж за Хауда! Да, да, за жалкого и никчемного Хауда! И бросила своих детей на произвол судьбы! Как вам это понравится?

Старшина и писарь переглянулись в изумлении.

— Хикур? — воскликнул старшина. — Да как же это могло случиться?

— Приглянулся ей Хауд, и дело с концом. Никого не спросилась, даже я не знал!.. — в голосе Хабыджа прорвалось возмущение.

— Как же теперь с детьми? — спросил старшина, стараясь изобразить на лице своем огорчение, которого, признаться, совсем не испытал.

— Ума не приложу... — пожал плечами Хабыдж. — Истинно, беда свалилась на мою голову... Столько забот! Как вам это понравится? Уходя к своему милому, она объявила мне: бери мой дом и хозяйство, делай с ними, что хочешь... А? Слыхано ли? — Вот так ведьма! Бросила малышей!.. А-а-а!

Выразив таким манером свое возмущение еще разок, старшина многозначительно умолк. Писарь cтал убирать со стола бумаги.

— Пойдем, — сказал старшина писарю, когда тот закончил свои дела.

— Надо описать имущество, пока не растащили.

— Да, да, немедленно! И назначить опекуна, — торопливо добавил Хабыдж.

Старшина и писарь пропустили мимо ушей это замечание Хабыджа.

— Послушайте! Я говорю: надо назначить опекуна, — чувствуя беспокойство, повторил Хабыдж.

Он был задет. Старшина не приглашал его с собой.

— А для чего ж мы идем? — огрызнулся старшина, неприязненно взглянув на Хабыджа.

— Если вы собрались для этого, — крикнул Хабыдж, багровея от гнева, — то почему же не приглашаете меня? Уж не собираешься ли ты, старшина, стать опекуном всего нашего села?

— Что ты, Хабыдж? С чего ты взял, что я хочу быть опекуном? — Старшина тут же присмирел: что ни говори, ссориться с богатым и влиятельным Хабыджем — дело неумное.

Опекунство, надо признать, составляло выгодную статью дохода. Посему старшина никому на селе не уступал этой привилегии. На этот раз он решил сделать исключение. Легче нажить вpaга, чем друга. Догнав Хабыджа, который, обозлившись, ушел вперед, старшина вступил с ним в оживленные переговоры. Не прошло и минуты, как дело было слажено. Опекуном был назначен Хабыдж.

Так беззаконие обернулось во благо Хабыджа. Получив имущество Хикур, он распорядился им по желанию своему, разворовал и расхитил на законном теперь основании. Все постройки продал, скотину присвоил, доход с виноградника положил себе в карман. Дети Хикур жили у Хабыджа горемыками: всегда голодные, оборванные, немытые, они не знали ни ласки, ни заботы.

А Хикур не перенесла разлуки с детьми. Она стала чахнуть и вскоре умерла.

Прошли годы. Сыновья Хикур — Джат и Джанхват — стали взрослыми людьми, густые бороды украшали их лица. Старший, Джанхват, вытянулся с доброе дерево, говорил могучим басом, но характером был простодушен и доверчив. Никто не слышал, чтобы он перечил кому-нибудь.

Младший, Джат, ростом был ниже брата, но природа и его не обидела — одарила могучими плечами и грудью, крепкими и сильными мускулами. А в бесстрашии Джат не уступал бешеной собаке. По наущению Хабыджа, который крепко держал его в руках, Джат наделал немало темных дел: грабил людей на проселочных дорогах и всегда носил за поясом веревку — на случай, если встретится чужая скотина.

Однажды ночью ударил мороз и так сильно сжал землю в своих ледяных объятиях, что, казалось, она треснет и распадется на части. В такую ночь спят только в теплых домах. А бедняки, в своих худых жилищах, ворочаются на постелях и поджимают ноги, чтобы хоть как-нибудь согреться.

Джат встал на этот раз раньше обычного. Только начинало светать. Он разложил в кухне костер, потом натянул поверх длинных шерстяных носков тугие чувяки из коровьей кожи и влез в длинную шерстяную блузу. Только после этого он немного согрелся.

Медленно поднималось багровое солнце, освещая сад, потом окрестные леса и, наконец, поля и луга. Постепенно все ожило, теплый, утренний парок, пронизанный солнечными лучами, потянулся к небу.

В кухне собрались Джанхват, Хабыдж и его мать, которая зябко куталась в черную шаль. Они сели в кружок у огня. Джат хотел идти выпускать скотину, когда открылась дверь и вошел Чикмыж, близкий родственник братьев. Даже собаки не залаяли, так тихо вошел он. Джат и Джанхват обрадованно поднялись навстречу гостю, которого почитали. Стряслась какая-нибудь беда, если Чикмыж пришел в такую рань.

— Нет ли у тебя неприятностей? — спросил Джат.

— Дa, — со вздохом ответил Чикмыж, — тяжко заболел отец. Надо скорей везти его в Очамчиры. — И сказал нерешительно:

— А денег не хватает... Все, кроме Джанхвата, поняли, что он пришел просить взаймы.

— Э! Жалко старого Едги, — с притворным сочувствием откликнулся Хабыдж. — С его хилым здоровьем опасно болеть. — И сделал вид, что не догадывается, зачем пришел Чикмыж.

— На дворе резкий ветер, смотрите, как бы в дороге не застудить старика, — сказал Джанхват.

— А-а! Какое несчастье! Чем же он болен? — участливо покачала головой мать Хабыджа.

Чикмыж стоял, понурив голову. «Если люди так любезны, думал он, — это означает, что они не откажут в помощи».

— Деньги мы тебе дадим, — неожиданно сказал Джат.

Лицо Чикмыжа прояснилось.

— Вот это хорошо, дети мои. Люди должны помогать друг другу в беде, — похвалил Хабыдж Джата и добавил с теплотой в голосе: — Дайте Чикмыжу денег, дайте, если они у вас припасены...

Чикмыж понял, куда клонит Хабыдж. Лицо его снова потемнело.

Джат нахмурился.

— Я сказал о деньгах, надеясь на тебя, — сказал он Хабыджу с явной обидой.

Хабыджу, видимо, тоже показались обидными собственные слова. Он стал оправдываться. — Откуда у меня деньги, молодой человек? Ты же сам знаешь, что я гол, как сокол.

Джат вспыхнул, но не стал спорить.

— Я думал, что у тебя есть деньги, — заметил он. — А Чикмыж родня нам...

— Были бы деньги, почему не дать?.. Твой родственник, это все равно, что мой родственник. Ты не первый день меня знаешь.

— Знаю, давно знаю, — сердито буркнул Джат и кинул полено в огонь.

Наступило молчание.

Наконец Чикмыж вполголоса обратился к Хабыджу:

— На тебя я надеюсь больше, чем на них, почтенный Хабыдж.

И верю, ты не откажешь. Сам знаешь, что это такое; когда несчастье постучится в дверь. А я готов платить проценты.

— A-a!.. Зачем так говорить, сынок? И не стыдно предлагать мне проценты, словно чужому человеку? Да будь у меня деньги, клянусь вот ими, моими сыновьями, не думая ни минуты, положил бы их в твой карман. Я одалживал деньги посторонним, а ты свой! Но поверь, сейчас нет ни копейки. Хабыдж еще раз поклялся именами Джата и Джанхвата, еще раз посочувствовал Чикмыжу, а денег так и не дал.

— Делать нечего. Счастливо вам оставаться, — сказал Чикмыж и, понурившись, вышел.

Джат не на шутку обиделся. Сколько раз он слышал от Xaбыджа: «Нет у меня родных ни сына, ни дочери, вы — мои cыновья, и на вас вся моя надежда!» Сейчас выпал случай убедиться, что все это были пустые слова.

«Если он не хочет помочь в тяжелую минуту родному человеку, если отказывается ссудить несколько рублей, то какой же он нам «отец»? Так думал Джат. Раздражение против Хабыджа все сильнее росло в нем. «Он бессовестный, низкий и лживый человек!» — таковы были плоды его невеселых размышлений.

Хабыдж догадался о мыслях Джата. Как будто ничего не произошло, он сказал с наигранной бодростью: — Ну, дети, сегодня будем возить дрова! Смотрите-ка, погода начинает портиться. Видно, много снега выпадет в этом году. Чтоб нам после не мучиться, давайте-ка заранее запасемся дровами и соломой.

— Арба и буйволы готовы. Дрова и солому мы привезем. За этим дело не станет. Но сначала я должен высказать тебе свою обиду, — сказал Джат, заметно волнуясь.

— Что случилось, мальчик? Кто-нибудь оскорбил тебя? Сказал недоброе слово?

— Ты меня обидел.

— Я? Когда, мальчик? Что я сделал?

— Быстро забываешь... Почему не дал денег Чикмыжу? Ты же знаешь, он нам не чужой.

Хабыдж ответил с вкрадчивой лаской:

— Да есть ли у меня кто-нибудь ближе вас на свете! Вы для меня родные сыновья, вы и только вы! Я сам воспитал вас. Оглянись на мое хозяйство: и дом, и двор, и забор, и скот — все ваше, все для вас. Деньги, одежда, утварь, все мое богатство — только для вас!

Джат ответил сухо:

— Нехорошо. Твоя скупость оттолкнет от нас друзей и родных. Что скажут о нас люди?

— Да нет же, сынок, я сердечно люблю Чикмыжа. Но вы, мои воспитанники, все-таки дороже. Деньги, если даже они и припрятаны у меня, я берегу для вас про черный день!

Но все уговоры Хабыджа уже не действовали на Джата. Обида холодным свинцом легла ему на грудь.

А Хабыдж не унимался:

— Да, сынок, эти деньги ваши, и никому другому я их не отдам. Да сохранит вас великий бог мне на радость!

И Хабыдж, подняв глаза к потолку, забормотал молитву.

И снова пришла весна. Снoвa ласково и нежно грело солнце зазеленевшую землю. В такую пору и дышится и работается хорошо.

Джат и Джанхват задумали обнести новой изгородью вспаханное поле, чтобы уберечь его от скота. В лесу они нашли подходящее дерево. Джат полез на него, чтобы нарубить крупных вeток для кольев. Джанхват тут же, неподалеку, принялся рубить хворост. Работа двигалась споро. Увлекшись ею, Джат поскользнулся на суку и полетел вниз головой. Руки его беспомощно схватили воздух, и он грохнулся прямо на острие только что отточенного кола, торчавшего, как назло, у подножья дерева.

Раздался его короткий вопль. Со всех ног бросился Джанхват к брату. Тот лежал неподвижно. Слезы хлынули из глаз Джанхвата. Вот когда пришла настоящая беда, обрушилось истинное горе! Джат с трудом раскрыл глаза.

— Помоги мне, — еле слышно простонал он. На лице его отразилось мучительное страданье.

Обливаясь слезами, Джанхват взвалил к себе на плечи брата и осторожно зашагал домой.

Хабыдж издали увидел Джанхвата с его ношей и бегом бросился навстречу. Когда раненого внесли в дом и положили на постель, Хабыдж стал причитать:

— А-а! Что ты с нами сделал? Как мы будем жить без тебя? Все прахом пойдет. Останемся без мамалыги.

Но чем громче он причитал, тем было видней, что его не очень-то огорчило несчастье с Джатом.

У бедняги было сломано бедро, на теле зловеще темнели кровоподтеки. Что делать? Хабыдж растерянно развел руками.

Джанхват кинулся за местным лекарем.

Больного лечили долго и настойчиво, лечили, как умели, но надежда Джанхвата на то, что брат встанет таким же молодцом, каким был, не сбылась. Цветущий юноша, богатырь, славившийся волчьей своей силой, неутомимый работник превратился в жалкого и хилого калеку. Он передвигался с трудом и стонал от частых приступов болей. С тех пор никто не видел улыбки на его лице, глаза были полны тоски. Глядя на своих сверстников, здоровых и сильных, Джат впадал в мрачную задумчивость, ничто не тешило его, он отворачивался от еды. Не было и близкого человека, который смог бы утешить его. Недалекий Джанхват целиком находился под влиянием Хабыджа, и Джат мало надеялся на его поддержку. Хабыдж, убедясь, что здоровье к Джату не вернется, резко изменил свое отношение к нему. Еще недавно он говорил Джату: «Все мое я берегу для тебя, ты — мой сын». Теперь, не слишком-то выбирая слова, он убеждал Джата, что лучше всего уйти ему из дома приемного отца и зажить самостоятельной жизнью.

Когда Джату немного полегчало, он сказал себе: «Зачем мне жить у человека, которому я в тягость? Уйду от Хабыджа! Уж как-нибудь проживу...» И, выбрав минутку, он заявил Хабыджу, что решил взять у него свою часть имущества и вместе с братом переселиться на старую отцовскую землю.

Хабыдж и слышать об этом не хотел.

Тогда Джат созвал старейших людей села, надеясь, что они воздействуют на Хабыджа. Начались бесконечные переговоры.

Но они ни к чему не привели. Джат подал в суд. «Посмотрим, чья возьмет!» — угрожающе ответил Хабыдж и тут же отправился к своему воспитаннику, могущественному князю Мсусту просить помощи.

Суд вынес следующее решение: «Поскольку Хабыдж воспитал Джата, постольку Джат лишается права на часть имущества Хабыджа. Что касается земли отца Джата, то, по имеющимся сведениям, Хабыдж поднял на этой земле целое хозяйство (суд имел в виду табачный сарай) и, следовательно, и эти домогательства Джата неосновательны. Однако, — говорилось дальше в решении суда, — если Джат непременно хочет жить на отцовской земле, ему предоставляется право выкупить ее за наличный расчет, однако не раньше, чем оба брата отработают пять лет в качестве батраков у Хабыджа, чтобы возместить расходы на их воспитание...»

После суда Хабыдж стал улещивать Джанхвата:

— Я усыновлю тебя. Все, чем я владею, достанется тебе одному. Какой резон тебе уходить? Не думай об этом ни сейчас, ни впредь...

Безвольный Джанхват легко покорился Хабыджу. Так Хабыдж разорвал последнюю связь между братьями. Для Джата это был тяжелый удар. Как бы то ни было, даже после суда Джат надеялся, что с помощью брата он сумеет подняться. Одинокий, больной, без хозяйства, без родных Джат почувствовал себя теперь, как в пустыне. Что делать, как жить нищему калеке? Оставалось одно: стиснув зубы, ковылять по деревне и кормится подаянием сердобольных людей... Прошло еще несколько лет.

Здоровье Джата стало заметно улучшаться. Боли появлялись все реже. Казалось, прежняя сила медленно возвращается к нему.

Он уже мог свободно стоять на обеих ногах. И если недавно, поработав день, он отлеживался неделю, то сейчас мог работать несколько дней подряд. Окрепнув, Джат задумал построить маленький домик. Хоть крыша будет над головой! С помощью добрых людей Джат нарубил лесу и поставил небольшой сарай у подножья скалы, неподалеку от усадьбы Хабыджа.

Так, наконец, Джат начал свою самостоятельную жизнь.

Если встать на крыльцо дома Хабыджа и смотреть поверх дeревьев, то на расстоянии одного выстрела, на склоне горы, легко заметить утопающую в зелени крышу небольшой постройки. Лес, разросшийся между крышей и домом Хабыджа, мешает определить, какого рода эта постройка. Еще выше по горе тянутся стройные ряды табачных стеблей. Из этого можно заключить, что скрытая в зелени постройка, по всей вероятности, табачный сарай.

Крыша его покрыта пестрой дранью: старой, почерневшей от копоти и новенькой, блестящей, что придает крыше живописную пестроту, резко бросающуюся в глаза.

Эта постройка служила Джату и домом и сараем. Плетеной стеной он разделил ее пополам: в одной половине жил, а в другой, предназначенной для сушки табака, хранил табачныe рамы. С табачной плантации открывалось перед ним хозяйство Хабыджа, и его зоркий глаз мог видеть все, что делалось у него на дворе.

Было позднее утро. Солнце стояло довольно высоко, когда Хабыдж въехал к себе во двор и остановил коня у крыльца. В руках он бережно держал небольшой мешок муки.

— Гости встали? — спросил Хабыдж, слезая с седла, и подал подошедшей девушке мешок.

— Нет, еще не вставали.

Девушка, приняв муку, вошла в дом.

В кухне ярко пылал очаг. Женщины хлопотали у огня, готовя обильный обед. Крупные вареные куры лежали на столе. Быстро вращая деревянным вертелом, немолодая, худосочная женщина поджаривала на огне петуха. Мать Хабыджа, в палатке, тщательно скрывавшем ее седые волосы, присев на корточки, мыла в углу посуду. Джанхват, пыхтя и покряхтывая, внес огромную охапку дров и с грохотом бросил ее на пол. После этого он присел к огню и, взяв ногу барана, зарезанного в честь гостей, стал опаливать ее над пламенем. Хабыдж положил на место уздечку и седло, взял маленькую остроконечную палочку и вытащил ею из бурно кипевшего котла кусок мяса. Отведав, он сказал: «Еще не готово» и приказал Джанхвату подбросить дров в огонь.

Сам же направился к гостям, которым была отведена горница.

Одни из гостей одевались, другие еще нежились в постелях.

— Раненько встаете, дорогие гости! Успеете, зачем торопиться? Почивайте на славу, — рассыпался перед ними Хабыдж.

В комнату вошел молодой человек, свеженький и пухленький, как только что сваренная жирная курица. В нем сказывалось «хорошее воспитание», а точнее сказать — питание. Звали его Отар. Это был сын князя Мсуста.

— А я видел тебя верхом, — обратился он к Хабыджу. — Куда ты ездил в такую рань?

Хабыдж скорее бы умер, чем признался, что в такую рань он был на мельнице. Чтобы не уронить своего достоинства в глазах знатных людей, он беспечно ответил:

— Да никуда я не ездил, дорогие. Просто лошадь искал.

— Проидем на кухню, не будем мешать людям одеваться, — сказал Отар и увел Хабыджа в прихожую.

Там они задержались и долго говорили приглушенными голосами, время от времени поглядывая на табачную плантацию и пеструю крышу дома, скрытого в зелени. Потом, не заходя в кухню, спустились по лестнице, прошли между домами и скрылись в овраге.

Двое из гостей, пожилые люди, вышли на балкон. Они были в роскошных черкесках. На них сверкали раззолоченные кинжалы и разукрашенные серебром револьверы. Старики сели на скамейку, крепко прибитую к перилам, а третий, молодой гость, вышедший вслед за ними, поставил у дверей скамейку и сел напротив них.

Во дворе показался Отар.

Молодой человек тотчас же вскочил с места и обратился к Отару:

— Садись, пожалуйста!

— Садись ты, Иуана, ты — гость, — ответил Отар. Поднявшись на балкон, он удобно раcположился на полу.

Гости разговорились. Особенно отличался своими сахарно-сладкими рассказами Куациа, рыжеватый и голубоглазый. Другой гость, Казылбек, с огромным, как у откормленной свиньи, животом, не мог двинуть шеей: он поворачивался всем туловищем, и при этом дряблая кожа на его подбородке собиралась в складки, что придавало ему сходство с индюком. Сын его, Иуана, худощавый, с мелкими и чуть-чуть удлиненными чертами лица, не был похож на отца ни наружностью, ни характером. Сатиновая косоворотка, плотно застегнутая нa белые блестящие пуговицы, ловко сидела на нем. Поверх косоворотки он набросил на себя летнее пальто из тонкой материи. Иуана в этом году вернулся домой, закончив учение в Сухуми.

Гости сыпали шутками и остротами без устали, вплоть до минуты, когда пришли женщины, неся кувшин с водой, мыло и полотенце. Придерживаясь обычных церемоний и соблюдая старшинство, гости умылись.

Казылбек пространно стал вспоминать вчерашние большие поминки, после которых они и, заехали к Хабыджу переночевать.

— Несчастный Астана был хороший малый. Немудрено, что и поминки по нем устроили славные! И братья у него молодец к молодцу, — похвалил он братьев покойного.

— Поминки в самом деле были хорошие, да не пора ли нам ехать, отец? — сказал Иуана, поглядывая на своего толстого poдителя.

— Что верно, то верно. Пора трогаться. Прикажи-ка, чтоб седлали лошадей, — обратился Казылбек к Отару. Но Отар, осведомленный о приготовлениях на кухне, ответил:

— Куда вам торопиться? День такой длинный, что, клянусь, вы трижды успеете переделать все ваши дела!

И Отар вышел поторопить хозяев. Вбежал Хабыдж.

— Гости дорогие! Не могу, не могу вас так отпустить! Прошу повременить немножко...

Гости снова сели не споря, а Хабыдж вышел и через минуту вернулся, держа на вытянутых ладонях удивительной красоты карвальское ружье (5). Пусть гости полюбуются, пока накрывают на стол.

Ружье действительно заслуживало самого пристального внимания: старинной работы, оно было покрыто серебром, а приклад украшен драгоценностями.

— Ох! Что ты за человек, Хабыдж! — воскликнул Казылбек. — Нет такой ценной вещи на свете, которую бы ты не припрятал у себя! Откуда оно у тебя?

Восторг его был так велик, что Казылбек даже привстал. Все принялись рассматривать редкий экземпляр оружия, дивясь и восхищаясь. Только Отар стоял неподвижно. Его глаза неотступно следили за фигуркой человека, который на горе трудолюбиво полол табак.

— Ружье заряжено, остается пороху насыпать! — сказал Хабыдж и подал ружье и порох Казылбеку.

— Да разве оно стреляет? — насмешливо спросил Отар, не отводя глаз от горы.

— Напрасно смеешься! — заметил Казылбек. — С такими ружьями, как сейчас помню, наши отцы ходили против врагов...

— Как же! — подтвердил Хабыдж. — Вот с этим самым ружьмой дед бился с турками на Черной речке...

— А далеко ли оно бьет? — спросил Куациа.

— Далеко! Если прицелиться точно, оно никогда не подведет, — с этими словами Хабыдж насыпал пороху на ружейную полку.

Казылбек прицелился в кaмeнь, белевший около забора, и выстрелил, — пуля пролетела мимо.

— Эх! Совсем я постарел. Глаза плохо видят, — с досадой сказал Казылбек.

— Да разве можно стрелять из этой рухляди? Я же говорил!.. — снова насмешливо отозвался Отар.

Ружье переходило из руки в руки, продолжая вызывать восхищение. Наконец его взял Отар. Заглянув в дуло, он сказал небрежно:

— И надрезов не видно...

— Заряжайте, я выстрелю! Поглядим, что будет! — сказал Иуана, дотоле молчавший.

— Твой отец не попал, а если и сын не попадет, срам падет на всю семью, — пошутили присутствующие.

Хабыдж быстро зарядил ружье и почтительно подал его Иуане. Тот стал пристраиваться к перилам балкона.

Внезапно к нему подошел Отар.

— Вот куда стреляй! — и Отар показал пальцем на человека, работавшего на склоне горы.

Иуана удивленно поднял глаза на Отара.

— Что ты, Отар! В своем ли уме? Стрелять по человеку, как по мишени?

Но Казылбеку пришлась по душе затея Отара, и он поддержал его. Куациа промолчал. Ему было решительно все равно, куда и в кого стрелять.

— Туда пуля не достигнет, — вмешался Хабыдж, его охватила дрожь, он едва мог скрыть свое страстное желание, чтобы Иуана выстрелил в человека на горе.

— Как же не достигнет? — возразил Иуана и, прицелившись, выстрелил в белый камень, по которому промазал его отец. Камень разлетелся вдребезги.

— Заряжай снова! — воскликнул Иуана, входя в азарт, и протянул ружье Хабыджу.

— Нет, сейчас моя очередь! — сухо сказал Отар и, взяв ружье у Хабыджа, вплотную подошел к перилам балкона.

Он целился долго.

Из кухни выбежал Джанхват.

— Не стреляйте! Там Джат! — закричал он.

Но выстрел грянул. Мотыга выпала из рук Джата, и тело его покатилось вниз по откосу.

— А-а-аааа! Джат! Джат! Погубили они тебя! — колотя себя в грудь, вскричал Джанхват. Как помешанный, опрометью он бросился к калитке.

Хабыдж, Отар и Казылбек громко захохотали. Глядя на них, захихикал и Куациа. Только Иуана не смеялся. Схватившись за голову, он застонал:

— Я говорил — не надо, не надо стрелять...

Но на него никто не обратил внимания.

1 Пацха — хижина-плетенка.

2 Бедняки, стремясь, найти себе поддержку и защиту у князя, дворянина, подчас у богатого крестьянина или просто для того, чтобы оградить себя от налётов и открытого грабежа, приглашали их к себе в дом, угощали последними крохами, подносили подарки — это и называлось «породниться». К такому виду родства относится и так называемое «молочное братство»: князья и дворяне часто отдавали крестьянам на воспитание своих детей в младенческом возрасте. Патриархальный характер этих обычаев служил прикрытием жестокой эксплуатации крестьянства.

3 То есть был верен своему слову.

4 Согласно обычаю, жене не положено было оплакивать умершего мужа, равно как и мужу свою покойную жену.

5 Название старинного кремневого ружья.

Перевел Ю. Юзовский.

 

ТЕЛУШКА

Ну и хорошо же раннее росистое утро в лесу, ох как хорошо! На земле радует глаза игра света и тени, с деревьев, из густой листвы, доносятся звонкие голоса птиц, душистый воздух вливается в грудь, навевая радость и покой, чудесно всем своим существом ощущать в такое утро, что ты живешь и что ты счастлив, чудесно упругим шагом шагать по узкой тропинке, как пушинку, неся на плече нелегкую мотыгу и пересвистываясь с пернатыми обитателями леса...

Но тяжко шагает Базала по протоптанной тысячами пешеходов тропе — натруженные за долгий рабочий день ноги не отдохнули как следует за недолгую, короче воробьиного носа, летнюю ночь.

Плохо слушаются они, рано, не по летам сгорбилась спина Базалы, опустились костлявые плечи, и давит их, как тяжкий груз, старая мотыга... Ослабели дрожащие, как у ветхого старца, руки, глубоко запали небольшие глаза, и кажется, только один внушительных размеров нос торчит на темном худом лице Базалы. Устал он жить, устал работать каждодневно на князя, и даже думать устал Базала... Э-хе-хе! Думай не думай — ничего не придумаешь! Чем покрыть налоги? Чем накормить семью? Кукуруза и та подходит к концу, а новая — до новой еще далеко... А тут еще сынок заболел, тяжело заболел сынок. А где достанешь для него молока? Молока надо ждать долго, ждать, пока начнет доиться красавица телушка, всей семьи надежда, общая любимица. Трудно ждать, трудно жить, ох как трудно!..

Базала поднялся на покрытый молодыми дубками холм, за холмом лес оборвался, и глазам крестьянина открылось обширное кукурузное поле, раскинувшееся в плодородной речной долине.

То здесь, то там виднелись хурма и клены с подсаженной к ним виноградной лозой. Виноград уже созрел, и с ветвей деревьев свисали плети лоз с тяжелыми гроздьями ягод...

Ну и хороша же княжеская кукуруза, ох как хороша! Нежно-зеленая, сплошняком, ровно-ровно разрослась она на бархатистой, жирной, свежемотыженной земле. Ну и урожай будет у князя, хороший урожай, очень хороший! А тут же, за обсаженной колючим кустарником канавой, крохотное поле Базалы. Тяжело поднялся на перелаз хозяин этого поля и впился глазами в жидкие всходы кукурузы. Поистине, нечему радоваться! Высокие заросли сорняка заполнили поле, глуша и без того желтую, как будто загубленную засухой кукурузу. Да и плешин немало — на многих местах всходы не поднялись вовсе. А как же могло быть иначе? Посеяна была кукуруза наспех, на обработку земли времени не хватало. Нет, не надо обманывать себя — на урожай рассчитывать не приходится!..

Базала спустился с перелаза на свое поле и, собрав все силы, ударил по земле мотыгой. Но мотыга отскочила, как будто наткнувшись на цeмeнт. Болью отдался удар в слабых руках Базалы, и жгучие слезы повисли на его выцветших ресницах.

«Эх, было бы у меня хотя бы сейчас время помотыжить землю, можно было бы еще собрать кукурузу хоть на полгода! Но где оно — это время? Да и где взять силы? Ведь надо сначала управиться с работой на князя. И что-то мы будем есть в этом году? В прошлом еще удалось кое-как свести концы с концами и не продать единственную надежду семьи — телушку... А теперь, пожалуй, придется. Но если и продашь, хватит ли этих горьких денег на то, чтобы запастись кукурузой почти на целый год? А как будешь жить, когда телушки не станет? Прощай тогда мечты о молоке для больного мальчика». Слезы текли непрерывно по темному лицу бедняги, и он размазывал их загрубелыми от постоянной тяжелой работы руками. Базала перелез со свoeго участка обратно и тяжелым шагом направился к княжескому полю.

Туда со всех сторон поодиночке и группами уже стекались крестьяне — понурые, оборванные, измученные. Каждый нес на плече неизменную мотыгу. Они становились длинной, растянутой цепью другза другом и с видимой неохотой принимались за подневольную работу. Натужно кряхтя, заставил себя взяться за мотыгу плохо отдохнувший Базала.

Когда солнце стояло высоко, показывая час дневного доения коров, у Базалы уже так болела спина, что казалось, никакая сила не могла бы заставить его разогнуться. И как раз в этот момент у перелаза захрапел вороной — и князь Хабуг, закинув за кол поводья и взмахнув тяжелой плетью, легко скинул на землю свое тучное тело.

— Ну как, все на работе?

Его маленькие, потонувшие в припухших веках глаза, пронзительно оглядели каждого и остановились на Базале.

— Эй, ты, что мотыжишь как сонный? Руки, что ли, отсохли? А поскорее не можешь? Ну, живо, живо, еще живее!

Жирный голос князя гремел грозными раскатами, и под тяжелым взглядом господина все зашагали быстрее. Вскоре они обогнали Базалу. Он остался один. Он задыхался, дрожал как старый пес, всем телом, морщинистый зоб при каждом взмахе мотыги мотался туда и сюда. Несчастный собрал весь остаток сил и догнал шедшего впереди крестьянина.

— Да что у вас, помер кто-нибудь, что ли? Что это вы все словно в воду опущенные? Почему песни не затянете, да повеселей? — сказал князь и стал рукояткой нагайки ворошить землю, проверяя, не оставил ли кто-либо сорняков, засыпав их землей.

— Вот так работа! Как мотыжишь? — заорал багровый от злобы князь, обнаружив несколько травинок позади Базалы.

Крестьяне оглянулись на крик. Никто не вступился за товарища — каждый дрожал за себя. Базала бросил мотыгу, покачнулся и упал на колени перед князем. Слезы стекали по его начинающей преждевременно седеть бороде на политую его же потом землю. Чуть слышный голос несчастного то и дело прерывался, но с мужеством отчаяния он все умолял и умолял господина позволить ему сегодня помотыжить свое маленькое поле — ведь кукуруза на нем желтеет уже, гибнет. Лицо князя почернело, как будто подернулось грозовой тучей. Задыхаясь от бешенства, он наклонился к Базале и процедил сквозь зубы: — Надо бы оседлать тебя, как выжившего из ума старого осла, да вот беда — седла для такой грязной спины жалко.

С этими словами князь сильно толкнул в грудь Базалу рукояткой плети, и тот неуклюже свалился на землю, как мешок.

— Ты мотыжишь чудесную кукурузу, посланную нам господом богом. Так что же ты зеваешь? Работай лучше, работай быстрей — быстрей и кончишь. Тогда очередь дойдет и до твоего поля... Эй, вы, — грозно повысил голос князь, обращаясь ко всем работающим, — мотыжьте, как следует — чтобы больше я травы не видел!

А полуденное солнце палит и палит. Пот заливает крестьянам глаза. Спины и плечи болят, как будто на части разламываются.

В горле у всех пересохло. Пора бы, ох пора отдохнуть и перекусить в доме князя его подневольным работникам! И вот уже на большом чистом дворе перед княжескими хоромами под старыми развесистыми липами на широких скамьях, перед длинными, расставленными покоем столами сидят, наслаждаясь тенью и отдыхом, измученные крестьяне. Они ждут обеда. На кухне уже хлопочут княжеские слуги — таскают кувшинами воду, варят мясную похлебку, готовят мамалыгу; весело трещит огонь в очаге, все веселее и звонче звучат голоса крестьян, многочисленная дворня шныряет из кухни к столам и обратно.

Базала улегся на землю около могучего корня старой липы, положил на него тяжелую, будто свинцом налитую, голову, но заснуть ему не удавалось: ломило все тело, да и мысли мешали, ох, эти мысли — они снова и снова возвращаются к пожелтевшему, гибнущему полю Базалы... Когда же сон сжалился над беднягой, приснилась ему красавица его — золотистая телушка с белым пятном на лбу и большими кроткими глазами. Но досмотреть этот сладостный сон не удалось Базале: его разбудили товарищи пора обедать. С трудом поднялся он на ноги, разбитый, словно свалился с высокого дерева, повел кругом помутневшими глазами, мало что соображая, заставил себя съесть кусок мяса, чтобы не свалиться на княжеском поле, — знал Базала, что грозит ему, если ослабеет и упадет. Кусок застревал у него в горле, есть не хотeлось, мутило. И все лезли бедняге в голову неотвязные мысли.

Опять вспомнил он об оставшемся дома больном сынишке. Если помрет — хоронить не на что... Не на что и жить...

— Как-то мой мальчик сейчас, жив ли?

Беспокойство завладело Базалой, и оно же придало ему новые силы. Он решил сбегать домой, пока его товарищи обедают.

Страх за жизнь ребенка подгонял Базалу всю дорогу, и, чуть не задохнувшись от непривычно быстрой ходьбы, он не вошел, а ворвался в свою тесную, черную от копоти лачугу.

Жив сынок, жив, слава богу! И даже лучше ему — узнает отца, есть просит! И опять вспомнилась Базале гибнущая кукуруза, и как будто нож вошел в его измученное заботами сердце. Скоро, ох скоро наступит день, когда Базала ничего не сможет дать своему голодному сыну! Что же будет тогда, о-хо-хо, что же это будет? Посидел Базала у кровати сына, приласкал его, отдохнул немного — и пора бы уже в обратный путь.

«Дай загляну в загончик за домом, проведаю заодно и свою телушку, хорошо ли она пасется», — подумал Базала.

Сказано — сделано. И что же он видит — пуст загончик, нет телушки, как в воду канула. Со всех ног помчался Базала обратно в лачугу, чтобы спросить, где же телушка. Жена и дети испуганно переглянулись: они сами отвели утром в загон свою любимицу, да и немного позже ее там видели. Куда же она могла деться? И верно, некуда ей было деваться, тут она где-нибудь — может, на водопой ушла. Прибодрился Базала и поспешно отправился вслед за детьми на поиски. Обыскали все кругом, были на водопое, обошли все обрывы на высоком берегу — не упала ли не ровен час телушка в реку, — нет, нигде нет телушки... Крепко ударила беда Базалу по сгорбленной трудом и заботами спине, хоть домой не возвращайся, хоть в яму головой...

Но время не стоит на месте, надо спешить на княжеское поле, нельзя опаздывать, надо бросить все. И Базала поручил дальнейшие поиски жене и детям, а сам бодро, как только позволяли усталые ноги, зашагал на поле князя.

И вовремя: его товарищи уже выходили со двора на работу.

Едва нагнал их задыхающийся от быстрой ходьбы Базала. В горле у него словно застрял ком, не давая свободно вздохнуть. Пить! Пить! Хоть глоток воды! На столе, у двери кухни, стоял большой кувшин, запотевший снаружи каплями холодной росы. Стремительно бросился к нему Базала и вдруг остановился как вкопанный: он увидел недавно, видно, снятую коровью шкуру от той, думать, коровы, которую работники съели нынче за обедом. Что-то знакомое почудилось Базале при взгляде на эту шкуру, что-то недоброе почуяло сердце Базалы. Осторожно глянул он по сторонам — нет ли опасного человека, соглядатая князя? Как будто нет... И, низко пригнувшись, тайком, как вор, развернул Базала шкуру — золотистую шкуру, из которой выкатилась голова молодой коровы с темными глазами и белым пятном на лбу...

Покатилось куда-то и бедное сердце Базалы. Взмахнул он руками и медленно-медленно, лишившись чувств, упал Базала на окровавленную шкуру.

Перевел Б. Лейтин.