Соломинке дали время переодеться, а Стивену — смыть серебро с лица. Коняга и повозка и тоскующий пес были оставлены в сарае. Нам было дозволено взять наши маски и костюмы, но ничего сверх. Их навьючили на мула, и на мулах же мы, комедианты, затрусили по дороге вверх к замку с охраной спереди и сзади мимо церковной калитки, где я был так напуган накануне, когда мы хоронили Брендана. Теперь в моем сердце вновь угнездился страх, а мы ехали и ехали в гору, свет наших факелов багрянил снег, и наши мулы слегка оскользались на крутизне.

Мост был опущен, и мы процокали по нему мимо караульной, а затем через первый двор с огромным навесом над колодцем, теперь безлюдный, где Прыгун и Соломинка кувыркались и пели в тот же самый день и старались выведать побольше про убийство Томаса Уэллса.

На дальней его стороне мы спешились, и пеших нас провели через еще один двор, потом вверх по каменным ступенькам лестницы, которая начиналась как прямая, а потом превращалась в винтовую. И так мы наконец вошли в покой, предназначенный для нас, в квадратную комнату с каменным полом и с уложенной поверх соломой, на которой нам предстояло спать. Лорд отужинал и удалился почивать, как и его гости, сказали нам.

— Вам оказана милость, — сказал управляющий и холодно улыбнулся нам. — Ваша комната выходит на ристалище. И завтра вы посмотрите поединки. А пока лучше помолитесь на ночь Богу шутов с особой истовостью. — Улыбка умерла на его губах, и я понял: он не простит нам, что мы вовлекли его в нашу Игру. И еще я понял, что он исполнит всякое приказание своего господина и будет считать это добродетелью, в чем бы оно ни заключалось. — Вы будете позваны к лорду завтра, когда он пожелает, — сказал он. — Помолитесь, чтобы угодить ему. Среди вас есть один, кто может возглавить ваши молитвы. Он ведь одет подобающе.

С этими словами он оставил нас. Как ни снедала меня тревога, я почти сразу же погрузился в сон, столь велико было мое утомление. Думаю, то же произошло и с остальными. Но проснулся я до рассвета и лежал, глядя в темноту, перебирая в уме события последних дней, то, как мы все глубже погружались в обстоятельства смерти мальчика. Мы свернули в этот город ради Брендана, то есть так мы думали, Я вспомнил, как Прыгун провел нас через гребень холма, показал нам широкую долину и город в ней. Вьющиеся струи древесного дыма, проблеск света на парапете замка… Город словно бы предлагал нам себя в час нашей нужды. Но нужду эту сотворила Смерть и отточила ее смрадом, исходившим от Брендана. Это Смерть привела нас сюда. Кто же тогда подсказывал нам слова в нашей Игре? Быть может, мы уже сослужили службу Смерти, и Игра больше сыграна не будет? Конечно, на это мы и надеялись. Пошептавшись перед тем, как уснуть, мы порешили представить Лорду и его гостям Игру Рождения и Гнев Ирода как наиболее приличествующие Рождеству и выразили надежду, что нам дадут достаточно времени приготовиться. Конечно, мы обманывали себя. Страх — патрон обманывающих себя, но он часто надевает личину. Я не знал, что нас ждет, и лежал там, а в щелях ставен начинал брезжить первый свет дня, и я знал, что происходило все это не нашей волей и не ради нас. И на память мне пришли последние слова, сказанные в нашей Игре о Томасе Уэллсе: «Он был духовником Лорда, он служил благородному Лорду». Не такими словами кончают Игру…

Мы услышали рожок стража, возвещающий восход солнца, а вскоре слуга принес нам хлеба и овсяной каши, и мы были очень благодарны, ибо не ели ничего с прошлого полудня. Дверь нашей комнаты не заперли. За ней был короткий коридор, в одном конце заложенный, с нишей нужника в другом конце рядом с тяжелой, крепко запертой дверью. Так что выйти отсюда с нашей стороны было можно только с чьей-то помощью. А окно было высоко над полом и выходило на отвесную стену.

С первым светом мы услышали стук молотков и голоса во дворе внизу, где шли приготовления к сегодняшнему турниру. Эти звуки аккомпанировали нашему разговору — мы спозаранку начали договариваться об Играх, которые покажем перед лордом и его присными, распределяли роли, решали, сколько времени отвести на пение и танцы, очень важные в Рождественских представлениях. Никто из нас не упомянул Томаса Уэллса, хотя Игры, на которых мы порешили, повествовали о рождении одного ребенка и смерти многих. Не произнося его имени, никак не упоминая о нем, мы тщились отгонять мысли про грозящую нам опасность, пытались не думать о том, что произошло, как нашу Игру насильственно прервали, а нас схватили.

Стивен делал вид, будто одобряет эту грубую спешку.

— Ясно, что молва о нас разнеслась далеко, — сказал он. — И они поспешили перехватить нас, пока мы не покинули город. — Он поглядел на нас и грузно кивнул. Глаза у него были налиты кровью, то ли с перепою, то ли из-за того, что он перечувствовал накануне вечером, когда слезы смешивались с серебряной краской на его щеках. — Они оказали нам честь, — сказал он.

— Да-да, — сказал Прыгун, радуясь и такой защите от страха. — Им было велено привезти нас сюда, а они — неотесанные воины и не церемонятся.

Тобиас покачал головой. Он все еще был Родом Человеческим и облек в слова то, что думали все.

— Странный способ оказывать почет, — сказал он. — Если бы мы держались Игры об Адаме, ты думаешь, нас бы так почтили?

Тут нас перебил вопль труб во дворе внизу, и мы столпились у окна и распахнули ставни и поглядели вниз. Все, кроме Мартина, который остался сидеть, прислонясь к стене и глядя прямо перед собой, погруженный в свои мысли. Мимо нас под треск крыльев взлетели вспугнутые трубами белые горлицы и тесной стайкой закружили над двором, будто их размешивали в огромной миске.

Нам открылось великолепное зрелище. Пока мы толковали между собой, скамьи заполнились людьми, а ристалище из конца в конец украсилось яркими флажками. Рыцари верхом и в доспехах, но с открытыми забралами вереницей объезжали двор, покрытые богатыми попонами кони вскидывали головы на звуки труб и грызли удила, а всадники натягивали поводья и заставляли их гарцевать под перезвоны сбруи. Небо вверху было безоблачным и бледным и словно бы очень далеким. Снег во дворе был взбуравлен и истоптан, а кое-где загажен конским навозом, но он оставался белым и твердым, и гребешки его поблескивали на свету.

Проезжая мимо, рыцари приветственно поднимали руки, и дамы в павильоне бросали шарфы и рукава тем, кому благоволили. На фоне белизны красота этого зрелища слепила мне глаза — яркие наряды дам, трепещущие флажки, украшающие трибуну и ристалище, алые и серебряные, и голубые гербы на щитах и нагрудниках рыцарей, блестящая сбруя, и поднятые копья, и гривастые шлемы.

Теперь мы, в свою очередь, были зрителями, а они — комедиантами, играющими Гордость и Доблесть. Я навидался турниров и во дворах, и в открытом поле, поединки и общие бои с сотней сражающихся иногда затупленным оружием, иногда нет. Представление, любимое зрителями. Они собирались полюбоваться им толпами к большой выгоде карманников и шлюх. Но теперь, быть может, потому что я сам стал участником представлений, мне, когда загремели трубы и закричали герольды, впервые пришло в голову, что это, пожалуй, был величайший пример Игр нашего времени. Мы, комедианты, выбрали роли, которые нам подходили. У знати же была всего одна роль, и они упорствовали в ней, хотя папы и короли осуждали ее за напрасное пролитие крови и тщеславие, а также за расход денег, которые с большей пользой могли быть употреблены на поддержание этих же пап и королей. Доминиканцы постоянно проповедовали против нее, обличая турниры как языческие обряды, но все их красноречие пропадало втуне. Сам святой Бернар обрушивал на них громы и молнии и объявил, что всякий, падший на турнире, отправится прямо в Ад, но и его гласу никто не внял. Угрозы отлучения не производили никакого действия. Это была роль, которая привела их к богатству и власти, для нее они должны были наряжаться, украшать себя знаками и эмблемами, ибо к чему богатство и власть, если их не выставлять напоказ?

От этих размышлений меня отвлекло то, что на языке комедиантов называется Произнесением Пролога. Право устроителя турнира — объявить правила ведения поединков. И тот, кто теперь поднялся со своего кресла в павильоне, был гостеприимным хозяином и всех этих рыцарей, и нас, бедных комедиантов, сэр Ричард де Гиз. Нам в первый раз представился случай увидеть человека, по велению которого нас привезли сюда и чьей воли мы ожидали здесь. С нашей высоты нельзя было разглядеть его ясно. Несомненно, он казался высоким и внушительным в подбитой горностаем мантии из голубого бархата, свободно его облегавшей. Но лицо от нас заслоняли поля шляпы и перо, приколотое к ней. Длинное лицо, кажущееся узким из-за своей длины, очень бледное.

В почтительной тишине, воцарившейся, едва он встал, его голос ясно доносился до нас, размеренный и неторопливый. Говорил он то, что слушающие уже знали, но говорил он с торжественным достоинством, соблюдая нужные паузы, как мог бы сказать Мартин. Сражаться разрешалось только затупленными копьями или с защитными коронками на остриях. Если в поединке рыцарь получал удар в голову или в грудь, он считался проигравшим. Если он был выбит из седла, его конь доставался победителю. Поднять упавшего рыцаря дозволялось лишь оруженосцу с его эмблемой.

Его голос раздавался и раздавался все так же звучно. Я вспомнил про его сына, лорда Уильяма, и мои глаза порыскали среди рыцарей на боевых конях и с оруженосцами сзади. Герба де Гизов среди них я не обнаружил. И вновь я, дивясь, гадал, какая любовь могла помешать молодому лорду выехать на ристалище. Но, может быть, он решил выступить позднее или завтра.

Мой взгляд остановился на рыцаре в шлеме редкостной формы. Он состоял из трех частей или ярусов, увенчанных гребнем из серебряной филиграни, а гребень завершало подобие желобчатой чаши, из которой поднимались красные и белые перья плюмажа. Мне почудилось что-то знакомое в оруженосце позади этого рыцаря, хотя он, как и его господин, был повернут ко мне спиной. И тут я разглядел герб на значке копья и на голове коня — свернувшаяся змея с голубыми и серебряными полосами, и я узнал рыцаря, который остановился в гостинице, который ехал в метель вверх по склону под шелковым балдахином и помстился мне Зверем. И из того, что я уже знал об этом молодом рыцаре, мне стало понятно, почему он заплатил своему оружейнику немалые деньги, чтобы он сковал ему шлем, какого ни у кого другого нет.

Сэр Ричард завершил свою речь, сел и подал знак герольдам. Вновь загремели трубы, и вновь в небо взмыли горлицы и закружили над нами. Были громко объявлены имена и происхождение первых сражающихся и подробно объяснены девизы в их гербах, приобретенные через брак эмблемы, значки, указывающие на старшинство сыновей, успехи в битвах и на турнирах. Все это заняло много времени и показалось мне очень скучным. Как, видимо, и Соломинке. Вопреки своим страхам, а быть может, спасаясь от них, — он принялся передразнивать герольдов, раскрыл пошире свои заячьи глаза, не скупился на всякие жесты и сыпал преувеличенными учтивостями.

— Лорды и дамы, перед вами доблестный Прыгун, — сказал он. — Не владеет он ни единым акром земли, не победил ни в единой битве, кроме как с голодухой, хотя победа эта не окончательная. Но, бьюсь об заклад, подпрыгнет он выше любого из вас и будет быстрее вертеться на каблуках.

Тобиас, как было у него в привычке, взглянул на это более рассудительно и деловито.

— Ты же видишь, что эти бойцы носят и эмблемы своих оружейников, — сказал он. — За это им хорошо платят. Кольчужники и мастера по доспехам таким образом обеспечивают себе много заказчиков.

Так они перебивали герольдов и вконец рассердили Стивена, который слушал со всем вниманием, время от времени восклицая в восхищении и удивлении.

— Ш-ш-ш! — сказал он. — Это же второй сын сэра Генри Ботрала. Его отец породнился через брак с родом Саттанов. Видите, он добавил герб Саттанов к своему.

Рыцари тем временем гарцевали на своих боевых конях, поворачивали туда-сюда свои железные маски и вытягивали свои облаченные в шелк ноги пониже кольчужных юбок, красуясь перед дамами.

Затем забрала были опущены, копья взяты наперевес, первые двое медленной рысью двинулись навстречу друг другу, и копья тяжело ударили в щиты. Оба покачнулись, но каждый усидел в седле, так что поединок завершился с равным успехом. Этот поединок, сердце Игры, занял меньше времени, чем потребовалось бы, чтобы прочесть три первых слова молитвы.

Так продолжалось все утро: вопли труб, крики, тяжелый топот копыт, чуть приглушенный снегом, громовый лязг, когда сталкивались двое всадников в полном вооружении. Я ждал, когда на ристалище выедет Рыцарь Балдахина с пересеченным шрамом лицом, Роджер Ярм, такое имя объявил герольд, указав, что он сражался в Святой Земле, а также в Нормандии. В первом поединке он показал себя хорошо, в последний момент изменив наклон своего копья так, что ударил противника в правое плечо поверх щита, опрокинув его через круп коня, причем левая его нога запуталась в стремени, так что оруженосец сразу поспешил ему на помощь. За несколько мгновений Роджер Ярм выиграл цену боевого коня, стоящего по меньшей мере пятьдесят ливров, и у него не было нужды выступать и дальше. Однако в желании славы или наживы днем он снова выехал на ристалище и был поставлен против рыцаря старше него, ветерана Пуатье, который приехал на турнир из Дерби.

Они подъехали к барьеру для приветствия, и в своем затейливом шлеме сэр Роджер выглядел выше противника на добрых десять дюймов. Душа у меня вещая, о чем я уже упоминал. И едва они заняли свои места на ристалище, как у меня возникло предчувствие беды, и оно все росло.

Сигнал был подан, они пустили коней рысью и взяли копья наперевес. Как все, собственно, произошло, я не разглядел. Копье старшего рыцаря было отражено, но не полностью, острие скользнуло вверх по щиту противника и задралось к его голове. В последний миг с большой ловкостью сэр Роджер поднял щит, чтобы направить копье над собой. Будь на нем обычный шлем, это ему, наверное, удалось бы. Но острие копья, затупленное коронкой, видимо, зацепилось за филигрань гребня, вышибло стержни, закрепляющие забрало, и он получил скользящий удар ото лба к затылку и тяжело упал боком с коня на землю, где остался лежать без движения.

Первым до него добежал оруженосец. За ним еще несколько, и вместе они унесли его с ристалища. На снегу, где он упал, осталась кровь.

После еще одного поединка лорд встал и объявил конец первого дня турнира. Время шло к вечеру, и до сумерек было уже близко. Рыцари уехали с ристалища, оруженосцы поспешали за ними. Лорд пересек двор и вошел внутрь замка, следом за ним его челядь, а потом благородные гости. Выбежали слуги, чтобы снять золотые и красные ткани, украшавшие павильон. Свет дня смешался со снегом, и не осталось ничего, кроме голой ограды ристалища, барьеров, пустых скамеек и темнеющего пятна крови.