Весь следующий день Сорокин с рабочими, которые все были вызваны с главного склада, цеплял крюком толстые кедровые бревна и налаживал последние штабели. Под конец работы он уже не чувствовал рук и подумал, что сегодня ужин не про него, что вряд ли он сможет оторвать от стола даже пустую ложку.

Отвлекаясь только на непомерную тяжесть очередного бревна или громадность комля, он думал о разговоре с Ивановым. Одновременно он думал об Элеоноре. Он был с ней на одних санях всего лишь несколько часов, это и было всё время их знакомства уже много лет назад, и сейчас, вспоминая эти часы, а на самом деле мгновения, он не понимал, как у него в мозгу успел или сумел сотвориться целый мир – он и леди Энн. Этот мир был живой, он думал о ней всё время с момента знакомства и до сегодняшнего дня, он никогда её не забывал, и она стала его неосязаемым образом, его мёртвой живой и превратилась почти что в ангела. И вдруг она по-настоящему ожила. Рядом. Здесь. В этом городе. Его голова была в чаду, он цеплял, катил, тащил, укладывал, работал механически, разговаривал с воображаемым ангелом по имени Элеонора, думал: «А сейчас она, наверное, – вот такая»; и в какой-то момент не уследил, и бревно, сорвавшись, покатилось. Все успели отскочить, десятский, другой, заорал на него матом, сорвал суконные верхонки и даже запустил в него. Тогда Михаил Капитонович сказал себе «Стоп!» и дальше попытался сосредоточиться только на работе.

Наконец всё было кончено, он пронумеровал штабели и пошёл в контору. Вяземский встретил его мрачно, о сорвавшемся бревне ему уже сообщили, и он был расстроен.

– Георгий, но ведь всё закончилось хорошо, и никто не пострадал, – с виноватым видом произнёс Михаил Капитонович.

– Ты извини, – ответил Вяземский. – Я всегда расстраиваюсь, когда происходят такие случаи: вроде не война, а знаешь, сколько народу уже побилось и покалечилось на этом лесоскладе… – Он не успел закончить, открылась дверь, и в контору вошёл Суламанидзе.

– Сюрприз! Што, друзья, не ждали? – Суламанидзе щурился, улыбался и пускал глазами молнии. – А? Я так и думал! Думали, Суламанидзе вчэра пришёл и пропал на целый год, думали, Суламанидзе – случайный гость? Нэ-э-т! Это вчэра Суламанидзе бил случайный гость, а сегодня он законный гость – сегодня Давид Суламанидзе празднует свой двадцать пэрвый день рождения! – Сказав это, он поставил на стол тяжёлый саквояж. – Што ви сидите как вкопанные, сегодня Давид Суламанидзе покажет, чэму он научился. И ничего нэ хочу знать про ваши планы на вэчер! Убирайте ваши дурацкие бумажки! Вчера била разминка, а сегодня будэт настоящий пир!

Вяземский и Сорокин от неожиданности – вчера они ни о чём не договаривались – посмотрели друг на друга, но ничего не оставалось, и они стали складывать бумаги и убирать их со стола. А планы были: Вяземский собирался на свидание к Наташе Румянцевой, а Сорокин – выспаться перед завтрашней встречей с Ивановым, а может быть, даже и с Ива́новым.

Суламанидзе вытащил из саквояжа вино, хлеб, влажный круглый сыр, свежие овощи, пучки зелени и большой бумажный пакет в масляных пятнах.

– Вот! – торжественно сказал он. – Это то, чему я научился! Увэрэн, вам понравится.

Он развернул бумагу, и все увидели много мяса: сразу даже непонятно было, что это, и только запах указывал, что это были разнообразные копчёности.

– Это, – Суламанидзе вытер об штаны руки, – капчёный окорок. Это, – он взял большой кусок округлой формы, – буженина. А это, – и он поднял длинную, висячую гирлянду, – мои колбаски! Сам готовил: вимачивал синюгу, рубил фарш, сам набивал и сам коптил! Пробуйте!

Он достал из саквояжа нож и стал нареза́ть колбаски.

– Окорок и буженину попробуем после, они обычные, главное – колбаски! – Суламанидзе наре́зал кружочками колбасу, и стало пахнуть ещё сильнее и вкуснее. – Я нашёл ольху, Гоги, помнишь, я тебя о ней спрашивал? Сам настругал и сам сделал коптильню!

Суламанидзе наломал кусками белый хлеб, нарезал сыр и попросил у Георгия стаканы.

– Надо много жевать во рту мяса, хлеба и овощи, зэлэни, сдэлать во рту такую кашу, и тогда запить это вином, много вина! Но сначала надо вибрат тамаду! – Суламанидзе замолчал и стал по очереди смотреть на Вяземского и на Сорокина. Те оба молчали, смотрели на гостя, на накрытый стол, на свои полные стаканы и снова друг на друга и молчали.

– Ладно! – шумно выдохнув, сказал за них Давид. – Я вам помогу! Можете вибрат тамадой меня! Если согласны, я начну! Сначала випьем за Бога! Дай Бог нам всем мир, здоровье и удачу!

Они выпили.

– Вторым тостом мы випьем за мою родину!

Давид рассказал про свою родину. Оказалось, что его родина имеет очень длинную историю. Он перечислил все княжества, из которых состояла Грузия, назвал имена самых знаменитых грузинских царей, цариц и поэтов. В третьем тосте, почти без перерыва, он рассказал про свою большую семью и перечислил ближайших родственников. Закончил так:

– Сейчас не война и нам всэм некуда торопиться, поэтому я не стал нарушать правила ведения грузинского стола, правила имеретинского застолья, они очень дэмократичные, они призывают тамаду пожалеть гостя и не говорить много, чтобы вы не умэрли и мне било би с кем випить! – Он оглядел своих товарищей, их скулы заострились, глаза сверкали, и по очереди чокнулся с каждым: – Выпьем, друзья, и закусим! Толко главное – колбаски!

Пока Суламанидзе говорил следующие тосты, Сорокин поглядывал на Вяземского, тот ел, немного пил и щупал в карман жилета часы. Михаил Капитонович поймал взгляд своего товарища и, когда Суламанидзе долго и с наслаждением пил из стакана, понимающе кивнул Георгию.

– Давид, – сказал Сорокин, – этот тост я хочу вместе с Георгием поднять за твоё искусство. – Сорокин поднял на вилке кусочек действительно прекрасной колбасы и понюхал её. – Но, Давид, давай отпустим Гошу, он опаздывает на свидание с Натальей Алексеевной!

Суламанидзе поперхнулся, уставился круглыми глазами с выступившей слезой на Вяземского и произнёс:

– Вот это друг! Ему надо на свидание, а он промолчал! Настоящий друг! Бэги! Нельзя опаздывать, опоздать, в два места: к любимой женщине и на собственные похороны!

Вяземский с благодарностью посмотрел на Сорокина, обнял Суламанидзе и ушёл.

Суламанидзе восхищённо смотрел ему вслед, размахивал пустым стаканом и причмокивал губами.

– Я признаю только две прэданности в жизни – к любимой женщине и к родине!

Сорокину показалось, что Суламанидзе и слово «Женщина», и слово «Родина» сказал с большой буквы. Он тоже был в восхищении: от обоих своих друзей, он забыл про усталость, про Иванова и завтрашний разговор; он так давно не был в такой радости от общения с любимыми людьми, что это чувство захватило его всего. Но после слов Суламанидзе настроение спало и появилась грустная мысль: «А я кому предан? Я ни разу не вспомнил о родине и ничего не сделал, чтобы найти свою женщину». Мысль о том, что Элеонора жила здесь, а он перестал её искать ещё в Чите, мучила его весь день и не покидала до того момента, пока в контору не вошёл Давид.

– Михо́! Ты не представляешь, какой ты сказал тост!

Сорокин вдруг почувствовал шлепок по плечу и вздрогнул. Он задумался, ему показалось, что с момента ухода Вяземского прошла уйма времени, он мотнул головой.

– Ты сказал, что я, князь Суламанидзе, Давид, сын Нугзара и внук Давида, своими руками сделал это искусство! Что я что-то умею делать! Ты сам не понимаешь, что ты сказал! Ты не знаешь, чего мне это стоило! Как долго я к этому шёл! – Он взял две оставшиеся на столе колбаски, разорвал их и поднял в кулаках. – Ты не представляешь, с чего я начинал! Я что-то умею делать! – победно повторил он, вскочил и, держа поднятые колбаски, стал делать руками и ногами немыслимые рывки и прыжки. – Тра-та-та, та-та-та! Та! – Он рычал и плясал. – Тра-та-та, та-та-та! Та!

Слова Суламанидзе перед тем, как он заплясал, опять задели Михаила Капитоновича – он смотрел на товарища и думал: «А я что умею делать? Что я умею делать? Меня ведь об этом вчера спрашивал Иванов!» И как вчера перед Ивановым, Сорокин почувствовал себя жалким – сейчас перед своим другом Давидом.

– Наверное, это виглядит странно, что я радуюсь, что что-то делаю своими руками, нас не для этого растили. Наш род бедный, и у нас не такие болшие стада баранов, но гордый, и, если бы мой отец и дэд узнали, что я научился не врага, а бика убивать одним ударом, не просто так, чтобы показать, какой я сильный, а чтобы жить… Если бы они узнали, что я сам мочу синю́гу, рублю фарш и наталкиваю его не для того, чтобы на поляне над рэкой, под высокой горой, на краю глубокого ущелья угостить дорогих друзей, а чтобы продать на Южном рынке, они бы перестали мэня уважать. И мне никогда бы не досталась шкура барса, которого в горах убил мой прадед. А это моя самая заветная мечта – стать ве́пхвис тхаоса́ни! Знаешь, кто такие – ве́пхвис тхаоса́ни?

Сорокин помотал головой.

– Это по-грузински – тот, кто имеет право носить шкуру барса, это рыцар, это слуга Его Величества… – Богатырь? Витязь?

– Вот! Ты правилно сказал – это витяз, я всегда мечтал охранять Его Величество и быть витязем, который имеет право носить шкуру барса. У нас, у грузинов, есть такой поэт – Шота Руставели, он написал большое стихотворение… – Поэму!

– Да, поэму, она называется «Вепхвис тхаосани»! Это о витязях, которые имеют право носить шкуру барса, это их отличие, их орден, их звезда! Барс! Как это красиво! А я мочу синюгу и рублю фарш, и слава Богу, что мои предки не дожили до этого врэмэни! Давай выпьем и ещё раз вспомним наших прэдков, наших родителей…

«Давид – барс! Нет, Давид – витязь в шкуре барса! А что, ему бы пошло!» – проскочило в голове Сорокина.

– А что за грусть на твоем челе, почему? Что за мысль гложэт тебя?

Сорокин взял стакан, выпил его до дна и рассказал Суламанидзе всё, что с ним произошло с того самого момента, когда они со Штином не вернулись к Румянцеву.

– И что, завтра у тэбя такой важный разговор с таким важным чэловеком? – Суламанидзе выслушал весь его длинный рассказ не перебивая. – А я пришёл, и ты, вместо того чтобы спать, сидишь со мной до половины ночи?

Сорокин улыбнулся.

– Михо́! Ты давай ложись, толко выпьем с тобой ещё по стаканчику?

Утром Сорокин проснулся оттого, что рядом бушевал храп. Он открыл глаза и сразу понял, что больше не заснёт. Вдоль стены стояли стулья, на них на спине с запрокинутой головой лежал Давид Суламанидзе, и басы его храпа вполне соответствовали его богатырскому росту и сложению. Ещё Сорокин понял, что, если он сейчас подложит под голову Давиду что-то мягкое, хотя бы свой пиджак, тот не проснётся.

Он глянул в окно, на улице было серо, за окном на ветру маялась высокая ржавая трава, и весь вид был серый, ржавый и очень мрачный. Он понял, что на улице холодно и промозгло, и посмотрел сначала на пиджак, а потом на прорезиненный плащ и поёжился. Он снял пиджак со спинки стула, свернул его и приподнял голову Суламанидзе. Тот пустил последнюю фистулу, смолк, открыл глаза, посмотрел на Сорокина, улыбнулся и подмигнул ему, потом вдруг погрозил пальцем и повернулся, как на строевом плацу, всем большим телом на бок лицом к стене. Сорокин на цыпочках подошёл к столу. В конторе было темно, темнее, чем на улице, Михаил Капитонович зажёг лампу и обнаружил под ней лист бумаги, на котором было что-то написано. Он прочитал:

«Дорогой Михо! Я вчера пришёл, как татарский гость. Испортил все ваши планы. Тебе сегодня встречаться с важным человеком, а сейчас ты наверняка чувствуешь себя неважно. Я варил грузинский суп – хаш, всью ночь, он в каструле, завернут в мою шинель на полу в углу. Его надо кушят с чесноком, но тебе нельзя, будет пахнуть, и випить тебе тоже нельзя. Но ты его кушяй, сколко можешь, он помогает для похмелья, накроши белый хлеб и соль! Он поможет. Я буду спать и ждать Гоги, сегодня я не работаю.

Твой Давид Суламанидзе».