Элеонора держала в руках снимок с церемонии венчания Георгия Вяземского. Она показала его Сорокину:

– А ты возьмешь эту фотографию?

Михаил Капитонович бросил на открытую крышку чемодана вещи и взял снимок.

– Конечно, только надо завернуть, чтобы стекло не треснуло. – Он собрался положить снимок в чемодан, но Элеонора снова взяла его.

– Я так долго смотрела на твоих товарищей… Ты знаешь, мне кажется, вот этот высокий молодой человек… я его, по-моему, уже когда-то видела! – Она села к столу. – Только не помню когда!

Она положила фотографию на стол. До отъезда оставался час, вещи были собраны, и она обвела взглядом комнату. В возникшей паузе Михаил Капитонович тоже обвёл взглядом комнату, и вдруг ему стало грустно. На окне висела белая занавеска, на столе лежала салфетка, они были кем-то повешены и расстелены полгода назад, так пожелала Элеонора. А вот тут вдоль плинтуса когда-то спал Штин, головой на папахе и лицом к стене, и Михаил Капитонович видел его так ясно, как будто бы он и сейчас лежал здесь. И в углах клоками шевелилась пыль, до приезда Элеоноры она месяцами накапливалась и была похожа на огромные, оживавшие при малейшем сквозняке одуванчики. Сейчас было чисто и пахло свежевымытыми полами, а в верхней филёнке двери со стороны комнаты чернели три пустые дырочки от гвоздей для одежды – последние следы холостого жительства Михаила Капитоновича. Элеонора тоже видела и эти занавески на окне, и салфетку на комоде, и другую посередине стола. Над столом висело кана́ковое пятно купленного ими вместе абажура, она видела его не ясно, под потолком и одновременно отражённым на стекле фотоснимка, который сейчас был перед ней. И она вспомнила – стекло!

– Да, это он. – Она уверенно указала на самого высокого рядом с остальными на снимке Сергея Серебрянникова. – Я его видела в день отъезда, тогда в августе… Ещё дождь полил, а я в это время была в ювелирном отделе у Чурина. – Она посмотрела на Михаила Капитоновича. – А он нахал!

Сорокин с удивлением смотрел на Элеонору.

– Он стоял под маркизом, на улице… Был сильный ливень, и под маркиз набежали люди… Он посмотрел на меня… прямо так… нагло… у него были наглые глаза и очень нахальный взгляд.

У Михаила Капитоновича внутри ёкнуло, он присел и положил Элеоноре руки на колени.

– А рядом стоял я! Ты меня, случайно, не видела?

– Нет! – удивилась Элеонора. – А где ты был?

– Рядом!

– Рядом? Как? – Элеонора в замешательстве не знала, что сказать, она только видела, что глаза Михаила Капитоновича смеются. – Ты шутишь?

– Не шучу! Очень просто! В тот день мы с ним случайно столкнулись в Фуцзядяне, и он повел меня отмывать и скоблить!

– Скоблить? Что это?

Когда он рассказал ей о той встрече в китайском районе, в Фуцзядяне, они смеялись и тёрли болевшие от смеха скулы. Он ещё продолжал смеяться, а Элеонора вдруг замолчала. Михаил Капитонович глянул на неё.

– Ты чего? – спросил он.

– Ничего! – ответила Элеонора. – Всё лицо болит от твоего Серебрянникова.

Михаил Капитонович поднялся и повернулся к раскрытому чемодану, а Элеонора вдруг подумала, что она поступила нечестно, она слукавила, потому что, ещё смеясь над «нахалом» Серебрянниковым, она вспомнила другого нахала – Сэма Миллза. За последние полтора года, которые она прожила в Харбине, в английское консульство от него на её имя пришло ещё пять писем. Она не заметила, что Михаил Капитонович смотрит на неё, и вдруг увидела.

– Что? Что с тобой? Что ты так смотришь?

– Ничего… – Он снова присел около её колен. – А ты уверена? Нам действительно надо ехать?

Элеонора вздохнула и поднялась.

Она читала письма Сэма у себя в гостинице, когда возвращалась от Сорокина, а сейчас их целая пачка лежит на дне её чемодана здесь в этой комнате, потому что они решили, что последние сутки перед отъездом в Дайрен они проведут здесь, несмотря на то что это было неудобно: тесно и не было горячей воды. Но так было удобно ему – только сюда мог прибежать посыльный из городского управления полиции, чтобы принести ответ на написанное им вчера прошение об отставке. А ещё она его любила и не могла ответить себе на вопрос, почему же она хранит письма Сэма.

Её мысли прервал Михаил Капитонович.

– Посмотри, – он показал на окно, – по-моему, там уже стоит автомобиль! Что будем делать? Здесь ещё посидим, подождём посыльного или бог с ним, и поедем на вокзал, посидим в буфете? Я хочу забрать с собой фляжку!

Она подошла и положила руки ему на грудь.

– А ты с ней расставался, когда-нибудь?

– Нет, – соврал Михаил Капитонович, всё же помня, что несколько месяцев она лежала забытая в кабинете у Серебрянникова.

– Тогда, конечно, возьми! А когда ехать, реши сам!

Элеонора смотрела на него, и Михаилу Капитоновичу казалось, что она видит его насквозь, и отражённым от стены комнаты взглядом в затылок, потому что его затылку было тепло. Он сжал её пальцы.

Элеонора спросила:

– А ты договорился с хозяином квартиры?

– Да, я, как мы и договаривались, попросил его не сдавать ещё месяц-другой, и дал аванс! А твоя бронь в гостинице сохраняется?

– Сохраняется! – сказала она и пошла к окну. – Только не моя, а редакции «Таймс».

– Тогда поехали! – решительно сказал Сорокин, дотолкал вещи в чемодан и захлопнул его.

* * *

До поезда на Дайрен оставалось ещё пятнадцать минут, они допили кофе, и Сорокин стал смотреть билеты.

– Та-ак! – промолвил он. – Сегодня… всё правильно, шестое мая, поезд Харбин – Дайрен… отправление… 18.45…

– Как ты думаешь, мы ещё вернёмся сюда? – вдруг спросила Элеонора.

Михаил Капитонович оторвался от билетов, удивлённо посмотрел на неё и, не произнеся ни слова, развёл руками, и тут она осознала нелепость своего вопроса… Она смотрела на Сорокина, а тот не знал, что ответить. Элеонора пожалась, как от холода, однако постаралась улыбнуться – получилось натянуто, – и она сказала:

– Я слышала умную фразу, не помню, как звали того человека, это было перед тем, как я вышла из поезда, а потом от него отстала, в конце 19-го года… в обозе… когда мы отступали…

Михаил Капитонович не шевелился.

– …он сказал: «Заречёмся зарекаться!» Я очень долго не могла понять это выражение, что такое «Заречёмся зарекаться»? – Элеонора говорила и чувствовала, что получается не очень убедительно, но она уже не могла не закончить, и не могла себе этого простить. – По-английски тут получается двойное отрицание, а при двойном отрицании в голове англичанина всё ломается, но потом я поняла весь глубокий смысл… А тебе он понятен?

Сорокин чувствовал себя, как тот англичанин, голова которого перестала что-то понимать, но по инерции кивнул.

– Ну и хорошо! – подвела итог Элеонора. – Надо идти?

Просительная интонация последней фразы вывела из состояния растерянности Михаила Капитоновича, и он поднялся.

Когда вагон дрогнул, они оба, повинуясь привычке, вероятно сохранившейся в каждом человеке с детства, если он когда-нибудь садился в поезд, прислонились к окну и стали смотреть на провожающих на перроне, на их заплаканные лица и махающие руки и платки и вдруг увидели Ива́нова. Ива́нов шёл с цветами, значит, он только что откуда-то приехал, без чемодана, его чемодан и другие вещи несли несколько человек, которые выстроились в шеренгу рядом с журналистом и с боков заглядывали ему в лицо; он был в китайской военной форме без погон и в форменной фуражке без кокарды. Сорокин вскочил и попытался открыть раму, раму заело, как заедает перекошенный патрон в патроннике, и он начал махать руками и стучать кулаком в стекло. Элеонора пыталась помочь Михаилу Капитоновичу. Ива́нов, – судя по улыбке, он был пьяненький, и это было неудивительно, – вдруг увидел Сорокина, потом он увидел Элеонору и стал им кланяться и слать воздушные приветы, потом вроде бы сообразил и стал кричать: «Куда вы едете?» Это по губам разобрал Сорокин и губами же ответил: «Дайрен!» Ива́нов быстро сообразил, ткнул в себя и показал пальцами – сначала «три!», а потом стал щепотью имитировать телеграфиста, как тот ключом отбивает текст. Сорокин понимающе закивал, они друг другу прощально помахали, и Сорокин сел.

– Что он сказал? – спросила Элеонора.

– Он показал, что будет в Харбине три дня и чтобы мы ему дали телеграмму!

– Good! – по-английски сказала Элеонора. – Я ему напишу! Пусть опишет боевые действия, то, что видел своими глазами! Для моих репортажей из Шанхая это будет очень даже кстати!

– Надо только не забыть сообщить ему наш шанхайский адрес, а то он ответит в Дайрен, а нас уже там не будет!

Садясь в поезд, Элеонора и Сорокин прощались с Харбином навсегда. Они оба так чувствовали. Всё, что требовалось от этого города, Элеонора получила. Она собрала материал на – она была в этом уверена – несколько книг. Она общалась с русскими, английскими, американскими и японскими журналистами, у неё образовалась переписка с Шанхаем, Кантоном, Токио. Она создала нечто похожее на штаб, и была в нём хозяйкой. У неё всё шло, как говаривал Ива́нов, «в гору», однако всё когда-нибудь превосходит себя, и Харбин стал ей мал. Печальная история с Екатериной Григорьевой, которой, она боялась, ей будет не хватать, неожиданно обернулась тем, что Сорокин стал лучшей заменой – он хорошо знал английский язык и даже неплохо писал сам, когда Элеоноре требовалось что-то специфическое, особенно про войну. Помогало и то, что он работал в политическом отделе городской полиции, – он знал всё, что происходит в городе. Весной же 1926 года, после военного переворота в Кантоне 20 марта, Элеонора поняла, что ситуация в Китае перестала иметь вид хаоса: противоборствующие силы определились относительно друг друга и выстроились. Уже были ясны проамериканские и проанглийские настроения гоминьдановского лидера Чан Кайши, намерения просоветского генерала Фэн Юйсяна, за спиной маньчжурского губернатора Чжан Цзолиня ясно обозначились японцы. Позиция китайских коммунистов тоже не требовала особого разбирательства – они держались руки Коминтерна, а значит – Москвы. Всё стало окончательно понятно и с русскими эмигрантами – из ядовитого киселя времён Гражданской войны они превратились в застойное, злопахнущее болото. Поэтому для завершения работы на Дальнем Востоке Элеонора наметила себе – месяц в Шанхае, месяц в Кантоне и месяц в Токио. И можно возвращаться домой. Михаил Капитонович участвовал во всех её делах, между ними было согласие, она была уверена, что он тоже может покинуть Харбин со спокойным сердцем. Сорокина здесь ничего не держало: Штин воевал, Вяземский навсегда уехал, Суламанидзе богател и матерел на глазах. И она приняла решение. Правда, ещё было что-то, ещё не понятое, что не давало Элеоноре душевного равновесия и звучало одной фразой, «заречёмся зарекаться», но она только отмахивалась.

Вчера, после того как Сорокин закончил переписывать дневники Штина – по просьбе Элеоноры он сделал копию и кое-что перевёл на английский язык, – они пошли в Свято-Николаевский собор. Михаил Капитонович ставил свечки «за упокой» тем, кого он здесь оставил, и «за здравие» тем, кто в Харбине оставался. Элеонора, как православная прихожанка в скромной шали на волосах, зажигала свечи. Они поклонились иконе святителя Николая, и после этого каждый пошёл по своим делам: Элеонора в гостиницу сделать последние распоряжения, а Сорокин в полицию, а потом домой укладывать вещи. Вечером она пришла к нему, и они поужинали с бутылкой дорогого французского вина. Сорокин с непривычки даже захмелел.

* * *

Они были в пути уже час. Поезд выехал из Харбина и, не особо разгоняясь, ехал по равнине, такой плоской и скучной, что не хотелось смотреть в окно. Только что состав переехал мост через Сунгари и подъезжал к станции Сунгари-2.

– Можешь мне дать письма Штина? – попросила Элеонора.

Михаил Капитонович оторвался от газеты и спросил:

– Я не помню, где они, в твоём чемодане или в моём?

Тебе сами письма или копии?

– Копии! В моём! – ответила Элеонора и тут же спохватилась, но Михаил Капитонович уже стоял и стаскивал её чемодан с верхней багажной полки. Он положил его и открыл.

– Я сама, – придвинулась Элеонора.

– Да вот они!

Михаил Капитонович отодвинул от задней стенки сложенную одежду, взял толстый пакет и подал его. Мельком он увидел на дне какое-то письмо с красивой маркой. Он сел на место и взял газету, но память подсказала, что на марке только что увиденного им письма было изображение королевы Виктории. Он хмыкнул и стал искать место в статье, где его прервала Элеонора. Однако память снова предъявила ему стенку чемодана, аккуратно уложенную одежду, пакет Штина и уголок письма с маркой королевы Великобритании Виктории, и не одно, а несколько. Он украдкой глянул на Элеонору и с удивлением увидел, что у неё в пальцах дрожат листы копий штиновских дневников. Михаил Капитонович снова хмыкнул, ему в голову ничего не пришло, и он снова стал искать место, где было прервано его чтение.

А Элеонора сидела и вдруг почувствовала, что у неё внутри всё дрожит. Поезд остановился. Она положила копии штиновских дневников и стала смотреть в окно, за окном были люди. Она уже поняла, что взволновалась потому, что Сорокин только что наткнулся на письма Сэма Миллза. Несколько раз она хотела украдкой посмотреть на Сорокина, но он сидел к ней боком и заметил бы, а ей этого не хотелось. Она попыталась сосредоточиться на людях, которые были на перроне, и вдруг почувствовала себя виноватой, и подумала, что поступает по отношению к Сорокину нечестно, однако если поступить честно, то надо или выкинуть эти письма, но сделать этого в купе она не могла, или всё о них рассказать, а на это она почему-то не могла решиться. Она пошевелилась. Михаил Капитонович отложил газету.

– Что! Ты что-то там увидела? – Он вплотную придвинулся к ней и тоже стал смотреть в окно. Только сейчас у Элеоноры сфокусировался взгляд на том, что происходило на перроне. А на перроне ничего не происходило: просто прямо под их окном стояли китайские солдаты с винтовками и между ними два европейца, бородатые, в тюремной робе и в кандалах.

– Что это? – спросила она.

Сорокин пожал плечами:

– Конвоируют кого-то!

Через минуту поезд тронулся, и все, кто был по ту сторону стекла, там и остались, и Михаил Капитонович снова отсел и взял в руки газету.

Элеонора волновалась: «Ну и что? Письма Сэма… А почему он?.. – Она не смогла закончить. – А всё-таки?.. А почему он?..» Она пыталась сформулировать то, что стало толкаться изнутри и не могло пока обрести ясной формы. Она не понимала, почему она должна волноваться, и от этого волновалась ещё больше. И тут её охватила злость…

Михаил Капитонович наконец-то нашёл, откуда читать, статья была о «христианском генерале Фэн Юйсяне», о том, что тот воюет против маршала Чжан Цзолиня в интересах Москвы, но он не мог сосредоточиться, он думал: «В Шанхае сразу пойду в полицейское управление, надо не тянуть с работой. Рекомендательное письмо попрошу отправить по почте. И к венчанию надо будет вызвать Штина и Давида, только сначала – устроиться на службу!» Вчера, когда он подал прошение об увольнении, он напомнил Ма Кэпину о его общении написать рекомендательное письмо в шанхайскую городскую полицию. Ма Кэпин, наверное, написал, но Сорокин не дождался посыльного с подписанным прошением и рекомендательным письмом.

Элеонора продолжала смотреть в окно.

«А почему он молчит? – наконец-то то неясное, что взволновало её, обрело форму. – Почему он не делает мне предложение? Мы вместе уже больше года!.. Я про него даже написала матери… Кстати, Джуди тоже молчит… А Сэм всего-то видел меня несколько дней, а уже сколько всего… Да, я старше, но разве?.. Мы ведь и сейчас едем вместе… Ради чего-то же он бросил полицию?.. А если будет ребенок?.. Я не хочу воспитывать баста́рда! Может, это у них после их революций и бегства так положено… А… как я появлюсь в Лондоне?.. Мы!.. Почему только я должна быть честной?» За окном стояли полицейские и арестанты в кандалах, она моргнула, полицейские и арестанты пропали, и за окном поползали заборы, кусты и дома.

«А почему он не сказал, что это он убил Огурцова? Почему я должна быть правдивой и честной во всём, а он солгал?» Она стала об этом думать, в душе чувствовала, что эти события не связаны, она связывает их сейчас искусственно, но разорвать эту связь не могла. Или не хотела. Это было мучительно.

«Нет! – подумала она. – Так нельзя! Надо как-то успокоиться, а то…»

Михаил Капитонович смотрел в газету и вдруг подумал: «А зачем ей понадобилось, чтобы я оставил за собой квартиру?» Элеонора внезапно повернулась:

– Я хочу спать… у меня разболелась голова…

– А поужинать? – Михаил Капитонович мысленно встряхнулся.

– Я не хочу есть! У меня разболелась голова. – Она сказала это твёрдо.

Он подсел.

– Дорогая, что-то случилось?

– Ничего, – ответила Элеонора, – всё в порядке, я просто устала! А ты иди ужинай! – помолчала и добавила: – Может быть, я подойду.

Возникла пауза. Пауза испугала Сорокина, она показалась ему похожей на пустоту. Он поднялся, секунду постоял, Элеонора уже не смотрела в его сторону и продолжала сидеть, он склонился и поцеловал её в висок, в ответ она только пошевелила пальцами. Как только он вышел, она легла, но куда там было спать, ей было нужно не это, ей вдруг понадобилось остаться одной и даже заплакать. Ах, господи, как хорошо, как покойно они прожили эти полтора года…

Сорокин открыл дверь ресторана. Свободных мест было много, но только один стол был не занят, за другими пассажиры сидели по одному, по два, и он выбрал свободный. Рядом через проход были четыре русских офицера в китайской военной форме. Когда Михаил Капитонович усаживался, они громко смеялись, и один разливал по рюмкам водку. Михаил Капитонович похлопал себя по пиджаку и обнаружил, что забыл портмоне в пальто. Он поднялся и попросил официанта, чтобы стол не занимали.

– Вас будет несколько персон? – спросил тот.

– Возможно, – ответил Михаил Капитонович, у него была надежда, что Элеонора передумает и пойдёт. – Надеюсь, что – да!

– Будет исполнено! – с поклоном ответил официант.

Она лежала и думала о том, что с нею стряслось. Она старалась что-то понять, но произошло другое – она вдруг вскочила и полезла за своим чемоданом. Чемодан был тяжелый, но она его стащила и бросила на полку, открыла крышку, схватила письма Сэма и затолкала в стоявшую на столике дорожную сумку. Только она это сделала, открылась дверь, и вошел Сорокин.

– Извини, Нора, я забыл портмоне. – Он посмотрел на чемодан. – Он тебе больше не нужен? Я могу положить на место? Всё же тяжелый!..

Она кивнула.

– У тебя всё в порядке? – спросил Михаил Капитонович, секунду постоял и, не дождавшись ответа, вышел.

Элеонора легла.

«Он убил этого солдата! Но если бы он его не убил, то тот наверняка убил бы его! Я, наверное, сошла с ума! Но как можно убивать человека? Как можно убить человека и после этого не чувствовать себя убийцей?» Почему ей в голову пришла эта мысль, она не понимала. А о том, как на самом деле был убит Огурцов, ей рассказал Всеволод Никанорович Ива́нов на коктейле для прессы у консула Великобритании в декабре прошлого года. Ива́нов выпил и стал хвалить Сорокина, какой тот отважный, быстрый, и умелый, и верный, как он хотел защитить своего замечательного начальника, но судьба военного человека, а тем более полицейского находится в руках Провидения… Он ещё многое рассказал, но Элеонору так поразило это известие, как удар, и дальше она уже ничего не слышала – она вдруг почувствовала брезгливость. После коктейля она сказала Михаилу Капитоновичу, что ей надо заниматься книгой, и они неделю или около того не виделись. Она переживала. Она, конечно, всё понимала, её Мишя «военный человек, тем более полицейский», а Огурцов настоящий бандит, и он дважды мог убить Сорокина и хотел этого. «А другие, которые прошли войну, разве они не убивали? Тот же Ива́нов? Ведь он сам рассказывал, как «рубил из пулемета», как «рубал шашкой». Всё это она слушала с ужасом, однако брезгливости к журналисту у неё не возникало. А Мишя? А это другое дело! Она была в курсе дикой военной лексики: «рубил», «рубал»! Она просила Михаила Капитоновича переводить ей, что это такое и какие можно подобрать английские синонимы. Что же получалось, что то, что она могла простить другим, она не могла простить человеку, которого любила? Тогда ему что же – погибать? Она так думала всю ту неделю, когда была одна, в книге писала практически про это и постепенно успокоилась. А сейчас что? Она не понимала. А ведь он скрыл! А тут ещё вошёл в купе именно тогда, когда она перепрятывала письма! Да будь они неладны, эти чёртовы письма! Но почему он ей солгал, почему сам не сказал, что это он убил Огурцова? Элеонора чувствовала, что запутывается, и осознавала, что никто не поможет ей распутать. И почему именно сегодня?

А потому!

Михаил точно видел письма Сэма и промолчал! Из вежливости? От русского воспитания?

«Вот в чём дело! – сказала она себе. – Значит, обманщица и лгунья – я!»

Сорокин вернулся в ресторан, стол был свободен, и он сел. Официант подошёл с молчаливым вопросом, и тогда Михаил Капитонович объяснил, что ждёт жену, что у неё разболелась голова, но весьма вероятно, что она придёт. Официант на это ответил, что не стоит беспокоиться, что уже ночь и вряд ли ещё кто-то появится.

Михаил Капитонович огляделся. В ресторане сидели всё те же, включая офицеров: полковника, подполковника и двух майоров. Они громко говорили, это были, как предположил Михаил Капитонович, интенданты из Русской группы, вероятнее всего, из штаба Меркулова. Они ехали в Дайрен для переговоров с японцами о каких-то поставках. Михаил Капитонович сразу вспомнил письма Штина, в которых тот давал очень меткие характеристики Меркулову и его тыловой службе, и у него отпало возникшее было желание завести разговор. А офицеры были шумные. Они уже много выпили и не слышали себя, говорили все разом и громко смеялись. Но в один момент Сорокина осенило, ведь оба штаба, и генерала Нечаева, и штаб Меркулова, были рядом, а рота Штина была прикомандирована к штабу Нечаева. С февраля от Штина не пришло ни одного письма.

И вдруг он услышал фразу, сказанную полковником:

– Япошки потребуют общую сводку потерь… За январь Дубань им передал, а вот с февраля мы это дело профилонили… Они у вас с собой? – спросил он у одного из майоров.

– Ваше высокоблагородие, Николай Николаевич, я вчера вам докладывал вместе с балансом: «прибыло», «убыло», «суточный расход»…

– Помню, голубчик Порфирий Никанорович, помню, «убито», «ранено», «пропали без вести»! Как всё это грустно, утомительно и неинтересно! Вы же знаете, господа, я не по этой части!

Вступил подполковник:

– Конечно знаем, вы герой Порт-Артура! Мы понимаем, как вам грустно наведываться в эти места, но в разговоре с Григорием Михайловичем надежда только на вас!

– Да, только на меня! – промолвил полковник и выпил услужливо налитую майором рюмку. – С Семёновым я знаком ещё по Сибирскому округу…

«Вот они, тыловые крысы!» – подумал Михаил Капитонович, вспомнив письма Штина, свои прежние, далеко не самые хорошие впечатления от тыловых служб и только что услышанное. Он уже точно знал, что это офицеры штаба Меркулова, которые едут к атаману Семёнову, чтобы тот уломал на что-то японцев. Он уже готов был мысленно плюнуть в их сторону, но снова вспомнил, что давно от Штина не было писем, хотя офицеры из Русской группы довольно часто наведывались в Харбин.

«Ладно, чёрт с ними… Дело важнее!» – подумал Михаил Капитонович и стал подниматься.

– Господа! Ваше высокоблагородие, прошу простить моё вторжение, разрешите представиться! – Он обратился к полковнику.

Полковник стал поворачивать к нему голову, и Сорокин увидел, что глаза полковника за головой не очень-то успевают.

«А однако, основательно они его!..» – успел он подумать, и в этот момент за полковника ответил подполковник:

– Слушаем вас, молодой человек!

– Поручик Сорокин! Могу я обратиться к господам офицерам с просьбой? Надеюсь, она будет для вас необременительной!

– Слушаем вас, господин поручик! – повторил подполковник.

– Вам или кому-то из вас не знакома ли фамилия Штин, майор Штин?

– Знакома! – глянув на подполковника, ответил майор, которого звали Порфирием Никаноровичем. – Он убит 20 февраля на Калганском направлении! Что-нибудь ещё, господин поручик?

Сорокин сел. Он понимал, что он услышал именно то, что только что было сказано, но не поверил! Штина не могут убить!

– Господин майор уверен?..

– Господин майор никогда не ошибается, – вступился за майора подполковник. – У нашего Порфирия Никаноровича феноменальная память! Вам что-нибудь ещё?

Сорокин увидел, что и майор пьян, как и полковник и подполковник. Он не хотел верить сказанному, надо было удостовериться… Да ведь у него же в купе есть фотография Штина!

– Минуточку, господа, одну минуточку! Если можно, не уходите, я вернусь буквально… – Он увидел, что майор посмотрел на подполковника. – Я очень вас прошу подождать меня всего лишь одну минуту!

Не дожидаясь ответа, он встал и пошёл по проходу так быстро, что чуть не сбил официанта, тот крутанулся юлой и только благодаря этому удержал поднос – заказ Сорокина. Сорокин прошёл тамбур, он торопился и в то же время волновался, что снова придётся беспокоить Элеонору, он думал, что сейчас лучше не входить в купе, но какое это было известие… он обязательно должен показать фотографию и дневники Штина офицерам, ведь они выпили, крепко, и мало ли что? Он взялся за ручку, вагон качало, он не удержал дверь и громко ударил ею.

В купе было темно, на фоне окна он увидел дорожную сумку, открыл её и вынул пакет. Элеонора приподнялась.

– Что случилось?

Голос Элеоноры показался Сорокину резким, это его неприятно взволновало, но он подумал, что ведь она же ещё ничего не знает. Он присел, нащупал её ладони и стал шептать:

– Ничего, милая, ничего, ты отдыхай, я скоро…

Чемодан с багажной полки поддался, он поставил его на пол, открыл и схватил рамку с фотографией, подхватил со стола пакет с письмами, сказал: «Извини, дорогая!» – и вышел.

Офицеры сидели в тех же позах. Сорокин боком сел на своё место и положил перед ближним к нему Порфирием Никаноровичем фотографический снимок.

– Вот! – Он показал пальцем на Штина. – Это – Штин!

Порфирий Никанорович медленно поднёс снимок к глазам.

– Господа, здесь мало света… я без очков…

Его сосед, другой майор, взял снимок, посмотрел и вернул Сорокину.

– Сожалею, господин поручик, однако, если я вас правильно понял, ваш друг, командир роты юнкеров майор Штин погиб! Глубокоуважаемый Порфирий Никанорович – прав!

Подполковник стал подниматься.

– Господа! Нам пора! Завтра надо быть в форме, поэтому надо бы выспаться хорошенько! Любезный! Подайте счёт!

Счёт у официанта уже был готов, и он положил его на стол, полковник, подполковник, майор, которого звали Порфирием Никаноровичем, и другой поднялись и, теснясь, стали выходить из-за стола.

Дальше Сорокин их не видел. Он выпил полный фужер водки и уставился на фотографию: «Как погиб? Этого не может быть!»

Когда Сорокин неожиданно во второй раз вошёл в купе, Элеонора перепугалась. Она видела, как он что-то ищет в дорожной сумке, что-то оттуда достаёт, потом из чемодана, и даже забыл его поднять на полку… Она понимала, что что-то произошло, но что? И вдруг она встрепенулась: «Боже! Там же письма Сэма, вместе с копиями Штина… в пакете! – И она похолодела – Как он посмел?..»

Она села и потянула к себе сумку. Поезд приближался к какой-то станции, стали мелькать фонари, освещая купе, но свет ей был уже не нужен, она не нашла в сумке пакета с копиями писем Штина и письмами Сэма.

«Зачем я их не уничтожила? А теперь, значит, я – лгунья! А ведь я его… А через три месяца я буду Лондоне! …а через два в Токио… И Джуди молчит!» Элеонора не говорила Сорокину о планах уехать в Англию вместе. Она давно придумала это, но сначала она хотела получить ответ от Джуди. Это желание стало возникать после Сретенья 1925 года, когда она из Шанхая вернулась в Харбин. Она не собиралась уезжать в Шанхай неожиданно, так получилось – пришла телеграмма из редакции, и шеф настойчиво рекомендовал ей посетить южные районы Китая. Оттуда она должна была дать широкое описание происходивших на юге событий. Однако поездка была неподготовленной и поэтому не удалась. К этим неприятностям добавилось то, что на юге была холодная и дождливая зима, и английская колония на это время, как обычно, за редкими исключениями, разъехалась по тёплым странам – в Аннам, Индонезию и Бирму, поэтому возвращение в Харбин казалось похожим на возвращение из пустоты. В день своего неожиданного отъезда она пыталась найти Михаила Капитоновича, но не смогла. Это было неприятно, хотя он предупреждал, что будет занят, и получилось так, что и отъезд был нерадостным. С дороги она дала ему телеграмму, однако указала только день и не написала ни номера поезда, ни времени прибытия. Она не строила никакого особенного расчета, просто ей хотелось сделать сюрприз, и он получился – Сорокин сидел дома и ждал её. Утром она проснулась в его узкой постели и поняла, что уже не хочет с ним расставаться. Именно тогда в её голове стал созревать план, и в него входил их совместный переезд в Англию. Об этом два месяца назад она написала матери. Зачем она это сделала? Она задавала себе этот вопрос и отвечала, мол, на всякий случай, а сама пони мала, что в отношении матери не может быть никаких сюрпризов. Она хорошо помнила семейную историю – историю своего дедушки, женившегося на индианке и точно знавшего, что лондонское общество её не примет. Когда его жена, её бабушка, умерла, дед покинул Индию, вернулся в Англию, уехал в имение в графстве Чешир и прожил там до самой смерти. Конечно, времена изменились, и ей бы не пришлось уединяться со своим русским мужем, и общество уже другое, и она – журналист, но мать! Тут девятнадцатый век не подался ни на фут. Она прожила с Сорокиным почти двадцать месяцев, как говорят русские, душа в душу, но почему он не делает ей предложение? Месяц назад она начала планировать отъезд, она не скрывала этого от Сорокина, а он ни о чём её не спрашивал. Она завела переписку с гостиницами в Шанхае, Кантоне и Токио, и иногда он писал письма за неё. Она запрашивала двухместные номера, и какие-то письма он писал под её диктовку или сам, когда она просила, и ни разу не спросил о том, для кого предназначается второе место в гостинице. Может быть, он думает, что так ей просто будет удобно, ведь не всегда нужен люкс, а может быть, редакция экономит. Она смотрела на него, в самой глубине души что-то ей смутно и глухо шептало… она не понимала, что он думает! И Джуди молчит. Прямо какой-то заговор! И снова в глубине души ей смутно и глухо шептало, что, может быть, ему всё равно, расстанутся они, когда она покинет Харбин, или будут вместе. А Сорокин был спокоен, мягок, ласков и ни о чём не спрашивал. Это стало её пугать, она не выдержала и задала вопрос. Михаил Капитонович ответил, что согласится с любым её предложением. И снова всё развивалось, как будто бы они давно венчанные муж и жена. А «как будто бы» её не устраивало. А он молчал.

Сорокина из ресторана не было долго. Элеонора понимала, что надо решаться, и не спала, она готова была объясниться и ждала его. Наконец дверь открылась, Элеонора зажмурилась от света, дверь закрылась, Сорокин присел около неё, и на неё сильно пахнуло водкой и запахом лука из селёдочного салата. Она снова почувствовала брезгливость.

– Штин погиб! – сказал Сорокин. – Ты завтра поплывёшь одна! Я тебя догоню, когда всё выясню.

Элеонора отвернулась к стене, а он полез на верхнюю полку, не дождавшись от неё ни реакции, ни ответа.

* * *

7 мая в 21.25 из грузопассажирского порта Дайрен от стенки отвалил японский каботажник «Хи́но Ма́ру». Он совершал рейсы по маршруту Ниигата – Пусан – Дайрен – Циндао – Шанхай. Однако две недели назад в проливе между островом Цусима и корейским берегом в ночном тумане он не смог разминуться с корейской рыболовецкой шхуной, покорябал борт и намотал на винт толстый канат. Что стало со шхуной, капитану «Хино Мару» Сасаэ́ Каконо́сукэ так и осталось неизвестным, только они с помощником Имаёси Марио́ и вахтенным матросом поняли, что шхуна была корейской, потому что за бортом кричали на корейском языке, судя по всему, тонущие рыбаки. Это место считалось опасным, и малым судам рекомендовалось не ходить здесь в тёмное время суток. Капитан был страшно раздосадован происшествием, потому что сбивался график, но и корейцы отомстили – на винт намотался канат с их шхуны. Исходя из этого, Сасаэ Каконосукэ считал, что они квиты.

Прошло уже двадцать минут, как «Хино Мару» отвалил от стенки.

– Пассажирку устроили? – спросил Сасаэ Каконосукэ Имаёси Марио.

Тот кивнул. Старые моряки, ветераны императорского флота, герои Цусимы, они были вместе очень давно, и объясняться подробно и подолгу у них не было необходимости.

– Как она тебе?

– Ба́ка га́йдзин!

– Это понятно! Она же иностранка, а значит – дура! – Каконосукэ отвлёкся от разговора и скомандовал рулевому, тот повернул штурвал и направил нос «Хино Мару» на свет дальнего, выводящего из порта бакена. – А мне показалось странным!..

– Что?

– Когда она прощалась с этим длинноносым, она была спокойная, как скала, а сейчас постой около двери её каюты, послушай!

– И что я услышу?

– Рыдает, как простая баба!

– Они, русские, все такие!

– В том-то и дело, что она не русская!..

– А кто?

– Она англичанка!

– Тогда действительно странно!

Когда «Хино Мару» исчез в темноте и Сорокин перестал различать его бортовые огни среди бортовых огней других судов, он вынул из кармана пальто фляжку и приложился.

«Леди Энн ожидает в шанхайском порту Сэм Миллз! Он ей будет делать предложение!»

Он размахнулся выкинуть фляжку в море, но передумал, в ней ещё было больше полупинты отличного шотландского виски.