Декабрь был как декабрь, тёплый, снежный и мокрый. Полк зарылся в окопы.

Доктор Курашвили вышел из лазаретного блиндажа и пошёл в расположенную в версте берёзовую рощу, туда, где с кухней обосновался денщик Клешня.

Уже опустился поздний вечер, и германцы не стреляли.

Последние несколько суток они стреляли мало, но раненые всё же появлялись, они были не сложные, хотя и требовали отправки в тыл, но пока не подошёл транспорт, и со всеми заботами справлялись санитары.

Офицеры отпраздновали сочельник, но за картами ещё досиживали в блиндаже штаба полка, они выпили жжёнки и шумели, и это не устраивало доктора.

Отец Илларион и несколько драгун в возрасте держали Филиппов пост. Остальные, следуя христианскому канону: как странствующие, воинские защитники или беременные, поста не держали. Драгун особенно веселило уподобление себя беременным, они надували поджарые животы и ржали друг над другом, «аки кони». И жрать особо было нечего, дичь, которую нет-нет, да и стреляли драгуны и офицеры, не могла заменить казённого снабжения, а кони их не слышали, коней держали в трёх верстах отсюда в тылу в обозе II разряда.

Всё было как обычно, только не получалось остаться одному. Вчера Алексей Гивиевич вернулся из госпиталя Рижского укрепрайона. Буквально со стола начальника хирургического отделения он увёл свежую газету и сейчас хотел прочитать её в тишине и одиночестве.

Газета была не свежая, а свежайшая, большая редкость по нынешним временам, «Киевская мысль» № 353 за 21 декабря 1915 г. От цвета газетного листа, от запаха бумаги так сильно веяло мирным временем, что Курашвили затосковал и понял, что устал от главного, от суеты. Он показал газету офицерам, но никто не заинтересовался, только было сказано короткое: «Агитация». Было голодно, сыро, вода в окопах поднималась иной раз по щиколотку и никогда не уходила совсем. Ещё стало понятно, что от вшей избавиться уже не получится, так прочно эти мелкие вредные твари обжили всё то, что в окопах и землянках обжили драгуны. Дорогу до хозяйства Клешни доктор знал с закрытыми глазами: эту позицию, на южном краю огромного Тырульского болота, полк занимал уже почти два месяца.

Клешня расположился добротно. Под его хозяйство, «Клешнёву ресторацию», была выбрана старая берёзовая роща вперемежку со старым ельником, поэтому роща была густая, тёмная, а деревья высокие и кряжистые. Сильно в землю углубляться не стали, нашли поляну, сняли дёрн, застелили досками, сколотили между собой, а чтобы от походных кухонь и костров не дымило и не привлекало внимания германских артиллерийских наблюдателей, растянули между деревьями куски парусины. Маскировке помогали густые туманы, приходившие от болота с севера. Почти рай. Несколько шальных снарядов прилетели, но кроме шума, никакого вреда не принесли, поэтому полковая кухня считалась самым безопасным местом, и в этом качестве её все берегли. Вплоть до того, что старались не вытаптывать дорожек, поскольку в талом снегу они обозначались чёрными нитями, достаточными для единственного пролёта над этим местом германского разведывательного аэроплана. Хотя всё равно дорожки обозначились, эскадронные гонцы за едой перевозили двухвёдерные бачки на двуколке.

Было то ли темно, то ли нет – наверху непроглядное небо, а на земле белел снег.

Курашвили шёл и старался ни о чём не думать. Как только он начинал думать, то сразу вспоминал Татьяну Ивановну Сиротину, покойницу. И наступала пустота, и с этим ничего не поделашь.

О печальном событии Курашвили узнал из газет и наградных бюллетеней – «посмертно».

Ужас произошедшего немного смягчил рассказ Алексея Алексеевича Рейнгардта, вернувшегося в полк после излечения, но ничего невозможно было исправить, кроме того, что Курашвили наконец узнал, как зовут матушку Тани – Антонина Петровна. А то, что издохли Танины собачки, ведь он их видел, и вовсе было скверно. И Алексей Гивиевич решил, что если он выживет на этой войне, то или переедет к родителям в Питер, или в Москве снимет другую квартиру. И уж совсем в одну горькую точку на двоих сошлось то, что, когда в феврале начался обстрел крепости Осовец и ранило полковника Розена, полк стоял там, и Таня Сиротина была в крепостном лазарете. Рейнгардт тоже расстроился, когда от доктора подтвердилось, что он находился от Танечки так близко и этого не знал.

Перед выходом доктор густо намазал сапоги топлёным салом из железной банки, дал стонавшему раненному в голень в последней разведке Четвертакову успокоительное и двинулся.

Дорожки натоптали, и ориентироваться было легко. Он проходил заросли кустов, поляны; ещё ориентироваться можно было по запаху, низовой ветер нет-нет да и доносил запахи кухни, и как-то это всё витало между «Клешнёвой ресторацией» и окопами.

Через сорок минут доктор углубился в рощу и ещё через десять минут вышел к кухне. Клешня ему обрадовался.

– Алексей Гивиевич! – Клешня потянул с головы папаху. – С Рождеством вас Христовым, и вот жжёнки тут осталось, и закусить, не желаете?

За то время, пока стояли на краю Тырульского болота, Клешня совсем отбился от строя, поэтому вместо того, чтобы порядочно, как положено, откозырять, он стал снимать папаху, только что «челом не бил».

Курашвили отказался, он был сыт, но оловянную кружку жжёнки разрешил поставить рядом с собой.

Жжёнка была приготовления ротмистра Дрока. Была она, конечно, бедная. Негде было взять рому, шампанского давно забыли вкус, но в оставленных хозяевами немецких имениях нашлось много сушёных слив и яблок, варенья, Клешня под руководством Дрока всё это сбраживал, и получалось что-то шипучее, а сахарная голова на скрещённых драгунских шашках горела благодаря спирту доктора. Остывшая жжёнка была настоящей бурдой, поэтому Клешня, прежде чем предложить, несколько минут держал кружку рядом с печкой.

К Клешне даже был проведён телефон.

Доктор обставился светильниками из заплющенных снарядных патронов с маслом внутри, и в построенной из берёзовых лесин халупе стало светло, а от самодельной печки тепло.

Он полез за отворот шинели за газетой, но наткнулся на томик Чехова, он сначала вынул его и положил рядом, а потом газету.

– Это у вас что? – полюбопытствовал Клешня.

Курашвили посмотрел на денщика, ему совсем не хотелось разговаривать, и он покрутил сложенной пополам газетой.

– А, «агитация»! А на раскурку потом дадите? На распечку!

– Ну если только на распечку! – ответил Курашвили и подумал: «И даже не поинтересовался, что за газета, а сразу «агитация» да на «раскурку», в смысле на «распечку».

Газету хотел забрать, как он выразился – «изъять» у главного хирурга рижского госпиталя жандармский ротмистр Быховский, но Курашвили его опередил и сейчас посмеивался тому, что Быховский уже, наверное, начал «расследование». Газета привлекла внимание одной статьёй – и её-то и намеревался прочесть Курашвили. Статья называлась «Война и техника», она была подписана каким-то «Л. Троцким». Кто такой «Л. Троцкий», Курашвили не ведал, но если этим интересуется сам Быховский, значит, это должно быть интересно.

Курашвили надел пенсне, приладился к свету и углубился: «Война и техника» – прочитал он заголовок.

«После сорокачетырёхлетнего перемирия в Европе…» – Доктор отвлёкся. «Сорок четыре года… это какую же войну имеет в виду автор? – подум ал он. – Так, тысяча девятьсот пятнадцатый минус сорок четыре… – Он стал считать и загибать пальцы, и вышло: – Тысяча восемьсот семьдесят один, семьдесят первый! А-а, так это Франко-прусская».

«…Война привела в движение всю ту военную технику, которую за этот период милитаризм снимал, как сливки, с капиталистического развития. И Европа выдержала. Сколько раз говорилось, что новейшая техника доведёт войну до абсурда и тем сделает её невозможной. Этого не случилось. Война оказалась чудовищной, но не «абсурдной», т. е. не невозможной технически, наоборот – почти банальной. Старые правила тактики и стратегии отнюдь не оказались опрокинутыми. Если нужны были новые доказательства того, что невозможной может сделать войну не автоматическая техника, а сознательная человеческая воля, то это доказательство теперь снова дано, и человечество за него честно уплатило…»

«Честно», – хмыкнул доктор. – Правильное слово и на месте поставленное – «честно»! – Он оглядел статью целиком, статья была большая, и подумал о только что прочитанном: – Лучше бы написал «откровенно»! «Откровенно уплатило»! Вот это было бы честно!»

«…То, что характеризует нынешнюю войну, la grande guerre, это её размеры, необъятность её фронта, неисчислимость вовлечённых в неё масс, но никак не новизна принципов и технических методов, словом, количество, а не качество. Если лавинообразное развитие милитаризма в течение последнего полустолетия, – со всеми изобретениями и «тайнами» военной техники – не довело войну до абсурда, то оно в то же время и не дало ни одной из стран такого особенного, из ряда вон выходящего «средства», которое обеспечивало бы за ней в кратчайший срок победу. И, несмотря на напряжение всех технических сил самых выдающихся наций в течение самой войны, несмотря на то, что мысль всех изобретателей и учёных работает вот уже 16 месяцев почти исключительно в области орудий разрушения, этот последний период не дал ничего принципиально нового, по крайней мере оно до сих пор не обнаружилось…»

«Ну да, «до абсурда», – подумал доктор и согласился с автором. – Правильно пишет, ничего не скажешь, «не дала ничего принципиально нового»! А вот это и есть абсурд!»

«…Техника войны, несомненно, выше всего в Германии в полном соответствии с её более высоким уровнем капиталистического развития. Но и перевес Германии имеет преимущественно количественный характер в этой войне больших количеств и тяжёлых масс. В том же направлении шли все усилия Германии уже во время войны: обеспечить за собой возможность задавить противную сторону количеством…»

«Тоже верно, забросали нас «чемоданами». Доктор вспомнил куски разорванных германскими тяжёлыми снарядами человеческих тел и вздохнул.

«…Не нужно, однако, быть заядлым гегельянцем, чтобы в этом перевесе количества открыть действие качества. В самом деле. Милитаризм – это та именно область, которая меньше всего допускает при нынешних условиях самобытную замкнутость. Правящая реакция любой страны может в политике и гражданском обиходе отстаивать пещерные традиции, но кремневого ружья она отстаивать не станет. В области военной техники все страны стремятся выровняться по передовым образцам. В области вооружения и снаряжения, предметы которых отсталым странам приходится закупать у передовых, между капиталистическими странами нет, по крайней мере на первый взгляд, той дистанции, что в сфере индустрии. Но различия обнаруживаются позже – в количестве. Подготовленные запасы быстро расходуются в нынешних боях и должны быть непрерывно пополняемы. Экономическая сила страны сказывается не в качестве тех пушек и снарядов, которые она заблаговременно сложила у себя в амбарах, а в её способности воспроизводить их в надлежащем числе во время самой войны. В этом смысле мы сказали бы, что в количестве сказывается качество или уровень технического развития страны…»

Доктор опустил газету и задумался.

Перед ним маячил Клешня с поварами, двое из рощи натаскивали дрова на завтрашнюю готовку, а Клешня и ещё один рубили что-то вроде орешника и длинные толстые ветки укрепляли под потолком, потом стали вязать на эти ветки верёвочные петли и подвешивать на них мешки с крупами и мукой. Курашвили смотрел рассеянным взглядом и не вдумывался, но понял, что они подвешивают провизию от крыс.

«От крыс… Ерунда какая! – подумал он. – А ведь правду пишет автор, этот «Л. Троцкий», всё дело не в качестве, хотя и в качестве тоже. Это же лучше, когда пушка стреляет дальше, а патроны к ней нужного калибра, но количество всё-таки важнее! Интересно, а кто он, этот Троцкий, военный, что ли? Так хорошо всё понимает! Если он в действующей армии, то «Л. Троцкий» – это наверняка псевдоним! Поэтому им и заинтересовался Быховский». И Курашвили снова углубился в чтение.

«…С начала войны Франция оказалась обречённой на подражание в погоне за массой. Des canons! Des munitions! (Пушек! Снарядов!) Этот клич стал после первого периода оглушённости господствующим, война превратилась в автоматические состязания количеств. Большего размера пушки, большее количество снарядов для них, больше митральез, большего размера подводные лодки, как можно больше километров колючей проволоки. Воспитанное на так называемых чудесах техники, на X-лучах и излучении радия, воображение ждало таких приёмов, которые сразу обратили бы в ничто тяжёлые массы чугуна и свинца. Но нет, всё сводится именно к весу. Действительно новых, революционных принципов нет…»

«Да уж! – вторил автору Курашвили. – Нет как нет!»

«…Взять хотя бы колючую проволоку. Эта незамысловатая вещь играет в нынешней траншейной войне колоссальную роль. Немцы стали первыми без конца наматывать её вдоль своего фронта. Как борются против немецкой проволоки французы в своих попытках наступления? При помощи ножниц и артиллерии. Мы присутствуем при удивительном зрелище, когда целую нацию в век авиации оцепили невысокой путаной изгородью из проволочных шипов, – и эта многомиллионная, стоящая на высоте технической культуры нация не может ничего выдвинуть против жалкой проволоки, кроме… простых ножниц, которые приходится пускать в ход, ползая на брюхе. Не менее грубым, хотя и более действительным является второй способ: разрушение металлических нитей при помощи артиллерии, которая градом снарядов взрывает всю почву, выворачивает деревянные столбики и тем уничтожает колючую изгородь, расходуя на это необъятное количество чугуна и приводя огражденное проволокой пространство в такое состояние, которое чрезвычайно затрудняет движение вперёд.

Перед проволокой и ножницами, как важнейшими факторами нынешней войны, с недоумением и возмущением останавливается известный писатель-художник Пьер Амп. «Это война, которая ничего не изобретает, – жалуется он, – а попросту подбирает все средства нападения и защиты, существовавшие с того времени, как люди начали воевать. Это простая сумма орудий смерти. Означает ли это, что наша цивилизация духовно исчерпала себя, что она способна далее только повторять себя, ибо, несмотря на свою науку, она возвращается к борьбе при помощи ножа первобытных эпох! И это чудовищное разрушение, которое она учиняет себе самой, не есть ли доказательство того, что она на ущербе и что с нею вместе кончается мировая эпоха?..»

«Амп? – задался вопросом Курашвили. – Что-то я не знаю такого писателя-художника!».

«…Вряд ли, однако, есть достаточные основы для такого апокалиптического пессимизма. Сам Амп указывает на одну общую причину того, что он называет параличом изобретательности: это отличающее нынешнюю хозяйственную систему резкое размежевание умственного и физического труда. Орудия и средства войны крайне многочисленны, разнообразны и в своём развитии крайне несогласованны. Многие из них война впервые привела в действие. Те призванные, которые занимаются в мирное время изобретениями в лабораториях, лишены возможности подвергать свои новшества постоянной проверке в действии. А те, кто применяет старые и новые военные средства, – не профессионалы войны, они оторваны от совершенно других занятий и интересов и лишены в большинстве своём необходимых познаний. Если кастовое разделение умственного и физического труда сказывается крайне отрицательно на всём современном производстве, то оно сказывается прямо-таки фатально в военном деле, где орудия применяются только в краткие сравнительно периоды войны…»

Курашвили отвлёкся и стал думать: «Кастовое разделение», при чём тут «кастовое разделение»? Снаряды – это да! Проволочную изгородь можно и ножницами разрезать, слава богу, нам привезли ножницы. А прав он, автор, в том, что «средства войны крайне многочисленны»! Вот это точно – да! Вон наши солдатики придумали, мало того что колючая проволока, так они ещё подвешивают на неё коровьи ботала и жестяные банки, как колокольчики, и дежурят ночью, слухачи! Нет, видать, автор всё-таки не военный, если об этом «изобретении» не знает или не пишет! А этот Пьер Амп, писатель-художник, понятное дело – дурак дураком и, судя по всему, сидит у себя в Париже, пороха не нюхает и знай себе пописывает! И ещё жалуется! «Мировая эпоха!» Сволочь!»

«…Достигнуть действительно новых принципов в войне можно только при массовом применении старых приёмов, аппаратов и снарядов. Нужна проверка в действии, столкновении с живой материей, не на полигоне, не на манёврах, где все условно, как на сцене, а в бою. Нужна война, чтоб совершенствовать войну и выровнять её методы. А когда после военных столкновений наступает промежуток в десятки лет, когда военная техника в виде разрозненных изобретений накопляется, как мертвый капитал, тогда её внутренняя несогласованность совершенно неизбежна, и вся колоссальная машина войны может споткнуться о колючую проволоку…»

Эти слова разозлили Курашвили, и он бросил газету на колени: «Надо же? «Вся колоссальная машина войны может споткнуться о колючую проволоку»! И пусть «споткнётся», пусть они все остановятся перед колючей проволокой и разойдутся по своим сторонам, даже если расползутся, чёрт побери! Меньше на полях останется ног без людей и человеков без рук и голов!» Невидящими глазами Курашвили смотрел на огонь в печи. Огонь пылал ярко, дверца была приоткрыта, и сполохи плясали на его лице.

«…Новые принципы рождаются и очищаются, устаревшие приёмы отметаются только в практике. Промышленная техника совершенствуется только в действии, каждое изобретение немедленно действием проверяется и соподчиняется. Военная же техника развивается преимущественно лабораторным и канцелярским путём. Изобретения или простые изменения движутся по определённой колее, не встречая, где нужно, ограничения или сопротивления со стороны живой материи. Отсюда неизбежные чудовищные прорехи в техническом аппарате войны, – прорехи, которые приходится уже во время действия затыкать чем попало: получается автомобиль, в механизме которого мочалка и верёвка играют важнейшую роль… Согласованность, выросшая из проверки, будет найдена, – по крайней мере в идее и приблизительно – к концу войны, чтобы быть опять-таки нарушенной дальнейшими техническими завоеваниями мирного времени…»

«Вот наплёл, скотина, вот наплёл! – Курашвили уже кипел. – Ни черта не понять, о какой «согласованности» он говорит! «Согласованность» может быть только одна – закончить войну как можно скорее! И вся «согласованность»! – Алексей Гивиевич полез в карман за папиросами, купленными вчера в Риге, и увидел сапоги Клешни. Он поднял глаза и всё понял – Клешня стоял с другой кружкой подогретой жжёнки. Доктор взял кружку, отхлебнул, поставил на скамейку и протянул денщику папиросу, а Клешня угостил его огоньком из нового изобретения войны – самодельной зажигалки, которые солдатики научились мастерить из винтовочных гильз.

– Благодарствуйте, – сказал Клешня. – Што-то вы такое интересное читаете? Аж прямо ругаетесь в голос!

Курашвили посмотрел на Клешню, потом опустил глаза и промолчал.

«…Незадолго до начала нынешней войны Французская республика продала с публичного торга 15 ламп, приспособленных для разыскивания раненых. Лампы были изобретены ещё для нужд войны 1870 года, но модели, довольно счастливые для того времени, подоспели лишь к самому концу войны, пролежали под спудом почти полстолетия и, оставленные далеко позади развитием техники, пошли за ненужностью с молотка. Этот эпизод очень знаменателен для истории военной техники вообще: системы (ружей, пушек и пр.) сменяют друг друга, прежде чем успели подвергнуться подлинному огненному испытанию. В течение войны изобретающая и комбинирующая мысль подготовляет новые, несравненно более совершенные технические решения военных проблем, к концу войны эти комбинации воплощаются в модели, а затем после прекращения войны военно-техническая мысль продолжает работать лабораторным путём.

Разрушать железную нить, укреплённую на деревянных столбиках, при помощи чудовищного чугунного потока, где на метр проволоки приходится десятки и сотни пудов металла, – этот способ особенно ярко обнаружил свою несостоятельность в грандиозных боях в Шампани в сентябре. Когда были разрушены и захвачены укрепления первой линии, для того чтобы прорвать немецкий фронт, нужно было только непрерывно продолжать наступление, но французская артиллерия вдруг замолчала перед немецкими траншеями второй линии, очистить которые уже готовились, как передают, немецкие войска. Оказывается, пушечные стволы до такой степени разогрелись от непрерывной стрельбы по колючей изгороди, что дальнейшее продолжение стрельбы – там, где прежде всего требовалась непрерывность действия, – оказалось невозможным. Это и была одна из причин, которые свели победоносное внешним образом наступление в Шампани на нет.

К концу нынешней войны будет, может быть, открыто средство для более простого и действительного уничтожения проволоки на расстоянии. Это средство может, однако, легко устареть к следующей войне, – тогда оно пойдет с молотка… Не приходится ли сделать вывод, что войны происходят слишком редко для нынешней техники».

«Что? – взревел про себя доктор, он был возмущён концовкой статьи до глубины души. – «Войны? Слишком редко?», «Пойдёт с молотка?», может, ещё сдать в ломбард? В утиль?»

Он стал вертеть газету, нет ли продолжения, но продолжения не было, и от ненависти к прочитанному он бросил газету, резко встал и вышел на воздух. Было темно, хоть коли глаз, и тихо. Выйдя со света, Курашвили на секунду ослеп, но через некоторое время увидел под ногами снег. Ногам в смазанных салом сапогах было сухо и тепло, и он осознал, что его не кусает эта сволочь – вошь. В Риге он отмылся в госпитальном душе, продезинфицировал одежду и купил шёлковое бельё и сейчас себя чувствовал нежно и уютно, как на лыжной прогулке в Подмосковье, где-нибудь в Царицыне или в Кунцеве, если бы не эта статья, которую он уже обозначил для себя как подлую. И вдруг его как будто бы толкнули в спину: «Да нет же! Не может такого быть! Надо перечитать концовку! Автор просто издевается над всеми, начиная с мыслителей войны, над теми, кто её замыслил и изобрёл, и над нами, её насекомыми, как мы повисаем на колючей проволоке. Надо перечитать!»

Он вернулся, повара на корточках сидели у печки, и Клешня держал в руках газету. Он подошёл, они вскочили, и Клешня её протянул. Курашвили оглядел поваров, посмотрел им в глаза и увидел, что они ничего в ней не нашли, а если бы и нашли, то ничего бы не поняли – в глазах стоял вопрос.

«Олухи! – с возмущением подумал доктор. – Бараны! Остолопы Царя Небесного, так никогда вы ни черта и не поймёте, сермяга российская! Не ко времени это ещё вам!» Он выдернул газету из рук Клешни, подошёл к лавке, допил остывшую противную жжёнку и ушёл.

* * *

Вяземский наконец-то остался один, если не считать дежурного телефониста. Его можно было не считать.

В углу штабного блиндажа, в шесть накатов с деревянным полом и обшитыми досками стенами, подпёртого под потолок пятью в ряд толстыми брёвнами и с большим столом посередине, стояла субтильная, почти детская рождественская ёлочка. Почти, потому что на ней висели совсем не детские игрушки. Драгуны их сами придумали и сделали в подарок командиру и своим офицерам из разных металлических штук: гильз, обточенных блестящих осколков; висели, правда, несколько конфет в серебряных фантиках, навершием была Вифлеемская звезда, хитро сработанная из баночной жести кузнецом № 1-го эскадрона Петриковым.

Только что приходил чем-то раздосадованный Курашвили, он попрощался с Вяземским и забрал с собой в лазарет отца Иллариона. Офицерское собрание шумно отпраздновало сочельник и наступившее Рождество, выпили приготовленную ротмистром Дроком жжёнку, потом играли в карты, рассказывали старые анекдоты, потом даже пели и наконец-то разошлись по эскадронам.

Вяземский достал письма из дома, разложил их на столе, а перед этим дозвонился до генерала Казнакова и поздравил его с Рождеством. Разговор получился очень добрый.

Он стал перебирать письма.

Сегодня офицеры говорили только о доме, о своих семьях, говорили одновременно, разом, шутили и пели песни и романсы, и всё про мирное время. И Аркадий Иванович вспомнил Санкт-Петербург, квартиру на Садовой, большую, уютную квартиру; свою красивую, умную жену, совсем маленького, тогда ещё не повзрослевшего Жоржика, соседей. Про соседа, полковника военной разведки Илью Ивановича Стрельцова, Вяземскому рассказала Ксения ещё в отпуске; рассказала, как ей показалось, странное, что видела Стрельцова перед самым своим отъездом из Петрограда в Симбирск, и Илья Иванович был в форме морского офицера. Для Ксении это и было странно, а для Аркадия Ивановича нет. Что же тут удивляться, перевели в разведку, только другого ведомства – Военно-морского. Аркадий Иванович тогда ещё подумал, что повезло морякам, получили хорошего разведчика. О том, что Илья Иванович был хороший разведчик, Аркадий Иванович догадывался, хотя в его дела никогда не входил, да и кто бы позволил, это было не в традициях – интересоваться подробностями чужой службы. Но как-то Илья Иванович разговорился сам. На свой день рождения в июне 1914-го он пригласил в гости, и, когда все разошлись и они остались вдвоём, усевшись с коньяком в креслах рабочего кабинета, хозяин произвёл самую суровую оценку международных дел России. Он встал к карте Европы, в обществе кавалергарда Вяземского ему особо было нечего скрывать, поэтому говорил, как показалось Аркадию Ивановичу, предельно откровенно. По его словам, вот-вот должна начаться война, в которую союзники по Антанте непременно втянут Николая II. России с Германией было нечего делить, а если и есть что, то в любом случае на большую войну это не потянуло бы, поэтому русские полки пойдут в бой только в интересах чужих стран, Франции и Англии. Более того, Россия к войне подготовлена плохо, поэтому полкам на фронте придётся туго. Все, кому не лень, говорят о предстоящей войне и дают ей младенческий срок, не более полугода, а для огромной битвы, в которую она, скорее всего, превратится, не хватает в нужном количестве артиллерийского и стрелкового вооружения, аэропланов и автомобилей, снарядов и патронов, продовольствия и медицинских припасов. В конце концов полки будут вынуждены отступить в глубь территории империи!

Аркадий Иванович, слушая рассуждения своего соседа, только качал головой и просил успокоиться. Успокоиться!.. Хорошо, если бы всё то, что тот тогда высказал, оказалось всего лишь возбуждением от выпитого, но пророчество сбылось в точности и до мелочей.

Сейчас, несмотря на светлый праздник, Аркадию Ивановичу было грустно, его сосед по петербургской квартире и коллега по военной службе был прав, те полгода, которые пророчили, прошли, и ещё два раза по полгода, а войне не видно конца. Аркадий Иванович посмотрел на часы, было уже много за полночь и пора было ложиться спать, но вдруг зазвонил телефон, да так резко, что Аркадий Иванович вздрогнул. Из тёмного угла раздался голос телефониста:

– Двадцать второй слушает! – Он немного помолчал и выглянул. – Ваше высокоблагородие, вас к аппарату из дивизии!

Вяземский удивился, взял трубку и услышал голос Казнакова:

– Аркадий Иванович, извините, что беспокою вас в такое время, вам завтра, самое позднее послезавтра необходимо приехать ко мне.

Вяземский слушал и думал о том, что могло случиться.

– Алло! Аркадий Иванович, вы меня слышите?

– Да, Николай Николаевич, я вас хорошо слышу, явиться к вам!

– Вы только заранее не огорчайтесь, новости для вас будут хорошие! Ещё раз поздравляю вас со светлым праздником! Отдыхайте! На участке всё в порядке?

– Да, Николай Николаевич… – Вяземский хотел прибавить «ваше высокопревосходительство», но вспомнил строгое указание из штаба не упоминать номеров частей и чины командования, и услышал:

– Тогда до свидания! Жду!

* * *

В среду, 29 декабря 1915 года Тверское юнкерское кавалерийское училище было построено в актовом зале. Когда строй юнкеров замер, когда юнкера подняли подбородки и затаили последний вдох, перед ними вышел начальник Тверского гарнизона.

– Господа юнкера! – провозгласил он. – От имени командования Московского военного округа и Тверского гарнизона поздравляю вас со светлым праздником Рождества Христова! – Он глянул на начальника училища, Кучин кивнул своему заместителю по строевой, и тот вышел перед строем:

– На-а моли-итву-у! Шапки долой!

Юнкера бухнулись коленями в деревянный гулкий пол, и батюшка начал службу.

Когда торжественная служба была кончена, снова взял слово начальник гарнизона.

– Господа юнкера! – обратился он по бумажке. – Сегодня приказом по гарнизону объявляю личному составу Тверского юнкерского кавалерийского училища о результатах проведения досрочных испытаний! Юнкера Жамин, Ростовский и Сохновский успешно сдали все испытательные экзамены и окончили курс обучения в училище досрочно! – Начальник оторвался от бумажки, поднял глаза на юнкеров и произнёс: – Господа юнкера! Учение трёх ваших товарищей закончилось, а война ещё нет!

Жамин стоял впереди своего полуэскадрона и слушал затаив дыхание.

Начальник гарнизона продолжал:

– На основании приказа командующего Московским военным округом юнкерам Ростовскому, Сохновскому и Жамину присваивается первое офицерское звание «прапорщик»! Поздравляю вас офицерами!

Заместитель по строю прокричал «Ура!».

Юнкера набрали полные груди и грянули…

Когда гул от троекратного «ура» стих и воздух в манеже успокоился, начальник гарнизона уступил место начальнику училища.

– Господа! – обратился он к героям события. – Поздравляю вас с досрочным окончанием училища, желаю доблестной службы на пользу государя и Отечества!

Юнкера снова прокричали «ура», и Кучин закончил:

– Господа Ростовский, Сохновский и Жамин выписку из приказа об окончании и приказ о распределении получат у меня, – он вытащил часы, – через час.

Кучин уступил место заместителю по строевой, и тот прокричал:

– Господа юнкера-а-а-а! Вольно-о-о! Р-р-разойди-и-ись!

* * *

Впереди ещё был целый час, и Жамин не знал, куда себя девать. Он пошёл на конюшни попрощаться со своим дончаком, который верно служил ему полгода и не ревновал к англичанину, один раз они всё же встретились. Конь животное не ревнивое, и поменять хозяина ему быстро, конь, как лавка, на которой могут сидеть кто угодно и даже вместе целой кучей, только бы сил хватило. Фёдор имел для Чалого хлебную корку, и Чалый его будто ждал. Когда Жамин подошёл, Чалый поднял морду и так выдохнул, что у Фёдора ёкнуло сердце, а у Чалого селезёнка. Фёдору так показалось. Он взялся за недоуздок и повёл Чалого из конюшни, провёл по периметру училища и привёл обратно. Чалый был единственный, к кому Жамин в училище относился просто.

Однако время тянулось, и тогда Жамин зашёл в пустой класс и сел к окну. Здесь он сидел месяц назад, здесь читал письмо от Елены Павловны, здесь понял, что его счастье ещё где-то впереди, а про Серафиму забыл думать. Позавчера он узнал от случайно встреченной им горничной, что Елена Павловна в Москве задерживается и будет, скорее всего, в конце Святок.

«Ну что же, в конце Святок так в конце Святок», – думал он.

Мысль медленно текла, как время, он сидел на парте и смотрел в окно: «А может, я зря поторопился и с разговором, и с предложением руки и сердца, и с экзаменами. Может, надо было досидеть эти восемь месяцев, авось за это время что-то бы и случилось, мало ли?» И он представил себе, как провожает Елену Павловну на вокзал или встречает, как старый друг, без всякого жениховства: вот они заходят в зал ожидания, вот идут позади носильщика, или он покупает билеты, вот выходят на перрон, поезд отходит, они машут друг другу руками, он грустит и возвращается в зал и… И Жамин аж вздрогнул, в зале ожидания Тверского железнодорожного вокзала он снова увидел сидящего на корточках, прислонившегося спиною к стене, дремлющего… Четвертакова!

Жамин аж подскочил!

«Вот почему надо было быстро закончить и вернуться в полк! Вот почему! Хочу в полк! Хочу в полк – прапорщиком! Ты у меня ещё дождёшься, чёртова Тайга!» Жамин тогда, в октябре, в первых числах, увидел Четвертакова и увидел, что и Четвертаков увидел его, но не поднялся, остался сидеть и вроде даже насмехался. А у Фёдора в тот день было такое прекрасное настроение: первый раз в карауле, в городе, при оружии, в новеньких, только что построенных сапогах. А этот Четвертаков! Одна гимнастерка чего стоила, полы мыть…»

Вдруг открылась дверь, и кто-то проорал:

– Чего сидишь, начальник училища ждёт! – и захлопнул дверь. И тут Жамин понял – это был последний цук его однокашников – юнкер прапорщику, и на «ты»!

Жамин не успел разглядеть, кто это был, в училище с утра завелась суета по поводу торжественного построения. Он сорвался и подбежал к кабинету начальника. Из двери выходил Ростовский и радостно светился. Фёдор его остановил:

– Куда?

– Гусарский Ахтырский!

«Ух ты!» – успел подумать Жамин.

– А погоны?

– В полку! – не переставая улыбался Ростовский.

– А приказ?

– Вот! – Ростовский показал какие-то бумаги. – Аттестат, предписание и дубликат!

– Поздравляю! – сказал Жамин, в это время открылась дверь, и высунулся адъютант училища:

– Прапорщик Жамин!

* * *

Когда Жамин строевым шагом зашёл в кабинет начальника училища, Кучин, Агокас, заместитель по строевой и адъютант поднялись навстречу, и Жамин закричал, глядя чуть выше головы Кучина на парадный портрет императора:

– Вахмистр Жамин! Представлюсь по случаю присвоения первого офицерского звания «прапорщик»!

Кучин протянул руку:

– Поздравляю! Признаться, за вас мы особенно рады! Правда, господа? – Он обернулся к офицерам.

По очереди руку Жамину жали инспектор класса, заместитель по строевой и адъютант. Начальник гарнизона просил его извинить и отбыл сразу после построения, не отказавшись, правда, от трёх рюмок коньяку и пары долек марокканских мандаринов. Ещё в кабинете пахло шоколадом.

– Господин прапорщик! Фёдор Гаврилович!

У Жамина чуть не подкосились ноги, и на мгновение поплыли кабинет и портрет императора – начальник училища полковник Кучин назвал его по имени-отчеству.

– Мы долго раздумывали и почли за лучшее…

Жамин внутренне встряхнулся и стал смотреть полковнику в глаза.

– Дело в том, что…

Тут вперёд выступил инспектор класса капитан Агокас:

– Господин полковник, позвольте мне!

Полковник чуть отступил назад, а Агокас вышел вперёд.

– Мы действительно почли за лучшее отставить рассмотрение запроса из вашего полка о вашем возвращении и приготовили для вас другое назначение…

Жамин насторожился.

– …Двадцать четвёртого ноября сего тысяча девятьсот пятнадцатого года вышел приказ за номером двести девяносто о введении в Действующей армии специальных военно-полевых отрядов. В частности, такой отряд в настоящее время формируется в составе Северного фронта, там же ваш полк. Задачи у него очень сложные и ответственные… Поэтому, с учётом результатов ваших испытаний и характеристик, мы действительно сочли необходимым рекомендовать вас в этот отряд, тем более что сейчас он находится в стадии формирования, и вы там будете в первых рядах офицеров. Вот ваши документы. – Агокас подошёл к столу начальника училища и взял бумаги. – Специальное предписание вы получите по прибытии в штабе фронта. Вам следует отбыть не позже завтра, а именно тридцатого декабря, и на месте вас ждут ко второму, самое позднее третьему января.

Агокас уступил место Кучину:

– Обстановка на фронте очень непростая, а задачи у подобного рода отрядов очень ответственные, расшифровку вы получите на месте. Благодарим за достойные результаты! Вы можете быть свободны! Ещё раз, Фёдор Гаврилович, примите наши поздравления. Можете идти!

– Слушаюсь!

Прапорщик Жамин развернулся кругом и с бумагами в руках вышел из кабинета начальника училища. Сейчас он больше всего хотел, чтобы за дверью кабинета никого не было.

Все свои вещи Фёдор собрал загодя. У ворот училища в отцовской рессорной коляске его поджидал брат. Во дворе кучками стояли юнкера и прощались с Ростовским и Сохновским. Только что Жамин прошёл мимо них, но ни на кого не обернулся, и никто не окликнул его. Это было, как и должно было быть! В конце концов, он приехал сюда не просителем, а по воле командования полка, во-вторых, не дружбу же заводить он сюда приехал, а в-третьих, ему так стал противен русский характер за то, что, чтобы жить всласть, надо окружить себя чем угодно – и друзьями тоже – с одной целью: ничего не делать! А как же вы тогда чего бы то ни было добьётесь? – думалось Жамину. Он помнил своего деда, хотя тот помер, когда Федя был ещё совсем маленьким, годика четыре, как дед выглядел – будто дерево низкорослое толстое в три обхвата и косматое вырвали из леса и научили ходить по двору. Только здесь маленький Федя видел деда, со двора Федю не пускали. И очень редко – дед дома почти не бывал: летом рыбалил и возил рыбу в Тверь, дрался за место в торговых рядах, бывал бит. Возвращался домой, пил, побивал бабку и старшего сына Гаврюху с братьями и никогда не ночевал в избе, а только на сеновале или в конюшне, где год от года прибавлялось конских голов. И воняло от него так, что кони начинали тропотать, когда он входил. Вот так работал дед. Так же работал отец, только уже грамотный, так же отец научил работать и сыновей, и в первую очередь Федю. И бил, бывало, и обидно, случалось, да только по размышлении Фёдору становилось понятно, что бил батя справедливо. А как ещё? Интересы семьи и дела всегда были главнее, чем любой личный интерес мальчишки-подростка, тем более что все их интересы, этих мальчишек, известны наперёд – никто не стал взрослым, миновав возраст мальчишки. И пахло от бати уже не так.

Фёдор садился в коляску, брат укладывал чемодан, и Фёдор оглянулся на училище: вон они стоят, мальчишки офицерские сынки и великовозрастные мальчишки. Это которые из войск: лентяи, пьяницы и бабники. Да и бог с ними! У Фёдора проскочила мысль: всё одно, война всех слопает и не подавится, трудяга ты или кто!

Брат тряхнул вожжами, лёгкая коляска на резиновом ходу тронулась, и Дракон скосил глаз влево, отыскивая хозяина. Фёдор натянул медвежью полость под самый подбородок, стоял крепкий мороз, светило солнце и кололо тонким, обжигающе холодным воздухом с востока.

И из Петрограда дули ветры.

Ещё в конце ноября стало известно, что дезертирство в действующей армии приобрело такие размеры, что было принято решение создать при жандармских управлениях фронтов специальные отряды, которые загородили бы фронты и, как сеть, отлавливали дезертиров и паникёров. И 24 ноября появился приказ № 290.

В отряды отбирали лучших из армейских, жандармских и казаков. В случае сопротивления дезертиров, особенно групп, а более того, если вооруженные, приказ предусматривал расстрел. И гарнизон и юнкера восприняли эту новость настороженно, и мало кому захотелось попасть в эти отряды, хотя все понимали их необходимость. Фёдор о такой возможности даже не думал. Он был уверен в том, что непременно вернётся в полк, у него аж зудело, ведь там Четвертаков-вахмистр, нижний чин!

И, отъезжая от изгороди училища, он подумал: «Ну что ж, Четвертаков, знать, мне в полк не судьба! Живи! Долго жить будешь!!!»

Фёдор сплюнул через борт коляски, брат обернулся, а Дракон вдруг сорвался с места.

«А может, ещё свидимся!»

* * *

А с российских железных, шоссейных и просёлочных дорог, по которым на фронт двигалось пополнение, раздавалось:

* * *