Эшелон разгрузился на разъезде в нескольких верстах от станции Ковно. Павлинов явился к Вяземскому и сообщил, что ковенский вокзал и все пригороды, то есть все дороги, ведущие из города на восток, забиты беженцами. Вяземский про себя чертыхнулся.

Клешня на короткое время исчез и вернулся с подводой. С возницей они уложили чемоданы и через несколько минут уже ехали по направлению к городу. Возница не спрашивал, куда править, он расталкивал двигавшиеся навстречу толпы беженцев, повозки и скот, хлестал кнутом направо и налево, что-то кричал по-литовски, по-польски и ещё на каком-то языке.

Через час уже в полной темноте они наконец-то пробились к особняку коменданта. От дежурного офицера Вяземский получил сообщение, что полк стоит в Олите, а в офицерском собрании ждёт адъютант Щербаков. Внезапно открылась дверь, и в кабинет вошёл сам Щербаков, он глянул на дежурного офицера, тот не стал вмешиваться, и Щербаков приступил к докладу. Аркадий Иванович почему-то почувствовал себя неловко, он остановил Щербакова, поблагодарил дежурного, и они вышли. Во дворе Вяземский увидел Доброконя, тот держал под уздцы свою лошадь и лошадь адъютанта, и Клешню рядом с новенькой, видимо только приобретенной вместо разбитых, санитарной двуколкой. Клешня выпрямился и спрятал за спиной папиросу, ещё он держал за уздечку Бэллу. Всё увиденное имело такой домашний, привычный вид: и санитарная двуколка, и его Бэлла, – что Аркадий Иванович даже заволновался: вот его офицеры и вот его нижние чины, а в Симбирске – жена, сын, новорождённая дочь, тётушка, кухарка Софья и пьющий сукин сын дворник. Чтобы как-то скрыть чувства, он, глядя на санитарную двуколку, спросил:

– А где доктор?

– Доктор, господин подполковник, сейчас в крепости Осовец, – ответил Щербаков.

– Пополняет своё хозяйство?

– Никак нет, Аркадий Иванович. В лазарете лежит тяжело раненный Рейнгардт, и завтра я туда поеду забирать Василия Карловича.

– Фон Мекка? – ещё не полностью осознав услышанное, спросил Вяземский. – А что с ним?.. – Он повёл головой. – Что с ними?

* * *

Татьяна Ивановна собрала в кулак подол платья и, балансируя рукой с кюветой со шприцами, тихо толкнула плечом дверь. В палате около Рейнгардта сидел с книжкой на коленях и клевал носом Курашвили. Он вздрогнул, поднял голову и захлопнул книжку.

Татьяна Ивановна произнесла шёпотом:

– Алексей Гивиевич, вы идите отдыхайте, и вас ждёт ваш ротмистр, сказал, что хочет попрощаться.

Курашвили вышел. Он тихо, не скрипнув, притворил дверь. После февральской осады и разрушения старого лазарета новый был организован в казематах Центрального форта. Это было надёжно, но не хватало воздуха. Курашвили секунду постоял около двери, положил книжку в карман и тихо-тихо вздохнул: «Если я не решусь сегодня, то есть завтра, то уже не решусь никогда!»

Во дворе стоял с подвязанной рукой раненый фон Мекк, рядом уже в седле сидел Щербаков, и денщик фон Мекка подводил коня так, чтобы ротмистр мог сесть в седло. Курашвили подошёл.

– Видимо, я тут долго не задержусь, господа.

Фон Мекк и Щербаков вопросительно посмотрели на доктора.

– Поручик ещё без сознания, и транспортировать его нельзя, всё же большая кровопотеря и сердце может не выдержать, ему надо прийти в себя и хоть немного окрепнуть, тогда его для дальнейшего лечения перевезут к Гродно…

– Сколько это может продлиться? – спросил фон Мекк.

– В том-то и дело, Василий Карлович, что неизвестно, главное, чтобы очнулся, тогда можно оперировать и вообще что-то предпринимать, а сейчас только покой. Поэтому я тут практически уже не нужен… Думаю, что завтра можно было бы и ехать.

Щербаков осадил затанцевавшего коня и спросил:

– Вам кого-нибудь прислать?

– Пришлите, главное, чтобы было куда положить, мне тут обещают собрать кое-что из перевязочного материала…

– Хорошо, Алексей Гивиевич, счастливо оставаться. – Щербаков гладил по шее тропотавшего коня. – Вернулся из отпуска Аркадий Иванович, кроме того, нам предстоит передислокация, куда – пока не знаю, ждём приказа, так что если будет возможность не задерживаться, так вы уж не задерживайтесь. Я сейчас дам телефонограмму в полк, чтобы кого-нибудь за вами отрядили, всё же сюда почти сутки на переход, чтобы до завтра они к вам успели.

– Понятно, Николай Николаевич, счастливого пути и их высокоблагородию мои поклоны с возвращением.

Фон Мекк уже сидел в седле. Он склонился и подал Курашвили левую, здоровую руку.

– А вы, Василий Карлович, – напутствовал ротмистра Курашвили, – особо на аллюры не налегайте, швы свежие, не дай бог, разойдутся по дороге, – и он обратился к денщику: – Ты, голубчик, бинты на всякий случай прихватил?

– Так точно, ваше благородие, сколько дали, всё здеся, – ответил денщик и похлопал рукой по вьюку за седлом.

– Ну, тогда с богом! – сказал доктор.

Офицеры повернули коней, а Курашвили пошёл в казарму. После бессонной ночи рядом с находившимся без сознания Рейнгардтом Алексей Гивиевич с трудом держался на ногах. Он добрался до койки, разделся, лёг и не заснул.

Всё случилось неожиданно. Пять дней назад полк Вяземского, отдыхавший и пополнявшийся в Олите, получил приказ отправить готовый к боевой работе эскадрон на левый фланг гвардейских Его величества лейб-кирасир южнее городка Кальвария для разведки германских частей, появившихся на левом берегу Августовского канала, а также для соприкосновения с северным участком, то есть передовым охранением крепости Осовец. Соприкосновение должно было произойти в районе городка Сопоцкин, это 80 вёрст перехода по приличному шоссе. Назначен был 2-й эскадрон фон Мекка. Курашвили напросился с эскадроном, полковые фельдшеры намаялись на хозяйственных работах и по выведению вшей у прибывавших из маршевых эскадронов, а Курашвили, напротив, заскучал, потому что всех раненых он давно отправил в тыл.

Эскадрон выдвинулся на рассвете и на свежих лошадях к полудню преодолел больше 30 вёрст строго на юг. После короткого привала эскадрон пошёл к уже угадывавшемуся на горизонте Августовскому лесу и встретился с двумя вестовыми из Осовецкой крепости, скакавшими на север в городок Мариамполь для состыковки с гвардейскими Его величества лейб-кирасирами. Фон Мекк уточнил с ними схему местности. Оказалось, что передовое охранение крепости находится не в Сопоцкине, а южнее, в 27 верстах, и оседлало шоссе Августов – Гродно, однако сил у них было недостаточно, чтобы выслать вперёд разведку, хотя бы до правого берега Августовского канала. Кроме того, от вестовых стало известно, что прервалась телефонная связь между крепостью и Ковно и по линии связи, по проводу, в сторону Ковно из Осовца выдвинулась группа телефонистов с охранением, но утром связь с ними тоже прекратилась. Выслушав вестовых, фон Мекк решил, что эскадрон пойдёт дальше по шоссе, не углубляясь в лес, и начнёт разведку в ночь, после того как войдёт в соприкосновение с передовым крепостным отрядом, то есть с их опорного пункта. Это было логично, потому что и людям и лошадям надо будет перед ночной работой хотя бы сколько-нибудь отдохнуть. Эскадрон прибавил скорость, и в 5 часов пополудни первый взвод был окликнут северным постом опорного пункта. Намаявшись в седле, Алексей Гивиевич Курашвили успел уже не один раз пожалеть, что вызвался на эту «прогулку».

После трёхчасового отдыха эскадрон разделился на взводы, и Рейнгардт, вместе с которым пошли фон Мекк и Курашвили, стал по полям и перелескам, обходя болота, продвигаться на север в сторону Августовского канала, до которого по схеме было вёрст около восьми. Августовский канал соединял протянувшиеся с запада на восток озёра, огибая с севера обширные болота.

Лес был прорезан грунтовыми дорогами и просеками, и на пересечении очередной дороги с очередной просекой уже в сумерках обнаружились около десяти трупов. Судя по катушкам и проволоке, это и была та самая группа из крепости Осовец по восстановлению связи – она попала в засаду. Взвод начал спешиваться, и в это время застрочил германский тяжёлый пулемёт и стали хлопать винтовочные выстрелы совсем близко – взвод Рейнгардта попал в ту же самую засаду. Стали отходить, прихватив тела телефонистов, один ещё был живой, и Курашвили пытался ему помочь, и вдруг стало известно, что ранены фон Мекк в руку и Рейнгардт непонятно куда, куда-то в пах, и находится без сознания. Взвод отошёл на версту и снова спешился. Погони не было, с немцами не было кавалерии. Курашвили осмотрел Рейнгардта, германская пуля попала ему в наружную подвздошную артерию и застряла. Из-за этого кровопотеря была медленная, но само ранение крайне опасное. Сам Алексей Алексеевич Рейнгардт был без сознания, и это было хорошо, потому что, будь он в сознании, ему было бы нестерпимо больно. Он только-только спешился и в этот момент был ранен, так объяснил один из драгун.

Однако, несмотря на трагедию, цель разведки была выполнена полностью: германцы, даже если небольшими силами, стоят на южном берегу Августовского канала. И прояснилась судьба осовецкой крепостной команды по восстановлению связи.

Драгуны навязали носилки, укрепили между лошадьми, и взвод пустился в обратный путь. Курашвили знал положение дел в лазарете крепости Осовец, посоветовал Василию Карловичу, и тот принял решение идти туда.

В полночь во главе взвода фон Мекк, не пришедший в сознание Рейнгардт и Курашвили уже были в крепости, и Алексей Гивиевич, сдавая раненых, встретил там Татьяну Ивановну Сиротину. И ему показалось, что его мечта сбылась. Но ничего не произошло. Татьяна Ивановна помнила его ещё с февральской осады Осовца и относилась к нему очень хорошо, как к врачу, как к специалисту, знатоку своего дела, и только. Она же не знала, что они такие близкие московские соседи, что, скорее всего, их кухарки обсуждают своих хозяев, когда делают покупки в окрестных магазинах на Никитской или вместе оказываются на Смоленском рынке. Алексей Гивиевич страстно хотел исправить это положение, но не знал как. А казалось бы, чего проще, надо всего лишь спросить: «Уважаемая (дорогая), нет, последнее вычеркнуть… уважаемая Татьяна Ивановна, как поживают ваша матушка и мопсы?..» Тут бы пригодились имена и клички, в смысле матушки и собачек: одна собачка палевая с чёрной мордой, а другая – тоже палевая с чёрной мордой. Страшные! А мопсы всегда страшные! И как это так, думал об этом доктор Курашвили, почему чем красивее женщина, тем уродливее у неё собачки, именно что не собаки, а собачки, которые могут не защитить, а выгодно оттенить, что ли?

Он не знал ни имён, ни кличек и, осознавая, что, окажись сейчас здесь его кухарка, вопрос был бы сразу решён, но тут же приходила в голову мысль, что если бы кухарка оказалась здесь, то не потребовалось бы никаких имен, потому что Татьяна Ивановна наверняка её знает, и уж точно, что её знает матушка… и мопсы. И мопсы подняли бы лай, и все присутствующие стали бы с ними, мопсами, сюсюкать. В этом месте мысли у Курашвили разлетались, поднималась грудь, но сразу приходила и тоска.

Потому как Алексей Гивиевич знал, что Татьяна Ивановна служит на санитарном поезде № 1 Гродненского крепостного лазарета, он мог точно представить себе географию её разъездов, помимо крепости Осовец. И он когда покидал полк, то всегда мечтал, что там, куда он приедет, он может её встретить, и всегда был к этому готов, и даже так и получалось на одну секунду, на каком-нибудь перроне или ещё в каком-нибудь совсем не случайном месте. И один раз он увидел и услышал, как к Сиротиной «подъехал» какой-то подпоручик, просто попутчик, даже не раненый, и сказал, что его зовут «имярек» и что они где-то встречались. Татьяна Ивановна молча глянула, и подпоручик смутился. И на Курашвили эта сцена подействовала, то есть отбила желание начинать нужный разговор с того, что они соседи! В маленькой Москве все соседи… И это не давало никакого повода… А Татьяна Ивановна всегда, когда даже мельком видела Курашвили, очень приветливо улыбалась ему и махала рукой, если её поезд уже трогался, а Курашвили оставался на месте. И тут он начинал мучиться: «А чего я мучаюсь, мы и так знакомы!..» Но они были не так знакомы, не так, как ему хотелось. И ещё этот томик Чехова, который она сунула ему в руки тогда, на путях в Белостоке… Он его брал в руки, разглядывал и определил, что пятнышко на обложке – это точно человеческая кровь. Но ни разу не раскрыл.

Татьяна Ивановна поправила одеяло, укрывавшее спину и плечи Алексея Рейнгардта. Он лежал на боку с обложенной подушками, поджатой, подвязанной бинтами к груди ногой. Она всмотрелась в его закрытые глаза, вздохнула и села рядом. Кювета со шприцами стояла на медленно горящей спиртовке. Почему-то Татьяна Ивановна была уверена, что именно сегодня, именно в её дежурство Алёша откроет глаза и тогда надо будет всё сделать быстро, иначе, если только он почувствует ту боль, которая в нём сидит, он умрёт. Этой боли никто не выдержит.

Татьяна Ивановна всё вокруг себя видела. Она видела, как на неё смотрит только что вышедший из палаты доктор Курашвили. Она помнила его с самой февральской осады в Осовце, но ещё тогда, когда познакомилась с этим замечательным доктором, то уже точно знала, что это не первая встреча, а когда была первая, она не могла вспомнить.

Она вокруг себя всё слышала, особенно ужасные мужские тихие с присвистом выдохи, когда она появлялась в окопах. Ей приходилось переодетой ползать по полю боя и вытаскивать раненых. Но нельзя же ползать по земле, по грязи или снегу в том, в чём она ходила в госпиталь, невозможно, ну не в юбках же туда-сюда елозить ногами. Поэтому она надевала солдатские штаны и рубаху, она сама сняла их с убитого, отстирала, отгладила, и сейчас они уже такие застиранные и заглаженные. К ботинкам научилась подматывать обмотки, сама сшила манишку, белую с красным крестом, чтобы раненые в поле видели, кто к ним ползёт, и не стрельнули, и на голову сшила короткую накидку, тоже с крестом, совсем маленьким, потому что германцы стреляли по этим крестам очень метко. Когда она перед боем появлялась в окопе в таком наряде, то у себя за спиной слышала много, но даже не оглядывалась, чтобы не увидеть лиц. Она их ещё увидит на поле боя, когда они будут не шептаться, а в полный голос звать: «А-а-а! Кто-нибудь! Ко мне-е! Спасите! Санита-ар!» Никто же не виноват, что до ранения мужчина – это мужчина, а после ранения он – раненый. Раненым она помогала. Мужчинам не помогала и ловила на себе все взгляды, как любая женщина, но эти взгляды только смешили её. А Курашвили ещё заставлял копаться в памяти, однако кроме Осовца она не могла его ни в каких других обстоятельствах своей жизни вспомнить. И всё же он был для неё какой-то другой, не как остальные. Она старалась его потаённых взглядов избегать, поэтому сама всегда была с ним открыта. Другое дело Алексей Рейнгардт – Алексис, Алёша. Он был помолвлен с подругой Татьяны Ивановны, и Татьяна Ивановна, чтобы не помешать их счастью, сделала вид, что из-за какой-то ерунды обиделась и с подругой рассталась.

Сейчас Алёша лежал перед ней, и Татьяна Ивановна знала, что она должна сделать, если он придёт в себя. Она должна его выходить ради подруги и сгладить свою невольную вину. Она тайно любила Алексея Рейнгардта, но об этом никто не знает. Нерасшифрованным туманом само по себе в её душе жило чувство, она не пыталась в нём разобраться, оно было для неё естественным, как для женщины ощущение материнства… разве женщина пытается разобраться, что такое для неё материнство? Раз женщина любит, значит, существует материнство. Существует, и всё!

Если есть женщина, значит, есть и чувство.

Она ждала знака, что дрогнут пальцы Алексея или дрогнут веки.

И вдруг вспомнила фигуру только что вышедшего из палаты Курашвили, он как-то неловко прижал к груди томик Чехова. А этот томик, она его узнала… Боже мой!.. Ей подарил поручик… или подпоручик… как же его фамилия? Нет… она не помнила фамилии того раненого молодого офицера, который подарил ей этот томик и не заметил, что испачкал его кровью, а потом умер.

Она стала переливать кипяток в кювету со шприцами и радовалась тому, что вот только что свалился камень с её души, и она вспомнила, когда первый раз увидела Курашвили. Она вспомнила стоящие три фигуры на снегу, одна фигура её дядюшки, вторая коменданта санитарного поезда, и там же стоял доктор Курашвили…

Вдруг она услышала стон…

Она обернулась и увидела, что Рейнгардт на неё смотрит, у него были расширенные глаза, оскаленные зубы, и он тянул руки к подвязанной согнутой ноге. Это и было то страшное, чего нельзя было допустить, – если он освободит ногу и выпрямит, то наружу хлынет кровь, и тогда ему останется жить несколько минут. Татьяна Ивановна бросилась к кровати, схватила руки Рейнгардта и стала кричать во весь голос.

Они кричали оба.

Ещё было утро, врачи и фельдшеры обходили раненых, и все быстро собрались вокруг Рейнгардта. Перевозить в операционную было некогда и нельзя – оперировать надо прямо здесь. Фельдшера и санитары стали носить инструменты и медикаменты. Прибежал Курашвили, он так и не заснул и услышал про переполох. Санитары держали руки Рейнгардта, один удерживал согнутой ногу, фельдшеры приготовили гору тампонов, Татьяна Ивановна смывала спиртом руки хирургу, а Курашвили уже накинул на нос и оскаленный рот Рейнгардта ватную маску, намоченную эфиром. Рейнгардт закусил её, рычал и через несколько секунд затих.

Операция была короткой, пуля сидела неглубоко и затыкала собой артерию, поэтому, когда хирург извлёк пулю, дело было только за тем, чтобы быстро зашить рану и не дать вытечь много крови.

Рейнгардта перебинтовали и привязали руки к кровати.

Когда извлечённая пуля, брякнув, укаталась в кювете, Татьяна Ивановна вздохнула, и ей показалось, что только что кончилась охота на маленького, злобного и очень опасного зверька. Она обвела взглядом всех. Хирург и фельдшера стаскивали с себя повязки, Алексей Рейнгардт лежал на спине, над ним стоял доктор Курашвили, и Татьяне Ивановне показалось, что Рейнгардт похож на рыцаря Айвенго, а измождённый бессонными ночами Курашвили на смерть. Но всё было наоборот, это в Рейнгардте только что сидела затаившаяся смерть, а Курашвили и ещё четверо её изгнали.

Поручик Рейнгардт оброс курчавой бородкой и действительно был похож на средневекового рыцаря. Татьяна Ивановна смотрела на него, сквозь него, не в силах освободиться от тех образов, которые только что пришли. Она мотнула головой, ещё раз вздохнула и села на табурет: «Черт возьми эту войну! Это всё она!»

Все вышли. С Татьяной Ивановной в палате остался санитар, на тот случай, если раненый вдруг очнётся после наркоза и попытается пошевелиться.

И Курашвили понял, что и на этот раз ему не удастся открыться перед Татьяной Ивановной. Он похлопал себя по карманам и решил, что выпьет спирту и тогда точно заснёт.

* * *

Подполковник Вяземский принимал полк.

Ротмистр Дрок выстроил пять эскадронов, учебную команду и обоз. Перед серединой полка были приготовлены аналой и молебный столик. Раздались команды: «Шашки в ножны! Трубачи на молитву! На молитву, шапки долой!»

На правом фланге № 1-го эскадрона у знамени замерли трубачи. На левом фланге возглавлял обоз ветеринарный врач: в два ряда построились фельдшера, кузнецы, седельники, конюхи и все остальные до последнего человека. В строю отсутствовал № 2-й эскадрон и врач Курашвили, за ним отправили трёх драгун и санитарную двуколку.

После молитвы Дрок отрапортовал и сдал полк, Вяземский принял и поехал вдоль рядов. Дрок ехал рядом и молчал. В эскадронах с № 1-го по № 4-й на командира полка смотрели закаленные в боях молодцы, они показались Вяземскому одинаково рублеными и обветренными. Дальше было хуже, драгуны, вновь испечённые, сидели в сёдлах кто как, и лица по большей части у них были смятые испугом. Вяземскому было понятно, что сказать тут нечего, пополнение набиралось, как голодные рыбаки выцеживают речку мелкой сеткой, забирая и рыбу, и рыбешку, и всё, что попадётся, и тину. Разномастные люди на разномастных лошадях.

Вяземский всматривался в глаза, его наполняло разочарование, а когда он доехал до первого новобранца № 6-го эскадрона, то уже и переполнило, но он сдерживался, чтобы никак этого не показать, сознавая, что испуганный человек становится хрупким, как пересохшая и выветренная глина.

– Здорово, молодцы! – прокричал он драгунам № 6-го эскадрона, и те ответили. Но лучше бы промолчали. Из-за спины послышалось что-то похожее на шелест, это тихо ржали эскадроны с первого по четвёртый. На них оглянулся Дрок и от седла погрозил плёткой.

К середине дня во главе своего эскадрона до расположения полка добрался Василий Карлович фон Мекк. Он не уберёг себя, потому что торопился, и правое плечо его гимнастёрки побурело от крови.

Для отдыха и пополнения полк квартировал в казармах 27-й артиллерийской бригады на южной окраине городка Олита в большой роще на берегу Немана. Погода стояла отличная, и Дрок предложил обедать на воздухе. Клешня, как денщик командира полка, возглавил офицерских денщиков, поставил не очень далеко походную кухню № 1-го эскадрона и, судя по запаху, готовился накормить офицерское собрание пойманной ночью рыбой.

Отец Илларион шёл к офицерам, когда все уже собрались. Он чувствовал себя неважно. Он всю ночь, как это называл вахмистр Четвертаков, «пробулькался» на воде. Четвертаков возглавил команду рыбаков, в Олите арендовали несколько лодок, за неделю из расплетённых отличных шёлковых шнуров несколько опытных в рыбалке драгун сплели сети, и рыбалка получилась очень удачной. Поймали сомов, щук, несколько мешков карасей, плотву и много всякой мелочи. Всего до десяти пудов. Наловили и два мешка раков. И сейчас Клешня уже заканчивал кашеварить.

К сервированному столу офицеры не подходили, стояли группами. Самая большая группа, пятнадцать человек, были вновь прибывшие, они держались в стороне. Дрок, пока ещё распоряжавшийся, не торопился их звать. Он, адъютант Щербаков, отец Илларион, по-свежему перебинтованный ротмистр фон Мекк и другие старые офицеры полка стояли рядом с палаткой Вяземского и ждали, когда тот выйдет. Аркадий Иванович хотел продемонстрировать офицерам купленную в Москве английскую винтовку и немного задерживался.

Солнце висело на пяти часах после полудня. Небо, чисто проветренное, светилось ярким синим. Над биваками, там, где стояли драгуны, поднимались дымы от эскадронных кухонь и распространялся запах ухи.

– Эка вы, батюшка, накормили целый полк! – поглаживая свисающие усы, пошутил ротмистр Дрок.

Отец Илларион вздрогнул, ему бы сейчас не шутки шутить, а завалиться на сено и поспать всласть, но положение обязывало, и он устало парировал:

– Это, Евгений Ильич, не я, это надо благодарить того иркутского начальника призывного пункта, который вместо того, чтобы определить Четвертакова в сибирские стрелки, с какого-то, видать, празднования всё перепутал и определил его в кавалерию, то бишь к нам. Повезло, можно сказать!

– И так прямо тридцать мешков и наловили? – Щербаков, не слезавший с седла последние трое или четверо суток, имел вид страшно голодного человека. – За одну ночь?

– Не за одну, Николай Николаевич, а за целую! – Отец Илларион хотел ещё что-то сказать, но из палатки вышел Вяземский. У него в руках была плоская длинная коробка, красиво обтянутая кожей. Офицеры сгрудились вокруг, Аркадий Иванович поддерживал коробку на левой руке, а правой открыл крышку на себя, и офицерам представилась необыкновенная красота. Аркадий Иванович, чтобы полюбоваться восхищением офицеров, а было отчего, поднял на них взор и краем глаза увидел, как из группы новичков шагнул корнет – его имени Вяземский ещё не запомнил – с явным желанием подойти, однако остановился. Вяземский заинтересовался, передал коробку Дроку и подозвал корнета. Тот не пошёл, а сорвался.

– Корнет Кудринский! – представился он. Вяземский видел, что корнета тянет к нему как магнитом.

«Что это он такой стремительный? Или невыдержанный? – несколько недовольно подумал Аркадий Иванович. – И что за дело у него такое срочное?»

– Разрешите поинтересоваться, ваше высокоблагородие! – скороговоркой выпалил корнет.

Рядом, глядя внутрь коробки, стоял Дрок. Он поднял на корнета глаза, и выражение его лица сменилось с восхищённого на недовольное. Но в присутствии командира полка он ничего не сказал.

– Это ведь… – корнет кивнул на лежащую в коробке английскую винтовку, – «Джефрисс», тысяча девятьсот восьмого года! Калибр ноль триста тридцать три дюйма, магазин на пять патрон и замок для прицельной трубки, дальность полёта пули одна миля восемьсот девяносто ярдов. Прицельная дальность одна миля двести пятьдесят два ярда, начальная скорость полёта пули…

Офицеры с восхищением смотрели на корнета. Дрок крякнул, и корнет смущённо умолк.

– Ну что же вы, Кудринский? – подбодрил его Вяземский.

– Это, господа, любимая винтовка моего дяди, он… – Корнет замялся, не до конца понимая, удобно ли то, что он так беспардонно влез между старшими офицерами.

Дрок посмотрел на Вяземского, тот поднял плечи, и Дрок принял корнета на себя – он повернул коробку в его сторону:

– Именно эта?

Корнет стушевался и потупил глаза.

– Ну же, корнет? – наседал на него ротмистр. – Почему эта? И что у вас за дядюшка такой?

– Лесной объездчик…

– Из каких лесов?.. – это уже с ехидцей спросил Щербаков, ситуация из неловкой обращалась в забавную.

– Пермских! – не поднимая глаз, как провинившийся гимназист, глухим голосом сообщил корнет Кудринский.

Вяземский поймал на себе взгляд отца Иллариона и позволил ему задать вопрос:

– Молодой человек, а вы сами-то откуда будете?

Услышав интонации далёкие от военных, корнет поднял глаза на батюшку и ответил:

– Из Алапаевска!

– Да что вы? – удивлённо и радостно одновременно воскликнул батюшка. – Почти сосед! Господа! Молодой человек – почти мой сосед… мы с ним прямо по разные стороны границы Пермской и Тюменской губерний… А как вас по имени, свет-отчеству?..

– Сергей Алексеевич… – смущённо ответил Кудринский.

– А маменька как вас величает? – с хитренькой улыбочкой спросил фон Мекк.

Не ожидавший подвоха Кудринский ответил:

– Сергуня…

Офицеры расхохотались. Они хватались друг за друга, за локти, как полынь на ветру, качаясь и толкая друг друга плечами.

Корнет Кудринский стоял с белым лицом, а отец Илларион сдвинул брови и ждал, когда хохот или взлетит на высшую точку, или опадёт, чтобы сказать офицерам, что…

– Господа! Так негоже! – Отцу Иллариону еле удалось вклиниться между двумя громовыми сотрясениями, и тут крякнул Вяземский. Ему тоже было смешно, даже очень, но он сдерживался, хотя если бы он не был командиром полка, а командиром эскадрона, то хохотал бы вместе со всеми.

– Я вам, господа, не дам в обиду моего земляка! – упорствовал отец Илларион, и ему помог Вяземский:

– И такого ценного специалиста!

Смех умолк, но офицеры ещё внутренне повизгивали и едва сдерживались, когда их замутнённые слезами блуждающие взгляды попадали на Сергуню.

Корнет стоял в полной растерянности и уже горько жалел, что не сдержался и, как мальчишка, прибежал хвастать своими познаниями. Положение неожиданно исправил ротмистр Дрок:

– Я думаю, господа, что Сергея Алексеевича нам послала сама её величество военная удача… – Офицеры разом посмотрели на абсолютно серьёзного Дрока, хотя секунду назад он заходился от хохота, так что за него становилось страшно, что вот-вот захлебнётся. – У нас есть несколько похожих орудий убийства, трофейных разумеется. – И он обратился к Вяземскому: – Господин подполковник, только мы в этих крестах и чёрточках никак не можем разобраться, которые видны в оптической трубке. Может…

Все посмотрели на Кудринского, однако Вяземский перебил:

– Обедать, господа! Денщики уже не знают, как обратить на себя внимание, думаю, у них всё простыло!.. – И вдруг у него мелькнула мысль: «Не повезло с корнетом Введенским, может быть, повезёт с корнетом Кудринским?» И Аркадий Иванович вспомнил, что когда они с Дроком и фон Мекком в конце апреля были в штабе Северо-Западного фронта, то мельком видели Введенского, но тот не подошёл.

Обед растянулся. Рыба была хороша: и тройная или четверная на раковой юшке уха, и печёные и поданные на ветках цветущей черемухи полупудовые сомы. Особенно порадовали раки. Дрок слал Вяземскому благодарные взгляды за коньяк из закромов симбирской тётушки, понемногу наливал офицерам, и никто не хмелел. И все благодарили счастливого рыбака вахмистра Четвертакова, кто знал, и абсолютно все – батюшку, а тот, смущаясь, только потряхивал седыми волосами и говорил, что рыбалка – это удача и благодарить надо Господа и мастеров своего дела. Историю, как поседел отец Илларион, молодым офицерам уже рассказали, и они смотрели на батюшку с восхищением. Отец Илларион от этого смущался ещё больше. Вяземский же ловил на себе взгляды корнета Кудринского. Он выбрал удобный момент, когда кто-то из молодых офицеров рассказывал свежий анекдот, подозвал корнета к себе и отошёл с ним на несколько шагов.

– Вы пользовались такой винтовкой или только видели её? – Он хотел прибавить «в руках своего дяди», но сдержался.

– Я, господин подполковник, из неё стрелял…

– И как? Удачно? – Вяземский видел, что корнет говорит серьёзно.

– Кабана на тыщу шагов, зимой, на снегу, – ответил, как отрезал, корнет.

– А можете нам предъявить… такую стрельбу? – Вяземский решил проявить командирскую твердость с корнетом. Когда представлялась возможность, ещё в дороге, он открывал коробку, доставал винтовку, сначала долго не мог вставить в замок прицельную трубку, а когда научился, обнаружил, что в неё практически ничего не видно – в трубке всё было мутное, чётко был виден только крест по центру, а спросить было некого.

– Могу, но не стоит.

Ответ корнета удивил Вяземского.

– Почему?

– Дело в том, ваше высокоблагородие…

– Можете обращаться ко мне по имени-отчеству.

– Я, ваше… извините, Аркадий Иванович… мне от дяди здорово попадало, когда я стрелял зря, из баловства…

Теперь Вяземскому стало ясно, что юноша знает, что говорит.

– …в общем, дядя объяснил, что винтовки такого вида сделаны очень точно: сверловка ствола, подгонка патрона, количество в патроне пороха и так далее, поэтому каждый выстрел разбивает ствол, микроскопически, но с каждым выстрелом ствол изнашивается, и надо, чтобы каждый выстрел попадал в цель…

– А как научиться?..

Корнет помолчал и неожиданно улыбнулся:

– Надо просто уметь хорошо стрелять, а научиться можно и без стрельбы, надо только хорошо освоить прицельную трубку и определять… – Тут корнет замолчал.

– Что определять?

– Расстояние до цели… направление ветра… – Кудринский говорил это с паузами, видимо, рассчитывая, что у командира не хватит терпения, и он его перебьёт, но Вяземский молчал, смотрел на него и ждал.

– …состояние погоды, влажность, учитывать время дня, температуру воздуха… и… скорость передвижения цели… – Тут он снова замолчал.

– Что ещё?

– Износ ствола!

– И как вы?.. Всё это умеете?

– Да, – твердо ответил корнет.

Вяземский не знал, что делать, что предложить. Он оглянулся на офицеров, те ели и шумели, и никакой подсказки он оттуда не мог ждать, но что-то надо было делать.

– Всё же, Сергей Алексеевич, я попрошу вас сделать выстрел.

– Здесь? Сейчас?

– Да.

– Господин подполковник, а винтовку чистили?

– Я до неё не дотрагивался, только вставлял прицельную трубку в замок…

– Принадлежность?..

– Принадлежность имеется, шомпол и всё остальное в коробке…

– А я могу?..

– Конечно, давайте пройдём в мою палатку. Прошу!

Они вошли в палатку, Вяземский показал на раскладную кровать, на ней лежала закрытая коробка с винтовкой, и заметил блеск, заигравший в глазах корнета.

«Азартный!» – подумал Аркадий Иванович.

– Разрешите? – спросил Кудринский.

Вяземский кивнул.

Кудринский уверенно открыл коробку, ловко подхватил винтовку с подстилки из тонкого светло-синего сукна и огляделся. Вяземский понял, что корнет ищет, на что уложить винтовку и принадлежность, нужен был стол. Аркадий Иванович выглянул из палатки и попросил найти Клешню. Клешня явился через минуту.

– Можете организовать стол? – спросил Вяземский денщика.

– Могу, ваше высокоблагородие, а для че… – Тут он увидел стоявшего с винтовкой корнета и сообразил. – Момент’с, ваше высокоблагородие!

Аркадий Иванович припустил это «Момент’с», сказанное Клешнёй в чисто трактирной манере, видимо механически, он смотрел, как Кудринский нежно ощупывает и оглаживает винтовку и как облизывает губы.

«Как есть азартный!»

Через пару минут Клешня просунул в палатку лицо и доложил, что стол готов. Вяземский с корнетом вышли. Стол был поставлен рядом с обеденным, но офицеры не обратили на это внимания. Клешня и здесь показал себя предусмотрительным – на столе была расстелена чистая белая тряпка.

Кудринский сделал неполную разборку и стал протирать детали, тёр долго и подолгу рассматривал, поднося близко к глазам, потом взялся за шомпол и протирал ствол. Для проверки достал носовой платок, скрутил уголок жгутиком и затолкал в начало ствола и в замке, раскрутил и посмотрел – носовой платок остался белым. Потом смотрел в ствол, подняв его к небу, и после этого собрал винтовку. Подозвал своего денщика, что-то шепнул, денщик подошёл к Клешне и тоже что-то шепнул. Клешня сначала посмотрел на денщика, потом на Вяземского.

«Экое воспитание у корнета! Должно быть, маменькин сынок!» – подумал Вяземский, кивнул, и Клешня подошёл.

– Господину корнету требуется патрон, ваше высокоблагородие.

– Ключ к цинке должен быть прикреплён к днищу, снизу, – протирая чистой тряпицей винтовку, произнёс Кудринский, как бы ни к кому не обращаясь.

Клешня ушёл и вернулся с патроном. Кудринский взял, внимательно осмотрел и также тщательно, как всю винтовку, протёр. Закончив, он всё, что было у него в руках, положил на стол.

– Я готов, ваше высокоблагородие! Укажите цель!

– Цель? – Вяземский наблюдал за корнетом, как когда-то в классах он наблюдал за учителем химии, делавшим опыты, тогда было любопытно, но страшновато, в учительских руках или на кюветах всё время что-то загоралось, дымило, взрывалось, совершенно неожиданно, хотя все именно этого и ждали. Тут тоже было любопытно и тоже страшновато, потому что офицеры перестали есть, шутить и собрались в полном молчании вокруг стола. Стрелять предстояло Кудринскому, а волновался затеявший всё это Вяземский.

– Цель? – переспросил он и стал оглядываться. Между собой переглянулись ротмистры фон Мекк и Дрок, и Дрок пошёл к обеденному столу и вернулся с пустой бутылкой из-под сельтерской воды.

– Где ставить, какова дистанция? – спросил Дрок корнета. Корнет посмотрел на Вяземского. Тот развёл руками.

– Можете не ставить, господин ротмистр, можете кинуть в воду, – спокойно ответил Кудринский.

– Вы уверены?

– Да, только не затыкайте пробкой.

– Почему?

– В бутылку зальётся немного воды, и она будет плыть стоймя, горлышком кверху…

– Её совсем не будет видно…

– Немного будет.

– Воля ваша, – сказал Дрок и остановился в выжидательной позе.

– Разрешите? – Кудринский обратился к подполковнику.

– Да, приступайте, – разрешил Вяземский, поскольку более ничего не оставалось.

Кудринский зарядил и повернулся к реке. Вдруг ротмистр спросил:

– А вам бросать по течению или против?

– Можете по…

Дрок размахнулся и бросил бутылку. Бутылка улетела далеко и плюхнулась в воду, утонула, всплыла, покачалась из стороны в сторону и дальше поплыла, спокойно высовываясь горлышком из воды. Кудринский стоял и не целился. Бутылка отплыла шагов на сто. Кудринский стоял. Неожиданно пошутил фон Мекк:

– Если так будет продолжаться и дальше, то её подстрелят под Мемелем германцы!

И также неожиданно ему вторил Щербаков:

– Жалко, что не вложили в неё записку какой-нибудь литовской девушке, мол: «Привет из Алапаевска!»

Однако офицеры на шутки не отреагировали, они стояли у Кудринского за спиной и ждали выстрела. Кудринский повернулся, на его лице была широкая улыбка, он воспринял шутки своих новых товарищей как шутки. Не смешно было Вяземскому и отцу Иллариону, тот подобрался к подполковнику и взялся за рукав его френча.

Бутылка плыла дальше, Кудринский выжидал и, когда бутылка отплыла ещё шагов на тридцать, поднял прицельную планку, вскинул винтовку, недолго целился и выстрелил – бутылка лопнула большим водяным шаром.

Все дожидались, когда в ушах пройдёт звук выстрела, стали смотреть друг на друга, на Кудринского, тот открыл затвор и выпустил из него пороховой дым и даже дунул в замок, потом повернулись к Вяземскому и стоявшему рядом, с замершим оскалом улыбки, отцу Иллариону.

Вяземский спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Господа, а ещё есть бутылки?

– Как не быть? – ответил Дрок. – Найдём!

И тогда подполковник обратился к корнету:

– А с прицельной трубкой… и подальше, шагов на пятьсот…

– Шестьсот! – ответил Кудринский.

– Шестьсот! Павлинов, несите патрон.

– Один, ваше высокоблагородие?

– Один, – ответил за подполковника Кудринский.

Дрок пошёл за пустой бутылкой, Клешня метнулся к палатке, остальные остались ждать.

Клешня выскочил со сжатым кулаком, глянул на Вяземского, тот жестом его подозвал, и Клешня подбежал.

– Отдадите патрон и от меня по течению идите по берегу шестьсот шагов, – сказал ему Вяземский, потом оглядел Клешню снизу вверх и добавил: – Только сильно не махайте! У вас в шаге косая сажень. Идите. Насчитаете, кричите!

Клешня отдал патрон и пошёл к берегу. Дрок кинул бутылку. Бутылка упала, утонула, всплыла, но всплыла на боку, все поняли, что бутылка закупорена пробкой, и посмотрели на Дрока. Тот оскалил улыбку и произнёс:

– Вражеская бутылочка! Хитрит!

Бутылка плыла. Клешня исчез в прибрежных кустах.

Бутылка удалялась по широкому, прямому в этом месте Неману и постепенно становилась всё меньше. Теперь Кудринский смотрел на воду через прицельную оптическую трубку. Некоторые офицеры перестали различать бутылку на воде. В одном месте бутылка замерла и поплыла по кругу, те, которые её видели, затаили дыхание, но через несколько секунд она выправилась и снова поплыла прямо, всё отдаляясь. Вдруг оттуда, куда ушёл Клешня, раздался крик:

– Шестьсот!

В этот момент Кудринский выстрелил. Теперь уже никто ничего не видел, только Дрок шёл к Вяземскому, он снял фуражку и вытирал в ней пот.

– Мне нечего сказать! – произнёс он.

– А бутылка? – спросил потерявший её из виду Вяземский.

– А бутылки нет!

Ошеломлённые, офицеры несколько секунд молчали. Кудринский как ни в чем не бывало разрядил оружие, подобрал гильзу и положил её в карман. Он подошёл к Вяземскому и попросил:

– Господин подполковник, Аркадий Иванович, разрешите я почищу.

В этот момент на поляне одновременно появились Клешня и вахмистр Четвертаков. Клешня был выше сапог мокрый и в полном восхищении, он видел попадание пули в бутылку. Четвертаков выскочил на поляну на своей Красотке. Красотка, неожиданно увидав много людей, дала свечу. Четвертаков осадил и соскочил. Он хотел что-то спросить, но, разглядев улыбавшихся офицеров, выдохнул. Вяземский понял беспокойство вахмистра и подозвал к себе:

– Вы, вахмистр, не беспокойтесь, всё в порядке, мы тут репетируем с новым оружием, и, кстати, я нашёл вам репетитора.

Четвертаков не всё понял.

– Учителя по сверхметкой стрельбе.

Четвертаков опять не всё понял, но Вяземский уже повернулся к Кудринскому и жал ему руку.

Ротмистры Дрок и фон Мекк в сопровождении Щербакова и денщиков далеко ушли от стола. Обедающие к тому времени уже мечтали о десерте. Дрок испросил разрешения у Вяземского в честь такой замечательной стрельбы угостить офицеров. Всем офицерам предложили кофе и коньяк.

Ротмистры нашли на берегу старую купальню с лавками и отдали распоряжение денщикам. Те установили пять пустых бутылок, и Дрок и фон Мекк стали стрелять. Они соревновались. Они, сколько друг друга знали, всё время соревновались, и ни один другого ни разу не победил, и наступил момент, когда они поняли, что продолжать соревнование в чём бы то ни было бессмысленно, и прекратили, но здесь после такого выстрела молодого корнета прежняя страсть снова возымела своё – взыграло ретивое. И они стреляли по бутылкам. Стреляли с левой руки, потому что у фон Мекка правая была раненая. Василий Карлович, правда, протестовал, но Евгений Ильич настоял на своём. Сериями по пять бутылок. Никто не дал промаха, и бутылки кончились.

Ротмистры просчитались, стрелять надо было по четыре. Бутылки кончились на фон Мекке, и ему надо было дать удовлетворение. За Василием Карловичем оставалось ещё пять выстрелов, но стрелять стало не по чему. Дрок, кроме этого, расстрелял все патроны, а у фон Мекка ещё были. Ротмистры стали осматриваться, однако ничего подходящего для мишени не нашли, местные жители не бросали на берегу никакого пригодного мусора. Стали думать. Денщики, пристыженные чистотой места, убирали оставленное их господами стеклянное битьё, Щербаков курил с явственным намерением вернуться к столу, сытость дозрела, и ему уже хотелось сладкого; и в качестве секунданта он уже был не нужен, как вдруг Дрок сделал предложение:

– Василий Карлович, а как насчёт того, чтобы влёт?

Фон Мекк посмотрел на Евгения Ильича, ему уже было скучно, и ныла раненая рука, но он видел, что Дрок вошёл в азарт, и спросил:

– А во что?

– Да вот хотя бы в мою фуражку!

Василий Карлович удивился:

– А у вас их что – пять?

Евгений Ильич пожал плечами:

– Нет, одна, но попадите хотя бы раз!

Василий Карлович в некотором недоумении на секунду задумался, вдруг в его глазах сыграл чёрт, и он ответил:

– Согласен, только бросайте как можно выше!

– Известное дело, – обрадовался Дрок, он не заметил чёрта в глазах фон Мекка, снял свою старую, обветренную потёртую фуражку и за козырёк стал раскачивать. – Раз! Два! – считал он и на счёте «три» подкинул так высоко, как только смог.

Фон Мекк поднял револьвер, прицелился в самой верхней точке полёта, но не выстрелил; фуражка, вращаясь волчком, стала падать, Щербаков, затаив дыхание и забыв, что у него в зубах дымится папироса, смотрел, почему не стреляет Василий Карлович. Денщики бросили своё дело и тоже смотрели. Фуражка упала Василию Карловичу под ноги, и тут он начал в неё стрелять, в упор. Фуражка получала одну пулю за другой, она получала очередную пулю и каждый раз подпрыгивала, как радостный щенок, с которым играет хозяйский сынишка. После последней пули она замерла на зелёной траве, дымясь простреленным сукном. На всё это смотрели три открытых рта. Четыре. Молча. Из одного рта выпускался папиросный дым, и через него блестели глаза. Это был Щербаков. В его голове билась ключиком только одна мысль: «Интересно, а как об этом рассказать господам офицерам? – И ещё одна: – Что сейчас будет между господами соревнователями? – И третья: – Не стать бы мне и вправду секундантом?» Он закашлялся дымом – последняя мысль вывела его из состояния прострации.

– Господа… – сипло продавил он.

Василий Карлович неудобно укладывал револьвер левой рукой в кобуру и спокойно смотрел на Дрока. Тот поднял из травы фуражку, просунул через дырки пальцы и пошевелил ими. Очень грустно выглядел лопнувший пополам целлулоидный козырёк, будто на фуражку наступил слон. Все видели, что Дроку нечем дышать, и ни у кого не было смелости к нему подойти.

У компании от стрельбы и неожиданности произошедшего звенело в ушах.

– Изрядно! – наконец промолвил Дрок, не отрывая взгляда от фуражки.

– У меня есть для вас совсем новая, – спокойно сказал фон Мекк. – Новейшего образца, специально купил, когда был в отпуске, только не знал, как к вам с этим подъехать! А тут, видите, какой случай? Вы сами всё… и предложили.

Но Дрок будто не слышал сказанного, он смотрел на свои пальцы, просунутые через дырки.

– Да-а! – врастяжку промолвил он. – Вот это мастерство! Это вам не через оптическую трубочку… Это… – Он не закончил, повернулся и быстрыми шагами стал уходить в сторону лагеря.

Через час Дрок вернулся к столу, на его голове была папаха. Офицеры пребывали в самом добром расположении духа и восприняли такое появление ротмистра как эксцентричность. Фон Мекк хмыкнул по поводу упрямого характера своего боевого товарища: «Чудит, Плантагенет!» Щербаков счёл за лучшее промолчать. А денщики! Те не удержались: «А Зуб-то, Зуб! Расстрелял свою фуражку, так и не жалко, совсем уж, старая была, да чуть не вызвал Мекка на дуэль, а Щербаков в кусты убёг, а молодой корнет через трубочку, небось заговоренная, прямо так по Неману и пулял, да столько набил раков… Чудеса!»

Утром 6 июня полк получил приказ, снялся, к вечеру прошёл через опустевший город Ковно, переправился через Неман и устремился на север.

* * *

У Введенского сегодня был на удивление активный день. Но неприятный.

Предыдущие месяцы – конец апреля, весь май и половину июня – он наслаждался бездельем, Малкой и отсутствием забот. Маменька присылала деньги, и хотя цены росли, в том числе и в заведении Барановского, но посылки из дома плюс жалованье покрывали все расходы.

Корнет уже начал забывать о написанном донесении и почти не думал о его судьбе. Вспомнил только совсем недавно, когда в списках опасно раненных увидел фамилию поручика Рейнгардта А. А. и наименование своего полка, но ничего не испытал, расстояние между ним и полком стало настолько велико, что все прежние переживания и воспоминания ушли в прошлое.

Время, свободное от службы, – всего-то несколько командировок по лазаретам, – он проводил за чтением и с красавицей Малкой.

У Введенского не было забот. Заботы были у Малки – не забеременеть.

Она оказалась очень способной, через несколько недель после знакомства уже лопотала по-русски и смогла объяснить, что ей никак нельзя забеременеть, потому что сразу придётся выйти замуж за племянника Барановского, младшего сына его старшего брата, а следовательно, и расстаться. Расставаться им не хотелось.

Введенский был почти счастлив и был бы полностью счастлив, если бы Малка в действительности была Мария, а не иудейка. Их связь никому не могла открыться, потому что это означало бы конец карьере, даже если бы Малка приняла православную веру. Тут были большие сложности: во-первых, Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич нагнал полного страху на всё войско по поводу того, что евреи предатели и ждут не дождутся победы германца; а во-вторых, так или иначе, все родственники Малки оставались бы евреями, и куда Петя Введенский приведёт жену? В Офицерское собрание в круг полковых дам? Невозможно! В Дворянское? Тем более. Это омрачало счастливое самоощущение Пети, но только тогда, когда он об этом думал, а думал он об этом тогда, когда утром уходил от Малки на службу. А на службу он уходил каждый день и не думал до следующего утра. А наряд купил. Малка сама прошлась по магазинам, выбрала что-то невообразимо красивое, Петя сказал ей, чтобы она не смотрела на цену, дал деньги, и две недели назад они вдвоём сделали примерку.

В тот вечер Малка приготовила, судя по запахам, очень вкусный ужин; у Барановского Петя купил бутылку сладкого ликёра «Шартрез» для Малки и крепкого коньяка для себя. Примерка получилась очень красивая. Петя такого ещё ни разу не видел.

Малка купила всё – всё бельё, и белья оказалось много: чулки – прозрачные шёлковые, чёрные, в сеточку; корсеты – мягкий и с китовым усом; нижние юбки и ещё много такого, чему Петя не знал названий.

Малка зажгла в меноре свечи и даже, – Петя не заметил, каким образом, – от Барановского появился граммофон с пластинками.

Примерку начали перед ужином.

Малка пригласила Петю удобно расположиться на диване, рядом на столике поставила ликер и коньяк, фрукты и рюмки. Завела граммофон и стала выходить из спальни.

В первый выход на ней не было ничего. Она вышла на одну секунду и снова, как когда-то, посмотрела на Петю тем – прямым взглядом. У Пети перехватило дыхание: Малка предстала с распущенными волосами и прикрывшись руками.

Петя выпил глоток коньяку.

Второй её выход был в панталонах, очень скромных, без кружев, в обтяжку. У Пети снова перехватило дыхание, и он снова выпил коньяку. В следующий раз она вышла в чулках попеременно: сначала в прозрачных, потом в чёрных, потом в сеточку – одни чулки и подвязки. Потом были чулки и корсет, сначала мягкий, а после на китовом усе, его верхние оборки доходили только под грудь. Петя стал ёрзать на диване и пил коньяк вперемежку с ликёром, захотелось сладкого. Потом были нижние юбки без корсетов, Малка стала похожа на цыганку, и Петя почувствовал, что ему жарко, и снял китель. Малка выходила по-разному одетая или раздетая, в одном, в другом, и всё время на ней чего-то не было, именно того, что скрывало бы её прелести. Когда Малка перемерила уже, казалось, всё и осталось платье, она долго не выходила из комнаты, а когда вышла…

В доме Пети рассказы писателя Александра Куприна читали запоем, тихо обсуждали между взрослых, а от него прятали, но он их находил и тайно читал. И тогда из «Вешних вод» Ивана Тургенева к Петиному представлению о красивых и смелых женщинах прибавилась Суламифь. Петя выкрадывал рассказ на ночь, читал под одеялом и до утра не спал.

Малка вошла в гостиную. Она была в Петиной ночной сорочке, длинной, до пят, из тонкой бумажной материи. Петя сначала не понял, а потом увидел, что Малка разрезала ворот сорочки до пупка, и больше на ней не было ничего. Распущенные волосы, оголённые плечи, сорочка и смуглая кожа. Она не стала ничего представлять, а стала накрывать на стол. Она входила, выходила, наклонялась, присаживалась, поворачивалась то правым боком, то левым, и Петя при каждой перемене её позы всё видел. Видел всё то, что хотят видеть мужчины, когда они подсматривают за женщинами, а женщины вроде бы их не замечают. Она двигалась, поправляла плечики, запахивала ворот или открывала его, расправляла на коленях подол… Петя всё видел. Он видел всё, но… не целиком, не так, как когда Малка появилась перед ним вся голая. А Малка ходила в кухню, из кухни, приносила и ставила на стол еду, резала овощи, тоже перед ним; она двигалась, расставляла тарелки и раскладывала приборы, иногда она тянулась через стол и наклонялась, и тогда Петя тоже что-то видел, но опять не всё, и вдруг он понял, что представить её себе совсем голой уже не может, не может охватить её своим воображением полностью. Только кожа – матовая и смуглая.

Потом Малка села к Пете на колени и поцеловала, долго, сказала, что пойдёт умыться, и вышла в сени.

Июнь стоял жаркий.

Малки не было несколько минут. Петя потел, томился и отхлёбывал коньяк. Малка вошла. Не Малка. Перед Петей стояла Суламифь. В дверном проёме.

Суламифь явилась из виноградника перед молодым царём Соломоном в лёгком платье, тёплый встречный ветер прижал платье к её телу, платье облегало тело, и Соломон её увидел.

На Малке была мокрая Петина ночная сорочка.

Видение было недолгим. Малка вышла и через минуту вернулась в прозрачном оранжевом пеньюаре. Она подошла к граммофону и стала перебирать пластинки.

Утром следующего дня ещё в постели Малка сказала:

– Я не должна была зажигать в меноре свечи и ходить голая… Это большой грех, и за это меня накажет Бог, но я хотела, чтобы ты запомнил меня на всю жизнь. И не Малка я, и не Мария! Я Тега, помнишь?

Неприятности начались в понедельник, 21 июня: утром Введенского вызвали в делопроизводство генерал-квартирмейстера.

В пустом кабинете сидел приехавший из Ставки жандармский ротмистр. Он показал Введенскому на стул, а сам молчал и перелистывал довольно толстую папку. Через минуту-другую ротмистр поднял на Введенского глаза и сказал, что его зовут Михал Евгеньич. Введенский перед старшим офицером сидел, и, казалось, совершенно без дела. Ротмистр переворачивал страницы, листал, Введенский сидел и смотрел. Он ждал, что скажет ротмистр. Наконец тот перелистал до первой страницы и спросил:

– Господин корнет, вам есть что добавить к тому, что вы написали… – и он прочитал: – двадцать пятого сего апреля?

Введенский удивился, он смотрел на папку.

– Корнет, я вам задал вопрос! – повторил ротмистр, и тут до Введенского дошло, что перед ротмистром лежит его донесение, написанное два месяца тому назад, а к донесению… Что это?.. Подшито уже столько бумаг? Введенский не верил своим глазам.

– Корнет! – снова услышал он.

– Да, господин ротмистр, извините… – Он хотел спросить, что – эта папка, такая толстая, собрана по его донесению? Но не успел.

– Вам есть что к этому добавить, что вы молчите? – Лицо ротмистра было совершенно бесстрастное.

– Нет! – ответил Введенский. – Я вышел из полка уже больше двух месяцев и ничего не знаю…

– Ну что же! – промолвил ротмистр. – Тогда мне тоже! – Он захлопнул папку и посмотрел на корнета так, что было понятно, что разговор окончен, корнет свободен и может идти. Введенский поднялся. – Вы свободны! Только помните, корнет, что этот орден вам присвоен по представлению полка!

Введенский вышел. И почувствовал, как в нём закипает злоба. Он пошёл в своё делопроизводство и стал курить у окна.

«Это что же, и всё? Папку захлопнул… Я свободен… А Рейнгардту всё сошло с рук? – думал он. – Нашили целое дело, а я… что я ещё могу добавить?.. А что я могу ещё добавить, если я уже не в полку! Только то, что Рейнгардт демократ, либерал и социалист! – Эти слова Петя Введенский слышал от дяди, когда тот на короткое время приезжал к сестре, матушке Пети, отдохнуть от столичных министерских забот. – Что он якшается с нижними чинами запанибрата, что жрёт с ними из одного котла, ходит в солдатский нужник и носит солдатское бельё? – Здесь Петя злобно рассмеялся: – Ха-ха! Барон фон Рейнгардт жрёт с нижними чинами из одного котла в солдатском нижнем белье! – Петя живо представил себе эту картинку: Рейнгардта и драгун в одних кальсонах вокруг огромного чана со жратвой на фоне кривого сельского нужника, и с большой деревянной ложкой. – И почему они попрекают меня этим орденом? Я что, его украл?.. Наградили и наградили, сами наградили, я ничего не просил!» Злоба и обида настолько душили, что Петя готов был расплакаться. Под Лодзью он, субалтерн-офицер, без подчинённых, находился с отделением корнета Меликова, своего товарища по юнкерскому училищу, и отделение оказалось под артиллерийским обстрелом. Не поступало никаких команд, Меликова контузило, он не мог управлять, и тогда унтер Четвертаков Введенского и остальных вывел из-под обстрела. Просто вывел. Введенскому было стыдно перед унтером, он не совершил никакого подвига, просто гибли люди, и было так страшно, что решение могло быть только одно, и он вышел из боя. Драгуны вынесли Меликова, а все почему-то решили, что это не Четвертаков, а он спас друга! Меликов потом ему об этом сказал и сам был благодарен. Ему, а не Четвертакову! Потом кавалерия мало принимала участия в делах, одни только разведки. Меликов и Рейнгардт рвались в эти разведки, Рейнгардт из них не вылезал. Бр-р-р! Холод, грязь, темнота, вонь от гниющих трупов, впрочем, трупов было немного – война ещё туда-сюда двигалась, но всё равно… Меликов погиб под Могилевицами. И Рейнгардт опасно ранен. И матушка в каждом письме просит не геройствовать и не лезть на рожон. Он ведь у неё один. Да и ну её, эту войну, к чертям собачьим, он, что ли, её придумал? Рейнгардту она нужна геройство своё, храбрость, показывать впереди нижних чинов, так разве он не социалист? Об этом и писал, а при чём тут орден? И воняет от них всех так, что когда рядом пройдет, если за спиной, так не поймёшь, лошадь прошла или драгун.

На этом месте злых рассуждений Пети Введенского открылась дверь, и заглянул вестовой от дежурного и сказал, что его ждёт начальник делопроизводства военных сообщений.

Введенский вышел от начальника. Ему предстояло ехать в крепость Гродно. Туда должны прибыть какие-то новые вошебойки, их нужно получить, оформить документацию, сопроводить в крепость Осовец, сдать в лазарет и проследить за установкой. Поезд отходит через полтора часа.

Было жарко, так жарко, как бывает в конце июня, когда уже вот-вот июль. Однако Введенскому жара не мешала, у него от этой жары остались самые приятные воспоминания. Всего две недели назад была та чудесная примерка, чудесный спектакль, лучше которого Введенский ничего не видел. Его друзья гимназисты, когда им удавалось попасть в оперетки, потом, изгрызая в мокрый хлам мундштуки папирос, рассказывали такое про актрис, что захватывало дух и не верилось. За Петенькой дома следили, он мечтал попасть в оперетку, но ни разу не удалось. Юнкером попал, но ничего такого не увидел, и это было огромное разочарование, а тут!

А тут надо собирать вещи и куда-то ехать, а в пути попутчики, и чаще всего пьют и болтают всякую военную ерунду, и надо терпеть. Но это ладно, это ничего, Введенский уже начал привыкать. Поэтому он сейчас пойдёт к Барановскому, поест, надо чем-то запастись в дорогу и успеть на короткое свидание с Малкой.

Петя шёл к Барановскому, не замечал жары, и вдруг понял, что это хорошо, что короткое. В последние дни Малка сильно изменилась, она стала грустной и иногда даже плакала и утыкалась Пете в плечо. И Петя не мог добиться причин. На его вопросы она отмалчивалась. И это стало Пете надоедать, но отчётливо он этого пока не осознавал.

Он дошёл до Барановского, дёрнул входную дверь ресторана, дверь не открылась, рука сорвалась и заныла. Петя не понял и снова дёрнул, дверь была заперта. Он сошёл назад со ступенек и посмотрел вверх, может быть, он ошибся и это не ресторан Барановского? Но по тому, что Петя видел, – это был ресторан Барановского «Бельведер» и одновременно не был – над дверью не было вывески, из стены торчали крюки, на которых она висела, но сейчас её не было. Петя ещё раз дёрнул дверь и услышал из-за спины:

– Нету их… жидов! Всех согнали!

Петя обернулся, перед ним стоял извозчик, но точно, что это сказал он, потому что из всех, кто в это время был на улице, ближе всех находился извозчик.

– Куда согнали? – спросил Петя.

– На станцию, эту, как её, сортирную…

«Сортировочную», – понял Петя.

– Хошь, свезу, господин барин? – Извозчик лыбился.

– Зачем согнали? – спросил Петя.

– В Расею отправляют, тута им боле делать неча, опасные оне очень, жиды-то… А то свезу?

Только тут Петя что-то понял, он связал услышанное с бумагами, поступавшими из Ставки об обязательной эвакуации в тыл местного населения, и эвакуация уже давно шла, но Петя никак не думал, что это так коснётся его. Он сорвался с места и побежал к Малке – там-то дверь откроется, не может не открыться, у него ключ, и, скорее всего, и ужин готов, и не надо было идти к Барановскому… чёрт возьми! Малка обижалась, когда, перед тем как идти к ней, Петя заходил к Барановскому, просто потому, что это было ощущение свободы и он мог посидеть и поболтать с Барановским по-свойски полчаса, и полтора часа, и больше. А обиды… это ничего, Малка быстро отходила и шутила, что, когда милые бранятся, только чешутся, слово «тешатся» ей было непонятно, неочевидно, а вот чесаться – очевидно, и они друг друга чесали и смеялись до упаду.

– А то свезу, барин, куды надо свезу! – услышал Петя за спиной, но уже далеко.

Дом был пустой. Петя осмотрел всё: и спальню и шкафы, они были пустые. Теперь в Петиной голове заработала мысль, точнее, в одной половине головы, потому что другая половина там, где не было Барановского и Малки, была пустая. Он потерял много времени, а надо собираться, и до отхода штабного поезда оставалось только сорок минут. Он громко выругался, он громко выкричал все ругательства, которым был обучен, и выбежал из дома.

Пообедать удалось у хозяйки-вдовы, она снабдила пирожками, и Петя запрыгнул на подножку вагона за секунду перед тем, как поезд тронулся. Теперь бы только в купе не было военных, тогда можно будет спокойно обо всём подумать. Однако Пете не повезло, в купе сидели военные чиновники, и Петя вышел в коридор. Он до самого низу открыл окно, стал курить, думать и смотреть, ничего не видя перед собой. Теперь пустая половина головы начала заполняться. Петя думал, он вспоминал и сопоставлял. Последние дни Малка была грустная, и он вспомнил её слова, что она хочет, чтобы он запомнил её на всю жизнь. Это значит что? Её выдают замуж, но о том, когда это должно произойти, она смолчала? А сама всё знала? Тогда так ей и надо. И тут же он снова вспомнил, что с конца мая почти каждый день читал копии бумаг, где Верховный требовал эвакуировать местное население, в первую очередь евреев. В июне северо-западнее Седлеца на границе с Восточной Пруссией в районе Мариамполя шли жестокие бои, там воевала гвардейская кавалерия. Оттуда уходили транспорты с ранеными в одной толпе с эвакуируемыми. В штабе фронта на это роптали, потому что и транспорты и обозы двигались навстречу войсковым пополнениям по одним дорогам, и это создавало большие затруднения, особенно для Петиного управления военных перевозок. Тогда получалась целая сумятица, тогда в Ставку слали соответствующие бумаги, и Петя их тоже читал.

От всех этих размышлений у Пети сложилось, он это понял, что больше он не увидит Малку, если только в Гродно! А может быть, в Бресте, это ближе, потому что дорог на восток немного, тем более что население, как выразился извозчик, «согнали» на Сортировочную. Брест, конечно, ближе, однако это полоса Юго-Западного фронта, значит, всё-таки в Гродно. Туда Петя успеет наверняка раньше, он-то едет штабным поездом, а их-то, этих, – пока погрузят, пока тронутся… И только тут Петя осознал, что он едет… в Гродно! А в Гродно?.. А в Гродно… Таня, Танечка, Татьяна Ивановна Сиротина, героиня санитарного поезда Гродненского крепостного лазарета № 1! А что же Малка? А Малка? А Малка – была! Просто была! И тогда Петя твёрдо зажал два пальца, на душе отлегло, он вернулся в купе и стал угощать чиновников, своих попутчиков, вдовьими пирожками, а у чиновников нашёлся ром и темы для разговоров ни о чём. Они же были не военные, а военные чиновники.

 

Письма и документы

Дорогой, многоуважаемый

Иннокентий Иванович!

Пишет Вам Ваша жена Марья Ипатиевна Четвертакова, верная Вам по всю жизнь. Живем потихонечку, ничего себе, и Вам не хворать. Хлеб, соль есть, рыба есть! Получили Ваше письмо от января-месяца 8 числа сего 1915 года от Рождества Христова. А сегодня уже 8 марта.

Далёко же тебя, свет мой Кешенька, закинуло, что письма ходют ажно по 3 месяца, ой, далёко. На самый на край света, это где же твоя Польша находится? За тридевять земель! А люди тама какия, небось на наших и непохожие вовсе? Так и есть. Вера-то другая! И по-нашему не разумеют. Как же ты с ними разговоры-т разговариваешь? И с наградой, прими наши поздравленица и от меня и от отца Василия и от всей нашей Листвянки, все об том тока и говорят, што ты бравый герой кавалерский. А погоды у вас, так небось уже совсем другие, а у нас ищо морозы и лед на море аршина два, майну продолбишь, а она замерзает, пока до берега дойдешь за снастью, али ишо за чем, так снова долбить приходится, нам бабам это тяжело, спасибо батюшка иной раз рядом становится, тогда всё легше.

А на другом-то берегу Ангары одне страсти. Всё стройка идёт, чугунку тянут, так долбают скалы, ажно земля трясётся, не растрясли бы вовсе, што б не раскололася, а людишек с чугунки на тот берег, што в Мостовую, так прям по льду с чемоданами и сундуками-рундуками так и перевозят, а дальше они снова на паровоз садятся и куда-то едут на край света. Батюшка говорит в Китай и дальше. А дальше куда? За нами Чита-город, а тама Хабара-город и море и тоже край света. Чё делают? Ума не приложу. И оттуда таким же путем следуют, а народ всё негодный, прости Господи.

Мишка Гуран захаживал, а как же. И мёду привёз и медовухи и жиру медвежьего и мяса вяленого много привёз, а сам в Иркутск укатил, зима кончилась, пуль да пороху купить боле негде, по нынешним временам. И молодь всю как подчистую в армию загребли, да в твои места-та и отправили. Кто будет рыбачить, да сено косить?

А про врага не уразумела я. Как же Жамин, когда германец твой враг, а Жамин тоже германец? Тогда какие он завидки к тебе завидует? Мы с батюшкой и не разобрались. Одначе ежели одно слово завидчик он твой, Жамин, тогда другой и разговор-то! Не враг! А завидчик! А на завидчика не обижайся, он сам себе изнутра изгложет, да так выгложет, што до самого пуста. Ты его в спину крести и хорошее желай он завидовать-то и перестанет. Так батюшка сказывал!

И не пью я вовсе, напраслину не наводи. Куда мне пить. Не до того мне сейчас.

На могилку захаживаю и службу батюшка служит, как положено, а крест покосился, так сама и поправила. Горя нет, не волнуйся.

Сеть твою сама пользую, кому дашь? Народец щас в страхе за себя пребывает, што завтра исть, всё дорого, так к городскому товару и не подступишься. Так старое исподнее нет-нет да на нитки и распущу.

Вот такая наша жизнь. Не боле весёлая.

Ну, дорогой мой и любезный Иннокентий Иванович, на том прощаться буду, бо сказать боле нечего, всем приветы передавай, кто с тобою воюет, не знаю я их никого и тебе приветы и от сестрицы моей и от свояка и детки его подросли, и со всего села и особо от отца Василия.

Твоя Марья.

8 сего марта.

(Писал отец Василий)

* * *

Многоуважаемая Т. И.

Я давно пишу не Вам, а себе. До Вас мне, видимо, уже никогда не дотянуться. Вот так между собой борется мужчина и интеллигент, а если проигрывают – то оба.

Очень хочется иной раз посадить вокруг себя всех тех, кто рядом и нижних и средних чинов и других и всё им рассказать.

Рассказать есть что!

Нет у нас ясных целей в этой войне.

Их было провозглашено две и обе союзнические: спасти от австрийской колонизации братьев-славян: сербов, черногорцев и босняков, и оказать помощь Франции и Великобритании. Собственно русских целей нет. Поговаривали о проливах Босфор и Дарданеллы и свободном проходе в Средиземное море, но тут есть сложность, потому что в свою очередь из Средиземного моря оба выхода в открытый океан – в руках у англичан: и Суэц и Гибралтар. А это что же – другая война?

Для завоеваний Россия и так слишком велика: от Варшавы и до Охотского моря и Берингова пролива; от земли Франца-Иосифа и до Туркестанской Кушки и границы с Афганистаном, почитай – Индии.

Германии же, ставшей после объединения огромной европейской державой, есть за что воевать – за жизненное пространство. Её основными врагами-противниками оказались владевшая половиной мира, морями и океанами Великобритания и Франция. Против России у Германии воевать имеется только одна причина – Россия союзник врагов и клятвенно обещала им помощь, поэтому Россию Германии надо всего лишь сковать войной, а дальше видно будет.

Вот поэтому против Великобритании и Франции Германия и выставила шесть седьмых своих лучших войск, а против России оставила кордон из четырёх армейских корпусов, то есть шестнадцати второочередных дивизий ландвера и ландштурма, и в их числе всего одна на этом фронте, кавалерийская.

И получается, что истинный враг России – Австро-Венгрия и то только из-за братьев-славян.

Ещё циркулируют слухи, что в цивилизованной Европе есть тайные недруги, и они хотят, чтобы России вообще никакой не было. Но в это не хочется верить, потому что вокруг такие на вид образованные, милые и хорошо воспитанные люди. И по большей части близкие родственники государя Императора. Однако это вдомёк только венценосным и некоторым малочисленным из их окружения.

Для русского же солдата: рязанского, смоленского, тверского крестьянина, а также симбирского, московского и так далее обывателя ясная цель в этой войне одна – «За Царя Батюшку! И родимое Отечество!» Да кому-нибудь «накостылять» за позорное поражение в русско-японской войне, хотя и кончилась уже как девять лет тому. Поэтому эта война должна быть короткой, блестяще-победной, Отечественной – Второй. Вот мы и двинули на все фронты самые лучшие свои войска.

Однако итоги войны пока не очень. Своим союзникам мы, конечно, помогли, иначе Франция бы уже пала, хотя и французы и англичане бьются с отборными германскими войсками и сами проявляют чудеса стойкости. Нам с осени стало нечем воевать – мирный запас снарядов и патронов уже расстреляли. Союзники с поставками медлят, хотя именно на это они нам дали кредиты. Огромные. Но им и самим надо стрелять.

И далеко не все наши генералы оказались на высоте. И почти все они были генералами девять лет назад, во время русско-японской войны. В итоге и первое, и второе наступление на Восточную Пруссию проиграны: ни Ренненкампф, ни Самсонов задачу не выполнили. Германцы же перегруппировались, перекинули из Франции два первоочередных корпуса и нажали на Варшаву и Иван-город, мы устояли и сами нажали под Лодзью и даже окружили ударную германскую группировку под Ловичем, но подвела устаревшая методика управления войсками и германцы, потеряв три четверти убитыми, утекли через разрыв между нашими частями.

Командующие германскими войсками на Восточном фронте Пауль фон Гинденбург родом из Позена, то есть польской Познани, его начальник штаба генерал Людендорф родился в окрестностях этого же города, генерал фон Притвиц потомок древнего силезского рода, что на границе с южной Польшей. Они хорошо понимают, что от Варшавы до Берлина всего 500 верст, и правильно отдают себе отчет в том, что русские на своих Северо-Западном и Юго-Западном фронтах собрали все силы, и будут именно сюда подтягивать резервы. И германцы, что уже очевидно, планируют уничтожение русской армии, чтобы в случае успеха перекинуть все силы на Запад.

Однако у нас есть свой внутренний враг, имя которому страшное – косность! Вот, например, один из виднейших русских военных теоретиков, герой русско-турецкой войны, человек очень известный и широко популярный, генерал Драгомиров, в своё время был категорически против пулемётов, утверждая, что в них нет смысла, потому что, чтобы убить человека не надо попадать в него несколько раз, достаточно одной меткой пули. А некоторые генералы ещё со времён Порт-Артура были против бронированных щитов на артиллерийских орудиях, поскольку они-де, щиты, позволяют артиллерийскому номеру спрятаться, а не проявлять в бою примерное мужество и смелость. И, вообще – штык валит, а пуля мимо летит, поэтому русский солдат должен идти на врага, а не отсиживаться за щитом и чего-то там ждать. И в итоге, против немца, который придумал новую тактику и новые вооружения: авиацию, удушливый газ, скорострельное оружие нескольких систем, стальной защитный головной убор и многое другое, русская армия вышла грудью, как за сорок лет до того, против турок на Балканах. Самый мобильный и хорошо подготовленный вид войск кавалерия вооружена пикой, шашкой и «драгункой» и это против пулемётов. И после первых потерь во время вторжения в Восточную Пруссию русская кавалерия, имевшая накануне войны больше 100 полков, сомлела.

За первые полгода война перемолола хорошо подготовленного регулярного русского пехотинца, в первую очередь офицера. Русская пехота была попросту закопана в землю во много раз превосходящей германской и австрийской тяжелой артиллерией. Мы сдаемся в плен, дезертируем. Большинство, конечно, проявляют мужество и стойкость: нижние чины, унтер, обер и штаб-офицеры. Даже генералы погибают на поле боя, но это ведь не их задача, они должны управлять своими полками и дивизиями и проявлять умение и полководческие таланты.

Так произошло в апреле, когда германцы с южного фланга Юго-Западного фронта двинулись против ослабленной предыдущим наступлением 3-й армии генерала Радко-Дмитриева. И германцы с австрийцами уже основательно продвинулись вперёд. И мы русские отдаем Польшу.

Это и есть наше сегодняшнее положение, и будущее, которое мы подозреваем, дорогая Татьяна Ивановна.

Конечно, никто мне с нижними чинами не позволит так говорить, поэтому пишу для себя. Когда-нибудь война кончится и надо будет что-то объяснять…

Однако ставлю многоточие, потому что не кончилась и конца не видно.

Вот такие мои выводы из того, чего я знаю не полностью и понимаю не со всем.

Всегда Ваш, а если по правде, то сам себе писатель, полковой врач и горе-агитатор Алексей светбатькович Курашвили.

P. S. А ситуацию с Вами, уважаемая Татьяна Ивановна (дорогая), буду решительно ломать! Дефлорировать! Дорогу мужчине! Долой интеллигента! Только я не понимаю, зачем Вы сунули мне тогда этот томик Чехова. И чья на нём кровь?