© Е.М. Анташкевич, 2016

© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2016

© Художественное оформление, серии, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2016

***

 

ВЫСОЧАЙШIЙ МАНИФЕСТЪ

…Нынѣ предстоитъ уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Намъ страну, но оградить честь, достоинство, цѣлость Россiи и положенiе ея среди великихъ державъ.

Мы непоколебимо вѣрим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут всѣ вѣрные наши подданные.

Въ грозный часъ испытанiя да будутъ забыты внутреннiя распри. Да укрѣпится еще тѣснѣе единенiе царя с его народомъ, и да отразитъ Россiя, поднявшаяся какъ одинъ человѣкъ, дерзкiй натискъ врага. Съ глубокою вѣрою въ правоту Нашего дѣла и смиреннымъ упованiемъ на Всемогущiй Промыселъ, Мы молитвенно призываемъ на Святую Русь и доблестныя войска наши Божiе благословенiе.

Данъ въ Санкт-Петербурге, въ двадцатый день iюля, въ лѣто отъ Рождества Христова тысяча девятьсотъ четырнадцатое, царствованiя же Нашего въ двадцатое.

На подлинномъ собственною Его Императорскаго Величества рукою подписано:

«НИКОЛАЙ»

 

***

14 января 2014 г.

г. Москва

(начато)

***

 

 

I

В командирском блиндаже собрались все офицеры полка.

Телефонист доложил, что командир выехал утром из штаба армии, значит, скоро должен быть.

Клешня расстарался, и от полевой кухни, расположившейся в одной версте в глухом лесу, к ходам сообщений сновала двуколка, а дальше денщики других офицеров несли бачки с угощением в командирский блиндаж.

Опустились ранние декабрьские сумерки, воздух над землёй сгустился в непроницаемый балтийский туман, и только это сделало возможными ведущиеся приготовления без риска попасть под немецкие гаубицы.

Блиндаж был оборудован добротно. За два месяца, когда полк тут встал и окопался, драгуны натаскали лесу, напилили доски и построили командирский блиндаж в шесть накатов с засыпкой, с деревянным полом и обшитыми стенами; большой, подпёртый под потолок пятью в ряд толстыми брёвнами, с дощатым столом посередине, за которым могло усесться всё офицерское собрание.

В красном углу под иконами стояла рождественская ёлочка, украшенная самодельными игрушками, на потолке и по стенам развешаны еловые ветки с шишками.

Офицеры ждали командира, чтобы поздравить с повышением в чине. Об этом событии заранее и по большому секрету стало известно из штаба фронта из делопроизводства генерал-квартирмейстера. Секрет был уже, конечно, не секрет, но все усиленно делали вид, что ничего не знают, и десять дней назад, сразу после Рождества, провожали командира с актёрски равнодушными лицами.

За столом в дальнем углу под венской лампой-летучкой сидели ротмистр Дрок, ротмистр фон Мекк, доктор Курашвили и на раздаче поручик Кудринский.

Трое играли азартно, Курашвили механически, он думал о чём-то о своём, и это не осталось незамеченным. Когда доктор в очередной раз прокинулся, к нему обратился недовольный фон Мекк:

– Алексей Гивиевич! Евгений Ильич играет распасы́, а вы вместо того, чтобы скидывать, берёте его взятки. Всю игру ломаете, дьявол вас побери! Так негоже!

Курашвили поднял на ротмистра виноватый взгляд. Кудринский скромно промолчал, он ещё не привык, что совсем недавно он из категории субалтерн-офицеров был переведён командиром первого взвода № 6 эскадрона и одновременно назначен начальником учебной команды разведчиков. А ещё его досрочно повысили в чине, и он стал поручиком.

– В картах, уважаемый Алексей Гивиевич, как на вой не – упущенный шанс более не возвращается! – утвердился последним словом фон Мекк.

«Да знаю я!» – хотел было огрызнуться доктор, но промолчал. Он прекрасно понимал, что своей невнимательной игрой он не даёт отыграться фон Мекку, который в самом начале пули нарисовал на Дрока зуб. Но у Курашвили была и объективная причина – сегодня карта ему не шла, а поговорка «карта не лошадь, к утру повезёт» не срабатывала. Он клал очередную карту, фон Мекк тихо матерился, Дрок подкидывал свою, Кудринский сидел на раздаче и краснел.

«Не надо было садиться!» – думал Курашвили, но до конца игры выйти из-за стола никак не мог.

У Курашвили за спиной на предпоследнем круге встал и наблюдал за игрой прикомандированный к полку инженер-сапёр поручик Николай Николаевич Гвоздецкий, с первых дней показавший себя весельчаком и жизнелюбом. Он прибыл в полк перед Рождеством, быстро стал своим; он прибыл после излечения от раны, которую получил в сражении под Свенця́нами в сентябре прошлого года.

В итоге на этом круге Курашвили забрал все взятки.

Дрок хищно улыбался, потирал руки и следил за пулей.

Пулю на большом прямоугольном куске фанеры, обшитом зеленым сукном, писал Кудринский. У Кудринского был каллиграфический почерк, и это важное дело всегда поручали ему.

Курашвили пожал плечами, как будто хотел сказать, мол, не везёт так не везёт, господа или «что-то мне сегодня не везёт, господа», но его вдруг опередил Гвоздецкий:

– Карта действительно, дорогой Алексей Гиевич, не лошадь, ежели не везёт! Она бывает хуже осла… уж, коли заупрямится, то её хоть стреляй! На вашей позиции надо бы руку сменить, а? Как думаете? Я готов взять на себя вашу гору, не против?

Это предложение было, по сути, очень кстати, но оно почему-то задело Курашвили, а сильнее задело «Гиевич» вместо «Гивиевич», и он уже начал оборачиваться к Гвоздецкому, чтобы высказаться, но Гвоздецкий поправился:

– Гивиевич! Извините, доктор, у нас в полку тоже был грузин, как и вы, только его звали Анзор Гиевич! Простите меня великодушно, привычка!

Курашвили вздохнул и уступил место Гвоздецкому.

Тот уселся и хлопнул в ладоши:

– Ну что, господа, на новой руке – полный круг распасов, никто не против?

Все согласно кивнули.

– Тогда, поручик, – Гвоздецкий обратился к Кудринскому, – крутите сверху по одной! Начнём-с?

– Продолжим-с! – в тон поручику парировал Дрок и изобразил в адрес нового игрока очень злобную улыбку.

Курашвили встал за спиной у Гвоздецкого, он увидел его карты и поразился – они в точности совпадали с теми, что были у него во время последней игры.

Раздав, Кудринский вскрыл верхнюю карту прикупа – оказался король бубей, и на него тут же прилетели дама от Гвоздецкого и восьмерка от фон Мекка, а ротмистр Дрок задумался. Теперь ротмистр фон Мекк смотрел на Дрока злобно и мстительно, а Гвоздецкий постукивал картами по столу. Дрок поджал губы, почесал в затылке и бросил свою карту поверх остальных – туз бубей.

– Нешто бланко́вый? – манерно удивился Гвоздецкий и обратился к Кудринскому: – Ну-с, поручик, крутите дальше!

Компания замерла.

Кудринский аккуратно ногтем мизинца перевернул вторую карту из прикупа – это была семёрка тех же бубей. Гвоздецкий тут же с оттяжкой шлёпнул по ней десяткой, фон Мекк вежливо положил девятку, а Дрок начал сопеть, но сопел недолго и потянулся забрать взятку.

– Позвольте, ротмистр… – начал было Гвоздецкий.

– А что у вас, Евгений Ильич? – поддержал Гвоздецкого фон Мекк.

Дрок открыл свою карту и молча развёл руками – на столе лежал бубновый валет.

– О как! – вымолвил Гвоздецкий. – Вот так раскладец! Поровну разлеглось!

– Каждой твари по паре! – промурлыкал фон Мекк.

Фон Мекк остался удовлетворённый, он поучительно посмотрел на Курашвили и выпустил такое густое облако папиросного дыма, что в нём потускнела висевшая над столом венская лампа-летучка.

Гвоздецкий мельком глянул на облако и наставительно произнёс:

– Кури́те, ротмистр! Кури́те больше – партнер дуреет!

Курашвили вздохнул, он понял, что Дрок со своим тузом и валетом строго соблюл правило преферанса «сначала забирать свои», но расклад оказался не в его пользу. Доктору стало неинтересно, он накинул шинель и вышел.

Он поднялся по деревянным ступенькам из блиндажа, перед его глазами встала стена глубокого хода сообщений. Было темно из-за низко висевших туч, и если бы не туман, то было бы совсем темно. Туман был белесый, поэтому казалось, что он чуть-чуть подсвечивается изнутри, и Курашвили ясно различал брёвна, которыми были обшиты стенки хода сообщений, свисающие между брёвнами из земли тонкие, как жилы, чьи-то корни и обрубленные сучки. Он поднял голову – вверху всё было беспросветно, и ему захотелось завыть, и он подумал, что сейчас он пойдёт куда-нибудь в дальний конец, самый дальний, самый глухой угол окопов, сядет на корточки, задерёт голову и как волк завоет на всё болото, на всё пространство вокруг болота, на всё пространство над болотом, и пусть кто-нибудь, кто подумает, что это на самом деле волк, пристрелит его. Он так подумал, но справа вдруг по слышался шум шагов, он повернул голову и увидел большую фигуру, которую было трудно с кем-то перепутать, – это шёл Вяземский, а за его спиной мелькал аксельбантом полковой адъютант Щербаков.

Вяземский подошёл.

– Что, доктор, дышите свежим воздухом? Небось накурили черти, не продохнуть? А?

– Я…

– Пойдёмте, – не дал ему закончить Вяземский.

Курашвили от некуда деваться сошёл по крутым ступенькам вниз, наклонился под верхнюю поперечную лесину над входом и отодвинул грубый парусиновый полог. Он вошёл в блиндаж, за ним вошёл Вяземский, и из-за стола поднялся Дрок.

– Господа офицеры! – скомандовал Дрок навстречу Вяземскому, и все встали.

– Господин полковник… – Ротмистр Дрок стоял перед Вяземским по стойке «смирно». – В двадцать втором драгунском Воскресенском полку за время вашего отсутствия происшествий не случилось! Временно исполняющий обязанности командира полка, командир первого эскадрона ротмистр Дрок.

– Господа офицеры! – обратился Вяземский.

– Господа офицеры! – скомандовал Дрок.

– Прошу садиться, господа! – сказал Вяземский, однако никто не сел.

– Прошу садиться… – повторил Вяземский, но снова никто не шелохнулся.

Дрок слегка повернул к офицерам голову и пошевелил рукой. Курашвили подумал, что то, что придумали офицеры в отсутствие командира, – это шутка, но офицеры совершенно серьезно вдохнули полные груди и приглушенными голосами запели:

– Командиру двадцать второго драгунского Воскресенского полка полковнику Вяземскому… – когда офицеры умолкли, стал приглушенном голосом провозглашать Дрок, но его перебил стоявший за спиной Вяземского Щербаков:

– Аркадию Ивановичу!..

И вдруг их перебил сам Вяземский, он таким же приглушенным голосом, как Щербаков и Дрок, умиротворяюще произнёс:

– Представляюсь по случаю, господа, представляюсь по случаю… и всё же прошу садиться…

Но офицеры, не повышая голосов, рванули:

– Ура! Ура! Ура-а-а!!!

Курашвили стоял ошеломлённый и не мог пошевелиться.

– Прошу, господа, садитесь, наконец! – приказал Вяземский и первым сел. Он не заметил, что из блиндажа, стараясь не привлечь к себе внимания, вышел поручик Кудринский.

Курашвили пережил от увиденного некоторый шок, он ещё томился уйти, однако сейчас это было уже невозможно. А как бы он сейчас расположился в своём лазарете, отгородился занавеской от раненых, прежде снабдил бы их на ночь лекарствами и предался бы своим мыслям под стаканчик разведенного с ягодами и вареньем спирта, достал бы Чехова и листал бы, листал…

Кудринский, также стараясь не привлечь к себе внимания, вернулся и подсунул перед Дроком красивую бутылку.

Дрок стоял. Он разгладил висячие усы, обвёл взглядом офицеров и остановился на Вяземском. Тот уже успел снять папаху, шинель и остался в кителе с новыми, чистым золотом шитыми полковничьими погонами. В свете лампы и поставленных на стол свечей погоны сияли.

– Господин полковник, ваше высокоблагородие… – обратился к командиру Дрок.

В это время в блиндаж, как лазутчик, пробрался Клешня, а за его спиной денщики других офицеров. Дрок хотел на них цыкнуть, но встретился взглядом с отцом Илларионом и не стал.

– Уважаемый Аркадий Иванович! Мы, офицеры вверенного вам двадцать второго драгунского Воскресенского полка, поздравляем вас с повышением в чине… – попытался продолжить свою проникновенную речь Дрок, но вдруг краем глаза увидел, что Клешня недовольно оглянулся и посторонился; денщики за его спиной стали волноваться и уплотняться, а за их спинами появились усатые лица эскадронных вахмистров и старших унтеров, у всех сияли глаза, и он услышал шепот:

– Раздайся, православные, всяк хочет сваво командира полковником-то увидать!

«Прознали, ч-черти!» – подумал Дрок, а Кудринский убрал бутылку со стола.

Вошедшие перетаптывались, покряхтывали, покашливали и не дали Дроку закончить. Он посмотрел на Вяземского, а потом на отца Иллариона, отец Илларион наклонился к уху Вяземского и что-то ему прошептал.

– Хорошо, – согласно кивнул ему Аркадий Иванович и обратился к вахмистрам и унтерам: – Заходите, господа!

Тут уже вахмистры и унтера, одиннадцать человек делегации, стали не стесняясь отодвигать перегораживавших им путь денщиков. Выйдя вперёд, они сбились кучей, и ближайший к Вяземскому, потоптавшись, начал:

– Вы, ваше высокоблагородие, дозвольте от имени эскадронов поздравить вас с присвоением вам чина полковника, потому што вы… – он замялся и получил локтем от соседа, – потому што вы… мы… потому што мы все очень все радые за вас… и приподнесть вам наш подарок, какой смогли…

Вахмистр закончил свою речь, и остальные за его спиной стали шептаться и волноваться и вытолкали перед собою кузнеца Петрикова. Петриков упирался, но предстал перед Аркадием Ивановичем, он держал в подрагивающих руках деревянный ящичек с крышкой и миниатюрным на ней навесным замочком и протянул. Вяземский сделал шаг ему навстречу. Курашвили бросил взгляд на Дрока и не поверил своим глазам – Дрок, думая, что его никто не видит, промокнул слезу. Курашвили стало неловко, и он отвернулся.

Вяземский принял подарок, поставил на стол. Петриков открыл замочек и поднял крышку – внутри ящичка на ярком красном бархате лежал роскошный воронёный парабеллум. Офицеры склонились и в восхищении ахнули. Парабеллум был красавец.

– Примерьте, как он вам под руку, ваше высокоблагородие! – послышалось от сгрудившихся вахмистров и унтеров. – Примерьте, може, легковат он для вас будет?

Вяземский взял парабеллум и подержал, хотел поднять руку, чтобы прицелиться, но так плотно стоял народ, что целиться пришлось бы в кого-нибудь. У полковника перехватило в горле, но он справился и произнёс:

– Спасибо, братцы!

– А тама дощечка, на правой щёчке, гляньте, ваше высокоблагородие, Петриков нацарапал!

Вяземский повернул пистолет правой щечкой к свету и прочитал вслух:

– «Нашему дорогому командиру полковнику Вяземскому А. И. от драгунов 22-го драгунского Воскресенского полка. Стреляй, не промахнешься!»

– И вот ищо, господин полковник, – промолвил белыми от волнения губами Петриков. – Калибра он германского, не нашего, вам цинка патронов к нему полагается пятьсот штук и кобур, прям под вашу опояску.

Курашвили смотрел на Вяземского, тот стоял бледный. К нему подошёл отец Илларион и стал шептать на ухо, Вяземский кивнул.

– Подходи по одному, православные, подходи сюда, – обратился отец Илларион к вахмистрам и унтерам. – У кого чего имеется? Крышки от мане́рок, что ли?

Унтера стали переглядываться, улыбаться и подкручивать усы, они полезли по карманам и вынули кто что. Ротмистр Дрок откупоривал бутылку, Курашвили увидел, что Дрок при этом с сожалением вздохнул, тут помог Клешня, он сдвинул разномастную унтерскую посуду на край стола – были и оловянные кружки – и ровненько расставил одиннадцать лафитников. Вяземский наливал каждому сам, подошедшие крякали, пили не морщась, а выпив коньяк, с удивлением смотрели на опустевший лафитник, кланялись и отходили, напиток был для них непривычный, сладковатый и не от чего было крякать. Они ещё постояли, молчать становилось неловко, и тогда обратился ротмистр Дрок:

– С вашего позволения, господин полковник!

Вяземский кивнул, и наблюдавший всю эту сцену доктор Курашвили понял, что от волнения тому трудно говорить.

– Ну, православные, – обратился Дрок к пришедшим, – вы с честью, – голос Дрока был ласковым, но твёрдым, – и к вам с честью, только не дурите! Чтоб больше ни-ни! Особенно кто в первых линиях! Всем вольно, разойтись!

Ужин был скомкан, после того как депутация унтеров вытолкалась из командирского блиндажа, Вяземский расстелил на столе карту боевого участка и пригласил офицеров к работе – нанесению происшедших за время его отсутствия изменений у противника. Тут Курашвили понял, что он не нужен, с облегчением выдохнул и вышел.

По ходам сообщений он пошёл в свой лазаретный блиндаж, выкопанный в тылу обороны полка. По дороге ему попадались нижние чины и унтер-офицеры, они кланялись доктору, они считали его гражданским более, чем военным, и поздравляли с наступающим «праздничком» Крещением Господним. Курашвили им кланялся в ответ и сам чувствовал себя более гражданским, чем военным. От этого успокоение приходило в душу, и он чувствовал приближение праздника.

Он видел, что свободные от службы драгуны готовятся. Было известно, что они с помощью отца Иллариона добились, чтобы им разрешили после крещенской торжественной службы устроить представление для господ офицеров и всех свободных от несения боевой службы. Это представление должно произойти уже завтра на старой вырубке в середине берёзовой рощи неподалёку от «Клешнёвой ресторации». Ещё душу Алексея Гивиевича грел спирт, заранее наведённый и выставленный на холод, и возможность не думать пока ни о чём обязательном, в особенности о службе.

Блиндаж полкового лазарета тоже был большой с лежаками и выгородкой для медикаментов, доктора и дежурного санитара. Вот сейчас он придёт, примет дежурство, отошлёт санитара, и…

Шагов за десять он услышал ругань. Он подходил, ругань становилась всё громче, он спустился и увидел, что оставленный им санитар матерно кроет Четвертакова.

– В чём дело? – спросил Курашвили.

– Вот, ваше благородие, господин доктор, я говорю ему – лежи, а он, сукин сын, извиняюсь, всё не лежится ему… вот и допустил кровотечение…

– Ваше благородие, не верьте ему, напраслину он возводит, поносит меня трусом, што я сознательно допустил кровотечение, штоб не возвращаться на позицию, так он всё врёт!

Санитар и Четвертаков говорили одновременно и нет-нет да и обогащали обращение друг к другу матерными словцами, никак не позволительными в присутствии офицера, а также в связи с кануном православного праздника.

Курашвили мог приказать прекратить спор, но он сделал по-другому: он отпустил с дежурства санитара, велел Четвертакову сесть на лежак, разбинтовал рану, осмотрел и оставил сохнуть. Рана нагнаивалась.

– Эх, – вздохнул Четвертаков, – щас бы полить её байкальской водичкой, вмиг бы затянулась!

Рана была не опасная, но очень неприятная, на голеностопном суставе, и Четвертакову нельзя было двигать ступнёй, а он двигал, поэтому санитар и ругался. А Четвертаков не мог не двигать, к завтрашнему представлению он подготовил номер, а готовил долго-долго, и ему было обидно, что из-за какой-то ерунды его приготовления пойдут насмарку.

Курашвили же видел, что рана превращается в незаживающую трофическую язву из-за сырости.

– Тебя, Четвертаков, надо отправлять в тыл, в госпиталь, а то лишишься ноги! – задумчиво произнёс он.

– Што вы, дохтар, из-за такой-то чепухи…

– Молчать, Четвертаков! – Доктор сам не заметил, как из сугубо гражданского он вновь обратился в полкового военного хирурга действующей армии. – Поговори мне ещё!

– Не поеду! – промолвил Четвертаков, и Курашвили поднял на него глаза. Четвертаков смотрел на доктора так, что у того похолодело между лопатками – Четвертаков смотрел на доктора как на врага. Это был взгляд человека, полтора года убивающего людей, и этот взгляд был хорошо знаком доктору, на это он уже нагляделся.

Доктор всё понял.

– Ладно, оставайся, только тебе придётся лежать вот так, без перевязки… где же сейчас искать твой чёртов Байкал с «водичкой»?

Кроме Четвертакова в лазаретном блиндаже лежали ещё пятеро легкораненых, они с любопытством и даже азартом следили сначала за руганью вахмистра и санитара, а сейчас увидели, что представление кончилось, и стали ворочаться на своих лежаках и устраиваться ко сну.

– Я ить, дохтар, к завтрему-то всё приготовил, как же я бо́сым-то буду представлять?

– Чего представлять, что ты несёшь? – Курашвили начал злиться уже по-окопному, а как же ещё, если к тебе относятся, как к врагу?

– Как чего? Я завтра… эта… у меня цельное представление, што же я… зазря, што ли?

Курашвили, как и все, знал о приготовлениях, а драгуны репетировали: они плясали вприсядку и пели, кто-то декламировал вирши, кто-то нареза́л из березы свистульки. Драгуны, свободные от службы в первых линиях, уходили в тыл, в лес, в березняк и насвистывались и наплясывались там до одурения. Унтера старались особо не обращать внимания, а между собою шептались, что мастер на все руки кузнец № 1 эскадрона Петриков будет играть на двуручной пиле. Что собирался представлять Четвертаков, Курашвили не знал, он посмотрел на вахмистра и ушёл за выгородку. Четвертаков набычился.

«Чёрт долговязый, оглобля! – думал Четвертаков про доктора. – Подумаешь! Чё я, крови испугался? Не видал, чё ли?»

Ему было обидно. Вообще, после того, как он вернулся из отпуска, всё стало другое. Не хуже, не лучше, но другое. Письмо от отца Василия догнало его на следующий день по прибытии в полк во второй половине ноября. Письмо отдал отец Илларион уже распечатанное, но это была военная цензура, и тут ничего не поделаешь. Отец Илларион не стал ничего ни говорить, ни спрашивать. Кешка прочитал и долго не мог сообразить, а что теперь со всем этим делать, и решил, что ничего он с этим не будет делать. Полк еще маневрировал, и особо не было времени думать, а куда уж там делать, но прошло две недели, и командование определило полку расположение.

Хуже некуда.

Лили осенние дожди, полк поставили на южной окраине огромного, окружённого со всех сторон лесом, уходящего на север болота. Вода поднялась, она залила округу, добралась до края леса и выровняла поверхность, и если в безветренную погоду присесть на корточки, пригнуть голову и долго смотреть вдаль, то вода была без края, ровная, только редко стояли тонкие лесины, кусты, пучками трава и неестественные, маленькие, кривые, будто богом отвергнутые, а дьяволом изуродованные, но по-своему красивые балтийские сосны. Четвертаков таких никогда не видел. И именно тут надо было рыть окопы, а ещё умудриться не попасть под германские обстрелы. Поэтому днём драгуны уходили в лес на юге и на востоке, а ночью таскали бревна, пилили на доски и по окрестным имениям и фольваркам охотились наперегонки с соседями, кто чего больше натащит, из того, что могло пригодиться для остановившейся в траншеях жизни. И поменялось решительно всё: раньше драгуны мечтали остановиться, слезть с лошади и хотя бы ненадолго припасть к земле, а сейчас мечтали вскочить на лошадь и ускакать куда глаза глядят. Они мучились, но дожди прекратились, вода стала уходить, более-менее пошло рытье на границе леса и болота, копали, ждали, когда дно траншеи высохнет, и копали дальше. Так постепенно образовалась целая линия, три линии и ходы сообщений между ними, землянки, блиндажи, отхожие места. Германец стоял и только иногда кидал бомбы или пролетал низко-низко на аэропланах, и по нему палили из винтовок. Потом подвезли мотки колючей проволоки, и вышло, что первая линия получилась слишком близко к коренному берегу болота, её бросили копать, оставили для передового охранения и стали валить засеки и опутывать «колючкой». Постепенно появилось очертание стояния полка. Когда в конце ноября – начале декабря ночами подмораживало, а на самом деле подсушивало землю, пошли разведки, и выяснилось, что германцы делают то же самое и находятся в таких же точно условиях, в пяти верстах, где ближе, где дальше, а где совсем рядом. Паёк оскудел, одна и та же каша приелась так, что драгуны стали сходить с лица и мёрзнуть до дрожи в пальцах и слабости в коленях. Это уже была не война, а каторга, бессудная и бессрочная. И затосковали. И пошли изыскания и хитрости в поисках чего-нибудь выпить. И тогда командующий 12-й армией генерал Горбатовский отдал приказ, что будет наказывать не нижних чинов за самоволки и пьянку, а офицеров. А Кешке, совсем недавно вернувшемуся из отпуска, пришла лафа – ему разрешили охотиться: как только выпадал отдых, к нему прикомандировывали по три-четыре драгуна из разных эскадронов, чтобы не скучали, и они уходили на добычу. В котлах появилось мясо, драгуны кидали на пальцах, кто пойдет с Иннокентием раз в неделю, самое редкое раз в десять дней, и как-то всё успокоилось. Тут отец Илларион развёл свою деятельность и объявил, что может с желающими заниматься грамотой, и снова кидали на пальцах, кто пойдет на очередное занятие. В декабре появилась новая забава – у всех частей 12-й армии стали забирать русские трёхлинейки и вместо них выдавали старые японские ружья, кавалеристов это не коснулось, но несколько ружей попали в полк, и отец Илларион с негодованием признал в них арисаку, которыми японцы воевали против русских в Русско-японскую войну. Кешка одну даже пристрелял, хотя на целике были нацарапаны непонятные завитушки, крючки и палочки. Отец Илларион их как-то назвал, но так мудрёно, что никто даже не попытался запомнить. Благо было то, что обессиленные в прошедших боях эскадроны стали пополняться, и при этом в строй возвращался старый кадр, выжившие, прошедшие лечение раненые. Вяземский велел сделать учебную команду и поставил на неё Кудринского, а Кудринский бывало, что звал поучить пополнение Четвертакова. Жизнь стала веселее. Только немец бомбил, а русские пушки помалкивали, снарядов ещё было мало. Не сидел так же без дела и Петриков, он хотел переделать мадсена для стрельбы по аэропланам, но Кешка ему не отдал, тогда Петриков приспособил максима. Пулемётов прибавилось, завели пулемётную команду. Плохо было то, что Красотка стала дичиться, она забывала Кешку. Однако это было понятно, потому что коновязь полка за ненадобностью отвели в тыл за три версты.

Кешка бил косуль, оленя, мясо шло в котел, шкуры на распялку, соли по фольваркам было много, в полку нашлись умельцы и шкуры приспосабливали под разные нужды. Но к Рождеству драгуны заскучали, всем стало невтерпёж домой, к бабам, к детям, и снова завелась пьянка: «Воевали-били-били, тока немца не добили!» И вдруг вспомнилось старое – колядки! Пошли к отцу Иллариону, батюшка подумал-подумал и пообещал замолвить слово перед командиром и выправил-таки разрешение, но Рождество к тому времени прошло, тогда решили устроить представление на Крещение Господне.

– Потому я, ваше благородие, господин дохтар, завтра должон представлять борьбу бурятских мальчиков, это я вам по секрету доклада́ю…

Доктор понял, что спорить бесполезно, что Тайга упёрся.

– Чёрт с тобой, Четвертаков. Только до утра постарайся не шевелиться, пускай рана твоя подсыхает. Утром будет видно, что ты будешь представлять… – Курашвили хотел добавить «из себя», но не стал, он подумал, что вахмистр Четвертаков по кличке Тайга не поймет его в силу, ну, хотя бы своего сибирского упрямства.

«Каких-то бурятских мальчиков… чёрт-те что!» – подумал доктор и ушёл в выгородку.

 

II

В штабном блиндаже офицеры заканчивали работу.

– Вот тут германец поставил два пулемёта… – докладывал ротмистр Дрок и показал, где разведка обнаружила неприятельские пулемёты.

– Дистанция и сектор обстрела? – задал вопрос Вяземский.

– Полторы версты, сектор обстрела… – Дрок наметил ориентиры и провёл дугу. – Как раз против нашего правого фланга.

– Местность? Записка для штаба армии готова? – задавал вопросы Вяземский, а сам делал записи в блокноте.

Щербаков протянул записку.

– Читайте, – сказал Вяземский. – Там, где про местность.

– …Два обширных болота между двумя озёрами, на севере озеро Кангер, между Рижским заливом и левым берегом реки Аа, она же Кур, и на правом берегу Аа озеро Бабит, – читал Щербаков и показывал на схеме. – Между болотами проходит железная дорога Рига – Тукум, дальше на Виндаву. Болото, на берегу которого стоит полк, – Щербаков посмотрел на командира, – Тирельское…

– Местные называют «Тырульское», – заметил фон Мекк.

– …около пяти вёрст с севера на юг и три с половиною с запада на восток. По краям лес смешанный с преобладанием сосны, в лесу несколько старых просек, вот и вот, они уже заросли подлеском и стали почти непроходимые, – Дрок и фон Мекк слушали и одновременно сравнивали правильность записки со схемой, – и узкие проселочные дороги, собственно, одна дорога… – вдоль ручья. Ручей вытекает из болота на юг и через восемь вёрст впадает в Аа. Почва песчаная…

– На границе болота и леса заросшие подлеском бугры, – добавил фон Мекк к сказанному Щербаковым. – Здесь их называют дюны…

– …высота дюн, – продолжил Щербаков, – до двух саженей, это как раз между первой и второй линиями, здесь мы поставили дополнительные аванпосты и наблюдательные пункты. Само болото, Тирельское, сейчас непроходимое, всё растаяло.

– Хорошо! – Вяземский кивнул Щербакову и обратился к фон Мекку: – А если ночью подморозит?

– Тогда проходимое.

– Пешком, – добавил Дрок, – или на санях.

Вяземский записал и посмотрел на фон Мекка.

– Против нас стоит пятьдесят седьмой ландштурменный полк из группы генерала Винекена, в частности, наш левый фланг почти соприкасается с их четырнадцатой и шестнадцатой ротами четвёртого батальона. На расстоянии до ста шагов от их первой линии установлены проволочные заграждения на глубоко врытых колах, где-то в два, где-то в три ряда, между рядами по тридцати – сорока шагов, работают, ставят колы и наматывают проволоку ночью…

– А что наша артиллерия?

– Сейчас, Аркадий Иванович, происходит смена, как только новый дивизион встанет на позиции, мы отправим им все сведения.

– А их артиллерия?

Фон Мекк положил перед полковником рапортичку со схемой.

– Более подробно доложит поручик Кудринский, он лично ходил.

Вяземский посмотрел на поручика, тот покраснел.

«Вот Сосунок, – невольно подумал Вяземский, и его взгляд потеплел. – Уже орёл, а ещё краснеет! Как же солдатское прозвище соответствует человеку, надо же!»

Поручик Кудринский с Четвертаковым и командой охотников ходил в разведку на глубину пять вёрст и обнаружил две батареи тяжёлых гаубиц.

– Сколько ушло на разведку?

– Туда и обратно трое суток, Аркадий Иванович!

– Прошли тихо?

– Там – да, только на выходе, на проволоке германец открыл огонь…

– Когда резали проволоку?..

– Да, но не в этом причина, Аркадий Иванович, просто шла стая косуль…

– И?..

– Четвертакову попало в ногу, не сильно.

– Хорошо, что не сильно.

После Кудринского штабс-ротмистр Рейнгардт доложил о результатах своего похода:

– Мы с их левого фланга, недалеко от корчмы Шмарден, это вот здесь, – показал он на схеме, – обошли их тыл, вот сюда, на правый… прошли на стыке двух батальонов.

– Это как ходил Кудринский?

– Почти.

– И что?

– Они накапливают пехоту, эти самые два батальона, они только-только начали подтягиваться, здесь не так много воды…

– И? – Вяземский посмотрел на офицеров.

– Рубят и пилят лес…

– Гати?

– Возможно!..

– А может быть, ждут заморозков? – высказался Дрок. – Всё же народная примета! Крещение!

– Может, и ждут, – ответил Рейнгардт. – До только лес рубят и, – он подчеркнул, – пилят, и явно не для блиндажей, на блиндажи идёт кругляк, бревно. Зачем-то же они его не только рубят, но и пилят?

– Лес рубят, щепки летят, – задумчиво произнёс фон Мекк, – а когда пилят, опилки получаются. А народные приметы, Евгений Ильич, в этом климате другие, вспомните Крещение прошлого года…

– Так то была Польша! – Дрок набычился, в нём заговорил забияка.

– Не вижу разницы, что тут, что в Польше балтийский климат, одинаковый, Курляндия, одним словом, я же отсюда родом, с детства помню! Мы и санок-то не знали!

– Саночки, саночки, жили мы у бабушки! – ухмыльнулся Дрок.

– Тогда уж «у панночки», – подначил его фон Мекк.

– А кто у нас справа? – остановил всех вопросом Вяземский.

– Справа, как и был, атаман Пунин.

– Поручик Пунин.

– Это который партизан…

– Да, эдакий современный Денис Давыдов…

– И как?

– Никак, Аркадий Иванович, на флангах соприкасаемся, они ведут разведки по фронту и на флангах, так же как и мы, делить нечего, а народ они отважный и опытный…

– Три эскадрона, артиллерийская команда и половина личного состава георгиевские кавалеры…

– Ладно, господа! – Вяземский оглядел подчиненных, все затихли, а Дрок поджал губы. – Давайте подведём итоги!

* * *

Четвертаков лёг на спину и почувствовал, что разбинтованная голая нога мёрзнет. «Угораздило доктора припереться, с санитаром я бы и так совладал, – подумал он и подумал ещё: – И меня угораздило!»

Он резал проволоку, ножницы были хорошие, новые. Группа охотников поручика Кудринского уходила на разведку на одном участке, возвращалась через другой. Разрезали бесшумно, но недалеко вдоль проволоки по открытому месту шли стаей косули, их на снегу было видно, и германец пальнул из пулемёта, скорее всего, по косулям, а попал Кешке в сапог. Косули унеслись, германец промазал, потому что, когда животные убежали, на снегу ничего не осталось. Это было хорошо, если бы германец попал, то полезли бы забирать, и тогда одним легкораненым Кешкой не обошлось бы. Однако обошлось.

Кешка ещё полежал, подумал, но решил, что утро вечера мудреней, повернулся на бок и постарался заснуть, проскочила мысль, что надо было напроситься в помощники к Клешне-ресторатору, там сухо, но уже было поздно, и снова подошёл доктор со свечой в одной руке и склянкой и щипцами в другой.

Курашвили оставил лежать Четвертакова с голой ногой, потом вернулся и обработал рану йодом. Не шелохнувшемуся на боку Четвертакову было больно, но он держал фасон и только стиснул зубы. Курашвили увидел это и подумал, что если что, жаль будет резать ногу, а поэтому хрен ему завтра, а не представление.

Он зашёл в свой закуток, оттуда шумнул на шептавшихся раненых и вспомнил, что за суетой забыл главное – из снега горлышком торчит фляжка с уже разведённым спиртом прямо у входа в блиндаж, надо выходить. И он вышел.

Фляжка чернела на белом снегу, и никто не покусился. А Курашвили и уверен был, что никто не покусится, это ведь лазарет.

Драгуны к лазарету и лазаретному делу относились почтительно и со страхом. Одни, проходя мимо, крестились, другие сплёвывали через левое плечо, третьи, которые постарше, и крестились, и сплёвывали. Они знали, что пока ты не в лазарете, значит, живой и лазарет тебе ещё не нужен, или мёртвый, и тогда лазарет тебе уже не нужен. А если в лазарете, то… ладно, когда в мякоть да навылет… Все боялись остаться без ноги или без руки, а ещё боялись без… Говорить об этом было срамно́, но попадания туда, куда все боялись, были такие же частые, как и во всё остальное, но этого боялись больше всего, в особенности которые бездетные. С такими ранениями просили доктора дать «порошку́», чтобы уже не возвращаться в деревню и никому ничего не объяснять. И тогда до отправки в тыл Курашвили таких подпаивал спиртом, поэтому спирт у него всегда был. Для этого он даже не просил тех, кто идёт в разведку, мол, попадётся у германца спирт, захвати. Это понимали, потому что гарантий не оказаться в лазарете ни у кого не было, и сами несли.

Курашвили, проходя мимо раненых, одному буркнул:

– Будешь ещё болтать!.. – и не договорил, потому что что он ещё мог в наказание сделать и так уже раненому.

Доктор давно перестал общаться на «вы» с серой массой нижних чинов. Да и смешно это было, особенно поначалу, мол, вы…

Как-то он резал одного драгуна, выреза́л осколок из живота и всё приговаривал ему: «Вы потерпите, любезный, вы потерпите…» А тот на двадцать второй минуте операции помер, и Курашвили тогда явилась мысль, что, мол, сейчас душа умершего, вот она, стоит перед апостолом Петром, и апостол спрашивает: «Вы, любезный нижний чин Засеряйко, перед смертью не грешили ли, не совершили ли семи смертных грехов?» «Или «вы» – Гавнильский, или «вы» – Мудяков…» И после этих слов отправляет в рай к Богу, а тот с ними тоже на «вы»! Однако смешнее всего было доктору подумать о том, как бы с этим Засеряйко, Гавнильским или Мудяковым на «вы» разговаривали черти в аду. И «вы» из обращения Курашвили с нижними чинами навсегда ушло. Он иногда ещё путался с земляком Александром Павлиновым, Клешнёй, то на «вы», то на «ты», и от этого сердился, что не может принять какого-то одного решения.

Он взял флягу, смахнул с неё снег и талую воду и вернулся в загородку, скинул шинель, китель, брюки и остался в белье, шёлковом. Он зажёг на полочке три стеариновых свечи, лег на топчан, застеленный матрасом, набитым соломой, натянул под подбородок шинель и крикнул:

– Эй, кто там ещё не спит, подбросьте дров!

Услышал, как кто-то зашевелился и шум: печки, дров…

Курашвили взял томик Чехова, открыл и, как это уже стало обычным, сразу уткнулся взглядом в экслибрис на развороте. В красивом вензеле значилось «СВ».

Он уже почти год пытался разобраться, кто же этот «СВ», что передал книгу в руки покойнице Татьяне Ивановне. «С» вроде может быть «Сиротин»! Брат? Дядька? Или просто фамилия на «С»? А может, это имя на «С», а фамилия на «В». Курашвили очень осторожно спросил Рейнгардта, имелись ли у Татьяны Ивановны братья или сестры по имени на «В», но тот пожал плечами и не ответил. Тогда кто? И капля крови на обложке…

Алексей Гивиевич закрыл книгу, немного подумал и положил её на живот, он хотел снова прикрикнуть на раненых, чтобы те не шептались и угомонились, наконец. Но не прикрикнул, что он им, начальник, что ли? Так у них начальников от младшего унтера и до государя императора, не много ли? А выше кто? А выше Бог! И он, Курашвили, им Бог! Кто им отрезает смерть и пришивает жизнь? Эта мысль рассмешила доктора и успокоила. И он вспомнил, как было смешно несколько недель назад в Риге.

Три недели назад Рига уже отпраздновала рождественские праздники, рижане были лютеране и католики и жили и праздновали по своему григорианскому календарю.

В публичных домах – немногих сохранившихся по военному времени – в связи с каникулами было пусто. Доктора вызвался сопроводить и отрекомендовать коллега из гарнизонного госпиталя, Петр Петрович, говорун и стихоплётчик, и они пошли в старый город, и коллега-доктор всё рассказывал Курашвили какие-то смешные истории и сам смеялся. Курашвили тоже смеялся, потому что давно ни с кем не разговаривал из своих. Они прихватили с собою спирту, сдобренного чем-то коричневым с запахом шоколада, наплевали на патрулей, стоявших во фронтовом городе на каждом углу, а выпили ещё до начала похода.

– Самое главное, что я вам хочу сказать, Алексей Гивиевич, девочки тут чистенькие и воспитанные, не то что в Москве или в моей Твери… Европа!

– А?.. – хотел спросить Курашвили, но коллега его перебил:

– А про национальность тут не принято спрашивать! Считается дурным тоном, и имена у них все придуманные, всё больше Агнессы или Мариэтты! Попадаются Козетты! Это если заведение на французский манер… И почти все блондинки! Так что для вас, коллега, вы же брюнет, полное раздолье…

Курашвили действительно был брюнет, когда не брил голову.

– А если?..

– А всякие «если» тут уже сошли на нет, коллега! Главное дело, чтобы цены не подняли. Но если что, рассчитаемся спиртом, у меня запас! Сейчас спирт в Риге заместо золота, потому что золото… – и коллега придержал ненужное ему пенсне с простыми стёклами и зашёлся от смеха, – и не ковано и не молото! А спирт… – он задумался, чем бы закончить столь удачно начатое, как ему казалось, буриме, – да глотнуть полведра – будешь сыт! А? – Он посмотрел на Курашвили. – По-моему, неплохо!

– А на каком языке с ними разговаривать? – спросил Курашвили.

– Языке? – Коллега так удивился, что даже снизу вверх посмотрел на длинного Курашвили, на секунду задумался и тут же взорвался смехом. – А на языке любви!

Курашвили улыбнулся, коллега был по-настоящему весёлый человек, и стал оглядываться – они вошли в кварталы старого города.

Рига сразу представилась Курашвили очень красивой, ещё когда он в неё въехал по мосту через Западную Двину, местные её называют Даугава. И сразу оказался на Ратушной площади и залюбовался. Вот это был по-настоящему европейский город, как другие европейские города, где он бывал и видал на многочисленных открытках, продававшихся в Москве во всех книжных лавках и магазинах. Ратушная площадь была готически стрельчатая, окружённая вплотную стоящими друг к другу двух-, трёхэтажными домами с высокими черепичными крышами, стрельчатыми наличниками на окнах, стрельчатыми окнами, и вообще всем стрельчатым, устремлённым вверх.

Они вышли на площадь Домского собора, оставили его по левую руку и пошли прямо, потом два раза направо-налево поворачивали в узких улицах, и коллега указал на…

– А вот эти три дома местные называют «Три брата», посмотрите, какие они, как родственники, правда? И в то же время друг на друга не похожи.

Дома были примечательные, Курашвили остановился полюбопытствовать, но коллега потянул его за рукав:

– Не задерживайте процесс, Алексей Гивиевич, завтра поутру они вам покажутся ещё краше!

Всё в старом городе казалось Курашвили каким-то спокойным, уютным и умиротворённым. Рига совсем не была похожа на Москву, хотя бы тем, что кругом ходили жители, но так, как будто бы их вовсе и не было. Курашвили перестал слышать весёлую болтовню коллеги и только оглядывался, когда тот вдруг сказал:

– Пришли!

Они вошли в тёмную подворотню, оказались в закрытом со всех сторон глухом дворе с единственной дверью и свисающей ручкой звонка. А дальше…

Доктор откинул шинель, сел, снял нагар со ставшей коптить свечи, глотнул из фляжки и лёг.

А дальше было сначала страшно, потом странно, а потом замечательно.

В холле их встретила мадам, они о чём-то пошептались с коллегой, коллега подошёл к Курашвили и шепотом сказал, что девочек в связи с каникулами мало, но для него, Курашвили, есть, как по заказу, а у коллеги тут давно пассия. Мадам говорила по-русски с интересным акцентом, это была стройная женщина в годах, с высокою прической, ухоженная, с приятными манерами, она попросила их подняться во второй этаж в номера шестнадцатый и одиннадцатый.

– Вам в шестнадцатый, – сказал коллега, – её зовут как раз Агнесса. Вам повезло! И, главное, никуда не торопитесь, я рассчитался до самого утра!

Коллега был у Курашвили замечательный, не только весёлый. Он был весёлый, когда выпивал, понемногу, но часто. Курашвили приехал в госпиталь позавчера и сразу попал к главному хирургу, коим и был коллега. Тот с порога предложил выпить, Курашвили стало неловко отказываться, и пошёл разговор про войну, про Двор, про глупое начальство, пошёл кураж. Алексей Гивиевич поначалу даже испугался. Потом коллега повёл его осматривать раненых и палаты, назавтра пригласил ассистировать на операции, и после они снова выпили. Курашвили переночевал в ординаторской, с утра его позвали в операционную, и он увидел, что у коллеги золотые руки и ничего от похмелья, вчерашнего куража и опасного разговора. Точнее, кураж был, но уже хирургический. Операцию тот провёл блестяще, с самого начала и до самого конца: разрезал, извлёк очень сложный осколок, этот осколок побоялись трогать в полевом лазарете. Раненым был молодой поручик.

– Представляете, этого поручика по фамилии Штин везли аж из третьей армии, от самого Минска, боялись, что не довезут, но молодцы, довезли…

И сам закончил операцию, и сам зашил. Потом сказал:

– Сам шью, нельзя терять навык!

В итоге получилось так, что Курашвили было нечему ассистировать, но мастерства он насмотрелся.

А как только коллега закончил операцию, то сразу и выпил. В тот день Курашвили узнал, что самые сложные операции он делает сам, и раненые стремятся к нему, у него было мало смертей…

У доктора затекла спина на жёстком матрасе, он глотнул ещё. Ему стал мешать свет, и он заслюнявил пальцами свечи. Раненые похрапывали и посапывали, сначала отвлекали, Курашвили ещё глотнул и повернулся на бок лицом к зашитой досками стенке.

Когда он постучал в дверь шестнадцатого номера, ему никто не ответил, и он стоял в нерешительности. Коллега уже зашёл в свой одиннадцатый, но через секунду выглянул и улыбнулся:

– Толкайте дверь, у Агнессы не заперто.

Курашвили толкнул дверь и переступил порог. В большой комнате было почти темно, слева спинкой к стене стояла широкая кровать с блестящими стальными шарами и рядом светила лампа на прикроватной тумбочке. Стены были затянуты шёлковыми оранжевыми обоями с вертикальными красными полосами и большими яркими цветами, оранжевыми на красном и красными на оранжевом. Не было шика, но было уютно от приглушённого света и ярких обоев. На кровати под шёлковым одеялом лежала молодая женщина с рыжими медными волосами по подушке, голыми плечами и голыми руками. Она посмотрела на Курашвили, отложила книгу, она её только что читала, и сняла очки.

– Входи, милый, входи! – сказала она и осталась лежать и смотреть, как Курашвили снимает шинель, расстёгивает китель…

Потом в какой-то момент она села и сказала:

– Иди, милый, ко мне, дальше я сама. Меня зовут Агнесса.

Стало страшно, Агнесса видела стеснение гостя, но показала, что это лишнее, раздела его и уложила.

А потом было странно – со всеми желаниями доктора Курашвили Агнесса расправилась быстро и с улыбкой промолвила:

– Это вы все такие, которые с фронта, стремительные, но это ничего!

А вот дальше…

В одном белье и с блондинкой за талию, без стука вдруг ворвался коллега.

– Ну что, коллега? Как вы тут?

Курашвили хотел его выставить, но блондинка смеялась так заразительно, а коллега хохотал… Агнесса заметила нервное движение Курашвили и удержала его за локоть.

– Ничего! Они нам нисколько не помешают! – сказала она и с улыбкой стала наблюдать за тем, что вытворяет коллега, а тот стал представлять. Его блондинка, Козетта, буквально на секунду выскочила из комнаты и тут же вернулась; в её руках было огромное покрывало, и коллега стал в него заворачиваться и представлял себя то Гамлетом, то лордом Байроном, то Наполеоном. Всё какими-то важными персонами он себя представлял, и иногда это было смешно. Курашвили успокоился и понял, что вот оно, настоящее весёлое времяпрепровождение. Значит, так и должно быть! А почему нет? Война далеко! На самом деле война была близко, и погромыхивало, германец стоял в трёх десятках верст, но здесь… как же она была далеко!

А блондинка в неглиже подливала всем разведённый спирт с привкусом шоколада, и все выпивали, и смотрели представление, и смеялись, и блондинка приговаривала с акцентом: «Аллкохоллъ!»

Потом коллега стал декламировать, скорее всего своё, – экспромты, – потом вроде выдохся, уселся в кресло и закрыл глаза. Курашвили подумал, что представление кончилось, но Козетта замерла в ожидании, это было видно по тому, как она затихла и смотрела на vis-а-vis, а vis-а-vis стал медленно открывать глаза, увидел на стене часы и сощурился.

– И открытыми и закрытыми я гляжу на стрелки часов, представляется всё умозрительным… – Коллега поводил глазами по комнате, остановился на Козетте и закончил: – Когда сущность… – и он подмигнул Курашвили, – уже без трусов! Это у них, коллега, новомодное бельё такое, были панталоны с оборочками, запутаешься, а сейчас трусы-ы!

Козетта прыснула, но тут же изобразила из себя скромницу, она обнесла всех спиртом со вкусом шоколада, коллега поднялся, запахнулся полотнищем, стал похож на майора с картины Федотова «Сватовство майора», и с Козеттой под ручку они чинно вышли из комнаты Агнессы…

Доктор поёжился от колючего воротника шинели под подбородком, он видел эту картинку, будто бы ещё находился там…

Ах! Агнесса!

А с Агнессой в итоге всё получилось замечательно.

Только утром Курашвили разбудил не поцелуй Агнессы, как ему представлялось, когда они засыпали, а перегар уже одетого в шинель и фуражку коллеги, который склонился над ним и продекламировал:

– Полумесяц – полулуна! Полупесня – полуволна! Полутанцует – полупоёт! Только солнце полным встает! Кол-л-ега! Пора! У нас ещё сегодня коллоквиум по пулевым ранениям в суставы!..

Вот они, каникулы, прошедшие будто бы только вчера.

Доктор вздохнул и повернулся на спину. В голове была картинка таких неожиданных рижских каникул: «Трусы и солнце», он их так назвал для памяти. Он поднялся. В полной темноте за стенкой храпели драгуны. Он встал на колени и начал молиться, чтобы покойница Татьяна Ивановна простила ему его грехи. Он уже и не помнил, когда в последний раз молился, наверное до войны.

В госпитале он спросил, как состояние того поручика, Штина что ли, того, что со сложным ранением.

– А, поручика? – Коллега посмотрел на Курашвили чистыми глазами сквозь ненужное ему пенсне. – Как вы себя чувствуете после вчерашнего? Помните? «Три девицы в уголках мелко пряли на лобках!» – И коллега запустил пальцы в редкую бородку. – Состояние? А что состояние? Состояние как состояние! Будет жить! Раз Бог даровал жизнь – значит, будет жить!

«Две девицы! Две!» – подумал в ответ Курашвили и понял, что, если после такого ранения поручик Штин выжил, значит, есть боги и на земле.

 

III

Четвертаков проснулся от нарастающего странного звука, он было кинулся вставать, но из-за перегородки появился доктор и сразу направился к нему.

– Ну-с! Показывай, чего тут у тебя за ночь… – начал доктор, но не договорил, потому что над четырьмя накатами лазаретного блиндажа пролетел аэроплан, громко урча мотором так, что захотелось закрыть уши. Доктор на секунду замер, Иннокентий глянул по сторонам, остальные раненые приподнялись на лежаках раскрыв рты. Доктор подумал: «Неужели раздуло туман?» – и пошёл наверх. Через секунду он вернулся, держа в руках листок бумаги. Он ушёл за перегородку, и Иннокентий остался лежать и ждать.

Доктор появился сосредоточенный, уже без листка, и принялся осматривать ногу Четвертакова. Шум аэроплана опять нарастал и приходил ещё два раза, но доктор уже не обращал на это внимания.

– Так! – Доктор наклонился над раной, и Иннокентий почувствовал, что тот щупает его ногу как раз в том месте, где была рана, но Иннокентий не чувствовал боли. Это показалось ему плохим предзнаменованием.

– Чё тама, дохтар?

Курашвили распрямился, сложил руки на груди и долго молчал. Рана превратилась в язву: у язвы округлились края и напухли, стали розовыми, и внутри был гной – вполне себе состоявшаяся и оформившаяся трофическая язва. Ничего в этом особо страшного не было, если бы не место и не сырость.

– Чё тама, дохтар? – ещё раз спросил Иннокентий.

– Ничего хорошего, Четвертаков, – ответил доктор Курашвили. – Придётся тебя отправлять в госпиталь.

Иннокентий тяжело вздохнул, это была самая плохая новость, которую довелось ему услышать за последнее время.

– А без этого никак нельзя? – спросил он, ожидая услышать, что вот сейчас доктор взорвётся и примется на него кричать и ругаться, но доктор спокойно ответил:

– А без этого никак нельзя! Без этого тебе че-ез несколько дней пъ-идётся отъ-езать ногу.

– А чё тама, дохтар, я не дотянусь, мне не видать!

– А чего тебе надо «видать»? У тебя там тъ-афическая язва, если тебе это о чём-то гово-ит?

«Говоит», черт картавый! – подумал про доктора Четвертаков. – А сам-то намекает, что я малограмотный, гиря лысая, верста коломенская! А я ить и правда малограмотный! Но это ничего, это мы ещё поглядим, кто кого!»

– А ты, дохтар, ты када пальцем тыкал, я ничё не чуял! – Иннокентий намеренно назвал доктора на «ты», хотел его разозлить, и у него это получилось, лицо Курашвили налилось краской, но Иннокентий на этом не успокоился: – Ты, дохтар, отрежь её!

– Кого отъ-езать? Ногу? – с угрозой стал говорить доктор.

– Кого ногу резать? Ногу нельзя! А эту, язву, химическую, или как её?

– Тъ-афическую! – автоматически поправил доктор.

– Тебе, дохтар, виднее, какая она там, химическая или трахическая, а только ты мне её вырежи, а ногу оставь! – Кешка повернулся так, что теперь смотрел доктору в глаза, и увидел, что доктор опять стоит спокойный.

– А выде-жишь? – вдруг спросил его Курашвили.

– Чё выдерржишь? – Четвертаков намеренно «ррыкнул», снова увидел спокойствие доктора и понял, что допросился, и даже испугался, но не подал виду. – Што выдержать-то надо, дохтар?

– Больно будет! – ответил доктор, и Кешка узрел, что в глазах доктора блеснула усмешка.

«Ах, ты ещё насмехаешься?» – мелькнуло у него в голове, и он твёрдо сказал:

– Режь, выдержу! Твоё дело резать, а моё терпеть, так уж у нас повелось!

Он оглядел своих раненых товарищей и подмигнул, а Курашвили им скомандовал:

– Поднимайтесь, господа военные, будете его де-ъ жать, этого смельчака, за у-уки и за ноги.

Когда Четвертаков пришёл в себя, доктор закончил операцию. Иннокентий не потерял сознания, но от боли у него в голове помутилось, и он перестал что-то чувствовать. У Иннокентия онемели руки и другая нога, здоровая, так на неё навалились его раненые товарищи; ещё болели скулы от напряжения, и он еле-еле языком вытолкнул изо рта сложенный в несколько раз сыромятный ремень. Доктор Курашвили собрал инструменты и послал за санитаром, на Четвертакова даже не посмотрел, ушёл за перегородку и вернулся без халата, уже в шинели.

– Всё, Четвеъ-таков, лежи и моли Бога, чтобы всё для тебя обошлось. Завтъ-а я посмотъ-ю, но пъ-едупъ-еждаю, что, если что-то пойдёт не так, отпъ-авлю в Йигу, понял?

Тут Иннокентию уже ничего не оставалось, и он кивнул, нашёл силы, а его товарищи стали собираться на представление.

Алексей Гивиевич поднялся наверх и стал ждать санитара у входа в лазарет, тот должен был прийти и заняться приведением инструментов в порядок, прокипятить и сделать всё необходимое после операции. Доктор полез в карман за папиросами и наткнулся на листок, который поднял, когда над позициями летал германский аэроплан.

Когда неприятельская машина появилась над расположением полка, она вызвала большой переполох. Туман только немного поднялся к тучам от земли, и никто не ждал появления аэроплана с какой бы то ни было стороны, но, видно, среди германских лётчиков были отважные и опытные, и тот, кто прилетел, оказался из их числа. Он летел над самой землёй в чистом и прозрачном тонком слое воздуха под низкими тучами. Все подумали про бомбы и начали палить, а германский лётчик бросил листовки. Это увидели, увидели его руку, которой он размахивал, и пачки листовок, они как бы взрывались, плавно кружили и опускались на землю. Как только драгуны поняли, что это не бомбы, кто-то закричал: «Хорош палить, германец замириться хочет!» Они опустили винтовки и заворожённо смотрели, как, качаясь, медленно падают белые листки, и бросились их поднимать. Написано было на русском языке, просто что германский солдат поздравляет русского солдата с Крещением Господним и сегодня не будет стрелять. Драгуны показывали друг другу, улыбались, обменивались табаком и говорили, что теперь можно идти с позиций в рощу чуть ли не всем полком и смотреть праздничное представление. Офицеры сказали, что этого нельзя, что на представление пойдут только свободные от службы на передовых позициях и аванпостах, но драгуны сомневались, и нашлись горячие головы, которые стали утверждать, что это конец войне, и германец желает замириться, а русским не за что воевать на чужой земле. Но дисциплина в полку была строгая, и только четыре эскадрона: № 1, № 2, № 4 и № 6 – и часть обоза пошли по ходам сообщений на юго-восток в березняк. Они, многие из них, шли мимо доктора, Курашвили смотрел, они ему кланялись, и вдруг Курашвили понял, что и Четвертаков сорвётся туда же.

«Ну и хрен с ним! – подумал доктор. – Если будет хуже, отправлю его в госпиталь, к чертям собачьим, дольше проживет! – Он на секунду задумался. – Вообще-то уже не должно быть заражения, ведь почти до самой кости вычистил!» Он улыбнулся и пошёл по ходу сообщений навстречу драгунам в блиндаж штаба полка – сегодня дежурным был командир № 3 эскадрона штабс-ротмистр Рейнгардт. После возвращения Рейнгардта из отпуска по ранению они, два москвича, стали сближаться.

А Четвертаков лежал и матерился. Потом сел. Фельдшер всё не шёл. Четвертаков потянулся к ноге, посмотреть, но нога была забинтована и мёрзла голой кожей там, где была задрана штанина. Иннокентий опустил штанину, полез в сидор, достал чистую портянку, намотал, попробовал сунуть ногу в сапог, с трудом, но нога вошла. Он встал и стал слушать – нога не болела, он сделал шаг – нога почти не болела, тогда Иннокентий осмелел и опёрся – нога опять почти совсем не болела. И тогда он подумал: «И чё я тута буду сопли жевать?..» Он по лазарету, не обращая внимания на взгляды копошившихся соседей, пошёл вокруг своего топчана. Раненые драгуны смотрели на вахмистра, каждый по-своему, некоторые осуждающе. Иннокентий читал их мысли: «И куда ж тебя несёт?» – думали одни; «Эка напросишься, – думали другие, – начальство заругается!»; «Давай, давай, – думали третьи, – шибко храбрыя да настырныя долго-т не живуть!» Эти, третьи, а в лазарете раненых было всего-то пятеро, не желали зла Иннокентию, он в полку пользовался заслуженным уважением и как вахмистр, и как охотник, и как просто незлой мужик, а злой только до войны и до дела. Но только война в этих гнилых окопах уже надоела до чертиков, надоела грязь, сырость, надоела неизвестность того, что будет завтра и будет ли завтра, надоело сидение на одном месте. И получалось так, что на самом деле здесь война почти не проявляла себя, не сравнить же с тем, что было прошлой зимой или даже прошлым летом, а уж тем более позапрошлым летом, когда не слезали с сёдел по нескольку суток… И что же? С войной плохо, а без войны ещё хуже?

И Иннокентий решил, что «Ха-рэ́ тута сидеть! Боле ничё не высидишь!» Он подобрал сидор и, ни с кем не прощаясь, вышел на воздух и не слышал, чего ему гуторили в спину. А в спину ему ничего не гуторили, смолчали, сплюнули и, пока не пришёл «фелшэр», стали крутить самокрутки.

На воздухе было хорошо. Так хорошо, что Кешка на секунду забыл, откуда он идёт и почему он там находился, и запнулся за торчащий из земли корень и сразу вспомнил все причины, и откуда он идёт, и почему он там был, и испугался, что потечёт кровь. Тогда ему придётся вернуться и уже точно, что на позор и осмеяние товарищей, и он остановился и стал прислушиваться, что у него происходит в сапоге. Стоял не меньше минуты. Успокоился. Всё было в порядке, но всё же надо быть поосторожнее. И тут на него из-за поворота ближнего окопа налетел фельдшер, они увидали друг друга, и фельдшер уже открыл злой рот. Кешка встал как вкопанный, вылупил на фельдшера глазища и замахнулся рукой со сжатым кулаком, фельдшер аж присел, и Кешка чуть было через него не перешагнул.

Сколько же он думал над тем, что бы ему хотелось представить! На гармониях и балалайках он играть не умел, на кривых, вихляющихся ногах, стуча каблуками в пыльную землю, не отплясывал, если пел, то только в тайге, и никто не сказал ему, каково у него получается. Завидовал эскадронному кузнецу Петрикову, что тот всё умеет, даже свистать в один палец, что уж там говорить об игре на двуручной пиле. И тогда у него созрел план. Года четыре назад они с Мишкой Лапыгой пришли на остров Ольхон, жили там несколько дней среди бурят и оказались на празднике. Охотники подняли из берлоги медведя далеко от острова, где-то на берегу Сармы́, на двух санях привезли огромное чудовище в стойбище и устроили такое, чего Кешка не видал, хотя и слыхивал. Всё стойбище расселось на снегу вокруг большого костра. Кешка поглядывал на Мишку. Михаил помалкивал и на немые вопросы Кешки не отвечал, только показывал пальцем – мол, молчи, и слушай, и смотри. Буряты́ варили в котлах медвежатину, женщины и малые дети держались позади мужчин, мужчины ворчали, но оказалось, что это они так то ли поют, то ли молятся. Потом Михаил рассказал, что они просили прощения у Хозяина, значит, молились. Что-то делал шаман, Кешка тоже не понял, а Мишка нашептал, что шаман испрашивает у Хозяина разрешения, что, когда будет нужда снова отправиться в тайгу, чтобы «все оттудова возвернулися живыми». В руках у шамана дрожал и звенел бубен, и он бил в него заячьей, как показалось Кешке, лапкой, привязанной к палке. Шаман крутился вокруг себя, бил в бубен и что-то резко выкрикивал, а то тихонько подвывал. Кешке сначала было интересно, а потом наскучило, он пялил глаза, смотрел, а сам дергал себя за палец и щипал за щеку, чтобы не уснуть, и Мишка его подталкивал под бок, мол, не спи, а то обидишь Хозяина и обитателей стойбища. Всё это длилось долго, уже почти стемнело, и мороз забрался в заячьи варе́ги и даже в волчьи унты, и Кешка стал шевелить всеми своими двадцатью пальцами. А потом буряты́ стали громко кричать и взмахивать руками, потом замолчали, и перед костром выскочили в обнимку два мальчика и начали прямо на снегу в отсветах костра бороться…

Кешка так живо вспомнил тот вечер с бурята́ми на Ольхоне и борьбу этих самых мальчиков, что опять споткнулся и чертыхнулся, однако споткнулся здоровой ногой, и опять всё обошлось.

Он дошёл до своего эскадрона, его встретил дневальный, привычной скороговоркой отрапортовал, и Кешка полез под свой козырек.

На его законном месте всё сохранилось, как было, когда он ушёл в разведку, даже валежник на земле. Главное, что никто не раздербанил его заветный мешок, сшитый из кож убитых им косуль.

– Господин вахмистр, угольку не жалаите? – буднично спросил его дневальный.

– Давай, а то чё-та зябко, – так же буднично ответил Четвертаков.

В его эскадроне не бытовали настроения, всё было буднично. Прислушиваясь к тому, как и что делает командир эскадрона ротмистр Дрок, Четвертаков сам ни на кого не кричал, мог только поднести кулак под сопатку, но никогда никого не ударил и не оскорбил, поэтому настроения в эскадроне сильно смахивали на обычные часы-кукушку: между деталями ведь не бывало ни ссор, ни свар, а часы были живые, они шли и тикали, только гири заводи, и каждый час кукушка из часов «куку́кала», а в эскадроне просто раздавались обычные военные команды, и эскадрон себе жил, как те часы.

Дневальный притаранил широкую круглую медную жаровню с высокими бортами, взятую из какого-то немецкого имения, похожую на ту, в которых городские хозяйки варят варенье, до середины наполненную углями. Угли дымили, Четвертаков взялся за длинную деревянную ручку и поставил жаровню под дальнюю стенку, и дым стал обволакивать землянку под обшитым досками козырьком. В ногах стало теплеть и пахнуть окопным, уже привычным домом. Это были последние в передовой линии полка траншеи, выкопанные уже в декабре, когда подсушило морозами, и вода ушла. Рыли под руководством саперного поручика Гвоздецкого, как его сразу прозвали драгуны – Гвоздецкого-молодецкого. Рыли по всем правилам фортификации, и драгуны играли на пальцах и проигрывали друг другу табак, кто правильно выговорит это слово, чаще «вничью», потому что мало кому это слово – «фортификация» – давалось. Кешка даже не брался. Кешка, как самый старший из унтер-офицеров в эскадроне, не мог себе позволить пустой, никчёмный проигрыш, а Гвоздецкий предательски поддразнивал копавших, провоцируя как раз-то и произнести.

Траншеи получились будь здоров: изломанные, на каждом плече саженей по пяти, глубокие, в рост среднего драгуна, землю отбрасывали на сторону противника и сделали бруствер, из-за которого не мелькали головы даже самых верзил: что Курашвили, что денщика Клешни или кого другого. Под бруствером построили козырьки и накаты в два бревна и с землёю между ними, а под накатами устроили землянки, то есть под козырьками. Всё обшили досками, кругом росли стройные сосны, и времени было много без больших боёв. Вот только «вша заела», но от этой напасти и раньше было некуда деваться. Тут, правда, Курашвили проявлял строгость, и недалеко от «Клешнёвой ресторации» поставили в березняке паровую вошебойку, благо воды кругом было хоть отбавляй.

От жаровни грело в ноги, Иннокентий снял сапоги, обвязал портянки бечёвкой, чтобы не размотались, и стал разбираться со своими приготовлениями.

Он подтащил мешок, развязал и достал сначала бубен. В этот момент к нему нагнулся дневальный.

– Господин вахмистр, разрешите обратиться! – сказал он.

– Обращайтесь! – сказал Иннокентий.

– Осталося час с половиною до службы, какие на то будут ваши приказания?

Кешка выглянул к нему.

– Какие приказания? – переспросил он. – А какие приказания были от господина ротмистра?

– Никаких, оне только сказали, что от кажного взвода остаётся по два человека…

– Значит, так тому и быть, по дежурному и отделённому, или кого отделённый сам себе изберёт, или кто своей охотой останется…

– А вы?

– Я не задержусь!

Дневальный ушёл, а Иннокентий стал вздыхать. Он осматривал бубен. Бубен был целый и даже, когда Иннокентий ударил по нему согнутым пальцем, зазвучал. Он ни разу не держал в руках настоящего бубна, но приметил, как этот инструмент был сделан у шамана. Они с кузнецом Петриковым взяли тонкую дранку, вымочили, согнули в кольцо и скрепили, как делают решета для кухонных нужд. Кешка выбрал с брюха косули кусок кожи, высолил и отмездрил и, пока была сырою, натянул. Сейчас кожа подсохла и побелела. В мешке были ещё выделанные кожи, он намеревался их сшить и сделать удивительный костюм для борьбы бурятских мальчиков. Однако Иннокентий уже осознал, что ничего этого он никак не успеет.

Он перебирал в руках свои заготовки, переживал и, не высовываясь из-под козырька, смотрел, как перед ним движутся драгуны, – они шли в одном направлении слева направо. Они шли до ближайшего хода сообщений двадцать шагов, потом поворачивали налево, и уходили в тыл полка, и вытягивались на тропинке к березняку.

До торжественного молебна по случаю праздника Крещения Господня оставался ещё почти час, и надо скоро вылезать отсюда и тоже идти. Он самовольно покинул лазарет и должен за это быть наказан, он самовольно вернулся в эскадрон, и за это тоже должен быть наказан. Идти никуда уже не хотелось, здесь он дома, но и быть наказанным не хотелось, и он, размышляя обо всём этом, вспомнил, как несколько месяцев назад так же не хотел, чтобы поезд довёз его до дома, потому что перед ним бы предстала Марья с дитём на руках, но так не оказалось. Значит, надо идти на молебен и праздничную службу, раз эскадрон будет там, а вот оставаться ли на представление-концерт, это уж он сам решит.

Драгуны шли толпой, запинаясь и останавливаясь, мелькали перед глазами сапогами, и Иннокентий глядел на них не мигая.

Он уже почти простил Марью, он каким-то образом отделил её от того злого события, только всё зло этого события ещё олицетворял для него крошечный человечек, мальчик по имени Авель, и имя-то ему какое решил дать отец Василий. Что-то в этом имени для Иннокентия было – или отгадка, или загадка, он не мог пока понять. Это было мучение, но только уже как затухающая боль, как боль в прооперированной ноге. Иннокентий закурил и затянулся так глубоко, что чуть не задохнулся, и закашлялся. И подумал про письмо от отца Василия, что, может, старик прав и Марья зачала. А мальчишка, Авель, чужой, как есть чужой. И пусть его воспитывает отец Василий, только пусть Марья из его аттестата чуток отдает. Денег не жалко. А если она зачала, то родить должна в сентябре. В сентябре 1916 года от Рождества Христова.

Вот такие дела.

Это Иннокентий понял только что, осознал. Он даже вздрогнул и повёл плечами. И принялся натягивать сапоги. Идти было пора.

Хотя нет. Ещё есть время.

А представление должно было получиться знатным.

Тогда около шаманского костра двое мальчишек небольшого роста выскочили вместе, да так крепко вцепились, что не могли расцепиться до самого конца. Они валили друг друга, делали подножки, катались по снегу, бросали друг друга, но не разнимали рук, а буряты́ ахали и охали, а Мишка, который сидел рядом, только покрякивал и прятал в бороде улыбку, будто знал какой-то секрет, и помалкивал. Кешка-то Мишку хорошо знал. Сам же не отрывался и смотрел на борьбу восхищенным взглядом и обалдел, когда один мальчишка поднял другого ногами вверх, и Кешка подумал, что вот он грянет того спиной о набитый ногами плотный снег и, не приведи Господь, убьёт до смерти! Но получилось удивительно, аж Кешка ахнул, когда – тут даже помутилось в глазах, – когда два бурятских мальчика оказались одним человеком, надевшим на себя сшитый из шкур мешок с пришитыми руками и ногами, с пришитыми к мешку двумя, наверное, сухой травой набитыми головами, с нарисованными лицами, глазами, щеками и ртами, а носов бурята́м Бог не отпустил. Человек, мужчина, распрямился, что-то такое сделал руками, и шкуры с него упали на снег. Мужчина их подобрал и исчез между галдевшими бурята́ми. Кешка глядел на это открыв рот и не сразу почувствовал, что Мишка толкает его локтем.

– Пойдём, што ли? А то дюже холодно! Адали ног не чую!

Они поднялись и, никем не замеченные, – бурята́м было не до них, – пошли к чу́му. Там Мишка достал настойку на травах и кореньях, они выпили, закусили вяленым мясом и стали спать, а Кешке снились эти самые мальчики, только они разделились, и среди них павой ходила какая-то очень красивая черноволосая девица, которую Кешка никак не мог вспомнить, но точно, что не его Марья и не бурятка.

Кешка вздохнул, стукнул пальцем по бубну, послушал, потом затолкал свои приготовления обратно в мешок и со всеми потянулся в рощу. Драгуны ещё шли густо.

Отец Илларион закончил службу. Вся вырубка была занята драгунами. Они стояли без шапок, поэскадронно, но не рядами, вырубка была не плац, а кучами. Под ногами торчали пни и лежали срубленные, сложенные, но не унесённые пока стволы берёз и елей, что-то на растопку, а что-то для обустройства в траншеях. Эскадронные церковники наливали из котлов драгунам во фляжки святую воду. Кешка, став вахмистром, уступил своё место эскадронного церковника младшему унтер-офицеру Доброконю. Доброконя из вестовых повысили до командира отделения № 1 эскадрона, и теперь он, вместо Четвертакова, и полковой писарь Гошка Притыкин по прозвищу Притыка наполняли драгунские фляжки.

По пол-эскадрона уже прошли, получившие свою меру нижние чины крестились, отходили от котлов и выбирали места смотреть представление. Все были весёлые, драгуны в шутку бранились, подначивали друг друга. Кешка увидел, как несколько тайком уходили в рощу за спины командиров, окруживших отца Иллариона. Он понял, что это те, кто будут представлять: свистать на свистульках, плясать под гармошку, петь частушки, в общем… Кешка приметил и кузнеца Петрикова, тот шёл в заросли, оглядывался, но Кешка увидел, что из-под полы шинели у Петрикова торчит ручка двуручной пилы. Ещё Кешка увидел, что металлическое полотно пилы кузнец очистил от ржавчины, и полотно чернело матово и свежо. Кешка с сожалением хмыкнул, но и улыбнулся. Ещё неизвестно, как бы у него у самого получилась борьба бурятских мальчиков, даже если бы он успел сшить из шкур всё, что надо было в его представлении, а нужны были и руки, и ноги, и головы с нарисованными лицами, без носов… вот такой бурята́м достался Бог!

Он медленно продвигался в очереди, держа в руке фляжку, а папаху под мышкой, драгуны было расступились перед ним, но он даже не увидел этого и двигался между ними. До чана оставалось человек пять-шесть, Четвертаков глянул на Доброконя, и ему в глаза блеснули две Георгиевске медали и серебряный крест, что торжественно, по случаю праздника висели на шинели бывшего вестового. А он свои три медали и два креста даже и вынуть из сидора забыл. И за это он тоже должен быть наказан. Про стоявшего рядом с Доброконем Притыку говорили, что, мол, на груди его могучей одна медаль болталась кучей. Притыкин получил медаль «За усердие» на красной ленте, за образцовое содержание штабного хозяйства, и ту несколько месяцев выпрашивал для писаря адъютант полка поручик Щербаков.

Вдруг Четвертаков увидел, как, расталкивая в спины драгун, к офицерам пробирается вестовой с повязкой штабного дежурного на рукаве. Проталкивается грубо и настырно и получает в спину такие же грубые тычки́ и шутки. Вестовой протолкался к ближнему, к ротмистру Дроку, и что-то стал ему громко докладывать, Кешка не слышал, было далеко, но видел, как у вестового от напряжения голоса поднимались плечи и вздрагивала спина. Кешка увидел, что у Дрока сначала округлились глаза, а потом он махнул вестовому, чтобы тот не кричал, и отвел его на шаг в сторону. Когда вестовой закончил, Дрок вернулся к Вяземскому и что-то стал говорить тому в ухо. Дальше Кешка увидел, что у Вяземского на лице серьёзно сошлись брови, и он отдал приказ ротмистру, и в этот момент Четвертаков почувствовал ногами, что земля задрожала, а Дрок повернулся к полку и прокричал команду:

– По-о-олк! Отставить раздачу! Накро-ойсь! На позиции кру-го-о-м ма-а-арш!!! Да бегом, бегом, мать вашу!!!

Драгуны на секунду замерли, в этот момент они тоже почувствовали, что земля под ногами дрожит, и заметались. Кешка увидел, что офицеры плотным кольцом окружили отца Иллариона и все направились в сторону позиций. В этот момент закричали эскадронные командиры и эскадроны стали разбегаться в разные стороны, на глазах очищая вырубку.

«Вот тебе германец и замирился! – подумал Четвертаков и ещё увидел, что между ним и чаном, рядом с которым оставался стоять писарь Притыкин, стало свободно. – Чемоданы!» – подумал он, глянул на небо и шагнул к чану.

– Лей! – скомандовал он Притыкину.

У Притыкина бегали глаза и подрагивали пальцы.

– Лей, не боись! – снова скомандовал Четвертаков.

Притыкин взял его фляжку и стал лить, много лил мимо, а сам поглядывал то на вахмистра, то на небо.

«Ничё! – подумал про писаря Четвертаков. – В штаны не наложишь, буду просить тебе Егория».

Он стоял против писаря, Доброконь ушёл, ему надо было командовать отделением, и Четвертаков и Притыкин остались на всю поляну одни. Предчувствие летящих тяжёлых снарядов нарастало.

«Ещё неизвестно куды… можа, оно и мимо!» – подумал Четвертаков, посмотрел на Притыкина и увидел, что тот пытается справиться со страхом.

– Давай я подержу флягу, а ты лей двумями руками и не дрефь!

– А я и не дрефлю, – вдруг услышал он от Притыкина, посмотрел ему в глаза и увидел, что тот справился со страхом. В этот момент снаряды упали и взорвались на дальнем крае вырубки, там, где минуту назад стояли офицеры и отец Илларион.

– Вот и молодец! Себе-т налил? – спросил Четвертаков Притыкина, тот мотнул головой. – Ну, тады плесни и пошли со мной, догоняй!

Относительно Четвертакова германец дал перелёт.

Кешка уже бежал в сторону позиций и вдруг вспомнил, что там, где сейчас упали первые снаряды, как раз готовились к представлению свистуны, плясуны, песельники и кузнец Петриков.

– Дуй до штаба! – крикнул он Притыке, а сам повернул назад. «Точно надо испросить ему Егория, проявил-таки писарь бравость», – подумал он про Притыкина и увидел продырявленный осколками чан, из которого на перетоптанный с песком снег выливалась святая вода.

«Их-ху, с-суки! – подумал он про германцев. – Обмануть захотели, на мякине провести! Ну, я вам! Вот только Петрикова найду, без него кто чаны залатает?»

До следующего залпа оставалось ещё шагов сто. Четвертаков обнаружил Петрикова через пятьдесят. Тот сидел на земле в одном исподнем, в сапогах и держался за уши, из-под ладоней кузнеца сочилась кровь.

«Прибило, но живой, – подумал Четвертаков, подбежал и взвалил кузнеца на плечи. Петриков замычал и стал водить глазами вокруг. – Пилу ищет! От чёрт, хозяйственный!»

– Ничего, завтра найдёшь! – прокричал ему изо всей силы Четвертаков и упал вместе с кузнецом, опрокинутый следующим взрывом. На них комьями полетела сверху земля, но через несколько секунд он почувствовал, что его тянут за плечо, он поднял голову и увидел, что это его за плечо шинели ухватил Притыка.

– Вставай, бежим, – услышал он писаря.

Теперь кузнеца на плечи взвалил Притыка и поковылял в сторону позиций. Четвертаков метнулся к деревьям, увидел, подобрал пилу и стал догонять Притыку. Про свистунов и плясунов не вспомнил. Он обогнал писаря, оглянулся, понял, что теперь на плечах у здоровенного Притыкина кузнец, считай, спасён, и побежал в окопы.

Теперь германец стрелял уверенно и по окопам, и по вырубке, видимо, лётчик, который сбросил листовки, всё же не зря несколько раз пролетел над расположением.

После пятого залпа рядом с санитарным блиндажом, лазаретом, появился закопчённый, в лохмотьях шинели злой Сашка Павлинов и обозные повара.

– Конец ресторации, ваше благородие! Разбонбили! – выдохнул он Курашвили и поплёлся в сторону штаба полка.

Когда Четвертаков прибежал в свои окопы, в них никого не было, и он стал по ходам сообщений пробираться на аванпосты. По дороге ему встретился поручик Кудринский и махнул рукой вперёд.

Эскадрон залёг на аванпостах повзводно и поотделённо, с ними был ротмистр Дрок. Как всегда, он прохаживался позади передовых неглубоких окопов и давал указания. Увидев опоздавшего Четвертакова, показал кулак и пошёл вперёд к пулемётным гнёздам.

На восьмом залпе германец перенёс огонь на аванпосты, и Дрок снял эскадрон и увёл в траншеи второй линии. Командовать пулемётами оставил Четвертакова.

Германец стрелял тяжёлыми снарядами-«чемоданами», разметал на стороны засеки из стволов и сучьев с натянутой колючкой, изрыл всё пространство воронками, перемешал с землёй, песком и льдом и превратил всё в грязь.

Артналёт продолжался два часа, и, когда Четвертаков отвёл пулемётчиков на вторую линию и пристроился к биноклю, то увидел, что к аванпостам приближаются роты три германской пехоты. В это время он краем глаза заметил, как от воронки к воронке перебегают из тыла трое незнакомых, два нижних чина с катушкой телефонного провода и один офицер. Кешка высунулся и махнул им рукой, это оказались наводчики артдивизиона, вставшего у драгун в тылу. Наводчики обосновались в одной из воронок на дюне, и через несколько минут наступавшего противника точно накрыла русская артиллерия. В бинокль Кешка видел, как взрывы поднимают на воздух лёд и грязь, а германец сначала залёг, а потом стал отступать, но не побежал. И тогда германцы перенесли тяжёлый огонь в тыл по артдивизиону. Наводчики развели руками – достойных калибров и дальнобойной артиллерии у них не было, чтобы достать германскую батарею, и они подались к своим. К этому времени опустились сумерки, сгустился туман, и бой затих.

* * *

Вяземский собрал офицеров.

– Потери? – Вяземский задал первый вопрос, и командиры эскадронов по одному, начиная с ротмистра Дрока, стали докладывать.

Потери были невелики, в основном раненые и контуженые, несколько пропавших без вести.

– Пропавшие без вести… – задумчиво произнёс Вяземский. – Как же это? Не в наступлении же и не отступали! – Он обвёл взглядом офицеров.

– Надо бы вырубку осмотреть, может, там кого накрыло… – сказал ротмистр фон Мекк. – Налёт начался неожиданно, они же листовки разбросали…

– Разрешите? – Ротмистр Дрок обратился к командиру, Вяземский кивнул. – Этого германцу нельзя спустить, это не по-рыцарски они сделали, чистой воды обман, хорошо…

– Что вы предлагаете?

– Я предлагаю… – И Дрок указал на карту. – Вот в этом месте между их четырнадцатой и шестнадцатой ротами четвёртого батальона большой, никем не занятый промежуток, здесь они на дороге выставляют передовое охранение и блокгауз с полуротой, видимо, думают, что между ними и нами совсем уж непролазное болото…

 

IV

Иннокентий прыгал с кочки на кочку, с бугра на другой и думал, что если он выживет на этой войне, то…

Он не понимал, почему ему то жарко, а то холодно, и решил, что это пустое. Он видел, что из двух бурятских мальчиков один Авель, а другой совсем маленький и на Авеля не похож. И он понял, что второй – это родной его сын, который ещё только может родиться, и тогда снова подумал, что ежели он выживет на этой войне, то…

Вахмистр Четвертаков вместе с Кудринским вели команду разведчиков. В глубокий рейд вышел полуэскадрон ротмистра Дрока и разведывательная команда Кудринского.

После обстрела вечером, когда совсем стемнело и бой затих, Кешка взял с собой самого опытного драгуна и с аванпостов пополз вперёд. Вдвоём они ползли долго, прячась за кусты и деревья. Когда германец стал обстреливать полк и все вместо представления побежали с вырубки на позиции, ни у кого не возникло мысли прихватить с собой белую маскировку, поэтому Кешка и его напарник были видны на пятнах льда и снега, поэтому передвигались от одной чёрной лужи к другой. По опыту Кешка знал, что саженей за сто, если германец залёг, а не ушёл, он учует его по запаху. Германец когда оставался на позиции, то выставлял охранение, поэтому он мог и закурить и был слышен со своим каркающим разговором.

Место было открытое, с ямами и низинами, иногда Кешка высовывал голову, и принюхивался, и прислушивался и, когда почти преодолел расстояние, через которое германец должен был лежать, понял, что – нету его там, и стал передвигаться быстрее, напарник не отставал, и они достигли германской лёжки. Германец оставил три роты окурков, и самое главное – следы тянулись туда, где чёрное небо сливалось с чёрным лесом и где-то не сразу стоял германский полк.

Прыгая с кочки на кочку, с бугра на другой, быстро возвратились обратно. Иннокентий явился к штабу, его сразу допустили, и он доложил, что германские роты ушли. И узнал, что его эскадрон и команда Кудринского готовятся к рейду.

Это было здорово – к чёрту Авеля!..

С правого фланга полка полуэскадрон ротмистра Дрока гуськом тянулся на запад. Сейчас все надели на себя белые балахоны, и издалека могло показаться, что двигаются не люди, а волнуется воздух. Ночь была замечательно тёмная, чёрная; где-то клоками свисал до земли туман, может быть, это он двигается, а не люди. У ночных наблюдателей в такую погоду резало глаза, и нельзя было смотреть в одну точку, а только правее или левее и если двигается, то смотреть не на то, что двигается, а дальше или ближе, и тогда начинали стрелять, не по цели, а так, по направлению, для того чтобы разогнать собственный страх, что, вот, мол, я ещё есть. За это наказывали, за то, что охранение выдавало себя, но кто докажет?

Выходя из штабного блиндажа, чтобы переодеться в сухое, Кешка услышал, что фон Мекк и Дрок заспорили. Кешка услышал про «артиллерию» и понял, что фон Мекк хочет устроить отвлекающий обстрел, а Дрок не хочет германца будить, мало ли, задрыхнет, зачем же тогда будить. Чем кончилось, Иннокентий не расслышал, но был на стороне своего командира. Хотя тоже и фон Мекк, глядишь, по-своему прав.

Иннокентий почувствовал, что его пробивает озноб, захотелось вжать голову в плечи и закутаться. Рядом шёл Кудринский. Поручик совсем превратился в охотника и даже, казалось, стал ниже ростом, потому что пригнулся. Разведчики и полуэскадрон двигались от старого лесничества на запад по почти всеми забытой просёлочной дороге. Пройти предстояло несколько вёрст без проводника, так надёжнее, потому что проводники трусили, а дорога разведчиками была уже хоженая. Кудринский шёл легко и дышал почти неслышно, а Иннокентий чувствовал, что ему дышится удивительно плохо, как будто горло сдавили пальцами и воздух еле проходит.

А Кудринскому было хорошо, он шёл и держал в голове маршрут.

«Ещё две версты, – думал Кудринский, – сейчас противник нас не видит, если не выставил охранение на дальних подступах. Но скорее всего не выставил. Они так далеко не любят». Где лежит германское передовое охранение, было известно: в ста – ста пятидесяти шагах от первого ряда проволоки, об этом обменялись сведениями с соседним отрядом атамана Пунина, который за последний месяц, выполняя задачи по XVIII армейскому корпусу, облазил все подступы к противнику и всё зарисовал на схему. Пунинцы даже вступали в перестрелки с ландверными и имели потери.

«Какие же они смелые, братцы-пунинцы», – думал про них Кудринский. Он познакомился с их атаманом поручиком Леонидом Пуниным и его младшим братом Львом и немного завидовал им, потому что они называли себя партизанами особого назначения, подражали легендарному Денису Давыдову и готовились к нападению и уничтожению штаба генерала Винекена, но пока не получили одобрения от командующего 12-й армией генерала Горбатовского. Кудринский даже уже хотел подать рапорт и попроситься к атаману, но его сдерживало то, что он никак не мог забыть лейб-кирасира его величества поручика Смолина и своё так и не удовлетворённое прошение о зачислении в полк. Решения не было никакого, ни положительного, ни отрицательного. Он шёл, задумался и услышал тяжёлое дыхание, оглянулся, рядом плёлся Четвертаков. Кудринский остановил группу. Четвертаков благодарно посмотрел на него и тяжело сел на обочине. Кудринский присел рядом.

– Что с вами, Четвертаков?

– Чё-та дышится тяжело, ваше благородие…

– А идти сможете?

– А как же-ш, ваше благородие, ща тока отдышусь…

– Ладно, посидите, отдышитесь, а нам некогда…

– Я догоню, Сергей Алексеич, ваше благородие, я, как только…

Кудринский поднялся.

Четвертаков вынул чистую тряпицу и вытер пот со лба, тряпица стала мокрая. Один раз в жизни с Иннокентием такое уже было, когда давно весной он высадился на восточном берегу Байкала, вытащил лодку на сухое, промочил ноги и ушёл в тайгу, а что было дальше – не помнил, только очнулся снова на берегу Байкала на песчаной отмели Селенги́, а рядом сидел притащивший его из тайги Мишка Гуран и покуривал.

Драгуны-разведчики команды Кудринского шли по одному мимо сидевшего на обочине вахмистра Четвертакова. Шедший последним потрогал его за плечо, и Четвертаков повалился. Вахмистр дышал, и тогда последний остался дожидаться первого из подходившего следом полуэскадрона ротмистра Дрока.

С передовыми постами блокгауза 4-го батальона 57-го ландверного полка разобрались быстро: одного ефрейтора оставили в живых, допросили и отправили в тыл.

Сам же блокгауз, в котором дрыхла полурота, чтобы не шуметь, надёжно подпёрли и дожидались, пока подойдёт Дрок с людьми и коноводы с посёдланными лошадьми. Кудринский пошёл встречать ротмистра.

– А что с Четвертаковым? – спросил подошедший Дрок.

– Я оставил его на обочине, а как он сейчас?

– Без сознания, но дышит…

Кудринский пожал плечами.

– Ладно, – сказал Дрок и осмотрелся. – Разберёмся после, я отправил его в тыл, пускай Курашвили посмотрит, он всё же был ранен. А с этими что будем делать, Сергей Алексеич? – Он кивнул на блокгауз.

Кудринский удивился, потому что они обо всём договорились перед выходом: что оставят четырёх драгун с пулемётом и гранатами и в придачу к ним латыша, знающего немецкий язык, он должен объяснить германцам, чтобы те сидели тихо и не шумели, если хотят жить. Телефонные провода от блокгауза по фронту и в тыл нашли и перерезали, вроде всё сделали как надо.

Кудринскому нечего было ответить, и он оглаживал по шее только что подведённого к нему Битка.

– Хорош ваш гунтер, Сергей Алексеевич, ох хорош! – отвлёкся на Битка Дрок и тоже похлопал коня по шее. Он ещё постоял, сплюнул, взобрался на свою кобылу и тихо скомандовал: – Рысью марш!

Пунинцы сработали славно, кроки были точны на три с половиною версты в тыл 57-го ландверного полка. Эти три с половиною версты с подмотанными копытами прошли за полтора часа, по дороге встретили германский патруль, но те растерялись и были связаны. По обеим сторонам дороги, которая, чем дальше от Тырульского болота, тем становилась лучше, рос густой сосновый лес. Ночь была до того тёмная, что вершины сосен пропадали в непроглядном небе. Теперь уже Дрок уверенно вёл отряд, и лес внезапно кончился. Всем показалось, что и ночь кончилась так же внезапно, так внезапно, что, когда выехали на открытое место, кони отпрянули и попятились. Кони были сама природа и хорошо знали, что если что-то кончается внезапно, то жди беды, и испугались. Отряд втянулся назад в лес, и Дрок с Кудринским полезли на дерево. Дрок потом спрыгнул, на одной сосне чего делать вдвоём. Кудринский вылез на самую высоту и наблюдал в бинокль. Когда слез, стал рисовать схему. Получалось, что в полуверсте у шоссе стоят четыре 15-сантиметровые гаубицы, и ещё он разглядел два аэроплана.

– Один точно наш! – осклабился он.

– Откуда знаете? – удивился Дрок. – Ещё совсем темно! Что вы там могли разглядеть?

Кудринский поджал губы, молчал и улыбался.

– Что делать будем?

– Как договаривались, Евгений Ильич!

Германские гаубицы, накрывшие вчера их полк, были на расстоянии около шести вёрст, в пределах досягаемости от тяжёлой артиллерии XLIII армейского корпуса генерала Новикова.

– Хорошо! Что вы?

– Я останусь.

– Сколько вам оставить людей? Отделения достаточно?

– Отделения много, человека три, я думаю, и коновода…

– Пулемёт?

– Мадсена…

– Хорошо, тогда с Богом!

– С Богом, Евгений Ильич!

Кудринский не стал смотреть, как полуэскадрон Дрока и большая часть его разведывательной команды стала разворачиваться. Он снял с седла вьюк с английской винтовкой, передал одному из оставшихся, взял у него верёвку и снова полез на сосну. Сосна была высокая, старая, толстые горизонтальные ветки начинались низко, за них можно было ухватиться. Он залез на самую макушку, скинул верёвочный конец, внизу к верёвке привязали винтовку и подсумок с патронами. Кудринский всё поднял, расположился и обнаружил, что ветра нет, и стал тревожиться, потому что время было предрассветное, а после ветер или даже ветерок может подняться, и тогда будет трудно целиться. Он стал смотреть в бинокль. Впереди, куда он смотрел, находилась германская позиция. В прицел было бы видно хуже, и поручик разглядел гаубицы, прислуга вокруг них двигалась, позади гаубиц стоял снарядный парк, накрытые брезентом ящики, это было обычно, и Кудринский знал, куда стрелять. Чуть дальше было интереснее – шагах в ста позади гаубиц расположились два аэроплана и вокруг них тоже угадывалось движение. Было понятно, что торопиться некуда и ещё темно – что стрелять, что летать. И Кудринский подумал, что сидеть ему на этой сосне не меньше часа. Он посмотрел вниз, его люди расположились по обочинам дороги и изготовились, их было не видно.

«Только бы не заснули, дьяволы! – подумал он и пожалел, что рядом нет Четвертакова. – Сейчас бы как пригодился! Что с ним такое приключилось?»

Четвертаков был какой-то странный. Кудринский уже через несколько месяцев после начала службы в полку понял, что Четвертаков не очень-то похож на своих однополчан. Кто бы ещё сказал самому Кудринскому, а похож ли он сам на своих однополчан-офицеров? Четвертаков был сибиряк, даже ещё подале, почти что с края русской земли, с Байкала, а Кудринский именно что сибиряк, из самого сердца Сибири. Соответственно, оба не ведали, что такое «барин». Как зеркало, в котором эта «соответственность» проявилась, был поручик Смолин. И именно после того примечательного знакомства со Смолиным и после того, что Четвертаков спас Кудринского в первом его конном бою, Кудринский стал себя чувствовать относительно вахмистра неловко, неуютно и не мог себе этого объяснить – с одной стороны, именно с Четвертаковым он ощущал себя как надо: охотником, таёжником, лесовиком… чёрт побери! А напротив, презрительно щурясь, ухмылялся поручик Смолин, жёлтый лейб-кирасир его величества. Кудринский, конечно, отблагодарил вахмистра Четвертакова, как мог, дал денег, отбил телеграмму дядьке, но Четвертаков сам всё испортил, деньги почти не истратил и пытался вернуть и с дядькой не встретился. Кудринский сделал вид, что обиделся на Четвертакова. Он стал с ним по-городскому вежлив, эту вежливость его дядька называл «холодной», но тут же увидел, что Четвертакову это всё равно! «Ну и хрен с ним!» – подумал тогда Кудринский, а сейчас, сидя на сосне, понимал, что ох как не хватает ему Четвертакова! Сейчас бы Четвертаков подобрался к германцу близко-близко, и они… одновременно… ух и задали бы они жару!

Кудринский проморгал слезу и посмотрел в прицел. Смотреть в бинокль уже было нельзя, бинокль сильнее, и после него к прицелу надо привыкать.

Немного рассвело, добавляли видимости на открытом пространстве пятна снега, шевелений вокруг гаубиц, снарядных ящиков и аэропланов прибавилось. Он увидел, что солдаты тащат по земле брезент от артиллерийского парка.

«Сняли чехол? Значит, собираются грузить? – гадал он. – Уходить? Или стрелять?»

И то и другое было плохо. Он стал смотреть ещё, медленно переводя прицел от орудия к орудию и за орудиями в тыл. Он разглядел несколько запряжек, которые выстроились к снарядным ящикам.

«Грузят!»

Это подтвердило первую догадку, что гаубичную батарею собираются передислоцировать. Это значило, что германцы отстрелялись, испортили праздник, а теперь уйдут на другое место и испортят кому-нибудь чего-нибудь ещё. Кудринский посмотрел на часы, через час, если ротмистр Дрок доставит схему расположения германцев, наша артиллерия должна расстрелять батарею вместе со всем, что тут находится. А вдруг не успеет? Орудия отводить, думал Кудринский, можно начать минут через тридцать – сорок: перекидать ящики на подводы и отойти хотя бы на полверсты, и всё – вся сила артиллерийской атаки придётся по пустому месту. И аэропланы улетят. А куда? Куда улетят аэропланы и куда уйдёт артиллерия?

Кудринский слез с дерева. Драгуна с автоматом Мадсена оставил с коноводом, и с двумя своими разведчиками подался в сторону батареи.

В утренних сумерках не долго пробирались через высокие и не слишком густые заросли, кусты заканчивались шагах в ста от батареи, и Кудринский залёг. Идея была простая – если обстрел будет опаздывать, то взять языка и узнать от него, куда передислоцируют батарею. Сначала Кудринскому хотелось наказать обманувшего их лётчика, но сейчас было не до него.

Работа вокруг гаубиц велась бодро. Ездовые подводили запряжённые передки, продолжалась погрузка снарядных ящиков, люди в серой форме мелькали, а из-за гаубиц не было видно, что происходит с аэропланами, однако Кудринский слышал чихание моторов. Чихание то кончалось, то становилось слышно вновь, значит, моторы заводили. И тут поручик понял, что он всё сделал не так, что нельзя было слезать с сосны. Надо было хорошенько прицелиться и стрелять по снарядным ящикам, авось какая-нибудь пуля правильно попала бы, и стало бы жарко. А здесь мог бы посидеть и Четвертаков, чёрт бы его побрал, и прихватить какого-нибудь убегающего от взрывов германца. А тогда зачем? Прихватывать зачем?.. – сам себя перебил Кудринский. Если пуля попадёт, тогда зачем нужен пленный? Только возни с ним…

«Чёрт побери, запутался… С Четвертаковым можно было бы хотя бы посоветоваться…» – мысль вперемешку с сомнениями получилась такая горячая, что Кудринский вспотел и вдруг почувствовал, что его толкают в локоть. Он глянул, драгун из его команды показывал за куст вправо, там лицом к кустам стоял германец в кожаном шлеме и куртке, он зажал под мышкой наручные краги и готовился справить малую нужду.

Кудринский забыл про все свои мысли.

До германца добежали в четыре прыжка. Он уже сделал дело и стал поворачиваться, его оглушили и утащили в кусты.

– Хорошо, хоть опростался, немчура, ща тащили бы его мокрого, воняло бы прямо в сопатку… – услышал Кудринский за спиной. Это радовался драгун, который держал под мышками ноги германского пилота. Кудринский и другой разведчик ухватили пилота за руки под плечи и бежали с ним к коноводу. У коней положили германского лётчика на землю, связали, спутали, заткнули рот кляпом, как куль перебросили через лошадиную холку, выехали на до рогу в сторону Тырульского болота и дали плёток. Минут через семь-восемь услышали сначала далёкие выстрелы своей артиллерии, а потом грохот взрывов, и в спины так ударило и надавило, что лошади по прямой и узкой в высоком лесу дороге полверсты скакали быстрее, чем могли.

Мимо германского блокгауза проскочили не оглядываясь, он был тёмен, внутри пуст и скрипел отвисшими на петлях дверями.

* * *

Иннокентий очнулся, ощутил в пальцах жёсткую материю и сразу понял, что он на этом свете.

Воюя, он думал о смерти. И в тайге, бывало, думал о смерти. И все эти мысли привели его к тому, что он понял, что на том свете ничего нельзя будет пощупать, то есть пощупать можно, а вот нащупать нельзя. Ни материи, из которой скроены штаны, ни бабы, как она ни повернись, ни винтовочного курка. Всё должно быть духом. Поэтому сейчас, нащупав в пальцах жёсткую материю, он сразу понял, что он на этом свете, и открыл глаза.

На него очень близко смотрели красивые, широко распахнутые глаза.

– Я ждала, я ждала, миленький, что вы очнётесь, я же видела, как у вас стали подрагивать пальцы и веки…

– Ты хто? – спросил Иннокентий.

– Я Елена Павловна, я ваша сестра милосердия…

«Елена Павловна… баба… – оценивающе подумал Иннокентий, – а ежели на том свете, значит, оне чей-нибудь ангел… на этом свете таких красивых глаз не бывает. А вот, я… пощупаю…»

Он сощурился, стал искать пальцами, что-то нащупал и успокоился: «Не, всё ж на этом!»

Но что-то случилось: глаза сузились, остались такими же красивыми, но стали удивлёнными и тогда нарисовалось всё лицо, тоже очень красивое. Кешка удовлетворённо закрыл глаза.

«Точно на этом! Не зря я чего-то нащупал!»

Елена Павловна молчала на вдохе, но через мгновение Кешка услышал шорох платья и скрип стула или табурета.

– Позовите Петра Петровича!

Голос на высокой ноте, тот, что Кешка только что услышал, был точно голосом, которому принадлежали красивые глаза земного ангела по имени Елена Павловна. От успокоения Кешка глубоко вздохнул, но не выдохнул, воздух застрял на выходе из груди, и казалось, что сейчас взорвёт грудь, воздух стал давить изнутри так, что выдавил наружу Кешкины глаза, и тогда Кешка начал кашлять.

– Позовите Петра Петровича! – услышал Кешка через кашель, и ему показалось, что сквозь слёзы он видит, что всё вокруг стало красным и что голос Елены Павловны тоже стал красным и был такой же отчаянный, как положение с тем, что Кешка задыхается.

Он уже не мог ни выдохнуть, ни вздохнуть.

– Задыхается! Он задыхается!

– Что вы? Что вы, голубушка, Елена Павловна! – услышал Кешка. – Щас мы его!

И Кешка почувствовал, что сильные руки подняли его с обеих сторон за плечи и в кровати посадили.

– Ты, голубчик, дыши, только медленно, не старайся всё разом выдохнуть, а медленно… Задержи дыхание и выдыхай… А мы тебе микстурки, она сладенькая…

Это был доктор, потому что у него на лице было пенсне. Кешка задержал воздух, медленно выдохнул и так же медленно, жмурясь проморгался. Слёзы потекли по щекам.

– У вас, молодой человек, крупозное воспаление лёгких…

Иннокентий услышал это, но не понял, к кому было такое городское обращение «молодой человек». Между кашлем он поднёс ладонь вытереть рот и нащупал, что он гладко бритый, вытер со лба пот, и голова была бритой.

«Как коленка я, што ли?»

Своё новое положение Иннокентий принял, он уже понял, что лежит в лазарете, и надо было бы этому удивиться, потому что он не помнил, как сюда попал, но удивляться было нечем, потому что кашель был такой тяжёлый, что отнимал все силы. Сначала Иннокентий сидел, а потом устал и стал давить плечами назад, чтобы державшие его руки отпустили и он улёгся бы. Он улёгся, но стал кашлять ещё хуже, его снова посадили и поднесли столовую ложку с какой-то вязкой коричневой жижей, от которой приятно пахло городским спиртным, и Кешка всю ложку вылизал, как медведь вылизывает из колоды мёд. Кешке даже показалось, что у него, как у медведя, в трубочку вытягиваются губы, а язык совсем не красный, а сине-зелёный, и он даже хихикнул.

– Ну, ты, братец, силён, мы думали, ты помрёшь, а ты хихикаешь! – Это сказал доктор Пётр Петрович. Кешка это видел через щёлочки глаз. Доктор это сказал и сам хихикнул. – Сила духа, это вам не сила ху́да!

Кешка задерживал воздух, воздух внутри взрывался, но Кешка сдерживался и постепенно стал успокаиваться.

– Вот вам ещё микстура, – это сказала Елена Павловна и поднесла ложку ко рту.

Кешка, памятуя о первой ложке, с наслаждением вытянул губы и обжёгся, такая микстура оказалась горькая. Он её продавил, проглотил и дал мысль: «А нельзя было, мать вашу, наоборот, сначала горькую, а потом сладкую?» Однако кашлять стало легче, и через несколько минут потянуло на сон.

 

V

Антон Иванович, симбирский рабочий с живорыбного склада, это чувствовалось по запаху от его суконного бушлата, положил документ на стол.

– Пойдёт, такое дело! Хорошо! С этой бумаженцией ты сможешь устроиться на курсы сестёр милосердия и вообще куда угодно! Начальником симбирского гарнизона тута был генерал Барановский, пущай думают, что ты его сродственница! Ну, с Богом! – с улыбкой сказал он, поднялся со стула и ожёг Амалию взглядом, в котором читался вопрос: «Эхма, и как тебя такую красавицу мать уродила?»

Однако разговор был кончен, и Амалия с Борисом тоже поднялись.

Когда они вышли из мастерской, их подхватил ледяной ветер, колоколом вздувший юбку.

– У них это называется крещенский мороз, – закрываясь от ветра и подняв воротник шинели, произнёс Борис.

Амалии от этого было не легче, и она тоже подняла воротник с чужого плеча худенького пальто и собрала юбку в кулак.

– Тебе бы где-нибудь хотя бы воротник купить меховой… я разговаривал с местными, они сказали, что зима тут вся такая, да ещё и длинная. А представляешь, – на крутом подъёме Борис хватался рукой за ветки кустов на обочине, – сегодня их православный праздник, «Крещение» называется, и они сегодня будут купаться в Волге…

Амалия осторожно ступала по наледи, она не поняла, о чём говорит Борис, и посмотрела на него.

– Не веришь? Они долбят во льду дырку, прорубь, и плавают в ней, как Иоанн Креститель в Иордане…

Амалия смотрела на Бориса, она слышала про разные зверства разных дикарей, но про то, что дикари сами над собой зверствуют, не слышала.

– Их так наказывают? – на всякий случай спросила она.

– Нет, они сами прыгают в воду, вроде как очищаются от грехов…

– Смертью?

– Почему смертью?..

Амалия не поняла, это же очевидно, что, когда человек попадает на таком морозе и при таком ветре в ледяную воду, он не может выжить.

– …Нет, они не умирают, они вроде как смывают с себя все грехи, а потом живут…

«Глупости какие, наверное, их грехи такие толстые, что они и спасают от холода в ледяной воде!» – подумала Амалия, однако спросила:

– Так они, наверное, купаются в одежде?

– В том-то и дело, что нет…

– Голые?

– Практически, в одной рубашке…

Амалия представила себе такое купание, от этого ей стало хуже, в это время поддал ледяной ветер, и она отворачивалась так, чтобы хотя бы не дуло в лицо.

Они шли по длинному, скользкому подъёму на Венец, и она почувствовала, что её захлёстывает злость, а по опыту она знала, что на Венце ветер ещё сильнее.

«Крещенские морозы! А до Нового года были рождественские!.. Их Йезус – бог зимы, что ли? Наверное, у них какой-то свой Йезус, русский, и тоже купается вместе с ними! Как тут всё ужасно, в этой России!»

Они поднимались по зигзагообразному, покрытому наледью Смоленскому спуску, до деревянной лестницы надо было ещё дойти. Борис что-то говорил, но она его плохо слышала из-за ветра, который, куда ни повернись, дул в лицо и задувал под юбку. Мёрзли руки в такой же, как пальто, худой муфте. Её спутник поддерживал её под локоть, но стоптанные каблуки его австрийских солдатских ботинок скользили. Она балансировала другой рукой и для этого вытаскивала из её муфты, и кисть и пальцы моментально леденели и становились красными, такими, какими она помнила свои кисти и пальцы, когда стирала бесконечные кровавые бинты и солдатские подштанники. Под юбкой было ещё холоднее, и она с завистью посмотрела на армейские суконные штаны Бориса, ей казалось, что в штанах ей было бы несравненно теплее. Она уже была опытная и знала, что у мужчин под штанами ещё и кальсоны, ей бы так.

«Бедные женщины! – подумала она. – За что Бог нас так жестоко наказывает? Что мы ему сделали плохого?»

– А какие у них ещё морозы? – спросила она Бориса.

– Что? – не понял он, не расслышал, потому что ветер, как злая собака, вырвался из-за поворота дороги.

– Какие у этих русских ещё морозы?

– Морозы? – переспросил Борис. – Ты о чём?

Вдруг он стал скользить вниз, ухватился за тонкий прут на обочине, но не удержался и на широко расставленных ногах съезжал по наледи и потянул за собой Амалию. Они съезжали вместе, Амалия разозлилась на неловкого спутника, стряхнула его руку с локтя и тоже ухватилась за ближние кусты. И остановилась.

«Фраер!» – подумала она про Бориса и оглянулась. Борис перестал скользить, он остановился, застыл на широко расставленных ногах, балансируя руками, и ей стало его жалко и неловко, ведь сколько он ей сделал доброго, пока они ехали в этот ледяной Симбирск. Практически он её спас от австрийских военнопленных, так и ждавших удобного момента, чтобы наброситься и изнасиловать её, уже беременную.

Она дотянулась до его руки, они зацепились, и она почувствовала, что у Бориса тёплые, почти горячие пальцы.

Она чувствовала эти пальцы и раньше, но Борис, Барух, ничего такого себе не позволял, хотя по его глазам она всё видела и всё понимала, только не понимала, что ей с этим делать. Барух Кюнеман. Это уже русские в Симбирске прозвали его Борисом и даже фамилию дали – Ку́нен. Или Куне́н. Но всё равно этим русским несподручной была странная фамилия, никак не похожая на русскую, и за три месяца, сколько они прожили в Симбирске, Кунен превратился в Кунина, вроде как от куницы, юркого зверька с очень острыми зубками, хищной мордочкой и тёплым мехом, вот бы ей сейчас кунью шкурку на воротник или муфту. Борис ей рассказал, что куница – это близкий родственник русского соболя, дорогущего и очень аристократичного, из которого шьют шубы богатым людям. Амалия жила нищенски, подёнными работами в госпиталях. Она мыла полы, стирала, но и приглядывалась к работе сестёр милосердия, и уже несколько раз ей удавалось за небольшие деньги подменять ночных сиделок.

В частные дома её не брали без рекомендации.

Борис знал об этом и познакомил с фабричным рабочим Антоном Ивановичем. Этот русский неожиданно проявил заботу о ней. Сегодня он посмотрел бумагу, полученную Малкой ещё в пути на имя Амалии Барановской, и сказал, что среди военных врачей много сочувствующих и евреев, и обещал, что с кем-то поговорит и попробует устроить Малку учиться на сестру милосердия. Но пусть она поучится русскому языку, а то, что она иудейка, это не страшно, потому что в России много иудеев среди врачей. Хорошо бы так, а то от голода и холода она уж устала и временами чувствовала себя так плохо, как плохо ей было в октябре, когда у неё случился выкидыш. Это было ещё в пути, долгом и тягостном, куда-то на восток, куда с бесконечными остановками и стоянками на запасных путях её вёз поезд с австрийскими военнопленными. Хорошо, что в тот момент рядом был Барух, Борис. Она уже запуталась.

Она потянула к себе Бориса, он устоял на ногах, сделал осторожный шажок вперёд, и дальше, помогая друг другу, они добрались до лестницы. Амалия оглянулась на тот ужас, который они только что преодолели. Внизу была скованная льдом Волга и занесённый белым снегом пустынный левый берег, такой белый и такой яркий, что аж до рези в глазах. Резь в глазах была и от ледяного ветра, ветер резал прямо в глаза, и глаза заполнялись жгучей слезой.

Так же её обожгло изнутри страхом, когда она почувствовала, что находившийся в ней плод пошёл наружу, а поезд стоял. Ей стало тяжело, будто в животе тянула книзу пудовая гиря, она застонала, хотела сдержать крик, но не смогла и закричала. Ей в тот момент показалось, что из неё выходит не человек, хотя и крошечный – у неё был маленький живот, она в своей жизни видала у других и побольше, даже намного больше, – а раскалённый чугунный шар. Ей стало казаться, что этот шар злой, что он цепляется, она тужилась и одновременно боялась нарастающей боли, ей хотелось, чтобы шар скорее выскочил и освободил её. У неё появилась мысль, что шар – на самом деле её плод – хочет причинить ей зло, за то, что она не хотела, чтобы у неё внутри что-то жило, и поэтому она много и тяжело работала. И от страха и безысходности она стала кричать. Борис в это время проходил мимо, он заглянул в вагон, сразу всё понял и побежал за доктором. Доктор быстро прибежал, и они вместе с Борисом склонились над ней, а тяжесть усиливалась, и тогда доктор послал Бориса за горячей водой, и тот принёс котелок. Доктор ругался по-мадьярски и по-немецки, потому что котелок был грязный или доктору так показалось. Доктор и Борис скинули на пол вагона мешки с бельём, уложили Малку; дальше она махнула на них рукой, чтобы отвернулись, они отвернулись, она задрала юбки, чтобы сильно не запачкать кровью, и выкинула. Потом она плохо помнила, она смутно видела, что Бориса стошнило, доктор вытянул белую материю из мешка, разорвал на куски, кусок намочил в котелке и положил ей на живот, а в другой завернул…

Малка видела, что он завернул. Он завернул кровавое пятно, в середине которого был маленький человек размером с ладонь, похожий на ухо, похожий на мышь, большую, или крысу, тогда маленькую, и она поняла, от чего она только что избавилась. Потом не помнила.

Они шли вдоль обрыва Венца. На холод и ветер уже не хотелось обращать внимания. Борис сказал, что надо идти в лагерь, там хотя и немного, но есть чего поесть. Амалию от мысли идти в лагерь передёрнуло, она тряхнула головой и ясными глазами посмотрела на Бориса.

– Я туда больше не могу, не хочу!

– А куда?

– В госпиталь, там в прачечной тепло…

– А ночью?

– Я договорилась с ночной сиделкой, она какая-то больная, и ночью ей тяжело дежурить, она мне за это даёт немного денег, сам говоришь, что надо купить воротник.

Амалия говорила так уверенно, что Борис кивнул и согласился.

Он не мог не согласиться, госпиталь лучше, чем барак на окраине Симбирска, в котором около железной печки ночами после тяжёлых дорожных работ ютились полуголодные военнопленные. А кроме этого их врача, доктора из их эшелона, взяли работать в отделение для больных военнопленных, и он иногда помогал Амалии.

Но не сегодня. Прошедшую ночь она уже провела в его госпитале с учебником для фельдшеров на немецком языке, и он помогал запоминать по-русски.

Они шли по Венцу вдоль чугунной ограды.

Амалия всё же обходила частные дома и предлагала себя на подённые работы, а Борису это не нравилось, хотя какое он к этому имел отношение, казалось Амалии. Но она его понимала, потому что он имел право думать в её сторону. Они не срослись, как думалось ему, но сроднились, как думалось ей, и она металась между тем, что она выкинула, между тем, что он советом помог ей выкинуть, и между тем, что тогда его стошнило и у него тёплые пальцы. И она старалась об этом не думать и избегала его внимательных долгих взглядов. Она уже давно осознала себя женщиной большой и взрослой. Она не жалела о своей девственности, как будто её и не было, она тяжело помогала престарелой матери, так и оставшейся по ту сторону войны. Она обманула злую Ривку, по-настоящему обманула, как взрослая.

Она уже была беременная, у неё уже был выкидыш, у неё никогда не будет детей, не каждой взрослой женщине такое даётся. В её жизни уже не стало Пети, она его выкинула вместе с плодом, и у неё был чемодан. Она редко его открывала, боялась, что ограбят и продадут на барахолке, и тряслась над ним, как над последним женским счастьем. Вот оно – счастье. Когда-нибудь она всё это наденет, и как будто всего, что с нею случилось-приключилось, – не было. Это и было счастье, и оно было – всего-то руку протяни – в чемодане. Надо только потерпеть и подождать.

И чтобы не украли.

Они шли вперёд, она прикрылась от солнца муфтой, думала и вдруг почувствовала, что Борис тянет её за локоть. Она остановилась. Борис стоял как вкопанный и смотрел вперёд, и она тоже посмотрела вперёд. От них шагах в двадцати находилось самое высокое, самое открытое место Венца. Она увидела сидевшего на белом как снег жеребце старого офицера в фуражке и наушниках. Рядом на мостовой, там, где сдувало снег, была коляска с откинутым верхом. В коляске сидели ещё два офицера, молодые. Они смотрели через Волгу на левый берег, и от всех на снегу лежала одна большая тень. Старый офицер стал поворачивать жеребца, и она увидела, что левый рукав его шинели пустой и подколот. Кучер натянул правую вожжу, и коляска тоже стала поворачивать, и она рассмотрела молодых офицеров и ахнула: у одного под козырьком фуражки лицо на уровне глаз было повязано чёрной шёлковой лентой, а другой держал составленные вместе два костыля.

В это время по Венцу в сторону Никольского спуска проходил строй кадет, мальчики были закутаны в башлыки, у них сияли глаза и покраснели от мороза щёки. Их старший что-то крикнул, они разом повернули головы к офицерам, дали шагу, выпрямили руки вниз, а старый офицер на коне поднёс к козырьку ладонь в перчатке и замер. Сидевшие в коляске молодые офицеры повернули лица к кадетам, старый офицер с поднятой к козырьку ладонью смотрел на кадет и улыбался.

«Этих русских мороз только красит! – подумала Амалия и позавидовала. – Чёрт бы их всех побрал! Все калеки, сам калека, а ещё улыбается!.. А эти мальчишки, наверное, нашкодили, и их ведут в прорубь… Так им и надо!»

– А ты в какой госпиталь? – услышала она Бориса.

– А? – Амалия ещё не отошла от увиденного.

– Ты в какой госпиталь?

Амалия на секунду замешкалась с ответом и почувствовала руку Бориса, тёплую, у неё перед глазами ещё маршировали мальчишки-кадеты с ясными глазами и красными щеками, и она тряхнула головой.

– Страшная картина, правда? Эти калеки… – сказал Борис.

– Разве мы с тобой мало видели калек? – готова была разозлиться Амалия.

– Да, конечно, – ответил Борис, – но не таких…

– А каких?

– Я думаю, что это отец и два сына…

Амалии до этого не было никакого дела, но она не удержалась.

– А тогда где их мать? – с напором спросила она. – И где матери этих, которых ведут в прорубь?..

Борис сдержал улыбку, он вздохнул, у него был такой вид, что ей стало его жалко. Он ни разу не спросил, чьего ребёнка она носила под сердцем, а потом выкинула, при его, между прочим, содействии, тёплые руки… и она содрогнулась.

– В тот госпиталь, который рядом с нашим кладбищем…

– Тогда туда, – сказал Борис и махнул рукой в сторону от Волги.

До Мытного двора они вместе прошли почти всю Дворцовую улицу и молчали. На Ярмарочной площади Борис попрощался, повернул, и дальше она пошла сама.

Солнце садилось красное-красное и такое яркое и большое, что Амалия загородилась и даже почувствовала, что оно греет, и удивилась, но тут же поняла, что просто здесь нет ветра, а все тени из-под солнца были тёмно-синие.

Она вошла в бывшие казармы 5-го Литовского уланского полка через задний двор, зашла с черного хода и задохнулась от тепла. Её проводил взглядом отставной инвалид чёрт-те какой войны, и она знала, что он будет смотреть ей вслед, пока она поднимается по лестнице весь марш, и цокать языком. Она хмыкнула: «А если разобрать чемодан и одеться, ты бы тут и умер, что ли?»

И так было каждый раз.

Она прошла длинный тёмный коридор до самого конца в сестринскую, сняла пальто, оставила муфту, платок с головы опустила на плечи и сейчас всей кожей, руками и лицом впитывала тепло. Поднялась на второй этаж, выглянула, увидела, что сестра, которую она хотела подменить, ещё не пришла, ещё было рано, и спустилась в прачечную.

Работала ни о чём не думая. Доставала большим ковшом горячую воду, наливала в чан, добавляла холодную, полоскала бельё, выжимала, раскладывала по тазам. Она была не одна, ещё несколько женщин делали то же самое, это были вечерние прачки. Утренние три крепкие солдатки получали из палат окровавленное и разнообразно испачканное исподнее, обрабатывали в вонючем, едком растворе, кипятили, отбеливали с синькой и оставляли отмокать. За это им платили не только солдатским пайком, а и деньгами. Другие, вечерние, получали паёк и то, что деньгами назвать было нельзя. Это были несколько пожилых беженок, готовых на любую работу за еду, у всех были дети.

Работали молча, сделав своё дело, уходили. Сейчас две уже ушли, осталась Амалия, ей надо было прополоскать, отжать и развесить на улице бельё, она пришла в прачечную последняя.

Когда набралось десять тазов, Амалия по одному выносила во двор. Это была, наверное, самая тяжёлая работа зимой. В первый раз, когда ей указали на наполненные тазы и на дверь, она вынесли сразу три. Во дворе поставила на утоптанный снег и начала развешивать. С первым тазом справилась быстро, бельё из второго стало обжигать пальцы холодом, а с третьим она намучилась, потому что туго скрученное бельё смёрзлось, а пальцы стали пунцовые и не слушались. Ей на помощь вышла одна из женщин и отнесла таз обратно в тепло. И тогда Амалия поняла, что выносить надо по одному. Сегодня был уже пятый её приход, и она была опытная.

На заднем дворе она находилась не одна, раненые обслуживали себя сами, они перемещались, ковыляли на костылях, во двор заезжали ломовики и разгружались, выздоравливающие ходячие что-то относили на склад, что-то на кухню; сновали санитары и фельдшера, забирали лекарства и перевязочные материалы.

Тут Амалия была опытная и не от холода обвязывала голову платком так, что видны оставались одни только её глаза – на неё никто не заглядывался и не мешал работать. Смотрели вслед работавшие рядом женщины – там, в прачечной, – они качали головами, ахали-охали и молчали.

Малка не испытывала никакой ненависти к Барановскому-младшему. Она сама удивлялась. Она щупала себя в этом месте души, как щупают вчерашний ушиб: болит – не болит: не болело! Хотя во всём был виноват именно он, его умение зарабатывать на всём. Это ведь он спроворил её Пете.

Она вздрагивала, когда вспоминала Барановского-старшего, такого доброго, даже заботливого. А почему он тогда не пробрался через русских военных и не забрал с собой отца и мать, хотя бы мать, отец бы всё одно не пошёл, он боялся русских, точнее, их бесконечной географии. Он, меламед, грамотный человек, как все немного подрабатывавший контрабандой, говорил, что география всё врёт, и нет никакой восточной границы у русских, что там бесконечность и если есть Америка, то это на западе, а на востоке бездонный чёрный колодец, и он говаривал на своих уроках: «Дети, не заглядывайте в бездну, иначе бездна заглянет в вас!»

И Малка решила, что она будет не такая, как Барановский-старший, а такая, как Барановский-младший. И Ривка. Не стервой, конечно… А кем? А хоть бы и стервой…

«И буду стервой!» – думала Малка, развешивая остывающее на морозе бельё, и случайно обернулась. В дверях стоял инвалид, и Малка видела, что он смотрит на неё и цокает языком. Она повернулась к нему, развязала платок, потянула за один конец, а левой рукой держала таз, упиравшийся в её тонкую талию, и, проходя мимо инвалида, тряхнула волосами. Оглядываться не стала, услышала, что инвалид охнул, и больше она его нигде в госпитале не видала.

Когда закончила в прачечной, поднялась в сестринскую, насухо до красноты натёрла грубым полотенцем руки до локтей, капнула на кисти по капле бесценного глицерина, подарок австрийского доктора, заправила волосы под белую косынку с красным крестиком, надела передник и вышла в коридор. Сестра уже была на месте, она сидела за письменным столом и смотрела на что-то, лежащее в свете лампы.

«Наверное, получила письмо от любимого с войны!» – подумала Амалия, она подошла тихо, сестра её не услышала, и Амалия увидела, что сестра смотрит на фотографию, на которой был изображен военный, сидящий на стуле.

Малка увидела фотографию буквально на одно мгновение, военный был красивый, настоящий, в фуражке, с орденами, в глянцевых сапогах. Сестра вздрогнула и убрала фотографию, а Амалия сделала вид, что ничего не видела.

– Здравствуйте, Серафима! – поздоровалась Амалия.

– Здравствуйте, Амалия! – ответила Серафима.

– Я сегодня подежурю? – спросила Амалия.

– Подежурьте, Амалия, – ответила Серафима и стала подниматься со стула. – У меня в эти морозы и с этим ветром… так болит голова, просто всё плывёт перед глазами.

Она встала, и по тому, как она вставала, осторожно, придерживаясь руками за края стола, Малка неопровержимо поняла, что Серафима бережёт свою беременность.

«Но по ней же ничего не видно… и она ничего не говорила… – подумала Малка и тут же про себя усмехнулась: – А по тебе было видно? И кому ты говорила?»

Серафима встала и пошла в сестринскую.

Амалия заняла место и стала по-хозяйски осматриваться: внутренне себя, потом место: стол, стул – и не заметила, как слева к ней вернулась Серафима. Амалия вздрогнула. Серафима что-то принесла в руках. Коридор был тёмный, только горела лампочка над столом, маленькая и очень яркая, поэтому Серафима сияла белым фартуком с нагрудником и красным крестом, а больше в коридоре никого не было.

– Это вам, – сказала Серафима и положила на стол меховое что-то.

Мех был красивый и такой густой, он отблёскивал и манил пальцы зарыться. Малка ещё ни разу не видела мех так близко, только на проходивших мимо богатых симбирских дамах. Она растерялась.

– Вы, Амалия, не стесняйтесь, берите, я же вижу, как вы мёрзнете, а у меня ещё есть, это епанча, это из соболя, почти новая, я её почти не носила, – говорила не останавливаясь Серафима, она боялась, что Амалия её перебьёт, и торопилась.

Растерявшаяся Амалия поблагодарила и даже что-то сказала про сегодняшний праздник Крещения. Рядом со столом стоял ещё один стул. Серафима присела на краешек, сложила руки под животом, и они проговорили всю ночь.

 

VI

Быховский смотрел на прапорщика Жамина. Перед ротмистром сидел красавец, вновь испечённый обер-офицер с иголочки.

Ротмистр давно уже обвыкся в полуфронтовых, полутыловых условиях. Фронт стоял рядом в нескольких десятках вёрст, но штаб фронта располагался в центре Риги в красивом новом здании, в котором до войны заседал окружной суд.

– Что же мне с вами, голубчик, делать?

Жамин смотрел на ротмистра.

– Вы – есть, отряд – набран! А никого на командира отряда мне не присылают…

Жамин не сводил глаз с ротмистра.

– Если бы вам подучиться немного… – Ротмистр увидел в глазах прапорщика удивление, искорка выскочила на мгновение. – Я знаю из вашей аттестации, что у вас по уставам и воинским уложениям везде «отлично», но здесь другой коленкор, вы бы и могли командовать, хотя бы временно, но сейчас положение военное и уложение военного времени… Приказ № 290 проштудировали?

– Так точно, господин ротмистр, – отчеканил Жамин и попытался встать. Быховский движением руки остановил его.

– Н-да-с! – Произнёс ротмистр и поджал губы. – Это хорошо-с, а вот я вам дам несколько бумаг, прочитаете здесь, и тогда поговорим…

Ротмистр поднялся, выбрался из-за стола и пошёл к сейфу, расположенному в углу кабинета. Ротмистр был в домашних туфлях на босу ногу, галифе ниже колен туго обтягивали его плотные икры и свисали на мягкий ковёр длинными синими штрипками, а из-под галифе высвечивали белые кальсоны и тоже висели штрипками, белыми.

– Вы извините, прапорщик, что я в таком виде, – виновато оглянулся ротмистр на Жамина, – сутками в сапогах, ноги страшно потеют, прямо скисли, так что не обессудьте.

Жамин понял, что ротмистр сидел за столом без сапог и тут же вспомнил, что, когда вошёл в кабинет, его удивил кислый запах, хотя форточка была открыта.

Ротмистр дошёл до сейфа и стал рыться. И у Жамина состоялось такое впечатление, что всё в кабинете, что можно было увидеть, имело вид бо́сости и ки́слости. Вот сейчас бы он позвал денщика, дал бы ему указание, и через час ротмистр мог бы зайти в свой кабинет и не узнать его, в хорошую, конечно, сторону. Но, скорее всего, ротмистр нагнал бы в шею и Жамина и денщика, и через некоторое время кабинет снова приобрел бы нынешний вид и… запах.

«А ещё дворянская порода!» – подумал Жамин и щелчком сбил с рукава пылинку, которой на рукаве не было. Тот подпоручик-попутчик называл такие воображаемые пылинки «парижскими»! Высший шик! А если начать сбивать с ротмистра перхоть, с его плеч, то пальцы онемеют, веник обломится, и рука отсохнет, не зря всё, что было надето на ротмистре выше поясного ремня, имело блёклый, выцветший вид вместе с перхотью.

– Вы, прапорщик, не обращайте внимания, без бабы я тут, в смысле без жёнки, она бы содержала меня в полном порядке, а всякий денщик – сволочь и полагается быть на передовой.

Жамин аж вздрогнул, ротмистр будто прочитал его мысли, и он глянул на свои сапоги, которые так блистали, что в них даже что-то отражалось.

– А вы, прапорщик, просто молодцом, молодцеватый вид – пример для подчинённых! Вот… читайте… Если поймёте, что тут написано, буду за вас ходатайствовать…

Ротмистр не успел закончить, как в дверь постучали, и он крикнул «Войдите!». Вошёл дежурный офицер связи с папкой, посмотрел на Жамина, но тот сделал вид, что занят чтением, и для верности даже стал шевелить бумаги. Дежурный офицер прошёл к столу и положил папку, на папке Жамин искоса глянул и кверху ногами выхватил «Быховский», значит, папка была именная. «Надо бы заказать такую, тока из кожи, настоящей!» Папка ротмистра Быховского была простая картонная. Быховский открыл, взял из папки лапшу телеграфной ленты, начал было читать вслух, но украдкой посматривал на Жамина. Жамин своей украдкой это увидел. Дальше ротмистр читал молча. Когда дочитал, подпоручик подал журнал, ротмистр расписался, и подпоручик, забрав папку, уже пустую, вышел. Ротмистр встал, отнёс ленту в сейф, запер, потом открыл, забрал из рук Жамина бумаги и тоже запер их в сейфе.

– Вот что, голубчик… вы же из двадцать второго драгунского Воскресенского?..

– Так точно! – отчеканил Жамин, не понявший ничего из того, что только что сделал ротмистр.

– Ну и ладно… А ваш-то где отряд сейчас дислоцируется… в смысле, располагается?..

Жамин знал слово «дислоцируется».

«Проверяет меня, што ли?..» – с некоторой обидой подумал он на ротмистра.

– Вы не обижайтесь, прапорщик, у меня тут знаете, сколько народу всякого бывает, приходится деликатничать со словами…

Тон ротмистра был ласковый, но Жамин всё-таки обиделся, успел, и уже был уверен, что ротмистр читает его мысли как по писаному, и тогда Жамин понял, что это для него тоже урок, как те уроки, которые он воспринял от подпоручика-попутчика, только уроки бывают разные.

– У нас тут госпиталь полнёхонек, кого только нет, самострельщики разные, па́лечники. Вы знаете, кто такие па́лечники?

Ротмистр злил Жамина, так злил, задавал ему вопросы и не давал ни на один ответить.

– Отряд, ваше высокоблагородие, дислоцируется в сорока верстах западнее Риги, в местечке Сыгу́лда…

– Сигулда, – поправил ротмистр, – красивое место, а вы молодцом, прапорщик, молодцом, ничего не скажешь!.. А?..

– А про па́лечников мы, драгуны, ваше высокоблагородие, только слышали, мы же в седле, а это пехота, которая в палец себе стреляет…

– Та-ак!.. – протянул ротмистр. – Молодцом, дальше!

– Однако, ваше высокоблагородие, они не наши…

– Как не ваши? А чьи? Что значит – не ваши?..

– А то, что они уже в госпитале, и пускай с ними судейские разбираются, а нас интересуют, значит, дезертиры, которые с позиций бегут, то есть их нам ловить… они наши.

– Ну что ж! – Ротмистр щупал бритый подбородок. – Правда в ваших словах… – Он склонился под стол, и Жамин услышал характерный стук, когда сапоги ставят каблуками на деревянный пол. – Сейчас мы поедем в госпиталь, а командир скоро у вас будет… ещё о-го-го какой командир!..

Жамин не понял ничего, но и делать было нечего. Он поднялся, ротмистр махнул ему рукой, и Жамин вышел.

От залива вдоль Двины дул влажный солёный ветер, то тёплый и надувал весну, то пронзительно-холодный, и тогда позёмкой наметал за углами домов косые рёбра сугробов. Жамин пожался, крепко сцепил в замок пальцы в дорогих кожаных перчатках и подумал, садиться ему в седло на ветер или подождать ротмистра в тёплой дежурной части, и сел в седло. Вскоре вышел ротмистр, тут же к подъезду подтарахтел автомобиль, ротмистр уселся на заднее сиденье, и Жамин из седла увидел, как ротмистр потянулся руками вниз, к ногам, но военный автомобиль был не извозчичья коляска или санки, и медвежьей полости не полагалось. Ротмистр недовольно пожался, насупил брови, поднял воротник шинели и поправил блёклые порыжелые наушники под фуражкой.

«А чё ж папаху не надел? А наушники – гимназические ещё, што ли?» – подумал с ухмылкой Жамин и тронулся за автомобилем.

Красивая Рига, несмотря на жестокий ветер, радовала. От штаба до госпиталя было по прямой недалеко, и Жамин в седле отражался в больших зеркальных витринах магазинов первых этажей. И он, и его Дракон.

Как и было предписано, он прибыл в Ригу после Рождества в самый канун Нового года и сразу был принят Быховским. Ротмистр тогда держался чеканно кратко, он выдал Жамину новое предписание, и Жамин отправился в местечко Сигулда на восток от Риги за сорок верст. В отряд прибывали люди, унтер-офицеры кавалерии, казаки, почти все из госпиталей, вылечившись после ранений. Многие роптали, они рассчитывали попасть в свои полки, а вместо этого оказались не среди своих, а как они понимали – против своих. Жамин в их разговоры не вмешивался и из числа обер-офицеров, которых вместе с командиром должно было быть не менее четырёх, пока что был один.

* * *

На тесный госпитальный двор заехали через арку, ротмистр вылез из автомобиля и, не оглядываясь на Жамина, пошёл к подъезду на чёрную лестницу. Жамин привязал Дракона к коновязи и проследовал за ротмистром. Быховский, пыхтя, поднимался по ступеням узкой лестницы, мимо его объёмистой фигуры, прижимаясь к стене, пытались проскочить фельдшера, санитары и легкораненые. Увидев Быховского, они выпучивали глаза и сожалели о том, что их понесла нелёгкая на лестницу именно в этот момент. Быховского в госпитале знали, Жамин это сразу понял. Он поднимался и как-то так незаметно пытался зажать нос, чтобы не ощущать жуткий острый дух лекарств и ещё чего-то, от чего хотелось стошнить.

– Нам по парадным лестницам ходить не пристало, сами понимаете, Жамин, – за спину бросил ротмистр, и Жамин только выдохнул: «Читает он мои мысли! Читает!»

Кабинет главного врача был просторный, но Жамину показалось, что две грузные фигуры, ротмистра и главного врача, заполнили его чуть ли не весь. Ротмистр и главврач коротко поздоровались, они часто виделись, и главврач, не обратив никакого внимания на Жамина, положил перед усевшимся ротмистром список.

– Это новые, только что с передовой со странными ранениями…

– Па́лечники?

– По-разному, господин ротмистр, по-разному. Кто-то ранен в палец, кто в ладонь левой руки, редко правой… Есть с ранениями в локоть с близкого расстояния мимо кости и без следов ожога…

– Через буханку?..

– …Не исключено!.. Есть в лодыжку, эти потяжелее, кости бывают раздроблены, и можно было бы их не рассматривать с вашей точки зрения, но уж больно схожие ранения у нескольких, будто стреляли по инструкции.

– Скорее по логике, сударь мой. – Ротмистр обращался к главврачу по-граждански.

– А какую вы тут усматриваете логику?

– А простую… – Быховский поднял на главврача глаза. – Они же набираются опыта и понимают, что мы тоже набираемся опыта и самострельщиков легко расщёлкиваем, как семечки, потому и изгаляются, так чтобы сойти за настоящих раненых.

– И что будем делать?

– А вот я вам привёл человечка, который, скорее всего, разбирается в этом, не чета нам… – Быховский обернулся на стоящего Жамина. – Вот, прошу любить и жаловать, прапорщик Жамин, Фёдор Гаврилович, сам недавно с передовой, его на мякине не проведёшь!

– Фёдор Гаврилович, что же вы, голубчик? Проходите! Стоите в углу, как неродной! – Главврач Шаранский Вениамин Иосифович протянул к Жамину руки и указал на стул.

Жамин с облегчением вздохнул. Он продолжал злиться и переживал: они вместе с ротмистром вошли в кабинет, и главврач, военный чиновник медицинского ведомства в чине равном полковнику, встал и пошел с протянутой для приветствия рукой к ротмистру, а его, обер-офицера Жамина, будто и не заметил. А тут вдруг заметил и протянул руку, как бы признавая за своего.

– Присаживайтесь вот здесь! – Шаранский даже тронул с места стул, но ротмистр встал и произнёс:

– Нам, уважаемый Вениамин Иосифович, тут рассиживать некогда, вы позволили бы нашему уважаемому прапорщику где-то в незаметной каморке посидеть с этим вашим списком, а потом мы пригласили бы кого-нибудь на беседу…

Жамин застыл.

– Да, сударь мой, сейчас распоряжусь, – ответил главврач и стал крутить ручку телефона.

Через несколько минут Жамин сидел в тёмной комнате с одной-единственной тусклой лампочкой под самым потолком на табурете, как ворона на колу, и держал в руках список. Комната по углам была завалена мешками, от которых дурно пахло.

Не снимая перчаток, он положил оба листа на колени и стал всматриваться в фамилии и названия частей, но ничего не видел. Перед его взором ещё сидели друг против друга две грузные фигуры – ротмистра и главврача. Он их ненавидел.

«Ротмистр-то ладно, дворянское отродье, барин, мать его! А этот-то, врачишка, жид жидом, а туда же, «сударь мой», – передразнил Жамин главврача. Он чувствовал себя униженным.

В училище ему попалась книжка под названием «История государства Российского». Читать особо было некогда, но он её пролистал несколько раз с самых первых страниц и вычитал, что дворяне произошли от слуг княжеских и царёвых, а предки этих слуг чаще всего были дружинниками, а их предки смердами, простыми крестьянами, такими же, как его прадед, дед и отец. И само название, о чём Жамин никогда не задумывался, «дворянин», происходит от слова «двор», и оно очень созвучно со словом «дворняга».

Жамин смотрел в список, а вместо этого видел на родительском дворе хряка Борьку и лохматую дворнягу, старую суку, лишних щенков которой они с братом каждый раз топили. И вдруг Жамин чуть было не рассмеялся в голос, потому что хряк Борька был один в один похож на ротмистра, только у ротмистра уши не висели как у Борьки; и одновременно хряк был похож на главврача, но не мордой, а всем туловищем, толстым, неповоротливым и лишенным талии: «Ну, боров просто и есть!» На жида Фёдор всё же обижался меньше, чего с него возьмёшь, он даже не офицер, а всего лишь чиновник военно-медицинского ведомства. Ротмистр, вот кто был главный обидчик – дворянин, дворняга, слуга!

А вот родовая Фёдора уже давно никому не служила, как только дед выкупился из крепости. Вот кто соль земли! И «соль», потому что, допустим, сахарной пудры отродясь не видывали и «земли» – а кто, с позволения сказать, её, землю, ласкает, пашет, не даёт засохнуть, боронит, думает о ней денно и нощно! Эти разве? От пришедших мыслей Жамин так сжал кулаки, что даже испугался, не лопнет ли кожа отличных дорогих перчаток, и с его колен упали обе бумаги. Он стал их поднимать, и услышал шаги в коридоре за закрытой дверью, и не обратил внимания, но тут же распрямился с поднятыми и забытыми в руках бумагами, потому что в комнату проник запах до того ему знакомый, что он не заметил, как положил списки на табурет и, повинуясь чему-то, что было сильнее его, пошёл к двери, открыл и оказался нос к носу с ротмистром.

– Голубчик, а я за вами! Только списки не забудьте!

Ротмистр выглядел озабоченным, он только что узнал, что большая партия раненых была отправлена в тыловые госпиталя, и в этой партии без ведома ротмистра уехали несколько его осведомителей. На них ротмистр рассчитывал, что они укажут на агитаторов.

«Вот, чёрт побери, – думал ротмистр, – надо срочно выяснять, кого куда отправили, а это же сколько бумаг надо перелопатить, а тут ещё в Сигулду придётся ехать!» Он шёл впереди, за ним еле успевал в узком коридоре Жамин. Ротмистр обернулся.

– Вы, прапорщик, срочно возвращайтесь на место, к себе в отряд, наконец-то назначен ваш командир, а его, кроме вас, и принять некому!

«Дьявол! – думал ротмистр. – Свистопляска какая-то! Что я говорю, «принять некому…» Почему его не направили сначала ко мне, а сразу в отряд…» – злился ротмистр. Обе новости его очень огорчили – и то, что он лишился осведомителей, и то, что начальником отряда по борьбе с дезертирами назначили его племянника, изгнанного, как уже догадался ротмистр, из лейб-кирасир его величества, поручика Смолина.

«Опять что-нибудь напаскудил, стервец!»

Жамин следовал за ротмистром и был уверен, что только что мимо коморки, в которой он сидел, прошла Елена Павловна. Он понимал, что это невозможно, что этого не может быть. Она должна быть в Москве, а скорее всего, вернулась в Тверь, домой. Он, когда уезжал после окончания училища, решил, что пока писать не будет, нечего навязываться, а когда станет не прапорщиком, а подпоручиком, а того гляди, и поручиком, тогда и даст о себе знать в настоящей красе. Он следовал за ротмистром и понимал, что через несколько часов будет у себя в расположении, и неизвестно, когда приедет в Ригу, а может… раненым…

Жамин притормозил: «Раненым… а может, даже хорошо! А может… – Он тряхнул головой. – Нет, это не она… Щас скока всяких немцев и жидов фабрикуют духи!..»

– Вы о чём задумались, прапорщик? – бросил ротмистр.

«А куда мы идём?» – невольно спросил себя Жамин, и не смог ответить, а оказалось всё просто: ротмистр вёл его обратно в кабинет к главному врачу.

– Вы список прочитали? – спросил ротмистр и повернулся.

– Прочитал, посмотрел…

– И что увидели?

– А для чего?

– Побеседовать, на предмет характера ранения…

– А-а! – протянул Жамин и даже разочаровался. – А давайте одного самого старого, а одного самого молодого…

– А почему так?

– А кому-то из них надоело, скорее всего старому, а молодого кто-нибудь подучил…

«Вот и агентура! – подумал ротмистр, перестал оглядываться на Жамина и улыбнулся. – И писать ничего не надо, никаких тебе запросов!»

Жамин ещё мучился вопросом, кто пронёс мимо него запах знакомых духов, и уговаривал, что «это не может быть…», как в комнату ввели немолодого солдата с забинтованной и подвязанной левой рукой. Жамин увидел его, подошёл и ударил в ухо. Солдат упал, Жамин схватил солдата за перевязанную руку и рванул на себя так, что солдат как на пружинах встал на ноги. Жамин снова занёс над ним руку и, дыша прямо в глаза и в нос, спросил сквозь зубы:

– Надоела? Надоела ваявать? Жёнка одна дома с ребятешками справиться не можеть, а сосед-богатей разоряить твоё хозяйство и зарится на старшую дочку? До дому надоть?

Быховский даже не стал оглядываться на главного врача, потому что знал, что тот стоит зажмурившись. Он бы и сам зажмурился, но не мог, потому что кто-то же должен всё видеть, и он видел, что от солдата осталась оболочка и пустота. Солдат, по списку – Спиридон Петрович Спиридонов, 40 лет от роду, православный, крестьянин Ярославского уезда Ярославской губернии, рядовой; по виду худющий, лысый и с младенчества не бритый, не стоял перед Жаминым, а, как показалось ротмистру, висел. Сначала солдат должен был охнуть, потом, когда Жамин ухватил его за раненую руку, – закричать или, по крайней мере, зарычать и начать выдёргивать руку из руки Жамина…

Вместо этого солдат Спирька Спиридонов молчал и не дотрагивался ногами до пола. И вдруг ротмистр услышал:

– А ты откель знашь? Сам, што ль, из богатеев? Сам до чужих дочерей охочь? Оглашенный! А и надоело, дык што?

Ротмистр не поверил своему слуху, он смотрел на рядового Спиридонова и видел, что тот не оболочка, а человек и стоит на своих ногах на деревянном паркете кабинета главврача. Оттого что ротмистр не понял, как произошла такая перемена, он сказал:

– Прапорщик, вы свободны, возвращайтесь в расположение!

Когда Жамин вышел из кабинета, то не заметил стоявшего на костыле рядом с дверью молодого солдата с подвязанной ногой, да и вообще ничего не заметил, как будто бы то, что сейчас произошло, было, как на улице, где то и дело встречаешься и расходишься со случайными прохожими, а тех, кто на другом тротуаре, даже и не видишь.

Жамин уже думал, что делать дальше и как выйти из госпиталя так, чтобы не встретиться с Еленой Павловной, если это была она.

Жамин сбежал по лестнице, добежал до Дракона, как воздух вскочил в седло и погнал через залившуюся неожиданным февральским солнцем красавицу Ригу.

* * *

Ротмистр, как мог, ласково поговорил с рядовым Спиридоновым и не узнал ничего нового.

Рядовой Спиридон Петрович Спиридонов отказался сесть в присутствии «господ ахвицеров» и не корчился от боли, причинённой ему новоиспечённым офицером из своих, произнеся одну фразу: «Мы ить не без разумения, мы-ы понимаим…»

Тут для Быховского возник вопрос, как простой солдат мог распознать в щёголе Жамине выходца из своих, ведь солдат же сказал «оглашенный», значит, новенький, ещё недавно свой, а дерётся, как заправский офицер. И тут же вспомнил, что Жамин говорил с солдатом на его языке, и спросил:

– А что, и правда у тебя мал-мала и жёнку обижают?..

– И дочка старша́я, красавица, и откуда он, энтот, который «ваш», всё так наскрозь проведал?

– А до войны чем занимался?

Спиридонов ответил не задумываясь:

– Лето лён мнём, а зимой лес рубим на тёс, а когда извозом…

– А родня?

– А братовья́, старши́е, кто в Ярославле, кто в Москве-матушке, всё банщики да целовальники, народ денежный…

– А ты от мобилизации откупиться не смог?

– А нам чем? На нас тятя да матка повисли, пока не померли, не захотели в город съехать, так вот и забрили…

– И никто не подбивал, в мякоть-то пальнуть?

На этот вопрос Спирька насупился и дальше молчал.

Задав пару безответных вопросов, ротмистр его отпустил и глянул на главврача. Тот выстукивал об стол мундштук папиросы.

– И что делать с такими? – на сей задался вопросом ротмистр.

– Лечить! – ответил Шаранский, у него подрагивали руки, и он, пытаясь прикурить, ломал спички.

– Лечи-ить! – протянул Быховский. – Понятно, что лечить…

– А вылечим, на комиссию, и, если будет годен и война не кончится, – в строй.

– Да уж, сударь мой, тут у нас круг… а не спираль… – Ротмистру больше всего не хотелось вступать в разговор о том, когда кончится война.

Заглянул санитар, Шаранский посмотрел на Быховского, тот кивнул, и санитар завёл в кабинет следующего, подозреваемого, по замыслу Жамина, «самострела».

«Самострел» был самый обычный солдат, с подвязанной ногой, с именем, местом рождения и местом призыва, холостой и предпоследний, кого из его большой семьи призвали, с «мамкой остался самый младший на развод, штобы мамка-то с девками вовсе одна не загнулася».

– И что? Как тебя угораздило?

«Самострел» стал мяться на костыле.

– Ну, что же ты молчишь? Или стыдно сказать? – Быховский уже настроился, что солдат будет выдумывать «легенду», как «он дошёл до жизни такой».

– Стыдно, ваше высокоблагородие, как есть – стыдно! – «Самострел» потупился.

– Что ж так?

– В нужнике, выше высокоблагородие…

– Это как же? – Такой легенды ротмистр ещё не слышал и оглянулся на главврача, тот сидел и внимательными глазами наблюдал через дым.

– А у нас часть соседская встала, из этих, из стрелков местных, как их…

– Латышских…

– Во, во!

– И что стрелки?

– Стрелки-то?

– Да, стрелки!

– А оне лихие ребята, в нужник с гранатами ходють…

– С гранатами в нужник? Это зачем же?

– А затем и ходють, што лихие, да тольки управляться с гранатами не все способные, особливо которые сопляки, молодь…

– Ну и…

– Ну и уронил один… с пояса… за чеку, што ли, была привязана…

– Что? – не понял ротмистр. Они с главврачом переглянулись и готовы были расхохотаться, но хватило сил, сдержались.

Ротмистр знал о нескольких случаях, когда в нужники попадали вражеские снаряды, и что было после, в общем, и грех и смех, а тут…

– …так все посбега́ли, как куры с насеста, и никого не задело, тока г… извиняюсь, вздулося, будто вскипело, а мине осколок и прилетел… свидетелей… скока нас там было…

– Рана грязная, это в анамнезе записано… – это сказал доктор. Ротмистр увидел, что доктор хочет ещё что-то добавить, но мнётся.

– Ну-ка выйдь-ка на секунду, – обратился он к солдату, тот вышел.

– Рана была очень грязная, его там, на месте происшествия, отмыли, чем могли, талым снегом, но не чисто, не до конца, и стало нагнивать и пованивало, мы даже подумали, что сам намазал для верности, а тут такая история. Кстати, он доковылял до перевязочного пункта с оружием…

– Чтобы получить наградные, что не бросил винтовку и не потерял?

– Вроде того!..

– Исто-ория! – протянул ротмистр.

– Да уж, история!

Ротмистр и главврач глядели друг на друга, они, видимо, одновременно представили себе всю эту историю и всё-таки расхохотались.

 

VII

Выскочив из-под арки госпиталя, Жамин гнал Дракона.

Это был дорогой конь и его любимый, но он гнал его, не жалея плети. А чего его жалеть, когда его самого, Жамина, никто не пожалеет. Эти мысли мешались, он старался избавиться от них, как стирают пот со лба, только слёзы от встречного ветра ползли по щекам.

Перед ним расстилалась дорога, широкая хорошая дорога, каких в России он не видел, а только видел в Пруссии и здесь, но он знал, что и здесь тоже живут немцы, и выходило так, что там, где живут немцы, везде хорошая дорога. И дома, хоть и не такие богатые, как в Пруссии, а всё же лучше, чем в России, крепче, что ли, осанистее.

Выехав из Риги на восточное шоссе, он то и дело объезжал и уступал дорогу маршевым ротам. Роты двигались с востока на запад, и он о них думал, что вот они все, солдатушки, бравы ребятушки, побегут с позиций, а он их будет останавливать и ловить по окрестным лесам и болотам и сам понимал, что его мысли все дурные.

Один подпоручик, шедший впереди роты, когда Жамину надоело всех объезжать и уступать дорогу, и Жамин пошёл прямо на него, стал хвататься за кобуру, но Жамин так замахнулся плетью, а поручик так вжал голову в плечи, что фуражка накрыла как крышкой его погоны крылышками, а передние ряды роты шарахнулись, но сразу и заржали не хуже того, как если бы развалились все четыре стены бани со злыми, голыми бабами с шайками и вениками наотмашь!

До Сигулды оставалось недалеко, уже показались крыши, и Жамин подумал, что ему не хочется ехать в расположение. Он наддал, доехал до крайних домов и поворотил бы прямо в чащу, если бы не снег и не мокрая, разъезжающаяся под копытами земля в февральском лесу.

Сигулда стояла в нескольких десятках вёрст от моря, ветер был влажный, мягкий, и казалось, что он дул не параллельно земле, а маялся из низких серых облаков. От дороги по левую руку текла чёрная река, узкая, глубокая, как Волга в его родных местах, но не в низких плоских берегах, как Волга, а в высоких холмах, поросших прозрачной щетиной леса.

Жамин свернул с шоссе и пошёл шагом по твердому просёлку. Дракон как будто бы пятидесяти вёрст от Риги не проскакал, шёл опустив голову и из бурой ржавой травы на обочине выхватывал редкие яркие зелёные травины, иглами торчащие и демонстрирующие, что весна в этих местах уже скоро.

Жамин бросил повод.

После того как маршевый подпоручик испугался жаминской плётки, Фёдор перестал думать о военных, о том, зачем же всё-таки его вызывал ротмистр, он так ничего и не пояснил.

Он стал думать ни о чём, просто слился с Драконом в ритме его бега, потом стал видеть природу кругом, и ему захотелось побыть одному. Погода была самая его любимая. Он вспомнил дом, отца, мать, Тверь, со злобой Елену Павловну, раздери её татары, Серафиму… Фёдор тряхнул головой, нет, Серафиму ему вспоминать не хотелось, к чёрту! К чёрту Серафиму! Фёдору было стыдно. Он себя затаптывал ногами, что ему нечего стыдиться, но ему было стыдно. А Серафима, – ярко вспыхнув в его сознании, – не захотела «к чёрту», и даже попыталась повести с Фёдором разговор. Фёдор не мог прогнать её, странным получался разговор – Фёдор молчал, а Серафима смотрела и не открывала рта. Так было хуже всего – Фёдор это уже знал. И разговор был как болотная трясина, когда каждое движение спастись только приближало воду к горлу и к губам. Серафима молчала, а у Фёдора не было сил даже просто поднять руку на уровень плеча, а не то чтобы замахнуться, чтобы прогнать.

Сейчас ему нужно было что-то другое, отвлечься, кто-то другой, и он вспомнил, что ротмистр сказал, что командир в отряд наконец-то назначен, и ещё вспомнил, что вчера отряд должен был получить ещё два пулемёта к двум уже полученным. Всего в отряде должно было быть восемь пулемётов, это сильно удивляло солдат: не в каждом полку пулемётов было столько, да ещё все новенькие и с полным боекомплектом. Из-за этого роптали, мол, а в кого стрелять-то будем?

«Вот я щас с этим и разберусь, к приезду командира-то! А ты пока постой-погоди! – сказал он Серафиме и погрозил: – Я ть-тя!» – и стал заворачивать коня, но Дракон заупрямился и потянулся мордой к луже на дороге.

«Ах ты ж, балда балдой! – в сердцах подумал про себя Жамин и соскочил. – Гнал почти пятьдесят вёрст, а щас напоить забыл!» В луже вода была стоялая, и Жамин повёл Дракона в ближний грот.

Дорога, по которой ехал Фёдор Гаврилович Жамин, была красивая: слева высилась сплошная, поросшая старыми деревьями и ползучими растениями крутая стена скал, а справа, извиваясь шёлковой лентой, текла чёрная река. Бурая прошлогодняя трава уже подалась местами свежей зелёной, и всё это вместе смотрелось как в балаганчике, в театре, на сцене с нарисованной красотой. И никуда не хотелось.

В дикой стене скал было несколько больших и малых гротов, большие были высокие, они были похожи на арки, как будто древний великан, предок здешних людей, выпил чего-нибудь крепкого, присел на скалы отдохнуть и кривым острым ногтем поковырялся.

Внутри самого большого грота, высотой в три, а то и четыре человеческих роста и глубиной шагов в десять, прямо из каменной стены сочилась вода, стекала, накапливалась по краю, вытекала из грота и пропадала в мягкой земле, а потом в реке.

Февральский день заканчивался, и гроты стояли чёрные.

Жамин соскочил, взял Дракона за оголовье и завёл в грот поить и вдруг услышал за спиной:

– Беги её, чего ты ждёшь от ней участия, сочувствия, быть может… Зачем же мысль тебя тревожит?.. Зачем с неё не сводишь ты очей?..

Голос был мужской и тихий. Фёдор от неожиданности замер и услышал, как зашуршал песок. Грот был настолько велик, что, войдя в него с конём, Фёдор видел, что впереди темно и по сторонам темно.

«Кто это здесь?» – подумал он и повернулся на голос.

– …Любви ты ждёшь, хоть сам ещё не любишь, не правда ли? Но знаешь, может быть, тебе придётся страстно полюбить, тогда себя погубишь ты, погубишь…

Фёдор повернулся так, что ослеп от контрастного света снаружи, но краем глаза он видел, что в тени у стены грота стоит офицер в накинутом на плечи офицерском пальто и в фуражке. Фёдор проморгался. Офицер медленно шёл к нему, и под его сапогами шуршал песок.

– Взгляни, как эта ручка холодна, как сжаты эти губы… Что за горе искусно скрыто в этом взоре… Ты видишь, как грустна она… Бледна…

Офицер тихо декламировал и смотрел Жамину в глаза.

– Вижу, прапорщик, вы имеете намерение напоить здесь вашего изумительного чистокровного? Не советую!

Жамин пришёл в себя.

– Так точно, ваше высокоблагородие! Прапорщик особого отряда двенадцатой армии Северного фронта Жамин! – Он разглядел на кителе прапорщика знак лейб-гвардии кирасирского его величества полка и на рукаве пальто нашивку за побег из плена.

– Молодцом, прапорщик! – отозвался поручик.

Он остановился, и Жамин мог его рассмотреть. Поручик был высокий, одет в накинутое на плечи пепельного цвета офицерское пальто с золотыми погонами и жёлтыми петлицами, безукоризненно белую фуражку с жёлтым околышем, это подтверждало его принадлежность к лейб-гвардии кирасирам его величества. Он натягивал цвета beige с капелькой крови лайковые перчатки, сапоги на нём были не по форме, а берейторские с отворотами в тон перчаткам.

– Это стихи Льва Мея… очень хороший поэт, только немного забытый, а зря…

Жамин стоял, смотрел и слушал нарядного и красивого поручика.

– …а поить тут коня не советую, чтобы не навлечь на себя немилости местного населения. Они считают воду здесь, в этих гротах, чуть ли не святой, местные женщины даже ходят сюда для омовения и омоложения, поэтому… – Поручик остановился.

Жамин смотрел.

– А я поручик Смолин, назначен к вам командиром вашего отряда, – продолжил поручик, он выглянул из грота и свистнул, так неожиданно, что Жамин вздрогнул и услышал топот копыт и почувствовал, что его Дракон заволновался.

К входу в грот подскакали двое, один, судя по всему денщик, он был на гнедом дончаке, другой какой-то странно одетый, но в таких же берейторских с отворотами, только жёлтыми сапогах на чистокровном караковом жеребце. Он держал на длинном поводу буланого в белых носках гунтера.

– А я вижу по вашему замечательному другу…

– Дракон его зовут, ваше высокоблагородие! – отчеканил Жамин, он понял, что вот таким вот странным образом он встретился со своим командиром.

– Хорош, – сказал поручик. – И, судя по вашему Дракону, я вижу, что вы человек денежный!.. – закончил он.

Денщик и другой всадник соскочили на землю, взяли гунтера с обеих сторон за оголовье и подвели к поручику, тот подал колено, денщик поддержал, и поручик легко вскочил в седло, гунтер тут же встал свечкой, поручик ударил его плёткой в пах, и гунтер сделал прыжок. Поручик налёг ему на шею, и тогда их настиг другой всадник, успевший взобраться в седло, тот, который был обут в берейторские сапоги с жёлтыми отворотами. Он махнул плёткой перед самыми глазами гунтера, и гунтер остановился. Жамин понял, что этот странный является свитой гвардейского поручика, что он…

Уже на успокоившемся гунтере поручик поехал к Жамину, тот тоже успел вскочить в седло и правил к поручику.

– Мой грум, он же берейтор, – поручик махнул в сторону странного, – его зовут Джонни, хотя один чёрт он ни бельмеса не смыслит по-русски. А эту сноровистую сволочь, – говорил поручик, поглаживал гунтера по шее и улыбался Жамину, – я купил неделю назад, дорого обошёлся. Ну что же, прапорщик, провожайте в расположение.

* * *

После утреннего кофе Быховский позвонил в автоотряд штаба армии и вызвал машину. Через полчаса он усаживался на холодную кожу заднего сиденья.

«Чёрт побери, забыл!» – вспомнил он.

– Вы подождите меня, голубчик, – обратился он к шофёру. – Я буквально на секунду.

Ротмистр поднялся в квартиру во втором этаже и вернулся с толстым ярким клетчатым пледом.

«Яркий, чёрт подери, какой, но ничего, пока будем ехать до окраины, потерплю, а там плевать, если кто и увидит! Понятно же, что холодина несусветная и ветер, как от дьявола сорвался! И кто придумал поставить Сережку на специальный отряд? И чего он натворил, что его из полка турнули?» То, что племянника ротмистра Быховского поручика лейб-гвардии кирасирского его величества полка «турнули», Быховскому было ясно как божий день. «Щас как приеду, ух как наваляю!.. Как ему перед родителем не совестно?»

Через двадцать минут авто ротмистра выкатило на восточное шоссе в сторону Сигулды, и Быховский поднял воротник и укрыл ноги пледом. Он бы завернулся в этот плед с головой, таким пронизывающим был ветер с северо-запада, от Рижского залива, но по шоссе шли маршевые роты и их командиры, подпоручики и прапорщики, завидев ротмистра, подавали очень глупые на марше команды. Ротмистр устал на них махать рукой, мол, идите себе, идите, всё одно шагать парадом не обучены. В какой-то момент он вспомнил купринский «Поединок» и то, как подпоручик Ромашов от усердия повёл свою роту криво и что из этого получилось, и улыбнулся, и удивился, потому что улыбаться у него не было никаких причин: всё развивалось как нельзя хуже – 12-я армия, которую он обслуживал, и весь Северный фронт наглухо и, судя по всему, надолго закопался в курляндский песок, и началось…

Ротмистр натянул плед на левое плечо до самого уха, а сам, чтобы не видеть никого из встречных военных, отвернулся направо.

И что самое обидное – скверна началась и доныне проистекает от прибывающих с пополнением скороспелых обер-офицеров, особенно выпускников университетов и технических училищ, вон они на дороге ведут свои маршевые роты; а ещё от унтеров из городских мастеровых. Как с этим справиться, ротмистр не знал. Средство было только одно – вербовать осведомителей именно среди офицеров, но это как раз было негласно запрещено, а надо, как выражался ротмистр в своём кругу, «надо не бить мух, каждую в отдельности, а захлопнуть перед ними дверь ещё в тылу, чтобы эта агитационная зараза не проникала на фронт, на передовую».

Он попытался прикурить, но ветер задул его последние спички, он в сердцах выбросил бесполезный коробок и попросил шофёра ехать помедленнее и вспомнил, что в портфеле болтается солдатская зажигалка, сфабрикованная в окопе из немецкой от пулемёта стреляной гильзы. «Так уж весь керосин-то небось и выветрился!» – подумал он, но всё же открыл портфель, порылся и обнаружил на дне. Эту зажигалку для него конфисковали, а потом он понял, что это была просто солдатская окопная затея, и он кого-то лишил надёжного огонька. Но что сделано, то сделано.

Из запрессованной гильзы выглядывала суровая крученая нитка фитилька. А рядом торчал укреплённый кусочек кремня, надо было этим кремнем обо что-нибудь чиркнуть, и фитилёк, если он пропитан керосином, загорится. Ротмистр пожалел о выкинутом коробке, стал оглядываться и увидел, что чиркнуть на заднем сиденье авто не обо что, только кожа, деревянная дверь и бронзовая ручка, неудобная, об неё не чиркнешь. Вдруг он увидел, что шофер не оглядываясь протягивает ему что-то, ротмистр взял, это было кремнёвое кресало, и тут ротмистр улыбнулся во второй раз, он вспомнил сказку Андерсона и кресало того хитрющего и умнющего солдата. Ротмистр чиркнул, фитилёк дал гари, керосиновой вони и огонёк. Быховский закурил. Наконец-то! Штука оказалась надежная – солдатская смекалка и умение из негодных вещей сделать что-то, что облегчает жизнь. Прелести турецкого табаку он не почувствовал, потому что переменившийся на восточный встречный ветер, сильный и сухой, ударил в нос, вышиб из глаз слёзы, и ротмистр позавидовал шофёру, сидевшему за рулём в специальных очках. И подумал, а что это он сегодня только и делает, что кому-то завидует: солдату, умеющему из ерунды сделать что-то нужное; шофёру, который не мучается, потому что ему кто-то выдал эти дурацкие на вид, как у стрекозы, очки; и вспомнил, куда и по какому поводу он едет.

«Ах, ты ж племянничек-племянничек, что же ты такого натворил?»

Конечно, ротмистр мог позвонить куда надо, и ему бы всё рассказали, но он не стал, чтобы не привлекать к Сергею Смолину излишнего внимания, большего, чем тот привлёк сам.

Его племянник Сережа Смолин, сын умершей в молодые годы старшей сестры, рос ото́рвой и завистником.

«И в кого ты такой уродился? – думал Быховский, и сожалел, и очень не хотелось ему ехать в Сигулду, хотя в правую щёку уже дул другой ветер – южный, тёплый, с запахом весны. – И почему ты бросил брата, когда тот умирал в Москве, и даже не посетил его и не забрал для отца его вещи? Пришлось госпитальным по почте слать!..»

Когда Сереже исполнилось четыре года, родился его младший брат Володя, Володечка, как его все называли, и Сережа начал ревновать. А потом их мать, старшая сестра Быховского, умерла, и мальчики остались с гувернантками, гувернёрами и немолодым уже отцом. Они жили близко на Фонтанке, а летом снимали соседние с ротмистром дачи на Лисьем носу, поэтому мальчики росли на глазах, и Сережа всё время хитрил. Потом он поступил в Пажеский корпус и за азартные игры чуть не вылетел оттуда, а Володечка кончил с отличием гимназию и, не достигнув с отцом и старшим братом понимания по поводу традиционной для семьи военной службы, уехал в Москву в университет. А потом записался вольноопределяющимся, получил ранение и в московском госпитале умер. Смолин-отец давно болел и по состоянию здоровья в Москву к умирающему сыну не поехал, а Сергей в Москве был, но заходил ли он к брату, посетил ли его, Быховский узнал, что нет, только когда прошлой осенью после командировки в Симбирск сам приезжал в Москву по делам. Однако к тому времени Сергея в Москве уже не было, он вылечился после плена и отбыл в полк, а полк в составе 1-й гвардейской дивизии воевал.

«Но как же ты умудрился к брату не зайти? Не посетить? Не забрать его вещей? И не ври мне, что ты ничего про Володечку не знал!» Этот разговор ротмистр вёл со своим племянником с тех самых пор, потом разговор сам собой затих, и теперь возобновился при таких неожиданных обстоятельствах.

«Ну, щас я до тебя доберусь!» – думал ротмистр, а на самом деле наслаждался, что ветер смягчился, и даже сам подставлял лицо, по крайней мере, закутанному в плед ему уже было жарковато. Он освободился и оглянулся по сторонам.

Несколько раз он был в Сигулде проездом и слышал про местные красоты и думал о том, что было бы прекрасно попасть сюда просто так, просто в за́мок, просто посмотреть, поглазеть, а ещё бы здорово с женой, детей у них не было.

Ротмистр вытащил часы, было девять утра.

«Если всё по распорядку, то они уже должны позавтракать и вести с личным составом занятия!» – подумал Быховский, ему стало скучно, он закрыл глаза и то ли думал, то ли дремал. Ему так не хватало времени остаться со своими мыслями и воспоминаниями наедине, просто вытянуть ноги к камину, на худой конец к печке, запахнуться в широкий халат, натянуть по самые брови ночной колпак и держать рядом с собой рюмку хереса, можно даже не пить, но рюмка должна быть, она должна стоять и охранять его покой и возможность думать, пока он будет смотреть на огонь.

– Ваше высокоблагородие…

Ротмистр вздрогнул, авто стояло, шофер уже выскочил и держал открытой дверцу. Ротмистр мигнул бровями и почувствовал конфуз оттого, что он собирался ещё на подъезде к Сигулде сбросить и свернуть на сиденье слишком яркий плед, но задремал, а его уже встречали.

Когда авто заехало на плац и дало круг, Жамин сидел в седле. Рядом был поручик Смолин, он сегодня пересел на чистокровного каракового жеребца, строптивого гунтера ещё объезжал англичанин-берейтор где-то на окраине Сигулды.

Когда ротмистр поставил левую ногу на прибитую землю плаца, поручик и Жамин соскочили, поручик скомандовал «Смирно!», Жамин крикнул «Сми-и-ир-но!», и ротмистр замахал на них руками:

– Вольно, господа, вольно, чего кричать-то, не на Царицыном лугу.

Поручик был одет в полевую фуражку и всё полевое для строя. Он замер, приветствуя жандармского ротмистра, ротмистр сам двинулся к нему на мягких, затёкших ногах, что-то странное сделал руками, подхватил поручика под локоть и повлёк к авто. Жамин ничего не понял. Поручик Смолин вдруг, совсем по-родственному, стал помогать ротмистру Быховскому снова усесться на заднее сиденье и сам сел рядом, только в последний момент повернул голову и крикнул:

– Вольно!

– Во-о-льно! – скомандовал Жамин и не знал, что делать, но быстро сообразил, что сейчас кто-то кого-то украл прямо на глазах: то ли ротмистр украл поручика, родственник, что ли? То ли поручик ротмистра, опять-таки…

«Точно родственник! Они все промеж себя родственники!» – подумал Жамин, но это было уже не его дело. Он вызвал подхорунжего, велел продолжать занятия, до обеда наблюдал, а когда отряд повели в казарму, поехал на квартиру.

Жамин ехал и вспоминал замечательный вчерашний вечер.

Немного шумело в голове после лишнего коньяку, который услужливо подливал денщик поручика. Каким-то странным «йесом» всё время поддакивал англичанин-грум и хохотал, как казалось Жамину, невпопад, а поручик хвалил всё, что бы ни сделал Жамин, и всё, на что падал взгляд поручика. Играли на квартире Жамина. В конце игры поручик похвалил выдержку прапорщика, его офицерское поведение и, хотя Жамин видел все шулерские повадки Смолина, он был так польщён, что гвардейский офицер сел играть с ним, Жаминым, в офицерскую игру «штос», что легко, безо всякого для себя расстройства, проиграл двести рублей.

«А что это они всё какую-то «манную» вспоминали?» – Жамин позволил Дракону идти шагом.

Как только наступала очередь Жамина подрезать колоду, он видел, что поручик улыбается ему и слышал ласковое: «Диа Тео, ю соу мани-мэн!» – и поглядывал на грума. Тот ответно поглядывал на поручика, и каждый раз произносил одно и то же:

– Манки-мэн, со!

Домой Жамин не доехал, он по дороге решил, что сначала пообедает в маленьком ресторанчике недалеко от шоссе, но не дали, сразу после того, как он сделал заказ, ворвался вестовой и передал приказ поручика срочно явиться. Хозяйка на русском языке с красивым местным акцентом сказала, что заказанное Жаминым она велит принести ему домой к ужину, и улыбнулась.

Жамин вскочил на Дракона.

Когда влетел на плац, автомобиль уже стоял, и поручик сидел на заднем сиденье, отвернувшись от ротмистра, а тот от поручика.

– Вот что, голубчик, – сказал ротмистр, не вылезая из машины. – Разделите людей пополам, одна часть пусть будут дезертирами, понарошку, а другой будете командовать вы. Выберете им командира и заберите все патроны, оставьте только винтовки. Они будут преодолевать реку, а вы будете стоять на этом берегу. У своих тоже отберите патроны, а то ещё стрельнёте в азарте. Всё понятно?

– Так точно! – радостно ответил Жамин, он уже соскучился по настоящему делу.

– Ну, тогда вот вам кроки, разберётесь?

Жамин шагнул и взял из рук ротмистра лист бумаги. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, где предстоит проводить учения.

– Разрешите исполнять?

– Исполняйте!

Жамин повернулся к строю.

Пока в отряд не прислали командира, Жамин, помня последнее наставление начальника Тверского кавалерийского училища полковника Кучина, особо не вмешивался в повседневные дела и позволял командовать подхорунжему, сам же только ходил по плацу и посматривал, а ещё он завёл себе хлыстик. А подхорунжий не особо упорствовал в соблюдении строевого порядка со старослужащими ветеранами, не особо хотел ссориться.

– На первый-второй, ра-ащитайсь! – скомандовал Жамин.

Строй замер. Все сто с лишним ветеранов, многие из которых носили Георгиевские медали, а то и кресты: унтер-офицеры и нижние чины были служивые, половина казаки, большинство после излечения от ран, и пока они лежали в госпиталях и лазаретах, то, видимо, отбились от строя и сейчас стояли оглушённые.

Жамин секунду ждал, потом позвал подхорунжего, тот подбежал, Жамин пошептал ему на ухо, подхорунжий посерел лицом, заиграл желваками, коротко исподлобья глянул на Жамина, повернулся к строю и на одной ноте закричал:

– Так что, ра-ащита-а-айсь!

У подхорунжего получилось, строй вздрогнул, и от первого к следующему и так до последнего побежало: «Первый! Второй! Первый! Второй! Первый!..»

– Первые номера два шага вперёд, шаго-ом а-а-арш!

Первые номера разом шагнули.

– Так что, строй, са-а-амкнуть! – командовал подхорунжий.

Два строя – первые номера впереди, а вторые сзади – сомкнулись и стали вдвое короче. Перед ними встал Жамин.

– Взводные ко мне! – негромко скомандовал он.

Два унтера и два урядника подбежали.

– Собрать у всех подсумки, – тихо сказал им Жамин, – и сдать дежурному. Подхорунжий!

– Слушаю, ваше благородие!

– Вы, подхорунжий, будете командовать вторыми номерами. Это, как бы понарошку, будут дезертиры с фронта, вот, смотрите сюда…

Подхорунжий, держа руки по швам, склонился над кроками, на которых был обозначен населенный пункт Сигулда и округа на семь верст.

С заднего сиденья, мала-мала двигая ногами, чтобы размяться, поднялся ротмистр.

– Эка развернулся… ты погляди, Серёжа! – кивнув в сторону Жамина, тихо произнёс Быховский. – Таких бы сейчас на фронт, да побольше!

Смолин тоже вылез, нехотя, и, чтобы ротмистр не видел его недовольного лица, встал сзади.

– …Я буду командовать остальными, – продолжал Жамин разговор с подхорунжим, не видя, что к ним подошли Быховский и Смолин. – Будет как заградительный забор, в смысле отряд. Доглядите, чтобы все сдали патроны и чтобы имели на сутки паёк… – говорил подхорунжему Жамин и вдруг задумался, потом коротко сказал: – Щас! – и повернулся.

Ротмистр стоял за спиной.

– Ваше высокоблагородие! – обратился он к Быховскому. – А когда начинать? Днём, вечером, ночью? И когда им реку переходить… и… – Жамин замер, не договорив.

– Что? Что такое? Говорите! – приказал ротмистр, он уже понял, что чего-то сам не додумал.

– А через реку как, вплавь? У них нет подручных средств, нет топоров, а вплавь, так февраль, потом болеть будут, это же не передовая, а у нас ни фельдшера, ни доктора! Может… – Жамин неуверенно замолчал.

– Докладывайте ваши соображения, – недовольно приказал ротмистр.

– Я, ваше высокоблагородие, так думаю, что… – Жамин немного искоса смотрел на кроки и показывал их ротмистру, а потом глянул на поручика и подвинул кроки так, что и тому было видно. – Тут нету на кроках, а на местности вот тут имеется мост. Всамдельнишные, настоящие то есть, дезертиры в такую погоду не полезут в воду, а… – Жамин не успел закончить…

– А на ручках друг дружку перенесут?.. Будут ждать господина Ноя с ковчегом… так, что ли? Вы это имеете в виду? – Ротмистр не кричал, но говорил с таким напором, что Жамина даже опалило. – А если бы не было моста, так они бы его построили, что ли? Чёрт знает, что такое!

Жамин не понимал, чем он разозлил ротмистра, и вспомнил все свои обиды и почувствовал, что в нём тоже что-то закипает, но ротмистр остыл прямо на глазах.

– А что про топоры – тут не подумали, всё одно, пригодятся, если вдруг в засадах сидеть…

– Только если у местного населения… – выдал своё соображение Жамин.

– Не-ет, голубчик, – промолвил ротмистр, – про местное население забудьте, если не хотите получить вилы с тылу… и вот ещё что… вы разбили отряд на «первый-второй», а сколько у вас казаков?

– Семьдесят три… – ответил Жамин.

– И подхорунжий, правильно?

Жамин кивнул:

– Так точно!

– Как раз половина, вот пусть они и будут дезертирами, понимаете? Пусть они сами и решают, как им переходить реку, а вы должны выставить охранение по рубежу и выяснить, где и как они собрались переправляться, понимаете?

Жамин кивнул.

– И они не враги, не противник, они свои, только отбились от строя, испугались и пустились наутёк, а ваша, наша задача – их остановить и вернуть в строй, понимаете? – Ротмистр говорил это, отводя Жамина в сторону. Подхорунжий замер на месте, где стоял, а поручик Смолин, не говоря ни слова, следовал за ними.

– А ваше высокоблагородие, разрешите спросить?

– Спрашивайте!

– А когда начинать, когда они должны будут подойти к рубежу?

– А вот это давайте подумаем! – Ротмистр закурил и на секунду задумался. – Они убежали с позиций, – размышлял он вслух, – шли, шли и ага!.. – Ротмистр посмотрел на Жамина и поднял палец. – Устали, местности не знают, заночевали в лесу, чтобы себя не выдать, костров не жгли, замерзли и оголодали, карт и схем у них нет… и вышли к реке… К утру! – Ротмистр заулыбался. – Вот вы их и встретите! Ага?

– Так точно! – Жамин всё понял и глянул на поручика, тот улыбался, как ротмистр. – Разрешите исполнять?

– Исполняйте, прапорщик, пусть возьмут с собой по фунту хлеба, и не забудьте про патроны!

Разбив отряд так, как посоветовал ротмистр, и отдав распоряжения подхорунжему, Жамин отправился домой обедать, а если получится, то и отдохнуть. Для того чтобы завтра выставить свою часть отряда на посты, побудка предстояла не позднее четырех утра.

Жамин квартировал у одной старухи в комнате с отдельным входом со двора, так посоветовала ему хозяйка ресторанчика у шоссе.

Когда Жамин приехал в Сигулду, то сначала зашёл в придорожный кабак. В небольшом заведении на пять столов он оказался один, и, как только сел, к нему выбежал белобрысый мальчик лет пяти и стал что-то говорить. Жамин ничего не понял, но мальчик стоял перед ним такой светлый, чистый и причёсанный, что казался херувимом, и Жамин погладил его по голове, и тут же в зал сошла хозяйка заведения.

Заведение было удивительное – для кабака, в нём ничем не пахло, не пахло едой, воздух был свежий, проветренный; для корчмы слишком чистое, а для ресторана слишком маленькое.

Жамин подъехал к дому, отвёл Дракона на конюшню, задал корму и пошёл к себе. Разделся, остался в галифе, шёлковой нижней рубахе и сапогах. Здесь в одиночестве и с небольшим зеркальцем на стене он представлялся себе окончательно офицером, ничем не отличающимся от настоящих, кроме разве что от гвардейских, те часто были ещё немцами, но тут Жамин уже никак не мог им составить близкородственной партии. А со своими – ничего, сойдёт, в конце концов, их предки были дворовыми и только после стали дворянами.

Постучавшись, вошла хозяйка-старуха и стала с подноса расставлять на столе еду. Еда была та, которую он заказывал на обед: глиняный горшок с тушёной говядиной, в другом картошка, сдобренная коровьим маслом и посыпанная сухим мелконарезанным укропом; хозяйка прислала балтийской селёдки, старуха выложила селёдку на одной тарелке с колечками лука в уксусе и горкой молочно-белого творога. Поставила на стол глиняную кружку и кувшин с пенистым то ли квасом, то ли сидром. Что-то с поклоном произнесла и вышла. Жамин стал есть, положил перед собой кроки и рассматривал местность: куда и как должны уйти казаки-«дезертиры», как пойдут к реке и что будут делать, чтобы реку преодолеть. Жамин жевал, отмечал про себя, какая вкусная еда, и думал о том, как поступят казаки в той или иной ситуации и что будет делать он. Он предложил подхорунжему перерисовать кроки, но тот отказался и сказал, что всё помнит, а Жамин не стал настаивать.

«В конце концов, на то они и казаки!» – подумал он и вздрогнул оттого, что кто-то постучал в окно. На дворе ещё было светло, а в комнате сумеречно. Жамин подошёл и сдвинул занавеску, под окном стояла хозяйка заведения и держала за руку сына.

Жамин прожил тут уже почти два месяца, без нескольких дней. Обедал в одном месте, и ужин ему присылали оттуда же. Еда всегда была вкусная, сытная и дешёвая и всегда приготовленная руками хозяйки. Так ли это было для всех посетителей заведения, или хозяйка это делала только для Фёдора Гавриловича, он не знал, хотя его это интересовало, но он себе не сознавался. Не сознавался и в том, что кроме еды его интересовала и хозяйка. Молодая женщина, судя по взгляду, незамужняя. Или вдовая. Поинтересоваться было не у кого, чтобы себя не выдать. Однако, что такое «себя не выдать», Жамин не совсем понимал, действовал скорее по наитию, оставляя за собой свободу думать о Елене Павловне и в мыслях оставаться ей верным. Мешала Серафима, но её Жамин от себя гнал.

Он заходил в заведение, заказывал обед, гладил по волосам хозяйского сынишку, ни о чём не спрашивал, ел, расплачивался, заказывал ужин и уходил. За ужин рассчитывался со старухой и только недавно разглядел, что старуха и хозяйка между собою неуловимо похожи, как родственники. Иногда, когда в заведении Жамин был один, он замечал, что, мелькая в кухонных дверях, хозяйка на секунду задерживалась и бросала на него быстрый взгляд. Что в Твери, что в Москве, отец давал ему деньги и отпускал «по женскому вопросу», и напутствовал, мол, выбирай, как он говаривал, «чистых, чтобы домой срам и скверну не несть!». Поэтому Жамин имел опыт в женском вопросе и понимал в женских взглядах.

Он ещё ничего не сказал и не задвинул занавеску, под окном хозяйка смотрела на него и держала за руку сына, а Жамин даже не знал, как её по имени.

В заведении Жамин бывало, что сиживал не один, заходили местные, они перекидывались с хозяйкой шутками, переговаривались на своём, Жамин ихнего не понимал, местных имён не знал и, как ни вслушивался, не мог понять, как хозяйку зовут, а спросить ни разу не подвернулось повода, да и Елена Павловна мешала, тем более с позавчера. Сейчас Жамин был уверен, что это она прошла мимо его глухой каморки в госпитале и обдала запахом так хорошо знакомых духов. Фёдор Гаврилович переживал этот момент, переживал и вдруг почувствовал, что переживания уже не горят в нём раскалённым прутком. Это ощущение оказалось странное, будто трёхпудовый мешок с рыбой с себя скинул, организм тяжесть ещё помнит, а плечам уже легко. Он пережил это, когда вчера гнал из Риги в Сигулду и хотел побыть один, для этого очень подходили тёмные гроты, и пустота речного берега, и он уже было совсем ушёл в себя, но вдруг, как щелчок курка, ворвался поручик Смолин, и Жамин был рад, что тот выиграл у него деньги, и как будто что-то переменилось, будто он сменил одного коня на другого, одну коляску на другую, жизнь мчит вперёд, и ощущения уже иные.

Жамин смотрел на хозяйку и увидел, что её сынишка жмёт коленки, как будто бы хочет писать, и Жамин растерялся и стал махать рукой. Хозяйка заведения улыбнулась, как просветлела, дёрнула сынишку за руку, у того вспыхнули испугом глаза, и они исчезли. Фёдор Гаврилович вернулся к столу, но есть уже не мог, он вслепую смотрел на посуду, кроки и вслушивался. Дом был деревянный на каменном фундаменте, гулкий. Сначала ничего не было слышно, потом он услышал, что подалась входная дверь не его, а с улицы, потом послышались голоса, и он понял, что гостья, вероятно, хотела зайти к нему через его вход, но поняла нужду сына, обошла с улицы и зашла в дом через хозяйскую дверь. Он огляделся, у него было чисто и опрятно, и было непонятно, что делать.

Гостья постучалась и вошла с сыном. Тот дергал на себе одёжку, и Фёдор понял, что с мальчиком уже всё в порядке. Стул был от стола отодвинут, и гостья села, и сразу поднялась и стала подкладывать Фёдору еду, взяла кружку и вышла, и вернулась с двумя стаканами и налила.

– Как вас зовут? – спросил Фёдор.

– Ла́ума, – ответила гостья.

– А что это, по-вашему? Что это значит? – спросил Фёдор.

Гостья потупила глаза, в этот момент, постучав в дверь, вошла старуха хозяйка, и Фёдор окончательно понял, что старуха и гостья и вправду родственницы. Старуха взяла сына Лаумы за руку и вывела из комнаты. Лаума подняла свой стакан.

Она была красивая. Волосы под чепцом имели серебряный оттенок, лицо было пухленькое, глаза голубые, как небо рано утром, губы мягкие и блестели, а кожа белая.

– Это значит, что я вышла из вода, родилась в вода и вышла из моря или река, или о́зера…

– А может, из грота?.. – Фёдор спросил это и подумал, а знает ли Лаума, что такое по-русски грот, но щёки у Лаумы сначала покраснели под цвет губ, а потом она засмеялась.

– Йя, мы там моемся, в гротах, омываемся…

Фёдора осенило.

– Чтобы, значит…

– Ну, йя, сохрани наша женская красота.

* * *

Когда Фёдор проснулся, было ещё совсем темно. Лаума ушла, а он даже не слышал. Он встал, оделся и вышел.

Увидев хозяина, Дракон заволновался, Фёдор оседлал и прибыл в расположение, когда его часть отряда уже была готова строиться. Ротмистра и поручика не было. Часы показывали четыре и три четверти. Жамин решил, что казаки ждать не будут и могут переправиться через реку, когда им вздумается. Вчера Жамин объяснил подхорунжему задачу и дал свободу, как её исполнять, и потому Жамин понимал, что никто никому не будет подыгрывать, и скомандовал:

– Сади-ись! Р-рысью ма-арш!

Отряд пересёк Сигулду на запад, перешёл по мосту через реку и повернул по просёлку вдоль реки на север, где стояли развалины старого тевтонского замка. Здесь по замыслу ротмистра казаки-«дезертиры» должны были выйти к рубежу и дальше думать, где им переправляться на противоположный берег. По идее, они должны были идти от фронта с запада в тыл на восток, но ротмистр был прав в том, что поскольку это учение, то и всё равно. Жамин догадался ещё, почему ротмистр выбрал это место – развалины замка были очень живописные, стояли на высоком холме, и оттуда удобно наблюдать за учениями даже без бинокля. Для Жамина эта позиция была плохая – казаки вымокнут, кто-нибудь утонет, ротмистр уедет, а ему, Жамину, оставаться. Фёдор хорошо помнил напутственные слова начальника Тверского кавалерийского училища полковника Кучина: «Не балуйте с личным составом, останетесь живы!» Что поручик «перекинет» на него командование отрядом, Фёдор уже не сомневался.

Самое удобное место для переправы было ниже поворота реки в версте от замка. Лаума сказала, что там широко и вода не быстрая. То, что вода не быстрая, это было подходяще, но то, что место широкое, – плохо. Ещё Лаума сказала, что река глубокая и искать броды бесполезно.

Жамин выставил свои семьдесят человек прямо по берегу, а сам устроился с пулемётом на самом левом фланге на взгорке. Пулемёт поставил на треногу и стал ждать.

Казаки вышли на берег в пять тридцать, в самых ранних сумерках. Они разбрелись по берегу в поисках удобного подхода, не шумели, не кричали. Жамин без бинокля разглядел подхорунжего, тот командовал без суеты, сам оставался на месте. Жамину понравилось его спокойствие и основательность, но он понимал, что попытка перебраться в этом месте дорого обойдётся отряду. Рядом с собой, кроме второго номера, он держал вестового на тот случай, если казаков не устроит это место, и они начнут искать другое. Другого места не было, кроме как здесь, – слева и справа река текла в высоких берегах и с крутыми поворотами, а значит, быть за́мутям.

Рассветало, утро было тёмное, лес под низкими облаками стоял хмурый, а вода текла чёрная, как траурная. Жамин стал широко рассматривать противоположный берег в бинокль.

Казаки притащили несколько поваленных стволов с огромными комля́ми, видать, когда-то их свалило ветром. Стали приноравливать друг другу, но не получалось, комли с разлапистыми корневищами нужно было бы спилить или срубить, но было нечем, и Жамин подумал, что отряд без обоза и это непорядок и уж точно, что пригодятся и топоры, и пилы, и всё это он решил доложить ротмистру, когда закончится учение.

Жамин увидел самых левых против себя казаков, они шарили по берегу с шестами, тыкали в воду, и шесты уходили по самую кисть.

«Права Лаума, брода тут не найти!»

Он увидел, как подхорунжий бросил в воду большую еловую лапу, и смотрел, как та быстро уплывает. Тогда Жамин дал длинную очередь по воде под самым берегом, и казаки забегали. Жамин выждал, пока они успокоятся, а подхорунжий заберётся на холмик и постарается его разглядеть. Когда подхорунжий забрался на холмик и стал всматриваться, Жамин против себя на том берегу выбрал самое толстое дерево и дал очередь по стволу сверху вниз. Казаки подались по берегу по течению, сбились кучей и пошли. Они то появлялись у воды, то пропадали в чаще. Жамин послал вестового к себе на правый фланг и велел двигаться, как казаки по берегу, вниз по течению, сам снялся с пулемётом и тоже подался туда. В одном месте, где берег был низкий и удобный, казаки снова стали проверять дно, Жамин снова дал очередь сначала по воде, как бы преграждая им путь, а потом опять по дереву, отрезая дорогу назад. Подхорунжий стоял на берегу и смотрел на Жамина, потом казаки пропали в чаще. Жамин снял отряд с берега, вывел на дорогу, и все пошли рысью к мосту.

За ними затарахтело авто ротмистра.

Около моста Жамин расставил отряд и установил пулемёты, и на другом конце появился подхорунжий с белой тряпкой на палке. Жамин встал от пулемёта, поднял крышку и кивком показал заряжающему, что можно снимать ленту.

Подошёл ротмистр и сказал:

– Напишите рапортичку о ваших действиях, и спасибо, что не дали казакам сапог замочить. – Сел вместе с поручиком в авто и уехал через мост в Сигулду. Жамин сказал «Слушаю!» и остался стоять, так и не поняв, похвалил его ротмистр или поругал.

Авто протарахтело через мост. Пешие казаки, оставленные волею ротмистра без лошадей, а поэтому чувствовавшие себя как без ног, останавливались и исподлобья поглядывали на проезжающее в авто начальство. В самом конце моста стоял навытяжку подхорунжий.

«К этому всему, – подумал Быховский, – надо бы прибавить взвод жандармов. Тогда будет порядок!»

Утро было не холодное, но промозглое, и ротмистр накрыл ноги пледом.

«А Серёжка перебьётся, молодой ещё. Кровь должна быть горячая!» – подумал он, повернулся к племяннику и увидел, что тот опустил подбородок и дрыхнет. Ротмистр толкнул его локтем, поручик вздрогнул и посмотрел.

– Ты этого Жамина береги. С таким, как он, и ты не пропадёшь. Только не балуй и за старое не берись!

Смолин кивнул, но ротмистр уже понимал, что серого кобеля не отмоешь добела.

 

VIII

Малке было жалко денег.

У неё по малолетству их никогда не было, и она обнаружила, что не умеет их тратить. Она работала как проклятая, стала дневной прачкой, не гнушалась никаких заработков, кроме тех, за которые ей было бы стыдно перед Серафимой. Перепадало и от Серафимы.

Серафима казалась Малке такой наивной, что впору было взять её на воспитание как младшую сестру, но у неё-то и были деньги, а у Малки денег не было, и вдобавок она поняла, что не умеет их тратить не по глупости, а потому, что сама никогда ничего не покупала. И откуда было умению быть? Дома добывал деньги отец и другие родственники-мужчины. В семье Барановских о деньгах можно было только слушать. И ни о каких деньгах не приходилось говорить, когда она ехала сюда по России с военнопленными.

Ей казалось, что если она потратит то, что у неё есть, то это будет последнее и никогда больше ничего не будет. А Серафима над ней смеялась, не обидно так, подтрунивала и иногда сама что-то Малке покупала и пригласила к себе жить на Лисиную улицу в дом, где во втором этаже снимала комнату, большую, как гостиная, и ещё две комнаты, и про дом сказала, что очень похоже на её родную Тверь. Что она делала в Твери, не говорила, но Малка догадывалась, что любила. Кого? Тут всё было понятно – военного с карточки. Про эту карточку Малка рассказала Борису, тот придумал самодельную, но очень ладную рамку на картонке, с плетёнкой по краю из тонкой лозы и со стёклышком, и на Сретенье Малка подарила Серафиме эту рамку. Сейчас рамка с карточкой стояла на комоде на кружевной салфетке, сплетённой Серафимой. Военный был очень красивый, настоящий. Он нравился Малке, про своих военных она уже стала забывать.

Малка, сидя у стола, уже несколько раз пересчитала девятнадцать рублей и сорок восемь копеек денег.

Зима была лютая, но февраль ей показался лёгким, потому что она накидывала на плечи епанчу, из-за которой на третий день после Крещения чуть было не лишилась жизни. Она шла по Канатному в госпиталь, чтобы переночевать в каморке на мешках с бельём, как её сзади ударили по голове и толкнули. Удар пришёлся вскользь и только сбил платок, она покачнулась, схватила епанчу, уже почти сорванную с неё. Епанча оказалась очень хорошая, крепкая и не порвалась, и рука оказалась у Малки сильная, и она епанчу не отпустила, а тычок ещё более сильный, такой, что мальчишка, дерзнувший на Малкино богатство и спасение от холода, летел и подпрыгивал шагов пять. Малка догнала его и ухватила за шкирку. Мальчишке было на вид лет девять.

– Тёинька, тёинька, – закричал он совершенно чистым и оттого пронзительным голосом, – отпусти, я тебя сам защищать буду… от всех!

Это было так смешно, что Малка засмеялась, развернула мальчишку и дала ему такого весёлого пинка, мальчишка подпрыгнул и тоже засмеялся, а потом вдруг встал как вкопанный и уставился на Малку. Малка такому обороту удивилась, но мизансцена уже была пройдена, все актёры отыграли свои роли, Малка поправила платок и с улыбкой оставила мальчишку за спиной. В следующее дежурство она обо всём рассказала Серафиме, а та купила огромный платок, который накинутый закрывал Малкины плечи вместе с епанчой ниже талии.

Малка свернула купюры и убрала к себе под лиф, а монеты собрала в ладошку и стала смотреть – куда их. На комоде стояла карточка, а рядом китайская шкатулка, она открыла, шкатулка была не подходящая, в ней лежали всякие пуговицы, моточки ниток, разные застёжки и крючочки, срезанные со старого белья, и другие женские мелочи и дребедень, а под всем этим Малка увидела сложенные письма. Дребедень она сдвинула к краю. Письма были без конвертов. Малка заволновалась, она поняла, что это письма Серафимы, та их пишет, когда Малка её не видит, а когда видит, Серафима всё быстро прячет, смотрит на Малку, крутит в пальцах ручку и ждёт, когда Малка уйдет или отвернётся. Малка догадывалась, кому пишет Серафима: отца-матери у неё не было, сестёр-братьев тоже, очень скупо, но она об этом обмолвилась. Был троюродный дядька в Твери, пока не помер, богатый и вдовый. Серафима росла компаньонкой его дочери, жила в сытости и не знала горя, да вот сама себе это горе и придумала. Это Серафима без лишних подробностей рассказала о себе.

Малка закрыла шкатулку, тряхнула, чтобы пуговицы, нитки и крючочки не выдали её, и поставила рядом стопкой монеты на случай, на всякую мелочь, чтобы чувствовать себя к Серафиме благодарной.

И вовремя.

Стукнула входная дверь, и Малка услышала на лестнице знакомые частые шаги. Серафима ворвалась в гостиную со своими розовыми щёчками, как ветер весны, и нагнала холоду.

– Амальюшка! – крикнула она. – Как хорошо всё устроилось, сейчас мы поедем с тобой веселиться!

Серафима схватила Малку за руки и стала кружить. У Серафимы часто бывали такие настроения, только Малка уже знала об этом – они быстро проходили, и Серафима принималась плакать с тихим подвыванием. Тогда Малка садилась рядом, обнимала и что-то напевала на непонятном Серафиме языке, и так они обе успокаивались. Серафима ни разу не обмолвилась, что она беременная, а Малке и не надо было, она и так всё знала.

– Нет, нет! Я сегодня не буду плакать! – успокоила её Серафима, ещё не отдышавшись. Она расстегнула пуговички воротничка, и Малка увидела, что шея у Серафимы красная и щеки красные, прямо пунцовые, и Серафима стала обмахивать себя руками.

– У-фу-фуф, как жарко, знаешь, как быстро я бежала, чтобы нам не опоздать, а ещё же надо переодеться, привести себя в порядок, надо срочно ставить воду…

Малка вдруг почувствовала, что чудесная волна, которая принесла Серафиму, вдруг подхватила и её.

– А кто будет веселить? – робко спросила она.

Серафима услышала, расхохоталась и повернулась к Малке спиной. Малка стала развязывать узел тонкого пояска на верхней юбке Серафимы. Серафима змейкой выскочила из тяжелой юбки. Она уже расстегнула блузку, сняла и подставила Малке спину шнуровкою корсета.

– Быстро, надо всё делать быстро… и быстро расстилай полотенца и нужен самовар, тазы…

Серафима суетилась, она дёргалась, но Малка крепкими пальцами держала её за петли шнуровки и растягивала корсет.

«Ей бы уже надо корсет оставить!» – недовольно думала она, ощущая, какая мокрая на Серафиме нижняя рубашка и влажная кожа.

– Глупенькая, не кто будет веселить, а с кем будем веселиться! Это так будет правильно по-русски!

– Ну, харашё, ты у нас русская, а я не русская!..

– Ты у нас Суламифь, Рахиль! Ты себе даже представить не можешь!..

– Что не можешь?.. – Малка закончила расшнуровывать, забрала волглый изнутри корсет и расстелила сохнуть на валике дивана. – Снимай рубашку, ты вся мокрая…

– А дашь что-нибудь? – спросила Серафима. – А то я замёрзну!

– Ну и мёрзни себе… снимай скорее! – Малка развязала тесёмку на рубашке и стала стягивать её с мокрых плеч Серафимы. – Мокрая, как мишка!.. – Малка напустила в голос суровости.

Голая Серафима прыгнула с ногами на диван, поджала колени и закрылась локтями.

– Мы́шка, Амалечка, мы́шка! Дай что-нибудь!

Малка медленно, как бы нехотя пошла к комоду и стала открывать ящик за ящиком и услышала, как Серафима подвывает и уже стучит зубками.

– Ну же, Амальюшка!

Малка вытащила большую простынь, развернула и накинула на Серафиму, стала вытаскивать из её головы гребень и заколки, подхватила и распустила светлые пышные волосы.

– Сиди так, сейчас я принесу всё.

Серафима закуталась, она уже вовсю дрожала, и тогда Малка накрыла её шотландским пледом.

– Грейся, грейся, волчий хвост!

– «Мёрзни», волчий хвост! – Серафима дрожала, заикаясь, смеялась, куталась и сверкала весёлыми глазками. – Мёрзни, волчий хвост!

– Вот и мёрзни!

Малке передалось настроение Серафимы, но она сдерживала себя, потому что Серафима ещё ничего не рассказала, начиная с того, куда и во сколько они пойдут. Или поедут.

Она спустилась в кухню, подняла большой тяжёлый хозяйский, постоянно кипевший самовар, потом кувшин и несколько тазов побольше и поменьше, холодную воду и, когда всё было на месте, разделась до нижней рубашки, закатала рукава и подоткнула подол. На табурет поставила таз, налила кипятку, бросила сухой ромашки, в другом тазу навела воду и поставила рядом ещё один табурет.

– Садись.

Серафима сбросила плед, уселась на стул, спустила на талию простынь и подставила Малке затылок.

Через двадцать минут Серафима подняла голову, передохнула, и Малка стала сушить и расчесывать её мокрые волосы.

Пока Малка помогала Серафиме мыть голову, та, отплёвываясь и захлёбываясь, рассказала, что выписался из пятнадцатой палаты штабс-ротмистр, что в своё время он выпустился из Симбирского кадетского корпуса и знает местное общество. А симбирское общество именно сегодня, 18 февраля, в последний раз собирается играть в лото, потому что завтра в лото будет запрещено играть в общественных местах, по военным временам. По этому поводу будет и игра, и благотворительный буфет с киосками в пользу раненых. А сначала концерт и даже танцы. Штабс-ротмистр был без ума от Серафимы и пригласил её и сказал, что обязательно будут его друзья из тех, которые сейчас находятся в Симбирске, и тогда Серафима подумала про Амалию.

– А что я буду делать там, я не знаю эту игру и не умею в неё играть?

Вопрос Амалии поразил Серафиму, она медленно повернула голову и смотрела на Малку снизу вверх.

– Не умеешь? Как не умеешь?

– Не умею, у нас такой игры не было.

Это было неожиданно.

– Ну, как же? А барабанные палочки, стульчики…

Малка уже расчесала волосы от корней и теперь сушила кончики и расчёсывала щёткой.

– Нет… я… стульчик, это, на котором ты сидишь…

– А разве?..

– Нет, дорогая моя Серафима, я такой игры не умею…

Серафима потупилась и вдруг повернулась.

– А… – Она глянула на Амалию и снова потупилась.

– А может, я не пойду? – спросила Малка.

– А-а-а! – протянула, будто о чём-то догадалась, Серафима. – Так ты, наверное, стесняешься… может, тебе не в чем? – Серафима как ребенок резко развернулась и снова уставилась на Малку. – Амалечка, ты только скажи, я тебе… всё будет в порядке. Ты только скажи!

– Что сказать, Серафима, мне есть в чём, только я не умею в эту игру…

У Серафимы засветилась надежда и заиграли чертики в глазах.

– Есть? Ты правду говоришь?

– Правду! Хочешь посмотреть?

– Конечно! Очень хочу!

– Ну, тогда садись на диван и сохни, а я сейчас, – сказала Малка, – у меня там. – И она махнула рукой в сторону своей комнаты.

Дом, в котором они жили, был большой, настоящий, господский. Серафима выбирала его сама и вспоминала дом в Твери, в котором прожила много лет с детства, когда её привезли из деревни, после кончины от тифа матушки и батюшки. Дядя Павел отвёл ей комнатку на женской половине во флигеле рядом с комнатой своей дочери Леночки, но уже через несколько дней Серафима и Леночка, старше её на год, жили в одной комнате и спали в одной постели.

Серафима встала и подошла к комоду выбрать бельё. Амалия долго не шла, у Серафимы уже кончалось терпение, и она стала вытаскивать из ящика комода на диван вещи, которые она точно не наденет, и случайно повернулась.

В нескольких шагах у неё за спиной стояла Амалия.

Серафима ахнула и шагнула назад, упёрлась голою спиной в комод, и её кожу обожгли холодные медные ручки на ящиках, в руках она держала то ли сорочку, то ли ночную рубашку, она забыла что, когда увидела Амалию.

А та не знала, что ей делать.

На Амалии было тёмно-коричневое самого простого покроя платье с узкими длинным рукавами, отложным воротником, а по нему розовым, почти белым накладным воротничком с тонким кружевом по краю. Этот воротничок делал всё дело – он был нежный на фоне шоколадного оттенка прекрасного качества сукна и выглядел как интимный вздох; рядом с ним оттенок платья становился глубоким и переливался муаром. Из-за длины платья Серафима не видела, в каких Амалия чулках, но носки туфелек выглядывали из-под края, и казалось, что они радуются – как они тут на месте. Волосы Амалия распустила по плечам.

Серафима ухватила это всё в одну секунду и повернулась к комоду, открыла верхний ящик, достала прозрачную розовую тальму и накинула на голову Амалии, потом порылась в шкатулке и прицепила на грудь Амалии «bijoux», эмалевую розовую рыбку, кокетливо вильнувшую хвостом, подарок Леночки, Елены Павловны. Перед тем как расстаться, они обменялись одинаковыми рыбками, только рыбка Серафимы была белой эмали, а Ленина розовой.

Амалия была поразительно красива. Серафима выдохнула:

– Руфь! – и повернула Амалию к зеркалу.

Зеркало отразило интересное. Две девушки стояли рядом: одна смуглая брюнетка в темном шоколадном платье и розовой, ниспадающей с волос закинутой на плечи накидке, другая голая. И тут Малка вздрогнула, ей показалось, что Серафиме сейчас должно быть очень холодно, она сняла с себя тальму и накинула её на прозрачные плечи Серафимы.

– Откуда это?.. – тихо глядя на отражение Малки в зеркале, спросила Серафима.

– Из чемодана…

* * *

Идти было недалеко, на Покровскую, в дом Кузнецова. Дом был большой, с четырьмя колоннами, освещённый изнутри электричеством. Сани с гостями подъезжали и пустые уезжали, уступая дорогу следующим.

Подъехали два авто.

Амалия и Серафима шли по противоположному тротуару и жались от ветра под стены домов и заборы. К ним выскочил штабс-ротмистр Туранов, которого Серафима представила как Игоря Васильевича. Туранов щёлкнул каблуками коротких глянцевых гусарских сапог, звякнули шпоры, он подставил обеим дамам локти, и они все вместе стали перебегать к крыльцу дома Кузнецова. На груди Туранова красовался Георгий IV степени и полковой значок Александрийских чёрных гусар с адамовой головой.

«Какая страшная!» – подумала Малка про голову, но штабс-ротмистр так крепко прижал её руку своим локтем, что она успокоилась и уже не боялась.

Когда они сняли шубки и по парадной лестнице гусар проводил дам в большой двухсветный зал, они были представлены даме-распорядительнице, та в своём воображении совершенно точно увидела двух пастушек, одну чёрненькую, другую беленькую, обеих в розовых накидках, она всплеснула руками и сказала:

– Игорь, вы волшебник, нам как раз не хватало двух киоскёрш!

В огромном зале за расставленными столами сидели гости, и слышался стук деревянных бочонков, которые перемешивали в холщовых мешочках, и выкрики то из-за одного, то из-за другого стола: «Валенки!», «Девятнадцать!», «Утята!», «Полста!», «Барабанные палочки!», «Стульчики!», «Перчатки!», «Опять двадцать пять!». У Малки кружилась голова, она никогда не была в таком большом доме, и чтобы было так много света и нарядных людей, только на вокзалах, но на вокзалах не было так весело.

– Ну же, Игорь Васильч! – торопила дама-распорядительница. – Отдавайте мне ваших прелестниц, мне их ещё надо приставить к делу!

– Принужден вас оставить, – поклонился Серафиме и Амалии Туранов.

Игорь Васильич был блестящий, черноусый, кудрявый, с широкой улыбкой на добрейшем лице, про такого никогда нельзя было бы подумать, что он может лежать на поле боя раненый и беспомощный. Игорь Васильич подкрутил ус, заложил левую руку за спину, согнулся в полупоклоне, сначала перед Амалией, и та сделала ему книксен, и сама удивилась, откуда она это умеет, а потом дал чуть более низкий полупоклон Серафиме, и Амалия увидела румянец смущения на её щеках, и потупленные в пол голубые глазки, а Игорь Васильич тихо так, с губы на ушко пропел:

«Ах, какой чудесный нахал!» – подумала про него Малка, нет, это так подумала Амалия, а Малка очень смущалась, понимая, что в этом обществе она чужая, и может в нём находиться только до тех пор, пока её знают как Амалию, и услышала шепот Серафимы:

– Амалечка, нас зовут в дамскую комнату.

Екатерина Максимилиановна Перси-Френч, имея на рукаве повязку дамы-распорядительницы, звала девушек за собой. Малке очень хотелось остановиться и дышать-дышать этим воздухом, полным света, тепла и сытости, воздухом радостных людей. Ей хотелось, чтобы сейчас рядом с ней вдруг бы образовались, главное неожиданно, Барановский-старший, старший сын Барановского-старшего – её сопливый женишок, а самое главное, чтобы Барановский-младший и чтобы непременно Ривка, стерва и завистница.

Мамочка бы порадовалась, и папочка тоже.

И Барух. Барух бы порадовался за Малку, а Борис за Амалию. А Ривка сдохла бы…

«А-ах!» – ахнула Амалия.

Она дышала запахом духов, одеколонов и пудры, запахом свежих тел, и одновременно очень глубоко, почти неосознанно в её памяти сидел запах пота и пыли на далёкой дороге в Лиду. Она мысленно зажала нос, отмахнула этот запах, размахала руками, как крыльями, и уже с лидской дороги её тянула Серафима. И Амалия снова оказалась перед дамой-распорядительницей.

– Серафима, представьте нам вашу прекрасную товарку, – сказала Екатерина Максимилиановна.

«А кто Серафиму представил, она же тут никого не знает! – на секунду поразилась Малка и краем глаза увидела стоявшего недалеко, крутившего ус Игоря Васильича. – Ага, теперь понятно кто!»

– Амалия Барановская, – сказала Серафима.

– Уж не родственница ли нашего гарнизонного начальника генерала Барановского будете?

Вопрос был неожиданный, но память подбросила слова местного рабочего Антона Ивановича про того самого генерала Барановского, и Амалия, потупив глаза, кивнула.

– А что сам генерал? Как он?

– Я не могу это знать… – Малке стало страшно, те Барановские, которых она знала, были совсем не тот Барановский, о котором шла речь. Сейчас её раскроют, что она никакая не Барановская, и тогда ей будет жутко стыдно перед Серафимой. Но Екатерина Максимилиановна, дама-распорядительница, сказала:

– Ну, конечно, милочка… какая идёт война, недолго потеряться… а вы откуда к нам пожаловали?

– Из Варшавы… – ответила Малка.

– Она приехала с транспортом раненых, – помогла Серафима, она, судя по испуганным глазам, тоже поняла, что обе оказались на грани большой неловкости, спасителем мог быть только Игорь Васильевич, и слава богу, что он находился неподалёку и на виду.

– Ну что ж, у вас очень приятный акцент, если из Варшавы! Идите сюда, мои красавицы, сейчас мы из вас сделаем прекрасных киоскёрш.

Екатерина Максимилиановна повернулась, трен её большого платья на большом теле вильнул хвостом, и Серафиме, и Амалии было впору подпрыгнуть, чтобы не наступить.

Приготовления в дамской комнате оказались простые: обеим надели на шеи по атласному с кружевами мешочку-кошельку для денег на длинной ленте.

– Набирайте, девочки, в ваши корзины всё подряд и не смущайтесь, если за это будут давать большие деньги, всё пойдёт в помощь раненым.

Когда они с полными корзинками вышли в залу, было уже так много гостей, что те, которые стояли, заслоняли тех, которые сидели за столами, но всё равно по залу то и дело раздавалось то про «барабанные палочки», то про «опять двадцать пять».

Через секунду Малка потеряла из виду Серафиму, её закружили гости, они выхватывали из корзинки кто что: кто портсигар, кто кисет, кто бонбоньерку, связку красиво расшитых носовых платков, гребни костяные и палисандровые, какие-то штуковины, про которые Малка не могла знать, для чего они. Совали деньги. Корзинка быстро опустела, а кошелёк наполнился, и Малка вернулась в дамскую. Там она встретилась с Серафимой, они только глянули друг на друга, промокнули пот на висках и снова выскользнули в залу. Им вслед Екатерина Максимилиановна крикнула, что вот-вот установят по киоску, и им не надо будет бегать. Малка ничего не поняла, она только поняла, что она так бы бегала и бегала. Она ловила на себе восхищённые взгляды, что мужчин, что женщин. Ещё она заметила, что рядом с ней часто мелькает человек с треногой, на которой был установлен ка кой-то ящик, она такие видела, это был фотографический аппарат. Человек останавливался, махал гостям рукою, чтобы те встали группами, и сверкал на них так ярко, что это было похоже на молнию. Потом он исчезал, потом снова появлялся, потом Малка о нём забыла, но он выскочил как чёрт из табакерки, поставил её под стеной, расписанной под пшеничное поле на фоне библейских гор, велел улыбаться, шире, ещё шире, командовал он и нырял под полотнище, выглядывал, снова кричал «Шире!» и опять нырял. Амалия улыбалась широко, как могла, у неё уже болели скулы, и она в какой-то момент просто посмотрела в ящик, фотограф выглянул, и тут свернула молния, и Амалия сорвалась с места. «Ну его!» – подумала она.

Она уже чувствовала усталость, но такую лёгкую и светлую, что хотелось, как некоторые дамы, сесть на диван, а лучше упасть на диван, выпрямить ноги и расхохотаться во весь голос, однако выглянула Екатерина Максимилиановна и позвала. Рядом уже стояла Серафима. Они прошли в дамскую, набрали по полной корзине, и Екатерина Максимилиановна вывела их в залу и развела по разные стороны, где уже стояли киоски.

– Вот, – сказала она, обращаясь к Амалии, – тут и стой, моя милая, и уже не надо бегать, а кончится, – и она кивнула на корзину, – иди в дамскую, а когда завершится игра, то будут танцы, тогда уж мы торговлишку-то и прикончим, хорошо?

Амалия кивнула, Екатерина Максимилиановна утонула в толпе, Амалия повернулась к киоску, поставила на прилавок корзину и почувствовала, что рядом кто-то стоит. Она обернулась и ахнула от испуга, совсем близко стоял офицер с маленькими звёздочками на золотых погонах и смотрел на Амалию через непроницаемую черную шёлковую повязку на глазах.

– Еленочка Павловна, Елена Прекрасная, это вы?

Амалия растерялась, она так испугалась, что и все игроки, и зал, и свет, и игральные столы исчезли, и против неё стоял офицер, он улыбался и смотрел поверх головы Амалии.

– Еленочка Павловна, – офицер улыбался, – я запах ваших духов узнал, как только вы вошли, вы же вошли недавно, правда? Что же вы молчите?

Малка стояла в растерянности. Офицер ещё помолчал, видимо ожидая ответа, и, не дождавшись снова спросил:

– Ну, что же вы молчите?

Малка не знала, что ответить, и вдруг она узнала этого офицера, она видела его несколько недель назад на Венце рядом с двумя другими офицерами, одного без руки, который сидел на белом жеребце, а другого в коляске с костылями, такое разве можно забыть.

– Рада вас видеть, господин… – У неё эти слова вышли сами собой.

– Розен, – подсказал ей офицер, – Георгий Розен, мы виделись с вами…

– Три недели назад на Венце…

– Вы так давно в Симбирске и не дали о себе знать? – Офицер несколько нагнул голову и если бы не повязка, то смотрел бы Амалии прямо в глаза. – Я для вас в госпитале перед выпиской оставил записку, что если вы когда-нибудь, какими-нибудь судьбами будете в Симбирске, то дали бы о себе знать… А вот видите, я нашел вас по запаху ваших чудесных духов, вы мне даже говорили их название, я хорошо помню, это «Жасмин Флориды», правда? Это был наилучший запах в Твери…

И Малка всё поняла.

– Правда! – сказала она. Знакомый запах повёл офицера по залу и привёл к ней, а этими духами её надушила Серафима, которая из Твери! Значит…

Она стала искать по залу и увидела Серафиму, та цветущая, с пустой корзинкой летела к дамской комнате, и её сопровождал штабс-ротмистр Туранов. Малка сжала губы и стала махать рукой Серафиме. Серафима увидела, точнее, её увидели одновременно и Серафима, и штабс-ротмистр. Туранов широко улыбнулся, а Серафима вся сжалась и остановилась. Малка увидела, что Серафима смотрит на слепого офицера в повязке. Малке захотелось крикнуть, мол, подойди, надо помочь человеку, но тогда слепой офицер услышал бы, и она умоляюще посмотрела на Серафиму. Всё дело решил Туранов, он подошёл первый.

– Граф, как вы себя чувствуете? Вы уже путешествуете сами, без помощи?

– Игорь, здравствуйте, дружище. – Граф Розен повернулся на голос Туранова. – Как видите! Мне помощь не нужна, у меня нос служит поводырём. Хочу представить вам мою знакомую по Твери! Прошу любить и жаловать, Елена Павловна, Елена Прекрасная, самая благоуханная из всех Елен! – И Розен сделал жест в сторону Амалии.

Девушки смотрели, и обеим было страшно, они обе пользовались духами из одного флакона, у Малки на духи не было денег.

– Жорж, отойдёмте в сторону на пару слов!..

– Секундочку, Игорь, – ответил Розен и повернулся к Амалии: – После игры будут танцы, если вы ещё никому не пообещали, обещайте мне первый тур…

– Обещаю, – пролепетала Малка, сделала шаг к Серафиме, а та буквально кинулась к ней.

Дамская стояла пустая, всё, что было предназначено к продаже, было продано, на полу лежали картонные коробки, на консолях под зеркалами обёрточная бумага. Серафима уронила корзинку и в углу зарыдала. Малка обняла её за плечи.

– Не плачьте, Серафима, он же живой, а если что, то вы ещё такая молодая, у вас всё впереди…

Серафима повернулась так резко, что Малка отшатнулась.

– Амалечка! Ты ничего не понимаешь…

Малка действительно ничего не понимала, ведь офицер в зале и офицер на карточке были ни капельки друг на друга не похожи.

– Я ничего не понимаю…

– Ты думаешь, что это… – Серафима на секунду застыла, но решилась, – ты думаешь, это Фёдор?..

– Теперь я уже знаю, что это не Фёдор, потому что этого зовут Георгий…

– Он был влюблён в мою троюродную сестру, Елену, там, в Твери…

– В госпитале…

– Он её не видел…

– Потому что у него нет глаз…

– Глаза у него есть, я была на одной перевязке, но они не видят…

– А вы с Еленой Павловной пользовались одними духами?..

– Тогда мы пользовались разными, она мне подарила свои, когда мы расставались, а я ей свои…

– И он нюхал меня, а…

Серафима, ещё рыдая, вдруг улыбнулась:

– Он «почуял» тебя, надо говорить – «почуял»…

Малке было всё равно, и она кивнула, как отмахнулась:

– Он ведь до сих пор думает, что я Елена Павловна, в которую он влюбился за запах? В Твери?

– Он влюбился… – Серафима не знала, как поправить Малку, – да, он влюбился и сейчас думает, что…

– Но он же меня не видел, а ты пахнешь так же! И голоса он моего и твоего… почти не слышал…

– Что ты хочешь сказать?.. – Серафима перестала плакать.

Малка выпрямилась.

– Мне тут не надо больше оставаться…

Серафима растерялась.

– А как же танец, ты же ему обещала…

– Я не троюродная сестра его возлюбленной, а ты…

– Ты хочешь… – Серафима поняла и засмущалась. – А как же Игорь Туранов, Игорь Васильевич?

Малке стало так жалко Серафиму, но она всё увереннее чувствовала себя старшей сестрой, она обняла её, прижала и прошептала:

– Мужчин иногда можно обмануть, они сами этому рады, один танец – это не вся жизнь…

– А ты? Ты…

– Я пойду домой, я не умею в эту игру и не знаю ваших танцев…

– Я тебя научу, это быстро, раз-два-три, раз-два-три…

Малка поняла, что если она сейчас не вырвется из объятий этой замечательно ветреной девушки на третьем месяце беременности, то тогда от любви к ней и нежности к её человеческому существу и ненависти к своему такому ужасному положению будет плакать и рыдать на плече у Серафимы и рвать на клочки картон и разбросанную по дамской обёрточную бумагу.

И вдруг она поняла, что надо сказать Серафиме:

– Пожалей меня!.. Понимаешь?

У Серафимы опустились руки, она секунду стояла изумлённая, потом кинулась, обняла Малку и снова заплакала.

– Ну всё, ну всё, моя хорошая Серафимочка… иди, идите, вас ждут целых два красивых мужчины… и третий… на карточке! Не много для одной?

Серафима ещё всхлипывала, но уже тёрла глаза, наверное, она так делала, когда была совсем маленькая. Малка дала ей платочек и повела к двери. Серафима пошла, обернулась и не знала, имеет ли она право улыбаться.

Малка закрыла дверь и расплакалась.

* * *

Было ужасно холодно, так холодно, как было в январе. Понизу дул ледяной ветер. Шубка Серафимы мало помогала, потому что холодно было внутри.

Малка шла пустая, она оставила Серафиму там, в шумном, весёлом зале. Она видела только снег под ногами, придерживала одной рукой воротник, другой полы шубы внизу, чтобы не дать ветру разгуляться. Как хороши были валенки, которые остались дома, они ей вполне подходили, а не эти ботиночки, годные для лета, Варшавы и асфальтированного тротуара. Ещё она украдкой примеряла тулупчик хозяйской кухарки и завидовала, в таком тулупчике можно вообще ни с кем не жить, и ни от кого не зависеть, и никуда не ходить, кроме как в госпиталь или встречаться с Барухом…

Она шла, смотрела, как утоптанный, засыпанный песком снег убегает под ноги, и вдруг остановилась и обернулась: дом Кузнецова, который она только что оставила, стоял высокий, светился всеми окнами, казалось, что вокруг него распространяется волшебное сияние, и вдруг вспомнила, как они с Барухом скользили по крутому Смоленскому спуску, а до деревянной зигзагами лестницы ещё надо было дойти.

 

IX

Огромная палата госпиталя рижского боевого участка жила. Больше ста человек сидели, лежали, стояли, кто-то расхаживал.

Иннокентий смотрел на своих соседей по палате, но вместо болящих и выздоравливающих видел перед собою ледяные торосы на Ангаре, выломанные стремниной, торчащие «аки человецы», вертикально поставленные силой батюшки Байкала, споткнувшиеся о Шаман-камень, сгрудившиеся и расходящиеся вниз по течению всё шире и шире: но всё же на самом деле это были люди в белых одеждах, в исподнем, в больничном бязевом белье. И то, что головы его раненых товарищей были не белые, как у торосов, а бритые наголо, а потому серые, не смущало Иннокентия – чем ближе по Ангаре к Иркутску-городу, тем больше на головах торосов лежало печной гари.

Иннокентий встал, заправил койку, хотя знал, что, как только он покинет место, сразу же явятся архангелы, они скинут бельё, завернут матрац, а может, и не завернут, потому что его койка тут же будет перестелена свежим бельём и на его место ляжет новый раненый товарищ. А хотя и нет! С февраля таких стало меньше, с фронта приходили новости о том, что почти не воюют, а так, редко, постреливают, конечно, но больше сидят по траншеям, поэтому простуженных, охрипших, осипших и с гнойными ногами стало больше, чем раненых. И грустных, да таких, что смотришь на них, и впору завыть. Особенно которые возрастом постарше и с неподвижным взглядом в стену перед собой. Не дозовешься, слова не допросишься.

Ещё появились шептуны. Те чаще были с вострыми глазами, кутались в коричневые госпитальные халаты без размера, ходили между койками, присаживались друг к дружке и шептались. И оглядывались, каждую минуту. Как-то раз Иннокентий даже ахнул, ему показалось, что одного шептуна он узнал, признал в нём этого, как его, ну!.. с которым полгода назад ехал в одном вагоне до Иркутска, дай Бог памяти! Петрович! Нескладный, длинный! И самоуверенный, как тайме́нь на стремни́не. Хозяин! При нём, правда, не было той черной казачьей папахи, которую он мял в руках! Но это понятно, в госпитале в папахе не походишь, да и откудова она у него взялась, у иркутского рабочего из паровозного депо.

Петрович оглядывался многажды на Иннокентия и задерживался, будто чего-то хотел спросить, однако не спросил. А Кешка его то ли признал, то ли не признал, да только сегодня Кешке на выписку, а деповский из Иркутска, если это он, то и пусть его!

Иннокентий оглянулся на койку, запахнул халат, подвязался, как путник в дорогу, и пошёл в проход. Надо было миновать почти всю палату, явиться к лечащему врачу, получить от него бумагу и дальше на первый этаж, там сидит помощник коменданта и по комнатам интенданты, ответственные за амуницию и обмундирование, но сначала к врачу.

Иннокентий шёл и думал, попадётся ли ему по дороге ангел Елена Павловна. Вот бы попалась, думал Иннокентий, это ж будет как благословиться на дорожку, как вздохнуть в тайге, когда черёмуха цветёт, как испить байкальской водицы или ангарской…

– Земляк! – вдруг услышал он и повернулся. Перед ним стоял Петрович, теперь не было сомнений, тот самый, из вагона, деповский. – Ай не признал? – Петрович стоял в незастёгнутом халате, уткнув руки в карманах в бока и перегораживая собою всю ширину прохода между больничными койками. – Эт как же так? Я зыркал на тебя, зыркал, а ты всё харю-то на сторону воротишь…

Иннокентий уставился, он не знал, что ответить, и тут ему почудилось, что он стоит не в огромной светлой палате госпиталя рижского боевого участка, а опять в тесном купе прокуренного вагона и только что на Черемховских копях вышли давешние соседи: «сам» и его жёнка в плюшевой кацавейке, с семечковой шелухой по подолу. И что-то такое тоскливое поднялось в душе, пережитое и забытое, от чего захотелось отмахнуться, но вдруг у Кешки сыграло, и он заулыбался.

– А-а-а! А я-то мараку́ю, ты ли это, Петрович? Тут, вишь как, людей-то, и не признать, все стриженные наголо́, што твоя задница, да вона в халатах все как один! – сказал он и вспомнил о неисполненном тогда в купе желании дать Петровичу в морду. Он явственно почувствовал, что зачесались кулаки, и придвинулся к земляку вплотную. – Тебя, никак, тоже забрили?

Петрович не ждал напора, он-то заходил со спины, и отшагнул, и замешкался. Он стал переминаться с ноги на ногу и молчал, а Кешка на него, длинного, смотрел снизу вверх и ухмылялся.

– Ты ж не должон был в армию иттить, тебе уж скока годков-то?

– Двадцать восемь! – выдавил Петрович.

Кешка удивился, на вид Петровичу было не меньше сорока.

– И куда тебя угораздило? – Иннокентий вдруг вспомнил, что в полку он старший унтер-офицер, а этот, который сейчас стоит перед ним, по военным понятиям никто. – Отвечай, – Иннокентий набрался суровости, – когда тебя спрашивают!

– Да вроде никуда. – Петрович поджал губы и растопырил руки.

– Это в каком таком смысле? – не понял Иннокентий.

Полы халата на земляке сошлись, из рукавов торчали сухие кисти с длинными костлявыми пальцами, и Петрович стал похож на летучую мышь из подвалов немецких фольварков.

– Ежли «никуда», то што ты здеся делаешь? – вдруг спросил Четвертаков, только что осознав, что на Петровиче нет ни одной повязки, что свидетельствовало о том, что его руки и ноги целы, а также цело и всё остальное, из-за чего попадают в госпиталь. – Ты, што ли, не раненый?

– Никак нет, не раненый…

– А?.. – Иннокентий ничего не понял, в смысле того, как это не раненый, и только что призванный в армию мог попасть в прифронтовой госпиталь. – А как ты тута оказался?

Петрович вдруг заулыбался, как охмелел, запахнул халат и наклонился к уху Иннокентия.

– Тута?.. Ты… эта… тута никак нельзя об том гуто́рить, тута кругом у́хи, всё слышат… ты… – Петрович не знал, как обращаться к Четвертакову, он помнил, что Четвертаков в вагоне был с унтер-офицерскими погонами и Егорием на груди.

А Четвертаков понял, что его земляк Петрович из тех, которые шептуны.

– У нас, вишь, – продолжал Петрович, – доктор в полку оказался с пониманием, молоденький, давешний студент, он пишет нам каки-то бумажки, и по энтим бумажкам мы можем тута неделю-другую отлежаться…

«И шептаться себе вволю!» – додумал за Петровича Иннокентий.

– А ты сам-то тут как? Какими судьбами? Раненый, што ли? – спросил Петрович и наклонился услышать ответ, а Иннокентий потянулся к его уху.

– А ты с какого полка? С какой части будешь? Как бы попасть туда, к такому доброму доктору, тута знаешь какая кормёжка знатная? Отвечай, када тебя старший по званию спрашивает! – вместо ответа, вдруг услышал Петрович.

– Шестой Сибирский! – Петрович сделал такое движение всем телом, будто сейчас вытянется в струнку по стойке «смирно», как положено перед старшим по званию. Он засопел, видать, обиделся, по нему было видно, он набычился и сжал кулаки.

«Чё жмёшь, не жми, немец тебя не ранил, так я покалечу!» – Иннокентий уже хотел повернуться и уйти, но решил, что с земляком всё же так нельзя.

– Вольно! – выдохнул Иннокентий и вспомнил, что VI Сибирский корпус стоит на левом фланге его XLIII армейского корпуса через речку Аа. – Чё звал-то? – уже вполне миролюбиво спросил он.

– Чё звал? – пересилил себя Петрович, и Кешка это увидел. – А вот, возьми на дорожку, ты ж на выход? – сказал он и протянул Четвертакову свёрнутую газету. – И сам читай, и другим показывай.

«Добро́! – подумал Иннокентий. – Пригодится на раскурку!»

Он посмотрел на земляка с ощущением вдруг возникшей пустоты. Всего-то полчаса назад его душа предвкушала лёгкий уличный воздух, свежий влажный ветер, дорожный простор; память раскатила воспоминания, как год назад он ехал на Красотке из крепости Осовец в Ломжу по совершенно пустой дороге и слышал, как всё тише грохают пушки и всё громче поют птицы. И было ему вольно, как если бы он плыл на лодочке мимо берега Байкала или гулял сам по себе по необъятной тайге, о которой его иркутский городской земляк Петрович мог только мечтать.

– Добро́! – сказал Иннокентий, посмотрел на газету, бумага была плохая, рыхлая, ветхая на краях. – Лечись, Петрович, глядишь, ещё свидимся…

Ему вдруг стало жалко земляка, тот жил себе и жил, крутил гайку, и кроме паровозов ничего не свистело возле его уха. А тут совсем другая жизнь, тут не паровозы свистят, а пули да осколки. Совсем всё другое, не в госпитале, конечно, а там, где стоит VI Сибирский корпус, и чуть подальше 22-й драгунский Воскресенский полк в составе XLIII армейского корпуса, и много серых людей в траншеях по колена в воде стоят, и ждут своей судьбы, и думают о том, что, может быть, завтра или всего-то через час они будут лежать в этих самых траншеях и в этой самой воде.

– Будь здоров! – Он сунул газету в карман, повернулся, пошёл из палаты, и вдруг в его голове выплыли слова солдатской молитвы, которая в головах каждого человека с винтовкой была сама по себе и на своем месте:

«Спаситель мой!

Ты положил за нас душу Свою, чтобы спасти нас… – Были простые слова: – Ты заповедал и нам полагать души свои за друзей наших, за близких нам. Радостно иду я… – Иннокентий оглянулся и посмотрел на Петровича, как раз в тот момент, когда тот уже повернулся и махал кому-то рукой в дальнем конце палаты. – …А он? – вдруг подумал Четвертаков. – А он будет исполнять святую волю Твою и положит душу свою за Царя и Отечество?..»

Он вздохнул:

«Вооружи и меня… и его… крепостью, и мужеством на одоление врагов и даруй умереть с твердой верою и надеждою вечной блаженной жизни в Твоём Царстве…»

В дверях Четвертаков ещё раз оглянулся, но среди заполнявших палату голов, серых, как напылённые печной гарью торосы на Ангаре близ Иркутска, земляка Петровича не нашёл.

«…Мати Божия, сохрани нас под покровом Твоим!

Аминь!»

Улица дунула на Иннокентия мягкою влагою и унесла все воспоминания: и о такой неожиданной и нелепой встрече с земляком, и о госпитале, о почти полуторамесячном в нём пребывании.

Иннокентий поправил папаху, загнал её на макушку и повёл плечами, снова осязая себя в углах шинели под погонами и в рукавах, как в собственном доме.

Разговор с помощником военного коменданта рижского боевого участка был коротким, его попросту не было: поручик с адъютантским аксельбантом принял из рук Четвертакова бумагу из госпиталя, коротко глянул сначала в бумагу, потом на Четвертакова, потом что-то черканул писарю, тот настучал на пишмашинке и выдал предписание, из коего явствовало, что в XLIII его корпус следует маршевая рота, командиром которой – подпоручик Иванов. Четвертаков поднял глаза на писаря, а тот кивнул в сторону внутреннего двора. Иннокентий вышел, внутреннего двора как такового не было, было пустое пространство позади здания комендатуры, там толпился служивый народ, и перед ними прикуривали друг у друга два подпоручика. Четвертаков понял, что кто-то из них Иванов, и пошёл.

Прикуривавший распрямился, выпустил струю дыма и глянул в сторону приближавшегося вахмистра.

Четвертаков подошёл. Он почему-то решил, что Иванов это именно тот, кто только что прикурил.

– Ваше благородие, номер первого эскадрона двадцать второго драгунского Воскресенского полка вахмистр Четвертаков! Возвращаюся в полк после излечения…

Подпоручик курил и хмуро глядел на, судя по видавшей виды шинели и крестам на груди, старого вояку.

– Понятно! Чего у тебя там? – Подпоручик кивнул Четвертакову на бумагу, которую тот держал в руке.

Четвертаков сделал вид, что такое грубое обращение его не удивило, и спокойно подал предписание.

Подпоручик глянул и обратился к другому подпоручику:

– Ну, вот, дорогой Иванов, это то, что я ждал… проводник! – Он кивнул в сторону Четвертакова.

Иннокентий подумал, что ошибся, что не этот подпоручик – Иванов, а другой, но тогда почему этот сказал, что с его, Четвертакова, приходом он чего-то дождался?

Другой подпоручик улыбнулся:

– А жаль будет, если мы не окажемся в одном полку, тогда были бы вы Иванов первый, а я Иванов второй, вот бы было смеху! – И он коротко хохотнул.

– Нет, подпоручик, мы были бы первый и второй, если бы были братья, тогда старший брат первый, а младший второй, поэтому, думаю, они нас и разделили по разным полкам, чтобы не путать.

Тут Иннокентию стало всё ясно: Россия настолько велика, что на одной дорожке в одну сторону на одну войну встретились два подпоручика и оба Ивановы.

И вдруг оба будто вспомнили, кто перед ними, и посмотрели на Четвертакова. Тот молчал и ждал. Хмурый Иванов сплюнул, затёр сапогом докуренную папиросу и обратился:

– Вот что, вахмистр, нам с коллегой до станции Шлок вместе, там нас определят по полкам. Ведите, если знаете, где это. Вот вам кроки.

Четвертаков взял, глянул, он был на этой станции железной дороги к западу от Риги несколько месяцев назад ночью. По крокам было видно, что дорога одна, ориентир понятный – железнодорожное полотно, трудно заблудиться, только далеко от Старого Кемерна, и туда ему, видно, придется добираться самому.

«Ну и ничего! – подумал Четвертаков. – Привыкать, што ли?»

– Слушаю! – отрапортовал он, и хмурый Иванов сунул ему ещё бумажку. Иннокентий развернул, оказалось, что это две бумажки, на одной было написано «34», на другой «79» и он всё понял.

– Слушай мою команду! Тридцать четвёртая и семьдесят девятая маршевые… в колонну по четыре… между ротами интервал двадцать шагов… станови-ись! – закричал он так громко, что удивился сам и краем глаза увидел, что Ивановы замолчали.

Служивый народ забегал, засуетился, солдатики друг на друга наскакивали, пытались построиться, но путались и переругивались. Четвертаков увидел нескольких младших унтер-офицеров и вызвал их, те подбежали. Вообще, ему показалось, когда он подходил, а потом когда стоял рядом, что офицеры, пришедшие сюда из чёрте-те какого далека, всё время разговаривали, и замолчали только сейчас, тогда, когда он стал громко кричать команды, или когда прикуривали или сплёвывали по-солдатски. Четвертаков видел краем глаза, что Ивановы наблюдают за ним, а потому молчат, наверное, уже долго молчат, может быть даже непривычно долго.

Унтера, получив от Четвертакова приказания, разбежались двое налево, двое направо, стали подавать команды, и толпа на глазах превращалась в две одна за другою длинные колонны походными коробками.

– Ррроты построены! – отрапортовал Четвертаков. – Ррршите начать движение?

Ивановы удивленно посмотрели друг на друга.

– Ррршаем! – после некоторой паузы ответил хмурый Иванов. – Будете следовать во главе тридцать четвёртой…

– Вместе с нами… – добавил другой Иванов.

Они повернулись, пошли в голову колонны, Четвертаков за ними… и заговорили.

Молодые подпоручики были как братья-погодки, разные, конечно, но похожие друг на друга: в одном возрасте, лет по девятнадцати – двадцати, одного почти роста, по пяти с половиною футов приблизительно; в новых шинелях от ремня и выше и уже обтрепавшихся понизу, потому что пришли в них из России-матушки не менее чем за тыщу, а то и более вёрст. Оба курили из одинаковых коробок, да и курили одинаково, и различались только тем, что хмурый Иванов был кареглазый, а другой Иванов смотрел голубыми глазами и весело. Иннокентию представилось, что хмурый Иванов навроде как старший брат, а голубоглазый – младший. И Иннокентий назвал их обоих «чудны́е».

А чудные шли в нескольких шагах впереди Четвертакова и разговаривали. Шли не быстро, обычным походным шагом: не запыхиваясь, не глядя по сторонам, не оглядываясь назад, уверенно, зная, что, пока они идут, всё будет, как вчера, как позавчера, как, наверное, неделя тому, а может быть, и месяц назад. Четвертакову только непонятно было, как они за сотни пройденных вместе вёрст, почему-то ему это представлялось именно так, всё между собою ещё не переговорили.

Он машинально обернулся, за ним в десяти шагах топали первые четверо из длинной колонны 34-й маршевой роты с равнодушными лицами людей, занимающихся делом, ставшим уже привычным, – шагай себе и шагай.

Иннокентий слышал, о чём разговаривают идущие впереди подпоручики.

– Всё хотел вам рассказать…

– Что именно?

– Я перед отправкой думал что-нибудь взять с собой почитать, не знал же, что некогда будет…

– И что взяли?

– Номер журнала «Огонёк», не книжка ведь, можно сложить и сунуть в карман, – говорил голубоглазый Иванов.

Хмурый Иванов шагал рядом.

– Это Двина? – спросил он, когда впереди показались два больших, близко стоящих друг к другу моста через широкую реку. – Вы же географ!..

– Она самая, у нас она называется Западная Двина, а у латышей Да́угава.

– Большая река, широкая, если мосты взорвут, обратно будет трудно переправиться, много людей утонет…

– А зачем же нам обратно? И кто взорвёт?

– Ах, неисправимый вы оптимист! А мосты-то какие интересные, прямо рядышком построены, между ними, посмотрите, тридцати саженей нету, я такого никогда ещё не видел…

– Оптимист, а как же! – Весёлому Иванову явно не терпелось и не хотелось отвлекаться на какие-то мосты. – Я про эти мосты давно и начитан и наслышан, первый – да, а второй два года назад построили, это железнодорожный… а для вас это новость? Я вот всё хочу вам рассказать, а вы не слушаете, что я вычитал в этом «Огоньке». Как же тут не быть оптимистом… особенно обратите внимание на концовку, на финал!

– Извольте! – ответил хмурый Иванов и посмотрел на своего попутчика.

Иннокентий увидел, как что-то произошло: весёлый Иванов подобрался, оглянулся и склонился к хмурому. По тому, как он это сделал, Иннокентий окончательно убедился, что оба Иванова прошли вместе очень много – они шли и касались друг друга рукавами шинелей.

«Скока же они протопали?» Он ухмыльнулся про себя и чуть поотстал. Он никогда не слышал и не слушал, о чём между собою беседуют господа. Прослужив уже более двух лет, он убедился в том, что офицеры именно что «господа». Вообще все городские и грамотные – были господа. Они по-другому ели, пили, даже смеялись как не русские, по крайней мере, не такие русские, как он, как отец Василий, как Мишка Лапыга, как эскадронный кузнец Петриков. И говорят они на русском языке, на понятном, но – о непонятном. Иннокентий поотстал, однако ветер дул со стороны подпоручиков, и он всё хорошо слышал, хотя весёлый Иванов стал говорить несколько тише. Он был замотан поверх фуражки башлыком, как иркутские гимназисты, и хвосты башлыка мотались у него за спиной, и он придерживал край башлыка правой рукой, чтобы тот не перегораживал разговора, а хмурый Иванов на ветру натянул на самые уши лохматую папаху с синим верхом и придвинулся к собеседнику.

– Очень даже любопытное стихотворение я там вычитал! Вот послушайте!

Иннокентий не услышал, но увидел по тому, как дёрнулись плечи хмурого, что тот хмыкнул.

– Хм! Любопытно! – изрёк он. – Про «шуры-муры»… продолжайте!

– А! Понравилось?! – развеселился Иванов и даже как-то сделал ногами, будто подпрыгнул: – Извольте!

– Эка пии́т в один ряд поставил аристократа и дворника, – сказал хмурый Иванов. – Всегда восторгался такой их досужести! Ну-ка, ну-ка! Что там дальше? – подбодрил он собеседника, но в этом не было необходимости, Иннокентий видел, что весёлый Иванов и так рад.

– «Поплавок» – ресторан, что ли? Если так, то это любопытно, у нас в Оренбурге тоже такой был на берегу Урала, по примеру Санкт-Петербурга, ресторанчик! Недолго, правда, стоял, всего один сезон, и сгорел!

– А это стихотворчество и было иллюстрировано видами Санкт-Петербурга, но вы послушайте, каков финалиус! – Заинтересованный весёлый Иванов даже забежал вперёд и всплеснул руками.

Подпоручики на секунду замерли, и рассмеялись, и стали хлопать друг друга по плечам.

– Пойнтер Блэк! У нашей соседки был пойнтер Блэк, веселая такая собачка! – Хмурого Иванова стихотворение явно развеселило.

– У меня у самого был пойнтер, только не Блэк, а Грэй!

– Не вижу особой разницы, Сергей Никанорович! Што черный, что серый, а только собачки очень даже развесёлые. Я знавал одного пойнтера, по кличке, даже… не поверите – Пойнт!

– «Точка»! Ха-ха! – рассмеялся весёлый Иванов. – Это же с английского «Точка». Он и так «пойнт» – «точка», «пятнистый», так ещё и по имени Пойнт, однако фантазия была у его хозяина…

– Хозяйки!.. – сказал хмурый Иванов и погрустнел.

Иннокентий забыл, что у него под ногами земля, он перестал её чувствовать, оба подпоручика так разыгрались на его глазах, как два ребёнка, которые плещутся в одном тазу.

«Чудны́е! Одно слово!»

И как будто бы кругом никого не было, ни его, Иннокентия, ни полутора тысяч солдат, шедших двумя колоннами на войну, ни самой войны, а только эти двое подпоручиков, один из которых был из Оренбурга – сам сказал, и папаха на нём казачья. Иннокентий почти всё время был на передовой, но даже там он увидел, как на войне меняется армия, уже мало кто стесняется смешивать форму – раз холодно, значит, надо потеплее, даже если ты не казак. Так война всё меняет.

Шли уже несколько часов, давно исчезли мосты через Даугаву.

– Вахмистр! – вдруг услышал он.

– Слушаю, ваше благородие! – Иннокентий мигом отбросил все посторонние мысли.

– Сколько идём? – не меняя шага, спросил хмурый Иванов, всё же он в этой паре играл роль старшего.

– Сколько?.. – замялся Четвертаков…

– У него, может быть, нет часов, – вставил слово весёлый Иванов и остановился.

Иннокентий тоже остановился, сдвинул брови и вынул из кармана штанов часы, цепочка порвалась, он отдал её в починку эскадронному кузнецу Петрикову, а тому вон как досталось, жив ли.

– Час пополудни, ваше благородие! – отчеканил он. Колонна за его спиной ещё погрохотала сапогами по дороге и затихла.

– Идём четыре часа, Сергей Никанорович, можно бы и отдохнуть. Но не больше минут тридцати…

– Думаю, да!

Весёлый Иванов протянул руку к Четвертакову, и тот отдал кроки.

– Подойдите, – сказал весёлый Иванов, и они втроём склонились над бумагой.

– Судя по всему, мы прошли половину пути…

Весёлый Иванов стал осматриваться и одновременно поглядывал на кроки.

– Немного даже больше, мы сейчас вот здесь, – сказал он, – только вот уже совсем скоро стемнеет, а нам бы засветло добраться.

– Хорошо! – подытожил хмурый Иванов. – Двадцать минут! Пусть покурят, а по галете съедят на ходу. Командуйте! – обратился он к Четвертакову.

Четвертаков встал на обочине и увидел всю длинную, состоящую из двух колонну.

– Во-ольно! Переку-ур десять минут! – прокричал он. – Унтер-офицеры ко мне.

– Разрешили же двадцать… – услышал он из-за спины голос весёлого Иванова.

– Не будем мешать, Сергей Никанорович, у них своё понятие о времени, – тихо ответил хмурый Иванов.

Четвертаков распорядился, унтера разбежались, Иннокентий достал газету и развернул её, оторвать бумаги на самокрутку. На газету обратил внимание весёлый Иванов.

– Это у вас откуда?

– Это? – спросил Иннокентий, он не знал, что ответить. – Эта… дали!

– Кто дал? – Иванов смотрел пристально.

– В госпитале…

– А вы знаете, что «эта»? – спросил весёлый Иванов, ставший вдруг серьёзным.

Только тут Иннокентий посмотрел, что он держит в руках. Это была даже не газета, он видал газеты, где на вокзале, где у обывателей, где расклеенные на афишных тумбах. Те были большие, разворачивались широко, так что рук не хватало, а это даже не газета, а так, подобие, на плохой бумаге, которая вряд ли годится даже на раскурку, того и гляди развалится, но название солидное – «Правда».

Иннокентий скривил губы и пожал плечами: «Нет!» – и протянул газету Иванову. Тот взял и подал товарищу. Они отошли на обочину и стали шептаться. Иннокентий стоял с кисетом, без бумажки и не знал, чего ему делать. Он видел, как офицеры шепчутся и поглядывают на него.

Хмурый Иванов подозвал.

– Давно на войне?

– Давно…

– Сколько?

– С самого начала…

– Прямо с самого-самого?

– Тринадцатого года при́зыва…

– Ах, даже так? – выдохнул хмурый Иванов.

Веселый Иванов вдруг заметил, что в руках вахмистр мнёт кисет, и сообразил, что лишил его закрутки, полез в карман, извлёк коробку и открыл: «Угощайтесь!»

Иннокентий замялся, не зная, куда деть руки, куда кисет…

– И как вы относитесь к этой войне? – услышал он.

* * *

С поручиком Смолиным Жамин расставался поздно вечером в своей комнате, а встречался каждое утро на плацу.

Сегодня поручик был хмурый, даже суровый, вчера Жамин отыгрался, и Смолин был вынужден согласиться записать на себя долг.

– Ваше высокоблагородие, – обратился к поручику Жамин. – Пришло распоряжение, чтобы сегодня выдвинуться на Двинский рубеж, вот схема. Разрешите исполнять?

– Исполняйте! – выдавил из себя Смолин и двинулся восвояси.

– Слушаю! – в спину ему ответил Жамин и повернулся к строю: – Слушай мою команду!

Краем глаза он видел, как денщик с заплывшим лицом тихо подвёл к Смолину давно усмирённого гунтера и помог взобраться в седло.

«Вместе они пьют, что ли? – подумал он про поручика и его денщика. – А после тот его бьёт или он сам обо что-то треснулся?» Однако думать о такой ерунде было недосуг, и Жамин скомандовал:

– На сборы час! Подхорунжий!

Подхорунжий подбежал.

– Идём походным порядком, всё лишнее в обоз, сухого пайка и фуража на трое суток! Исполняйте! Седлаем через… – Жамин смотрел на часы и высчитывал время, – три четверти часа.

Подхорунжий поедал Жамина глазами.

– Так что дозвольте поинтересоваться, господин прапорщик! – «галантерейно» обратился он.

– Поинтересуйтесь! – в том же тоне ответил Жамин.

Подхорунжий стоял «на носки», во фрунт, с наклоном вперёд, он был родом из самой ближней к Ростову станицы и насквозь пропитался городским духом; строевик был «само то», наистрожайший и ревностный, и городская «пропитка» его только портила, а тем более пригородная. Жамин сначала аж вздрагивал от его «галантерейных» манер, ему всё казалось, что сейчас подхорунжий вместо винтовки с плеча снимет гитару с бантом под колка́ми и запоёт в красной шелковой цыганской подпояске сладким ресторанским голосом, но подхорунжий, напротив, был хрипловат. Когда Жамин понял, что подхорунжий не манерничает, а действительно «пропитался», то стал его немного поддразнивать. После одного случая он мог себе позволить только это.

– Далеко ли пойдём? И када на место надоть?..

– Завтра утром надобно встать на рубеже правого берега реки Западная Двина. Там будет наша дислокация! – Жамин дразнил подхорунжего замысловатыми словами.

– Ага, значица!.. – Подхорунжий почесал плёткой висок, сдвинув папаху набок. – Так что… А скока вёрст, стало быть… до места…

– Дислокации? – подтрунил подхорунжего Жамин.

– Так что… дис… локации!

– Не более сорока, эт ежли без задержек.

– Ага! – Подхорунжий уставился в землю, и Жамин знал, что сейчас подхорунжий думает и высчитывает в уме. Уже так было, когда Жамин сначала всё высчитывал сам, но рядом и одновременно, как оказывалось, считает подхорунжий, и выходило, что у подхорунжего всегда получалось быстрее и точнее. Жамин понял, что когда на самых первых учениях он наблюдал за подхорунжим с одного берега на другой, и ему показалось, что тот сметливый и основательный, то так оно и было. Подхорунжий всегда точно знал, сколько надо овса, сколько можно сэкономить сена, сколько каждый нижний чин должен получить махорки и когда надо перековывать и кого. И глазомер был у подхорунжего как плотницкий уровень – на глазок и без ошибки.

– Так что, ваше благородие, господин прапорщик, три четверти часа у нас на сборы имеется! – сказал подхорунжий и поднял глаза.

– Хорошо! Управляйтесь! Через полчаса я буду здесь.

– А как же господин поручик? Как они-то? Успеют? – Подхорунжий не сходил с места.

– А это, господин подхорунжий, не наша забота…

– А так что…

Жамин уверенно поднял подбородок.

– Так что – так! – сказал он и заложил за спину руки, поигрывая тонким хлыстом.

– Рршите иттить? – Подхорунжий снова поедал Жамина глазами.

– Идите!

Подхорунжий покачнулся, разворачиваясь кругом через левое плечо. Жамин знал, что подхорунжий получил в феврале прошлого года под крепостью Осовец тяжелое ранение, у него осколком оторвало одну ягодицу, и казаки за глаза звали его «Половина». И в седле подхорунжий сидел несколько боком.

Жамин поехал домой.

Он уже был собран и мог не ехать, а послать любого из своих подчинённых забрать всего-то чемодан и кофр, но его тянуло домой. И с Лаумой он попрощался, та наполнилась слезами, но не дала им пролиться. Она ушла сегодня чуть свет, и приходила всего на час. Жамина уже понимал её сын Янис, он познакомился и с револьвером и помогал седлать, прибегая в конюшню. И старушка-хозяйка пригорюнилась, может быть вовсе не из-за денег. Как-то всё это было грустно. Но война не кончилась. А из рижского госпиталя после излечения прибыл в отряд казачий десятник, который в своём кругу рассказал, что в госпитале с середины января работает сестричка, «красивше которой равных нету!». И зовут её Елена Павловна, всеобщая любимица и невеста главного хирурга, да такая невеста, что тот даже перестал по любовницам и домам терпимости шляться и велел всем держать язык за зубами, «бо лишит», он же хирург. Этот рассказ разрезал сердце Фёдора Гавриловича пополам, но таким тонким и острым лезвием, что Фёдор Гаврилович смотрел на живые, трепещущие половинки, а боли не ощущал. Такое лезвие ему подарила Лаума, лезвие её покойного мужа и отца Яниса, которого одного только она и любила, пока не появился в её вдовьей жизни Фёдор Гаврилович, совсем не похожий на её мужа, но такой, о каком она мечтала в девичестве до выданья замуж по воле родителей. Однако стерпелось-слюбилось, а в сыне что она, что муж не чаяли души, на том и была их взаимность. Но судьба-болезнь мужа забрала.

Жамин подъехал к воротам и остановился. «Долгие проводы – горькие слёзы! – с грустью подумал он и тихо повернул Дракона от ворот. – А вещи пускай заберут».

На риге, достроенной под казарму, была суета. Жамин всё видел из-за забора, сидя в седле. Он решался, заехать ему или не стоит. Можно было и заехать, но он знал, что делами там распоряжается подхорунжий и этого достаточно, а если он заедет, если увидит какой-нибудь непорядок, то у него сожмётся кулак. Сожмётся-то сожмётся, да только в ход он их, кулаки, уже никогда не пустит. Как-то он заметил, что после учебной стрельбы один нижний чин нехорошо вычистил пулемёт, потом это повторилось, и он велел предъявить для осмотра винтовки, и у этого нижнего чина и винтовка была с нагаром… Тогда он дал ему в морду и, когда тот поднимался, ещё для острастки врезал хлыстом перед всем строем. Поручик Смолин наблюдал за этим издалека, он вообще к отряду особо не приближался и сразу поворотил коня и со своей свитой удалился. Вечером Смолин за картами всё поглядывал на Жамина, открыто мухлевал с ядовитой ухмылкой, и тут Фёдор Гаврилович каким-то образом почувствовал себя не в своей тарелке. Смолин тогда выиграл двадцать рублей и ушёл, просто встал и ушёл. Свита потянулась за ним, а грум-берейтор оглянулся на Жамина и состроил презрительную мину. Утром Жамин проснулся от причитаний старухи-хозяйки во дворе. Он подошёл к окну и увидел, что та хлопает себя по бёдрам и ходит кругом куста смородины. Ну, ходит и ходит, подумал Жамин, а когда пошёл в конюшню мимо этого куста, то обнаружил, что на кусте были надломлены все ветки. Не отломаны, а именно надломлены и надломленные висят.

И он всё понял.

Фёдор Гаврилович глянул на часы, дал шенкелей, и Дракон пошёл из города, на мост, по мосту через реку и по дороге к гротам. Жамин бросил поводья и не думал о том, куда идёт его Дракон. Уже весна была на пороге, уже не подмораживало даже ночью, и свежая трава пробивалась между серой прошлогодней. Дракон хватал её губами и тихо шёл. Фёдор Гаврилович решил, что время у него всё равно есть, даже если он немного опоздает.

Он соскочил.

Он думал о том, что странное это дело любовь. Он всего как пару часов попрощался с Лаумой, а перед ним шагала назад Елена Павловна, такая, какой он помнил её при последней встрече: она то улыбалась, то смотрела серьёзно, руки держала за спиной, а Фёдор не знал, что сказать, слова кружились в голове, но в предложения не складывались, и тогда он замолкал внутренне и только слышал, как скрипит под его сапогами песок. А за спиной Елены Павловны мелькала Серафима, но Фёдор её вовсе не замечал, она была как тень на дороге.

Дорога огибала скалу…

Фёдор полез в карман за папиросами и стал прикуривать на ходу и увидел за скалой, из-за куста на повороте задок брички и сразу узнал – это была подновленная им бричка Лаумы. Он остановился. Сзади недалеко коротко заржал Дракон. В ответ заржала запряженная в бричку кобыла, и бричка сдала на полшага. Фёдор спрятался за куст, оглянулся и показал Дракону кулак, плюнул в ладонь и погасил папиросу, не почувствовав боли, выглянул – за поворотом дороги за скалой в тёмном гроте стояла Лаума. Рядом с ней была старуха-хозяйка, она держала в руках открытый тулуп, а Лаума наклонялась к воде, зачерпывала ладонями и плескалась на грудь, на живот, она омывалась. Жамин её такой никогда не видел. В его комнате Лаума гасила лампу, раздевалась и ложилась в постель в длинной до пят рубашке. Фёдор стеснялся сказать, что хочет увидеть её всю. Он её всю знал руками, но не видел. Она снимала рубашку уже под одеялом, а одевалась и уходила, когда он спал. А так хотел. Он оглянулся на Дракона, тот смотрел на него. «Во, жеребец!» – подумал он то ли про Дракона, то ли про себя.

Лаума распрямилась и мокрыми пальцами стала зачёсывать волосы, длинные, светлые в серебро, потом она отвернулась. Фёдор смотрел на её молодое, белое, упругое тело.

«Вот она какая! – с тихим восхищением думал он. – Вот…» Он не закончил мысль, и в этот момент старуха-хозяйка накинула Лауме на плечи тулуп.

Фёдор вздохнул и, стараясь не шуршать сапогами по песку, пошёл по траве к Дракону. Дракон, как знал, дождался и рванул с места и через секунду вынес Жамина на мост.

В полуверсте от грота на ближних обломках стены старого замка, построенного ещё тевтонами на высоком холме, стоял поручик Смолин. Он смотрел в бинокль.

«Вот чёрт, сейчас спугнёт… – думал он о Жамине, который на его глазах подкрадывался к гроту, – убирался бы поскорее, такую картинку испортил, подлая тварь!»

Он подал груму бинокль:

– Прити гёрл! Изнт ши?

– Йя! Гуд, какая коро́шь! – осклабился грум.

 

X

Полк простоял на позиции у Тырульского болота с октября 1915 года по вчерашний день – 26 февраля 1916-го. Вчера пришел приказ на замену, но не простую во второй эшелон, то есть отдохнуть в недалёкий тыл, – на завтра была назначена передислокация.

Офицеры полка настолько присиделись, что не хотелось никуда собираться. Растолканное по щелям, всё нашло свои места на расстоянии вытянутой руки, и вот так взять и сломать, и нарушить заведённый порядок было всё равно что начать переезд после зимы на остывшую за долгие морозы дальнюю дачу.

Здесь, на краю болота, зима, правда, оказалась недолгой, и вообще – была ли? Кроме поручика Гвоздецкого практически все офицеры были из мест с зимой: со снегом, с морозами, метелями и стужей. И когда на душе становилось кисло от серого неба, долгого отсутствия солнца, серых облаков, серого воздуха под облаками и серой земли, травы и серого всего под воздухом; когда люди в полку засыпали, что на ходу, что сидя, в любом положении в любое время суток, а доктор Курашвили рекомендовал жевать горькую хвою мелкорослых курляндских сосен или можжевельника, южанин Гвоздецкий вздыхал и приговаривал: «Температура как у нас, и слякоть такая же, однако же у нас ещё и туманы!» И было непонятно: его радовали туманы, огорчали или были непременной частью климата, без чего климат был неполным, несобранным, незаконченным, как пиво, поданное без солёной баранки или рыбки, как винтовка без патрона, как сам Гвоздецкий без анекдота и интереса к тому, как солдаты обустраивают траншей.

Бывали туманы и здесь, густые, холодные и частые, но, видать, чем-то они Гвоздецкого не устраивали.

В итоге было лень и тянуло на разговоры, невзирая даже на то, что офицеров нет-нет да и отпускали в Ригу.

– Интересно, кто займёт нашу позицию? – вдруг задался вопросом фон Мекк.

– А кто бы ни занял, лишь бы не возвращаться, – ответил Дрок.

– Почему? – поинтересовался фон Мекк.

– А потому что всё заср…

– Ну, ну! – остановил его фон Мекк. – Разве можно выражаться при детях?

Самые молодые офицеры, с пополнением прибывшие в полк, краснели и делали мужественно-равнодушные лица, но ёрзали, потому что их не считали взрослыми, по крайней мере, до тех пор, пока они не переживут первого-второго боя. Правда, как почти не было зимы, так почти не было и боёв.

– А почему вы так думаете, ротмистр? – не унимался фон Мекк.

– Опыт, – отвечал Дрок.

– Откуда? – не унимался фон Мекк.

– Будто вы не знаете! – отговаривался Дрок и собирал эскадронные бумаги для передачи адъютанту полка Щербакову.

– А?.. – снова не унимался фон Мекк.

– А вот так! – Дрок бросил стопку на стол и по-белому уставился на фон Мекка. – Будто вы сами не знаете! Никогда солдат не будет заботиться об окопе, если сам не рыл и не обустраивал его. Всё загадит и будет ждать отвода в тыл. Это есть, уважаемый Василий Карлович, психология стояния на месте, когда ни тебе вперёд, ни тебе назад. Психология временного человека, всё как у Чехова…

Фон Мекк ухмыльнулся:

– Что-то я не припомню у господина Чехова ничего на эту тему…

Но Дрок снова взялся за бумаги. Он с самого Крещения не дотрагивался до вина и ходил по полку и вынюхивал запах спиртного. Дважды учуивал и тогда становился лют, даже замахивался, что вовсе к нему не шло, однако если бы и досталось, то вновь прибывшим нижним чинам. Старый кадр не трогал, но старый кадр и повода не давал, а только ухмылялся. Офицеры к Дроку присматривались, к «Плантагенету», а тот приговаривал: «Куда нижнего чина ни целуй, а всё одно получится, что в ж…!»

– Ну и что с того? – спросил он.

– А то, – фон Мекк был в настроении активности, хотя и вынужденной, – что Антон Павлович писал о «лишнем человеке», то есть о нас с вами в мирное время, ни к чему не приспособленных…

– Вы имеете в виду бывшие дворянские гнёзда?.. – спросил его Дрок.

– Одно слово, что бывшие! Однако «дворянские гнёзда» – это, уважаемый Илья Евгеньевич, у господина Тургенева…

– А не всё ли равно, что Тургенев, что Чехов, всё – бывшие…

– А я предлагаю, господа, – сказал Гвоздецкий, он несколько минут назад вошёл в штабной блиндаж, – оставить нашим vis-a-vis посылочку…

Дроку были не по душе умствования фон Мекка, и он переключился на Гвоздецкого:

– А что это – посылочка?

– А я, когда лежал в лазарете, после Свенцян, разговаривал с одним преображенским поручиком…

– И что он вам такого рассказал? – Фон Мекк тоже переключился на Гвоздецкого, славного тем, что тот всегда рассказывал что-то нетривиальное.

– Они, как сейчас мы, в первый раз окопались ещё год назад, когда стояли под Варшавой целых несколько недель и их четвертый батальон…

– Полковника графа Литке… – раздался из угловой комнаты, дополнительно откопанной для командира полка и телефониста, голос Вяземского.

– Да, Аркадий Иванович, по-моему, тот поручик упоминал эту фамилию…

Вяземский показался в проёме комнаты, опёрся на косяк и стал слушать:

– Продолжайте, Николай Николаевич, любопытно…

Офицеры, находившиеся в блиндаже, уже завершившие свои дела и готовые каждую минуту тронуться в путь, поняли, что их командир тоже завершил дела. Трогаться было назначено в восемь часов вечера.

– Между нашей и германской передовой была нейтральная полоса шагов триста, и каждую ночь с обеих сторон выходила разведка, а на середине этой полосы росло большое дерево…

– Как? Так и росло? И его не посекло и не срубило обстрелами? – спросил Дрок, он сидел за столом и подпёр правую щёку.

– За что купил, Илья Евгеньевич, за то и продаю, значит, не посекло… Если будет позволено, господа, я продолжу…

Все посмотрели сначала на Дрока, потом на Вяземского, тот стоял с ухмылкой.

– Так вот, кто первым добирался до этого дерева, тот считался…

– Царём горы… – Вяземский сказал это тихо, но все услышали.

– Вы слышали эту историю, Аркадий Иванович? – спросил Гвоздецкий.

– Продолжайте, Николай Николаевич, господам офицерам, наверное, интересно!

– Так вот, кто добирался до этого дерева первым, тот занимал господствующую позицию, и если противная сторона слишком приближалась, то раздавался выстрел и тогда опоздавшие застывали там, где их заставало. Но в один прекрасный момент, когда нашим уже надо было передислоцироваться, они прибили, или германец прибил, я уже запамятовал, такой ящичек, и обе стороны стали пересылаться газетами. Наши эти газеты доставили командиру и вычитали, что германцы про них всё знают…

– То есть?! – поинтересовался фон Мекк.

– Знают, Василий Карлович, какого они полка, кто командир, даже кого-то из ротных поздравили с днём рождения…

– И?..

– Наши тоже положили в ящик газетки, из которых явствовало, что наши тоже всё знают о противнике, что за полк, кто командир. – Гвоздецкий замолк и стал прикуривать.

– И это вся история? – поинтересовался Дрок, и все посмотрели на Вяземского, а тот улыбался с видом знающего человека.

– Не совсем, господа, не совсем…

– А что же тогда «совсем»?

– А на следующий день наша разведка нашла в ящичке коньяк, сигары и визитную карточку их командующего батальоном, который до войны был помощником германского военного агента в Санкт-Петербурге.

Гвоздецкий закончил, и все молчали и смотрели на рассказчика.

– Хорошая история, – промолвил Дрок, – а только вы это к чему?

– Да просто! Я, господа, когда вошёл и увидел ваши кислые физиономии, то вспомнилась эта история, и захотелось её рассказать. Вот и всё!

Офицеры смотрели на Гвоздецкого, тот курил.

– Не вздумайте, господа! Нам до выхода осталось, – Вяземский открыл крышку хронометра, – всего лишь шесть часов!

– А кто нам на смену, Аркадий Иванович? – поинтересовался Дрок у Вяземского.

– Пока точно не знаю, сообщили, что к вечеру должны прибыть квартирьеры, тогда узнаем.

– В любом случае – смена!

– Да, Илья Евгеньевич, именно что смена, – сказал Вяземский, секунду постоял, зашёл в комнату и задёрнул полог.

Дрок накинул на плечи шинель, взял коробку с папиросами и вышел из блиндажа. За ним поднялся фон Мекк. Гвоздецкий секунду выждал и тоже вышел. Остальные офицеры смотрели друг на друга.

Дрок, фон Мекк и Гвоздецкий по обитому досками глубокому ходу сообщения дошли до курительной землянки, ямы с вертикальными стенками и пристенком, чтобы можно было сесть, поверху затянутой рогожей, чтобы не демаскировать дымом.

– Что будем делать, господа? Как-то мне не хочется просто так взять и оставить насиженное и обжитое место! – прикуривая, промолвил Дрок сквозь зубы.

– Вы имеете в виду какую-нибудь каверзу? – закурил и фон Мекк тоже.

– Ну, как-то так! – Дрок выпустил густую струю дыма.

– А кому? Нашим или германцу? – поинтересовался Гвоздецкий.

– Да как-то не хочется никого обойти вниманием! Смотрите, ведь такие апартаменты оставляем. – Дрок обвёл землянку рукой. – Только картины не висят…

– И шёлковые обои… – вставил фон Мекк.

– Тогда у меня вопрос, господа! – Гвоздецкий тоже закурил.

– Внимательно слушаем!

– Вы ведь впервые оставляете такое хозяйство, не так ли? До этого… всё в седле и ничего такого оставлять… – Гвоздецкий тоже обвёл рукой землянку, – не приходилось?

– Да, Николай Николаевич, правда ваша!

– Потому и обидно, да?

– Именно!

– Противнику я бы каверз чинить не стал, они быстро разберутся, что произошло, и постараются запугать смену, мало ли, необстрелянный полк встанет, нам от этого никакой пользы не будет, я бы им, напротив, оставил приятный сюрприз…

– Это какой же?

– Ну, например, бутылку коньяку или что-то в этом роде, и, пока они со всем этим будут разбираться, смена тут обживётся… у окопной войны свои законы. Я бы…

Дрок и фон Мекк внимательно смотрели на Гвоздецкого, эта война не имела почти ничего общего с тем, что было прежде.

– И?..

– У меня сохранилась пластина со снимком того летчика, крещенского, помните?

– Ещё бы!

– Он сфотографирован с нами, офицерами полка, поэтому я бы оставил эту пластину и бутылку коньяка, а вот нашим можно было бы придумать что-нибудь смешное.

Дрок и фон Мекк переглянулись, нечто значимое они услышали в словах многоопытного Гвоздецкого.

– А где оставить германцу приятный сюрприз, в каком месте?

– Это очень просто, против второго эскадрона имеется нами отрытый и брошенный окоп, и замечено, что германец иногда там сидит, ночью. Высидеть они там ничего не могут, но перекурить на нейтральной полосе, перевести дух… там я бы всё и оставил, упаковал и положил с запиской сверху, мол…

– А что это вы так заботитесь об том лётчике, сколько он нам суматохи принёс? Спасибо Кудринскому, что захватил его…

– Лётчик, господа, я думаю, тут ни при чём, он просто исполнял приказ, приказ придумал не он, а как минимум начальник дивизии или корпуса, а он даже не убил никого и смелость проявил, помните, какой был низкий туман, а он всё-таки прилетел, поэтому…

– Я согласен! – перебил Гвоздецкого фон Мекк. – А нашим?

– Как вы сказали? – Гвоздецкий обратился к Дроку. – Что сделает смена в наших апартаментах… всё заср…

– Что вы спрашиваете, вы сами всё знаете…

– Ну тогда, господа… – И Гвоздецкий перешел на шепот, шептал минуты две, фон Мекк и Дрок слушали.

– А успеете?

– Придется постараться, пока светло! Пришлите от эскадрона человек по пять…

* * *

Рано утром 28 февраля Четвертаков попрощался с обоими Ивановыми и покинул станцию Шлок.

Он шагал и прикидывал, когда доберётся до расположения. Только сейчас, оставшись на пустой дороге, он вспомнил о письме, полученном в госпитале от отца Василия. Отец Василий много поздравлял с прошедшим Рождеством Христовым и наступающим Крещением Господним: перечислял всех односельчан, от которых передавал сердечные приветы и пожелания ратных подвигов и крепкого здоровья и только одной строчкой в самом конце обмолвился о том, что Марья затяжелела. И ни слова про Авеля. Иннокентий думал об этом, думал или не думал… Когда вспоминал, то думал, но его мыслям о будущем ребенке что-то мешало. Он пытался представить себе жену беременной, однако вместо этого видел её, как тогда в бане, голую и мокрую, и не мог увидеть с животом и понял, что всё же не может ей простить, что побывала под чужим мужиком. Понимал, что нету в том её вины, а только радости её беременность ему не приносила.

– Эх! – вздохнул он, понимая, что не прав, вынул часы, на ходу стал осматриваться, ему надо было пройти на запад пять или шесть вёрст, а потом свернуть направо и долго идти по лесному просёлку в сторону Тырульского болота, и увидел за спиной две точки, кто-то в его сторону бежал ве́рхами. Спереди, Кешка это начал различать, тоже кто-то двигался навстречу, медленно, шагом шли всадники, дорога в этом месте была прямая, и до всадников было около версты.

«Толкотня, прямо как в базарный день, не я один! Ну и бог с ними!» – подумал он и через несколько минут услышал за спиной конский топот. Он сошёл на обочину, чтобы не стоптали, но догнавшие его оказались двумя железнодорожными жандармами, один зашёл конём поперёк и стал теснить к другому, который хороводил своего коня за спиной.

– Вахмистр Жамин будете? – спросил передний.

Это было неожиданно, Иннокентий сначала посмотрел на него, потом обернулся на заднего.

– Ну, – ответил он. – А што надо?

– Обратно надо, ждут вас там, господин вахмистр.

– Хто? – спросил Иннокентий.

– Говорить не велено, вона садитесь к нему…

– А?..

– Говорить не велено, садитесь!

Раз говорить не велено, Четвертаков ухватился за поданную руку и вскочил на круп, и они сразу тронулись.

Иннокентий хотел было удивиться, почему и кто велел ему вернуться, но душа не захотела удивляться, не найдя в таком приказании предмета для удивления, приказали – и приказали. Уже так давно Иннокентий привык ничему не удивляться, что и не помнил, с чего началось. Он только удивлялся, когда не выполнялись его приказы, или выполнялись не так или не в срок, однако то были его приказы, а раздумывать над приказами, которые давались ему, уже отвык, тем более – а чего было не поехать, ежели ещё и везут.

Ехали, и всё нисколько не выдавалось, как что-то необычное, Четвертаков просто глазел по сторонам и увидел, что на дороге от Шлока идёт колонна в их сторону, им навстречу.

«Пополнение? А може, смена? – подумал он и тут же забыл, а вспомнил тогда, когда впереди длинной колонны стал различать двух офицеров, одного в казачьей папахе, а другого в башлыке. – Никак Ивановы!.. Получили, што ли, назначение?!»

Песчаная дорога была узкая, заросшая по обочинам густым подлеском и большими кряжистыми курляндскими соснами, особенно не развернёшься. Иннокентий увидел, что Ивановы распознали, что навстречу им движутся жандармы: хмурый Иванов в папахе шагнул в сторону, и Иннокентий услышал, как он подал команду перестроиться в «колонну по три». Жандармы тоже были один впереди другого, чтобы не ехать чересчур широко. Шагов с тридцати Иннокентий увидел, что веселый Иванов дёрнул за рукав хмурого, это точно оказались они, и они оба посмотрели прямо на него, повернулись друг к другу и стали вытаскивать из карманов коробки с папиросами, спички, прикуривать на ходу и закрываться ладонями от ветра, что-то делать ещё, но так, – и тут Кешка понял, – чтобы не оглядываться на дорогу и делать вид, что мимо них едут всего лишь какие-то люди, даже если жандармы, подумаешь, не́видаль. Кешка-то как раз хотел с ними поздороваться, но они, прикуривая, отворачивались, а только ветра-то и не было! И тут у Кешки потёк по спине пот. Он глянул перед собой, так близко, что даже скосил глаза: перед ним подрагивала спина и прыгали на плечах погоны жандарма.

«От же ж твою мать! – Он поёжился. – А чего это меня жандармы везут?» В этот момент они проезжали над курившими в лицо друг другу Ивановыми, и Кешка увидел, что те прячут глаза, а потом веселый Иванов всё же не выдержал и стрельнул на него, на Кешку.

«Чё-та тут не то!» – понял он и стал ёрзать.

– Сиди, не рыпайся! – бросил ему за спину вёзший его жандарм. – Недалеко уж!

Иннокентия ссадили у вокзала и сразу повели вовнутрь. Завели в кабинет, за столом сидел жандармский ротмистр, он показал Иннокентию газету, тот узнал, это была его газета, которая так и осталась в руках весёлого Иванова.

– Где взял? – спросил ротмистр.

– Чё? – переспросил Иннокентий и получил удар в низ живота. Удар был такой неожиданный и сильный, что Иннокентий обмочился, но понял это, когда очнулся щекою на холодных сырых половых досках, от которых пахло мокрой тряпкой.

– Ты тока вывеску ему не спорть, бей так, чтобы следов не осталося, може, Егория человек имеет! – услышал он над собой голос.

– Поня́л! – ответил другой голос, и Кешку за плечи поставили на ноги и снова ударили в то же место.

Когда Кешка очнулся, он уже сидел на табурете спиной к стенке, а под ногами у него лежала тряпка.

– Откуда взял? – спросил его ротмистр. Он сидел за столом напротив и буравил Четвертакова глазами.

– В госпитале, – ответил Четвертаков. Как ни странно, он почти не чувствовал боли, только понял, что сидит мокрый и что ему страшно.

– Тебе эта мерзость зачем? – спросил ротмистр.

– На раскурку!

– Вы все так говорите, что на раскурку! Читал?

– Нет, – с удивлением ответил Иннокентий и вспомнил, что ему говорил Петрович: мол, сам прочитай и другим показывай. И ещё вспомнил, что листок, то бишь газета, называлась «Правда», раньше он таких названий не слышал.

Ротмистр закурил папиросу и подвинул коробку к Четвертакову. Иннокентий не знал, брать или не брать.

– Давай, давай, вахмистр, закури, тебя же обидели!

Кешка закурил, его пальцы подрагивали, и подумал: «А нельзя было раньше спросить, а потом бить?»

– Кто дал?

– Земляк…

– Откуда?

– Из Иркутска…

– Ты из Иркутска? – Ротмистр стал копаться в бумагах на столе. – То-то я смотрю, фамилия твоя знакомая. Может, ты из Листвянки?

– Так точно, из Листвянки…

– Это твою жену изнасиловали? Как зовут земляка?

Кешкино сердце опустилось, и в глазах на секунду потемнело, а душа как будто наполнилась сырой землёй.

– Не знаю, не спрашивал… Петрович вроде…

– А он откуда знает, что ты из Иркутска?

– Не знаю, видать, кто сказал, когда я был без сознания…

– Когда это было?

– Што?

– Когда он тебе дал?..

– Вчера, когда я уходил из госпиталя…

– Ты её что, правда не читал?

Кешка помотал головой и упёрся в пол.

– Ясно! Всё с вами ясно, гураны забайкальские. На сей раз отпускаю, и держи язык за зубами и больше не делай глупостей. Понял? И не попадайся.

Кешка кивнул.

– Всё! Иди!

Иннокентий встал, между ног было сыро, он вышел, у двери стояли и курили два железнодорожных жандармских вахмистра, те, которые его перехватили по дороге и привезли сюда. Видать, они и били, поскольку имели виноватый вид.

– Ты, служивый, на нас сердца не держи, мы люди подневольные, – сказал один.

– Мы старалися, штоб не больно… – сказал другой. – А бельишко можешь сменить вон там. – Он махнул рукой по коридору. – Тама комнатёха имеется и лохань с водой, ещё тёплая, простирнёшь, а… – он, видимо, хотел сказать «дома», но замялся, – а тама… как-нибудь высохнет, вонять не будет… и вещички твои тама.

Кешка пошёл, куда было показано. В небольшой комнатке с небольшим мутным окошком под самым потолком он нашёл на лавке свой сидор, все свои пожитки, лежащие рядом, как выпотрошенные кишки из дикой свиньи, и отдельно узелок, в котором он хранил награды, завязанный не им.

Через полчаса, в сухом и с сырыми шмотками в сидоре, он шёл по дороге.

* * *

К ночи Ивановы со своими двумя ротами штатного состава первыми добрались до участка 22-го драгунского Воскресенского полка на юго-западной окраине Тырульского болота. Впереди них были только квартирьеры. Они приняли участок у адъютанта полка и инженерного поручика, поручик передал схему расположения, дал пояснения, и они ускакали.

– Сергей Никанорович, а вы не обратили внимания на поручика?

– Инженера?

– Да!

– Обратил, как-то он глаза прятал! Или здесь темно и показалось?

– Да нет, я тоже обратил, хотя и правда темно.

Ивановы стали осматриваться. Квартирьеры привели их в блиндаж штаба ушедших с позиций драгун. Им всё нравилось, хотя и было непривычным, как людям, впервые попавшим в такие особенные условия. При свете стеариновых свечей они ходили по блиндажу, блиндаж выглядел бесконечным, в тёмных углах маскировались зашитые почерневшими досками стены. Вдоль стен стояли нары, казалось, так далеко, что боковины нар лишь угадывались, а под ними было совсем черно́.

– Свету бы добавить, Владимир Никифорович… – сказал весёлый Иванов и стал капать стеарин на доски стоявшего посередине огромного стола и устанавливать в расплавленной лужице свечку.

Подпоручик Владимир Никифорович Иванов снял папаху и расстегнул верхние пуговицы шинели.

– А ничего у них тут, тепло… верно, совсем недавно ушли…

– Только чашки с горячим кофеем не хватает, как на «Летучем голландце»…

– И дымящейся сигары…

– А вот интересно, Владимир Никифорович… – весёлый Иванов стал развязывать башлык, – далеко ли тут противник, давайте посмотрим на схеме…

– Давайте, – ответил Владимир Никифорович, но не успел ничего сделать, как в блиндаж скатился квартирьер:

– Господа, ничего не пойму, идите за мной!

Когда они поднялись из блиндажа, а наверху их ждал другой квартирьер, то ахнули и задрали головы: с той стороны, где должны были быть позиции противника, всё сияло разноцветными огнями, так ярко, что на фоне ночного неба резало глаза.

– Прямо салют… – выдохнул поджидавший их квартирьер.

– Да, иллюминация, чистой воды, вы только поглядите!

– Нам, что ли, салютируют?

– Шутить изволите, Сергей Никанорович! – Иванов снова стал хмурым. – Откуда им знать? Последние драгуны ушли незадолго перед нами, а мы пришли в час ночи, а темнеет…

– В пять вечера… – подхватил Сергей Никанорович. – Так это мы драгун сменили, их встретили на дороге?

– Скорее всего. – Поднятое лицо хмурого Владимира Никифоровича осветилось следующей вспышкой. – И что из этого следует?..

– А черт его знает! – выдохнул Сергей Никанорович.

– Может, у германского командира полка сегодня день ангела?

– А может, у его жены…

* * *

Когда стемнело и до расположения, по прикидкам Четвертакова, оставалось несколько вёрст, он увидел свет. Свет стал вспыхивать над лесом в той стороне, куда он шёл. Картина показалась ему странной, потому что если это был обстрел и пожар, то не было слышно канонады. Он достал часы, было час с минутами. Кешка пожал плечами и вдруг услышал топот копыт от расположения полка. Памятуя о встрече с жандармами, он нырнул в придорожные кусты. Через несколько минут мимо него в сторону Шлока проскакали два всадника, но в темноте он не разобрал кто. Он ещё переждал и вышел на дорогу.

«Кто это? Германцы или наши? Ежели германский разъезд, то худо дело, а ежели наши, то чего им скакать посреди ночи?» – подумал он и пошёл быстрее.

Вспышки света становились ярче по мере того, как он шёл, но опять-таки свет вспыхивал в тишине, и только уже в версте он стал различать хлопки и вспомнил, что так хлопают германские осветительные ракеты. Он сошёл на тропу, свернул в лес и признал её, это была тропа, протоптанная через молодые сосняки и поляны в расположение полка. Иннокентий облегченно вздохнул, не заблудился. Свет неожиданно перестал вспыхивать, вся округа погрузилась во тьму, но это было уже не важно, потому что дальше он мог идти и с завязанными глазами.

«От теперя я дома!»

Из подлеска тропа вывела на поляну между низкими соснами, дальше была третья линия, тыловая, а дальше по ходам сообщений он выйдет к штабному блиндажу и доложится о прибытии.

– Стой, хто идёт? – услышал он голос, показавшийся ему испуганным.

Иннокентий не стал отвечать и пошёл на голос.

– Стой, хто идёт? Стрелять буду… – снова услышал он, и голос показался ему испуганным ещё больше.

По звуку до окликнувшего оставалось шагов двадцать, и Иннокентий решил, что надо ответить, должны узнать, свои же.

– Это я, Иннокентий Четвертаков, Тайга, а ты хто?

– А мне не велено! Кака ещё «тайга»?

– Чё те не велено? – удивился Иннокентий. – Не узнал, што ли, это я, Четвертаков!

– Какой такой Четвертаков?..

Иннокентий приближался к тому месту, откуда кричали. Он уже видел часового и подчаска, они по пояс чернели из земли, будто стояли в яме или неглубоком окопчике.

– Погодьте, ща разберёмся!.. – сказал он и пошёл к ним. Но не дошёл и упал, потому что услышал, как клацнул затвор. Ещё услышал, как кто-то из двух часовых стал убегать в сторону расположения. – Вы чё там?

– Лежи, ежли жить хочешь! – крикнул оставшийся.

– Лежу, дурья твоя башка, – со злобой ответил Иннокентий, он почувствовал, как шинель на груди и животе пропитывается водой. – Дай хоть отползу, в луже я! – крикнул он.

– Высушишь, будет время, не девица сахарна!..

– Ты из какого эскадрона?

– Какого ещё эскадрона? – переспросил часовой.

– Как какого? Первого, второго, шестого, какого?

– Не велено! – ответил часовой. – Нам говорить не велено! Жди себе! Ща караульный придёт, разберётся.

Пока ждали караульного, Кешка промок весь.

«Кабы снова в госпиталь не угодить!» – думал он и волновался, потому что уже зуб на зуб не попадал, а он лежал. «Што за напа́сть такая? Пополнение, што ли, потому и не узнают?.. – И вдруг его как ударило. – Какое к бесу пополнение? Это ж смена!» Ну, конечно, это же Ивановы вели по дороге свои две роты, большая часть необстрелянные, и только немногие после ранений. Дорога шла на запад; его 22-й драгунский стоял на самом правом фланге XLIII армейского корпуса, и севернее стояли только партизаны этого, как его, Пунина, Панина, Пу… Он даже видел их командира, Пунина, конечно, с ним был знаком Кудринский, хвастался винтовкой с оптической трубкой… а дальше на север и на запад были только германцы…

– Ты из тридцать четвёртой или семьдесят девятой? – спросил он и понял, что зря, потому что в Шлоке маршевые 34-я и 79-я были переформированы в обычные штатные стрелковые роты, и они должны были получить полковые номера, но часовой ответил:

– Из тридцать четвёртой маршевой, а ты откудова знаешь?

А Иннокентий лежал и думал: «Значит, смена, значит, это хто-то из наших бёг по дороге тока што… как же я их не окликнул? И када ж я с полком-то разминулся, када, што ли, у жандармов гостевал? От же ж гадство какое!»

Он услышал хруст, поднял голову и увидел несколько фигур – хрустели ветки, и фигуры подходили. Навстречу из окопчика в полный рост выскочил часовой и сказал:

– Шпиёна пама́ли, он про нашу маршевую всё знаить и мене даже вопросами пытал.

Иннокентий стал вставать, но на него навалились, он чуть не захлебнулся в луже, в которой оказался, связали руки и потащили.

В штабном блиндаже, куда его привели, было светло и тепло, и на душе аж взыграло. За знакомым огромным столом офицерского собрания сидели оба Иванова и ещё несколько пехотных обер-офицеров.

Перед крутой лестницей в блиндаж Иннокентию развязали руки, могли и не развязывать, потому что его ноги помнили каждую ступеньку.

– Дозвольте хоть шинелю снять, мокрая вся… – обратился он к Ивановым.

Хмурый Иванов встал со свечкой в руке и подошёл.

– Ба! Сергей Никанорович, так это же наш провожатый, Третьяков, вахмистр…

– Четвертаков… – поправил его Иннокентий.

– Да, правда, Четвертаков. – Весёлый Иванов тоже встал со свечой и обратился к сидевшим другим офицерам: – Это, господа, наш вожатый!

– Снимайте шинель, – сказал хмурый Иванов. – Только куда вы её денете?

– Тута за стенкой сушилка есть, тута господа офицеры завсегда свои шинеля сушили, – ответил Иннокентий и стал расстёгивать тугие крючки. – Тока надо печку затопить, дрова тоже недалёко, могу показать…

– А откуда вы знаете?..

– Я тута вахмистром первого эскадрона…

– Это того самого двадцать второго драгунского?..

– Так точно, как есть…

– Так он нам всё и покажет, господа, он же тут всё знает!

До утра Иннокентий провёл в сушилке, засыпал на нарах, просыпался, подкидывал в печку дрова и разделся до исподнего и всё думал про подлую судьбу: то про газетку и ротмистра, то про газетку и подпоручиков Ивановых. Под утро заснул крепко и проснулся оттого, что его трясли за плечо.

– Вставайте, господин вахмистр, просют!

Иннокентий встал, как ни странно, с совершенно ясной и свежей головой, как будто бы всю ночь спал в своей постели, обняв жену; оделся и вошёл в блиндаж. За столом уже сидело много офицеров, и главным сидел полковник – за ночь ещё подошли, понял Иннокентий.

– Покажите нам, вахмистр, где тут у вас что расположено, сначала на схеме.

В знакомом до мелочей блиндаже было светло от множества свечей, но всё выглядело чужим, потому что были чужие лица. Иннокентий подошёл, все склонились, он показал, что знал, ему очень захотелось дойти до эскадрона, до своего места, но полковник обвёл взглядом офицеров и произнёс:

– Придётся, господа, расширять позицию, нас втрое больше, чем драгун. Кто уже осматривал местность, можете высказать свои предложения?

Офицеры молчали.

– Ну что же, Четвертаков, тогда пройдёмте с нами, и попрошу всех командиров батальонов и командиров рот!

Человек двадцать и Иннокентий поднялись из блиндажа, и по ходам сообщений он повёл их сначала в передовые параллели, там недалеко от его места командиру полка поставили трубу Цейса, и они осматривали местность в направлении противника. Иннокентий сначала смотрел сам, но почти ничего не узнавал, германец хорошо замаскировался. Потом повёл в тыл. Полковник подозвал к себе какого-то капитана и стал что-то говорить ему о подготовке разведок, и с каким-то поручиком он обсудил прокладку связи и пункт для телефонистов.

– Ваше высокоблагородие, в блиндаже комнатуха имеется, тама полковник Вяземский и держал связь, я покажу.

– Мы уже нашли, – сказал весёлый Иванов, – мы только сразу не поняли, для чего она.

Пока шли по траншеям и ходам сообщений, полковник осматривался и цокал: «Хорошо закопались, господа, ни в одном месте нет бруствера ниже головы, молодцы!»

– А ещё, ваше высокоблагородие, тута у стенок щиты, вот они, их выкладывали поверх окопа, а сверху забрасывали лапником, когда их ерапланы облётывали, чтобы, значит, разведку ихнюю отвести…

Иннокентий водил офицеров и нет-нет да и поглядывал на обоих Ивановых и видел, что и те поглядывают на него. И так хотелось их спросить. Ночью было не до того, поздно, да и надо было обсушиться, чтобы снова не заболеть, а сейчас рядом всех много и было не подступиться.

– А где тут, братец… кулуа́р?

Иннокентий остановился.

– Нужник! – подсказал капитан.

– А тама! – понял Четвертаков и махнул рукой в тыл.

– Веди! – сказал полковник. – Показывай!

Иннокентий повёл, шёл и думал: а что дальше? Эта мысль, наряду с мыслями о «газетке», тоже одолевала всю ночь, ему не хотелось оставаться в пехоте, хотелось к своим, просто к своим, но пока не было возможности завести об этом разговор.

Он вёл офицеров мимо штабного блиндажа, проходя, отлучился, его сидор был собран, за ночь одежда высохла, он прихватил сидор на тот случай, если разговор получится, тогда он не станет задерживаться и, пока светло, уйдёт из расположения. А полковник будто и не заметил, и всё расспрашивал о том, что и где, до нужного места.

Они шли по самому длинному ходу сообщений, прорытому через несколько небольших полян и перелесков за третьей линией окопов, по сторонам были щели, склады; за последним перелеском ход сообщений поднимался на поляну. Офицеры вышли и стали осматриваться.

– Эка, тут… как красиво!

– И удобства, обратите внимание!

Нужник был устроен над выгребной ямой, как козлы для пилки дров, под ноги постелены толстые доски, и садиться можно было удобно на стёсанное полубревно-сиденье, под которым, собственно, и была яма.

– Оглянитесь кругом, даже интимно!

Иннокентий этого слова не понял, а поляна была уютная, со всех сторон по кругу закрытая лесом с густым подлеском.

– Картинка!

Пробивалась ровная свежая травка.

– Альпийская полянка, только «любимого А́вгустина» не хватает, а? Господа!

– Точно так!

Восхищенные офицеры, поднявшись из хода сообщения на поляну, разошлись и стали сходиться к козлам и неожиданно один за другим с «ахами» и «охами» проваливались по пояс в свежую и прошлогоднюю жухлую траву, не доходя нужника шагов десяти. Провалившись, они застывали и смотрели друг на друга, не понимая, что происходит, и вдруг из-за нужника на манер катапульты, как заведенная пружина, со свистом поднялась тонкая, очищенная от коры лесина и ударилась о поперечное полубревно-сиденье. Все ахнули. На лесине сверху была прибита и ещё дрожала дощечка, а на дощечке написано «Viele Grüse von «lieber Augustin».

* * *

Четвертаков решил, что по дороге он не пойдёт.

Как только лесина с дощечкой поднялась и ударилась, он всё понял. Пока остолбеневшие офицеры стояли и разгребали вокруг себя маскировавшие свежевырытую траншею ветки и пучки травы, он сквозанул в кусты и подался в сторону дороги. Но он не знал, сколько рот нового полка уже пришло и не придётся ли с кем-то встретиться, ненужным. Ясно было, что его полк ушёл, что ушёл прошедшими сутками, что идти полку была одна дорога в Шлок, а дорога и была одна, и он разминулся, пока «гостевал» у жандармов, и что пехотные офицеры ему не простят. Было ясно и то, что это всё проделки сапёрного поручика Гвоздецкого и, вероятнее всего, это он и какой-нибудь сопровождающий его мимо прошедшей ночью и проскакали, а до полка ему не дали дойти жандармы не более чем версту.

Иннокентий пересёк дорогу и по противоположной обочине, не слишком углубляясь в лес, пошёл. И всё бы терпимо, только почти сутки он ничего не ел и ничего не выяснил: ни про газету, ни про Ивановых, ни про ротмистра. И решил, что его больше не обидит ни один офицер.

«Убью!»

* * *

Вечером 28 февраля подали эшелоны, и началась погрузка. Лошадям, после почти полугодового стояния на коновязях, досталось тяжело: животные не хотели подниматься по пружинящим деревянным мосткам. Петриков и кузнецы перед выходом проверили весь конский состав и успели перековать, поэтому копыта хотя бы не скользили. Участвовали все, и шесть эшелонов были к утру погружены, и офицеры отдыхали в штабном вагоне. Фон Мекк, Дрок, Гвоздецкий и Кудринский заняли купе. К ним присоединился Курашвили. Дрок и фон Мекк сидели у окна друг против друга, и рядом с фон Мекком Гвоздецкий. У Дрока в руках была бутылка.

«Ну, наконец-то!» – подумал Курашвили, он уже начал переживать за Евгения Ильича.

– Николай Николаевич, а зачем вы написали по-немецки? – задал Дрок вопрос Гвоздецкому.

– Да надо было как-то завуалировать, чтобы не так прямолинейно, пусть думают, что это немцам привет… или от немцев… осторожнее будут!

– О чём ечь, господа, если не секъет? – поинтересовался Курашвили.

Дрок, фон Мекк и Гвоздецкий переглянулись, они едва сдерживались, чтобы не рассмеяться. Дрок, чтобы отвлечь господ офицеров, стал разливать.

– Не слишком ли хитро́ вы всё это устроили? Может быть, можно было и попроще, круговую траншею вокруг нужника заложили, да ещё и замаскировали? – Фон Мекк выпил и закусывал консервами.

– Тут, Василий Карлович, была многоцелевая установка…

– Да вы о чём, господа? – Курашвили уже было ясно, что он попал на середину какой-то забавной истории и ничего не понимает.

– Терпение, Алексей Гивиевич! – придержал фон Мекк любопытство полкового врача и повторил вопрос: – Какая же?

– Во-первых, если, по неосторожности и не разобравшись, они таки влетели в замаскированную траншею, по сути волчью яму, значит, должны быть осмотрительнее, особенно на нейтральной полосе, германец такие вещи делает по-настоящему, без шуток…

– А нельзя было просто передать им схему… то, что нам удалось разведать? – спросил фон Мекк и показал в сторону Кудринского.

– Можно было, но тогда они отнеслись бы к этому по-нашему, по-русски, до первого трупа…

– Хорошо, если до первого… – поддержал Гвоздецкого Дрок.

– А во-вторых?

– Так нужно же было чем-нибудь засыпать отхожую яму… землю-то откуда было взять?..

– Зачем? – не унимался фон Мекк.

– Затем, что мы им оставили всю деревянную конструкцию, переноси куда хочешь, а яму они сами откопают, где им больше понравится, свежее будет! А так, представляете, они подходят к нужнику – познакомиться, – и вдруг прилетает шальной германский чемодан, разве такого не бывало? Представляете, как обидно? Они к нашим удобствам, а немцы их из наших же удобств… стирай потом, проветривай!

– Ладно, с этим понятно… – вступил Дрок. – Теперь про немцев! Им оставили коньяк и фотопластину, а нашим-то что-нибудь материальное оставили, чтобы не предостережения и добрые пожелания, а можно было бы и в руки взять…

– У нас на юге говорят: «Бэрэшь в руки – маешь вэщчь?» Вы это имеете в виду?

Дрок кивнул.

– Конечно! – Гвоздецкий отстёгивал егерский палаш, который, как он утверждал, достался ему от отца, а тому от деда. – Мы им оставили половинный комплект трофейных ножниц, проволоку резать…

– А сами?..

– Сами у германца ещё достанем, у них много, и качеством они лучше, а наша двенадцатая армия этой ерундой совсем бедная…

Курашвили продолжал сидеть бланко́вый, он ничего не понимал и решил схитрить.

– Я не пъисутствовал, господа, а что было написано по-немецки?

– Привет от дорогого А́вгустина! – с места ответил фон Мекк.

Курашвили, не получив внятного ответа, скроил удивлённую мину.

– Песенка есть такая, тирольская, что ли: «Ах, ду либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!» и так повторяется по кругу: «Ах, ду либер Аугустин!..» много раз!

– Это вы кого-то взяли на цук, что ли? Это же по уставу запъещено!

– У нас в Одессе, дорогой доктор, говорят: «Если что-то даже по уставу запрещено, но очень хочется, то на запрет, в смысле устав, можно и наплевать!»

– А кого взяли? – не удовлетворился Курашвили.

– Смену, Алексей Гивиевич, нашу смену, – не удержался и пожалел доктора Кудринский.

– Кстати, господа, если вы обратили внимание, всё это время с той стороны, от противника, не было слышно ни одного выстрела.

– А вы не видели салют, который устроили немцы нашей бутылке коньяка и фотопластине? – Гвоздецкий держал в руке флютку, и было понятно, что он сейчас выпьет.

И тут Курашвили понял, что если он что-нибудь и поймёт, о чём сейчас говорят господа офицеры, то это будет позже или когда-нибудь потом, но он всё же не сдавался.

– А кто знает, господа, в Йиге будет остановка?

– А вам зачем? – повернулся к нему фон Мекк, и присутствующие хитро переглянулись.

– По съокам нашему Четвеътакову выписываться, не отстал бы от полка… – смутившись, ответил Курашвили.

– Разве это ваша забота? – спросил Дрок.

– А вы ему записку оставьте у коменданта станции… – подхватил фон Мекк.

– А что написать? – спросил Курашвили.

Дрок и Гвоздецкий в ответ пожали плечами.

– А напишите… что-нибудь…

– А можете ещё написать… например… главному хирургу…

– Вместе они быстро разберутся…

Неведомо какими путями слух о «рождественских каникулах» Курашвили дошёл до офицеров, и они нет-нет да и подначивали.

– Ну вас, господа… – Курашвили сделал вид, что обиделся, вырвал из блокнота листок, устроил на коленях на томике Чехова и написал записку для Четвертакова, что полк снялся с места, все указания он должен получить у военного коменданта, расписался и поставил дату «29 февраля 1916 года».

* * *

«Почему никто не указал, где встать? – думал Жамин, глядел на схему и вправо и влево посматривал на широкую Двину. – И этого нет нигде, шулера…» Шулером Жамин называл начальника отряда поручика Смолина и злился на него. А мог и не злиться, присутствие Смолина в отряде отмечалось только тем, что Смолин и его свита принимали утреннее построение, издалека наблюдали за учениями, а вечером являлись и Смолин с Жаминым до утра садились за карты. Пили, Жамин отказывался, а Смолин каждый раз предлагал и принимал отказ моментально и без возражений, приговаривая: «Ну, дружище, воля ваша!»

Вопрос места, где встать, возник, когда прошли Ригу.

Миновали насквозь, Жамин почти не заметил, был в своих мыслях. Мысли имел тревожные, можно сказать, волнительные – в Риге была Елена Павловна, это уже подтвердилось без всяких сомнений, были из госпиталя выздоровевшие, которые её видели.

Фёдор Гаврилович мучился оттого, что изнутри его где-то глубоко сосало желание увидеть Елену Павловну, а на поверхности он сознавал, что ничего это не даст, кроме обиды и оскорбления, – «ежли она меня любит как брата», и очень не хотелось мучиться из-за этого. Но если честно сказать, то это были уже не те мучения, что он испытывал всю вторую половину прошлого года.

Он успокаивался тем, что маслом его душу полила Лаума. Фёдор Гаврилович вспоминал Лауму в гроте и ёрзал в седле.

– Вашбродь! – услышал он голос подхорунжего.

– Чего? – спросил он совсем не по-уставному.

– Гляньте, каки домищи, красота, глаз нету!

«Коли нету, так чё таращиться?» – подумал он и посмотрел на подхорунжего. Тот задрал голову во всю высоту шпиля кирпичного костёла, хотя местная немчура называла это «ки́рхой».

– И чё? – спросил он, удивляясь, как с головы подхорунжего не спадает папаха, заломленная на самый затылок.

– Так што, ваше благородие, Фёдор Гаврилыч, я такого сроду не видывал, шобы так вы́соко! – На лице подхорунжего сияло восхищение. – Уж нашто в Ростове колокольня, а всё не то! А энти, – подхорунжий показал рукой на красивые дома, – будто из теста леплены, чисто пряники!

Жамин отвернулся и хмыкнул: «И всего-то человеку надо, чтобы счастья – шире рожи! – Но всё же огляделся. – Ну, красиво! Ну, похоже на пряники, што есть, то есть! Ну, так што теперь?»

А и вправду было красиво, куда как!

С площади, по которой прошёл отряд, уже была видна широкая река и по левую руку два больших моста.

* * *

Предмостные укрепления Жамина тоже интересовали. Он глянул на часы, был полдень. Он оставил отряд стоять на набережной, взял с собою подхорунжего и двух вестовых и поехал по дороге вдоль берега сначала направо. Берег был относительно высокий, крутой от сажени и выше, обложенный серым камнем, с торговыми пристанями. Вернулся к предмостным укреплениям и поехал налево. Там всё было одинаково похоже. Городские постройки подпирали берег, близко, всего лишь через дорогу. Где и как расположить отряд, было непонятно. Тогда Жамин решил встать справа от предмостных укреплений и пошёл знакомиться с артиллерийским командиром. Командир сказал, что лучше будет расположиться между мостами – этим и железнодорожным, они были построены так близко друг к другу, как Жамин ещё никогда не видел, метрах в пятидесяти, предмостные укрепления единые, и предложил связь. Жамин согласился, оставил отряд с подхорунжим, а сам с отделением проехал дальше железнодорожного моста. Вдоль противоположного берега слева от моста тянулся длинный-предлинный остров, делавший реку у́же, и он подумал, что нужно держать этот остров и оба моста в поле зрения.

Когда всё было обговорено и расположено, Жамин стал всматриваться в противоположный берег, и не нашёл ни одного ориентира – серый остров сливался с серым берегом. Жамин в бинокль видел кустарник и невысокие рощи, за ними постройки левобережной Риги – дома были невысокие и на расстоянии от берега, а на самом берегу было не за что зацепиться.

Загудел паровоз, Жамин перевёл взгляд, паровоз приближался с той стороны, сбавлял ход, из кабины выглядывал машинист, опёршись на окошко локтем, и покуривал. В бинокль он был так близко, что Жамин даже дрожащим разобрал, что у машиниста испачканное лицо, чёрные большие усы и кожаная кепка. Поезд приближался, и в какой-то момент машинист перестал умещаться в окулярах, и Жамин стал смотреть по теплушкам и платформам: в открытых дверях курили солдаты, на платформах везли в починку сломанные орудия, всё это он много раз видел и опустил бинокль. Поезд въехал на мост, и из-за частых ферм его не стало видно, но по-особенному застучали колёса. По-особенному, однако привычно, просто по рельсам они стучат так, а по рельсам на мосту – по-другому. Жамину стало скучно, и вдруг паровоз пронзительно свистнул и дал сильный гудок, и Жамин вздрогнул. Он смотрел, паровоз проехал и уже выезжал с моста, проходили теплушки, выкатывались платформы, предпоследняя, за ней последняя. Жамин поднял бинокль, эшелон втягивался в город, на борту последней платформы, свесив ноги, сидел и покуривал Четвертаков.

Четвертаков сидел и покуривал.

Поезд шёл неспешно, останавливался, с открытых платформ и из вагонов сходили и на освободившиеся места заходили, и много всего затаскивали, на погрузке в Шлоке затащили три орудия.

Северный фронт жил, войска пополнялись и менялись, кто на позиции, кто на отдых. В тыл ехали больные и раненые, во все стороны перемещались артиллерийские парки и обозы III разряда.

На самой ближней к фронту железнодорожной станции Шлок Четвертаков счастливо наскочил на сборный эшелон в Ригу, помог затащить сломанные орудия, помог обозным с их грузами, один ящик дотолкал до заднего борта последней платформы и устроился на нём, свесив за борт ноги. Это было утром. Ему кричали: «Эй, вахмистр, не дури, заснёшь, свалишься… убьёшься…» Но это кричали обозные, чего с них взять. А когда не кричали, то между собою ба́яли, как ни странно, про войну. Иннокентий уже давно на войне ничего не слышал про войну. Один из обозных, старый дядька с окладистой бородой, баял про «окопы», про обстрелы и всякие ужасы, врал, потому что Иннокентий не встречался в окопах с обозными III разряда. Иннокентий не вслушивался, но, когда обозный врал сильно, хотелось встать и задать ему горячего: «Лучше бы про вшей баял: если с нижнего чина в окопах собрать всех вшей и положить на безмен, то столько же весу будет, сколько в самом нижнем чине».

Когда эшелон катил-катил и докатил до большой реки и въехал на большой мост, Кешке надоело курить и смотреть на убегающие рельсы. Мелькавшие косые фермы моста мешали любоваться рекой, Кешка сплюнул, а когда мост проехали, он снова стал смотреть: слева на взгорке предмостных укреплений, на красивом коне, стройный такой, сидел всадник и в бинокль смотрел на Кешку.

«От бы мне такого на Байкал-батюшку! – подумал Четвертаков про бинокль. – Да ещё одного, для Мишки…»

Хорошая мысль пришла, колёса постукивали, рельсы убегали, в шинели и в сапогах было тепло, и Кешка улыбнулся всаднику.

 

XI

К марту 1916 года война стабилизировалась на всех фронтах. Но не остановилась и не закончилась.

Германцы не смогли добиться своих целей и победить французов в верденской мясорубке, но отбили атаки русских в Белоруссии под На́рочью.

Немецкие генералы перемещали уставшие дивизии с востока на запад и с запада на восток, затыкая ими горячие точки.

1 апреля русские генералы во главе с Верховным главнокомандующим собрались в Ставке в Могилёве для выработки и обсуждения плана на предстоящее лето, плана весенне-летней кампании 1916 года.

* * *

Камердинер распахнул дверь:

– Заходите и подождите здесь.

Нагруженный фотограф в пальто с бархатным воротником и в кепке с клапанами, с треногой в руках и большим ящиком и кофром за плечами кивнул.

– Сюда. – Камердинер показал рукой. – Можете раздеться.

Фотограф втиснулся в слабо освещённую небольшую сервировочную.

– Если темно, вот выключатель… можете отодвинуть штору… Когда будете готовы, позовите, я рядом.

Фотограф прислонил треногу, снял с плеча и поставил на стол ящик рядом с кофром. Пуговицы на новом пальто не слушались влажных дрожащих пальцев и не хотели пролезать в узкие прорези, последняя на груди оказалась самой непослушной, фотограф дёрнул и оборвал её.

«Чёрт бы меня побрал, зачем согласился, ведь всего-то сказали снять генералов у дома губернатора… куда же это я попал?»

Замки треноги тоже капризничали, и не хотел в резьбу винт крепления камеры, пенсне скользило со вспотевшего носа. Неожиданно открылась дверь и в сервировочную вошёл генерал с аксельбантом и с царскими вензелями на погонах. Фотограф оторвался, распрямился, по красным щекам и лбу катил пот, а генерал снисходительно смотрел.

– Вы, любезный, не волнуйтесь, а то у вас ничего не получится, а это будет нехорошо… Вы успокойтесь!

Фотограф вынул платок.

– И ещё! Не задавайте вопросов, а только присутствующих, если нужно, посадите так, чтобы на карточке получились все, чтобы всех было видно. Сколько вам ещё надобно времени?

Времени надобно было минут пять.

– Три, – выдавил из себя фотограф против воли.

– Вот и ладно, – ласково промолвил генерал. – Только не волнуйтесь!

Генерал оказался волшебником, как только за ним закрылась дверь, тотчас расставилась тренога, и закрутился винт.

Снова отворилась дверь, широко, и в дверях стоял камердинер.

– Прошу!

От сервировочной до следующей двери, большой, распашной, было несколько шагов. Камердинер открыл и показал фотографу войти. Фотограф вошёл и ослеп – прямо на него смотрел Государь.

Зрением, сфокусированным на царя, фотограф много видел генералов, рассевшихся за большим столом, он только-только подумал разглядеть и их, но вдруг услышал тихо из-за спины:

– Делайте быстро!

Фотограф расставил треногу, накрылся покрывалом и приложился к окуляру.

– Господа! – вынырнул он. – Убедительно прошу всех повернуться ко мне, чтобы каждый из вас видел камеру.

Сказал это так, наверное, под влиянием ласкового генерала, что удивился сам – на сочной ноте, твёрдо и уверенно, на одном дыхании, нигде не сбился… и снова нырнул. Господа сидели вниз головами, привычно, фотограф видел, что ближний сидит к нему правым виском, следующий всего лишь обернулся в три четверти, следующий – следующий был настоящий молодец и смотрел прямо в камеру, молодцом был и тот, который сидел напротив через стол, это был сам Государь. Царь выглядел таким добросовестным и замечательным, дисциплинированно глядящим в объектив, что фотограф с ещё большим удовольствием отметил сидевшего рядом с царём с приятной улыбкой и сразу признал в нём Алексея Алексеевича Брусилова.

– Прошу внимания, господа, на счёт три…

А в голове билась одна мысль: «Вот это да! Ёлки-палки! Вот это да!»

В зале было много света – можно было обойтись без магния, фотограф всё делал последовательно, как по счёту камертона, нажал на кнопку, вынырнул, извлёк из аппарата отснятую пластину, уложил в кофр и достал другую, свежую…

– У вас мало времени! – услышал он у левого уха.

Он повернулся, вплотную стоял генерал в погонах с царскими вензелями. Фотограф, пронзительно прося, оглянулся на Государя Императора, в это время тот большим и средним пальцами, прямо по-солдатски, разглаживал усы, они встретились взглядами, царь сначала удивился, поднял бровь и вдруг улыбнулся и согласно кивнул. Фотограф решил, что на генерала он, конечно, посмотрит… потом.

В сервировочной генерал с вензелями приказал не делать отпечатков, а только проявить фотопластины, потому что завтра утром их заберут.

Царь средним и большим пальцами расправил усы и незаметно, про себя улыбнулся: «Хм, любопытно… этот фотограф, какой у него был взгляд, будто всё на карту поставил… Кто его, интересно знать, нашёл?..»

Царь невидящим взглядом смотрел сквозь генералов, сохраняя их в поле зрения. Они открывали рты, двигали лицами, они бубнили, он их не слышал, они вставали, садились, передавали документы, из рук в руки указку у большой карты между двумя высокими напольными зеркалами. Карта и зеркала были справа за спиной. К карте хотелось подойти и попутешествовать, вот, например, Рига, красивый город… вот Минск, а вот Спала… Нет, в Спалу не нужно, в Спале беби стало плохо, и он потом долго болел, а когда беби болеет, болеют все… А вот Могилев, прямо на берегу Днепра… Как же приятно стоять у карты или сидеть за столом, водить игольно заточенным кончиком карандаша, всего в миллиметре от карты, не касаясь, не оставляя на ней следа: над дорогой, над рекой, вокруг озера, по очертанию фьорда, особенно там, где был, видел, гулял сам, с Аликс, с девочками…

И царь снова вспомнил фотографа, наклонившегося в поясе у фотографического аппарата, накрывшегося с плечами покрывалом, только что, вот здесь, в зале. Но вдруг мысленно увидел его же в фотосалоне, так, как они обычно снимают сами – ставят клиента у высокой, к примеру, цветочной стойки и просят облокотиться… клиент облокачивается, и, как правило, обвивает свободной ногой ту, на которой стоит. А тут перед взором царя фотограф стоял на обеих ногах, чуть пригнувшись, он зорко всматривался не в объектив, нет, а в самого императора и вдруг ухмыльнулся, распрямился и уже с нахальной улыбкой, завив ногу об ногу, облокотился и прямо-таки уставился. «Вот нахал! – усмехнулся своим мыслям император. – Но… кого-то он мне напоминает!» У фотографа были примятые волосы головным убором, а в этом он никак не мог появиться здесь, в зале. «Кепка, наверное… нынче модно! Это от кепки», – подумал император, но он фотографа до этого не видел. У фотографа были стрелками вверх усы и бородка клинышком, очень напоминало кардинала Ришелье с портрета французского художника Фэ Дэ Шампаня и ещё кого-то, повеселее, чем Ришелье. Но кого? Императору чего-то недоставало в облике фотографа, чтобы вспомнить, и тут из тумана стало вырисовываться что-то над его головой, как нимб, но из правильного круга нимб прямо на глазах стал превращаться в нечто неровное, и император это увидел ясно – нимб стал беретом. Император обрадовался такой своей находке, она привела к узнаваемому, и он с удовольствием мысленно воткнул в берет перо. «Ага, так вот это кто! – Император всмотрелся. – А может, не берет, а шляпа? – Император задумался. – У Рэмбранта шляпа, а у фотографа – берет!» – и вдруг вздрогнул от чего-то, чего не ждал.

– Ваше императорское величество, Николай Александрович… – услышал он. Император сделал вид, что он там, где есть, и посмотрел на наклонившегося к нему Михаила Васильевича, генерала Алексеева. – Когда вам подать письменный отчет и составленное решение Ставки, после обеда или завтра после завтрака?

«Завтра, да ещё после завтрака как-то неудобно, – подумалось царю, – столько работали…»

– После обеда, Михаил Васильевич! Кстати, уже и пора!

* * *

Фотографа везли домой в большом открытом автомобиле. Фотограф сидел на заднем кожаном сиденье, как он сам это назвал, по стойке «смирно», и глядел вперёд и прямо, боясь пошевелить головой.

Был светлый день пятницы.

«Как же? Как же! Какое счастье! Какой профит моему салону! Сам Государь! Прямо пресветлый сегодня какой-то день! Сегодня пятница, Светлая пятница! А автомобиль – машина – махина, ни дать ни взять! Это же Delaunnay-Belleville или…» Фотограф, коренной житель Могилева-на-Днепре, активный читатель модных технических журналов, не мог ошибиться, и он укорил себя за непрошеное сомнение, тем более что автомобиль-то был царя, а не кого-нибудь. Фотограф поднял подбородок, пенсне срослось с переносицей, как будто бы на свет они появились вместе. От дома губернатора до салона в первом этаже, с квартиркой во втором, было езды пять триумфальных минут, которые город запомнил.

Отпечаток с пластины фотограф всё же сделал. Сейчас проявленный фотоснимок, только что качавшийся, висел за уголок на верёвке с прищепкой, и изогнувшийся фотограф с лупой придерживал его пальцем.

«Это Брусилов! – узнавал он и передвигал лупу по персонажам, сидевшим за одним столом с Государем. – Это Куропаткин!» Генерала Куропаткина фотограф помнил ещё с фотографий Русско-японской войны.

«Это Николай Иудович Иванов! Это…» – между бородатым, как апостол, Ивановым и интеллигентным Брусиловым сидел усатый генерал, знакомый на вид. Фотограф вглядывался, менял угол наклона увеличительного стекла, фамилия буквально чесала язык, но на память не шла. Он положил линзу и пошёл за «Огоньком». За окном на площадке лестничных маршей было темно. Фотограф взялся за проявление пластин, когда было ещё светло, а вот уже вечер, а может, и ночь. Он поднимался по ступеням, и шаги зазвучали словами:

«Боже мой, откуда это?» Ступенек на второй этаж было немного, фотограф подумал, что их не хватит, чтобы вспомнить стихотворение целиком, стало жалко, и он замедлил ход.

«Это про меня!»

Фотограф вошёл в спальню, на подушке в чепчике с кружавчиками сонно забормотала его жена, привыкшая к ночной работе мужа. Она не проснулась, но повернулась на правый бок, к окну. Не зажигая ночника, фотограф взял с прикроватной тумбочки стопку «Огоньков» и на цыпочках вышел, и в голове тут же продолжилось:

«Ба! А сейчас, верно, уже Вербная суббота! Вот ведь как я заработался, только всё в руку! Сам Государь! А я фотографировал! Это же какая слава будет моему салону! На весь мир! – Фотограф спускался в лабораторию и старался не скрипеть ступеньками. – На весь мир!»

Скрипнула ступенька.

«Ц! – Но он махнул рукой. – Да бог с ним! Как, главное, вовремя! Уже ведь Вербная суббота! День ангела!»

Сегодня были именины супруги. Все интересовались войной, ни мимо кого она не прошла, они вместе перед сном листали «Огонек» и любовались портретами любимых генералов.

И фотограф, забыв вспомнить про авторство Блока, вспомнил с фотографии: «Это же Клембовский, начальник штаба Юго-Западного фронта, между Ивановым-то и Брусиловым, Владислав Наполеонович Клембовский! И ведь отчество-то какое! И кого-то они мне все напоминают?» Фотограф спустился в лабораторию, включил красный фонарь, взял другую прищепку, зацепил ещё уголок и закрепил фотографию в горизонтальном положении.

«А сидят как!» – вдруг осенило его, хотя в том, что генералы сидели, сидят за столом, вокруг стола, не было ничего необычного, точно так же семья садится за обеденный стол, празднующие Рождество или какого-нибудь юбиляра за праздничный стол. Немного выбивались из композиции два офицера, стоявшие по сторонам от карты рядом с высокими напольными зеркалами и этот, первый, самый ближний, усевшийся своим дурацким виском. Несколько странно смотрелась нижняя часть тела Императора от пояса в сапогах и с шашкой на огромном ростовом портрете, висевшем прямо позади самого императора во плоти и крови, будто обрезанный рамкой фотоснимка Император на портрете надзирал над этими – живыми, которые сидели за столом. «Над-зи-рал!» – сыграло в уме слово, словно мячик попрыгал… «До-зи-рал!» Мячик попрыгал и затих. «Нет такого слова – «дозирал», – возразил себе фотограф, мячик затих и ждал, что его толкнут, и он покатится, и его толкнули: «До-зи-рал! Дозор! Дозо-ор!» – промычал фотограф, догадываясь, что его только что что-то посетило, но он ещё не понял что.

«Дозо-ор!!!» – вдруг внутренне зарычал он. Фотография получилась контрастная, четкая, ясная и очень светлая: «Дозор! Только дневной!» На секунду в фотографе всё замолчало и светило, как зажженное факелом: «Дозор! Дневной дозор!.. А?.. – У фотографа расширились до безумия зрачки. – А… я?.. Рэмбрант?» – засияло освещенное факелом, и фотограф без сил опустился на табурет.

* * *

Утром 2 апреля адъютант привёз пластины, завёрнутые в фирменную бумагу с названием салона, и отдал генерал-майору свиты его величества Владимиру Николаевичу Воейкову.

– Отпечатки сделал? – спросил он адъютанта.

Тот ответил с улыбкой:

– Конечно!

– Забрали?

– Так точно, вот! – Адъютант протянул конверт.

– Плакался?

– Плакался, ваше высокопревосходительство, ещё как! – грустно ответил адъютант.

– Ничего, переживёт! Рассчитались?

– Как вы велели…

– Отправьте в Петроград на Бассейнную в ателье Оцупа, пусть напечатают и передадут в канцелярию министра двора, пускай Фредериксу будет сюрприз…

* * *

«Какие-то они странные, не могут между собою договориться, кому наступать, кому не наступать… косоглазенький один за них хлопочет…»

Владимир Николаевич Воейков передал разговор, произошедший после совещания между генералами и Брусиловым, разговор верный, но странный!

«Как же Брусилову не наступать, когда перед ним австрийцы, тем более он сам этого желает. Перед ним австрийцы, а не немцы, это их боится и Эверт и Куропаткин, – так то – немцы, хотя нас против немцев вдвое больше. Как только немцы стали подпирать австрияков, так и те стали стойкими, но всё же не перестали быть австрийцами. И что это за выражение такое: «Вы всё потеряете…», а что он потеряет, кроме того, что я ему дал, даром, что ли, слёзы лил и к руке прикладывался? А может, и не лил, может, мне показалось? Да нет же, не показалось, и Аликс сказала, что лил, хотя Аликс не могла это видеть, её рядом не было, но говорит же, что лил, а раз говорит, значит, лил!»

Николай Александрович шёл упругим шагом. Сначала он хотел перейти по мосту через Днепр и сделать променад на юг, но ветер был сильный и встречный, и ему показалось, что с этого не стоит начинать, этим хорошо закончить – против ветра. Когда против ветра прогулку начинаешь, то может быстро надоесть, и тогда захочется домой, а что это за прогулка, если до моста и обратно. А вот когда начинаешь по ветру и далеко уйдёшь, то всё равно надо возвращаться, а тогда какая уже разница, по ветру или против. Против даже приятнее, когда об этом вспоминаешь, что не по, а против.

Он шёл так быстро и бодро, что одно- и двухэтажные кирпичные красные дома главной улицы Могилёва давно остались за спиной, и даже деревянные заборы пригорода и городская почта миновали, и впереди открылось широкое во все стороны поле.

Дорога, по которой он шёл, вела на Оршу.

«Непонятно другое, – думал он, – разве куда-то немцы денутся, если наступать только против австрийцев?»

Вчера он слушал своих генералов не очень внимательно, не захотелось проникаться их военными деталями и сложностями, Алексеев всё одно доложит, что и случилось. И как всё это было длинно, день стоял хороший, так хотелось выйти на воздух, а получилось только после шести пополудни: спокойно шуршали шины авто, по правую руку свинцово тёк разлившийся Днепр… Стоп! Николай Александрович на секунду остановился: «Вот почему я не пошёл на юг, и ветер здесь совсем ни при чём! Я вчера на Днепре уже был!» Он усмехнулся, разгладил усы, сам себе сказал: «И-и-и!» – и пошёл левой.

«Фотограф, какой смешной… – вспоминал он. – У нас разве своих нет, что пригласили городского… это же сколько славы ему прибудет, что снимал весь наш героический генералитет, обогатится с одного отпечатка…»

Дорога, по которой шёл царь, давно освободилась от снега и много раз высохла, и колдобины, и выемки на ней были аккуратно засыпаны, где толчёным кирпичом, где речной галькой.

«Какая хорошая дорога… – глядел Николай Александрович под ноги, – особенно где галька утрамбована…» Толченого кирпича он не любил, потому что к сапогам прилипала рыжая пыль, и в таких сапогах не очень удобно возвращаться с прогулки, кроме как если бы сапоги были коричневые, на них не видно, но коричневых сапог Николай Александрович тоже не любил, при солдатских штанах цвета хаки они смотрелись слишком вычурно.

Он увидел сверкнувшую гальку и присел: «Прямо с золотинкой, што ли? – подумал он и выковырнул небольшой камешек, чёрно-синий с охряной полоской тонкого слоя, из которой на него сверкнуло. – Пасхальная галька Фаберже, – усмехнулся царь и перекрестился за такую греховную мысль, шальную, пришедшую в голову и тут же извинительную: – Возьму-ка для беби с этой дороги… пусть порадуется, будто он тут шагал вместе со мной…»

Ветра не было, был тёплый, мягкий и ласковый воздух, царь даже не мог определить откуда; большие прозрачные массы медленно перемещались по широкой площади над полем, без видимого направления. Он услышал за спиной далёкий рокот и коротко оглянулся: за ним следовали два авто охраны: «Молодцы, держат дистанцию, научились. А может, я напрасно убрал Джунковского?..»

Царь снял перчатку, зажал в кулаке подобранный с дороги холодный камешек для сына, чтобы согреть, и… пошёл левой.

«…Нет, не напрасно, раз об этом просила Аликс!»

Упругая мысль соответствовала упругому шагу.

«Не напрасно! Сейчас дойду до той ветлы, и можно будет поворачивать обратно! Всем хорош, конечно, Джунковский, и чего бы ему было не поладить с нашим Другом, зачем было упорствовать и дать распространиться рапорту… ну, доложил мне, потихоньку, и молчи! А то ещё арестовал… Откуда вам всем знать, как наш Друг помогает беби, раз Аликс без него не может, при чем тут государственные дела?..» Николаю Александровичу это всё, вся эта суета лишних, непосвященных людей так мешала, что даже раздражала. Вообще, люди какие-то странные. Выйдите в поле, налюбуйтесь просторами, подышите свежим воздухом, вот как сейчас. А после идите по домам, к своим семьям, детям, дай Бог им здоровья… Он положил камешек в карман шинели и натянул перчатку.

Восемь ворон взлетели с ветлы и стали подниматься. Они поднимались высоко и разлетались широко, это были не вороны в Царском – огромная стая, когда из-за них не было видно неба, а всего восемь: три вместе и пять вместе, но Николаю Александровичу показалось, что половину неба способны закрыть и эти восемь: три вместе и пять вместе. Они хорошо читались на фоне серенького низкого неба, ровного, без видимых плотностей, будто покрашенного валиком рукою опытного маляра.

«Вот и мои генералы…» – Царь начал эту мысль, но не додумал её до конца, не облёк в слова, а слова прозвучали так, как он их услышал от Воейкова вчера после обеда. Он его спросил, кто ему пересказал, Воейков ответил, что великий князь Сергей, когда генералы шли к обеду уже после совещания, один генерал, не разглядев за собой великого князя, усовестил Брусилова, как приготовишку, за то, что тот взялся наступать, когда все отказались.

«А что же косоглазенький, как же он придумал свой план, а не согласовал его?..» Царь замедлил шаг, примериваясь, подойдя к ветле, обойти её вокруг и направиться обратно или просто поравняться и тогда повернуть. До дерева оставалось шагов четырнадцать, царь замедлил ход, давая себе время принять решение.

«Версты три-то я уже отшагал? – подумал он и достал часы. – Сорок минут. Если из расчёта пять вёрст в час, значит, три версты верных, да обратно ещё три, итого будет шесть, для одного дня достаточно, вот и моцион, он же променад!»

Начальник штаба верховного генерал Алексеев докладывал свои соображения насчёт весенне-летней кампании текущего года, и, когда докладывал, не возникло сомнений, что косоглазенький, прежде чем назначать наступление Северному и Западному фронтам, а Юго-Западному демонстрировать, переговорил и всё согласовал с главнокомандующими, соответственно с Куропаткиным и Эвертом, и конечно же с Брусиловым. Ан нет! Это для царя и было удивительно про генералов. Тогда вовсе даже не удивительно, что те стали возражать. Ещё бы! Перед теми-то стоит германец, а перед Брусиловым австрийцы, усиленные, правда, немцами, но всё же – австрийцы.

«Сорок восемь! – вдруг подумал царь. – Половинку просим! Если поймаю, буду дома! – Он подбросил камень, когда тот стал падать, тыльной стороной ладони в перчатке подбил его и тут же перехватил. – Поймал!» – обрадовался царь и решил, что не станет марать сапог по полю, а, дойдя до ветлы, просто повернёт обратно.

«Поймал, поймал! Значит, буду дома, значит, день рождения… – царь запнулся правым сапогом, – ччёрт… буду дома! Значит, надо написать Аликс, пусть порадуется!» Восклицательный знак, завершивший эту мысль, как раз пришёлся на последний шаг сбоку от ветлы, царь твёрдо поставил правую ногу. «Кругом! – скомандовал он сам себе, сделал уставной разворот. – Раз, два! Шаго-ом а-арш!» – и пошёл левой.

И ничего не переменилось. Такое же бескрайнее было справа и слева серое поле с бочажинами, по краям поросшими кустарниками, такая же дорога, одинаковая, если идти вперёд и если идти назад, серое небо над головой, сколько хватало взгляда. Только впереди был пригород Могилёва, угадывавшийся тёмной полоской на горизонте и несколькими вертикальными дымами, как хвосты хозяек, когда они ставят в печь блины. И одна жирная точка двух слившихся на дороге авто. Царь почувствовал, что они уже не едут, а стоят.

«Увидели, что я возвращаюсь. Повернут, развернутся? Или поедут задним ходом, по узкой дороге? Поля-то сырые… – Николаю Александровичу стало любопытно. – Задом, задом… репетируйте, нету на вас Джунсковского… Может, зря уволил? Нет, Аликс была права! Она всегда права!»

Николай Александрович увидел, что второй автомобиль стал ворочаться и съехал носом вправо…

«Ах! – ахнул император. – Почему задний стал поворачивать? Если он застрянет, то оба застрянут, никто с места не стронется… первому надо было пробовать, а не второму… первому! Всё-таки нет на вас Джунковского…»

Но задний автомобиль как встал, с места не трогался, потом, немного подумав, вернулся на место. Оставалось шагов триста, может, чуть больше, царь уже различал охранников, один сошёл на пашню и стал притопывать на ней ногами, потом что-то помахал руками, и Николай Александрович увидел, что машины начали сдавать задом, событие прошло, и царь снова вспомнил про наступление Брусилова.

«Такой же толковый, как моя охрана. Пусть наступает, да только что тяжёлых снарядов мало, хотя и князь Сергей, и министр сказали, что и вовсе нет».

Машины отъезжали с такой же скоростью, с которой шёл император.

«А что ему сказал тот генерал?.. жаль, не спросил фамилию, а Воейков тоже осторожничает, не сказал… А ну-ка вспомни! Генерал сказал Брусилову: «Вы только что назначены главнокомандующим…», точно, он так сказал, по крайней мере, в пересказе Воейкова, а дальше: «…Вам притом выпадает счастье в наступление не переходить, а следовательно, и не рисковать вашей боевой репутацией, которая теперь стоит высоко. Что вам за охота подвергаться крупным неприятностям, может быть, смене с должности и потере того военного ореола, которого вам удалось заслужить до настоящего времени? Я бы на вашем месте всеми силами открещивался от каких бы то ни было наступательных операций, которые при настоящем положении дела помогут вам лишь сломать шею, а личной пользы не принесут…» Мол-лодец! – Царь даже помотал головой. – Правда, что молодец! Как он сказал, ещё раз: «…выпадает счастье в наступление не переходить… не рисковать вашей боевой репутацией…» А тогда чем ещё рисковать генералу, разве у генерала есть что-то кроме его боевой репутации?..»

Вчера Николай Александрович не придал значения этому разговору генерала с Брусиловым, мало ли генералы между собою грызутся, но сейчас этот разговор, который он снова вспомнил, его расстроил.

«Личная польза…» – снова пришло на память. – А французы гибнут под Верденом, говорят, там идут серьезные бои, а они тут про личную пользу… А Брусилов умница, сказал, что личной пользы для себя не ищет… Вот за это хвалю! А косоглазенький! – Царь снова вспомнил своего начштаба Алексеева. – Надо же было всё учесть! Сколько чего есть: снарядов там, патронов, чего ещё… и сначала всё обговорить с Эвертом, Куропаткиным, начальниками их штабов, в конце концов, а не устраивать экспромта… написал свой план и предложил генералам с листа… Им ведь тоже надо всё обдумать, прикинуть, взвесить, тем более что против Эверта и Куропаткина всё же немцы… Мы ведь с Аликс ничего не предпринимаем, пока не взвесим всего, не посоветуемся».

Вспомнив жену, император замолчал и начал считать шаги, до пригорода оставалось меньше полверсты, авто, он это видел, уже втягивались в жилые постройки. Он приметил на обочине большой ком земли и снова загадал, что если дойдёт до него правой ногой, то на свой день рождения шестого мая, на свои сорок восемь, точно будет в Царском, а если левой, тогда…

«А тогда не надо загадывать!» – сказал он сам себе и увидел, что подстраивает шаг под… осталось на глазок восемь шагов, семь, шесть, пять, четыре, уже было видно, что камень попадает под левую, он припрыгнул, сменил ногу и… дошёл правой.

* * *

Вяземский смотрел на Адельберга – виделись без малого год назад. Александр Петрович уже был в чине подполковника, и Аркадий Иванович за него радовался.

– Разрешите, Александр Петрович, поднять рюмку за ваше повышение.

– Благодарю, Аркадий Иванович, надеюсь в скором времени увидеть вас генералом.

– Ну, вот мы и расшаркались друг перед другом…

– Да уж, дорогой Аркадий Иванович, ни дать ни взять!

Они несколько минут назад сделали заказ, графин с водкой уже стоял, рюмки налиты, и закуска принесена.

– Рад за вас, что вы в таком хорошем расположении духа… – сказал Вяземский.

– А как же, – откликнулся Адельберг. – Сейчас догоню Алексея Алексеевича – и за работу, не так часто за последнее время доводилось наступать.

Закуска была вполне приличная: паюсная икра, белорыбица, колбаса, ассорти из квашеной капусты, огурцов и редьки, душистый черный хлеб, сейчас принесут уху, настоящий прощальный обед.

– Как вы будете добираться? – спросил Адельберг.

– Минск, Молодечно, Вилейка, там меня ждут, а дальше по просёлкам до На́рочи.

– Две трети пути по железной дороге…

– Три четверти, а вы?

– Гомель, Мозырь, Ровно, дальше Волочиск, но, думаю, не надолго…

– Что так?

– Брусилов уже дал предварительные указания, буду при штабе восьмой, поэтому сразу вернусь в Ровно…

– К Каледину?

Адельберг кивнул.

– Алексей Максимычу?

– К нему самому. От него начнём плясать…

Сдвинулась портьера, в кабинет вошёл официант и стал расставлять супницу с ухой, налил в тарелки, разлил в рюмки водку, поклонился и вышел.

– Уха! Какой запах! – Адельберг вдохнул аромат. – Я такую последний раз ел на Сунгари.

– В Харбине?

– В нём, благословенном!

– Да… у вас же там…

– Жена и сын…

– Большой?

Адельберг как-то странно улыбнулся, человек он был сдержанный, полез во внутренний карман кителя и достал две фотографические карточки. Вяземский взял, на одной сидела в резном кресле с высокой спинкой красивая блондинка, она держала «солдатиком» дитя в конверте и чепчике с кружавчиками, закрывшими верхнюю половину лица. Второй снимок был в стиле «карапуз» – на столе лежал голенький младенец, ещё только-только научившийся держать головку. Вяземский разглядел на фото в правом нижнем углу вензель с надписью «Харбин», а в верхнем поздравление «С Рождеством Христовым. 1915 год». Ему подумалось, что сыну Адельберга, судя по виду на момент съёмки, должно быть, исполнилось полгода, практически столько же, сколько его Полине, потому что Ксения прислала точь-в-точь такую же фотографию – в стиле «карапуз» и тоже с рождественскими поздравлениями, только с виньеткой «Симбирск».

– В отпуске побывали? – спросил он Адельберга.

– Куда там… – ответил Адельберг.

– А?..

В ответ Александр Петрович только развёл руками, покачал головой и взялся за графин.

– Что, ни разу не видели? – У Вяземского как смерчем пронеслась в голове мысль о том, что Харбин – это же у чёрта на куличках!

– Нет, – ответил Адельберг и вдруг сказал: – А я вас обманул. – И посмотрел на Вяземского. – Да, да! Обманул!

Аркадий Иванович не знал, как реагировать, и удивленно глядел на Адельберга.

– В последний раз я ел такую замечательную уху не на Сунгари, я вспомнил, не помню, как называлась эта речка, горная в Карпатах, а прошлым летом, и про рыбу тоже ничего не знаю, только уха была замечательная… Что вы на меня так смотрите?

– А как это так – уху ели, а какая рыба не знаете?

– Ах, извините. – Адельберг широко улыбался. – Просто это было ночью…

Аркадий Иванович не стал ничего спрашивать, он видел, что Александр Петрович слегка интригует.

– Мне надо было встретиться с человеком… оттуда… из-за линии фронта. С нашей передовой позиции мы с проводником двинулись ночью, точнее сказать, когда стемнело уже основательно. Он повёл меня вдоль скал прямо по берегу горной речки, по таким они сплавляют лес, я во Львове даже несколько фотооткрыток купил, знаете, таких, где воду подкрашивают синькой, лес зелёнкой, а скалы делают коричневыми йодом, дешёвенькие, но любопытные. Шли, ничего не боялись, австрияки стояли в параллельном дефиле, через перевал, под ногами камень и галька, но вода так шумела, что можно было не опасаться. Луна, светло, в общем, не наша погода, не для разведки…

Неожиданно Адельберг встал, подошёл и резко сдвинул на сторону портьеру. Вяземский сначала ничего не понял, потом до него дошло, что теперь никто не сможет, стоя за портьерой, их подслушать: в кабинете просто за обеденным столом сидят два офицера и за едой просто беседуют.

– Ну вот. – Адельберг сел, Вяземский уже налил, они выпили и закусывали. – Дошли до узкого места, скалы с обоих берегов подступали друг к другу, и мой проводник полез в гору, речка в этом месте сузилась, вся на перекатах, через большие валуны, знаете, такие, как голова брата Черномора из земли, с которою Руслан встретился…

– «Руслан и Людмила». – Вяземский вспомнил голову, чудесный рисунок из книжки пушкинской сказки с иллюстрациями волшебника Билибина, которую позапрошлым летом он купил и вместе листал с Жоржиком. Сейчас ему ясно привиделась вся картина того, о чём рассказывает Александр Петрович: бархатная чёрная ночь, на небе серебряная луна, серебряные струи горной речки и глянцевые огромные валуны, над которыми провисает ветхий мост…

– …Я за ним. Перешли по мосту через речку, спустились, а там мой человек уже дожидается со своим проводником, костерок развели, я даже по первости испугался, но потом пригляделся, что они устроились между скалами, и сообразил, что, если я их с того берега не увидал, куда же было увидеть австрийцу, те и вовсе за перевалом…

– Красиво, но опасно, – улыбнулся рассказу товарища Вяземский.

– Опасность оказалась в другом, – возразил Адельберг. – Они наудили рыбы, наварили целое ведро ухи, и запах от каких-то трав, которые они бросили в виде приправы, я потом, после встречи и разговора, чувствовал на обратном пути ещё почти версту. Но это ладно, это всё… приключения… Вы когда отбываете?

– Завтра, ещё надо кое-что доделать в управлении генерал-квартирмейстера…

– А мне уже не сидится…

– Понимаю!

– Да. Мы большую работу провели перед тем, как сюда приехать…

– Могу себе представить…

– Я в полном восторге от главкома…

Вяземский слушал.

– Во-первых, огромное внимание агентурной разведке, без этого никакие планы не составляются, у меня не то что в отпуск, а перечитать полученные бумаги нет времени, и техника, мы начали применять технику…

Вяземскому хотелось задать уточняющий вопрос, но он видел, что Адельбергу и самому хочется всё рассказать.

– Мы стали использовать фотографическую съёмку укреплений с аэропланов, делать это периодически с интервалом в несколько дней, когда погода, конечно, позволяет, делать наложения, представляете, все изменения как на ладони… Но это ладно, мы стали поднимать всю информацию на карту и делать фотоснимки в масштабе и передавать всё это на места, то есть наши командиры полков, вплоть до командиров батальонов точно знают, кто и что у них за линией фронта, какие инженерные сооружения, какие пулемётные гнёзда, где бетонные, где насыпные, сектора обстрела; на каком расстоянии друг от друга расположены линии укреплений, обрабатываем показания пленных, перебежчиков и языков, всё это поднимаем на карту, снова делаем копии и передаём…

– Полная картина, – подхватил Вяземский. Он вспомнил своё почти полугодовое стояние на Тырульском болоте и то, какую информацию он получал от разведки 12-й армии, практически никакую. Конечно, противника против себя им приходилось разведывать самим, и, хорошо, что соседи справа были, по сути, разведчики, партизаны атамана Пунина, с ними можно было обмениваться сведениями, что и происходило, а вот от соседей слева, от VI Сибирского корпуса, ничего не поступало, как будто они этой работы и не вели. Хотя, конечно, было ясно, какие разные уровни: разведка драгунского полка и разведка фронта, нечего сравнивать, и Вяземский с удовольствием слушал своего собеседника. И больше всего его волновало то, что со стороны своего начальства, что командующего Северным фронтом Куропаткина, что командующего 12-й армией Радко-Дмитриева, он не чувствовал, чтобы что-то планировалось, что-то готовилось, чувствовал другое, что его драгуны уже не те, война застряла в одном положении и насквозь пропиталась сыростью в одном окопе. В самом конце февраля его полк был передан в распоряжение 2-й армии Западного фронта, но из-за бардака на транспорте к наступлению они опоздали, и он только слышал об атаке через озеро Нарочь, и прибыли к тому моменту, когда наступление захлебнулось. 5 марта оно началось и превратилось в десятидневное побоище. Корпуса один за другим шли на германскую проволоку, всё сгорало в огне германской крупнокалиберной артиллерии. Русская полевая артиллерия была беспомощной против бетонных сооружений противника, войска увязали в весенней бездонной топи. Полки расстреливались у проволоки и на проволоке. I Сибирский корпус прорвал грудью мощные позиции 21-го германского корпуса, но, не поддержанный, захлебнулся. Небольшой успех был только в группе генерала Балуева, там 8 марта V корпус выбил немцев из их укреплений в Поставах. Бойня длилась до 15 марта и даже 1 апреля, пока, наконец, Ставка не приказала всё прекратить.

Он ел и слушал Адельберга.

– Как только приеду, с Калединым, – уже есть договоренность, – сразу поедем в войска для уточнения диспозиции так, чтобы наши передовые полки могли провести все необходимые инженерные приготовления, чтобы роты и батальоны подкопались к германцу на расстояние не менее двухсот шагов…

У Вяземского от таких приготовлений захватывало дух и брали «завидки».

Они ещё часа два сидели, обедали и разговаривали и чем больше от перспектив оживлялся Александр Петрович, тем больше от непонятности положения портилось настроение у Аркадия Ивановича.

– Я вас понимаю, – сказал Адельберг, – судя по настроению Эверта и Куропаткина, вам придётся поскучать…

Вяземский ничего не ответил, только вздохнул.

– Аркадий Иванович! – обратился к нему Адельберг. – А хотите, я о вас походатайствую о переводе, дадут полк, захватите с собой нескольких офицеров, которые потолковее… Ходатайствовать за весь полк не смогу, вы знаете позицию Алексеева…

Вяземский кивнул, он знал позицию: на лето этого года Алексеев в помощь французам спланировал генеральное наступление Западному фронту Эверта, поддержку наступления Северному фронту Куропаткина и только демонстрационное наступление для Юго-Западного фронта Брусилова. А когда Брусилов вызвался на самостоятельное полноценное наступление, а Эверт и Куропаткин поначалу отказались и только после вынужденно согласились, что наступать будут, Алексеев основу плана сохранил, Брусилову самостоятельно наступать разрешил, но предупредил, что никакой дополнительной помощи ему не будет, ни войсками, ни артиллерией.

– Спасибо, Александр Петрович, думаю, не стоит, да и вряд ли получится, будете только отвлекаться на безделицу, я уж как-нибудь со своими, а там, как говорится, бог не выдаст…

– Свинья не съест… – подхватил Адельберг.

 

XII

Солнце над Сморгонью светило ярко, и было тихо. Сашка открыл глаза.

Он очнулся на спине, под правой рукой что-то мешало, он посмотрел, его рука согнутым локтем покоилась на чьей-то голове, судя по серой одёжке, убитого немца. Сашка убрал руку и стал приподниматься на локтях. Он лежал поперёк траншеи, а рядом было много других: на спине, ничком, на боку с вывернутыми ногами и руками, у всех были открытые глаза, и все смотрели не мигая и, как Сашке показалось, в одну точку, каждый в свою. Вдруг он почувствовал боль в правой ноге и всё вспомнил.

«Ранили, суки! – Он ещё приподнялся, опёрся спиной о высокую стенку и поднял глаза – солнце наяривало прямо над головой и пекло. – Жарко сегодня…»

Последние две недели лили серые холодные дожди, похожие на осенние, – и всё казалось неправдой. С самого утра прямо в голову пекло солнце – вот это была правда.

Сашка упёрся руками и ещё подтянулся, руки скользили по влажному песку. На дне широкой и глубокой траншеи стояли жёлтые мутные лужи. Правая нога болела.

Немец лежал лицом в луже, ранцем вверх. Сашка стал мысленно ощупывать себя, на нём ничего не было, перед тем как ринуться в атаку, он снял с себя всё, сбросил сидор и скатку, оставил только патронные подсумки и винтовку, ещё у него был бебу́т, который он недавно выменял, а точнее, выпросил у Четвертакова. Но сейчас бебута не было. Ещё была фляжка, ну, конечно, вот она, давит в бок. Были наручные часы. Он посмотрел – под разбитое стекло набился песок, наполовину закрывший циферблат, но, что сейчас уже состоявшееся утро, подсказывало высоко поднявшееся солнце.

Он, когда засвистели свистки взводных, как только замолк артиллерийский огонь, выскочил и со всеми побежал к пробитому в проволочном ограждении проходу. Теперь на дне немецкой траншеи он вспомнил, что дальше, когда запрыгивал на бруствер, ноги начали скользить по песчаному бугру, и, как на салазках, на своих длинных ногах он съехал вниз. Видимо, в этот момент пуля и попала ему в правую ногу выше колена.

Он поднял глаза, было тихо, и даже пели птицы.

Когда начинала реветь и бухать артиллерия, всё равно, что немецкая, что своя, птицы замолкали, а когда перестрелка заканчивалась, они снова пели.

Сашка попробовал согнуть раненую ногу, получилось. В траншею он съехал и поэтому оказался, когда потерял сознание, на спине, а не на животе. Это его спасло. Это он сейчас понял. Если бы пуля ударила в другой какой-нибудь момент, он упал бы лицом в грязь и наверняка бы захлебнулся, как захлебнулся лежащий рядом немец. Сашка посмотрел на него. Нет, немец, скорее всего, был убит, ещё когда только падал – из его спины слева торчало ребро с вырванным куском серого сукна на сахарном обломке кости. Пуля прошила сердце, немец умер, когда падал, а дальше пуля вырвала ребро.

Эта траншея была на нейтральной земле, и, когда поднялись русские, чуть позже из своих траншей поднялись и немцы, и они бежали навстречу друг другу и встретились, перепрыгивая через эту траншею.

Его пуля вонзилась в ногу выше колена, а вышла странно, не сзади, а сбоку. Значит, она попала прямо, ударилась в кость и срикошетила вбок. Если бы она прошла насквозь, он этой раны не почувствовал бы, по крайней мере сразу, и бежал бы или прыгал дальше, но она задела кость, поэтому от боли он потерял сознание. Несколько уроков медицины, полевой хирургии, как её называл доктор Курашвили, он же и дал, поэтому Сашка был сведущий.

Но, главное, что пуля вышла, небольшие расплывы крови на штанах были в двух местах, где пуля вошла, и сбоку, где вышла.

Он ухватил за плечи немца и подтащил ближе. Странно, но немец был в полной амуниции, рядом лежал пикльхельм в новом, незастиранном суконном чехле, воротник куртки был свежий, тоже незастиранный, и ранец новый, он-то и был нужен. Сашка стал расстёгивать ремни. Новые застёжки блестели нигде не поцарапанные, без намёка на ржавчину, он открыл, запустил в ранец руку и стал щупать, надо было в первую очередь нащупать индивидуальный пакет, а может, ещё что-то полезное, не вытаскивая всего наружу, потому что вытащенное свалилось бы в жидкую грязь на дне траншеи, дождей вылилось так много, что песок не успел впитать.

Хотя траншея была уже и не траншея в полном смысле этого слова.

Говорили, что её отрыли русские по северной окраине Сморгони ещё весной, тогда это была передовая, когда в марте попытались наступать и отбили у немца пару сотен шагов. Но залегли там, где их накрыли тяжёлые пулемёты, и стали окапываться. Правильно окопаться не успели, были выбиты контратакой. Заняли немцы, и стали копать дальше, и выкопали больше, и перекинули бруствер на южную русскую сторону. Через несколько суток русские ночью в плотном тумане в самый час совы, около четырёх утра, подползли и стащили их винтовки и атаковали, но, как ни странно, тут же ночью были обстреляны немецкими бомбомётами и их и своих, и тогда все разбежались, одни на север, другие на юг. После, несколько месяцев, по обе стороны все сидели и только перекидывались минами и гранатами и насаждали проволочные заграждения. Это можно было бы считать игрой, если бы между этой траншеей и передовой русских с юга на север не протекала мелкая, но очень неудобная речка, делившая еврейское местечко Сморгонь на запад и восток. Речка называлась О́ксна, и, видать, проживавшие здесь до войны евреи так её любили, что такому плюгавому ручейку дали имя. Русские назвали бы её Переплюйка, а может, и называть бы не стали, канава и канава. У городского кладбища Оксна изгибалась и текла на северо-восток, соединялась с такой же плюгавой Гервя́ткой, образовывала болото и из болота впадала в широкую Вилию, на ближних берегах которой местные евреи так долго и в таком количестве выделывали шкуры на почти десятке заводишек, что гнилая вонь кожевенного производства не выветрилась за почти что год, когда сюда пришли немцы и война.

Так говорили.

Те, кто так говорил, сами доподлинно этого знать не могли, потому что русские пришли после 2 сентября прошлого года, после германского прорыва под Свенцянами, и появившиеся немецкие кавалеристы генерала фон Гарнье велели населявшим Сморгонь евреям убираться.

Сейчас ни от Сморгони, ни от полутора десятков кожевенных заводов не осталось и следа. Только по мусору, валявшемуся между русской и немецкой передовыми линиями, можно было определить, что две стороны сошлись в центре этого городишки, этого местечка. Артиллерия разбила всё в щебень и разгладила, как будто по городку провели ладонью, заравнивая бывшие дома, а сейчас уже только битый кирпич и обгорелые брёвна и доски. Впрочем, брёвен и досок тоже почти не осталось, всё ушло на обустройство блиндажей, траншей и окопов. Поэтому эта траншея была хотя широкая и глубокая, но разбитая и с обваленными стенками.

Сколько раз на ней сходились, столько раз её накрывала или их, или своя окопная артиллерия и превратила в череду воронок. Лишь в некоторых местах сохранились более или менее ровные стенки, тут Сашка и оказался.

Как хорошо, что немец упал мордой вниз, в его ранце всё было сухое и целое и так всего было много. Когда Сашка вытащил один за другим три индивидуальных пакета, он даже подумал, что немец совсем новенький, что ли, только что на фронте?

Было непонятно.

Пальцы скользнули по гладкому – Сашка понял, что он нащупал бутылку. Солдаты германской армии получали винный запас, шнапс, и держали его во фляжках. Сашка вытащил бутылку с залитым сургучом горлышком.

Он удивился.

Хозяйство друг друга солдаты обеих армий знали хорошо. Это были посылки мёртвых живым. Сашка знал, что где лежит и сколько его должно быть. Всё зависело только от того, когда солдат обновил содержимое: германский – ранца, русский – сидора. Немцы выуживали из русских заплечных мешков сало и настоящие крупы, ещё хороши были русские консервы, они были тоже настоящие, табачок был ничего, никогда не было сигар, совершенно никчёмным был чай, это свинское пойло могли пить только русские, причём вёдрами. Сделанные из патронных гильз зажигалки были почти одинаковые, может быть, немецкие чуть более мастеровитые. Русские выбрасывали немецкую жратву сразу, если было хоть немного своей, оставляли галеты, бекон, шнапс и всё, что было из железа, то есть металла: зажигалки, ножи, застёжки от ремней, фляги, котелки – металл у герма́на был добрый. Часы, и для тех и для других, – это обязательно. Ихний кофей был дрянь, и это свинское пойло могли пить только Гансы и Фрицы.

Сашка рассматривал бутылку.

Кровь на ноге запеклась, не текла, но Сашка знал, что стоит ногой пошевелить – и кровь снова может пойти, поэтому он сейчас выбирал всё необходимое, чтобы обработать рану и перевязать. Надо было всё сделать быстро, кто знает, сколько тут ещё придётся торчать. На бутылке он разобрал между другими словами «Ron», то есть «ром», понял он. Это было здорово. Не потому, что хотелось выпить, на самом деле выпить не хотелось, кружилась голова, и подташнивало, но ромом можно было обработать рану. Бутылка была тёмная, почти чёрная, он её поднял и посмотрел на свет – полная.

«Подходяще, – думал Сашка и приноравливался, как её открыть, горлышко было облито сургучом, а внутри, это он знал по опыту, наверняка загнана очень плотная пробка, похожие бутылки были в кабаке, где он служил, у буфетчика. – Однако странно всё это… в атаку со стеклянной бутылкой…» Он разглядывал бутылку, и вдруг ему пришла одна догадка, и он стал разглядывать немца. Догадка оказалась верной – каблуки на сапогах у немца были не стоптанные, новые, острые.

«Надо бы снять, если впору окажутся, пока не окостенел».

Ещё русским нравились германские сапоги, они были с крепкими коваными подошвами. Если попадались новые, то их хватало почти на полгода. У наших были хорошие голенища, а у германца подошва. «Вот бы вместе шили! – шутили одни, да, наверное, и другие. – Русско-германскому сапогу сносу бы не было!» Правда, с каждым годом войны сапоги и тех и других становились хуже.

«Прямо с эшелона, что ли?» – следующая догадка пришла в голову, и он стал всматриваться в других немцев, их рядом валялось персон пять, и на всех было всё новое.

«Точно, прямо с эшелона!» – понял он и ещё понял, что как бы то ни было, а размер он сможет подобрать из пяти-то пар: што твой магазин, только «прикащика» не хватает!

«И чё, так не справимся?»

Он увидел, что у его немца из-за голенища что-то торчит: «Нож, засапожный, вот здоровско, щас я им бутылку-то и открою». Он повернул немца боком, и в это время с германской стороны тукнуло, и с холодным пугающим свистом стала налетать мина.

«Ничё! Раз свистит, значит, не моя…» – успокаивая себя, подумал он, но опять-таки по высоте звука определил, что не моя-то не моя, а вот в землю воткнётся близко. Он натащил немца, как одеяло, на себя, и в этот момент мина упала внутри траншеи шагах в семи от того места, где он лежал. Он вовремя натащил на себя убитого, потому что почувствовал, как тело того дёрнулось, земля дрогнула от близкого разрыва, полетела жидкая грязь, вздрогнул и немец.

«Попали, што ли? Во дают! – ухмыльнулся он, но стало страшно. – А если б я им не прикрылся… А, немец? Как тебя, Фриц или Ганс? Спаситель ты мой!»

Немец, ясное дело, промолчал, и Сашка закрыл ему глаза. Отёр с руки песок о серые немецкие штаны и услышал ещё несколько: тук – тук – тук. Прилетели ещё мины, ударились внутри траншеи, но уже не только справа, но и слева, забросали всё мокрым песком, грязью и глиной с бруствера.

«Если ща наши не ответят, – подумал Сашка, – значит, герма́н пойдёт в атаку, тогда мне или крышка, или плен…»

Через секунду послышалось ворчание с юго-востока, выстрелили очередью русские трёхдюймовки, и через несколько секунд на германской стороне взорвалось.

«Ударили! Значит, немчура пока што посидит!»

* * *

– Ночью будем менять… Первый и третий на отдых, пятый и шестой на позицию. Потери? – спросил Вяземский и посмотрел на Щербакова.

– Аркадий Иванович, разрешите сейчас на позицию, пока светло, а когда вернусь, я уже буду всё знать и рапортички составлю мигом… и схему обновлю. Разрешите?

Вяземский смотрел на полкового адъютанта. Сколько раз он буквально за ремень, за хлястик шинели, за взмокшую от жаркого лета гимнастёрку, можно сказать за адъютантский аксельбант удерживал Щербакова от «хо́жения на супостата», а тот всё рвался, как камень из пращи.

– Слово даю, Аркадий Иванович, только туда и обратно…

«А тогда зачем, если только туда и обратно? – усмехнулся про себя командир полка. – Глянуть, что ли… одним глазком?»

– Хорошо, туда и обратно, – разрешил Вяземский. – И прихватите с собой Василия Карловича, тут командующий батареей из тяжелого дивизиона со своими разведчиками и связистами, прошу знакомиться…

Из темноты блиндажа вышел на свет юный подпоручик с Георгием IV степени.

– …просит помочь ему определиться с наблюдательными постами, скажите фон Мекку, пусть поможет, я ему сейчас напишу кое-какие мои соображения, – сказал Вяземский, опустил глаза к бумаге, но всё же коротко глянул на адъютанта, тот после того, как кивнул гостю, повесил нос.

«То-то, – ухмыльнулся Аркадий Иванович про Щербакова. – Кого хотел обмануть?»

В Щербакове не было ничего такого, что мешало бы пустить его в дело. Но порядок есть порядок, будет случай, получи эскадрон и «руби их в песи, круши в хузары». Однако на сегодняшний день ни один из офицеров пополнения на его роль не годился, так Щербаков соответствовал задачам полкового адъютанта – исполнителен, аккуратен, точен, вежлив, воспитан, отлично рисует схемы и пишет документы печатными буквами. Ростом невысок, крепок, здоров, блондин «три волны», с начала кампании ни одной простуды, прекрасный стрелок и удивительно со всеми на равных, и все к нему, как к равному.

«Пусть при штабе побудет!» – уже успокоенно подумал Вяземский и стал рассматривать схему, начерченную, кстати, блестяще, чем тот постоянно и занимался, Щербаковым. Перед участком, где находились четыре эскадрона 22-го драгунского Воскресенского полка, равно как перед соседями справа и слева, практически по всей линии фронта, между нашими и немецкими передовыми траншеями, только с нашей стороны, протекала Оксна. Это было хорошо, если обороняться – немцам надо было, прежде чем достичь наших позиций, перебраться через эту переплюйку. Переплюйка переплюйкой, но сколько уже солдат, вроде как играючись, положил там противник. Всего-то три-четыре шага шириной, твёрдое песчаное дно, но вот же, одним махом не перепрыгнешь. Русские её очень любили, если, опять-таки, обороняться. А вот наступать, тогда уже им приходилось преодолевать и задерживаться на рубеже, пока не перейдут. Было время, когда Оксна почти пересохла, но последние дожди её снова наполнили и сделали настоящей преградой. Следующей преградой была старая траншея, которую до сего дня не взяли ни немцы, ни наши.

Вяземский смотрел схему, на ней были условно обозначены сосед справа – 253-й Перекопский и сосед слева – 254-й Николаевский полки 64-й дивизии генерала Александра Ефимовича Жданко и противник. Противник окопался в трёхстах шагах от заброшенной, а точнее, никем не взятой траншеи – таким образом, до противника было приблизительно от шестисот до тысячи шагов: и так по всей линии фронта, через весь городок Сморгонь по его западной и северной окраинам. На правом фланге фронт упирался в Вилию, на левом шёл вдоль шоссе на деревню Крево.

Щербаков покинул командирский блиндаж вместе с артиллерийским подпоручиком. Подпоручика ждали три его связиста и три разведчика, на всех висели катушки с проводами и коробки с панорамами, дальномерами и телефонными аппаратами. Солдаты внутри хода сообщения, покряхтывая, поднялись с завалинки, плюнули на цигарки, погасили и затоптали каблуками в песок. Эскадронный блиндаж фон Мекка был вторым от Сморгони, и Щербаков возглавил команду.

Дорога через Залесье в Сморгонь на передовую разрезала лес прямой чертой с юго-востока на северо-запад, справа лес примыкал к Вилии, слева был просто бесконечным белорусским лесом, от Сотворения мира росшим на серо-желтом доисторическом морском песке и болотах. До войны просто просёлок, сейчас это был канал-тоннель, выкопанный на глубину до полутора саженей и шириной в две пароконные навстречу друг другу артиллерийские запряжки. Сверху тоннель, дорога из тыла русских войск на передовую в бывший еврейский городок Сморгонь, был замаскирован накатом из брёвен и набросанным поверху лапником, поэтому курить при перемещении было слишком опасно – демаскировало, – и не рисковали.

Щербаков правил еврейскими дрожками, рядом водил по сторонам удивлёнными глазами подпоручик. Щербаков всё, что было кругом, видел уже с апреля месяца и напевал себе под нос, тайно поглядывая на Георгия на гимнастёрке подпоручика:

– Не стоят, а храпят кони вороные, не ржавеют, а горят сабельки кривые…

– Что поёте, поручик?

Артиллерийский подпоручик был нахал, как ни есть только вчера побрившийся первый раз в жизни и то вафельным полотенцем, это было видно, и ещё было слышно, потому что Щербаков напевал известнейший во всей русской императорской армии гимн гвардии Александрийских чёрных гусар.

– А вы что кончили, подпоручик? – не ответив на глупый вопрос, миролюбиво спросил Щербаков и снова стрельнул глазами на Георгиевский крест.

– Математический факультет Казанского университета…

– Математик, значит…

– Точно так, Николай Николаевич…

– Оно и видно, Макар Макарыч, это гимн…

– А вспомнил, Николай Николаич, чёрных гусар…

– Именно, именно…

– А что это за тоннель такой?

– Это?.. – Щербаков оглядел высокие стены. – Это, Макар Макарыч, можно сказать, дорога жизни…

Дорогу жизни оборонявшие Сморгонь русские войска прокопали в течение почти что года от тыловой базы и до самой передовой. Навстречу Щербакову и подпоручику спереди и следом сзади двумя непрерывными потоками, хотя и с приличными интервалами двигались пароконные телеги с солдатами, санитарные двуколки, еврейские таратайки, офицерские брички, артиллерийские парки и горячие полевые кухни. Ехали молча, ничего не дымило, и никто не курил.

– А откуда здесь весь этот транспорт?

– Местный, можно сказать…

– А эти дрожки?

– И эти… свезли, откуда смогли…

Эти дрожки нашли драгуны на берегу Вилии рядом с огромной воронкой от шального германского «чемодана». Один из просёлков упирался в речной заливчик с широкой поляной, окружённой низким подлеском. Дрожки опрокинуло набок, целые, только дно было выломано взрывом и осколками, а чуть дальше лежали почерневшие трупы, по одежде: мужчины и женщины. Драгуны дрожки поставили на колёса и отдали полковым кузнецам, а трупы тут же в воронке и похоронили, потому что городское кладбище находилось на нейтральной полосе, на северной окраине Сморгони, не просить же германца дать возможность похоронить чету местных евреев. Отец Илларион по своей охоте поискал по соседним полкам евреев-солдат, не нашёл, осенил себя крестным знамением – прислуживал отцу Иллариону церковником кузнец Петриков, – окропил воронку с выправленными драгунами стенками святой водой и, когда останки засыпали, прочитал поминальную молитву. Поп из пехотного полка спросил, зачем он это делает, а отец Илларион ответил: «Бог един, батюшка, а грех я отмолю».

На дороге Щербакова уже ждал фон Мекк, и рядом поручик Гвоздецкий. За ними прислонились к стенке бокового хода сообщений трое полковых связистов, тоже с коробками и катушками. За дрожками Щербакова следовала полупорожняя телега, в ней сидели связисты-артиллеристы, туда же уселись ожидавшие. К ним пересел артиллерийский подпоручик, а фон Мекк занял его место рядом со Щербаковым.

– Слышали новость?

– Какую?

– Дрок предпринял вылазку, туда же напросился Клешня, и не вернулся.

– Это как так? – Щербаков повернулся к фон Мекку.

– Вот так!

Щербаков слушал фон Мекка.

– Дрок послал разведку боем. Четвертаков и весь первый взвод пошёл, немцы тоже выдвинулись и оказались от ничейной траншеи на равном расстоянии, шагах в двадцати…

Щербаков слушал.

– …После проволоки кто-то стал подниматься, уже, скорее всего, никто не вспомнит кто…

– Уж не Клешня ли?!

– Мог и Клешня, Николай Николаевич!

– Вернётся, спросим…

– Думаете?

Офицеры замолчали, и некоторое время ехали молча. С их лицами и золотыми погонами сквозь накат и ветки маскировки сверху лучиками ярче, тоньше заигрывало июньское солнышко.

– Короче говоря, в траншее все оказались одновременно, и там Четвертаков и командир отделения, этот, как его…

– Доброконь…

– Он самый, положили человек то ли шесть, то ли семь.

22-й драгунский Воскресенский полк стоял в лесу, на правой обочине дороги от Залесья в Сморгонь. Вдоль левой обочины шла железная дорога в Молодечно, тоже замаскированная, а правая обочина была лесом между дорогой и дальним берегом Вилии. Тут и дальше на юго-восток окопался весь тыл обороняющих Сморгонь русских войск.

– А откуда известно?

– Что?

– Про Клешню.

– Дрок с двумя ранеными прислал короткую рапортичку…

– Кто раненые?

– Четвертаков и Доброконь…

– А остальные?

– Все целы, только исчез Клешня!

– А вы уверены, что он исчез, а не…

– Сдался в плен? Нет, уверен, он давеча перед денщиками хвастал, что сделает такое, что «получит Егория»…

– Во даёт!

– Даёт-то даёт, да только Аркадий Иванович за Сашку-то по головке не погладит…

– Известное дело, Клешня ведь, по слухам, прошлый год в Москве чуть ли не спас ему жизнь…

– Что-то в этом роде… Надо будет слазить в этот траншей, дальше-то куда он мог деться? – Фон Мекк прикрылся ладонью от игравших прямо в глаза лучиков солнца.

– Если живой…

– Или немцы не утащили…

– Типун вам на язык!

– Вот-те здрасьте-нате! А я-то тут при чём?

Не доходя полутора-двух километров до Сморгони, тоннель начинал расходиться, растекаться, как русло большой реки, на ходы сообщений, которые, в свою очередь, вели на передовую, и общий поток людей и грузов разделялся по мелким ручейкам этих ходов сообщений дальше. Первый и третий эскадроны Дрока и Рейнгардта стояли на передовой уже с начала недели, второй и четвёртый сидели во второй линии, пятый и шестой отдыхали в Залесье. Пятому и шестому сегодня в ночь менять Дрока и Рейнгардта, а фон Мекк и четвертый пока оставались на месте.

Вяземский с соседями-пехотинцами выработали план, как занять ту траншею, которая застряла ничейной на нейтральной полосе. Уже всё продумали и подготовили, в том числе с артиллеристами, но пошли дожди, вздулась Переплюйка-Оксна, и планы были отложены. С инициативой пришёл Курашвили, он в обозе II разряда среди «дедо́в» нашёл пару ревматиков, и те «доклада́ли» ему о своём здоровье, мол, ломит кости, значит, быть дождю, перестаёт – быть вёдру. Вчера Курашвили угостил разведённым спиртом ревматиков-предсказателей, и те назначили вёдро. Вяземский созвонился с тяжёлым дивизионом, дивизионом полевой артиллерии, и сегодня Дрок должен был провести разведку боем. Разведка не удалась, германцы хорошо пристрелялись по этой траншее из миномётов и бомбомётов. Но от дальней разведки с аэростатов и от артиллеристов были получены сведения, что немец затевает недоброе, вроде бы газовую атаку. Сведения подтвердились из 19-й воздухоплавательной роты: наблюдатели с привязного аэростата доложили, что видели немцев, что те с грузовиков перетаскивали в окопы не то баллоны, не то снаряды. О том же докладывали и артиллерийские корректировщики, они обстреляли германские позиции, и в одном месте после взрыва поднялось мутное облако, и германские солдаты разбежались. Всё сходилось на том, что германец таки готовит газовую атаку. Такого поворота ожидали, нанесли на бруствер сырого хворосту и раздали нижним чинам и всему наличному составу новые маски. Но задумка была другая – выбить немца из его передовых позиций, поэтому в полк к Вяземскому прислали корректировщика от тяжёлого артдивизиона. Про корректировщика было сказано, что подпоручик героический, что месяца два назад он, будучи наблюдателем на змейковом аэростате, застрелил из револьвера немецкого лётчика, пожелавшего его убить.

* * *

Когда всё затихло, Сашка отвалил от себя немца и вытащил у него из-за голенища отличный ножик с не очень длинным лезвием и очень удобной рукояткой из настоящей козьей ножки с настоящим копытцем. Обил сургуч, пробка сидела крепко, вынуть её без штопора было никак. Сашка стал вырезать пробку из горлышка, а потом просто продавил и задумался. На нём была его собственная фляжка с водой, выливать было жалко, на немце тоже была фляжка, Сашка дотянулся, разрезал ремень, и фляжка оказалась в руках, в ней булькал шнапс. Выливать воду из своей фляжки очень не хотелось, потому что потом её, воду, было неоткуда взять, и Сашка стал оглядываться. Однако бутылка была открыта, дело было сделано, из горлышка пахло хорошим спиртным, но Сашка знал, что если выпить, то потом захочется пить, значит, надо будет свою воду тратить… «Чёрт с ним, – решил он. – Выпью, когда спасусь! Если останется!» Он поднялся на здоровой ноге, спустил штаны и исподнее, налил в ладонь рому и стал вытирать вокруг раны на входе и на выходе. Стало так больно, что на мгновение помутилось сознание, и он еле устоял на одной ноге. Потом он крепко сжал зубы и полил ромом саму рану и на входе и на выходе. Думая о боли, даже зажмурился, но было уже не так больно. Перевязал, посмотрел на свет – в бутылке рому почти не уменьшилось, он не заметил расхода. Он так и стоял с забинтованной ногой, со спущенными штанами, держа открытую бутылку в одной руке и балансируя другой, и что-то услышал, что, пока не понял. Он застыл.

Солнце светило в макушку. От земли, от песка на дне траншеи и от песчаных стенок исходил пар, его не было видно, но по тому, как дышал воздух, было понятно, что земля прогрелась, парит и пески выдыхают влагу, которой напитались из прошедших обильных дождей. Но он услышал не шевеление воздуха, не это. Он поставил бутылку на песок, чуток надавил и проверил, крепко ли стоит, натянул штаны, подпоясался и только когда почувствовал себя уверенно, стал прислушиваться.

– И́льфе… – вдруг услышал он слева и посмотрел. Из-за осы́павшейся стенки торчали немецкие сапоги – два, и вдруг стал один. Боковым зрением он видел только что два сапога, а теперь видит один. Он видел этого немца, тот лежал мёртвый и спокойный, а вот теперь немец оказался неспокойный, двигающий ногами в сапогах и очнувшийся, как полчаса назад сам Сашка. По траншее можно был уйти вправо очень далеко, как, впрочем, и влево, траншея была длинная, во всю линию фронта, но Сашка об этом даже не подумал. Рядом с уже знакомым ему убитым немцем лежала его немецкая винтовка. Сашка поднял и опёрся, теперь можно было доковылять.

Недобитый немец лежал на спине и смотрел на появившегося с винтовкой в виде костыля Сашку. По тому, как немец был бледен, Сашка догадался, что тот ранен так, что не опасен, и Сашка стал его разглядывать. И увидел, что в том же месте, где была его рана, то есть правая нога выше колена, торчит обломанный штык, и сразу понял, что штык попал в кость, крепко застрял, так крепко, что обломился, и сейчас немец, скорее всего, чувствует очень сильную боль, а скорее всего, очень-очень сильную.

Сашка вернулся, взял бутылку, подволок немца за плечи к песчаной стенке, прислонил и, преодолевая боль в собственной ноге, присел с бутылкой возле немца. Немец на него косил глаза, скрипел зубами, но молчал.

– Пей, как тебя, Ганс, Фриц? – сказал Сашка и стал подмеряться, как поднести бутылку ко рту немца так, чтобы тот не захлебнулся, но и не пролил, и подумал, что, скорее всего, это Ганс, потому что Фриц лежит там, это его бутылка.

– Стани́слав, – тихо, почти не шевеля губами, произнёс этот… как его… Стани́слав?

Сашка удивился, среди немчуры Станиславов он не помнил.

– Стани́слав? – переспросил он.

– Стани́слав Катчинский, я не немец, я по́ляк… я из мяста Познань.

Сашка знал, где По́знань, по-немецки – По́зен, и стал думать об этом, и не заметил, что Стани́слав впился глазами в бутылку.

– То бутла пана Мачульскего… – еле слышно сказал он.

Сашкина рожа сама по себе разъехалась от удивления.

– Какого Мачульского?

– Пан Мачульский… жо́лнеж, мой со́нсяд по мясту По́знань… наша пу́лку бы́ло едэн плуто́н на батальон по́ляки…

Сашка посмотрел на бутылку, и ему захотелось её куда-то деть, но он себя остановил, он же не распивать её сюда принёс и не украл.

– Пана Мачульскего имья, як меня, Стани́слав…

«Был пан Мачульский!» – подумал Сашка.

– Он ма́ртвы?

Сашка кивнул, но вдруг ощутил, что больше не может говорить с этим странным поляком в немецкой военной форме и обломком русского штыка в кости.

– Ладно, хорош болтать. – Он напустил на себя суровость. – Давай пей, я вытащу этого… – Он показал на штык.

Стани́слав, или как там его, взялся за бутылку, но его рука соскользнула без сил.

– Подставь губу, – сказал Сашка и выпятил, отклячил свою нижнюю губу, демонстрируя, как надо. Видно, рожа у него получалась смешная, и поляк заулыбался. – Чё лыбишься, щас от боли помирать будешь, давай губу…

Поляк приготовился глотать, и Сашка поднёс к его рту горлышко.

– Пей много… сколько сможешь…

С горем пополам поляк выпил несколько глотков и показал рукой на карман на френче. Сашка догадался и вытащил пачку помятых, но целых сигарет, у убитых немцев они такие давно находили, удобные, но табачок – дрянь. Сашка достал зажигалку, они закурили и сразу об этом пожалели, потому что на немецкой стороне тукнуло подряд четыре раза. Мины разорвались две на бруствере, две в траншее, но далеко и за отвалом песка, за которым лежал Станислав. Всё обошлось, и они стали разгонять руками дым.

– Шви́ньи, па́лечь не дали! – вымолвил Стани́слав и попросил бутылку, он немного окреп.

– Ну, всё, хорош, а то всю выхлебаешь, и протереть рану будет нечем…

– А ниц не тшеба… – Стани́слав поводил рукой, как будто что-то протирает или от чего-то отказывается. – Вкротце бендже газо́ва атака, здохнем як псы…

Сашка сначала не понял и растерялся, потом до него дошло про «газо́ву атаку», дошло, что «вкротце» – значит атака «вот-вот», и про то, что «здохнем як псы». От этого внутри как будто бы всё обвалилось, но он почему-то решил не переспрашивать, хотя бы потому, что ещё неизвестно, будет атака или нет, неизвестно, куда ветер подует… и он стал подстраиваться к поляку так, чтобы ему с его раненой ногой самому было удобно взяться за обломок штыка, и одновременно поглядывал на траву, стоявшую на краю траншеи. Поляк увидел его приготовления и стал показывать рукой, чтобы Сашка посмотрел.

– Ром не му́ши лячь… ром бе́нджем пичь, а лячь есть шна́пса, чистый, ту… – И он показал на свой поясной ремень.

«И правда, зачем добро переводить?» – мысленно согласился Сашка с мнением поляка не тратить ром, кивнул и взял протянутую фляжку.

Трава стояла не шевелясь.

Он снял с себя ремень, сложил пополам, поляк понял, взял в зубы сложенный ремень, закрыл глаза и зажмурился так, что Сашка испугался, что глаза у поляка сейчас брызнут.

Сашка только дотронулся до торчащего обломка штыка, и поляк зарычал в ремень и выкатил глаза, и Сашка понял, как надо делать. Он ощутил, что штык в кости засел крепко, сначала было подумал, неплохо бы раскачать, но сразу дошло, что такой боли поляк не переживёт, он сказал:

– Посмотри, чего летит… – и, когда поляк поднял глаза к небу, дёрнул штык так, что у самого сверкнула боль, и он еле усидел. Когда посмотрел на поляка, тот лежал с закрытыми глазами, обмякший и без сознания, а штык был у Сашки в руке, кончик штыка, только что сидевший в кости, блестел, как новенький, а серое сукно немецких военных штанов стало темнеть от крови. Тут нельзя было медлить, бинт был готов, и Сашка стал сильно перебинтовывать рану на ноге поляка поверх штанов. Когда перебинтовал, опустился рядом на песок и вытянул ноги. И отхлебнул рома, и почувствовал жар, а через несколько секунд его пробил озноб, и захотелось сжаться в комок и залезть куда-нибудь под одеяло. Из последних сил он вжал открытую и уже наполовину пустую бутылку в песок, и… и всё уплыло.

* * *

Дрок в своём блиндаже сидел мрачнее тучи.

Щербаков разговаривал с ним, как ни в чем не бывало.

– Есть сведения, Илья Евгеньевич, что, как только сменится ветер, будет газовая атака…

– И что нам теперь? – холодными глазами посмотрел на него Дрок. – Дуть всем эскадроном в сторону немцев?

– Ну, уж это я не знаю, вы командуете, – спокойно отвечал Щербаков, – может, и дуть, только я бы вот проверил маски, у всех ли они годные…

В разговор вмешался фон Мекк:

– Для этого, Николай Николаевич, надо наесться гороху до отвала, залезть под одеяло с головой и надеть маску, только так можно проверить без риска для жизни…

– А только для репутации… – вставил слово поручик Гвоздецкий.

Перевёл разговор в деловой тон Дрок:

– Довольно шутить, господа, я расстроен тем, что не уберёг Павлинова, лично мне неловко будет перед Аркадием Ивановичем, если с Клешнёй что-то случится, хотя есть вероятность, что он остался в этой траншее, живой или мёртвый… дальше мы не прошли… Однако об этом достаточно, мне отвечать… маски мы проверили, про баллоны нам известно… теперь давайте к делу.

Все склонились над схемой, и фон Мекк произнёс:

– Идея заключается в том, чтобы расстрелять немецкие баллоны тогда, когда ветер подует в их сторону…

– Ну, тогда действительно будем дуть, пока щёки не полопаются, – недовольно произнёс Дрок.

У него была своя идея.

* * *

Сашка очнулся оттого, что в его глаза кто-то близко смотрит.

«Смерть!» – с холодом в брюхе подумал он.

На него глядели два огромных зрачка, он сморгнул и увидел, что это немец, то есть этот – поляк, через секунду он вспомнил – Стани́слав. Тот пристраивался на одном колене убедиться, жив ли Сашка, и держал в руке бутылку с ромом.

– Жив, хвала Богу. – Станислав отодвинулся от Сашкиного лица и подал ему бутылку.

Сашка помотал головой.

– Нет! – сказал он и потянулся за своей фляжкой с водой. – Вода, пить хочу!

– О! Есть во́да, то до́бже… а́лэ тшеба цо поесть…

У Сашки еды не было, он не взял, а лицо у поляка оказалось не бледное, а землистое с голубыми глазами и таким прищуром, что было очевидно, что он что-то знает наперёд. Русские про таких говорят – «хват»!

Сашке не очень хотелось есть, хотелось пить – много, – лучше бы чаю, но сейчас об этом даже не стоило думать. Он снял с ремня фляжку и подал её Стани́славу, тот отпил глоток и вернул Сашке. Вода была противно тёплая, и хватило глотка смочить горло.

Солнце перевалило за полдень, жарило, и Сашка заметил, что песок на дне окопа посветлел, а края луж очертились и пожелтели, а ещё пели птицы. Трава стояла над траншеей, по ней было видно, что тихо и ветра нет ни в какую сторону.

– А ты кто? – спросил Сашка.

– Пшечеж я чи поведжалэм же естем полякем! – Он ткнул себя в грудь. – Я йест поляк! По-русски!

Сашка понял, но вопрос был в другом.

– А почему за немца воюешь?

– Я… з те́го… я естем… польски належонцей до Немец, з По́знаня…

После глотка воды Сашка почувствовал себя лучше, он подтянулся, крепко опёрся спиной о песчаную стенку и уставился на Станислава.

– …по-русски… я естем обывателем Кайзера немецкего и з тего поводу зосталэм вженты до армии немецкей, а ты сконд естэщ? Място?

– Я, место? – переспросил Сашка.

Стани́слав кивнул.

– Тут?

– Не, ро́дом?

– А, – понял Сашка, – родом из Москвы…

– Мо́сква!.. – как-то странно протянул Стани́слав и стал оглядываться.

– А это все твои, поляки? – спросил его Сашка.

– А як имье пана избави́теля? – не ответил на вопрос Стани́слав. – По-русски – имье.

– Моё?

Стани́слав кивнул.

– Я Сашка, Александр…

– Пан ма два именья? Са-шка и Александр? Александр, я вьем, Александр Македоньски, а Сашка?

– Сашка, это меня так все кличут, а по метрике я Александр…

– Но, добже, пан Сашка-Александр, цо бэнджемы ро́бичь?

Этот вопрос, «что делать», в Сашкиной голове и так сидел, поляк мог не спрашивать, но, пока светло, ни о чём таком можно было не думать, сейчас надо просто дожить до темноты.

– А как сюда попал?

– Гдже?

– Ну, вот! – Сашка показал рукой на траншею. – Тут!

– З Франции, твердза Верден, там мне зосталэм рана. – Стани́слав показал сначала на раненую ногу, потом на своё плечо. – Рана, и зкеровано мне до дому, до Познань… тилько по́том ту, чекавы пан Александр. Вставай, тшеба ще доведжечь цо ту и як…

– А там все твои? Поляки? – снова спросил Сашка и показал на трупы.

Стани́слав посмотрел направо, смотрел долго и вздохнул. Сашка понял, что все.

– Вкрутце бэндже остшал… стше́ляй, – сказал Стани́слав, показал, как стреляют пушки: «Пух-пух!», потом на часы и стал подниматься.

И тут Сашка вспомнил о другом вопросе, который застрял у него в голове.

– А почему твой поляк, этот, как его, Ма… Мо…

– Пан Мачульский?

– Он самый, побежал в атаку со стеклянной бутылкой? Как будто вы только с эшелона…

– А мы и ест ты́лько з почо́нгу, з эшелону. Кту́рых змени́ли, ста́рый пулк, тэ оде́шли в но́цы. Мы за́лищмы их позы́цье, а з ра́на, з у́тра, вшы́стко розпоче́ло, од разу побегли до атаку, навэт не вы́спалищмы и не е́длищмы щняда́нья… – Догадываясь, что Сашка, скорее всего, его не понимает, Стани́слав помогал руками, жестикулировал, и Сашка понял, что на германских позициях произошла замена, старые части ушли, этой ночью пришли новые, с ними пришёл Стани́слав, и сразу побежали в атаку не спамши, не емши и не пимши.

– Каву не пили? – понимающе кивнул Сашка.

– Кавэ не пи́лищмы…

– Ладно, не пили так не пили… – Сашка вдруг почувствовал голод и то, что нога стала болеть меньше. – А как твоя нога?

– Жьле, наступичь не мо́гэ…

– Ну, если не «мо́гэ», так и не наступай. – Сашка стал подниматься, Стани́слав, как мог, ему помогал. Сашке было хреново в этой траншее не только из-за ноги, а ещё потому, что с его ростом надо было ходить на полусогнутых.

– Ты так гло́вы не выставяй, – сказал ему Стани́слав и показал на голову. – Наши добже стшелён.

– Это мы знаем, – безнадёжным голосом промолвил Сашка, немецкие меткие стрелки уже положили много русских, и пошёл к трупам поляков. – Чего у вас в рюкзаках, чего можно съесть?

– Зобачь сам.

Сашке было неловко. Когда они иногда лазили по рюкзакам убитых или проверяли пленных, то это были убитые или пленные, а Стани́слав был живой, и на дне траншеи лежали его товарищи.

– Ты ничего, не против, если я посмотрю?

– Патш, я бы и сам попатшил, – Стани́слав показал на глаза и на ногу, – але не дойдэ, маш льже́йшон, рана, но ты иджь… не зробишь юж им непшие́мнощчи… – сказал Стани́слав и махнул рукой, посылая Сашку смотреть самому, потому что мёртвым полякам уже было всё равно.

Про сапоги – желание подобрать себе пару – Сашка забыл.

– Давай ту ма́ски, – услышал он Стани́слава, он сначала не понял, но быстро дошло.

Сашка срезал с мёртвых рюкзаки и стащил их в одно место, еды нашлось много, противогазовые маски в металлических цилиндрах сложил рядом.

– Ещчё давай плащче, газ ест бардзо труйонцы, жьле для очи и шкуры.

Теперь Сашка понимал, что Стани́слав знает, что говорит, и не зря опасается газовой атаки, которая сжигает лёгкие, глаза и кожу. Сашка даже почесался, и у него возникло желание выползти из этой траншеи и убраться к своим, но он знал, что это бесполезно, германские меткие стрелки и вправду стреляли не хуже, чем Четвертаков с Кудринским из винтовки полковника Вяземского с оптической трубкой – даже на полвершка голову высовывать не стоило.

Сашка лазил по дну траншеи, терпел боль и старался не думать, зачем нужна была ему эта атака.

Он стаскивал необходимое, и тоже поесть, так что даже стало походить на лагерь.

Стани́слав, как мог, помогал.

– Ким естещь? – спросил поляк.

Сашка не понял.

– Ты кто ест?

– Я кто? – переспросил Сашка, он уже думал, что поляк может об этом спросить, и очень не хотелось говорить, что он всего лишь офицерский денщик и повар. – Я драгун! – ответил он.

– А цо то йест? Цо значы «драгун»?

– Это на лошадях, это когда в атаку, а в руке шашка! – размахивая рукой, показал он.

– А кавалерья, драгун… – произнёс Стани́слав, но Сашка ничего в его голосе не услышал такого, что его порадовало бы, и только сейчас до него стало доходить, зачем он сам сюда полез, и дошло, конкретно: надоело жить под землёй и ходить на полусогнутых.

«Побегать, что ли, захотелось?» – спросил он себя. Ответ на этот вопрос не получился полный, но полного ответа в голове пока и не складывалось.

Ещё он переживал за потерянный бебут Четвертакова и за свою пустую болтовню, что вернётся из этой атаки с Егорием.

– Не бы́во конь у нас на фрончье захо́дним, – произнёс Стани́слав, открывая банки с беконом и разворачивая галеты.

– А что было?

– Самоходы, артылерья и газ, венцей ниц не бы́во…

– А как же кавалерия? – заинтересовался Сашка.

– А по цо? Як з карабинув машино́вых зачно́н стше́лячь так целы пулк тру́пув, кони жаль. – Стани́слав говорил так уверенно, что Сашка всё понимал, понял и то, что Стани́слав опытный солдат.

– А как же воевали?

– А мне пра́вье ще не уда́ло – рана в первшы дэнь! А цалы наш пулк францужи зни́шчили, – и Стани́слав провёл рукой крест-накрест, – в едэн атак.

– Они атаковали?

– Не, мы…

– И всё из пулемётов?

– Не, по цо? Вьешь, яке францужьи майон арматы огромнэ, пушки, тши стшалы, – он показал три пальца, – и пулку не́ ма!

Они примостились и стали есть. Сашке в горло не шло, ещё подташнивало, Станислав же ел с жадностью и выпивал, сначала он приладился к рому, но как-то так получилось, что, видимо, счёл ром Сашкиным и перестал его пить, а перешёл на шнапс.

– Мам в Познанье роджьинэ, жо́нка и цу́рка юж доро́сла, вкрутце замонж одда́вачь, а я ту одпочи́вам в тым окопье идьётыцкем… На войне два дни и юж зосталэм ра́ны два раз.

Сашка смотрел на Стани́слава и удивлялся. Он вспомнил, что в кабаке, где служил, буфетчик был старый поляк, говорил по-русски, но нет-нет, поминал свою семью-роджьину, стару́ жо́нку и цу́рку старшую, среднюю и младшую, которых бы впору замуж, да никто не берёт. А Стани́слав, иногда вставляя русские слова, а чаще какие-то непонятные, стал рассказывать, как он жил в своей По́знани, как всё было хорошо до войны, как женился, как отдыхал и выпивал с друзьями, и тогда Сашка понял, что Стани́слав, может, и не опытный солдат: воевал один день во Франции под Верденом – был ранен, и один день тут в России и снова ранен, – а просто очень опытный человек.

– А сколько тебе лет? – спросил он.

– Чтерджьещчи! – ответил Стани́слав, нарисовал на песке «40» и указал рукою на верхний край бруствера.

Сашка посмотрел и ничего не понял, только ветер колыхал траву и гнул её с востока на запад.

* * *

Дрок вместе с артиллерийским подпоручиком долго выбирали что-нибудь подходящее для наблюдательного пункта, потому что местность, на которой расположился бывший городок Сморгонь, была ровная, как стол.

За их спиной приблизительно в полуверсте, а может, и ближе соблазнительно маячили стены разрушенного немецкой артиллерией польского костёла. Однако каждый вершок обломков, которые с перекрытиями ещё высились над землёй, были пристреляны германцем, и для наблюдателей подниматься туда было смертельным риском, все ещё помнили, что не так давно костёл стал могилою четырём русским генералам, нескольким офицерам и нижним чинам – всем разом.

– Не глядите, не подойдёт нам эта кафедра Сморгонской академии, не примеряйтесь, – оглядываясь на подпоручика, говорил Дрок.

– А почему «Сморгонская академия», кого тут учили? – поинтересовался подпоручик.

– Медведей, – безучастно ответил Дрок.

Они наблюдали из бойниц в направлении на запад. Странно вёл себя горизонт: поскольку взору в открывавшейся бесконечности было не за что зацепиться – в Сморгони были разрушены даже печные трубы и не стояло ни одного целого дерева, – то, сколько хватало глаз, горизонт не фиксировался: то, что было далеко, казалось близко и наоборот. Это туманило голову и поселяло внутри животную неуверенность.

Атака планировалась фронтальной на запад, и на этом направлении для наблюдательного пункта ничего не подходило.

– Дальше нам не нужно… возвращаемся, – сказал Дрок, и они вчетвером повернули по передовой траншее на север. Где-то в просветах бруствера, видимо, мелькнула чья-то голова, кого-то из них, свистнули и ударили в бруствер и железные щиты пара пуль. Третья пуля царапнула, сбила фуражку у Гвоздецкого, и его повели в тыл раненого.

Дрок и фон Мекк посмотрели ему вслед и покачали головами.

– Что-то сегодня всё идёт наперекосяк, а всего-то первая половина дня, – пробормотал Дрок.

– А почему Сморгонская академия и при чём тут медведи? – как банный лист пристал с вопросом подпоручик, он догнал Дрока и фон Мекка и не заметил, что в группе офицеров стало не хватать одного. Дрок глянул на него и ничего не ответил. Ответил фон Мекк:

– Потому что здесь когда-то жил польский магнат…

– Понимаю, богатый польский помещик… – как бы сам себе пояснил подпоручик.

– Да, – подтвердил фон Мекк. – А здесь и в России есть забава – дрессированные медведи… вот тут, в этом местечке, под названием Сморгонь, цыгане их и дрессировали для всей империи, потому и академия.

– А при чём тут костёл? – не унимался подпоручик.

Дрок, который со своим ростом шёл по траншее не сгибаясь, на секунду приостановился, обернулся, поджал губы и укоризненно покачал головой.

Подпоручик засмущался:

– Извините, господа, я, наверное, слишком разлюбопытничался…

Они шли с юга, траншея ломалась зигзагом, плечом, метров по пяти – семи, была широкая, с глубоко подкопанными козырьками, подпёртыми толстыми брёвнами. Нижние чины, кроме наблюдателей и пулемётных номеров, вынесенных вперёд, забрались от жары под козырьки, ничего не делали и даже почти не курили. Фон Мекк немного отстал от разрезающего впереди Дрока и обернулся к подпоручику:

– Потому, подпоручик, что в костёле – «кафедра», а если обучение, значит – «академия», а если «академия» – то какая разница, кого учить? Можно и медведей, тем более когда учат цыгане…

Подпоручик замедлил ход и задумался, думал шагов восемь и, когда понял, что ничего не понял, пожал плечами и стал догонять: «Шутят!!!»

От городского кладбища траншея стала забирать на восток.

– Дальше нет смысла, – остановившись, сказал Дрок, снял фуражку и стал протирать её изнутри. Фуражка была почти новая, год, но очень старомодная, хотя и последнего образца. По новейшей родившейся в окопах моде многие офицеры стали вытаскивать из своих фуражек пружинистый натягивающий ободок, и фуражки становились мягкими, похожими на гражданские кепки, видимо, так надоела война. Большинство это восприняло как моду – взяли её за бонтон, – за исключением некоторых, старой косточки, для которых любые новости, особенно ежели форс, воспринимались как лишение девственности без церковного венчания. Дрок, в этом смысле, нового не принимал, а фон Мекк, напротив, предпочитал форс, в смысле – бонтон. Об артиллерийском подпоручике речь не шла, он недавно прибыл из гражданской жизни и, хотя проявил отвагу и успел получить Георгия, оставался штафиркой, гражданским хлястиком, для него фуражка с ободком не стала незыблемой крепостью традиции, а просто головной убор, такой, как носит по большей части расхлябанное, оно же модное большинство.

Подпоручик забраковал все предложения Дрока – маскировать панорамные трубы и дальномеры, не высовывая их над бруствером. Доводы Дрока, что, мол, с той стороны любое изменение ландшафта приводит к артиллерийскому обстрелу в стиле «попал – не попал, кого убило, я не виноват», вызывали возражения, с которыми трудно было не согласиться, потому что, не приподняв оптические приборы над бруствером, просто ничего не увидишь. Русскую сторону спасало одно обстоятельство – в тылу у русских всё-таки была тёмная полоска леса, она немного поднимала горизонт и тем скрадывала. Но это подходило лишь для Кудринского и Четвертакова, которые по очереди охотились на немцев из винтовки командира – поскольку им не надо было сильно высовываться и они стреляли по передовым окопам. Артиллерии же надо было видеть значительно дальше и точнее, то есть из приближённых к противнику точек или возвышающихся; наблюдатели в первой линии работали вместе с наблюдателями из ближнего тыла и с аэростатов.

Перед поворотом траншеи на восток было городское кладбище. Немецкая позиция находилась в тысяче шагах западнее. Между русской позицией и кладбищем протекала Оксна, и сейчас Дрок, фон Мекк и артиллерийский подпоручик по очереди смотрели в трубу, установленную в замаскированном отверстии в бруствере.

– Ну вот, подпоручик, я говорил вам, что на нашей позиции нельзя найти удобного энпэ, так что, простите великодушно…

– Не извольте беспокоиться, господин капитан, – почему-то улыбаясь, ответил подпоручик. – Сейчас мне ясна ваша позиция, однако могу я обратиться к вам с просьбой?

– Да, конечно, обращайтесь…

– Сейчас четыре часа пополудни, хочу попросить у вас разрешения остаться здесь до вечера и понаблюдать, пока мои связисты потянут в тыл связь.

По лицу Дрока было видно, что не нравится ему предложение молодого офицера, фон Мекк был с ним солидарен, но отказать в «понаблюдать» не было резонов, дело военное, мало ли чего «унаблюдают», чтобы «не пропустить врага на Минск и Москву!», как придумали большие командиры, ведь «за нами Россия!».

* * *

Кудринский сегодня на охоту не пошёл. С утра была разведка боем, у противника обострилось чувство опасности, кроме этого наладилась погода, охотиться было не на кого, надвигалась скука. Но Серёжа вспомнил, что в самом начале дождей от дядьки из Алапаевска пришло письмо, и, чтобы не мучить старика неизвестностью, кровь из носа надо было отвечать – кроме дядьки у Серёжи родных не было.

Он почистил винтовку, привел её в положенное состояние, сходил в штаб полка и вернулся в эскадрон.

– Исподнее, – сказал денщик и положил на сбитый из досок стол желтоватую, но чистую и отглаженную стопку белья.

В ночь № 6 эскадрон менял № 3.

В штабе Сергей узнал, что немцы, похоже, готовят газовую атаку. Полк не бывал в газовых атаках, поэтому только вести всё страшнее и страшнее доходили, о том, какие потери несли войска обеих сторон из-за совершенства газов, как оружия, и несовершенства любых защитных средств от него. Сильнее газа людей мучил страх. Говорили, что как ни готовься, а атакованная сторона всегда страдает больше, чем атакующая, – сила ветра была непреодолима, а защитные средства таковы, что хоть рукою отмахивайся от ползущего, стелющегося по земле, поднимающегося всё выше и охватывающего всё большее пространство ядовитого газа. Люди умирали сотнями и тысячами, полками, большая часть на месте в окопах, много в лазаретах, и госпиталя не спасали «уж ежели наглотался…». Поэтому, если атака будет, надо постараться выжить, а когда немец пойдёт в русские окопы истреблять выживших, его надо встретить и наказать, особенно за то, как они добивали отравленных, но не умерших. Когда Серёжа в первый раз увидел длинные крепкие палки, утолщавшиеся как булавы, и вбитые в эти утолщения кованые гвозди наружу, он по-настоящему испугался. Эти булавы напоминали картинки из учебника по истории про древних варваров, которым было неведомо чувство человеческого милосердия. И это страшное с картинок вдруг ожило.

– Спасибо, – ответил Серёжа денщику, и они вместе стали перебирать вещи поручика.

Он готовился к выходу на позицию. Если бы не неизвестность с этой атакой, приготовления были бы обычные, а поскольку всё было неведомо, он и готовился, как привык, и думал о письме, что ответить. Дядька писал, что из Петрограда от его друзей пришла новость, что в лейб-гвардии «жёлтом» кирасирском его величества полку снова подняли вопрос о принятии его, Сергея Кудринского, в полк. Сергей знал, что в боях в составе Юго-Западного фронта полк понёс потери и сейчас вроде вторая гвардейская дивизия, в составе которой полк воевал, переведена в распоряжение Ставки и находится где-то в тылу. Пока это ещё волновало, но уже как-то не так. У Вяземского стал родным шестой эскадрон, он нашёл своё место, и думалось о том, а надо ли переходить в другую часть, пусть даже гвардейскую. А дядька писал: «Когда ты тогда подал рапорт, тебе готовы были отказать из-за нашего с тобою происхождения, ты же знаешь порядки, потом причиной стал какой-то поручик Смолин. Чем ты ему насолил? Где вы встретились? Вы знакомы? А сейчас, точнее, где-то полгода назад, он, что ли, проворовался, в общем, повёл себя так, что его выгнали из полка, и снова возник вопрос о тебе, хотя что изменилось, все ведь знают, какие мы есть – сибиряки! Что ты думаешь по этому поводу, стоит ли вмешиваться? Я думаю, что стоит, но тебе решать…»

Сергей не глядя перебирал вещи, а сам думал: действительно, стоит ли? И вправду, хочет ли он сейчас переводиться в гвардию?

Он глядел на то, что у него забирал денщик, что в стирку, что в починку, отдельно исподнее переодеться перед выходом на позицию. С денщиком Кудринскому повезло, молчуну «барину» достался молчун денщик, иногда ворчал, но совсем непонятно, потому что был волжанин и ворчал на своём.

Поручика Смолина Сергей запомнил на всю жизнь – не ладился поручик с его пониманием того, какая такая она русская гвардия, и остановился на том, что – пускай дядька решает: «А напишу я ему, что живой, здоровый, что побиваем супостата, а полк ежели чего хочет, то пусть так и делает. Мы просить не станем».

* * *

«Побиваем супостата… побиваем супостата…» – неотвязная мысль мешала отцу Иллариону сосредоточиться на изучении новой противогазовой маски. Маска была такая страшная, что впору старух пугать. Он держал в руках и поворачивал её то так, то эдак: резиновый мешок со вставленными круглыми стеклянными глазами, вот и получилась маска, и только вздыхал: «Побиваем супостата… старух пугать!»

– На-ка, попробуй, а я погляжу, – сказал он наконец и отдал в руки кузнецу Петрикову.

Кузнец тоже смотрел, вертел и стал натягивать маску на голову. Получалось неловко, пальцы у кузнеца были грубые, заскорузлые, резина упругая, и в неё надо было занырнуть, как лошадиной мордой в хомут. Ещё к маске полагалась цилиндрическая коробка, и её полагалось накрутить ниже подбородка. Кузнец мял-мял, натягивал-натягивал, да как натянул, так и уставился через стеклянные глаза на батюшку.

– Свят-свят! – перекрестился отец Илларион и позавидовал кузнецу, потому что тот был лысый. – А мне с моей гривой что делать?

– Эзнаюбатюфка! – глухо, как через вату, произнёс кузнец и продолжал смотреть.

– Как дышится? – спросил отец Илларион.

– Хъэново, но мовно!

– Снимай!

Кузнец Петриков стал залазить пальцами под плотно прилегающую к бороде резину и повизгивал, потому что прихватывал волосы и выдирал их с корнем.

– Уф! – сорвал он маску. – Черти придумали, не иначе.

Лицо у кузнеца было красное и потное, дышал тяжело.

– Ну вот, Петриков! – задумчиво промолвил отец Илларион. – А ты говоришь!

Петриков удивлённо посмотрел на отца Иллариона и промолчал.

Отец Илларион положил маску на колени, долго думал, глядя на молчавшего кузнеца и молчавших драгун, собравшихся вокруг, потом отдал маску ближнему, встал и ушёл из землянки.

Драгуны завздыхали:

– Тяжко батюшке… Мы поброемся наголо́ и в неё, в энту штуку, как в соседкину клу́ню, перекрестясь, и кунёмся, а чево ему-то с его бородой да гривой роби́ть?

Драгуны, в дожди получившие новое и не трогавшие «ево» за ненадобностью и непонятностью, стали молча натягивать на себя, но молча не получалось, потому что без матерного слова ни у кого ничего не выходило.

– Вот так, други, а батюшке так даже и высказаться невозможно!

Отец Илларион из эскадронной землянки направился в штаб полка и почему-то вспомнил лысого как коленка Курашвили, позавидовал ему и понял, что от волос он не избавится, а бороду хоть зубами держи.

Четвертаков и Доброконь, получившие по лёгкой контузии от гранаты, взорвавшейся между ними и падавшим сверху немцем, и порезы мелкими осколками; измазанные йодом, с перевязанными головами и кистями рук, вышли от доктора.

– Пойдём виниться? – спросил Четвертаков.

– А куда денешься? – ответил Доброконь.

Они шли по ходу сообщений и крутили по козьей ножке.

– Как ты ево?

– Ково? – Доброконь удивлённо глянул на Четвертакова.

– Ну, этого, который на нас упал?

– Как!.. Палец сам на курок нажал…

– А я об того… вишь… штык сломал… теперя надо новый сыскать…

Они покурили и пошли к командиру полка.

Вяземский в блиндаже был один. Когда Четвертаков и Доброконь спустились, он стоял спиной ко входу и курил.

– Разрешите обратиться, ваше высокоблагородие! – произнёс Четвертаков, таким голосом, каким виноватился перед матушкой, когда шкодничал в детстве.

Вяземский медленно повернулся.

– Чёрт попутал, ваше высокоблагородие… – заговорил Четвертаков.

Доброконь смотрел в землю. Вяземский молчал.

– Не надо было Клешню брать… виноват, Павлинова, не ево это дело…

Доброконь смотрел в землю. Вяземский молчал.

– Но уж больно просился, ваше высокоблагородие, Егория, сказывал, надобно, без ево́, сказывал, домой стыд показаться…

Вяземский молчал, в его руках дымила папироса.

– Ща вам пальцы обожгёть… – вдруг проснувшимся голосом произнёс Доброконь.

«Если он сейчас добавит «барин», побью обоих…» – подумал Вяземский.

Но невыговоренное слово застряло у взводного.

– …ваше высокоблагородие… – закончил он.

– Чего явились? – Вяземский хотел добавить «черти», но не добавил, хотя перед ним стояли два, мало что по виду чёрта, а самые что ни на есть: чумазые, оборванные, всамделишные черти, наилучшие в полку разведчики.

– Охотниками пойдём… – насупился Четвертаков.

– Вам сегодня отдыхать… – возразил Вяземский.

– Клешню выручать… – глухо добавил Доброконь.

Вяземский стоял перед ними высокий, стройный, сильный, красивый, лощёный, в блестящих, начищенных сапогах, без единой пылинки на мундире, красно́ сиял неснимаемым Владимиром, чисто красавец цирковой борец, каким его всегда представлял себе Четвертаков.

«Как же ему без денщика? – с сожалением подумал Иннокентий, глядя на командира. – Умру, а достану Клешню-падлу, искусителя!»

– Идите, Дрока и Щербакова срочно ко мне… да!.. ещё батюшку!

Черти стали толкаться кругом через левое плечо, Четвертаков успел оглянуться.

– Достанем… не сумлевайтесь, был бы живой, эт я про Клешню…

Вяземский остался один, но ненадолго – в блиндаж, шумно отдуваясь, спустился отец Илларион. Вяземский знал о проблемах из-за газовых атак для полковых священников, им доставалось, маски не для них были предназначены.

Поздоровались.

– Батюшка, у меня к вам огромная просьба будет…

Отец Илларион насторожился.

– Хочу отправить вас в Минск, в штаб фронта…

Отец Илларион смотрел на Вяземского и раздумывал – чего затеял командир.

– Так выходит, что мне не к кому обратиться…

– Чем могу служить, Аркадий Иванович?

– Вот посылка семье, не с кем отправить. – Он помедлил. – Нам сейчас предстоят разведки, все состоят при деле, оторвать никого не могу, а вы в оба конца за несколько дней управитесь, как раз к наступлению…

«Спасти меня решил!» – подумал отец Илларион, однако возразить не решился, и отказать тоже.

– Давайте присядем, батюшка, – предложил Вяземский и сел.

Сел и отец Илларион.

– Как вы находите настроения в полку?

Вопрос был по делу, Вяземский об этом часто советовался с отцом Илларионом.

– Настроения обычные, Аркадий Иванович, я не нахожу никаких особых настроений, только вот газов люди боятся, не знают, что их ждёт, поэтому неуверенность, и так неуверенность «когда войне конец», а тут ещё и неизвестность…

Вяземский знал об этом. О том же докладывали и эскадронные командиры и вахмистры. Новые противогазовые маски прислали, но не прислали никаких бумаг к ним, сказали, что подошлют позже, но понятно же, что никто не знает и не может ориентироваться на то, а когда немцы затеют атаку. Поэтому розданные маски крутили, вертели, натягивали, снимали, а что это даст, никто не понимал. В таком же положении были и соседи-пехота – маски были новые для всех, и тут Вяземскому пришла мысль, для обдумывания которой он в батюшке не нуждался.

– Тогда, батюшка, вот вам посылка, и с вестовым в дивизию, а дальше найдёте! С Богом!

Отец Илларион внутренне протестовал, что он не может оставить паству без своей заботы, тем более что было ясно, что вот-вот начнётся, но и отказать Вяземскому не мог. Ещё он увидел, что командир изменился на глазах, прямо сейчас, такие изменения он уже видел и не раз, значит, командиру нужен не он, а его другие помощники, другие люди, и батюшка попрощался.

Когда вышел наружу, то на секунду остановился, глянул на свёрток с адресом: «Вяземской Ксении Людвиговне. Гор. Симбирск. Улица Лисиная, в собственном доме Л. М. Кривошеиной», а сам подумал: «Меня спас?.. Уберёг?»

Аркадий Иванович, оставшись один, перекрестился: «Ну, слава Богу… пусть не обижается», – подумал он и тут же забыл – перед ним на столе лежала схема боевого участка.

Командующий Западным фронтом генерал от инфантерии Алексей Ермолаевич Эверт после неудачи под Нарочью по плану Ставки должен был ударить фронтом на направлении Молодечно-Крево, наступление откладывалось, но вот-вот должно было начаться. Последнее указание, полученное командирами дивизий и полков, требовало точно выяснить, какие части находятся перед фронтом, сколько австрийских и сколько непосредственно германских. Такая задача стояла и перед Вяземским. Несколько попыток на фронте полка были неудачными, и сегодняшняя Дрока тоже. Сведения о том, что германцы готовят газовую атаку, сильно мешали выполнению поставленной задачи, надо было срочно действовать, и теперь Вяземский знал как. Оставалось обсудить с командирами эскадронов.

Дрок появился первым, у него уже была идея, и Вяземский начал обсуждение.

* * *

Сашка пошёл искать сапёрную лопатку, мало ли кто обронил. Нашёл и лопатку и бебут!

«Отдам Четвертакову, ну его к ляду, связываться!»

Когда вернулся, Стани́слав спал.

«Пусть спит, сил набирается, а то одному-то мне тяжко будет!» – подумал он и начал копать.

Перед этим он сходил к трупам, измерил каждого лопаткой по росту, прикинул, если всех положить в ряд, сколько это будет в ширину, и приступил.

Копалось легко, но потому что он копал один и маленькой лопаткой – медленно, давала себя знать нога, и в копанке стояла желтая вода.

«Хорошо, что не выпил, – думалось ему, – щас бы изнутра весь горел, так бы пить хотелось!»

А пить хотелось, поэтому Сашка копал и поглядывал по сторонам, нет ли где чистой воды, годной для питья, родниковой струйки, одна его фляжка – это ерунда, три глотка. Что любую воду нельзя пить, он помнил с детства. Раз с мальчишками они с Поварской подались к храму Христа Спасителя и сошли к воде на Москве-реке. Пока шли-бежали-прыгали-гонялись и пятнались по бульвару от площади Арбатских Ворот, жара и шалости высушили их из нутра, и захотелось пить. По воде на Москве-реке плыли радужные пятна, мусор, а вода пахла керосином, пить нельзя, а хотелось, и тут кто-то из мальчишек сказал, что в устье Яузы – «недалеко тута!» – знает он про тайный чистейший источник, который святой водой бьёт прямо из-под Троицы в Золо́тниках.

«Айда!» – закричали все и ринулись.

Путь оказался не близким: сначала под Каменный мост, дальше была Водовзводная башня, про которую говорили, что она пустая, как труба, потому что водяной насос в ней Наполеон «падзарвал», сам мину закладывал; потом целая череда башен южной стены Кремля, как бусы на нитке, а под набережной пристани. Потом Москворецкий мост, дальше Воспитательный дом, самый чуть ли не длинный дом в Москве, и только потом устье Яузы, а где там Троица? Сашка этого не знал, потому что так далеко от дома ещё не ходил.

Бежали весело, вприпрыжку, а когда запалялись, раздевались и нагишом купались в Москве-реке, потом от всех пахло гнилым и керосином, но ветер сдувал, и кожа высыхала, пока они бежали дальше. У Хитро́ва рынка остановились – как пройти. Про это место взрослые хорошего слова не сказали, мол, ворьё на ворье. Мальчишкам стало страшно, у них было нечего украсть, но они тут были чужие. Они сбились в кучку и стали думать, как это место обойти, но оказалось, что это трудно, куда ни глянь, кругом народ, толкучий рынок, тогда они решили обойти через Швивую горку, пройти мимо Никиты Мученика и свернуть налево на Яузу. Троица уже была видна своей высокой колокольней. И вдруг один сказал: «Я не пойду, родители заругают!» – и сразу получил: «Предатель!» И другой сказал: «И я не пойду, маманя сечь будет!» – и компания распалась. И тут жажда всех так обуяла, что побежали к Москве-реке и стали пить.

Домой шли уже не вприпрыжку, а еле тащились, так долго, что Сашка своего возвращения не помнил, всё смешалось в сознании, а когда приплёлся, его стало выворачивать, и после этого он долго болел дизентерией. Поэтому про плохую воду Сашка запомнил на всю жизнь.

– Копай глэмбоко, – услышал он.

Поляков оказалось много, семь человек мёртвых и Стани́слав живой.

Сашка лопаткой отмерил прямоугольник и копал на четыре штыка так, чтобы вниз положить троих и сверху четверых. Стани́слав очнулся, сначала смотрел, а потом пополз. Сашка краем глаза видел, что Стани́слав снимает с трупов оружие, патронные подсумки, отдельно гранаты, установил в ко́зла винтовки штыками вверх. Сашка уже ровнял стенки могилы, когда Стани́слав попросил:

– Помуж…

Первым перенесли пана Мачульского. Только теперь Сашка увидел, что у мёртвого Мачульского волочилась раздробленная нога.

– Мы бегли́щмы о́бок, он, – Стани́слав указал на Мачульского, – жучил гранатэ, з пшоду было двое ваших, по́тэм не поме́нтам.

Двое наших, вспомнил Сашка, были Четвертаков и Доброконь, они бежали чуть правее, впереди и раньше спрыгнули в окоп. Дальше Сашка не помнил, только как он стал соскальзывать с бруствера.

Вода из могилы постепенно уходила, и первым положили Мачульского. Про остальных Стани́слав ничего не сказал, а Сашка не спрашивал, только думал, как поставить крест или что-то вроде, а писать или нет фамилии, решил оставить Стани́славу.

Когда уложили на дно троих, сели отдыхать.

– А много вас? – спросил Клешня, имея в виду поляков.

– Много, тылько з фронту заходньего двье дывизьи, наш пулк з По́знаня, а другой з Помера́ньи.

– Я не об том, поляков много?

– В каждем пулку на батальон по плютону… – И Стани́слав написал на песке «30», – человьек.

– А почему вас так разбросали?

– Цо? – Станислав не понял.

– Я спрашиваю, почему поляки не вместе? – Сашка говорил громко для понятности и показал руками, как это, когда вместе. – Лучше же, когда в одном месте? Почему вас разогнали по взводу на батальон?

– Наши не хцон война, а хцон до неволи – в плен, до ваших, до словян…

– А ты?

Стани́слав помолчал и ответил:

– Допуки не вьем, але хо́цэ до дому.

Он посмотрел на небо, потом – Сашка это увидел – обвёл взглядом край траншеи.

– Чего смотришь? – спросил Сашка.

– А ты маш о́ко, пан Сашка-Александр!

– Да и ты не промах, – ответил Клешня.

– Газо́ва атака!.. – Стани́слав смотрел на траву.

– Ветра же нету!

– На́разе не́ ма! – Стани́слав поднял руку ладонью вверх, потом, прикрываясь от солнца, посмотрел на чистое синее небо. – Потше́бна ест во́да, але джищь па́дачь не бэндже… Але поставим каски… – бормотал он.

Сашке стало любопытно.

– Что ты говоришь, не понимаю!

– Так! – Стани́слав взял пикльхельм и пикой воткнул его в песок.

– Ва́за но́чна, – хохотнул он. – Пс-пс-пс! Ба́рдзо выго́днье.

Вот оно что оказалось!

Мысль набрать воды в немецкие каски, если вдруг пойдет дождь, была неожиданная, главное – как? Сашка готов был расхохотаться, но сдержался, потому что в ответ могли похохотать немецкие мины, ведь неизвестно, где засел герма́н-наблюдатель.

– Ставь вши́стко, ежли зачне́ падачь, воды трошки ще налье́, потэм полончимы до еднэ́го.

Сашка собрал германские каски и рядом воткнул их пиками в песок. Про газовую атаку думать не хотелось. Получилось так, будто бы восемь мамаш приготовились, чтобы их детишки могли пописать, а могли и… Сашка поморщился от этой мысли, если пойдёт дождь, о чём сказал Стани́слав, и в каски наберётся вода, потом это надо будет пить, и он снова вспомнил про поход на Яузу.

Четверо сверху не укладывались, одному не хватало места, а откопать глубже уже не было сил, и тогда Сашка расширил могилу. Когда засыпал песком, от низа пошёл сладковатый гнилостный дух.

– Как твоя нога? – вытерев пот, спросил Сашка и, чтобы определить время, посмотрел на солнце. Стани́слав не ответил. Сашка глянул – Стани́слав с закрытыми глазами прислонился к песчаной стенке траншеи.

«Ничего, пусть себе дрыхнет, сил набирается, ещё неизвестно, какая будет ночь!»

* * *

Дрок, когда получил приказ явиться в штаб, глянул на подпоручика. Тот стоял к нему боком и смотрел в панорамную трубу и вдруг повернулся и расплылся в улыбке.

«Нельзя его оставлять, – с опаской подумал ротмистр, но уже надо было идти. – Нашкодничает чего-нибудь!» Он отвлёкся и через мгновение глянул ещё раз, подпоручика не было.

«За угол, что ли, пошёл, проветриться, – успокаивая себя, подумал ротмистр, но на душе было тревожно. – Надо бы к нему кого-нибудь приставить!» – но было некого, вернувшийся из лазарета вахмистр Четвертаков готовил охотников к предстоящей ночной разведке. Дрок с досады плюнул и пошёл.

Подпоручик выглянул из-за зигзага траншеи в спину ротмистру и махнул рукой своему разведчику.

– Разузнай, куда пошёл их благородие?

Разведчик скрылся и через несколько минут вернулся.

– Сказывали, что пошёл в штаб полка, ваше благородие…

– Сколько раз просил, без «благородиев», а «Макар Макарыч»… Уяснишь ты, наконец?

– Так точно, ва… виноват… Макар Макарыч.

– То-то! Давай дерюгу…

– А может, не надо?

– Давай, кому говорю!

Кладбище стояло на поле боя особняком. На вычищенном артиллерией за без малого год боёв обширном пространстве, там, где совсем недавно ещё существовало еврейское местечко Сморгонь, кладбище было на окраине и несколько возвышалось, и по нему никто не стрелял. На кладбище были не тронутые взрывами могилы и деревья. Деревья стояли старые, толстые, высокие. По какому закону воюющие стороны не стреляют по тому или другому месту, никто не знал. Так бывало с родниками, и враги-солдаты на виду друг у друга ходили набрать свежей воды, бывали и другие места, остававшиеся целыми по молчаливому согласию. Это случилось и с еврейским кладбищем, здесь. Деревья теснились кряжистые, густые, соблазнительные…

Подпоручик взял из рук разведчика дерюгу, дерюга была жёлто-зелёная, в цвет травы, перекинул её, как плащ, через плечо и начал осторожно из одного места вытаскивать хворост, сваленный на бруствере. Делал это медленно, отдавал разведчику, тот складывал на дно траншеи и ждал следующей ветки или гнутого, как солдатская судьба, корня. Постепенно в завале образовался проём, из траншеи, конечно, заметный, а с немецкой стороны, скорее всего, не слишком примечательный, потому что делался очень медленно и небольшой. Подпоручик нацепил угол дерюги – прямоугольник размером сажень на сажень – на длинную палку и медленно стал просовывать в проём. Когда полдерюги просунул, попросил разведчиков подсадить и стал забираться под дерюгу, накрываясь ею, как одеялом. Забравшись целиком, надолго залёг. Драгуны смотрели с интересом и ужасом и уже догадывались о том, чего хочет артиллерист, и стали шептаться, и догадались окончательно, когда ему под дерюгу его разведчик подал футляр с биноклем и коробку с телефонным аппаратом, за которым тянулся провод.

– Зуба на него нет, – с тревогой стали шептаться они, – ежли герма́н увидит, разбонбит всё к едреней матери… – Однако они ничего не могли поделать, в эскадроне сейчас были одни младшие унтера и рядовые.

– Он чё? – Ближние зашипели разведчику и стали крутить пальцами у виска. Разведчик пожал плечами.

Медленно-медленно, почти не шевелясь, подпоручик пополз. Смотреть на то, что он делает, было мучительно в ожидании того, что его с минуты на минуту подстрелят. Если убьют, то убьют, а если ранят, он будет кричать и стонать от боли или пока не умрёт, или пока не стемнеет, и к нему можно будет подползти. И потому ещё мучительно, что подпоручик двигался незаметно, почти что не двигался. Так мучительно первоклашке-гимназисту смотреть, как луч солнца крадётся по подоконнику до конца урока.

Подпоручик под дерюгой слился с местностью.

Он полз, шло время, до ограды кладбища оставалось шагов… кто бы посчитал, – только ещё далеко.

– До ночи, что ли, ползти будет?

– А чего он тогда ночью углядит? – шептались драгуны, а разведчик и связист так же медленно, как подпоручик, заложили хворостом проход и держали в руках провод, чтобы их командир тащил его свободно, чтобы провод не зацепился, потому что если зацепится, то придётся ползти им.

Потом смотреть утомились, и все стали ждать, когда его убьют.

Приблизительно за час подпоручик прополз шагов двести до правого берега Оксны. Противоположный левый берег, с которого начиналось кладбище, был повыше, подпоручик оказался под его прикрытием, все, кто мог наблюдать, видели и сообщали своим, что подпоручик выполз из-под дерюги и, согнувшись в три погибели, перешёл через речку, что телефонный аппарат перенёс не замочив. Дальше он полз между могилами и оградками, и наблюдавшие его потеряли: от напряженного ожидания все затаили дыхание, и на губах, дымясь, повисли цигарки. Около самого толстого дерева, в середине кладбища, наблюдавшие увидели, как взвилась верёвка, как все определили, с привязанным на конце камнем и повисла через толстый сук, подпоручик стал подтравливать верёвку, и её конец опустился до земли. Подпоручик схватил оба конца, натянул и с ловкостью циркача-акробата взобрался на сук. Дальше наблюдавшие потеряли его в густой кроне и перевели взгляд на связиста, тот сидел с телефонной трубкой. Прошло несколько минут, и связист начал, прижимая трубку плечом, что-то быстро писать. Ещё через несколько минут он записанное передал в другую трубку, и ещё через несколько минут из тыла ухнули гаубицы. Наблюдавшим показалось, что они видят, как тяжёлые снаряды медленно перелетели над головами и глухо бухнули в немецком тылу. Прошло ещё несколько минут, и герма́н бухнул в ответ, и его снаряды так же медленно перелетели в русский тыл и там взорвались, после этого связист несколько минут что-то писал, неуклюже зажав трубку плечом.

* * *

Эскадронные командиры сделали записи в блокнотах и по одному стали выходить из штабного блиндажа. Щербаков сел за стол и набело записал приказ:

«Приказываю:

№ 1, 3, 4, 5 и 6-му эскадронам атаковать и занять передовую позицию противника.

Произвести атаку в два этапа.

1-й этап: занять отдельный (ничейный) траншей на нейтральной полосе и в нем сосредоточиться.

Для этого в 23.30 разведчикам № 4, 5 и 6-го эскадронов (командир пор. Кудринский), и охотникам (вахм. Четвертаков, у. – оф. Доброконь) выдвинуться, проделать проходы в проволочных заграждениях и занять траншей. После чего в 00.00 проходы преодолеть личному составу эскадронов и также занять траншей.

№ 1-му и 3-му эскадронам после доклада о занятии траншея передовыми эскадронами № 4, 5 и 6-ть через проделанные в заграждениях проходы выдвинуться с той же задачей.

Ком. ротм. Дрок.

2-й этап:

В 00.55, во время артиллерийской подготовки 64-й дивизии, разведчикам № 4, 5 и 6-го эскадронов выдвинуться, проделать проходы в заграждениях перед передней линией обороны противника, после чего личному составу из ничейного траншея на нейтральной полосе выдвинуться к передней линии противника. После завершения артиллерийской подготовки стремительной атакой ворваться в первую линию обороны противника, уничтожить живую силу, захватить газобаллоны с газом и в случае контратаки удерживать занятые позиции до подхода основных сил дивизии с целью не допустить повреждения захваченных германских газобаллонов с удушливым газом.

Наш сосед справа 253-й Перекопский и наш сосед слева – 254-й Николаевский полки одновременно по своим направлениям проводят аналогичные атаки.

Все передвижения личному составу эскадронов производить, применяясь к складкам местности с соблюдением звуковой и световой маскировки.

№ 2-му эскадрону находиться в резерве и занять первую линию обороны полка, сразу после выдвижения в сторону противника № 1 и 3-го эскадронов.

Ком. ротм. Мекк.

О готовности доложить не позже 22.00.

При необходимости защиту от газовой атаки противника – применить.

Командир 22-го драгунского Воскресенского полка

Полковник Вяземский А. П.

Составил: адъютант пор. Щербаков Н. Н.

16/VI.1916 г.».

Когда Дрок вернулся, то сразу почувствовал неладное – драгуны прятали глаза. Он заволновался и, ни у кого ничего не спрашивая, пошёл к артиллерийской команде подпоручика. Разведчики и связисты тоже прятали глаза, и он всё понял.

– Где? – тихо спросил он.

– Тама, – ответил связист и махнул рукой на запад.

– На кладбище?

– Так точно…

– Внизу или на дереве? – спросил ротмистр и, не дожидаясь ответа, пошёл к панораме, отодвинул наблюдателя и приник.

В панораму кладбище хорошо просматривалось, но Дрок подпоручика не находил, он излазил глазами всё кладбище, оградки, могильные камни, в подробностях разглядел кору на стволах деревьев и только когда что-то как мешок свалилось позади самого толстого кряжа, понял, куда надо смотреть, а подпоручик, ясное дело, уже затаился между могилами.

Через несколько минут подпоручик показался перед оградой кладбища на высоком левом берегу Оксны, ещё через несколько минут он подобрался к берегу, перешёл Оксну, и, когда пора было снова забираться под дерюгу, так и сделал. От ограды кладбища до нашего берега противник не мог его видеть, но впереди было ещё двести шагов на виду у немца. Дроком эта дистанция была сосчитана. Солнце садилось у противника за спиной, и в заходящих лучах ему было всё видно как на картине хорошего художника-классика – чётко и ясно.

Зная, куда смотреть, Дрок наблюдал за действиями подпоручика, иногда он терял его из вида, потому что дерюга сливалась с травой, а подпоручик полз медленнее улитки. Постепенно Дрок успокаивался, он видел, что подпоручик делает всё так правильно, как только возможно было в этой обстановке. Когда подпоручик уже был близко, в панораме его стало не видать, всё слилось, Дрок отодвинулся и стал прислушиваться. Кто был в траншее первой линии, замерли так, что было слышно, как между собою бранятся летающие у самого лица комары, кто первый сядет на потную человеческую кожу, и не обращали на них никакого внимания гордые, но нервные мухи.

Вот-вот всё должно было решиться…

Дрок рванул к связисту, тот сидел на корточках и зажал руками уши. Дрок, как на ступеньку, забрался сапогами ему на спину и высунулся поверх бруствера и хвороста и тут же получил в лоб воздухом, его фуражка полетела назад, ударилась в противоположную стенку траншеи, и потный лоб Дрока стало холодить. Он пригнулся, утёрся, пот заливал глаза, в этот момент прямо перед ним во весь рост с той стороны бруствера встал подпоручик, и что-то толкнуло его в спину так, что он перелетел через наваленный на бруствере хворост и упал в траншею.

«Убили!» – мелькнула мысль, и Дрок медленно, придерживаясь руками стенок, слез с согбенной спины связиста. На ослабевших ногах он пошёл к валявшемуся подпоручику и выматерился в голос, так, что оглох сам. А подпоручик на боку с подвёрнутой рукой вдруг отваливался на спину, открыл глаза, увидел Дрока и заулыбался.

– Сильно бьёт, прямо с ног валит! – без голоса промолвил он и провёл сухим языком по сухим губам. – Пить хочу, принёс бы кто…

На гимнастёрке на правом плече подпоручика под ключицей Дрок увидел сквозную дырку с пушистыми краями, под которой быстро напитывалось и расползалось пятно крови.

«Выпить ещё попроси!» – промолчал ротмистр Дрок, сейчас он по-звериному ненавидел этого юного нахального героя.

* * *

Как только стало темно, драгуны, стараясь бесшумно, убрали в траншею хворост с бруствера. Они делали это с радостью, потому что стало ясно, что газовой атаки пока удалось избежать, никто ночью газом не атакует, потому что атакующая сторона ничего не видит, не поменялся ли ветер и не накроет ли облако самих атакующих. Это было бы здорово для атакованных, но где гарантия? Ещё драгуны радовались, что, может быть, им удастся сбить противника и в случае успеха перетаскать баллоны к себе – уничтожить их не было возможности, не открывать же вентиля́.

Оживлению ещё была причина, что остался живым артиллерийский подпоручик. Его сразу прозвали по имени приказа главнокомандующего фронтом генерала Эверта «Ни шагу назад! Стоять насмерть!», подхватили и понесли лечить к Курашвили, а вслед говорили: «О! «Ни шагу назад!» – мал золотник, потому в любую дырочку пролезет и пощекочет безносую».

«У-ух! Раззудись плечо… побиваем супостата!» – хотелось петь, как на походе, но всё делалось тихо.

Четвертаков работал со всеми, хотя резанные осколками руки крови́ли через бинт.

«Ничего, – думал он, – не на медведя иду, чай, герма́н крови не учует!»

Доброконь держался рядом. Разведку эскадронов возглавят они с Кудринским: они по этому полю бегали, а Кудринский ползал и изучил в подробностях в оптическую трубку.

* * *

Когда сумерки сгустились и превратились в тёмную ночь, Стани́слав сказал:

– Хце о́тдачь сцызорык, – он пояснил, – ну́жик, пана Мачульскего ёго сыну, а то́бье муй зегарэк, часы.

Клешня в темноте подал ему ножик так, будто с товарищем-драгуном поделился табаком, руку Станислава с часами не разглядел, а слов про часы не разобрал, что ли.

– Пому́ж? – обратился Стани́слав к Сашке и показал на западную стенку траншеи.

– А может, к нашим, к славянам? – спросил его Сашка.

– Не, з мойон ранэ я за тыджень бэндэ в дому, цуркэ отдам замонж, ньех ще уроджьи допуки ест не за пужьно, а я, може, внукув зобачэ, кьеды та война пшеклента ще сконьчы… пся крев!

Сашка, пока лазал по окопу, заметил в нескольких местах, где стенки осыпались от взрывов, и повёл Стани́слава туда. Он сам пополз на вражескую сторону, подал руку поляку и вытащил.

– Доползёшь?

Станислав кивнул и скрылся в темноте, но Сашка вдруг услышал его шепот:

– Дженькуе, колега… Сашка-Александр! Бонджь здрув!

«Ползи, чертяка! Живы будем, не помрём! С такой раной ты через несколько дней и вправду будешь дома!..» – в ответ подумалось Сашке. Ещё несколько минут он слышал Стани́слава, как тот шуршит, потом перестало шуршать, тогда Сашка спустился в траншею и пошёл туда, где была обвалена взрывом восточная стенка.

«…Выдашь дочку замуж, будешь нянчить внуков, а я без Егория, без сапог, без ножика, – ползя к своим, думал он. – Зря бегал! Тоже мне охотник!»

Единственное, что его радовало, – это то, что в окопе он оставил порядок: мёртвые в могиле, бебут он нашёл и ползёт с ним обратно к Четвертакову, винтовки составлены в козла, а лопатку он воткнул в головах могилы, чтобы сразу было понятно – что здесь, и прихватил один цилиндр с противогазовой маской. Мало ли, немцу в голову придёт дурь на ночь глядя газы пускать. Спят ведь, пускают, газы-то!

Сил он за день накопил, полз осторожно, но было легко, потому что он знал куда. Сейчас надо только не сбиться и ползти прямо, тогда попадёшь точно в проход в колючей проволоке. Но минут через пять он всё же почувствовал, что ползти тяжело: где с мая пробилась трава, там легко, а там, где лежал битый кирпич, куски штукатурки от разбомбленных домов, было тяжело. Острые осколки впивались в тело, особенно страдали локти и колени. Сашка подумал встать, мол, всё равно темно, но тут же передумал – бережёного Бог бережёт – и полз. Однако как бы ни было темно, а на фоне неба он всё же увидел столбы заграждений.

«Дополз», – подумал он. Он поднял руку, пощупать, есть ли проволока, – проволока была, висела, разрезанная…

Разведка четвертого, пятого и шестого эскадронов и охотники Четвертаков и Доброконь ползли за Кудринским к проволочному заграждению перед ничейной траншеей. Доползли до проделанного утром прохода и разделились направо и налево сделать другие. Перед проходами оставили по разведчику, чтобы встретили и правильно направили остальных.

Сашка миновал колючую проволоку, прополз ещё, и вдруг… у него сверкнуло в глазах.

Оставшийся у прохода разведчик услышал, как кто-то впереди шуршит и сопит, никто из своих возвращаться не должен, он подождал, пока этот кто-то подползёт, и сверху, что было силы, как молотом ударил. Попал по круглому, как по голове или по камню, так заболел кулак, и лазутчик затих.

«Убил, што ли? – подумал он, ухнул по-совиному и сам затих. – Утром разберёмся, не́ча по ночам ползать».

Однако на его совиное уханье никто не откликнулся, а совы ночью летали и ухали, как свои.

Четвертаков первым достиг бруствера ничейной траншеи, в которую спрыгивал утром, и соскользнул вниз. На что-то напоролся тупое и от неожиданности взвыл от боли. Ощупал, напоролся на торчащую рукоятку лопатки. Рядом соскользнул поручик, и следом Доброконь.

– Чё ты? – зашептал Доброконь и стал ощупывать Четвертакова.

– Напоролся на лопатку, торчком стояла…

– Чё ей торчком стоять? – прошептал Доброконь и сунул пальцами в песок. – Мягкий… сёдни копаный.

Он пошарил и нащупал…

– Могила, свежая, надысь копали… А где напоролся?

– Вот… – Четвертаков потрогал свой бок.

– Перевязать? – спросил он.

– Не, не до крови… а прикопали, нешто Клешню?.. – прошептал Четвертаков.

Доброконь вздохнул и ничего не ответил.

Когда все накопились, разведчики посунулись дальше, они поторапливались. Кудринский впереди. Четвертаков, когда доползли до ограждения передней немецкой линии, сам резать не мог, так болела бочи́на, левой рукой он придерживал проволоку, чтобы не спружинила и на проволоке не звякнули навешенные немцами самодельные бо́тала из пустых консервных банок. Резал Доброконь.

Немецкие передовые посты сняли без шума и, когда проделали проходы, залегли.

– Ваше благородие, – стал шептать Четвертаков Кудринскому, – ежли щас пойдут наши гаубицы, немец начнёт палить из пулемётов… место у него пристреляно, и наши не встанут…

– Пускай палит… – ответил Кудринский. – Наши не должны встать, а ползти, как мы… немец будет палить, а мы их засечём…

– Поня́л, – ответил Четвертаков, когда немец со страху отпуляет своё в темноту, тут-то его можно будет зарезать, жаль только, что бебута своего Клешне отдал, земля ему пухом, подумалось Иннокентию, и он затих.

Через долгую минуту ожидания в тылу стало как из-под воды лопаться и по-медвежьи зарычало – это дала залп русская гаубичная батарея.

Когда первые русские снаряды пролетели, немцы проснулись и пошли тарахтеть из пулемётов. Захотелось вжаться в землю всей головой, прямо лицом, телом, носом, глазами, но как раз в том-то и была вся штука, что надо было смотреть, где сидят немецкие пулемётчики. Иннокентий такие моменты не любил, но смотреть надо было, и он поднял голову. Ночь гремела, будто сама собой, плотно летящих пуль не было слышно, и это было страшно, потому что не от чего было отворачиваться, хотя бы мысленно; поэтому нельзя было не только ворочаться, а даже и шевелиться. Летящие пули чувствовала спина, её холодило, мокрую от пота. Хорошо, что на спине ничего не торчало, что не было ни горба, ни крыльев, ни даже сидора, в который сейчас пуль бы набилось, хотя нет – пули бы его изгрызли, как собаки, да и на черта он нужен. Сверкали ближние пулемёты, один впереди шагах в десяти справа, и другой слева шагах в тридцати. Кудринский пополз налево.

До своего справа не доползли шагов пять.

«Ща настреляется… тогда!..»

Иннокентий чуток переполз вбок. Доброконь был рядом. Германские расчёты в ночных охранениях состояли из двух-трёх человек, справиться несложно, если неожиданно. Теперь Иннокентий смотрел, как стреляет пулемёт и как красиво из ствола хлещет огонь на целые полсажени, лежи и любуйся. Пулемёт стих, и немцы стали переговариваться и стучать железами. Иннокентий подполз, вскочил и кинулся на стрелка, рядом вскочил Доброконь и кинулся левее на заряжающего.

Всё кончилось в одну секунду. Иннокентий поднял ствол и стал палить, пускай немцы на передовой ничего не подумают и не готовятся, хотя в гуле артобстрела что они могли увидеть или услышать… Через некоторое время точно так же заикнулся пулемёт слева, значит, сработал Кудринский, и возник вопрос: что дальше? Главные силы неизвестно где! Сейчас бы всем замолчать и прислушаться. Иннокентий снял палец с курка, но прислушаться не удалось, потому что строчил Кудринский и ещё другие и ещё гремел артобстрел.

Иннокентий стал снимать пулемёт с сошек. С собой забрать было нельзя, чтобы в запарке боя не побить баллоны с отравой, атака подразумевалась рукопашная, тихая.

Артиллерия уже била по глубокому тылу.

Остальные подползли.

Теперь драгун было много, решили не ждать, когда артиллерия замолчит, а, пока всё грохочет, кинуться – до передовой германца осталось шагов сорок.

Кинулись.

Окоп оказался пустой. Баллоны были, а немца не было. Догадались, рядом с полными ядовитого газа баллонами даже немец спать побоялся.

Заняли первую линию противника, перенесли их пулемёты из передового охранения, насыпали перегородки поперёк ходов сообщений из германского тыла и установили пулемёты, развернув их в сторону противника.

И пока темно, потащили баллоны.

Утром Доброконь похвастался Четвертакову:

– Ты глянь, чё я нашёл там, где ты на лопатку-т напоролся! – сказал он и показал Иннокентию наручные часы с ремешками. – Германские! Буквы-то вона, не наши! И тикают, слышь?

 

XIII

Аркадий Иванович сидел у окна и смотрел, как мелькает лес, стоячие лужи в жёлто-серой выкошенной полосе отчуждения, стрелочники с поднятыми флажками, и улыбался.

После ночной атаки все командиры эскадронов отчитались. Потерь не было даже ранеными, пострадали немногие нижние чины, которые, когда перетаскивали газовые баллоны, тащили за вентиля, вентиля ослабли и слегка подтравливали, но больше чем одышка ни у кого ничего не случилось, утечку газа обнаруживали те, которые ползли следом, кто-то воспользовался противогазовыми масками.

Плантагенет имел удрученный вид, однако укорить его было не за что, в пропаже Клешни он если и был виноват, то косвенно.

Щербаков, собравший рапортички, поднялся из блиндажа наверх и сразу спустился.

– Клешню… извините, Аркадий Иванович… Павлинова привели, – сказал он.

– Пусть заходит. – У Вяземского отлегло на душе.

– Он не может, Аркадий Иванович, он ранен в ногу, а тут круто, – Щербаков показал на лестницу, – не спустится…

– Я сам поднимусь, – сказал Аркадий Иванович.

Наверху Павлинов опирался на костыль, и за ним стоял доктор Курашвили. У Павлинова была разбита рожа, распух нос и почти не было видно глаз, нижняя губа отекла вместе с подбородком, смотреть на него было и смешно и жалко.

– Виноват, господин полковник, – начал шепелявить он, с трудом двигая оплывшим лиловым лицом.

– Кто это вас так, немцы?

– Нет, господин полковник, свои…

Вяземский удивился:

– Когда успели? – Ему было ясно, что денщику свои такого участия в атаке могли не простить. – Сейчас, что ли?

– Нет, ваше высокоблагородие, ночью, когда выполз…

– Как это?

– Приняли за германского лазутчика, не разобрались, темно было…

– Господин полковник, – промолвил Курашвили, – может быть, продолжите у меня в лазарете? Там не так круто, и ему всё равно туда…

– Есть что сказать? – поглядывая на обоих, спросил Вяземский.

Клешня кивнул.

Из лазарета Курашвили ушёл, вместо него зашёл Щербаков.

– Говорите, Павлинов, что вы хотели?..

– Подкрепление у немца…

– Откуда знаете? – спросил присевший рядом Щербаков, он отвечал за сведения по разведке.

– Поляк со мной был в траншее… оттудова, с той стороны…

– Как поляк? Какой?

Клешня стал рассказывать, Вяземский слушал и молчал, предоставив опрашивать Клешню Щербакову.

– Поляк сказал, что, когда были дожди, они два полка сменили те, которые старые, а всего подошли две дивизии, новые…

– А почему поляк?

Тут Клешня поведал всю историю и обстоятельства своего такого необычного знакомства со Стани́славом, фамилию забыл.

– А на каком языке вы говорили?

Клешня оторопел:

– Как на каком?

– Вы знаете польский?

– Нет…

– Ваш поляк говорил по-русски?

«А действительно?» Вяземский об этом даже не подумал. Клешня стоял оторопевший.

– Мы с ним говорили…

Щербаков и Вяземский переглянулись.

– На каком? – Вяземскому тоже стало интересно.

– А бог его знает, говорили и говорили…

– Ладно, – промолвил Щербаков с согласия Вяземского. – Одно слово – братья-славяне…

– Так точно, он слово, я слово… как-то так…

– А про две дивизии?..

– Да, он сказал, что пришли две новые дивизии, его полк из Познаня, а другой, какой-то… про «помёрли» что-то он сказал, я не разобрал…

– Вероятно, – Щербаков повернулся к Вяземскому, – из Померании…

Дальше Щербаков уточнил другие подробности, и они оставили Клешню и лазарет на попечение доктора.

Вернувшись в штаб, Вяземский увидел, что Щербаков торопится.

– Я составлю разведдонесение, Аркадий Иванович, думаю, это срочно.

Им обоим, и полковнику и поручику, было ясно, что ничего не подозревающий денщик Клешня принёс новости, ради которых и затевалась вся разведка.

Когда донесение было составлено, Щербаков и Вяземский посмотрели друг на друга.

– Вот такие получились однотраншейники, – задумчиво промолвил Вяземский.

– А документы взять у погибших, надо думать, побоялся или постеснялся?..

– Или не подумал?.. – Вяземский разминал папиросу.

– Не моё дело вмешиваться, Аркадий Иванович, но как бы там ни было, а Павлинов, думаю, заслужил награду.

Вяземский это понял с самого начала повествования денщика и согласно кивнул.

– Медаль?! – спросил Щербаков.

– Да нет, Николай Николаевич, тут можно и крест, Егория, как они говорят.

Донесение о смене германских частей было отправлено незамедлительно.

Через несколько часов после отправки разведывательного донесения Вяземский получил приказ явиться в штаб 64-й дивизии к генералу Жданко. Оказалось, что в XXVI армейский корпус, которым командовал генерал Гернгросс, поступили ещё сведения, о том, что на позиции противника подкрепления прибыли не две, а девять свежих германских дивизий. Жданко приказал временно отвести полк под Молодечно, а Вяземскому пришло распоряжение явиться в штаб фронта в Минск.

На основании всех донесений разведки главнокомандующий Западным фронтом генерал Эверт принял решение отменить наступление против посвежевших и основательно усилившихся германских войск на направлении Молодечно-Крево и готовить другое направление – на Барановичи, там на позициях стояли в основном австрийцы.

После доклада генерал-квартирмейстер Павел Павлович Лебедев подтвердил приказание временно передислоцировать полк в резерв фронта и добавил:

– Аркадий Иванович, этим пусть занимаются ваши офицеры… кого вы назначили исполнять обязанности в ваше отсутствие!..

– Ротмистр Дрок Евгений Ильич…

– Пусть будет Дрок, а мы с вами поедем в Ставку…

Вяземский потянулся к часам.

– Когда?

– Сегодня в ночь, – ответил генерал Лебедев. – Точно будет известно часа через два…

– Я буду готов!

Перед тем как идти в гостиницу, Аркадий Иванович заглянул к дежурному по штабу, тот передал ему записку от отца Иллариона, что он живёт в приходе Святого Николая. Аркадий Иванович передал записку в ответ, что сегодня вечером он уезжает, но не в полк, и адрес гостиницы, в которой остановился.

Отец Илларион заглянул в ресторан, когда Вяземский ещё только располагался.

– Слава богу, вас застал!

– Рюмочку, батюшка! – предложил Вяземский, он был в хорошем расположении духа.

– В горло не полезет, Аркадий Иванович, – неожиданно горестно ответил отец Илларион.

– Что так? – насторожился Вяземский.

– Сегодня солдатская почта донесла, что вчера произвели-таки германцы газовую атаку…

Аркадий Иванович придержал официанта, который уже протянул руку к графину налить, отец Илларион глянул на него, и официант отошёл от стола, будто шёл мимо.

– И?..

– Я имею переписку с Александрой Львовной Толстой…

– Той самой?

– Той самой… она заведует госпиталем у нас в Залесье…

– Теперь уже не у нас, но… не томите, батюшка…

– Не знаю, как нашим, а николаевцам и перекопцам сильно досталось… оба полка почти уничтожены газами, а наши…

В массе штабных дел Вяземский утонул, и последние новости могли проскочить мимо него, но…

– Наши, батюшка, сейчас уже должны быть под Молодечно…

– Слава Тебе, Господи… – Отец Илларион перекрестился. – А этим-то, которые остались на позициях… не приведи Господь!

– Сколько?

– В обоих, и в Перекопском и в Николаевском, пострадали тысячи… пока ещё не посчитали, сколько умерло, – считают по живым. И точно, что сорок офицеров… Беда!..

Вяземский откликнулся не сразу:

– Беда… отец Илларион.

Они замолчали надолго.

– А тут какие новости, Аркадий Иванович? – Отец Илларион всё же согласился выпить.

– Тут новости вот какие. – Вяземский думал, с чего начать, новости были и хорошие, и так себе. – Меня командируют в Ставку, как надолго, пока не знаю, – сказал он новость, которая была «так себе». – А для наших нижних чинов я получил одиннадцать Георгиевских медалей и крестов, сколько было в мешке у Алексея Ермолаевича…

– Эверта…

– Главнокомандующего… и придётся вам, батюшка… вы когда собираетесь обратно?

– Да прямо хоть сейчас! – живо откликнулся отец Илларион.

– Сейчас, на ночь глядя, наверное, скоропалительно, езжайте завтра поутру, исполняющим обязанности остался Евгений Ильич…

– Известное дело… – Отец Илларион оживился.

– Передайте награды на приговор эскадронов, и пусть учтут мнение офицерского собрания, от себя представления я написал…

– Передам… непременно… – У отца Иллариона слезой затуманились глаза.

– Вам своё мнение скажу, по золотому Георгию Четвертакову и Доброконю и серебряный Кле… Павлинову.

– Исполню всё в точности, Аркадий Иванович…

Они чокнулись и выпили, и отец Илларион стал прощаться.

– А посылочку я передал, Аркадий Иванович, не извольте беспокоиться…

«Знал бы, сам бы передал», – подумалось Вяземскому.

Полчаса назад поезд отошёл от станции Минск на Барановичи. Поскольку сами Барановичи были заняты, последней российской станцией на этом направлении была Городея.

Штабные эшелоны формировались на периферийных путях, по причине того, что на основных путях, вокзалах и станциях желающих сесть и уехать на восток с каждым месяцем войны становилось всё больше, и железные дороги лихорадило. Более или менее порядок удавалось поддерживать силами железнодорожной жандармерии и казаков только в непосредственной близости от фронта.

Вошёл проводник, поставил на столик стакан с чаем. В коридоре уютно пахло дымком от самовара и попадало в купе. Когда проводник открыл дверь, дымок проник и благоухал недолго, пока проводник не вышел. Сегодня шёл девятый день такой неожиданной командировки, и Аркадий Иванович уже скучал по полку.

Покинул Ригу позавчера в ночь. Из-за того что немцы перерезали железную дорогу через Вильно, поезда ходили окольным путём через Псков – Дно – Великие Луки – Витебск – Оршу – Минск и до Городеи. Барановичи были заняты ещё в сентябре 1915 года.

Из Сморгони полк перевели восточнее Молодечно, а несколько дней назад перевели ещё раз, и сейчас он находится рядом со станцией Городея в Вёсках.

Так надолго Аркадий Иванович полка ещё не покидал, если не считать прошлогоднего отпуска.

Как стало ясно из короткого общения с генерал-квартирмейстером Лебедевым, главнокомандующий Западным фронтом генерал Эверт давно присматривался к направлению на Барановичи. У него не было желания сталкиваться с германскими дивизиями. В этом смысле из троих главнокомандующих Брусилов находился в лучшем положении, потому что на его фронте стояли в основном австрийцы, менее упругие. В их войсках хорошей стойкостью отличались только мадьяры, поэтому немцы были вынуждены снимать свои дивизии с неактивных участков на других фронтах, чтобы подкреплять австрияков, чтобы те не убежали за Карпаты, не сдали Вену и не вышли из войны.

В тот день, 18 июня, от Лебедева пришло уточнение вечером ехать не в Могилев, а на север в Ригу, потому что туда направлялся наштаверха Алексеев. Ставка давила на главнокомандующего Северным фронтом Куропаткина начать если не наступление, то хотя бы активные демонстрации, чтобы помешать германцам снимать войска с северного участка и перебрасывать навстречу Брусилову. Полгода стоя на Тырульском болоте, полк Вяземского совокупно с особым отрядом поручика Пунина хорошо проявил себя в разведках, поэтому Вяземский и Лебедев ехали совещаться с генерал-квартирмейстером Северного фронта Николаем Эмильевичем Бредовым.

Уже в дороге Лебедев рассказал, что Алексеев затевает крупный морской десант на берег Рижского залива, но что-то этот десант не ладится, поэтому сейчас в Риге собрались порядочные силы русской армейской разведки.

В Ригу прибыли 20 июня в полдень и в канцелярии генерал-квартирмейстера были ознакомлены с директивой Ставки главнокомандующему Северным фронтом: «Полезно принять меры к тому, чтобы заставить противника ещё более растянуть свои силы. Для сего доступны способы демонстративные, в виде подготовки десанта на Домеснес и на Рижское побережье или, по соглашению с командующим Балтфлотом адмиралом Каниным, производство десанта морскими полками с о-ва Эзель… Ныне немцы почти не имеют войск на побережье. Угроза захвата и утверждения нашего на берегу заставит их выделить часть сил, вероятно из состава же войск, вам противостоящих, и тем облегчит выполнение поставленной задачи».

– Прошу за мной, господа, – сказал дежурный по канцелярии и повёл Лебедева и Вяземского на третий этаж. В актовый зал входили через дальние двери, и было слышно, что кто-то делает доклад.

В просторном зале с колоннами, на треть заполненном генералами и штаб-офицерами, у карты стоял полковник:

– …чрезвычайно важно подчеркнуть, что командующий флотом в начале операции предлагает захватить селение Кляйн-Ирбен и в дальнейшем, двигаясь в направлении мыса Люзерорт, уничтожить с тыла германские батареи…

В зале было тихо, все внимательно слушали офицера Генерального штаба, не очень привычно обмундированного во флотское. Лебедев и Вяземский, стараясь не греметь, стали усаживаться в свободном последнем ряду.

– Господа! – обратился к ним генерал-адъютант Алексеев, сидевший в единственном числе за столом президиума, у него за спиной была развёрнута большая карта Рижского боевого участка. – Присаживайтесь к нам поближе. – Он указал на передние ряды. – Продолжайте, Илья Иванович.

– Благодарю, ваше высокопревосходительство! Так вот! Планом высадки для двух батальонов первого броска предусмотрены лёгкие баркасы с мотора ми. В базе высадки в селении Роен… – полковник с первого взгляда показался Вяземскому знакомым, но, пока выбирали свободные места, разглядывать было некогда, – которое лежит в 56 милях от Риги и в 17 милях от мыса Домеснес… – Полковник вышел из-за кафедры и длинной указкой показал на карте селение Роен, и в этот момент Вяземский его узнал: ну, конечно, это же сосед по Садовой в Петрограде Илья Иванович Стрельцов, – …планируется развернуть, – продолжал полковник, – восемь пристаней разгрузки. Высадку будут поддерживать линейный корабль «Слава», крейсер «Богатырь», минный заградитель «Амур», пять канонерских лодок, два мино носца первого дивизиона, четыре миноносца четвертого дивизиона, все шестнадцать миноносцев шестого дивизиона, десять миноносцев девятого дивизиона, четыре тральщика и пять подводных лодок. Авиация представлена авиатранспортом «Орлица» с одним авиационным отрядом на борту и тремя береговыми авиастанциями с двадцатью тремя летательными аппаратами…

Илья Иванович, обмундированный во флотское, с аксельбантами Генерального штаба, выглядел непривычно. Но Вяземский вспомнил давнее письмо Ксении, что она перед самым отъездом из Петрограда в Симбирск встретилась с Ильёй Ивановичем на лестничной площадке, и Илья Иванович как раз именно так тогда и был одет. Ксения в этом письме ещё удивилась морскому костюму соседа, сухопутного полковника разведочного отделения главного управления Генерального штаба.

После завершения своего доклада Стрельцов остался на трибуне, и генерал Алексеев, обведя взглядом присутствующих, велел задавать вопросы. Офицеры промолчали, вопросов не последовало, и тогда слово взял главнокомандующий Северным фронтом генерал-адъютант Куропаткин – седой, отяжелевший старик.

Качая головой, Куропаткин негромко говорил о том, что ему импонирует боевое настроение командующего Балтийским флотом и разработанная его штабом десантная операция. Вместе с тем Северный фронт, докладывал Куропаткин, в данный момент совершенно лишен резервов. Те, что имелись в его распоряжении, недавно были переданы Юго-Западному фронту, генералу Брусилову, в связи с его успешным наступлением под Луцком. Армии Северного фронта могли бы, докладывал Куропаткин, произвести ограниченные наступательные удары, чтобы вынудить германцев отойти от Двины. И в этом случае демонстрация морского десанта на мыс Домеснес вынудила бы немецких генералов ослабить фронт. Но наступать вместе с Балтийским флотом в Курляндию он, Куропаткин, не готов, поэтому не может поддержать план большой десантной операции.

Дальше взял слово командующий 12-й армией генерал-лейтенант Радко-Дмитриев и в унисон Куропаткину сообщил, что вверенные ему соединения и части имеют большой некомплект личного состава, стрелкового и артиллерийского вооружения, патронов и снарядов. Наступать армии в таком состоянии было бы равносильно самоубийству. При этом он сделал реверанс Ставке, что при поддержке ударной группировки, созданной из сил 1-й и 5-й армий, выполнение задач Верховного главнокомандования возможно, но лишь на ограниченном участке и в случае отвлекающего удара флотского десанта в тыл противника. Планировать же наступательную операцию в Курляндию совместно с силами Балтийского флота он считает преждевременным.

Когда Радко-Дмитриев закончил и сошёл со сцены, Аркадию Ивановичу показалось, что не сказавший в ответ ни слова генерал Алексеев смотрит в пустоту, и ещё показалось, что он и видит пустоту. Аркадию Ивановичу от этого стало так грустно, что захотелось на что-то отвлечься, он заёрзал и вдруг почувствовал, что его трогают за плечо. Он обернулся и увидел руку с зажатой в пальцах запиской.

– Благодарю, – сказал он невидимому соседу и развернул записку: «Надеюсь, Вы после заседания не будете торопиться! А. Адельберг».

В этот момент генерал Алексеев объявил, что совещание кончено, подозвал к себе полковника Стрельцова и добавил, что вечером он намерен ещё раз послушать мнение главнокомандующего Северным фронтом и командующих армиями о состоянии войск, а утром будет повторный разговор с представителем Балтийского флота о десантной операции в Рижском заливе.

– Сейчас, господа, все свободны, – закончил генерал.

Аркадий Иванович был в некоторой растерянности, он никак не ожидал встретить в Риге, куда он даже не собирался, сразу двоих своих знакомых, к которым, и это тоже было неожиданно, у него оказался огромный интерес: Адельберг приехал с успешно наступающего Юго-Западного фронта, а Стрельцов буквально только что рассказывал о захватывающем дух плане огромной десантной операции, которая в случае удачи, как представлялось Вяземскому, могла переломить ход войны. Он посмотрел на Лебедева, тот сказал, что пойдёт к Бредову, Вяземский повернулся и стал осматривать зал. Офицеры сгрудились между рядами на выход, но он увидел поднятую руку, это был Александр Петрович Адельберг. Стрельцов же, насколько понял Вяземский, сей секунд всё одно привязан к наштаверху Алексееву.

Вяземский и Адельберг поздоровались и пошли курить в дальнюю рекреацию.

Вяземскому не терпелось задать все вспыхнувшие в сознании вопросы о наступлении Юго-Западного фронта. Но он увидел, что Адельберг пребывает в некоторой задумчивости.

«Может, просто усталость?» – с надеждой подумал Аркадий Иванович и вдруг услышал из-за спины:

– Вяземский, друг мой дорогой, как же я рад вас видеть!

Аркадий Иванович обернулся, перед ним стоял Стрельцов.

– Илья Иванович, вы уже освободились, вот это чудеса! Хотел было спросить, какими вы здесь судьбами, однако, услышав ваш доклад…

Встреча была приятной, они жали друг другу руки, Вяземский представил Стрельцову Адельберга:

– Знакомьтесь, Александр Петрович Адельберг, мой бывший сослуживец по гвардейскому корпусу и добрый товарищ, прибыл с Юго-Западного фронта…

– Подполковник Адельберг, командирован для сверки германских частей, переброшенных к нам из 8-й армии, – отрекомендовался подполковник и добавил: – Вы уж меня простите, господа, но должен вас покинуть. Аркадий Иванович, – обратился он к Вяземскому, – могу быть свободен через час минут на сорок, если это устроит. Времени в обрез, дел много!

Адельберг приложил ладонь к козырьку и ушёл, а Вяземский повёл Стрельцова в палисадник под окнами штаба, и они, на правах старых соседей по Петербургу, сообщили друг другу семейные новости. Аркадий Иванович рассказал, что воевал на Северном фронте, полгода назад был переброшен на Западный; семью из столицы отправил в Симбирск, – услышав это, Стрельцов кивнул; в семье пополнение – дочь Полина, а Жоржик уже совсем большой и, стало быть, жизнь продолжается.

Илья Иванович развёл руками и с улыбкой заметил:

– Ну, будто вчера в Петрограде расстались. О себе тоже расскажу: служу на Балтийском флоте, о переводе из Главного управления с Дворцовой площади не жалею. Дочками доволен: Аннушка – в Москве, замужем за инженером, Машенька – в Петрограде, служит сестрой милосердия в госпитале, учебу пока оставила. Вот только жаль, старшая внуками меня пока и не осчастливила.

Он на мгновение замолчал, и тут же предложил:

– Аркадий Иванович, собственно говоря, что же мы стоим посреди улицы? Я рядом квартирую – в гостинице для офицеров… Поднимемся, посидим у меня, если вы не сильно торопитесь…

– Да, да, – согласился Вяземский. – Я, правда, только что прибыл, когда обратно в полк, пока неизвестно, так что если… вечером, то могу зайти.

Вернувшись в канцелярию генерал-квартирмейстера, Аркадий Иванович застал Бредова и Лебедева у стола за картой расположения частей противника на фронте 12-й армии. По мере того как наносились условные обозначения, Аркадий Иванович вспоминал и понимал, что обстановка на участке Тырульского болота изменилась: он не нашёл среди нанесённых нескольких пехотных частей и двух артиллерийских дивизионов 29-й ландверной бригады германской 8-й армии, и на их месте не появились другие.

– Что вы думаете по поводу высадки десанта?.. – поинтересовался у него Николай Эмильевич.

– Уверен, что это хорошая идея…

– Почему?

– Я сужу по тому, что здесь в командировке подполковник Адельберг с Юго-Западного…

– Я в курсе, а что вы находите в этом такого?

– Он коротко сказал мне, что прибыл для выяснения, какие части германцев с северного фланга восьмой армии переброшены на их направление…

– Что это даёт?

– Простая арифметика, Николай Эмильевич. – Вопросы генерал-квартирмейстера Северного фронта несколько удивили, Лебедев в разговор не вмешивался. – Германские резервы не безграничны, к примеру, на наш участок против Молодечно они были вынуждены снять несколько дивизий из Франции и черпать резервы уже из третьего срока: под Сморгонью появились два полка, один из Северной Померании, другой из Познани, с мобилизованными из местного польского населения до сорока лет и даже включая сорокалетних, другими словами, не на пределе ли их возможности, если они так выгребают свой Западный фронт, а главное, тыл. Поэтому Брусилову, конечно, надо знать, какие и откуда дивизии ещё могут оказаться в полосе его наступления.

Лебедев согласно кивал.

– Это понятно, а что же всё-таки с десантом?

– Я хорошо знаю полковника Стрельцова, мне кажется, план, который он доложил, достаточен и учитывает все возможные нюансы, поэтому в успехе практически не сомневаюсь, тем более если немцы успели снять отсюда некоторые части, значит, мы можем очистить сначала всё побережье до Либавы, а потом двинуться в глубь Курляндии…

– Ну да, ну да! – Бредов взял из коробки папиросу, он смотрел на карту и в задумчивости крутил и мял, и табак из папиросы сыпался на планшет.

Вяземский достал спички.

– Есть только одна загвоздка… – произнёс генерал. – Даже две… – Он посмотрел на гостей. – Во-первых, господа, я бросил курить. – И он смял пустую папиросу и стряхнул табак. – А во-вторых, боюсь, что противнику об этих планах… плане с десантом уже известно…

Лебедев и Вяземский удивленно переглянулись.

– Алексееву пока об этом не докладывали.

* * *

Когда в гостиничном номере Илья Иванович Стрельцов только-только начал вытаскивать из походного саквояжа хлеб, мясные консервы и несколько припасенных картофелин «в мундирах» – забота матроса-водителя, – постучался и вошёл Вяземский. Стрельцов сказал, что сходит за кипятком, но Вяземский остановил его и достал плоскую флягу.

– Меня наш полковой доктор снабдил в дорогу замечательной микстурой, сказал, мол, от простуды: настойка лесной малины на разведенном спирту. Надо бы попробовать, думаю, она послужит нам лучше, чем чай.

С этими словами он булькнул флягой, Стрельцов поставил на стол железные кружки, и Вяземский налил. Оба офицера с наслаждением вдохнули аромат лесной ягоды, встали и чокнулись.

– За встречу!

Настойка, крепкая, обожгла горло и разлилась по жилам приятной бодростью. Они сели за стол, два старых товарища, соседи, и молча отдали должное простой закуске.

– Илья Иванович, помнится, вы не держали на меня зла за склонность к табаку?

– Да бога ради, курите, какие могут быть разговоры!

– Еще хотел спросить, вы ведь до войны по ведомству военной разведки служили, как же это сочетается с переводом на флот? Простите за любопытство, если тут не кроется особых тайн.

– Нет тайн, Аркадий Иванович. Увы, даже противнику известно, что полковник Стрельцов служит начальником разведывательного отделения Балтийского флота. С тех пор как занял эту должность, как говорят мои флотские коллеги, вполне «оморячился»: в походы на кораблях хожу, в морских боях участвовал и, несмотря ни на что, считаю, что попал на свое место.

Вяземский взял фляжку, наполнил кружки и, начав, «С вашего позволения…», провозгласил тост за победу. Когда перевели дух и закусили, сказал:

– Илья Иванович, сегодня ваш день рождения! Поздравляю и желаю доброго здоровья прежде всего. А уж остальное – как Бог положит: и смертушку лютую чтоб в бою отвёл, и с друзьями чтобы встречаться чаще позволял!..

Слова Вяземского растрогали Стрельцова, он поблагодарил за добрые пожелания и крепкую память и добавил:

– Предыдущий раз мы виделись с вами ровно два года назад, в Петрограде, за месяц до начала войны.

– Вы правы, я хорошо помню ту встречу и разговор, который у нас состоялся о будущей войне. Сколько раз за прошедшее время я возвращался в мыслях к этому и убеждался в точности вашего предвидения: «Полкам на фронте придётся туго, они будут отступать в глубь страны…» – так вы тогда сказали. Сегодня наши полки откатились за Барановичи, до Риги, такова реальность.

– Горькая! – поддержал Стрельцов. – А как бы хотелось ошибиться с мрачными прогнозами, но… что теперь говорить?.. Да беда-то не только в том, что отступили, главная беда в том, сколько крови пролито русской на фронте. Ведь уже чуть ли не миллион солдатских и офицерских жизней положен за веру, царя и Отечество. Война забирает прежде всего лучших! Почти не осталось старой довоенной гвардии. Первая, вторая и третья гвардейские пехотные дивизии бились, не срамя традиций Бородина и Шипки, а легли в Восточной Пруссии, в Польше, да повсюду, где надо было остановить противника, а он, стервец, давит артиллерией, пулемётами, газами… А гвардейская кавалерия? Взять хотя бы кавалергардов, три их офицерских разъезда остановили всю первую германскую кавалерийскую дивизию в четырнадцатом году. И нет боле тех героев. Кое-кто из той гвардии, в основном молодые капитаны и ротмистры, пошли командовать новыми полками, как вот вы, например, множа старые боевые традиции на полученный в недавних боях опыт. На них сейчас всё и держится.

Вяземский кивнул в подтверждение слов Стрельцова и вздохнул. А Стрельцов продолжал:

– С некоторых пор не оставляет меня одна мысль. Вы, я, другие наши… которые остались живы, совсем уж последние представители старой гвардии. Может, нас всего-то несколько сотен, может, немного больше. Но у всех теперь одна задача – победить или умереть! Её сто лет назад сформулировал командир гвардейского корпуса граф Остерман-Толстой, помните? Когда на поле боя приказал: «Гвардии стоять на месте и умирать!» Преображенцы и семёновцы, принявшие удар превосходящих сил французов, погибли, но сражение выиграли. Считаю, что этот приказ сейчас действует именно для нас.

– Именно так! Я часто вспоминаю своих бывших однополчан-кавалергардов, которые уже никогда не встанут в строй. Они выполнили свой долг до конца и ждут того же от меня, от нас всех…

Офицеры помолчали, по традиции помянули павших сослуживцев, потом продолжили неспешный разговор о службе и войне. Через час Стрельцов сказался тем, что завтра поутру важный разговор с Алексеевым и надо бы выспаться. Вяземский поблаго дарил Стрельцова за гостеприимство и ушел. И не давали ему покоя слова Бредова о том, что, вероятно, противнику уже известно о планах на десантную операцию.

До Городеи оставалось всего ничего.

Заканчивались вторые сутки с момента отъезда из Риги. Рига и порадовала и огорчила.

Вечером, уже когда от Стрельцова Вяземский возвратился к себе в гостиницу, неожиданно появился Адельберг ещё с одним офицером.

– Гостей принимаете? – с порога спросил Александр Петрович, он улыбался, но Вяземскому показалось, что улыбка его с напряжением, и не слишком ей поверил.

Адельберг представил спутника:

– Капитан Пекк, контрразведка…

– Двенадцатая армия… – добавил капитан.

– А ваш петроградский сосед и главный сегодняшний докладчик полковник Стрельцов, как я понял, перешел мне дорогу?.. – с лёгкой иронией произнёс Адельберг.

– Ну что вы, Александр Петрович, от Ильи Ивановича я только что, а днём после того, как мы расстались, до самого вечера был у Бредова… Вы здесь надолго?

– Уже почти закончил, правда, ещё одно дело наклёвывается…

– Господа, – обратился к гостям Вяземский, – может быть, спустимся в ресторан? А то я только сегодня с дороги, и у меня шаром покати…

– Не стоит беспокоиться, Аркадий Иванович, как говорится, «омниа мэа мэкум порто»! – высказался Адельберг и обратился к Пекку: – Доставайте, Андрей, что у вас там, вы ведь наш рижский хозяин!

Капитан улыбнулся, промолвил: «Не совсем я, конечно!..», поставил на стол толстенный портфель и начал доставать…

По 12-й армии Вяземский слышал о капитане, встречаться не встречался, но фамилия была знакомая.

– Аркадий Иванович, мы долго у вас не засидимся, – стал говорить Адельберг, – завтра мне на позиции, между прочим, ваши бывшие, на болото. А через несколько минут, если вы не против, к нам присоединится ещё один коллега из контрразведки! Кстати, полагаю, что после нашей с вами последней встречи у вас ко мне должно быть много вопросов, всего рассказать не смогу просто за неимением времени, но оставлю вам для увлекательного чтения на ночь записку, посмотрите на досуге. – И он протянул Вяземскому сложенную вчетверо бумагу. – В целом могу сказать, что у нас пока успех… наступаем… данные здесь… не все сведённые, но в основном соответствуют.

И тут Вяземский понял, что под улыбкой Адельберга он действительно разглядел если не грусть или печаль, то, по крайней мере, заботу.

– Закусим, господа, – Адельберг обратился к капитану, – я голодный как чёрт, Андрей, денщиков нет, приступайте…

В гостинице, где поселился Вяземский, в номерах оказалась приличная посуда, и капитан Пекк стал наливать в гранёные романовские стаканы. На столе уже лежали развёрнутые из промасленной бумаги мясные закуски, много какой-то травы, изумрудно-зелёной и тёмно-фиолетовой, от которой хорошо, свежо пахло, куски печёного мяса, завёрнутый в мокрую в молоке марлю толстый блин, оказавшийся сыром, варёные крутые яйца…

– А это армянский хлеб, называется лаваш, он всегда такой плоский, – пояснил Пекк и стал разворачивать хлеб, тонкие лепёшки, больше похожие на пергамент…

– Закуска от нашего друга, который вот-вот должен подойти, это всё армянское…

– Не только закуска, Александр Петрович, а водка? – Пекк разлил по стаканам странную жидкость, желтоватого цвета, никак не похожую на водку, и светлее, чем коньяк.

– Это армянская туто́вая водка, господа…

На пороге стоял высокий статный ротмистр в золотых погонах, английском френче с накладными карманами, в красно-коричневых новейших ремнях и с Георгием IV степени.

Адельберг представил:

– Ротмистр Анташев, контрразведка шестой армии.

Вяземский встал, они поздоровались, и на правах хозяина Аркадий Иванович пригласил гостя за стол.

Адельберг обратился к Вяземскому:

– Первое слово предоставим гостю?

– Прошу! – предложил Аркадий Иванович.

– Моя настоящая фамилия, господа, Анташьянц, наша семья православная. Моего деда дедушка нашего Государя поверстал в российское дворянство. А вы, русские, переделали нас из эриваньских армян, для простоты, как я понимаю, в Анташевых, а это бакинские армяне. – Анташев обращался ко всем, но смотрел преимущественно на Аркадия Ивановича. – И если позволите, господа, я хочу произнести первый тост за мою ногу!

Вяземский от такого неожиданного предложения посмотрел на гостей, но гости старались не смотреть на него, держали напряжёнными лица, а в глазах играли черти.

«А-а, сюрприз!» – понял Аркадий Иванович и решил подыграть, насупил брови и сделал вид, что всё воспринимает серьёзно.

– У нас на Кавказе есть тост за «мою ногу, которая впервые пересекла порог этого дома»… – Анташев говорил на чистом русском языке без акцента, но акцент был в уверенности, без сомнения кавказской, и чувственном напоре, необычном для трезвых русских офицеров. – За мою ногу, впервые переступившую порог этого дома, – Анташев смотрел на Аркадия Ивановича, – может быть, в данном случае и временного, как я понимаю! Но пусть на моей ноге в ваш дом, в ваш, Аркадий Иванович, большой дом, дом вашей жизни, придёт счастье, удача, в данном случае военная, долгая жизнь и счастье ваших близких, и будь проклята эта война и все будущие!

– Ну и конечно, за государя императора и победу русского оружия? – спросил с улыбкой Адельберг.

– Хо, господа! По-русски, это будет «Да!». Вортэх лав мард, мэръ кэнац! За хороших людей и меня с вами! Перевода, я думаю, не требуется!

– Вы уже и без того перевели… – произнёс Адельберг.

– Ну что ж, господа, выпьем, и за порог и за победу… – подытожил Вяземский. – И за ногу уважаемого ротмистра!

Он ничего не знал в жизни лучше, чем когда русские офицеры начинали пить, уже невмоготу хотелось и закусить, уже всё на столе пахло и выглядело аппетитно в крайней степени.

Стакан был налит наполовину, Вяземский выпил и понял, что выпитое очень крепкое, он задержал дыхание, чтобы не задохнуться, но почувствовал, что армянская водка сама пошла по горлу и при этом благоухала то ли цветами, то ли фруктами, было очень приятно. Анташев на вилке подал ему сыр, Аркадий Иванович подхватил, закусил и тут же понял, что страшно голоден, и ещё почувствовал, что ему стыдно перед угощавшим его только что полковником Стрельцовым, но разложенная на столе еда была такая привлекательная, что, если бы сейчас здесь оказался Илья Иванович, он бы простил, да и сам бы соблазнился наверняка.

Офицеры закусывали, хвалили…

– Нам эта операция, по десантированию, нужна вот так, – неожиданно сказал Адельберг и в подтверждение своих слов провёл ребром ладони по горлу, все замолчали. – Нельзя допустить, чтобы германцы перебрасывали резервы на наш участок, их надо задерживать на всём фронте, чтобы они оставались на местах, а тут такая информация…

– Какая? – спросил Вяземский и положил вилку на тарелку, хотя он уже, буквально с первых слов Александра Петровича, начал догадываться, о чём тот. И снова подумал, что никакая улыбка не может скрыть заботы.

– Аркадий Иванович, – обратился Адельберг к Вяземскому. – Вы знаете офицеров двадцатого драгунского Финляндского полка?

– Да, конечно, командира полка, командиров эскадронов… если не поменялись…

– Можете что-то сказать?

– Обычные офицеры, а что такое?

Адельберг и оба офицера контрразведки молчали и до еды не дотрагивались.

– Наверное, это не моё дело, – продолжал Адельберг, – я с другого фронта, но от того, что происходит здесь, почти напрямую зависит успех Юго-Западного… любые силы не бесконечны… и натиск тоже. Если немцы будут безболезненно для себя снимать части и перебрасывать их к нам, то… вы понимаете, господа. – Он обвёл всех взглядом.

– Поясните, Александр Петрович, при чём тут финляндцы?

Пояснил Пекк:

– Все местные вокруг расквартирования финляндцев в Майоренгофе, тут в пригороде Риги, уже обсуждают будущий десант.

«Вот о чём говорил Бредов!» – прояснилось в голове у Вяземского.

– Мы ещё только планируем операцию по десанту, а об этом уже говорят, почти что в открытую, лавочники, чуть ли не извозчики в Риге, наверняка слухи уже достигли германских ушей…

– А если так, разве противник не подготовится?..

– …и ещё сколько зря прольётся крови?..

Сказанное про кровь так сходилось с тем, о чём полтора часа назад говорил полковник Стрельцов, что Вяземский почувствовал сильную тревогу и разочарование: надо возвращаться в полк, надо срочно заканчивать все дела и возвращаться.

Аркадий Иванович ехал в купе один, никто не мешал, он вспоминал командировку и Ригу, и на душе было беспокойно.

Радовало только воспоминание о том, как позавчера в воскресенье, 26 июня, он пошёл в рижский кафедральный Христорождественский собор помолиться в храме. Пошёл с одной целью – именно помолиться в храме, не у походного алтаря батюшки Иллариона под открытым небом, под тучами, подпёртыми воздухом, а под крышей, которая покоилась бы на построенных человеком стенах. Помолиться так, чтобы молитву от уст не отрывало ветра́ми и не носило по позициям, что своих, что чужих. Помолиться сугубо, утонуть в сумерках храма, на всю глубину души, как в детстве, когда мама шептала молитву одними губами, испытующе смотрела в глаза, и губами надо было повторять. И хорошо бы, в храме было пусто, но получилось по-другому.

Было воскресенье, и происходило венчание.

– Венчается раба Божия Елена рабу Божию Петру… – раздавалось под сводами.

Христорождественский кафедральный собор, построенный в византийском стиле, чем-то напоминал Вяземскому Военно-морской собор в Кронштадте, только, как показалось Аркадию Ивановичу, был более величественный.

Войдя, Аркадий Иванович ощутил умиротворение. Он стал ходить, искать себе место – в любом храме есть такое, которое подходит только для тебя. Человек, зашедший в храм, в котором ещё не был, – приехал ли он в новый для себя город или в своём городе зашёл куда-то впервые, – начинал медленно ходить внутри, а потом вдруг где-нибудь останавливался, и спроси его, почему именно здесь, человек не смог бы ответить, но об этом и не спрашивают и, слава тебе господи!

Вяземский остановился около свадьбы. Ходил, ходил и остановился около свадьбы и стал глазеть. Это было точно как в мирное время – глазеть на свадьбу, стоять и глазеть, потому что для чего тогда ещё свадьба, если не глазеть? На что глазеть нельзя, происходит после, это же ясно. Правда, что-то ему мешало, полному ощущению мира и покоя, как раньше, но что? Вяземский пошевелил рукой, ага, как же, вот китель, он стоял не в цивильном пальто, а в кителе цвета хаки, он посмотрел на манжету с военными пуговицами. Но нет, это ерунда, он так родился, в кителе, в шинели, только что не в фуражке и сапогах, все его предки и он сам всю жизнь так прожил – во всём военном. Значит, мешало что-то другое, и он стал незаметно, медленно, одними глазами осматриваться, но ничего не находил. Он посмотрел на священников, на батюшку, и батюшка был как батюшка, и другие ему в согласие. Вяземский осматривался с одного на другое, и вдруг до него дошло: свадьба… гости… подружки невесты – все сёстры милосердия, а дружки жениха – братья милосердия и военные чиновники медицинского ведомства, военные врачи. Когда он это понял, то обрадовался и успокоился – его мирные предчувствия нашли твёрдую почву в виде, несмотря ни на что, – военной реальности.

В это время жениха и невесту повели кругом аналоя. Жених глядел прямо. Как все мужчины на этом венчании, он был в форме военного врача. Вяземский любовался женихом и невестой и вдруг удивился, у жениха на лице было пенсне, в котором, как показалось Аркадию Ивановичу, не было стёкол, потом жених повернулся, и его пенсне блеснуло. «Понял, – обрадовался Аркадий Иванович. – Пенсне-то пенсне, да только стёкла простые!» Он заулыбался и попытался представить жениха без пенсне, и представил: «Да! В пенсне ему гораздо лучше, солиднее, потому что и бородёнка у него жидковатая!» И тут же глянул на невесту и больше не мог отвести от неё глаз, а в голове прозвучало только что сказанное священником: «Венчается раба Божия Елена…»

– Елена, – прошептал он, – Елена Прекрасная.

Он-то прошептал, но в храме было так тихо, что слышно, как, обходя аналой, подшаркивает жених, небось сапоги велики, шуршит платье невесты… и его шёпот. Ему даже показалось, что на его шёпот, на него самого зашикали, но вокруг не было ни одной бабки, подружки невесты все были молодые. А невеста красавица. Он стал смотреть на неё, она была в белом платье, а вместо фаты на её прекрасной головке была надета сестринская накидка с красным крестиком на лбу. И от этого крестика мир, который здесь в этом храме на этой свадьбе, сейчас, вдруг образовался в душе полковника, разбился бы вдребезги, если бы не неземная, просто ангельская красота невесты, она же сестра милосердия, она же Елена Прекрасная, она же просто Елена.

Это была военная свадьба.

Невеста была вся в белом, но в памяти Аркадия Ивановича она сохранилась как что-то розовое: оттенявшие синие глаза розовые щёчки, а потому розовое платье, розовая накидка с чуть более тёмным, чем розовый, крестиком на лбу.

У обычных невест, не военных, крестов на лбу не бывает.

Он наблюдал минут двадцать, красота Елены была такова, что он не запомнил больше никаких лиц.

А у самого выхода услышал рассуждения двоих:

– Прекрасной красавице, красавице от природы, извините, батенька, за тавтологию, достался прекрасный хирург, хирург от Бога! – рассуждал один.

– Гармония, мой друг! – рассудил другой.

«А зачем красавице, тем более прекрасной, – хирург?» – была мгновенная мысль Аркадия Ивановича, но он тут же понял, что просто сошлось в жизни что-то хорошее одно и что-то хорошее другое.

Когда он вышел из собора, повернулся перекреститься, перекрестился и снова повернулся, то безо всякой ошибки увидел метрах в двадцати Жамина. Он не мог ошибиться, Жамин стоял за кустами сирени, и была видна одна его голова в тонной офицерской фуражке. Аркадий Иванович даже растерялся, но дорога от храма была единственная, она вела мимо Жамина, и пройти можно было только по ней, и он пошёл. В свою очередь, Жамин увидел штаб-офицера, но он смотрел на двери храма с таким напряжением, что сделал всё, что нужно по уставу: встал по стойке «смирно» и козырнул, однако Вяземского, судя по тому, как молниеносно глянул и отвёл взгляд, не узнал, не разглядел.

«Глазеть! – Аркадий Иванович сидел и глазел в окно. – Глазеть!»

Поезд с полного хода начал притормаживать, и тут Аркадий Иванович вспомнил о записке, которую ему дал Адельберг, бросился искать по карманам и вытащил из нагрудного. «Успею до станции», – подумал он.

«Сводка о пленных и трофеях в полосе наступления ЮЗФ:

23-го мая. Плен. 13 000 чел. Трофеи: 15 орудий и 30 пулемётов.

24-го мая. Плен: до 480 офицеров и более 25 000 ниж. чин. Захвачено 27 орудий и более 50 пулемётов.

25-го мая. Пленных – офицеров до 900 чел. и ниж. чин. более 40 000 чел. Захвачено 77 орудий, 134 пулемёта, 49 бомбомётов и другое военное имущество.

26-го мая. Взято в плен: 58 офицеров и 11 000 нижн. чинов, общим числом на 26-е мая: почти 1000 оф. и более 51 000 н. ч.

27-го мая. Взято 185 офицеров и 13 700 н. ч. Итог составляет 1143 офицера и более 64 700 чел. ниж. чин.

28-го мая. Во вчерашних боях вновь взято в плен – 97 офицеров и около 5500 чел. и 11 орудий. Всего взято в плен: офицеров 1240, около 71 000 ниж. чин. и захвачено 94 орудия, 167 пулемётов и 53 бомбомёта.

29-го мая. Взято в плен 1 генерал, 409 офицеров, 35 100 ниж. чин., 30 орудий, 13 пулемётов и 5 бомбомётов. Общее количество пленных за операцию пока 1 генерал, 1649 оф., свыше 106 000 н. ч., 124 орудия, 180 пулем. и 58 бомбомётов. Кроме того, большое количество ручного оружия, патронов и пр.

30-го мая. Число пленных возросло до 1700 оф. и 113 000 ниж. чин.

31-го мая. Плен: около 6000 ниж. чин. при 20 офицерах, захвачено 6 орудий и 10 пулемётов. Общее число пленных и трофеев: 1720 офицеров, 120 000 ниж. чин., 130 орудий и 260 пулемётов.

2-го июня. Более точный подсчёт дал след. числа взятых пленных и трофеев: 1 генерал, 3 командира полков, 2467 офицеров, 5 врачей и до 150 000 ниж. чин., 163 орудия, 266 пулемётов, 131 бомбомёт и 32 миномёта. Потери ранеными можно только предполагать.

3-го июня. Количество пленных возрастает; за вчерашний день взято разными армиями Юго-Западного фронта около 100 офицеров и до 14 000 чел. нижних чинов.

4-го июня. Пленных взято: офицеров 19 и ниж. чин. 1250.

5-го июня. Вчера кроме 3000 пленных захвачено много боевого материала в Черновцах и других районах.

6-го июня. По дополнительным данным, в последних боях взято в плен: 112 офицеров и 4600 ниж. чин. и захвачено 27 пулемётов.

8-го июня. Всеми армиями ЮЗФ с 22 мая по 3-е июня взято пленных: 3350 оф., 169 130 ниж. чин. и захвачено – 198 ор., 550 пул., 189 бомб. и мином., 119 зар. ящ., 34 прожектора.

17-го июня. По последнему подсчёту пленных с 22-го мая до 15-го июня оказалось – офицеров и ниж. чин. 212 000 чел.

18-го июня. Армией Лечицкого за 15 и 16 июня взято в плен 305 оф. и 14 574 ниж. чин., при 4 орудиях и 30 пулемётах. Всего за время наступления 217 000 чел.».

«Сильно… – прочитав, подумал было Аркадий Иванович, но у него не выходило из головы впечатление, произведённое Александром Петровичем при их последней встрече. – Очень сильно, конечно, а под улыбкой он… маскировал… тревогу? Заботу? Не зря же он приехал выяснять, какие части германец перебрасывает из восьмой армии на юг!..»

Аркадий Иванович сложил записку. Написанное было, конечно, здо́рово, но невольно приходила в голову мысль о том, что командование фронтами и армиями при планировании должно бы действовать более согласованно, и единоначалие всё-таки вещь преимущественная над свободой командиров решать, будут они выполнять задачу или нет.

«Не подвели бы!» – вздохнул он про Эверта и Куропаткина. Эверт и Куропаткин произвели на Аркадия Ивановича удручающее впечатление, они были храбрые офицеры, лично подтвердившие это в прежних войнах, но сейчас представлялись нерешительными полководцами, впавшими в ступор перед опасностью возможного поражения, а полководцы такими быть не должны.

Ещё секундным воспоминанием от Риги остался Жамин, но Аркадий Иванович думал об этом не долго, в конце концов, Жамин всё, что требовалось от него по уставу, выполнил, а остальное… а что… остальное?.. Вяземский об этом не стал думать.

На станции Городея Вяземский, уже собравшийся, посмотрел в окно, под окном стоял и покуривал полковой адъютант поручик Щербаков.

Пока шёл по коридору к выходу, окончательно решил: «Не дам ему эскадрона, пускай не обижается!»

В наступление под Барановичами Вяземский не верил.

 

XIV

Перед Жаминым с ноги на ногу переминался подхорунжий.

– Балу́ют по части крепкого, – подхорунжий щёлкнул пальцем по горлу, – нету управы, господин прапорщик, особливо которые старики, сладу нету…

– Сам знаю, што «сладу нету», – ответил Жамин, – всё одно следи, по-другому – никак! Про поручика што известно?..

– Уехали поручик, на антамобиле, куда не сказались, сказались тока, што будут дни через три, а то и пять…

«Сам знаю, что «уехали», – презрительно хмыкнул Жамин и отпустил подхорунжего.

Заградительный отряд поручика Смолина, которым на деле командовал прапорщик Жамин, почти что взбунтовался изнутри.

В тридцати верстах на западе нет-нет да и воевали, а в старой Риге в каждом кабачке из-под полы продавали спиртное. Нижние чины сборного заградительного отряда, занятые только учениями, протоптали дорожку в злачные заведения, и в старом каменном доме на набережной Двины, пострадавшем от пожара и приведённом в порядок под казарму, ночью устанавливался спиртной дух и шёпот, а скорее – ропот: «Чего стоим, айда по домам, ежли не воюем!» В отряде были отслужившие срок по мирному времени, но по военному времени никого по домам не отпускали. Жамину пришлось вспомнить старый приём, и он стал прикладываться по мордам нижних чинов, от которых наутро несло перегаром, реже, но доставалось и унтерам за то же пьянство. И пошёл разговор, что, мол, прапор зверюга, что будь такое на передовой, дальше первой атаки бы не убежал. Градус ненависти к нему повышался, но и здесь Жамин вспомнил старую привычку – не обращать внимания, и не обращал. Предостережение начальника кавалерийского училища полковника Кучина не забыл, но это было уже так давно и так далеко… Его сторону принял только подхорунжий, он же соглядатай и доносчик.

«Меня, может, оно и вправду пристрелят, а уж ему-то ох и наваляют, – иногда думалось Жамину, – намнут косточки, устроят тёмную!» – но почему-то ему не было жалко ни себя, ни подхорунжего.

Ещё от безделья в отряде сплетничали, никак не соотнося этого с Жаминым, что в главном военном госпитале выходит замуж «перьвейшая на всю Ригу красавица», которую все звали Елена Прекрасная, и что в женихи «к ей наладился главный хирург-потаскун», и, цокая языками, приговаривали: «И куды тока баба смотрит?», а к хирургу относились уважительно, «бо руки золотые!».

«Порешить обоих, – язвила Жамина в самую душу змея-мысль, и рядом подшёптывала другая: – От будет смеху, ежли пригласят шафером к жениху-то, обхохочешься!»

Поручик Смолин в отряде почти не появлялся, только когда кончались деньги, и он садился с Жаминым за карточную игру. Выигрывали и проигрывали друг другу попеременно, Жамин проигрывал реже, спуску не давал, кроме того, что Смолин проигрывал в долг.

Всё чаще Фёдору Гавриловичу стала являться Серафима, но на охране его души твёрдо держала позицию Лаума. Так выходило, что в мыслях он видел их обеих, иногда впереди стояла Серафима, но чаще Лаума, и это Жамина успокаивало, однако он знал, почему являлась Серафима, – в сентябре ей рожать. Жамин в таком исходе дела не сомневался: в этом заключалась вся женская сущность Серафимы, и она крепко держала эту сущность в себе.

Слух донёс, что венчание состоится сегодня, и донёс где – в Христорождественском соборе. Жамин чувствовал себя как жеребец, пойманный арканом, и понял, что не сможет не пойти, только зачем? Чтобы жилу порвать? Ну, тогда иди… и он пошёл.

Проводив подхорунжего взглядом, Жамин ещё пять минут сидел, потом повесил на спинку стула за ненадобностью плётку, прицепил шашку и револьвер и вышел. Взял извозчика и через несколько минут доехал до собора. Войти или не войти – мысли не было, конечно не войти, увидит, что тогда? Поэтому, когда подошёл ко входу, спросил выходившего:

– Давно началось?

– Что? – удивлённо подался к нему вышедший.

– Ну, эта… венчание!

– Так вы опоздавший? – Военный врач явно торопился, и ему некогда было разговаривать. – Заходите, и сами всё увидите! Недавно!

Рядом с храмом не было нищих, это было удивительно и смотрелось необычно, Жамину захотелось, чтобы они были, и он бы сделал хотя бы одно доброе дело.

«Сколько ещё ждать?» – пришла мысль, и вдруг пришла другая: «И чего? Чего ждать-то?» Он загнал в глубину души и Серафиму и Лауму, незачем им было всё это видеть, а особенно Лауме. Жамин её жалел. Видел не часто, только когда Смолин уезжал из отряда не меньше чем на трое суток. Тогда Жамин оставлял отряд на подхорунжего и выводил Дракона «промяться», как он это объяснял подхорунжему. Дракон веселился, подплясывал, кусался, понимал, куда идти, потому что в Риге Жамин в седло почти не садился. И вправду застаивался, как и сам Жамин.

Лаума встречала со сдержанной улыбкой, а мальчишка кидался. Жамин принимал его тоже сдержанно, но по голове гладил, с двумя макушками, одна на лбу, будто корова зализала. И старуха, бывшая хозяйка, улыбалась, еле углядишь из-под морщин. Жамин как-то повёз Лауму к гроту, но она покраснела и заупрямилась. Настаивать не стал.

Ждать пришлось недолго и не того, чего ждал: только что мимо него прошёл высокий, красивый, статный полковник. Он вышел из собора и, ответив на приветствие Жамина, ушёл в город, и только что дошло, что это прошёл его бывший командир, полковник Вяземский. Жамин аж вздрогнул, когда осознал и повернулся, но Вяземского уже не было. И вдруг ему захотелось его догнать! Захотелось догнать, и упасть на колени, и взмолиться, чтобы забрал, забрал с собой, подальше от этой Риги, то ли военной, то ли мирной, но точно, что пьяной. Вдруг он понял, что Рига это совсем не его место. Не ради того, чтобы играть со Смолиным в карты, он надел форму, что то, что он сейчас в мирной Риге, никак его не оправдывает перед укорявшей его в его же сознании Серафимой и не возвышает перед выходящей замуж за военного хирурга Еленой Павловной. Даже Лаума видит в нём военного, она им любовалась, когда он надевал китель с золотыми погонами и орденами и опоясывался шашкой. На Вяземском был Владимир, была Анна, Стани́слав двух степеней, Георгий на шашке и на груди. Жамин даже удивился, как это он фотографически всё запомнил, а особенно что ордена были с мечами, боевые. И одежда полковника свидетельствовала, что он с фронта: чуть застиранная, чуть заглаженная, не штабная, не тыловая, чего он тут насмотрелся. И Жамин стал разрываться на части: на собор, что перед ним, тут он прощался с Еленой уже окончательно, и за спину, где в это время шёл полковник, шла настоящая война, а не война с похмельными мордами подчинённых и картами Смолина: трефа, вини, бубна…

«Надо уходить, надо уходить… – твердил себе Жамин и не мог двинуться из-за кустов сирени. – Сейчас венчание кончится… надо уходить!»

В его уши вдруг ворвался шум города, моторы, гудки, окрики возниц, далёкие артиллерийские выстрелы – гром при ясном небе… Жамин сжал до боли кулаки. Был бы сейчас его Дракон, он погнал бы куда глаза глядят, но Дракон остался в расположении, не ехать же на нём в храм, это ведь не казарма, и коновязи нет. Он приехал на извозчике, и он уедет на извозчике, и теперь он понял, куда… надо ехать к Лауме. Но сначала в расположение, за Драконом.

«Оставлю подхорунжего за себя… Смолин всё одно в Петрограде!»

Он только стал поворачиваться от храма, как краем глаза увидел, что из собора выходит свадьба, появились шаферы и подружки невесты, они сделали коридор от входа на крыльце и ступеньках, и жених и невеста выйдут вот-вот…

Он отвернулся.

До проезжей части дошёл, не помня себя.

Вдоль тротуара в ряд стояли извозчики и два автомобиля, ждали свадьбу, это был хороший заработок, это не поменялось даже в прифронтовой Риге, он пошёл к стоявшему первым. На Жамине был мундир с золотыми погонами, лихач, только что дремавший, очнулся, услышав, что свадьба выходит.

– Ваше сиятельство! – Он увидел Жамина и, видать, ошибочно принял его за ша́фера. – Доставлю, куда пожелаете, какая предпочтительная ресторация?

Жамин сказал, куда ему нужно, тут лихач, видимо, усомнился, со свадьбы ли этот франт в золотых погонах, но деньги тот предложил стоящие, и лихач щёлкнул вожжами по лоснящемуся крупу запряжённого рысака, рысак стал перебирать ногами, зацокал копытами, и всё ожило. Жамин поднялся в коляску, и они тронулись.

«А может, подать рапорт? – вдруг пришла в голову мысль. – Я боевой офицер, драгун, каких щас в войсках не хватает, имею опыт… Написать бумагу, догнать полковника и вручить прямо ему, а?» Но холодок пробежал по спине – значит, надо просить! Просить полковника принять его обратно в полк, а если откажет… тогда что? Нет! И Жамин понял, что это «Нет!» окончательное.

«А если просто подать рапорт, и пусть возьмут, куда возьмут…» В этом Жамин увидел для себя выход и успокоился.

«А с деньгами, хрен с ними!..» – решил он про долги Смолина. Сейчас его оставшееся в Твери хозяйство работало не с такой выгодой, брат жаловался, что война забрала «самолучших» работников, сильно выросли цены на всё, не только на рыбу, которую брат продавал, но и на всё то, что он покупал, но брат был честный и регулярно присылал Фёдору Гавриловичу его долю.

«А на фронте, на передовой, деньги и не понадобятся!»

И вдруг Жамин похолодел, он вспомнил, что рапорт придётся подавать «по команде», то есть сначала поручику Смолину. Он его, рапорт, рассмотрит, конечно, примет решение и только тогда даст ход. Или не даст ход. Жамин стал крутить головой по сторонам, в надежде, не идёт ли поблизости полковник Вяземский, вот бы ему – прямо в руки, а Смолин пусть утрётся, когда получит приказ об откомандировании его «кошелька», да не куда-нибудь, а на фронт, на передовую. Тут-то он сопли по своему благородному личику и разотрёт и горюшко-то и испытает, потому что в каждом месте в Риге, где метали банк, знали, «каков субчик поручик Смолин, как есть шулер и продувная бестия!». Поэтому, благодаря своим гвардейским связям или ещё чему, и наладился тайно ездить в Петроград, всё же в столице места побольше, сейчас он как раз туда и направляется. Жамин велел извозчику повернуть направо и ехать к штабу 12-й армии, куда мог пойти полковник Вяземский.

Он увидел Вяземского, когда тот проходил мимо охранявшего вход в штаб часового. Часовой встал во фрунт, прижал к груди винтовку, и Вяземский козырнул, шагнул на ступеньки и исчез в дверях. До него оставалось шагов тридцать.

– Поворачивай! – скомандовал Жамин извозчику и подумал: «Всё одно бумаги нет, и хрен с ним, меньше позору, коли откажут!»

Когда жизнь загоняла Жамина, он уходил в себя, и там самим собою и становился.

Извозчик уже понял, что его пассажир не имеет отношения к свадьбе, и стал ныть. Жамин плюнул, рассчитался и сошёл, до мостов через Двину было недалеко, всего-то через старый город.

«Ща приду и напишу рапорт, а коли будет артачиться, напомню про долг!» Он шёл по изгибающимся улочкам, краем глаза видел старые дома, которые с каждым разом ему всё больше и больше нравились, но он отгонял от себя эту укреплявшуюся симпатию, потому что знал, что не его это, не русское, не православное. Правда, иногда возникал вопрос: «Ну и што, люди-то и здесь живут наши, вон какой красавец храм отгрохали, и ещё строют!»

Это с ним, в нём, говорила Лаума. Раз уже было, что она спросила, что он будет делать, когда кончится война. Жамин не ждал, честно признаться, такого вопроса, поэтому растерялся, хохотнул, что для него было удивительно, и, как бы в шутку, произнёс:

– А заберу тебя с пасынком на Волгу!

Лаума серьёзно посмотрела и спросила:

– А где это, Волга?

Жамин прикусил язык, а потом на него долго и молча смотрела Серафима, она поддерживала двумя руками тяжёлый живот.

Когда он проходил через площадь, на которой находился самый большой в Риге собор, мимо проехал автомобиль с одним пассажиром, и в пассажире Жамин узнал жандармского ротмистра. Он не сразу подумал, куда может ехать ротмистр, но, когда увидел, что автомобиль повернул на набережную направо, его обдало холодком, не в отряд ли ротмистр наладился. Не часто, но раза два ротмистр уже приезжал, и всегда – когда в отряде был Смолин, как будто бы они заранее договаривались.

«А может, не к нам? – подумал Жамин и поймал себя на том, что мысль о внезапном приезде большого начальника всегда бывает тревожная, а тут нет! – А хорошо бы – к нам!»

Жамин ускорил шаг, пошёл переулками и вышел к казарме в тот момент, когда во дворе рядом с конюшней подхорунжий докладывал ротмистру. Жамин остановился, чтобы не мешать, а когда подхорунжий на вопрос ротмистра, где поручик, закончил ответом: «Не могу знать!», Жамин вышел так, что ротмистр его увидел и позвал.

– Вас я не буду спрашивать, где поручик, вы, скорее всего, тоже: «Не могу знать!..» – Ротмистр был ниже Жамина ростом, хотя и не слишком, но всё равно смотрел снизу вверх и огромным фуляром вытирал вспотевший лоб и под глазами.

– Никак нет, господин ротмистр, их высокоблагородие изволили отъехать в Петроград, сказывали, что суток на трое – пятеро.

Жамин видел, что его слова произвели на ротмистра впечатление, тот сжал кулаки, и Жамину показалось, что ротмистр точно так же, как кулаки, сжал и скулы, и глаза, и всё своё круглое, лысое лицо.

«Щас глазами меня застрелит!.. Закроет, откроет и застрелит!» – подумал он, и радость подкатила к самому горлу.

– Идёмте! – неожиданно сказал ротмистр и повернулся к казарме.

В канцелярии ротмистр, не говоря ни слова, разложил схему местности к западу от Риги и ткнул пальцем:

– Вот здесь встанете, двадцать вёрст… Между рекой Аа и Баби́тским озером, вот так, – ротмистр ребром ладони показал рубеж, – поперёк шоссе. На месте разберётесь… на всё про всё сутки…

Ротмистр повернулся и вышел, не дожидаясь уставного доклада. Жамин услышал, как ротмистр хлопнул дверью авто, достал свою схему, и в этот момент вошёл подхорунжий.

– Рр-шите, вашбродь? – спросил он и вытянулся у двери.

– Подойди! – не поднимая глаз, чтобы не выдать радости, сказал Жамин. Подхорунжий шагнул к столу. – На сборы, – Жамин достал часы, – короче, со сборами не мешкай, выдвигаемся утром… встанем здесь… завтра в полдень должны занять позицию… – И он показал на схеме рубеж, куда отряд должен был переместиться. – Выполняй!

 

XV

Поручик Смолин заскочил на площадку вагона уже на ходу. Он толкнул протянутую ему в помощь руку проводника, усатого старика в чёрной форменной фуражке, и, бормоча ругательства, пошёл в вагон. Тот удивлённо посмотрел в спину нахалу и хотел было высказаться, но вспомнил, что только что перед его глазами мелькнул значок гвардейского полка на мундире поручика, и решил не связываться, в конце концов, билет в руке офицера был.

Со своей стороны, поручик совершенно не собирался грубить проводнику, но его задержал жандармский патруль в кассе станции Сигулда, после того как он уже купил билет. И вышло с жандармами непросто, на них не подействовал ни пажеский перстень, ни значок лейб-гвардии кирасирского его величества полка, ни нашивка за побег из вражеского плена. У жандармского вахмистра разговору было об одном: «Ваш документ!» и «Извольте дождаться господина караульного начальника!». Только когда от невозможности ситуации и полной внутренней безвыходности поручик, выкатив сквозь жандармов налитые кровью злые глаза, пошёл в сторону уже гремевшего сцепками поезда, они подались и освободили дорогу на перрон.

– Хамы! – стиснув зубы, прорычал Смолин. – Сволочи!

Однако перед проводником он счёл за лучшее загладить допущенную грубость, всё же от этого старика зависело, какое достанется купе, хорошо бы свободное.

Смолин повернулся:

– Любезный! Не держите на меня зла, боялся, что не успею! Вот вам за беспокойство!

Проводник вагона I класса, человек по характеру незлобивый, более того, дома много терпевший от сварливой хозяйки и в пути отдыхавший с пассажирами, людьми состоятельными, любезными, а главное, временными, уже не обижался и с благодарностью принял сложенную вчетверо, но вполне узнаваемую ассигнацию.

– Полу́чите ещё, если будет свободное купе, – добавил Смолин и по улыбке проводника понял, что свободное купе будет.

– Прошу за мной, господин офицер, до Пскова вас никто не потревожит…

– А после? – Ремарка проводника про Псков была разочаровывающей.

– А после, господин офицер, как Господь положит и станционное начальство, ежели будут какие особые распоряжения или ещё чего… уж не взыщите, мы люди маленькие!

Смолин промолчал, пропустил проводника с ключом вперёд и глянул в окно, и почувствовал, как внутри у него всё заледенело, – под окном, вдоль дороги, ехала в рессорной коляске Лаума.

– Сволочь!

– Чего изволите? – оглянулся на него проводник.

– Ничего, любезный… – ответил Смолин и перекинул саквояж из одной руки в другую.

Проводник увидел это, подумал, что, видать, тяжёлый саквояж, и заспешил к последнему купе.

– Прошу, располагайтесь, чайку?

– Да, любезный…

– Пару минуточек, господин офицер, не извольте беспокоиться…

Смолин поставил на полку саквояж, сунул проводнику ещё и облегченно вздохнул по поводу того, что окно купе выходило на другую сторону дороги.

Лаума от его подношения отказалась.

Он приехал в Сигулду за час до прохода поезда Рига – Петроград. Авто отпустил, а сам пошёл в заведение Лаумы. Та его встретила любезно, как старого знакомого, и накрывала на стол. Смолин не был тут месяца два и заметил перемены, во-первых, на дворе стояла вместо старой рессорная коляска, может, не новая, но основательно подновлённая, изменилась и сама Лаума, она похорошела, она окончательно стала похожа на самую красивую шоколадницу в Европе Анну Бальдауф. Смолин с детства помнил эту, выставленную в Дрездене картину, поразившую его воображение. Лаума улыбалась, спросила «какими путями», «судьбами», поправил её Смолин, но Лаума только потеплела глазами. Он объяснил, что приехал сесть в поезд, она спросила, мол, а почему не в Риге, а он ответил: «Чтобы повидаться с вами». Он врал, конечно, но не слишком, потому что белая и мягкая, как тесто, как ему представлялось, Лаума притягивала его, как что-то внутри исключительно тёплое. Лаума была простолюдинка, но при этом нерусская, а на нерусских простолюдинках и цари женятся, и Смолин был готов влюбиться, особенно после того, как увидел её в гроте…

Но Лаума отказалась от подношения. Когда он рассчитался за обед и положил на стол красивую, не самую дешёвую брошку с любимым в здешних местах янтарём, очень крупным, Лаума перестала улыбаться и с холодными глазами отодвинула брошь, смахнула со скатерти крошки и ушла в кухню. Больше Смолин её не видел. В станционном здании он готов был разорвать жандармов, и вот Лаума катит прямо под его окном в ту же сторону. Ужасно, как всё это было неприятно.

И вдруг в голову пришла ещё одна неприятная мысль, от которой он поморщился, – Жамин.

«Вот сволочь, он всё записывает!»

Жамин действительно записывал в книжечку его долги.

«Смерд!»

От Жамина, надо отдать ему должное, всегда пахло одеколоном, и недурным, но: «Всё равно – смерд!»

Смолин ненавидел Жамина. Точнее – нет, Жамин был слишком мелким как объект для ненависти. Смолин его презирал.

Он даже заёрзал, сидя на полке, но успокоился, почувствовав на поясе толстый бумажник: «А всё же польза, как говорится, с паршивой овцы – хоть шерсти клок!»

Польза была – деньги, но: «Сволочь он!», и всё тут!

И тут же пришла ещё одна, ещё более неприятная мысль: Жамин был соперник, он видел его у грота, и Гришка, денщик, рассказывал, что в отряде ни для кого не секрет, у кого квартирует прапорщик, у старой тётки Лаумы Майги через два двора. Вот и не взяла подношение. Но Смолину очень не хотелось расстраиваться из-за бабы, пусть даже красивой, и, стараясь примириться с этой ситуацией, он подумал: «Они же хамы! Им друг с другом проще договориться».

Он осмотрелся в купе, после съёмной квартиры в Риге, где он держал брехливого денщика, тут, в одиночестве, ему было уютно.

«А что-то я давненько не занимался… – Он отбросил все дурные мысли, подтащил саквояж и стал искать. – Вот оно! Ну-ка, как там с самого начала? Ага… – Смолин стал вспоминать: – «Немало объездил… на свете земель… скиталец достойный… рыцарь Мигель… Всегда на турнирах он был впереди, – Смолин задумался, вспоминая: – И дамы везде к его льнули груди…»

Смолин развернул бумажку, которую достал из карманчика саквояжа, и краем глаза окинул походное содержимое: несессер, коробка с сигарами, фляга коньяку, бельё, но главное под всем этим – деньги мелкими купюрами. Крупные он держал в портмоне на поясе, аккуратно зашитом денщиком. Он похлопал себя по этому месту и решил, что, пока он один, можно снять китель. Он встал, подошёл к двери, приоткрыл и выглянул в коридор, как раз в это время мимо шли двое военных врачей и за ними две сестры милосердия. Он закрыл дверь. К поезду, шедшему в Петроград, как и к остальным, кроме высших штабных, цепляли санитарные вагоны. Как слышал Смолин, уже не хватало ни поездов, ни вагонов и раненых вывозили при первой возможности, чем угодно. Если на каком-то фронте было затишье, то вагоны и локомотивы перебрасывали на другой, где велись активные действия, и персонал тоже. На Северном сейчас тихо, а Юго-Западный давал врагу прикурить, вот и переезжают с места на место. «Скорее всего, во Пскове эти вагоны отцепят и пойдут они на Дно! – Смолин улыбнулся каламбуру. – А дальше на Витебск и тэ дэ и тэ пэ! А рыцарь надежд никому не давал!» Смолин снял китель, повесил на бронзовый крючок, отряхнул на себе шёлковую нижнюю рубашку и почувствовал, что с закрытой дверью стало душновато. Он приоткрыл окно, в купе посвежело и повеселело.

«Рой лет»… – повторил про себя поручик слова, написанные давно, они ему не нравились: «рой лет», ерунда какая-то, некрасиво: «рой лет», «стилет», «пистолет», «сколько лет»? О! Кажется, нашёл! «Прошло»! Вот теперь правильно – «прошло»: «В блужданьях напрасных прошло сколько лет…» – Смолин щелкнул пальцами и заглянул в бумажку:

«Тоже нехорошо, в зубах застревает: «вотпре́дним», как будто кость грызу, а надо… надо проще: надо – «вот край перед ним, полный странных примет…»! Та-ак… хорошо… пошло-поехало… – Ему уже нравилось: – Кажется, и с Мигелем я отлично придумал: Миша, Михаил, Мишель, Майкл тут никак впору бы не пришлись! Итак:

Смолин перечитал то, что получилось, – раньше было не очень, а сейчас ничего. Он начал сочинять это стихотворение ещё до войны, он встречался с красавицей, дамой полусвета, Эсмеральдой, откуда и взялся «Мигель», белой и холодной, как каррарский мрамор, этот мрамор и привёл Смолина писать, потому что во всём в ней был обман. В детстве его младший брат остался с мамой в Петербурге, отец взял его, Мишеньку, старшего, одного, и они на всё лето уехали в Италию: Милан, Рим, Флоренция, Неаполь, и резало глаза, когда он смотрел на белый мрамор, и под жарким солнцем камень был прохладный, а в тени совсем холодный.

«Вот как раз я сейчас в такую и еду», – подумалось ему.

«Тёмно-серый гранит!» – Смолин задумался, он невидящими глазами смотрел на мелькавшее за окном. – Это уже не Рим, не Флоренция. Мигель мог ехать только в Мадри…т! М-да! – Смолин вдруг задумался о странностях стихосложения: – «Грани…т» – «Мадри…т», тогда можно, если куда я еду сейчас, и «Петрогра…т»?!

В Риге садиться было нельзя, на вокзале стояли патрули. В первый раз, когда пришла мысль отправиться в Питер, Смолин пошёл напролом, помог перстень Пажеского корпуса и значок лейб-гвардии кирасирского его величества полка, который он так и не снял. Армейские пехотные офицеры в патруле смотрели на него косо, но остановить не решились. Всё правильно, он, «жёлтый» кирасир его величества, да ещё и с нашивкой за побег из плена, поставит на место любого… кроме дядьки… однако с дядькой лучше не связываться, да и задача не в том, чтобы кого-то ставить на место, а в том, чтобы добраться до Питера…

А уж там!!!

«Внезапно… – Бумажка была ему не нужна, эту и несколько следующих строф он помнил наизусть: – В окне, как луч солнца, возник богини с заветной картины той лик. Наш рыцарь к воротам рванулся в момент, но стражник его осадил: «Документ!»

Смолин задумался: «С документами нелады!»

Он внутренне замолчал, ему стало грустно. В голову непрошеными полезли воспоминания, как он выходил из Пажеского корпуса на скандале, и, если бы не заступничество дядьки, который вынес, как гнедые, а поэтому сейчас ревнует, скорее всего, было бы очень скверно, и оказался бы он в лучшем случае прапорщиком в каком-нибудь армейском полку. А всего-то влюбился и решил доказать, что тем, кому везёт в карты, везёт и в любви! А если везёт, упорствовал он, то должно везти во всём! Но замяли, под твёрдое обещание, что карты он бросит, по крайней мере в долг. Выпускные экзамены сдал и получил заветный перстень и нагрудный знак, вышел в полк… а там карты процветали! Играли по крупной!

Но он сдержал обещание… сначала.

Судьба же в лице Эсмеральды оказалась немилостивой.

Волочились все.

И все знали, кто и за кем. Знали, что великий князь Михаил Александрович, брат царя, отбил жену у своего однополчанина ротмистра Вулферта, а его другой однополчанин, поручик Куликовский, ухлёстывал за сестрой царя, и та, демократка в душе, отнеслась к этому вполне благосклонно, будучи, между прочим, замужней дамой. Даже старая императрица переменилась к полку и оставила его своею милостию. Благо речь шла о других кирасирах – её величества.

Знали, что во что обходится, на это смотрели строго: чтобы не женился, не уронил чести полка, чтобы не входил в долги. В особенности старший полковник Коленкин, Александр Николаевич, «всехний опекун», и с ним полковой адъютант штабс-ротмистр князь Абаме́лик. Поэтому играли втайную, кто по крупной, кроме тех, кто из азарта. Обычная история. Гвардейская жизнь дорогая, папенькиного пансиона едва хватало.

Однажды он выиграл так много, что проигравший застрелился, и об этом стало известно, но сошло.

Уверенности, что даму действительно звали Эсмеральдой, не было, и товарищи по полку под ухмылку говаривали, что Эсмеральда-то она Эсмеральда, только однополчане постарше знавали её Евдокией. Просто так была хороша, что ей всё прощали. На два года она пропала, по слухам, с миллионщиком уехала в Париж, а потом вроде как видели её в Варшаве, только вернулась она в Петербург ещё краше, надменнее и холоднее. Связываться надолго не советовали. И особо тратиться тоже. Однако пари между собой заключали. В этом всём оказался и Смолин. Он заключил пари, отсюда и вирши! Сможет ли он прославить к Эсмеральде свою любовь? Ну и деньги, конечно!

Тибет оказался недалеко. Ему показали, где мечут солидные люди. Металось по-разному.

И удача то приходила, то отворачивалась. Однажды отвернулась, и он соврал, что он племянник известного генерала, что, мол, это гарантия. Но в полку о долге стало известно, и ему намекнули, что не пришлось бы расстаться. Решение предстояло тяжелое.

Адъютант полка князь Владимир Леонидович Абамелик посоветовал не обольщаться, бросить затею с Эсмеральдой-Евдокией или подать рапорт и уволиться.

Смолину же мечталось о другом:

Однако Эсмеральда недолго радовала Смолина.

«Пирог», – прочитал поручик и хмыкнул: – Ещё бы «творо́г» написал… нет, тут надо что-то другое… Тем более «прикончил»… Этот твой Мигель истеричка или как? Чуть что не по нему, так сразу жрать и пить? Так, что ли?»

А пирог действительно был, только торт, именинный, в канун полкового праздника 19 июня, всего-то два года назад, перед самой войной. Он заказал его с сюрпризом – внутри бельгийского шоколадного чуда был сокрыт футлярчик с бриллиантовым кольцом. К шоколаду Эсмеральда была неравнодушна.

Смолин всё продумал – сначала приманка!

Он снимал ей квартиру на Гороховой…

– Чёрт побери! – выругался Смолин, ему решительно не нравилось, ни «пирог», ни «творог», ни торт, ни то, что он всё это сейчас вспоминает…

А вот «шоколад» – это уже как-то лучше, только к чему? А! Лаума! Смолин повеселел. Она же шоколадница! Как та – на картине!

С отцом в Дрездене они увидели эту картину, и «Шоколадница» сохранилась в душе подростка Миши до сего дня, и своими ласковыми руками она дотянулась до поручика Смолина, а тогда на Гороховой был форменный позор.

Как получилось, что Смолин тогда выпил лишнего, он не понимал и сейчас, что дёрнуло?

Он томил Эсмеральду сюрпризом, и она начала злиться. Незадолго до этого они зашли к ювелиру на Невском, и оба одновременно увидели в витрине кольцо и переглянулись. Смолин поразился, как потеплел её взгляд, и всё для себя решил. А Эсмеральда об этом догадалась и на свои именины ждала. Смолин интриговал, Эсмеральда копила терпение, потом оно перешло в злость, и она уже намекала ему, а не пора ли заканчивать…

Поезд летел, и колёса перестукивались на стыках…

«Дура!» Он весь сжался и вдруг обнаружил в кулаке брошку с янтарём, тёплым, как любой янтарь.

«Вот так!» – почувствовал он.

Такой тёплой представлялась ему Лаума: «Тоже дура!»

Эсмеральда в тот вечер своего добилась и получила кольцо, а Смолин не добился. Эсмеральда снова стала холодна, а ему так хотелось иного, он мечтал, что:

Но с Эсмеральдой всё пошло не так.

Смолин вздохнул, положил на стол брошь, от которой пару часов назад отказалась Лаума, и про которую он не помнил, как та оказалась в кулаке, и подумал: «Всё, хватит сладких грёз и горьких слёз, пора кончать! А Жамин – сволочь!» И он достал карандаш:

Финал дался Смолину быстро и легко, так же быстро и легко, как поезд домчал до Пскова. Вагон дрогнул и встал, хлопнула дверь, в коридоре послышался шум и разговоры, приближались шаги, и Смолин понял – в его купе. Он не ошибся, дверь отворилась, на пороге стоял с виноватым лицом проводник, а из-за его головы выглядывала другая голова с большим, круг лым, толстым и потным лицом. Проводник повернулся и пролепетал: «Прошу!» – и в купе втиснулся очень полный господин в летней белой шляпе и белой парусиновой паре. Новый пассажир сел на полку против Смолина и представился:

– Тамм! Гласный городского собрания Ревеля, Тамм!

* * *

У Дракона была только одна голова. Жамин её ясно видел. Но было ощущение, что у Дракона двенадцать ног, и их ровный перестук Жамин слышал. Иногда он не понимал, на коне ли он, на Драконе ли? Дракон шёл так ровно, а Жамин сидел в седле так высоко, что дробный перестук лошадиных копыт можно было счесть за перестук железнодорожных колёс. Жамин чувствовал, будто он едет в поезде, только встречный ветер обдувает лицо.

Он бросил поводья.

Он всё решил.

Завтра он будет от Сигулды далеко – почти сто вёрст. Уже вряд ли он сможет взять и приехать и переночевать, чего оба так ждали, и он и Лаума. Это было жаль, а с другой стороны, Жамин хотел вообще куда-нибудь переместиться ещё дальше, а именно на фронт, откуда вовсе нельзя было вот так свободно всё оставить, все дела, и приехать. Но Лауме он всё выскажет, и она если согласится ждать, то дождётся его после войны, если Бог приведёт!

Лаумы в трактире не было. Янис сказал, что скоро вернётся, и тёрся возле Жамина, мечтая, что Жамин посадит к себе, и они куда-нибудь поедут. Но Жамин отстранил его, вышел, взлетел в седло и стал править к мосту через реку, к гротам.

Пришло его решение, он окончательно понял, что ему тут нравится.

Он миновал мост, июльское солнце палило, но Жамину представлялось, что кругом так же пасмурно и уютно, как было тогда в феврале. Людей по дороге не было, сюда не часто приходили, в основном женщины, набрать волшебной воды, и сейчас Жамину очень хотелось никого не встретить.

Он подъехал к гроту, и у него замерло сердце, потому что из-за скалы он увидел знакомую коляску. Он не знал, радоваться ему или нет.

Лаума раздевалась и складывала одежду в коляску. Она развязала шнурок и сняла юбку. Она подобрала за подол нижнюю рубашку и сняла через голову. Когда снимала, волосы распустились и, когда она освободилась от рубашки, рассыпались и, длинные, до пят, закрыли её всю.

Жамин мял папиросу, закурить или нет, выдать себя или не выдать, боялся спугнуть, и вдруг Лаума повернулась и посмотрела на него. Он шагнул.

Назад ехали в коляске, Жамин правил, привязанный Дракон рысил сзади. Лаума прильнула, после купания от её тела пахло свежестью и прохладой.

Перед мостом Жамин надел китель, застегнул на все пуговицы и пересел на Дракона. Лаума уложила волосы под капор. Он рассказал ей о своих планах, Лаума немного погоревала, но со всем согласилась.

Когда попрощались и Жамин приголубил Яниса, на обратном пути он вдруг вспомнил о Серафиме. Увидел её, будто она стояла перед ним. Конечно, он чувствовал, что перед Серафимою виноват, но, что греха таить, она сама этого хотела. Что хотела, то и получила!

* * *

После того как новый пассажир представился, Смолин почувствовал себя несколько неловко без кителя и потянулся к крючку, но Тамм сделал умоляющее лицо и попросил:

– Такая жара, может, вы останетесь как есть, а я освобожусь от этого пиджака?

– Сделайте милость, – с облегчением высказался Смолин, в купе действительно было жарко, особенно когда заглядывало солнце.

– …и занавески задвинуть? Чтобы не так жарило!

Тамм занял собою всё купе, когда вставал и снимал пиджак, когда поворачивался, чтобы пиджак повесить, когда переставлял с места на место саквояж, даже когда садился и спокойно сидел, Смолину казалось, что для него места не осталось.

– Куда едете? – Тамм достал из кармана висевшего пиджака огромный платок, и Смолин увидел, как в кармане мелькнула колода карт.

– В Питер.

– Как неприятно звучит, «Питер»? Будто ножницами что-то обрезали. Раньше лучше звучало: «Санкт-Петербург», солидно, по-европейски!

Смолину было всё равно, и он промолчал.

– По делам или в отпуск? – поинтересовался Тамм.

– Короткий отпуск, заодно и по делам!

– Это хорошо, что и в отпуск, и по делам. Я человек деловой и очень не люблю, когда время проходит без дела.

Было видно, что Тамму хочется поговорить, но не хотелось Смолину, и он отвечал односложно и поругивал проводника за то, что тот наверняка получил на чай дважды, то есть от нового пассажира тоже.

Тамм полез в саквояж, вытащил карточку в серебряной рамке и поставил на стол. Смолин глянул и поразился, в рамке была фотографическая карточка очень красивой женщины.

– Моя жена, Кристина! – сказал Тамм и как-то так сморщился, что стало понятно, что эта красивая женщина причиняет ему большие страдания.

– Кристина, – повторил Смолин, – красивое имя!

– Разве что имя…

– На мой взгляд, у вас, господин Тамм, очень красивая жена.

Это было неприлично, обсуждать с мужем, красива ли его жена, но Смолин точно видел, что она является болью и причиной желания Тамма поговорить.

«Черт их знает, этих чухонцев, может, у них так принято, обсуждать с незнакомцами своих жен!» – подумал Смолин и вдруг увидел, что глаза Тамма увлажнились.

– Так скучаете? Надолго расстались?

– Я бы насовсем расстался, она меня измучила!

Это было неожиданно, и Смолин позабыл, что несколько секунд назад он не испытывал никакого желания поддерживать банальную дорожную беседу.

– Что так? – спросил он.

– Ради неё я развёлся со своей женой и бросил детей, правда, я сейчас к ним еду…

– В Питер? Ох, извините, вам же «Питер» не нравится…

– Бог с ним, с Питером, нет, проездом в Питер, потом в Выборг, заберу детей и устрою в Гельсингфорсе, им пора получить приличное образование, они уже большие…

– Дети?..

– Да, сын и дочь, погодки, пятнадцать и шестнадцать…

«Шестнадцать и пятнадцать…» – подумал Смолин.

– Они живут с матерью?

– Та! – сказал Тамм, и Смолин вдруг услышал, что его сосед говорит с прибалтийским акцентом.

– Так вы, наверное, и с вашей первой женой увидитесь?..

– Нет, она не желает!

– Обиделась?

– Сильно!

Смолин почувствовал, что разговор заходит в тупик:

– А что же ваша Кристина?

– Я её очень люплю… – Тамм замолчал, полез в саквояж и достал фляжку. – Может, коньяку? Тут и закусочка имеется! – Тамм снова полез в саквояж и вытащил красивую серебряную коробку, открыл, и Смолин увидел завёрнутые в промасленную бумагу нарезанные кусочки сыра, пахну́вшие на всё купе, и ещё увидел, что рамка с фотографией и коробка с сыром сделаны в одном стиле.

– Это кто такая заботливая? – спросил он, имея в душе сильное подозрение.

– Кристина, кто же ещё?

– Что же жаловаться, если ваша жена такая заботливая? – Его подозрения вполне оправдались.

Тамм хмыкнул:

– Она ещё сто раз заботливее, когда отправляет меня талеко и натолго, готова в лепёшку расшибиться, только бы я был доволен, а сама…

«Да, – подумал Смолин, – как банально… «а сама…»

Дальше продолжать такой разговор было неудобно, и Смолин решил, что если сосед хочет, то пусть продолжает сам.

Просить не пришлось.

– Она запоттливая, она хорошая, даже очень, но в ней сидятт как путто два… одна моя, а другая… я не знаю, как сказатть… её!.. Она живёт и для меня и для себя, не знаю, для кого польше!

– Она вам изменяет?

Так не могло продолжаться, поэтому Смолин решил, что прямой, а потому бестактный вопрос должен всё остановить, но не тут-то было.

– Исменяет, иссё как исменяет, когда я дома, она прямо паинька, тозе сититт тома и…

«И при свете лампы вяжет длинный чулок…» – ухмыльнулся про себя Смолин.

– …вяжет мне и моим теттям тёплые носки…

Смолин чуть не расхохотался, но у него не было причин обижать попутчика, и он сдержался. Таких жён очень любили гвардейские офицеры, жён коммерсантов, богатеньких купчиков, на них даже не приходилось особенно тратиться, такие жёны им точно не изменяли.

– Связалась с русским офицером, полковником, старсе меня на тва коода…

– А откуда известно?

– Ревель – горотт маленький, а русские офицеры любят прихвастнуть…

– И наверное, служанки?.. – подсказал Смолин.

– Ваша правта… конесна… служанкам платим мы, а не наши жёны…

Всё упростилось, и оттого стало скучно, разве что самому было встретиться с этой Кристиной, но она была не по пути, и он вспомнил, что в кармане соседа мелькнула колода карт. Он достал свою.

Тамм суетился, ещё из саквояжа он извлёк сложенные друг в друга серебряные стопочки, выдержанные также в одном стиле с фотографической рамкой и сырной коробкой и, по-гурмански, жуя губами и облизывая слюну в уголках рта, расставил на столе.

– А-а-а! – Он увидел колоду карт, которую положил Смолин. – Вы тоже любитель… Что предпочитаетте?

Смолин пожал плечами:

– Мне всё равно…

– Всё равно? Так не может бытть! Что-то надо предпочитатть, я, например, все играм предпочитаю «шестьдесят шесть»!

– Давайте в «шестьдесят шесть»…

Во всём Петербурге самые большие ставки делались в «железку». Проигрывались состояния.

В «66» играли солдаты гвардейских полков из прибалтов, природных немцев и редкие в гвардии городские рабочие. «66» была игрой торгового люда: купцов, приказчиков, в основном германского происхождения, играли по маленькой, для азарта и развлечения, нижние чины «на щелбаны» или по носу «с оттяжкой».

– Ну, тогда я претлакаю снацала выпить коньяку и закусить сыыром и лимо… – Тамм не договорил и стал рыться в саквояже и что-то бормотать на своём языке. – Чёрт побери, я так и знал, что она запудетт!..

– Что же забыла ваша прекрасная Кристина?

– Лимон!!! Этта ужаасна!!! – Тамм растерянно смотрел на Смолина, потом толкнул дверь и на весь коридор крикнул: – Провотник! – И после этого с прищуром снова глянул на Смолина и поднял палец: – Они запасливые!

Однако его слов поручик не услышал, он смотрел в коридор в открытую дверь – к ним спиной стояла женщина и глядела в окно. Когда дверь открылась, она недовольно повернула голову и тут же отвернулась, но Смолину показалось, или это так сыграло его воображение, что женщина молодая и очень красивая: талия, спина, развёрнутые плечи, рыжая копна волос, собранная в высокую прическу. Чтобы пропустить проводника, она шагнула в сторону, её не стало видно, а в дверях на её месте появился проводник.

– Любезный, нет ли у вас лимона? – спросил его Тамм.

– Как не быть, ваше степенство, – имеется, а как же! Сколько пожелаете?

– Принесите два! – сказал Смолин, в его саквояже тоже была фляжка с коньяком, а на сердце от видения этой женщины повеселело. Проводник заметил лежащие на столе две колоды карт, это задержало его на одну секунду, но он тут же скрылся, а женщина вернулась к окну. Она оглянулась, и Смолин увидел её лицо и её взгляд, которым она на мгновение окинула купе, и поразился.

Дверь захлопнулась.

И Смолин глянул на стоявшую на столе фотографию жены Тамма.

– Ваша жена брюнетка, блондинка? – наклонился он к попутчику.

Тамм поднял на него глаза.

– Рыжая, как кошка! – ответил Тамм и растянулся в улыбке.

Смолин глазами показал ему на дверь.

– Что там? – тихо спросил Тамм.

– Посмотрите! – тихо ответил Смолин.

Заинтригованный, Тамм приоткрыл дверь и долго cмотрел в щелочку.

– Похожа, немножко, только моя Кристина выше, и талия у неё тоньше, хотя… похожа! Ищё моя Кристина рыжая, как медь, а этта золотая, как спелая рожь!

«Златые власы́!» – подумал Смолин. – А почему она стоит в коридоре?»

Тамм как будто бы услышал его немой вопрос.

– Она садилась вместе со мной и о чём-то шепталась с проводником, похоже, она без места…

В этот момент снова открылась дверь, вошёл проводник и положил на столик два лимона.

– Послушайте, любезный… – начал Смолин, но Тамм его перебил:

– Что эта дама? Она без места?

– Так точно, ваше степенство! Военное положение… я знаю, не положено, но так она просила… так просила. Она едет с фронта, в Петроград, потом в Оренбург… на фронте погиб её муж, или пропал без вести… она его искала и, как сказала, поиздержалась… У неё есть билет в третий класс… как вы справедливо изволили заметить – без места… В Петрограде у неё родственники, они помогут…

– Так сто зе вы? Прикласитте её к нам в купе, нам всё равно не спатть, во сколько поезд прибывает в Питтер?

– В час тридцать ночи…

– Тем полее, пускай с нами, хотя пы посититт!

Тамм опередил все мысли Смолина: «Чёрт бы его побрал!»

– Как пожелаете, ваше степенство, только если они согласятся!

– Конечно, конечно, люпезный, предложитте… что вы стоитте?.. Нам всё равно не спатть…

– Как пожелаете, сей секунд…

– Только не закрывайте тверрь… – добавил Тамм и посмотрел на Смолина, но тот махнул рукой, мол, пусть предложит при закрытой двери, мало ли, ей будет неловко, ещё спугнёт! Тамм его понял и тоже махнул рукой:

– Закрывайте…

Когда дверь закрылась, они оба потянулись – за пиджаком Тамм, а Смолин за кителем, и вдруг поручика как будто ударило: «Мошенники!» Он моментально вспомнил, что в кармане Тамма, будто бы невзначай, мелькнула колода карт, вспомнил, какой взгляд метнул на его карты на столе проводник… При всём при этом рядом оказалась молодая красивая женщина без места, у которой уже наверняка приготовлена слезливая история. Тамм попросит у проводника новую колоду, колода будет краплёной, выйдет так, что женщина примет предложение поиграть «по маленькой ради будущего долга», который пообещает отдать «при встрече»… Смолин слышал много таких историй от сослуживцев, в особенности тех, кто ездил в командировки с казёнными суммами по ремонту конского состава, и русская литература была полна этим. Он незаметно для соседа локтем дотронулся до портмоне на поясе, где у него были зашиты деньги, и решил, что ни с кем играть не будет и будет пить свой коньяк. Настроение испортилось, и он единым порывом проклял всех хамов, начиная с Жамина, досталось Лауме, и Тамму, и этой незнакомке, которая вот-вот войдёт.

Незнакомка вошла и встала, не зная, что ей делать. За её спиной маячил проводник, Смолин увидел, что тот держит саквояж, видимо незнакомки.

Смолин застегнул все пуговицы и снова незаметно дотронулся локтем до пояса. Тамм привстал и начал застёгивать пиджак.

– Присаживайтесь, прошу, вы, верно, устали…

– Мне неловко вас беспокоить, господа, – произнесла вошедшая и продолжала стоять.

Она была такая красивая, что Смолин забыл о своих тревожных мыслях и захотел, чтобы она на несколько минут села рядом с Таммом, чтобы лучше её рассмотреть. Она так и сделала и оказалась прямо перед поручиком.

«Они договорились!» – снова предательски мелькнуло у него.

– Тамм, гласный городской думы Ревеля, Тамм.

– Иванова, жена… подпоручика Иванова, – сказала вошедшая и вдруг побледнела, и у неё опустились плечи.

– Смолин, – представился последним поручик.

Тамм и Смолин, слышавшие предварительный рассказ проводника, украдкой глянули друг на друга и не знали, как продолжать разговор и уместно ли это.

«Так жена или вдова?» – возник вопрос у Смолина.

– Вы, господа, не обращайте на меня внимания, я тут в уголочке посижу, мне очень неловко, что я позволила себе вас обеспокоить…

Смолин украдкой её разглядывал, и ему показалось, что гостья очень уставшая, можно сказать, измождённая. «А что же её в другие купе никто не пригласил, наверняка в других купе едут дамы?..» – задался вопросом поручик, но ответ был только у проводника, а его просто так не спросишь, ввиду того, что они могут оказаться заодно.

– Вы устали, вам, наверное, трудно пришлось? Извините, может быть, я спрашиваю лишнее?

– Ничего страшного, вы вправе, я приехала искать мужа, мне помогал Красный Крест…

– Нашли? – спросил Тамм, он наклонился и сбоку заглядывал ей в глаза.

– Пока нет, но направили в Германию письмо, запрос, может быть, мой муж попал в плен…

– Навернякаа, – уверенно, как будто бы на том участке фронта, где пропал подпоручик Иванов, Тамм служил немецким комендантом. – Я таких историй слышал мноко!!!

Женщина глянула на него и вытащила из-за манжеты платок, в её глазах дрожали слезинки. Смолин подумал, что если эта история, которую она рассказывает, – враньё, то она прекрасная актриса. Однако он уже два года на войне и знает, кто и как на ней выглядит, гостья выглядела, прямо сказать, неважнецки: её потёртый саквояж, её дорожный костюм, который производил впечатление, как будто бы она его много дней не меняла.

– Как прикажете вас величать, прошу, извинитте… – Тамм продолжал заглядывать ей в глаза, и это стало раздражать.

«Старый хрен, лезет с любезностями! Или изображает?..»

Гостья посмотрела на Тамма, потом перевела взгляд на фотографическую карточку на столе.

– Ах, это моя жена, Кристина, – кинулся Тамм, – я етту по делам в Петербург, а потом в Хельсингфорс.

Смолин приподнялся.

– Михаил Юрьевич, с вашего позволения, извините, забыл представиться…

– Фы поразили нас своей красотой, поэтому мы все всё позапыыли…

– Варвара Степановна, – сказала гостья, точнее, пролепетала, настолько у неё был слабый голос.

«Да нет, не похоже, чтобы они были одной шайкой!» – эта мысль несколько успокоила Смолина.

– А в каком полку служил ваш муж?

– Да я как раз хотела спросить, может, вы с ним где-то встречались, фамилия у нас очень распространённая…

– Да, я помню, подпоручик Иванов…

– Он из са́мого Оренбурга вёл свою маршировочную роту и писал мне из каждого города, последний раз из Риги и даже прислал открытку…

– Маршевую… – подсказал Смолин.

– Маршевую, – поправилась Варвара Степановна. – Я в военных делах совсем-совсем не понимаю…

– Таа! Я тоозе не понимаю, а вот вы угосяйтесь, тут сыр и лимоны, я их ссяс нарежу колечками, и тогда их можно будет взять вашими нежными пальчиками. И коньяк! – многозначительно уставился Тамм.

Смолин, когда услышал про «нежные пальчики», готов был ударить попутчика… Или принять это скептически? Главное – не выдать себя!

– Не желаете? – Тамм уже расставил три стопки и ловчился налить так, чтобы не пролить.

– Что вы! – в испуге пролепетала Варвара Степановна. – Я совсем не употребляю спиртного.

– Я сейчас попрошу у проводника чаю, – произнёс Смолин и стал подниматься. Идея с чаем пришла к нему вовремя, можно будет осторожненько задать проводнику тот самый вопрос…

В этот момент постучали, и проводник, придерживая дверь левым локтем, втиснулся в купе.

– Простите великодушно, вы когда попросили лимон, я, грешным делом, подумал, что чай вам будет в самый раз… превосходный чай, рекомендую, колониальный, по тридцати рублей за фунт…

«Заговор! – всё больше и больше уверялся Смолин. – Конечно, они обо всём договорились!» А Тамм уже налил коньяк и поднял свою стопку.

– Я предлакаю выпить за наше такое случайное и замечательное знакомство, а моя чудесная супруга Кристина мне этот маленький крехх проститт… – Он выпил и взялся за сыр. – М-м-м! – промычал он. – Угосяйтесь, сыр превосходный, у нас делают сыры не хуже француусов.

Варвара Степановна взяла кусочек и поднесла ко рту, и Смолин увидел, что её нежные пальчики давно не знали настоящего ухода.

«Да нет же, – он даже повёл головой, – не может быть, чтобы всё было так подстроено – и слёзы настоящие, и пальцы, как будто она ими полгода пряла!..»

– А где вы искали вашего мужа? – осторожно спросил он.

– Его полк стоял на болоте… Тирольском или как-то так, я не очень разобралась, мне так послышалось…

– Тырульское… это болото в Курляндии называется «Тырульское», оно самое большое в этой местности… – поправил Тамм.

– Да, – произнесла она, – я могла ошибиться!

По тому, как гостья съела сыр и поглядывала на другие куски, Смолину показалось, что она натурально голодна. Он был не голоден и решил, что будет угощаться только для приличия, а сам посмотрит, что будет дальше.

– А у вас имя-отчество прямо как у поэта Михаила Юрьевича Лермонтова, – неожиданно произнесла Варвара Степановна, и Смолин посмотрел на неё. Варвара Степановна улыбалась. Смолин удивился, но сердце у него как-то так – дрогнуло, однако он скрепил его… Она улыбалась глазами и чуть-чуть уголком рта, так тепло и уютно, что Смолин потерялся, но надо было что-то отвечать.

– Это была фантазия моей матушки…

– А вы, случайно, не сочиняете? – спросила его Варвара Степановна.

– Та, торогой сосетт, может, фы сочиняете? Если та, так может скраситте наше путешествие?..

Смолин не знал, что думать, однако внутренне зарделся, конечно, он сочиняет, но нельзя же было… кроме того, это неловко, ведь он это делал только для себя и Эсмеральды.

Варвара Степановна зашевелилась.

– Я на секундочку вас оставлю, господа… я на секундочку! – Она поднялась и оказалась очень близко от Смолина, почти вплотную, он даже отодвинулся. И случилась ещё одна странность – он вдруг почувствовал себя как в ранней юности, когда, обучаясь бальным танцам, первый раз дотронулся до талии девочки-подростка, такой же, как и он. Это было очень волнительно, только потом были женщины, зрелые и опытные.

Варвара Степановна вышла, там, где она только что стояла, остался аромат, это были не духи, чего можно было ожидать, это был аромат чистоты и совсем немножко духов.

– Фы не теряйтесь, – зашептал ему Тамм, он склонился к Смолину так близко, что тот ещё отодвинулся. – Я челофек уже старый и дважды женатый, а фы…

Он ещё что-то говорил, очень тихо, но напористо, и поглядывал на дверь, но за шумом колёс и собственных мыслей и ощущений поручик ничего не разобрал.

Варвара Степановна вернулась через несколько минут и села на то же место против Смолина. В ней что-то изменилось, как будто она омылась живой водой или вышла из живой воды, из морской пены, как Венера из раковины… златые власы́… как с полотна Боттичелли… Она сошла прямо к нему в купе… к ним в купе, и Смолин вдруг стал мучиться, ему стало жалко, что в купе он оказался не один, вот если бы… ах, если бы он в купе оказался один, тогда не могло бы и в помине быть никаких сомнений в том…

Он вспомнил боттичеллиевскую Венеру в деталях, так он помнил её, глядя на Эсмеральду, вспоминая и мечтая об Эсмеральде и любуясь образом античной богини, обнаженной, с подхваченными тёплым средиземноморским ветром золотыми волосами, перевязанными голубой лентой… Она вышла из воды нагая, но целомудренная, дева, скорее мать, чем предмет звериного мужского вожделения…

Варвара Степановна была похожа на Венеру, и Эсмеральда-Евдокия была похожа на Венеру. Особенно когда Смолин писал свои вирши про рыцаря Мигеля. Тогда он видел именно Эсмеральду, а сейчас он был уверен – писал эти стихи для Варвары Степановны. В его сознании они заместились. Однако, скорее всего, именно Эсмеральда как раз пришлась бы на роль поездной мошенницы и напарницы такого проходимца, как попутчик Тамм… То есть писал Эсмеральде, а попал в Варвару Степановну?.. Всё это было бы удивительно и не укладывалось в голове, если бы не одна мудрость. «Хороший удар даром не пропадает, – вспомнил он старую поговорку при игре на бильярде, когда от сильного удара в лузу закатывался случайный шар. – Но читать я им ничего не буду, разве только ей, когда представится случай! Представится случай!» – повторил он про себя, а вслух ответил:

– Баловался в детстве, в юности, наверное, как все, но уже ничего не помню…

– В тетстве все паловались, таже я, только я сочинял по-эстонски, я помню, но вы ведь не знаете эстонского…

Тамм говорил то чисто по-русски, то со своим странным, приятным акцентом и этим вносил в общение немного экзотики, это представляло его неопасным, почти домашним, прощало разговорчивость и способность высказаться вместо собеседника, опередив того на одну секунду.

– И я писала, согласна, все писали, но я уже тоже ничего не помню…

Поручика Смолина мучили сомнения.

Варвара Степановна только что выходила и вошла, но уже другая: сейчас перед ним сидела молодая, замечательно красивая женщина, в то же самое одетая, с теми же руками, но за несколько минут из уставшей и голодной превратившаяся в оживлённую, почти весёлую.

– Как же вам должно быть страшно на войне… я там была… – произнесла она таким голосом, с такой заботой и состраданием, что Смолин был почти готов броситься перед нею на колени. – А что это у вас за нашивка на рукаве?

– Я тоже был в плену… – Он намеренно сказал «тоже», очень желая понравиться Варваре Степановне.

– И вам удалось убежать? – изумлённо спросила она и, не дождавшись ответа, тут же спросила ещё: – Как вам это удалось? Расскажите, умоляю!

«Нет, всё-таки муж в плену – это, скорее всего, не выдумка! Сколько переживаний!»

Смолин, сначала смущаясь и как бы нехотя, а потом стал увлекаться и рассказал, что был с офицерским разъездом в разведке, попали под артиллерийский обстрел, что его конь понёс прямо к немцам и Смолин вылетел из седла и сильно расшибся, дальше он не помнил, только очнулся в немецком расположении. Потом с другими пленными русскими офицерами их перевозили всё дальше и дальше в тыл, пока он не решился на побег. Когда дошла очередь до его встречи с бежавшими так же, как и он, из плена нижними чинами, он хотел закончить, но Тамм его вдруг спросил:

– А не страшно, не опасно было переходитть к сфоим? – Тамм, видимо, слушал с таким интересом, что забыл, что рядом сидит женщина, у которой, чёрт побери, муж, этого нельзя было исключить, тоже в германском плену.

Смолин уже хотел рассказать про схватку на линии фронта, когда переходили ночью, но Варвара Степановна зажала рот и ждала этого рассказа с таким напряжением, что он просто сказал:

– А никого не встретили…

– И что? – спросила она.

– К утру добрались к нашим драгунам, а к вечеру меня уже отправили в лазарет подлечиться… Вот и всё!

– Фам, можно сказать… – начал Тамм.

– Повезло!.. – назло закончил за него Смолин.

– Вам повезло, – задумчиво повторила его слова Варвара Степановна, она опустила глаза, и Смолин увидел на её щеках мокрые дорожки.

На одну секунду он почувствовал себя так, будто он целый день без перерыва скакал и запалил не только лошадь, но и себя. Он взял стопку с давно налитым коньяком, выпил и вытащил часы, было десять и три четверти, и за окном почти стемнело. И Смолин с облегчением понял, что до карт сегодня уже, скорее всего, не дойдёт.

Варвара Степановна подняла глаза, и он увидел, что сейчас перед ним сидит снова другая женщина: вошла одна, вышла и вернулась другая, а сейчас на него смотрит третья.

Варвара Степановна смотрела прямо, на её лице не было и тени улыбки, Тамм попытался снизу заглянуть ей в глаза, но она повела бровью так, что он заёрзал и сел с прямой спиной.

– Может быть, мне… не повезло… может быть! – стала говорить Варвара Степановна, она смотрела в пол. – Их было двое Ивановых – Сергей Никанорович Иванов-«весёлый» и мой муж, Владимир Никифорович Иванов-«хмурый», их так различали, хотя мой Володя не был хмурым, он был… – она помолчала, – просто вдумчивый и немного неразговорчивый.

– Тва Ивановых, этто польше чем отин… – Тамм, видимо, хотел немного расшевелить компанию, пошутить, но Варвара Степановна сказала:

– «Весёлый» Иванов погиб в полдень, после того как они пришли со своими…

– Маршевыми… – по ходу подсказал ей Смолин.

– Маршевыми… благодарю… ротами на это самое болото…

Тамм смутился, но это увидел только Смолин. Тамм смутился так сильно, что Смолину даже стало его жалко, надо было бы ему налить, но Варвара Степановна продолжала:

– Сергей Никанорович Иванов-«весёлый» на следующий день, как они пришли, высунулся из окопа, и ему одна пуля попала прямо в голову… он умер не сразу, его увезли в госпиталь, и он там умер, а мой Володя ночью пошёл в разведку и не вернулся.

– Он пошёл один? – почему-то задал вопрос Смолин.

– Нет, с ним ещё пошли несколько солдат, они вернулись под утро, они сначала заблудились и сказали, что подпоручик пропал в лесу, то есть на этом, на болоте, и они его не нашли…

– А потом ходили искать?

– Командир полка сказал, что ходили три ночи, но так и не нашли… Мне Володя писал, что они встретились и познакомились под Москвой и дальше шли со своими… – Варвара Степановна запнулась, Смолин хотел подсказать, но Варвара Степановна справилась: – …маршевыми ротами и друг другу всё рассказывали, а ещё их сближало то, что оба были такие разные, но оба Ивановы, и Володя писал, что, когда кончится война, он меня с ним обязательно познакомит, у меня есть очень красивые подруги, мы женим Серёжу и будем дружить семьями…

Смолин хотел спросить, откуда появился этот второй Иванов, почему-то он хотел сформулировать вопрос именно так – «появился», а даже лучше «взялся», но ему показалось, что это было бы слишком, на самом деле его интересовала только Варвара Степановна, одна Варвара Степановна, он это сейчас осознал и не хотел её обидеть. Он даже перестал думать о её муже-офицере, пропавшем без вести или попавшем в плен подпоручике Иванове, а может, и погибшем. Из всех, кого Варвара Степановна вместе с собой привела в это купе, Смолина интересовала только она одна.

– А вы сейчас в Петроград?

– Да…

– Там у вас…

– Дальние родственники, тётки…

– Они…

– Помогут добраться до Оренбурга, я…

– А я могу вам чем-нибудь помочь? – Смолин видел Тамма краем глаза, но точно знал, что сейчас Тамм болеет и переживает за него, он даже угадывал мину на его толстой круглой физиономии, он на секунду глянул – Тамм сидел с открытым ртом и ловил каждое их между собою слово.

– Я, право… – Варвара Степановна потерялась, она не знала, что сказать. – Я не знаю…

– Тогда позвольте… когда мы приедем в Питер… Петроград, я возьму извозчика, я вас… провожу к вашим родственникам… позвольте мне оказать вам эту маленькую услугу…

– Соклашайтесь, Фарфара Степановна, соклашайтесь, – живо заговорил Тамм, – мы приеттем очень поздно, мне надо сразу на трукой вокзал, а поручик вас доставитт в полной пезопасности, я вам за него ручаюсь…

Варвара Степановна потупила глаза, потом подняла их на Тамма, перевела на Смолина и еле заметно кивнула.

«Попрошу её адрес, когда приедем в Питер, чтобы не спугнуть!»

* * *

В Петрограде прямо на перроне Смолина встретил гарнизонный жандармский патруль, сопроводил к коменданту, и тот своим приказом отправил поручика ближайшим воинским эшелоном без всяких удобств обратно в Ригу. Там его сняли с эшелона и передали с рук на руки ротмистру Быховскому.

Ротмистр был суров.

– Три дня ареста, – приказал он. – Ещё такое повторится, лично отдам под суд.

 

XVI

Смолин миновал мост через Даугаву, за ним труси́л денщик.

Дядька приказал не брать с собой ничего лишнего, выдал вместо дорогого гунтера обыкновенную кавалерийскую лошадь, та, нагруженная двумя чемоданами поручика, рысила на длинном поводе за денщиком. Недовольный денщик что-то бормотал, но поручик его не слышал. Он вообще ничего не слышал и только видел перед собою дорогу.

Поручик был вне себя. «Какие же все сволочи!» – рассерженно думал он вот уже четвёртые сутки.

Самой большой сволочью оказался дядя, который с ухмылкой вместо прощания сказал:

– Будем живы, после войны, я тебя с нею познакомлю!

«С кем он меня познакомит?» – мучился поручик, так не хотелось ему верить в то, что Варвара Степановна была… кем? Она так рассказывала про своего пропавшего мужа, а на деле оказалась…

«Ах он сволочь, – не мог успокоиться поручик, – сволочи, так всё обставить…» Он в деталях вспоминал поездку, появление Тамма… Тогда кто был Тамм? «Да какая разница, кто Тамм?» В конечном итоге кто была Варвара Степановна? Но Смолин сейчас избегал произносить даже её имя, даже не вслух, а про себя.

Вдруг до него донеслось ворчание денщика: «И этот туда же!»

Он вернулся и дал денщику в ухо так, что тот чуть не вылетел из седла.

– Ещё одно слово… – Он не договорил, замахнулся плёткой, потом поворотил коня и пришпорил, конь пошёл намётом, но Смолин вспомнил, что за денщиком идёт груженая лошадь, и сбавил ход: «Чёрт, сволочи, все сволочи… сейчас приеду в отряд… я там наведу дисциплину и порядок…»

Когда стояли в Риге, до него доходило, что в отряде попивают.

«Попивают, – повторил он и вспомнил Тамма, который если бы хотел сказать «побивают», то на чухонский манер у него бы и получилось – «попивают».

«Во-первых, надо поставить на место Ж-жамина!» Смолин аж сжал кулаки.

Жамина он сейчас ненавидел больше всех. А себя было жалко. В этом Смолин не хотел сознаваться, но душа ныла и изнемогала, он только что встретил женщину…

Он всё-таки пришпорил и поскакал во весь опор, и под перестук копыт молча орал: «Ха-а-а-а-а-а-а-а-а-а-мы!!»

Отряд встретил его полосатым шлагбаумом.

«Устроились, сволочи! Кругом война…»

Смолин сначала, когда переехал через Даугаву, не понимал, что это за гром такой погромыхивает при ясном синем небе без единого облачка даже на горизонте, и только через пару километров до него дошло, что он приближается к линии фронта, что до войны остаётся километров около тридцати и с каждым шагом становится всё меньше и меньше. Накопившийся гнев против всего того, что с ним приключилось за последние несколько суток, и приближение к войне подзадорили его. Ветер свистел, он натянул под подбородок ремешок фуражки, по-жокейски встал в седле и гнал, ему стало весело… весело и зло.

Часовой перед шлагбаумом выскочил под самые копыта, когда Смолин на всём скаку остановил коня и поднял облако сухой серой пыли, но даже в пыли часовой увидел жёлтый околыш фуражки и признал командира. Смолин поставил коня свечкой, замахнулся на часового плетью, и не понявший его конь с места перемахнул через перекладину шлагбаума.

– Ваше высокоблагородие! – услышал Смолин за спиной.

Перемахнуть-то перемахнул, а куда дальше? Этого поручик не знал и повернулся. Шлагбаум стоял поперёк шоссе, по обочинам рос густой плотный лес, до шлагбаума по всей дороге от Даугавы, то есть от Риги, простирались поля и зеленели перелески, и Смолин увидел, что пост поставлен правильно. Ещё вдоль шоссе угадывались болота, поэтому путь был один, а значит, пост действительно был устроен в нужном месте и перегораживал путь на Ригу.

«Грамотно!» – мелькнула мысль, но эта мысль была в пользу Жамина, и Смолин её пнул.

– Щас, ваше высокоблагородие, щас я телефонирую! Вас встретют! Сами заплутаете!

«Вот это да, он телефонирует…» – Смолин даже удивился.

А дядька-ротмистр ничего не объяснил, просто отвёз из канцелярии к себе на квартиру и запер под домашний арест, сам перешёл ночевать в гостиницу и за все трое суток ни разу не появился. Свою фразу про «познакомлю…» приберёг напоследок, на прощание, значит, он всё знал и специально подсадил во Пскове сначала Тамма, но относительно чухонца были сомнения, и там же…

Смолин не хотел произносить её имени.

«Варенька!» – не удержался он.

Он вспомнил, что когда уже подъезжали к Питеру, то попросил Варвару Степановну показать фотографию мужа, но она как-то странно этого не сделала, она перевела разговор на другую тему, потом вышла из купе, а когда вернулась, Смолину стало неудобно повторить просьбу, он её жалел, хотя втайне надеялся, что – чем чёрт не шутит – стал её симпатией и ей будет неловко перед мужем. Хотя какая это была просьба, скорее предложение помочь, мало ли, на фронтовых перекрёстках он где-нибудь встретит подпоручика Иванова-«хмурого» из Оренбурга, да ещё Владимира, да ещё Никифоровича.

Вот где была подлость так уж подлость!

Вот где была игра.

Это больше всего злило Смолина.

Он – доверился!

«А интересно, эти двое Ивановых были или нет? Неужели так можно придумать, и если придумал, то кто? Уж не сам ли дядька?»

Это было бы неудивительно, дядька знал много, и через него проходили многие люди и судьбы, а дядька был и сам с фантазией, недаром из гвардии перевёлся в жандармы, да только карьера застряла… у них там в жандармерии с чинами негусто, имеются сложности, и оклады ниже, но и расходов меньше… Но… значит, где-то есть настоящая жена настоящего пропавшего без вести подпоручика Иванова-«хмурого» Владимира Никифоровича, разве же такое придумаешь?

«Как это у них называется? Сказка? Нет, по-моему, легенда!»

Значит, Варвара Степановна – это легенда?!

«А познакомлюсь! – вдруг решил про себя Смолин. – Познакомлюсь, как ни в чём не бывало. Выслужусь, вернусь в полк, познакомлюсь, раз обещал, а потом проиграю её в картишки… Тогда пускай другим свои легенды рассказывает! Ха-ха-ха!!!»

– Ваше высокоблагородие, щас вас сопроводят, я телефонировал… – неожиданно отрапортовал часовой.

Смолин вздрогнул.

– Щас за вами приедут…

Смолин посмотрел на часового и увидел, что тот не на шутку волнуется: «Трусит, понимает, кто вернулся, подчасок из будки даже носа не показывает!»

– Скоро подъедет мой Гришка, – сказал он, – мой денщик, пропу́стите…

– Не извольте беспокоиться, обязательно пропустим! – Часовой, казак третьего срока, стоял вытянувшись во фрунт. На самом деле он не испугался, но был восхищён ста́тью и выездкой поручикова коня. Смолин соскочил и передал ему повод.

На удивление, шоссе было совершенно пустое – одно из трёх, ведущих из Риги на запад: одно по берегу Рижского залива уходило на северо-запад; другое огибало Бабитское озеро с юга и вело на юго-запад. А это стремилось на запад прямо, между первым и вторым, и было проложено вдоль северного берега Бабитского озера. Все три дороги были сейчас военные, фронтовые, и поэтому удивительно, что Смолин, пока ехал в отряд, никого не встретил.

А на самом деле Северный фронт не воевал и практически не демонстрировал.

«Кого от кого загораживать, заграждать, никто никуда не бежит, а отряд полторы сотни молодцов, опытных вояк, торчит тут», – подумалось Смолину в ракурсе его решения выслужиться и вернуться в полк. Он твёрдо решил отомстить и дядьке, и этой девке, рядившейся во вдову геройски, может быть, погибшего офицера.

– Ваше высокоблагородие, ве́рхие бегу́ть, должно́, за вами.

«Должно́ за мной… – Фраза отпечаталась в голове, Смолин встал с травы, отряхнулся и подошёл к своему чистокровному. – Интересно, сам едет или послал кого-нибудь?.. Ну, если не сам!..»

* * *

Когда в соседней комнате затрещал телефон, Жамин дописывал письмо брату. Писал приветы и перечислял всех, кому приветы предназначались: сёстрам, их мужьям и детям, родственникам мужей и уже взялся написать, чтобы брат поклонился больному отцу и не забывал могилку матери в Старице, когда заглянул дежурный, принявший звонок, и доложил:

– Едут!

Жамин кивнул, дописал, шерстянкой вычистил перо, накрыл колпачком чернильницу и откинулся на спинку стула, поднял руки и сильно-сильно потянулся с хрустом в суставах.

Дежурный ждал.

– Пускай подхорунжий встретит!

Дежурный взял под козырёк, сказал «Слушаю!», повернулся кругом, щёлкнул каблуками – громыхнули шпоры – и вышел. Всё это он сделал одновременно. Жамин любовался. Когда закрылась дверь, Жамин ещё любовался, до какого механизма он довёл дисциплину в отряде. За последних четыре дня он шестнадцать раз прикладывался «по мордасам» своих подчинённых, двоих уложил на землю, пятерым пригрозил военным судом, одного арестовал и держал на хлебе и воде в дровянике; сейчас, если он выходил из дома лесничего, чины отряда могли мимо него идти только строем, даже если их было двое, или бегом.

Отряд расположился удачней не бывает.

Как всегда.

Отлично проявил себя подхорунжий, будто в голове у него была карта всего мира, а Южной Курляндии уж точно.

Пять дней тому они шли впереди отряда, подхорунжий сосредоточенно молчал и смотрел по сторонам, в руках держал схему. Жамин ни о чём не думал, точнее, он думал о своём – мысленно писал письмо брату, в котором мысленно подводил причины, почему он хочет остаться после войны здесь, а не вернуться домой в Тверь. Ему думалось, что он только намекнёт, что без женщины тут не обошлось, объяснять ничего не станет, потому что знал, что бесполезно – неправославную дома не примут. А разговаривать с Лаумой о перемене веры… так она не императрица, да и рано ещё, ещё не было даже сговора. Поэтому в основном Жамин прикидывал, как опишет природу и климат, что тут всё ровно и мягко.

Когда кустарник на болотах слева перешёл в высокие камыши и из седла завиднелась открытая вода, подхорунжий остановил коня, встал в стременах, приложил руку козырьком и долго глядел вперёд и налево и доложил:

– Тута, ваша благародия!

– Что «тута»? – переспросил его Жамин, так глубоко он был в своих мыслях.

– Тута встанем! – Подхорунжий сел в седло.

– А по схеме? – Жамин встряхнулся.

– Тута схема не шибка точная, по ей должно быть двадцать две версты, а мы насчитали тока двадцать…

«Ты ещё и считал?» – с удовлетворением подумал Жамин и порадовался тому, что бог и воинское начальство послали ему такого дельного помощника:

– А почему «тута»?

– Тута, ваша благородия, дорога ведёть прямо, а слева большущее озеро, это, Бабское…

– Ба́бинское, – поправил его Жамин, забрал, посмотрел на схему и покраснел, на схеме было написано «Бабитское»: «От как бабы-то одолели: «Бабитское» написано». Он оторвался от схемы и стал всматриваться вперёд.

– Один хрен, вашбродь, все названия у их от баб происходять, «Рига», эт вроде как наша «Лида», озеро опять же «Ба́бьинское»…

– А почему здесь? – чтобы сменить тему, спросил Жамин.

– По леву руку озеро, позади сплошная одна болоти́на, непролазная…

– Откуда знаешь?..

– А даже птицы не летают, комариное время в этих местах прошло, окромя лягушек жрать неча…

– И дальше чё?..

– Озеро вперёд нас тянется вёрст на́ десять, а то и боле, да версту шириной и на том берегу, – подхорунжий махнул рукой налево, – тоже болотина, воздух, вишь, вашбродь, белесый стоить…

– Ну!..

– А справа, во́на, лес, полоска узкая. Тока дальше повдоль моря речка протекает, это, как её, Аа, поэтому, ежли кто сбежать надумает, путя́ у него одна по энтой дороге, вот нам бы тута и встать! Энта дорога, она на манер горлышка, с той стороны узко-узко, а за спиной расширяется, за спиной-то Рига, нас не обойти, не объехать!

– Добро́! – Жамин всё понял и согласился. – А глянь-ка справа, вишь, колея в лес ведёт…

Подхорунжий посмотрел и, не говоря ни слова, съехал на колею, заехал в лес и через несколько минут вернулся.

– Лесничество тама! И на бумаге показано!

– Далёко?

– Не, думаю, в версте, а можа, и ме́не…

«Вчера поймал я два тайме́ня, один с ладонь, другой… поме́не!» – пришло в голову Жамину из детства.

– Распоряжайся… – сказал он подхорунжему, махнул рукой первому взводному, и они вдвоём поехали по колее.

Лесничество оказалось в полуверсте, сначала дорога заводила в лес, а потом шла параллельно шоссе.

Лесник встретил их в воротах, будто ждал. По-русски говорил сносно, объяснил, что увёз семью от войны подальше на восток, лесничество пустое, и передал ключи. Жамин спросил лесника, есть ли у него самогон, лесник замялся, и тогда Жамин объяснил, что самогона им не нужно и лесник должен или вылить его, или спрятать, или забрать с собой.

Лесник пообещал и, в свою очередь, попросил не сжечь лесничество.

Жамин пообещал.

Лесник собрался быстро, заложил бричку, заложил телегу, уложил скарб в телегу, вынес из дома склянку ведра на два, Жамин остановил его, открыл и понюхал, из горлышка пахло мёдом.

«Медовуха», – понял он. А где пчёлы?

Лесник махнул рукой в сторону леса и жестом спросил, мол, налить, Жамин отказался. Лесник уложил склянку в телегу, свистнул, две лохматые собаки запрыгнули, и лесник выехал за ворота.

Жамин осмотрелся, лесничество было доброе: деревянный двухэтажный хозяйский дом, службы, за тыном в сторону леса покос с копнами сена, всё обнесено низеньким забором: и по-хозяйски, и красиво. Жамин вспомнил отцовское подворье в Старице и даже на одну минуту затосковал.

В доме Жамин решил занять три комнаты в первом этаже: кухню под штаб, светлицу для поручика, когда вернётся, и маленькую каморку рядом с кухней-штабом для себя. Взводного отправил вслед за лесником.

Отряд подошёл минут через тридцать. Жамин глянул на подхорунжего и всё понял.

– Отобрали? – спросил он.

Подхорунжий кивнул и опустил глаза.

– Наваляли?

Подхорунжий кивнул.

– А собаки?

Подхорунжий вздохнул и не поднял глаз.

– Так прямо и застрелили?

Подхорунжий ничего не ответил.

– А ты куда смотрел?

Подхорунжий копал носком сапога песок.

– Командуй строиться!

Через пятнадцать минут он вышел на подворье, сто сорок шесть человек строевых и десять обозных стояли в три шеренги.

Жамин прошёл, вызвал из строя семерых, среди них двух отделённых, от всех пахло медовухой.

Жамин распорядился принести из обоза отобранную бутыль с медовухою, велел подхорунжему не мешкая заложить оставленную лесником другую бричку, старую, уложить туда бутыль, догнать лесника, вернуть и из денежного ящика дал денег рассчитаться за трату и собак. Подхорунжий быстро запряг и уехал. Жамин оставил строй стоять, только приказал заняться делом телефонистам, а сам ушёл в дом.

Сволочи! – думал он.

С местным населением так себя вести нельзя, думал он.

«Ежли мы тут напоганим, то как к нам тут будут относиться, когда кончится война? – Этот вопрос у него выплывал из решения поселиться в этих местах самому. – И разве мы не православные, чтоб других-то мучить? Негоже!»

Дом был чистый, он только заглянул во второй этаж, там была спальня и ещё несколько комнат, одна, судя по убранству, девичья, другая детская.

Подхорунжий возвратился минут через сорок. Строй стоял и роптал, было видно по глазам.

Подхорунжий доложил, что лесничий было отказывался, говорил, мол, война и он с пониманием, но в конце концов и деньги и бутыль взял.

«Ну и слава тебе господи!» – подумал Жамин и стал бить семерых, которых вызвал из строя, и приговаривать:

– Православные никого не обижают! Обидел сам, жди, что обидят тебя! Не трожь чужого, не по-Божь ему! Сам голодай, а чужому кусок отдавай! Сволочи! Я вас научу военной дисциплине! Всем достать фляжки!

Все отцепили фляжки с поясов.

– Что есть – вылить на́земь! Живо!.. Кто не выльет, пеняй на себя! – И он показал кулак…

Когда воспитание и наказание было произведено, дело уже клонилось к вечеру. Жамин отрядил десятерых к дороге поставить пост со шлагбаумом и протянуть телефон, остальным обустроить лагерь в палатках, построить коновязь и навес под кухню, одного побитого отделённого, самого заправилу, лично запер в дровянике и пошёл в штаб.

Жамин осмотрелся.

Пока подхорунжий скатается за поручиком, письмо он дописал, документы отряда лежали на столе аккуратной стопкой, он достал свою записную книжку и положил сверху. Он был готов к возвращению поручика и в прошедшие дни ждал этого. Рапорт о переводе в войска на передовую тоже был написан.

Поручик появился вскоре. Через кухонное окно было видно, как он спрыгнул с коня, бросил повод подхорунжему и стал осматриваться во дворе. Жамин вышел и от крыльца строевым шагом направился к поручику. Смолин стоял спиной, но услышал шаги и повернулся. Жамин остановился от поручика в трёх шагах и громко, чётко и ясно, по-уставному, доложил.

Смолин принял доклад.

Ничего не сказал.

Жамин несколько секунд подождал, потом шагнул в сторону.

– «Происшествий не случилось», говорите, а арестованные?

– Арестованный! – поправил Жамин.

– Арестованный так арестованный, это не важно! За что?

Жамин понял, что его доклад опередил доносом подхорунжий, который всё рассказал, пока сопровождал поручика в расположение. Подхорунжий стоял сейчас за спиной и ждал команды.

– За пьянку, за обиду, нанесённую местному населению…

– Не слишком? У нас ведь боевая часть!

– Считаю, что не слишком, в самый раз, штоб больше неповадно было!

– Ну, ну! – Смолин поворачивался на каблуках и с пристрастием осматривал расположение, вглядывался в глаза построенным подчинённым. Про себя понимал, что придраться ни к чему не может, и негодовал.

– Где остальные?

– Часть на постах, часть в секретах, часть на работах, часть отдыхает, рапортичка на сегодня о расходе личного состава для вас готова…

Придраться и вправду было не к чему.

Двенадцать палаток белели на выгоне за оградой лесничества четырьмя ровными рядами, за ними был обустроен нужник, на подворье поставлен навес с печью, сложенной из кирпича и дикого камня, на загляденье была коновязь и ясли…

– За овёс, сено и постой с хозяином рассчитались? – спросил Смолин.

– Так точно!

– Денежный ящик?

– В вашей спальне!

– Финансовый и хозяйственный отчет?

– В ящике!

– Ну что же, идёмте смотреть! Освободить арестованного!

Лучше всего были устроены лошади командиров – конюшня лесничего была отличная.

Дядька-ротмистр освободил поручика рано утром и молча сопроводил до моста через Даугаву. После странного прощания поручик чувствовал себя прескверно, и, как назло, дорога оказалась скучная, потому что пустая. Сейчас поручик был окружён людьми во всём подчинёнными ему, это были его люди, кроме одного, и поручику наконец-то стало весело.

– Освободить арестованного, – приказал он и даже не думал, подчинятся ли ему, конечно, подчинятся, он не стал оглядываться, зная, что за его спиной происходит замечательная человеческая и не важно, что военная, суета.

Подхорунжий по дороге ему всё рассказал, зачем – поручик этого не понял. У подхорунжего был такой вид, как будто ему было перед кем-то страшно за что-то. Так бывает с нашкодившими трусишками-мальчишками, которые участвуют в играх товарищей, а потом доносят директору гимназии. В корпусе таких мальчишек не было, таких сразу ставили на место, прежде всего сами воспитатели-дядьки и начальники: из корпуса выходили офицеры, они не умели жаловаться, умели отомстить… или простить, про мальчишек-ябед ходили разговоры только про гимназических. Подхорунжий стал Смолину противен, и он с удовольствием сейчас смотрел на Жамина. Жамин был сволочь, но сильный, его интереснее сломать: смерд, мразь, хам, но сильный!

– Нам сюда, ваше благородие…

Смолину показалось, что он ослышался.

Жамин шёл впереди, открыл дверь в дом, посторонился и пропустил поручика, потом обогнал на полтора шага и пропустил в кухню.

– Здесь штаб и связь, просторно… там ваша комната…

– А ваша? – спросил Смолин, он ещё не пережил «вашего благородия» и ждал, что Жамин как-то объяснится. – Где ящик?

Он увидел, что Жамин кивнул дежурному связисту, тот поднялся и молча вышел из кухни.

До Смолина начало доходить, что тут происходит нечто: в его присутствии Жамин не должен был самостоятельно отдавать приказ связисту выйти, не испросив при этом разрешения у Смолина, а связист не мог выйти, не получив подтверждения от командира.

– Одну секундочку, – сказал Жамин, как будто бы он был не офицер-подчинённый, а какой-нибудь половой из кабака, и пошёл в спальню поручика и вышел оттуда с большим старым, потёртым до белёсости портфелем – подарок жандармского ротмистра-дядьки, являвшийся «денежным ящиком».

– Прошу! – сказал он. – Прошу, ваше благородие!

Смолину не послышалось, Жамин назвал его «благородием», он поднял на Жамина бровь, но промолчал.

– Тут всё! – произнёс Жамин и положил отдельно на стол бумагу. – Это мой рапорт.

Смолин всё больше и больше удивлялся тому, что на его глазах происходит, пока ему не объяснённое, и было непонятно, как реагировать и что делать. Смолин пока сдерживался.

– О чём? – стараясь выглядеть спокойным, спросил он.

– Извольте ознакомиться, ваше благородие, – с нажимом на «ваше благородие» ответил прапорщик.

– Что ж, давайте… – Смолин взял бумагу, но от поднимавшейся ярости против Жамина буквы, и так совсем не каллиграфические, прыгали перед глазами. Он взял себя в руки. Рапорт начинался с обращения к «Командиру специального военно-полевого отряда 12-й армии Северного фронта», далее шло само обращение «Ваше благородие» и текст, из которого Смолин понял, что Жамин куда-то просится.

Смолин сдерживался.

– И что вы хотите?

– Тут ясно написано! – Жамин стоял перед ним, такой же молодой, такой же стройный и, скорее всего, такой же красивый, как сам Смолин, полный сил, полный, наверное, чего-то ещё, и Смолин не сдержался.

– Что, батенька, надоело воевать?

– Никак нет, ваше благородие, надоело отсиживаться…

– Я не «благородие», а «высокоблагородие»… – сквозь зубы процедил Смолин. – Сволочь!

– Никак нет, ошибаетесь, ваше благородие, вас выгнали из полка, поэтому вы не по уставу носите жёлтый околыш, полковой знак и жёлтые петлицы, вас бы надо переодеть… а «сволочи» я вам не спущу…

– И что же ты сделаешь, скотина? – Смолин пропустил мимо ушей про «переодеть» и про «выгнали», потому что если не пропустить, то этого нахала надо просто зарубить на месте, но он увидел порыв прапорщика шагнуть к нему. Он откинулся на спинку стула, заложил локоть и закинул ногу на ногу. – Ну, я тебя слушаю!

– Вы меня оскорбили, ваше благородие… – тихо произнёс Жамин.

– Оскорбил? Фу-ты ну-ты! Какие мы девицы благородные!

– Я вас предупредил, ваше благородие, я вам этого не спущу…

– Так я же тебя и спрашиваю, что ты сделаешь?

– Я вас вызываю…

Это был удар.

Смолин последние слова прапорщика воспринял как удар, как пощечину, которых он в жизни ещё не получал.

– Ты?.. Меня?..

– Я! Вас! И если вы не примете моего вызова, я вас побью!

Это было слишком.

Смолин моментально успокоился.

– Секунданты?!

– Обойдёмся!

– Оружие?

– На ваш выбор…

– Никак ты, хам, книжек начитался. – Смолин даже рассмеялся.

– Нас учили…

– Это где же?

– Там, где я получил первое офицерское звание…

– Ах да, ты же офицер! А я и не заметил… так что с оружием?..

– Я уже сказал тебе! – Жамин стоял бледный, но не от страха, а от ненависти.

– Ах, ты ещё и на «ты», скотина! Время?

– Да прямо хоть щас!

– Здесь?

– Как тебе будет угодно…

Смолин понял, что состоялась партия, что произошло что-то такое, отчего ему стало легче.

– А может, сначала долги потребуешь? – Смолин вспомнил свои прежние мысли.

– Подавись ты своими долгами!

«А хорош, субчик!» – восхищённо подумал Смолин, он уже начал получать удовольствие от этого человека, начался кураж. Пожалуй, так было последний раз, когда он в плену высказался в лицо немецкому офицеру и чуть не загремел под расстрел, однако офицер и есть офицер и понял его и даже извинился – офицер перед офицером, а этот?.. тоже никак офицер?..

– А когда убьёшь, как отвечать будешь?

– Как положено… по уставу…

– По уставу положено, чтобы дуэль утвердило офицерское собрание…

– А мы и есть офицерское собрание…

Жамин был прав – их тут офицеров было всего двое.

– Ну что же, господин Лермонтов, ты небось и место подыскал… – произнёс Смолин и моментально вспомнил Варвару Степановну: «Сволочь! Сволочи!»

– Не могу знать господина Лермонтова, не имею чести быть знакомым, – не раздумывая ответил Жамин и тут же осёкся, про поэта Лермонтова, убитого на дуэли, он, конечно, знал и про его стихи, «Бородино», например: «А ну-ка, дядя…»

«А то ещё подумает, что мы быдло неграмотное! Щас я тебе покажу «дядю», дво́рня, дворня́га дворянская!» – как нельзя кстати вспомнил Жамин свои прежние рассуждения. Он решил, что не будет убивать поручика, а только ранит, да так, как будто тот сам себя ранил при «неосторожном обращении с оружием», поручика заберут в лазарет лечить, а там посмотрим, какая его офицерская честь!

– Прошу! – произнёс он.

– Нет уж, голубчик, веди, коли место нашёл!

Жамин развернулся и пошёл, Смолин пошёл за ним.

Они прошли по расположению, когда проходили мимо стоявшего с тревожным лицом подхорунжего, Смолин сказал:

– Мы, голубчик, прогуляться, недалеко… на рекогносцировку…

Жамин вёл Смолина по берегу небольшого озера, по открытому пространству, он это место специально не искал, потому что сам не ожидал такого разворота событий, думал, что поручик, конечно, озлобится, но не оскорбит.

Озеро, почти круглое, в середине леса, было окружено песчаным бережком, хорошо бы в нём искупаться…

– А что, очень приятное место… – произнёс Смолин. – На сколько шагов?

– Предлагаю на тридцать…

– Принято, – произнёс Смолин, сломал ветку и начертил ей на песке черту. – Расходимся… – Он повернулся и пошёл, вытащил револьвер, повернулся и выстрелил Жамину в голову. Перед тем как выстрелить, окликнул и, когда Жамин оглянулся, выстрелил.

Жамин лежал на песке, его фуражка отлетела и плавала по воде.

Смолин вернул револьвер в кобуру, сорвал пожевать травинку и пошёл в расположение.

Как только Смолин ушёл, из кустов на берег к лежавшему навзничь Жамину вышли выпущенный из-под ареста отделённый и ещё четверо нижних чинов. Они приблизились к прапорщику и склонились, сомнений не было.

– Беги принеси пару заступов, – обратился отделённый к одному из нижних чинов.

– А ежли?..

– Не будет «ежли», поручика дело, замнёт…

Лопаты появились через минут пятнадцать.

– Фуражку вылови… Копаем энтот куст, и дёрн не помните, положим рядом, пригодится…

Копалось легко. Выкопали глубоко, так глубоко, что проступила вода.

Жамина подняли за плечи и под сапоги.

– Ничего по кармана́м не брать, – сказал отделённый, и они бросили.

На лету Жамин перевернулся и упал лицом вниз.

– Собаке – собачья смерть! – плюнув, произнёс отделённый.

Остальные перекрестились.

– Куда креститесь? Супостатом был, супостатом и подох!

Яму забросали, сверху поставили куст, кругом обложили вытащенным дёрном, наломали веток, замели следы, а ветки далеко забросили в озерко.

Смолин вернулся, его никто ни о чём не спросил, и он рассудил, что и не спросит, подхорунжий не зря поведал, что произошло в отряде, пока его, Смолина, не было.

Михал Юрич подписал рапорт, вложил в конверт и решил, что с первой же оказией отправит в штаб армии. В каморке Жамина он нашёл письмо домой, прочитал, подумал, что всё пришлось очень кстати, удачно – конверт был уже с адресом, написанным рукою Жамина, что он желает тут остаться, и не важно, что после войны, – всё сходилось одно к одному: Жамин убыл, исчез, другими словами, дезертировал, а ведь рапортом хотел обмануть…

Значит, так тому и быть, à la guerre comme à la guerre, на то она и война.

И поручик почувствовал лёгкость и вспомнил финал собственного творения: «А прочих же смертных – печален удел!» – и вспомнил дальше:

– А всё-таки «волшебство» или «Рождество»? – вслух задал он себе вопрос. – Надеяться на волшебство, чтобы «досталось», или самому приближать Рождество? – Он хмыкнул. Варвара? Эсмеральда? Эсмеральда где была, там и будет, в своём холодном далеке, а с Варварой дядя познакомит, куда он денется, если сам обещал, там станет ясно, что она Варвара только по легенде, значит, виновата, а потом… а потом можно и в картишки проиграть… – И вдруг ему в голову пришла замечательная идея: «Надо бы промяться!»

Он вызвал подхорунжего:

– Командуй всем свободным от службы седлать! – и подумал: «Плевать на хамов, плевать, что Жамин не обнаружится, что его не будет в строю, пусть все теперь знают, кто в доме хозяин!»

 

XVII

Наступательная операция Западного фронта под командованием генерал-адъютанта Алексея Ермолаевича Эверта на Барановичи началась 19 июня 1916 года.

В декабре 1915 года в Шантильи́ союзники договорились о том, что все операции на всех фронтах будут проходить по единому скоординированному плану, другими словами – была достигнута договорённость начинать атаки одновременно на всех фронтах, не давая Германии и Австро-Венгрии возможности опомниться и перебрасывать свои войска и концентрировать их против какого-то одного противника. Работа русской Ставки целиком соответствовала достигнутым договорённостям, и общие положения плана весенне-летней кампании 1916 года были высочайше утверждены и разосланы директивой № 2017/806 от 11 апреля.

Но у противника тоже были планы.

2 мая австрийцы превосходящими силами атаковали 1-ю итальянскую армию в районе Тренти́но. Итальянцы не выдержали натиска, побежали и потребовали от русских досрочно начать наступление Юго-Западным фронтом против Австро-Венгрии.

К начальнику штаба русской армии генерал-адъютанту Михаилу Васильевичу Алексееву обратился лично главнокомандующий итальянской армией маршал граф Луиджи Кадорна: «Выражаю усердную просьбу ускорить во имя общих интересов начало наступления русской армии».

Через десять дней более категорично эта просьба была изложена итальянским военным агентом в России полковником Ромеи:

«Итальянская главная квартира самым энергичным образом настаивает на том, чтобы русская армия немедленно начала наступление на австрийском фронте, и утверждает, что нынешнее затишье в действиях русских армий создаёт весьма серьёзную опасность для союзников. Если энергичное наступление австрийцев против нас продолжится, то не только будет исключена всякая возможность наступления итальянцев на Изо́нцо, но в недалёком будущем предвидится необходимость для нас быть вынужденными оставить эту линию… Если Россия будет продолжать настаивать на том, что она в настоящее время не может перейти в решительное наступление, то необходимо, чтобы она, по крайней мере, теперь же произвела демонстративное наступление с целью удержать против себя силы австрийцев и оттянуть те силы, которые, вероятно, находятся в пути на итальянский фронт».

В дополнение к этому всему к российскому императору обратился король Италии, также выражая просьбу о помощи.

Поэтому генерал-адъютанту Брусилову пришлось начать наступление 22 мая, то есть раньше срока на десять дней. Через десять дней, по обещанию наштаверха Алексеева, его наступление непременно будет поддержано наступлением Западного фронта генерала Эверта из-под Молодечно-Крево на Вильно и Северного фронта генерала Куропаткина – также на Вильно, однако и Эверт и Куропаткин подвели – от наступления на Вильно они отказались.

И наштаверха подвёл.

Обидно было то, что, как доходило из Ставки, Алексеев без всяких возражений принял предложение Эверта, уже после того, как Брусилов начал наступление на Ковель, наступать не на Вильно, как было запланировано, якобы из-за дождей, которые ещё только могли пойти, а также неготовности одного из корпусов; хотя подготовка на театре военных действий была проведена отличная и войска Западного фронта укомплектовывались в первую очередь и сверх положенности.

И ещё он согласился с Эвертом начать наступление на неподготовленном участке на Барановичи с целью поддержать Брусилова, который уже и так гнал противника, другими словами, против австрийцев, то есть на второстепенном участке, то есть в никуда, в оперативно-стратегическую пустоту, якобы для того, чтобы защитить святую русскую землю и запинать германа и австрияка обратно в Польшу.

На самом деле Эверту просто было спокойнее воспользоваться успехом своего южного соседа генерала Брусилова, нежели рисковать самому да ещё в компании с таким же нерешительным и опасливым, как и он сам, северным соседом, генералом Куропаткиным.

За спиною Алексеева на всё это молчал главнокомандующий русской армией император Николай II.

А он всегда молчал.

И англо-французы подвели.

Когда Брусилов 22 мая приступил к артподготовке, союзники ещё только маневрировали резервами в виду линии фронта на реке Сомме и своё наступление начали только через месяц.

* * *

В ночь на 15 июля 22-й драгунский Воскресенский полк полковника Аркадия Ивановича Вяземского из резерва XXXV армейского корпуса генерал-лейтенанта Павла Антоновича Парчевского 4-й армии Западного фронта генерала от инфантерии Александра Францевича Рогозы заменил выводимый для пополнения накануне почти уничтоженный 217-й пехотный Ковровский полк полковника Николая Викторовича Поливанова.

Первое, что приказал Вяземский на новом месте, – замаскироваться самым тщательным образом.

Полк был поставлен в сухом месте на равнине. На ровном открытом пространстве между передовой противника и фронтом полка росли отдельные молодые берёзы, осины и кустарники. Перед передовой протекал Скробовский ручей – чуть шире канавы, – заросший по берегам высокими кустами. Перед германо-австрийцами протекала речка Се́рвеч. Расстояние между речкой и ручьём насчитывало от нескольких десятков и доходило до шести-семи сотен шагов. Поле между Сервечем и Скробовским ручьём было изрыто огромными воронками и загорожено колючей проволокой на колах до тридцати рядов. В тылу у полка росла обширная роща, вернее сказать, росла до начала боёв, а сейчас стояло то, что от неё осталось после трёх недель обстрелов германской тяжёлой артиллерией.

Командир ковровцев полковник Поливанов перед отбытием давал пояснения на схеме:

– Здесь и здесь немцы забетонировали два пулемёта. Мы не успели, а наши предшественники, не знаю, не озаботились, что ли, короче говоря, сведения по разведке самые скудные. Практически эти пулемёты простреливают весь фронт, мы под них и попали… забетонированы крепко, наша артиллерия не взяла их даже прямыми попаданиями. Это, в совокупности с тяжёлыми гаубицами, собственно, и есть причина того, что вы сейчас меня меняете. Знаю только, что за этой линией, то есть за речкой Сервеч, от озера, видите?..

Вяземский кивнул.

– …по восточным опушкам рощ проходит их вторая линия, недалеко, оборудованная так называемыми лисьими норами, впрочем, и в первой линии эти норы имеются. Когда мы начинаем стрелять, они прячут личный состав и пережидают там, поэтому, как только обстрел заканчивается, они сразу возвращаются на свои боевые номера. Потому как первая и вторая линии устроены друг от друга не слишком далеко, пока мы отстреляемся, а потом преодолеем проволоку, они пережидают и успевают… – Поливанов вздохнул и некоторое время молчал. – Так позавчера погиб весь мой четвёртый батальон, то есть степень их уязвимости очень низкая, а нашей, в связи с тридцать пятым приказом командующего армией, – очень высокая… Вот эту конфигурацию наши солдатики, – Поливанов снова на схеме показал место чуть севернее Дольного Скробова, которое двумя сходящимися на восток дорогами образовывало клин в русские позиции, – наши солдатики называют это место «Фердинандов нос», это на вашем левом фланге, там соседями архангелогородцы, вологодцы и галичане, они долбят Горное и Дольное Скробово, хотя, по сути, это одна деревня. Их подпирал двести двадцать шестой Пореченский полк шестьдесят седьмой пехотной дивизии, они тоже ходили на Скробово… – Поливанов перевёл дыхание, – и потеряли всех офицеров, в том числе и своего командира полковника Дмитриева. Так что особо на рожон лезть не советую, и… я не вижу перспектив, в плане соответствия требованиям тридцать пятого приказа продвинуться вперёд и закрепиться… без поддержки соседей и основательного порыва, плюс тяжёлая, хорошо пристрелянная артиллерия… Вы же днём этой местности не видели?

– Нет, – ответил Вяземский. – Только вечером, в сумерках…

– Ну и как?

Вяземский пожал плечами, он смотрел на схему и видел правоту Поливанова.

– Согласен с вами, Николай Викторович, но других приказов не поступало…

– Да, не поступало. – Поливанов закурил, его лицо, и без того бледное и изможденное от четырёх, а то и пяти суток без сна, в мерцающем свете воткнутого в бутылочное горлышко огарка свечи казалось свинцовым. – Думаю, что и не поступит… этот приказ, судя по тому, как он написан, даже не приказ, а приказ-директива, то есть надолго, до какой-нибудь следующей директивы… а обстановка развивается так, что… – Поливанов замолчал и с трудом сел на стул.

Александр Францевич Рогоза приказал за № 35: «Корпуса должны выполнять отдельные задачи по захвату небольших участков, но захваченное удержать во что бы то ни стало». Смысл приказа № 35 вытекал из самого названия и не требовал дополнительных пояснений. Среди солдат по этому поводу мелькало про «малые скачки».

Приказ № 35 ознаменовал третью попытку командующего 4-й армией, назначенного главным наступающим, взломать оборону противника, освободить Барановичи и…

– …Я не очень-то верю в такой метод. До истекшей секунды передо мной, а с сего момента перед вами будет пространство от сорока до шестисот шагов до передовой противника и четыре километра по фронту. Продвижение на двадцать или сто шагов вперёд и закрепление на завоёванной позиции ничего не даёт, кроме лишнего расхода людей, а причина одна – не подавлена артиллерия и пулемёты противника! Так что держитесь, Аркадий Иванович, и очень вам советую – на рожон не лезьте, авось поступит другой приказ… а там, знаете ли… Кстати, ночью они не стреляют, по крайней мере из тяжелых орудий, боятся, что засекут!

Поливанов договорил, кликнул денщика, и тот помог подняться сорокасемилетнему командиру полка.

С нижней ступеньки лестницы, ведущей из блиндажа, Поливанов обернулся:

– В светлое время дня даже не рыпайтесь!

Вяземский кивнул.

– И не принюхивайтесь!

– Уже принюхались! – улыбнулся ему на прощание Аркадий Иванович.

Ночью в разведку ходил Кудринский – сведения принёс интересные. Под утро доставили приказ об откомандировании поручика в гвардию, так что это было его последнее дело в составе 22-го драгунского Воскресенского полка, и по этому поводу офицерское собрание задумало устроить приличные проводы.

Утром № 4-й и 5-й эскадроны остались в передовых траншеях первой линии, остальные во второй, офицеры оставили за себя вахмистров и недавно пополнивших полк корнетов, а старый состав забрался в дальнюю, почти не тронутую обстрелами рощу.

Ночью прошёл сильный дождь, напитал землю, и парило, утром роща прогрелась, и было как в оранжерее.

– Не спится, няня, здесь так душно!.. – промурлыкал фон Мекк из «Евгения Онегина».

– Сопьёмся, милая, не бойся! – Дрок, как всегда, был быстр на реакцию, особенно когда шли приготовления к угощению с поводом.

– Как всё-таки, господа, однообразно на войне! – не обратил на Дрока никакого внимания фон Мекк. – Прошлый год провожали Введенского… куда делся? Хотя что тут сравнивать: Введенский и Кудринский?

Кудринский ещё находился в эскадроне и не подошёл, поэтому этих рассуждений фон Мекка не слышал.

– Действительно, тут нечего сравнивать… – Рейнгардт даже помотал головой. – Нашли кого вспомнить…

– Я бы, например, – сам с собою продолжал разглагольствовать фон Мекк, – когда бы мне довелось стать писателем, ни за что не взялся бы писать о войне…

– Кабы я была девица… – промурлыкал Дрок, не отрываясь от дела.

– Царица!.. – поправил его Рейнгардт, а доктор Курашвили поинтересовался:

– Что так?

Доктор возлежал на растянутом денщиками брезенте, собственно, этот брезент был не просто брезент, а офицерское собрание, который если его поднять и растянуть, то как раз получилась бы палатка, сто процентов демаскировавшая бы позицию полка.

– Скучно, дорогой мой Алексей Гивиевич! Ужасно скучно было бы писать о войне, я бы даже сказал, однообразно!

– Никогда не думал об этом! – удивился Курашвили. – Точнее, я бы сказал, никогда не думал об этом так! Сколько мы видели кругом героизма, самопожертвования, лучших человеческих качеств, которые могут проявиться только на войне! Правда ведь, господа? – Курашвили обвёл взглядом собрание, состоявшее из шести человек, включая отца Иллариона.

– Правда, конечно, правда… – начал было батюшка, но фон Мекк его перебил:

– Никогда не ожидал от вас, Алексей Гивиевич, такого несгибаемого пафоса… не ожидал, батенька, никак не ожидал…

Когда завязался этот разговор, у всех оживились взоры, кроме Дрока, он сосредоточенно руководил денщиками.

– Пафос тут ни при чём, Василий Карлович… – ответил доктор.

– А что «при чём»?

– А то, что в мирное время человек занят другими делами и ему незачем проявлять героизм…

– И хорошо! И пусть не проявляет, пусть лучше влюбляется, строит дома, наполняет их жизнью…

– Угощает друзей и угощается сам… – не отвлекаясь от дела, которым был занят, высказался Дрок.

– Вам бы только об водке, как не стыдно, Евгений Ильич!.. – недовольно парировал Василий Карлович.

– А об водке ни полслова… – Евгений Ильич выпучил глаза на своего денщика, который, раскладывая приборы, перепутал сторонами, куда положить вилку, а куда нож относительно тарелки во главе стола, предназначенной для именинника по случаю перевода – Серёжи Кудринского. – А что вы, собственно, имеете против?.. А вы не пейте!..

Фон Мекк недовольно фыркнул.

Отец Илларион слушал пикировку офицеров, посмеивался, а сам прикидывал, удобно ли ему будет сидеть на складном стульчике, их недавно мастеровитые люди полка изготовили два: один для командира, другой для него, потому что возлежать рядом с офицерами, будучи в рясе, было негоже. Но и сидеть на стульчике, когда рядом офицеры ели полулежа, тоже было как-то не очень. Вяземского сейчас с ними не было, и отец Илларион знал, что и не будет, поэтому он постоял со стульчиком, постоял, сложил, приставил к берёзке и просто сел и вытянул ноги, обутые в солдатские сапоги.

– Вот и правильно, батюшка, – не отвлекаясь от дела, высказался Евгений Ильич, – очень, я бы даже сказал, демократично.

В этот момент все услышали, что кто-то идёт через кусты, и посмотрели. К кампании пригнувшись вышёл Кудринский. Все стали подниматься, и даже Дрок поднялся с колен и показал денщикам, что они могут удалиться.

– А вот и наш именинник! – по-молодому вскочил батюшка. – Серёжа, милости просим! – раскрыл он объятия и пошёл навстречу поручику.

– Спасибо, батюшка, – ответил Серёжа, он был смущён всем происходящим и тем вниманием, которое ему уделяли офицеры. Смущён он, правда, был ещё и тем, что никуда переводиться уже не хотел, но, как шутил ротмистр Дрок, мол, напросилась баба на румяный… поцелуй… и куда ж теперь деваться.

– Ну вот, поручик, теперь вам придётся привыкать к «вашему высокоблагородию!»

Кудринский об этом даже не думал.

– Попрощались с эскадроном?

Должность командира № 6 эскадрона уже некоторое время была вакантна, и Кудринский, как командир первого взвода, одновременно исполнял её.

– Хочу вас поблагодарить, Евгений Ильич…

– Это за что же?

– Мне, особенно с учебной командой и охотниками, много помогает… помогал вахмистр вашего эскадрона Четвертаков Иннокентий…

– Да, его на всё хватает, я им тоже очень даже доволен, было бы у него грамоты побольше, можно было бы подать на него прапорщиком без отправки на учёбу…

– А он и так почти прапорщик практически! Только жалованья не получает… – Гвоздецкий, перед тем как усесться, отстёгивал дедовский егерский палаш.

– В общем – да! – ответил Дрок и посмотрел на отца Иллариона. – Благословите трапезу, батюшка!

Отец Илларион перекрестил накрытую на брезенте трапезу, прошептал короткую молитву, и ротмистр пригласил всех «к столу».

– Чёрт, вот только костра не развести, придётся есть холодное, да ещё всухомятку.

– Ну почему же, ротмистр, всухомятку? – Фон Мекк устроился на брезенте, глянул на часы, щёлкнул пальцами, и из кустов вышел его денщик с большой глубокой посудиной в руках и один из взводных его эскадрона с семью пустыми солдатскими котелками.

– Раздайте, ребята, и разлейте! – сказал им Василий Карлович и победным взором оглядел присутствующих. – Это наше, северное, курляндское блюдо, называется свекольник, едят холодным в жаркую погоду, только вот сметаны нет, пробуйте, господа.

Дрок, вытянув шею и не вставая с травы, заглянул в посудину денщика:

– Пахнет весьма привлекательно! Сладенькое! – Он посмотрел на ротмистра: – Как умудрились, ведь всё равно – варить! А говорите, война скучное дело…

– Ну, разве что! Мудрёно ли собрать сушняк, чтобы не дымил, и яму откопать поглубже… маленький скромный костерок развести всегда можно, вот и весь героизм…

– Ну, не скажите… – начал своё возражение Курашвили.

Разговор стал распадаться на группы.

– И воды в достатке…

– И воронки будь здоров…

– Ну, с водой, после того как Клешня показал польский способ сбора дождевой воды в немецкие каски, и вопроса бы не было…

– При таком-то количестве дождей…

– …Василий Карлович! Как я погляжу, – Курашвили обращался к фон Мекку, и к ним прислушивался отец Илларион, – хотя человек я и не военный, а столько немцы понаделали аэропланов – самолётов, говоря по-современному, – что на такой открытой местности человеку некуда деваться, не говоря уже про то, чтобы варить… это тоже героизм… у меня такое впечатление, что они вообще всё видят, что ничего невозможно скрыть… А вы – костерок! Разве не героизм? Пусть и маленький!

После этих слов офицеры вспомнили, как, выходя на позиции, перед тем как в сумерках занять траншеи ковровцев, они поэскадронно, повзводно распределились по рощам и столько нашли трупов русских солдат, разорванных и растерзанных артиллерийскими снарядами, прятавшихся от германской авиации и всё равно обнаруженных и уничтоженных в ходе давешних боёв. Санитарные команды действовали только ночью. Трупный запах, даже когда убитых уносили или тут же хоронили, всё равно оставался надолго, при жаре и влаге мёртвая плоть быстро разлагалась.

– Вообще-то это действует… – промолвил Гвоздецкий.

– Что действует, свекольник? – спросил его молчавший до этого Рейнгардт.

– Свекольник, Алексей Алексеевич, если он только начнёт действовать, вы это сразу увидите, да и почувствуете. – Дрок черпал ложкой уже по дну котелка и заедал необычный бордового цвета холодный суп краюхой ржаного хлеба.

– Нет, Евгений Ильич, это было бы слишком большим упрощением – про свекольник. Я имею в виду германскую авиацию и полное отсутствие нашей. Смотрите, мы ведь головы́ поднять не можем, – Гвоздецкий говорил тихо и смотрел на всех исподлобья, – сразу прилетает снаряд, костра развести не имеем права, нас тут же наказывает их артиллерия, они у нас видят всё, подозреваю, что они за ненадобностью и в разведку перестали ходить…

– Ползать, вы имеете в виду, – поддразнил его Дрок и с грохотом бросил облизанную ложку в пустой, гулкий котелок.

– Знаете, какое мнение, – пропустил мимо ушей его замечание Гвоздецкий, – имеет наш солдат по поводу «герма́на» и всех его технических новинок?

– Как не знать? – сказал Дрок и сел, поджав под себя по-турецки ноги. – А скажите! Может, вы имеете какие-нибудь другие сведения?

– Имею не имею, господа, а только мне приходится общаться с сапёрами из других частей, поэтому думаю, что… что-то имею…

– И что?

– Наши солдатики говорят, что немца побить невозможно…

– А что это за «солдатики»?

Дроку этот разговор не нравился, из общих рассуждений ни о чём, из простой пикировки с необидными издёвками разговор стал перемещаться в сторону конкретной темы, и он хотел найти повод его прекратить.

– Последние наборы: пятнадцатый год, нынешние…

– Так это разве солдаты? Это крестьяне, обмундированные в солдатскую форму, это же ведь «сено-солома», для них немец – это или бывший барский управляющий, то есть эконом, или аптекарь…

– Аптекари – жиды… – Рейнгардт доел и поставил пустой котелок.

– Больше – немцы! – поправил доктор Курашвили. – Хотя на слух нашего крестьянина фамилии у них одинаковые…

– А они и есть одинаковые, а немец, – продолжал Гвоздецкий, – это ещё и продавец швейных машинок и другого железного «товару», без которого сейчас наш крестьянин – ничто, а настоящей цены товару не знает, и думает, что его кругом ду́рят, а немец этот ещё и грамотный, и дочка его одеколонами пахнет, и нос воротит… и газы придумали немцы, аэроплан летает над головой нашего солдата немецкий… это он ещё про морские дела не знает, не ведает…

– Если он вообще знает, что такое море…

– Ну, про Черномора и тридцать трёх богатырей сейчас всякий знает…

– Благодаря Александру Сергеевичу…

– И ему, благословенному, тоже! Недаром же они поют «Из-за моря-окияна…».

– Мы отвлеклись, так что же ещё говорят наши солдатики про супостата? – спросил фон Мекк.

– …Работоспособный народ немцы. С Юго-Западного фронта доносятся слухи о том, что такого они там понастроили, такие блиндажи и «лисьи норы», да окошки, «а в окошках стёклы – настоящие», а блиндажи, офицерские, стены обоями «поклеены», а в ходах сообщения таблички прибиты, указатели, где какой полк, рота… скамейки для отдыха… даже клумбы с цветами, правда, это больше в тылу…

– Далеко ходить не надо, господа, у артиллеристов сильные бинокли, они в них видят, между прочим, ресторан и клуб в Городище, всего-то одиннадцать вёрст от нас… только достать нашими пушчонками не могут… А помните, кстати, в начале года на болоте под Ригой мы думали, на что это немец доски пилит?..

Офицеры помнили.

– Вот и пилят, чтобы тыл обустроить…

– Вполне вероятно! – согласился Гвоздецкий и продолжал: – Ещё говорят, что дисциплину «герма́н» понимает, мудрость имеет, другими словами, упрямый и лютый народ, и преимущество у них перед нами, русскими, во всём, а главное, в знании… Что они имеют в виду под «знаниями», мне неведомо…

– А это я вам легко объясню, – вступил в разговор доктор.

– Нуте-с! Сделайте милость! – Ротмистр Дрок был сегодня настроен наиболее критически и пропитан сарказмом, как бисквит старым аликанте, и уже понял, что этот разговор нельзя переменить, а можно только остановить, мнение Гвоздецкого и серой солдатской массы никак не согласовывалось с его офицерским оптимизмом.

– Немцы в большинстве своём – городские, по крайней мере, они выглядят так и ведут себя соответствующим образом, а наши…

– Деревня… – поддержал разговор подошедший Щербаков.

– Вы вовремя, – моментально переадресовал общее внимание на него Дрок.

– Что вовремя: поддержал разговор, явился к столу или принёс новости?..

– Сейчас, поручик, погодите с новостями, они не бывают добрыми по нынешним временам, поэтому немного их попридержите, и вы, доктор, не обессудьте, что перебил, потом доскажете… я вот хочу обратиться к нашему имениннику, а скажите, Серёжа, что вы будете делать, если объявят атаку?

– Пойду со всеми, – ни секунды не сомневаясь, ответил Кудринский.

– Нет, поручик, – вмешался Щербаков, – я поэтому и пришёл! Вас вызывает Аркадий Иванович…

Офицеры перестали жевать, даже поставили наполненные самогоном кружки, но придерживали их, чтобы на мягком брезенте не опрокинулись.

Щербаков продолжал:

– …Насколько мне известно, вам придётся исполнить полученный приказ немедленно и независимо ни от чего отбыть! Прямо сейчас!

Дрок и отец Илларион стали подниматься, остальные переглянулись и последовали за ними. Когда все поднялись, батюшка и Евгений Ильич посмотрели друг на друга, кивнули и, думая, что один другому уступил первенство, стали говорить одновременно.

– Ну что же, дорогой мой земляк… – сказал батюшка.

– Вот что, поручик… – начал ротмистр.

Получилось очень забавно, все заговорили разом, у всех отлегло на душе, потому что каждый сам себе задавал вопрос, который вслух произнёс ротмистр Дрок. Все понимали, что, хотя гвардия уже составила Особую армию, и та влилась в Юго-Западный фронт, и уже несёт первые потери в битве за Ковель, всё равно, пока Кудринский доберётся до штабов, пока получит всё необходимое, пока разыщет лейб-гвардии кирасирский его величества полк, пока его представят младшие офицеры офицерскому собранию, и так далее и тому подобное, глядишь, и война кончится, и славный стрелок и рубака Серёжа Кудринский, кавалер трёх орденов, дважды легко раненный, один раз контуженный, но ни одного разу более чем за год службы в полку не покинувший расположения и даже отказавшийся от отпуска, весьма возможно, что останется живой.

Но встреча была оборвана.

– Долгие проводы – горькие слёзы, идите, Серёжа, – за всех произнёс фон Мекк, чокнулся с соседями, выпил, занюхал ржаной краюхой и подал Кудринскому руку. Так же поступили и остальные, только молча. Отец Илларион обнял поручика и перекрестил.

Когда шорох листьев и травы под ногами Кудринского затих, обнаружилось, что все молчат.

Отец Илларион исподтишка поглядывал на офицеров.

– Скучное дело война, – вернулся к своей прежней мысли фон Мекк, – я бы даже сказал, грустное!

– Не унывайте, Василий Карлович, – произнёс Рейнгардт, хотя сам был мрачнее тучи.

– Уныние, Василий Карлович, – самый большой грех, – назидательно произнёс отец Илларион.

Щербаков и Дрок промолчали.

Позавчера полк получил приказ выдвинуться. Станция Вёски, рядом с которой полк квартировал весь последний месяц, отстояла от Городе́и на восток на расстоянии двух вёрст, поэтому, когда пришёл приказ занять позиции к северу от Дольного Скробова, сборы были не долгими, потому что обоз II разряда и всё лишнее оставили там, где стояли. Ещё по тому, как развивались события на Барановичском направлении, было понятно, что полк на одном месте долго находиться не будет, потери были так велики, что полки быстро истощались самое лучшее до размера батальонов и выводились в тыл для пополнения.

Поэтому на передовую прибыли налегке.

Первую ночь провели откапывая, подновляя и маскируя траншеи ковровцев, которые до них здесь почти все погибли всего лишь за четыре предыдущих дня. 14 июля германо-австрийцы предприняли контрнаступление с целью улучшить свое положение на участке Скробова силами трёх дивизий. После трёхчасовой артподготовки они атаковали русские позиции. Наступление на правом фланге не удалось вследствие русского заградительного огня и сильной контратаки, но на левом фланге были заняты все потерянные ранее траншеи, взято в плен 1500 русских солдат и офицеров и захвачено 11 пулемётов. Произведённые русскими войсками 15 июля две сильные контратаки были отбиты. Это и был тот самый левый фланг, где встал полк.

Серёжа крался, перебегая от куста к кусту, иногда полз, до начала ходов сообщений было ещё несколько десятков шагов, по привычке детства он искал глазами грибы, а думал про другое.

«А надо мне это?..»

Полк Вяземского воспринял его, и он воспринял полк. В его памяти уже давно перепуталась и почти стёрлась фамилия того поручика, которого они с Четвертаковым приняли из плена, то ли Смоляков, то ли Смоленков, или просто Смолин… С ним, вероятно, придётся встретиться, а Серёже этого очень не хотелось. Та единственная их такая случайная встреча была неприятно памятна, поэтому Кудринский даже не подумал, что, может быть, тот поручик уже убит и нет его ни в полку, ни на этом свете. Но сама мысль, если бы она пришла в голову, была бы очень нехорошая, почти предательская – желать человеку смерти, даже если он плохой. Сейчас Серёжа думал о том, кому он передаст винтовку с оптическим прицелом, он не расставался с нею до последнего предела, но придумать более, чем вернуть её Вяземскому, у него не получалось, хотя было ясно, что она должна перейти лучшему после него стрелку – Четвертакову, и это будет правильное решение, и чуть не сбил ногою тройню – из одного корня росли три подосиновика: одинаковые по росту и толщине ножки, с одинаковыми круглыми красными головками, точно что трое из ларца – и похожие с лица. Сережа присел и с сожалением вспомнил забытую им на войне детскую науку прийти в лес с «подачкой лесовику». Соседский объездчик, когда отправлял их со своей дочкой Машей в лес по грибы, всегда давал напёрсток какой-нибудь настойки умилостивить хозяина леса, чтобы грибы в глухой чаще не прятал.

«Надо было прихватить самогону, что ли, или полить прямо там! – подумал он, вспомнив. – Однако за это Дрок бы голову снёс! Пронести самогон мимо него какому-то лесовику! Немыслимое дело!»

Серёжа улыбнулся, он уже почти дошёл до ходов сообщений.

В ходах сообщений, выкопанных в полтора человеческих роста, Кудринский наконец распрямился. Попадавшие ему навстречу драгуны улыбались, в полку было известно о его переводе, и за него радовались.

Вяземский встретил поручика улыбкой и пригласил сесть.

– Ну что, Сергей Алексеевич, готовы?

– Готов, Аркадий Иванович… – вздохнул Кудринский.

– Ну, вот и славно, кому передадите винтовку, кто с ней совладает?

– Четвертаков…

– Очень хорошо, я так и думал, а бумаги эскадрона временно передайте Щербакову, ваши вещи?..

– В эскадроне…

Вяземский вытащил часы.

– Возвращайтесь ко мне с вашим багажом и бумагами, а я пока пошлю за Четвертаковым.

Когда через двадцать минут Кудринский вернулся, а за порогом его остался ожидать денщик с вещами, Четвертаков уже был у командира. Кудринский положил коробку с винтовкой на командирский стол.

– Ну что, други мои, славно вы воевали, от меня вам благодарность! А теперь прощайтесь… без чинов!

* * *

Впопыхах спешно подготавливаемая Барановичская операция с самого начала не задалась.

19 июня весь день грохотала артподготовка, но русские не смогли заранее выявить германскую артиллерию и пулемётные гнёзда, а потому подавить их. Взятые геройским натиском в первые три дня передовые австрийские и немецкие траншеи были отбиты, и положение почти восстановлено по всей линии фронта.

Полоса наступления русских полков была завалена трупами, запах разложения стоял над позициями и разносился ветрами до глубоких тылов.

Такими же неуспешными были последовавшие после первой волны наступления комбинированные удары в полосе 4-й армии и тоже положения не изменили.

Приказ № 35 стал началом третьего этапа наступательной операции на Барановичи.

Это уже была середина июля, жарило солнце, лили дожди, и били грозы.

* * *

– Давайте посмотрим ещё раз, что принёс Кудринский, и сравним с тем, что за прошедшие полдня донесли наблюдатели…

Офицеры смотрели на схему боевого участка.

– Кудринский полз вот так, поэтому отметил фрагменты обнаруженных им проволочных заграждений и края воронок, которые были у него справа и слева… – докладывал Щербаков. – Наблюдатели доносят чуть шире…

– В принципе совпадает со схемой, оставленной предшественниками… – промолвил фон Мекк.

– А по тылу, по их второй линии?.. – Дрок всматривался в обозначения в тылу противника. – Скудно, но приблизительно ясно, хотя бы относительно ходов сообщений…

– Я думаю, получится! – Поглядывая на карту, Рейнгардт мысленно повторял формулировку боевой задачи. – Важно будет ходы сообщения перекрыть…

– Это будет ваша задача! – разогнувшись от схемы, обратился к нему Вяземский.

– Если из штабов не поступит какого-нибудь глупого приказа… – пробормотал Дрок.

Вяземский посмотрел на него укоризненно, потому что в блиндаже собрались почти все офицеры полка, исключая тех, кто был на боевом дежурстве.

– Евгений Ильич, вы представление на Четвертакова написали?

– Да, Аркадий Иванович, написал!

– Передайте его Николаю Николаевичу.

– Уже!

Щербаков кивнул.

– Есть мнения относительно времени начала?..

Офицеры молчали.

– Ну что ж, если так, значит, в четыре пополудни…

– Или без четверти, или в четыре с четвертью, – высказался Дрок.

Несколько офицеров из пополнения удивлённо посмотрели на него, это были те, кто во время планирования на предстоящие сутки находились на постах на передовой.

– Поясните, Евгений Ильич!

– Поясняю: четыре пополудни – самое жаркое и утомительное время, наблюдатели пообедали и клюют носами, а мы не куранты, чтобы всё начинать в ноль-ноль, поэтому начнём или чуть раньше – на ноль-ноль у наблюдателей обостряется внимание, – или чуть позже!

– В четыре с четвертью! – объявил окончательное решение полковник Вяземский.

* * *

Прошедший месяц Кудринский и Четвертаков занимались подготовкой пополнения.

Ох, какое оно было тяжёлое, которое новое!

Особенно трудно было с рабочими из больших городов, они к победе в войне относились скептически и потому не хотели умирать, а также с набором из второго и третьего сроков из крестьян дальних губерний: тех, безнадёжно унывших, тянуло домой. С ними вёл разговоры отец Илларион, но они каким-то чудом учуяли в нём бывшего офицера и барина и относились недоверчиво. Рабочие держались сами по себе. Кудринский и Четвертаков стали выбирать только тех, в ком увидели спортивный азарт и злость, из них набрали два десятка охотников.

Сейчас охотники ползли вперёд, медленно, со скоростью черепахи, стараясь не высовываться над краями воронок, прокапывая между недалеко расположенными друг от друга воронками проходы, и делали всё, чтобы не быть замеченными наблюдателями из окопов и с возвышенностей. На воздушную разведку были решено не обращать внимания, потому что с ней всё равно ничего не поделаешь, просто, как только «заслышишь, што летить, ложися на раскоряку, будто ты мёртвый уже дня два!» Расчёт вёлся на то, что, пока разведка туда-сюда слетает, пока проявят плёнку и сравнят с прежней съёмкой, уже и ночь будет.

Охотников разбили на три команды по числу не заделанных ещё германцами пробитых в прошлых боях проходов.

В середине полз Четвертаков.

Во главе команд вызвались двое новеньких корнетов, Четвертаков на их просьбы согласился, согласился бы с таким выбором и Кудринский, потому что корнеты в гражданской жизни охотились на засидках, значит, имеют терпение и чуткий слух.

От Кудринского план на сегодняшний день утаили, другого выхода не нашли, чтобы поручик не застрял в полку. Мог бы и застрять, и полку от этого была бы только польза, но никто не хотел взять на себя ответственность на тот случай, если бы с поручиком что-то случилось. А так – скрылся в тылу в дальней роще, и – грех с души!

Когда он со всеми попрощался, то все с облегчением вздохнули.

Немцы не часто стреляли. Их бомбы и мины взрывались раз от раза, то тут, то там, иногда прилетали тяжёлые снаряды; короткими очередями, чтобы не засекли, палили из пулемётов, хотя уже не боялись, что демаскируют, потому что были уверены в крепости своего бетона, опробовано. Немцу было необходимо держать русских на расстоянии и уничтожать живую силу без соприкосновения. Такое положение позволяло им снимать части и укреплять другие фронты: на реке Сомме во Франции против англо-французов и под Ковелем, Брестом и Львовом против Юго-Западного фронта генерала Брусилова.

Стреляли, скорее всего, по кажущимся целям, потому что солнце ещё стояло высоко. После многих выпавших дождей плоский низкий горизонт парил, и над землёй волновались миражи, всё было неуверенно, зыбко, то ли куст, то ли за мёртвым приползли, то ли живые крадутся, наступают, стараясь остаться незамеченными…

Четвертаков полз через самую грязь, заглядывая на дно глубоких попутных воронок, его гимнастёрка и штаны пропитались жёлтой жижей, он только спасал мешок, впивавшийся в тело везде, где касался: с гранатами, пистолетами и обоймами, которые он с недавнего времени стал собирать на поле боя. Они, когда надо было врываться в траншеи противника, были удобнее, чем длинная трёхлинейка, а зарезать герма́на или австрияка можно и бебутом, и зубами порвать, а если в пистолете или револьвере кончались патроны, то можно и бросить, а с убитого офицера или унтера снять другой, следующий. Война сама подбрасывала и выбор, и оружие.

Медали и кресты оставил в обозе II разряда.

Иннокентий ориентировался по схеме, её скопировали грамотные корнеты со схемы Кудринского и других схем, имевшихся в штабе. Надо было засветло доползти до самых дальних, не отремонтированных ещё противником проходов, оставшихся от недавних боёв. Один такой выявил Кудринский, другие обнаружили наблюдатели. Чтобы не ремонтировали днём внаглую, по переднему краю противника постреливала 55-я артиллерийская бригада XXXV армейского корпуса.

Далеко на правом фланге работала артиллерия 46-й дивизии, которая прорывалась в районе Цирина.

Ближе, прямо против Городища, бились за сотню шагов продвижения вперёд гренадёры 1-й гренадёрской дивизии.

Южнее на Столовичи и Барановичи наседала 9-я пехотная дивизия X армейского корпуса.

Полоса наступления Западного фронта составляла до восьмидесяти километров.

́* * *

Иннокентий сунул лопатку чуть ниже гребня, медленно стащил в воронку немного песка, увидел, что до следующего, обозначенного Кудринским на схеме прохода надо проползти ещё шагов двадцать, но это будет сложно, потому что впереди была огромная, на все двадцать шагов, воронка, заваленная чуть присыпанными песком трупами. Иннокентий понял, что противник не смог за ночь убрать трупы в тыл и похоронить, а зловоние от них было так велико, а ветер уже сутки восточный, что, видимо, ночью они перетаскали мёртвых в эту воронку. И действительно, из воронки запах почти не шёл. Ночной дождь прибил и уплотнил насыпанный песок, покрывший человеческие тела ровным желтоватым слоем, сделав картину жуткой.

Иннокентий повернулся на спину и стал смотреть на солнце.

Солнце ярко светило в глаза с синего неба, иногда накрывая Иннокентия тенями плывущих прозрачных, полупрозрачных и совсем непрозрачных облаков.

«А вот как оно? – Иннокентий щурился, а когда солнце закрывалось очередным облаком, моргал, чтобы не слепнуть. – Бог-то, он где сидит, на солнце? А задницу не прижгёт?.. Или летит на облаке?.. А как облако распадётся, тогда как? И не страшно ему?»

Он услышал шорох и посмотрел перед собой, к нему полз корнет из соседней группы.

– Чё те, ваше благородие?

Корнет молча подполз и тоже повернулся на спину, и они стали смотреть на солнце и щуриться.

– Ты, ваше благородие, грамотный…

Корнет кивнул.

– Скажи, Бог сидит на солнце или летаит на о́блаках?

Корнет задумался, но молчал, но почему-то Иннокентий не почувствовал, что корнет считает его дураком.

– Мне мама тоже… да и папа, не говоря уже о бабушках и дедушках… рассказывали о Боженьке, что он на небе сидит и ножки к нам, людям, свесил, а я думал, а он нас, людей, сквозь пальцы рассматривает? Помнишь, как мы в детстве, когда на траве валялись, то небо рассматривали сквозь пальцы?

Иннокентий не помнил, но на всякий случай кивнул, мало ли в какую сторону грамотный корнет выведет разговор?

– А то, что Боженька на небе есть, никаких сомнений не было, просто думалось, рассматривает он нас или не рассматривает?

Корнет не успел ответить на собственный вопрос и вопрос Иннокентия, потому что прилетел германский снаряд и упал в ту, засыпанную трупами воронку и взрывом далеко разбросал куски человеческих тел. Что-то красно-бурое и тухлое упало на Иннокентия и корнета, разобрать было нельзя, попало на лицо, одежду, вытереть было нечем, и корнета стошнило. Иннокентий был вынужден дать ему воды из фляжки.

– Спасибо, вахмистр, – тяжело дыша, поблагодарил корнет и пытался проморгать слёзы.

– Ладно, про Божье, эт потом, а пока погляди… – И они поползли вверх к гребню воронки.

Иннокентий не пустил корнета вперёд, сам дополз, вынул ещё песка из гребня и позвал. Корнет подполз. В воронке, куда он сразу глянул, мертвые тела были разворошены. Снаряд попал в самый центр, нарушив веру в то, что «в одну воронку дважды не попадает», и в том месте, где он взорвался, было как в котле, в котором из костей, мяса и сухожилий варят мыло, а по краям ещё лежали целые тела, но песок с них слегка отряхнуло, обнажив и оживив лица и руки. Корнет зажал рот, а Иннокентий воткнул его лицом в песок.

– Нишкни, ваше благородие, – зашипел он, – не ко времени щас про нежности, охоло́нь и погляди вправо и влево от воронки, а вниз не гляди…

Корнет отжал голову, Иннокентий убрал руку, лицо у корнета было залеплено песком…

– Закрой глаза, ваше благородие… – сказал ему Иннокентий и, когда корнет закрыл, он то ли по-матерински, то ли по-отцовски стал дуть ему в брови и веки. – Проморгайся!

Взгляд у корнета был тяжёлый и то и дело соскальзывал в воронку, но Иннокентий показывал туда, куда было нужно, потому что надо было определить, где ждать немецких солдат с той стороны.

– Гляди, ваше благородие…

– Александром меня зовут… – глухо отозвался корнет.

– Так привычней, ваше благородие… Ты гляди, где снаряд упал, тама по первости, видать, стояли столбы с проволоками, ряда́ три, и разбросало их, а проволоку запутало, што твой налим жилку…

– Ты рыбак, что ли? – Корнет повернул к Иннокентию голову.

– Ща не об том, ваше благородие, хорошо, што уразумел… сам, што ли, рыбак? – И он повернулся к корнету.

– «Ща не об том», вахмистр, – ответил корнет.

Иннокентий аж хохотнул на такое нахальство корнета. Этот корнет, Александр Собакин, нравился Четвертакову с самого начала, московский студент, а руки грубые и сильные, взгляд дерзкий, но манеры уважительные к тем, кто старше по возрасту и больше знает. Сказывали, что семья его рабочая из какого-то московского железнодорожного депо, а сам Александр до всего дошёл своим умом. Судя по всему, так оно и было. Поручик Гвоздецкий прозвал его «щен», роста Собакин был невеликого, но ступни и кисти имел непропорционально большие.

– Верно баишь, ваше благородие, так я об чём гуторю, нам надоть понять эту проволоку, где и как она намотана, штобы, когда наши ночью приползут, чтобы не повисли на ей.

Корнет долго молча смотрел на хаос проволоки, которая напуталась на столбах и на которой висели вырванные разрывами из земли щербины прежних столбов.

– А как ты думаешь, вахмистр, приползёт немец ночью ремонтировать свои загородки?

– Непременно должон! – Четвертаков в этом не сомневался: во-первых, немец сбрасывал чужие трупы в воронки и забирал своих, а во-вторых… и он согласно кивнул.

– А почему?

– А потому, ежели мы ночью эту проволоку чик-чик, она и распадётся на́ стороны, и проход будет будьте-нате, поэтому ему надо на то, что осталось, ещё наплести-намотать, штобы плотно было, как заросли малины… как паутина…

– Что остаётся?

– Ждать, ваше благородие, боле ничего, тока подползти поближе, потому оставайся здесь, а я других погляжу…

– Ну, давай, ползи, я только думаю, что Боженька на облаке летит и не успевает разглядеть, чего он тут по образу и подобию своему натворил… На самом деле, это не Боженька натворил, а Сатана в образе человека…

– Так думаешь, ваше благородие?

– Так думаю!

– Значит, герма́н и австрияк – Сатана, так?

– Такой же, как и мы!

– Эка ты, ваше благородие, загнул, рази мы не за правду бьёмся?

Корнет помолчал, потом сказал:

– Думаю, нам придётся обойти эту братскую могилу… иди, а я останусь…

– Тока не высовывайся, всё дело спортишь…

– Нет, не буду…

Иннокентий повернул и пополз в обратную сторону.

«Чё такое набуровил корнет, герма́н не Сатана, а мы Сатана… дать бы ему в глаз… шоб не врал, а Боженька, видать, не на солнце сидит, горячо больно, а на облаках лётает, туда-сюда, потому в подробностях, чё на земле деется, не шибко разглядывает…»

Четвертаков по своим следам дополз до того места, откуда три группы разошлись по направлениям: за охотниками № 2-го эскадрона должен был идти сам фон Мекк, 3-го Рейнгардт, а от 6-го приполз Собакин собственной персоной и набрехал всякой ерунды. Ну, на то он и Собакин!

Группа фон Мекка нашла проход, очень удобный для прорыва, но слишком близко к передовой германцев, можно попасть под собственные снаряды, когда начнут обрабатывать передний край противника.

Рейнгардт вышел на сплошную проволоку и упёрся в неё, отчаянно матерясь свистящим шепотом. Четвертаков, пока осматривал места, через которые ползал, нашёл подходящее и повёл Рейнгардта за собой. Место было недалеко от той воронки, рядом с которой засел корнет, и рядом с ним собирались охотники № 6-го эскадрона.

Солнце заходило, было самое опасное время для русских, с западной стороны всё было видно очень чётко. Все залегли и затихли.

Четвертаков снова смотрел на небо.

– Чё-та я, корнет, не поня́л тебя, кто из нас Сатана…

– Никто из нас не Сатана!

– А как же тогда? Кто войну затеял? Кто стока людишек навалял, детей осиротил, баб без мужиков оставил?..

– Сложный этот вопрос, вахмистр, боюсь, не поймёшь… ты сколько на войне?

«Сопляк!» – подумал про корнета Четвертаков, но ответил:

– С первого дня!

– Вот видишь, с первого дня, а за что воюешь?

– Как за что? Все воюют, и я воюю…

– А все за что воюют?

– Все – они и есть все! За царя все воюют!

– В том-то и дело, что за царя, а твои какие интересы, чего тебе не хватало?

Четвертаков не ответил, корнет что-то продолжал сипеть, а Иннокентий вспомнил такой же разговор в вагоне, когда подъезжал к Иркутску и в его купе оказался долговязый Петрович, а потом он с этим Петровичем встретился в рижском госпитале, и вдруг его как обожгло, потому что он вспомнил, как под Ригой на станции его били жандармы и допрашивал злой ротмистр только за то, что у него была какая-то газета, даже не газета, а бог весть что, что сунул ему Петрович на раскурку.

– А офицера́ за што воюют, вот ты, к примеру?..

– Я, к примеру, воюю, чтобы война скорее кончилась и чтобы цари нами больше не управляли и не посылали на войну…

Иннокентий отказывался понимать корнета, хотя какой он корнет. И он вспомнил Кудринского, когда тот ещё был корнетом, как тот воевал, сначала неумело, а потом лихо… Кудринский быстро набрал опыта, и любо-дорого было смотреть, как он ползал перед позициями и щёлкал из винтовки с трубочкой немцев, как только даже не голова, а одна только тулья фуражки или пик шлема мелькали над бруствером: спокойно так, раз, щёлк, и в том месте, куда улетала пуля, начиналась суета, значит, попал и убитого оттаскивают, а все начинают палить так, что надо уносить ноги, потому как в это место сразу прилетали немецкие мины. Кудринский уползал, он никогда не стрелял из траншей, а всегда из-за какого-нибудь укрытия, где никого не было. Впрочем, так же поступали и немцы, они тоже многих русских подлавливали в такие же трубочки-прицелы.

– Вот поэтому надо, чтобы эта война скорее кончилась, поверь, что немец – такой же, как ты, крестьянин или рабочий…

«Я охотник, а не крестьянин… или рабочий!» – подумал Иннокентий, он снова стал слушать, уже стемнело, но вместо голоса Собакина услышал шорохи с той стороны.

– Цыц! Нишкни, ваше благородие, кажись, началось!

Оба замолчали и стали слушать.

С той стороны из темноты доносились звуки и шорохи, из которых Иннокентию стало понятно, что немцы ползут к своим проволокам. Видимо, это было не слишком опытное пополнение, потому что то звякали ножницы, то ременная скоба об цевьё немецкой штурмовой винтовки, то ещё что об что.

– Ползут! – прошептал Четвертаков. – Давай всех сюда!

Корнет отполз, Четвертаков стал готовиться: на засохшую грязью гимнастёрку он надел в лямки сидор с оружием, предварительно достав два пистолета и две гранаты, засунул по карманам и за поясницу под плотно подогнанный ремень и затих.

Было темно, как в пещере, а по ве́рху, Иннокентий это знал точно, ветер нёс грозовые тучи, полные воды.

Вдалеке справа и слева вспыхивали зарницы, то ли пушки стреляли, то ли молнии пробивались до земли, земля подрагивала.

Когда все собрались на подъёме из воронки, Кешка шёпотом скомандовал:

– Пошли!

В своей команде он был уверен, сам учил и проверял, кто, как готовится к разведке, к бою, как подгоняют одежду и амуницию, чтобы ничего в бою не потерять и чтобы ничего случайно не зацепилось и не стрельнуло.

Поползли наверх из воронки, доползли до гребня и стали забирать по окружности, чтобы не увязнуть среди трупов.

Немец возился у проволоки, и это было слышно; сколько их было, было не видно, но скорее всего, человек пять-шесть, и они были заняты делом. Кешка был уверен, что за полдня, пока ползал он и его люди по воронкам, немец их не обнаружил. Аэропланы не летали из-за сильного ветра, а после ужина из германских окопов даже почти не стреляли.

Перед тем как броситься, залегли.

Глаза давно привыкли к темноте, и шестеро германцев стали возиться у проволоки и отчётливо обнаружились. До них было шагов пять-шесть, самых опасных, если себя выдать. Корнет прилип рядом, Кешка затаил дыхание и слушал, не сопит ли корнет, чтобы знать на будущее, но корнет не сопел.

«Хорошо, – подумал Кешка, – можа, Кудринскому будет подходящая замена!» Он тронул корнета локтем и пополз, первого немца завалил под колени и сразу перерезал ему горло, тот не вякнул, корнет барахтался с другим, и Кешка ткнул бебутом сбоку в шею, и немец затих, только корнет зажал немцу рот, чтобы громко не хрипел, остальных задавили крепкими крестьянскими руками. Дальше путь был свободен.

По переднему краю противника ударила артиллерия.

Ещё до выхода, когда готовились, офицеры во главе с Вяземским нашли высокое место и некоторое время наблюдали за передним краем, нашли ориентир и договорились, что по сигналу штурмовых групп в оговорённый час артиллерия откроет огонь по германскому переднему краю.

Разобравшись с немцами-ремонтниками, поползли к ориентиру и остановились.

Обстрел длился час, эскадроны под прикрытием огня 35-го артдивизиона быстро дошли, преодолели расстояние до первой линии траншей, достигли передовой, и огонь прекратился.

Кешка и охотники встали на краю траншеи и замерли, ещё в ушах звенела канонада. Рейнгардт распределил свой эскадрон, и они ушли вперёд по ходам сообщений со второй линией и перекрыли. После последнего залпа в небо от своих взвилась острая игла, лопнула в вышине, и вся местность осветилась серебряным светом. Кешка такое видел только в полнолуние зимой, когда светила луна и ей в ответ серебром отражал снег. Такое же Кешка уже видал и на войне, но осветительные ракеты на парашютах стали присылать в войска недавно. Когда полк стоял в резерве в Вёсках, то всё происходило далеко, освещали линию фронта, но видать было за несколько десятков вёрст, и даже поначалу было непонятно, что это.

Сразу за первой в небо взвилась вторая, третья ракета, потом ещё несколько, и стало как колдун всё помазал серебряной краской, и чёрные длинные тени медленно укорачивались, когда ракеты опускались и гасли, а вместо них взмывали следующие.

Немцы полезли из чёрной стенки траншеи из-под бруствера чёрными тенями из ниоткуда, из-под земли, из своих «лисьих нор», и 22-й драгунский Воскресенский без одного эскадрона, оставшегося в резерве, бросился на них.

Осветительные ракеты всё взмывали и взмывали.

Пропал из виду корнет, Кешка спрыгнул, прямо перед ним копошились люди, и Кешка через их головы бросил гранату туда, откуда они выходили. Граната долго не взрывалась. Кешке показалось, что очень долго, так долго ещё не было, чтобы граната не взрывалась. Из норы на него лезли люди в полной амуниции, всё было, как разъяснял Вяземский, это были офицеры и солдаты, которые, когда начался обстрел, ушли в глубину и спрятались. Но Кешка знал, чем отличаются от настоящих эти «лисьи норы» – у этих был один выход.

Ловушка.

На этом и был расчёт боя – загнать артобстрелом немца в норы и уничтожить на выходе.

В тот момент, когда над полосой наступления полка взвились осветительные ракеты, на левом фланге начали наступать архангелогородцы и галичане на «Фердинандов нос». Нос царя болгар Фердинанда, вступившего в войну против России на стороне Германии и Австро-Венгрии, не давал покоя русским, и каждый малейший выступ линии фронта, что в одну, что в другую сторону, они называли «Фердинандовым носом». Немцы выступ у деревни Скробово называли «Лесной нос», и было огромное желание щёлкнуть упорного немца по этому носу.

Очередная вспышка поддержала угасавшую ракету прямо над Кешкой, и он увидел, что стоит фон Мекк на краю траншеи с пистолетом и выцеливает, в кого стрелять. Граната всё же взорвалась, немцы лезли из норы, на выходе сгустилась давка, Кешка стоял немного сбоку и видел, как из ставшего после взрыва тёмным прохода выскочили два офицера. В одного, Кешка это видел непонятно каким зрением, выстрелил фон Мекк, офицер зашатался, ракета осветила Доброконя тоже уже внизу, он палил из ружья-пулемёта Мадсена в упор, в этот момент у второго немецкого офицера в руках взорвалась граната. В небе что-то грянуло громче, чем артиллерийский снаряд, всё осветилось ярче, чем от ракеты, и на землю обрушился ливень.

* * *

Тела своих погибших и раненых разыскивали в темноте и вытаскивали до утра, и всех несли мимо отца Иллариона.

Полковник Вяземский после боя сразу был вызван в штаб дивизии.

На той поляне, где накануне провожали в гвардию поручика Кудринского, лежали убитые драгуны полка и отдельно ротмистр фон Мекк и два молодых корнета.

Отец Илларион украдкой вытирал слёзы, дымил кадилом и отпевал погибших драгун числом двадцать три, и среди них унтер-офицера Ивана Ефимовича Доброконя.

В этот момент полк в захваченной передовой линии немцев и ближнем тылу накрыла тяжёлая германская артиллерия.

 

XVIII

– Не пойду сегодня в госпиталь, не могу подняться, нет сил…

Серафима с утра не вставала с постели и была бледная. Малка смотрела на неё, Серафима лежала на спине, и её живот выпирал из-под одеяла.

«Мальчик будет!» – уверенно уже не в первый раз подумала Малка и отвернулась, потом поняла, что делает что-то не так, и снова повернулась к Серафиме.

– Я схожу, у меня сегодня свободно.

– Спасибо! – слабенько улыбнулась Серафима.

Малка вышла и вернулась с порошками и стаканом воды и полной бутылкой на всякий случай.

До начала смены в госпитале, где дежурила Серафима, было ещё несколько часов, Малка глянула на ходики на стене и поняла, что она опаздывает к Борису. Он ждал её во Владимирском саду.

– Ты увидишь Бориса? – спросила Серафима.

Малка кивнула.

– Передай ему от меня привет!

Малка вышла из дома, день стоял красивый, середина сентября, тёплый, ясный и тихий. На Лисиной улице было пусто, только у дома через один, под желтеющей листвой, кого-то поджидала коляска. Когда Малка проходила, отворилась калитка и вышли мужчина с саквояжем и соседка. Почему-то Малка подумала, что соседка вызвала врача.

У соседки был озабоченный вид, но она заметила Малку и кивнула. Малка поздоровалась и пошла, побежала дальше, она торопилась.

Она лёгким шагом дошла до пересечения с Гончаровской, просторной, широкой улицей, которая вела на Венец в самый центр города, красивого, Малка это увидела весной.

Холодная тяжёлая зима кончилась.

В самом конце апреля Волга прошла ледоходом. Ещё дули промозглые ветры и несли низкие тучи, но в один день солнце забралось так высоко и так остро пронзило лучами воздух, что земля в одну секунду забыла про зиму и холода и отдалась весне.

И Малка это почувствовала.

И город стал другой.

Ещё ветрами носило зимний мусор, накопившийся под снегом. Всю зиму жители выбрасывали на снег печную золу, а новый снег падал и закрывал. Бросали окурки и бумажки, а снег снова падал и всё маскировал, а когда за апрель протаял до чёрной земли, всё обнаружилось: и рыжими пятнами печная зола, и серые окурки, и бумажки, и фантики, и вата от рождественских ёлок, а местами и сами залежавшиеся, ставшие плоскими ёлки.

Когда заходило солнце, глухие углы ещё дышали сыростью и холодом; ещё непонятно почему мокрыми пятнами отпотевали жестяные крыши дровяников и сараев, хотя снег уже испарился, а частью стёк на землю, и та долго стояла мокрая. Ещё жители пытливо всматривались, но не находили жизни в почках на кустах сирени и берёзках, росших вдоль заборов и в парковых оградах. Парки и сады ещё стояли прозрачные, но по всему было понятно – зима прошла.

Малка этот факт приняла всей душой, как пленник, которому открылась дверь на свободу, но он до неё ещё не дошёл. Малка дошла до своей свободы, когда появилось тепло и первая зелень; Волга из свинцово-серой стала серебряной, а сам город как бы в шутку превратился снова в зимний: покрылся снежно-белыми цветами яблонь, сливы, груши и вишни, потом на смену пришла черёмуха, а чуть позже зацвела сирень.

Весна была короткая, а когда к концу подошло лето, прошла жара и перестали дуть горячие сухие ветры, в Симбирске как будто бы завершился карнавал, и в сентябре люди отдышались, спокойно сели, чтобы что-то вспомнить и остановить свой взгляд на чём-то, что не двигалось бы.

Мимо шли горожане: красивые, обычные, разные…

У каждой калитки стояли корзины с яблоками, и яблоки из каждой корзины пахли, и запахи смешивались, и получался один яблочный дух на всю улицу.

По всем улицам.

Дворники собирали в кучи опавшую листву и жгли, уютный, пахучий дым тёк над мостовой, смешивался с дымком-ароматом яблок, и получался воздух города.

Малка поднималась по Гончаровской на Венец.

Она поглядывала на людей исподтишка, наблюдала, а не ошиблась ли она в своих наблюдениях, что в основном это хорошие люди, а не как зимой…

* * *

Она дошла до Троицкого переулка и по Спасской площади вышла к ограде Владимирского сада.

В красивых воротах её ждал Борис. Он помахал рукой, и они пошли к летнему театру.

Перед деревянной раковиной эстрады стояло много людей, все сидячие места были заняты, Малка удивилась.

– Жалко, что ты пришла так поздно, – посетовал Борис, – нам надо ещё в одно место, уже скоро, но немного постоим, послушаем…

– Серафима передавала тебе привет…

– Спасибо, как она?

Они уже подошли к последним, стоявшим спинами, те обернулись и стали показывать, что надо бы вести себя тихо, поэтому Малка не ответила.

На сцене под скрипку, контрабас, флейту и тамбурин пели:

От услышанного у Малки стали чесаться глаза и затуманились слезой, она моргнула, и всё, что было перед ней, расплылось, но она вдруг осознала, что притоптывает ногой в такт этой весёлой детской песенке о том, как мама варит суп с лапшой и клёцками, потому что скоро Пурим. Она сильно зажмурилась, выдавила слёзы и промокнула платком, посмотрела на Бориса, тот подпевал и в такт притоптывал ногой, особенно на припеве, когда:

– Пошли отсюда, – дёрнула она Бориса за рукав, тот с удивлением глянул, припев закончился, и запели второй куплет:

Все, кто стоял перед эстрадой, подпевали и притоптывали, ещё хлопали в ладоши, это были взрослые люди, которые знали эту детскую песенку с пелёнок.

Рядом с Борисом встал пожилой господин в белой парусиновой паре, косоворотке, соломенной шляпе, пенсне и с записной книжкой в руках. Малка глянула в записную книжку и ничего не поняла, он писал какую-то абракадабру. Прослушав первый куплет, он обратился к Борису:

– Вы понимаете, о чём они так заразительно поют?

Борис кивнул.

– Сможете мне хотя бы коротко перевести смысл?

Борис кивнул и спросил:

– Успеете? Вам со второго куплета или с начала?

– Давайте о чем сейчас…

Борис наклонил к господину голову, одновременно он косил глаза на сцену, и в такт переводил:

– «Как-то раз наш ребе шел по дороге… вдруг ниоткуда полил сильный дождь…» Я, извините, без рифмы…

Господин кивнул.

Борис говорил быстро, пытаясь успеть за поющими, но господин тоже писал быстро.

Когда на эстраде допели песню до конца, Борис перевёл, а господин записал, Борис вернулся к первому куплету:

Когда он закончил, в тот же момент закончил и господин, откланялся и ушёл, Борис посмотрел ему вслед.

На эстраде запели другую песню, и снова все присутствующие подпевали и притоптывали, а Малке стало невмоготу, и она сильно потянула Баруха за рукав. Баруху не хотелось уходить, но он подчинился.

– Что это? Куда ты меня привёл? – спросила Малка, она сильно разозлилась, она слышала уже и немецкую речь рядом с эстрадой, и польскую, сейчас, когда они отошли, со сцены пели по-польски…

– Это, если хочешь, интернационал, симбирские городские власти иногда позволяют полякам, немцам, нам петь свои песни и читать стихи, в России живут много национальностей, и царь хочет со всеми жить мирно, хуже всего у него это получается с поляками…

Малка злилась:

– И что, без билетов?

– Продавали вначале, я купил, и все остальные с билетами…

– А деньги куда?

– В помощь раненым…

– Русским?

– Ну не нам же?

– Вот именно что не нам…

Она была не готова вот так вдруг, ни с того ни с сего, по прошествии двух лет после начала войны и сиротства, оказаться среди своих, да ещё и поющих старые добрые песни, которые пели мама, папа, старики-соседи, молодые и дети, когда праздновали праздники, веселились, отцы и старшие братья выпивали… тогда, до войны…

Она чувствовала себя раздражённой, злой… как Ривка!

«А-а! – подумала она. – Всё-таки получится из меня стерва!»

На этой мысли Малка успокоилась и пожалела Баруха, но не подала виду.

– А что тут плохого, поют себе люди и платят деньги?! – Барух, видно было, хотел ещё что-то сказать, но посмотрел на Малку и не сказал.

– Куда мы сейчас идём?

Барух немного помолчал и ответил:

– Из Москвы приехал один человек… я с такими встречался в Будапеште… и в Вене, это социалисты… они делают революцию и так, чтобы не было войны… я хочу его послушать…

– А я что?..

– Я не хочу приходить туда один, я буду выглядеть как холостяк, таких легче вербовать… а я сначала хочу послушать…

Малка заглянула ему в глаза.

– Понимаешь, – сказал Барух, – есть ситуации, которые просто так не кончаются… например, эта война, она слишком большая, для того чтобы взять и кончиться… что-то ещё обязательно будет…

– Когда?

– Когда кончится!..

– Что?.. – Малка не понимала, о чём говорит Барух, но чувствовала, что он говорит что-то важное, важное для них обоих, и она стала слушать. Барух говорил сбивчиво с паузами.

– Среди наших военнопленных все какие-то тюфяки, что мадьяры, что австрийцы… им бы только пожрать и поспать, а вот чехи оказались не такие… они и у нас на родине были не такие, как все…

– А кто все? – Малке ещё была раздражена, но ей стало любопытно, и она стала забывать про муку, которую ей причинили старые песни детства.

– В Австро-Венгрии было много народов… и есть много народов: немцы, мы, славяне: чехи, словаки и много всяких… ещё на Балканах, разные там хорваты… как у Ноя на ковчеге – каждой твари по паре… и почти все одинаковые, живут себе и живут, а чехи, они в основном рабочие, и им совсем не нужна империя, Вена… Им нужна… Прага и их страна… среди них много рабочих, – Барух повторился, но не от забывчивости, он сделал акцент, – людей городских, они совсем другие… Я таких много видел в армии, тогда… до плена. А они все или почти все хотели в плен и не хотели воевать и считали, что русский царь – защитник всех славян, поэтому они сдавались взводами и ротами вместе со своими офицерами. Тогда я подумал, что среди такого множества людей одной национальности не может быть столько изменников и предателей, значит, тут что-то не так…

Барух замолчал. Малка ждала продолжения, у неё появилось какое-то предчувствие, но Барух молчал долго. Они шли вместе под руку, как муж и жена, и на них оглядывались. На неё. Он дышал ровно, хотя, когда говорил, она видела, что волнуется.

– Тогда я стал думать: а что это за война, за что мы все воюем?

Малка посмотрела на него с немым вопросом.

– У меня пока нет ответа, это очень сложно, но есть предчувствие…

Малка смотрела не отрываясь.

– Есть предчувствие, что так просто эта война не кончится… чтобы Антанта просто оказалась победителем… а Германия и Австро-Венгрия просто побеждёнными, или наоборот… хотя скорее всего, что победят Англия, Франция и Россия, их больше… всех вместе взятых…

– А как? – тихо спросила Малка.

– Что – как?

– Как кончится?

– Не знаю.

Они прошли Солдатскую, повернули налево и пошли по берегу Свияги в сторону железнодорожных путей, дальше был пивоваренный завод, южный городской выгон и предпоследняя улица Симбирска, 2-я Инвалидная.

Малка больше ничего не спрашивала, они шли, она чувствовала, что из того, что Барух хотел, он сказал всё, всё, что знал, всё, что было на душе. Про Баруха Малка давно поняла, что он не из выдумщиков, не из фантазёров, что всё, что он говорит и думает, – конкретно.

Но Барух не шёл молча, напряжённо думая, он что-то тихо про себя напевал. Малка поглядывала, она знала эту его манеру, не узнавала мелодию, но не спрашивала, потому что не хотела мешать. И вдруг увидела, что Барух напевает, шевелит губами, и она разобрала, он напевал: «Ви из душ гезеле, ви из душ штиб? Ви из душ мейделе, веймен хоб либ?»

«От из душ гезеле, от из душ штиб!..» – хотела тихо напеть в ответ Малка и заглянуть в глаза Баруха, как вдруг из-за забора пивоваренного завода, от 2-й Инвалидной, послышалась гармошка и слова:

Ветер отнёс слова, но Барух вздрогнул и встал.

– Тихо! – сказал он и поднял палец. – Слышишь?

Малка, конечно, слышала, кто-то на русский манер распевал старую песню про юношу, который спрашивал судьбу, где та его деревня, в которой он обручился с истиной…

– Хорошая песня – везде хорошая, правда, кроме нас и русских, её нигде не поют, и все на свой лад, пойдём.

Он подхватил Малку под руку, и они пошли дальше.

Когда миновали пивной завод и открылся вид на слободку – начало 2-й Инвалидной обозначилось кабаком, первый дом на углу.

На ступеньках кабака сидел парень с гармошкой и посредством разрыва души на клочки звонким юношеским голосом вопрошал:

Барух остановился, потом дёрнулся:

– Всё! Все на месте, можно заходить!

Малка даже не стала думать, что такое сейчас произошло, она только подумала, что мужчины всё-таки странные, но в это нельзя вмешиваться, потому что нечем помочь… Она это давно поняла.

Кабатчик за стойкой, с причёской, разделённой через голову на две сто́роны, увидал Баруха и кивнул на дверь налево. Посетителей в кабаке было двое, и они сидели каждый у своего окна. Перед каждым стояло по пузатому чайнику с чаем, из стаканов парило.

Барух пошёл к двери, но вдруг остановился и сказал:

– Ты их просто послушай! Да! – сказал он. – Нас, военнопленных, хотят отправить дальше на восток, в Сибирь.

Малка поняла только первую часть того, что сказал Барух, вторая часть сказанного осталась непонятой, нерасшифрованной. Она следовала за Барухом, тот открыл дверь, они оказались на тёмной лестнице и пошли вниз, было плохо видно и стало совсем темно, когда дверь за ними закрылась. Барух подал Малке руку, и они стали осторожно спускаться ступеней десять – двенадцать. Тут, в полной темноте, до Малки дошёл смысл второй части сказанного Барухом.

«В Сибирь… Как в Сибирь? В какую Сибирь?»

Её охватил ужас.

Барух вошёл первым, Малка за ним, комната, куда они вошли, была полутёмная – сводчатый подвал с кирпичными стенами и бочками, освещённый керосиновой лампой.

В комнате находились четверо, один сидел перед тремя за столом, и на столе стояла та самая лампа. Человек за столом что-то записывал. Когда Барух и Малка вошли, он поднял голову.

– Проходите, садитесь, – сказал он.

Половина лавки была пустая, и Барух с Малкой сели.

– Вы опоздали, – сказал сидевший за столом.

– Да, извините, – сказал Барух, – мы тут… немного задержались.

Малка старалась рассмотреть, что это была за комната, и сразу увидела Антона Ивановича, рабочего с живорыбного склада, он сидел справа и ей улыбался.

– Как настроения среди военнопленных? – спросил, как Малка уже поняла, главный, который сидел за столом.

– Никак! – ответил Барух.

Главный Малку удивил, это был юноша с курчавой шевелюрой, лет восемнадцати – двадцати, но голос у него был серьёзный и вид тоже, городской: в пенсне, галстуке и сером пиджаке, а может, и не сером, а коричневом, Малка в полутьме не разобрала.

– Поясните, – тихим голосом попросил он.

– Наши военнопленные просто живут, выживают…

– Я про настроения, – уточнил главный.

– Настроения обычные, – пояснил Барух, – есть, пить и как можно меньше работать, люди на грани истощения, поэтому выживают как могут, – повторил Барух.

– Понятно! – сказал главный. – Есть ещё что?

– Есть! – ответил Барух, – нас всех собираются перевести в Сибирь…

– Куда?

– Как – куда?

– Куда именно в Сибирь?

– Об этом не говорят.

– И как? Как ваши восприняли это?

– Никак, никто не знает, что такое Сибирь, знают, что там холодно, и больше ничего, просто понимают, что это что-то ужасное и далеко от родины.

– И всё?

– Всё!

– Ладно, возьмём на заметку, – сказал главный и обратился к Антону Ивановичу: – Какие газеты получаете?

– Наши? Социал-демократические?

– Да!

– Никакие, ничего ниоткуда не приходит, только случайные люди что-то рассказывают да раненые солдаты, которые тут по госпиталям, всё больше про войну…

– Ну, хоть про это вы знаете! Я на всякий случай прихватил вам несколько последних номеров «Правды»…

Антон Иванович радостно кивнул и протянул руку за газетами, как показалось Малке, на плохой, неровно просвечивающей жёлтым бумаге.

– Переходим ко второй части: война на Восточном фронте застряла на одном месте, наступление под Барановичами остановилось, жертвы с обеих сторон огромные, с нашей стороны исключительные, поговаривают о восьмидесяти тысячах, поэтому настроения среди солдат и младших офицеров самые мрачные. Брусилов тоже почти остановил наступление, до Ковеля не дошёл, не взял, но демократическая пресса, настроенная против царя, трубит ему славу, как генералу, придерживающемуся демократических настроений…

– А наши что говорят?.. – спросил человек, который сидел рядом с Антоном Ивановичем.

– Наших на фронтах почти нет, очень мало, агитаторов не хватает, но сама по себе обстановка такая, что агитаторов не нужно, настроения… как бы это сказать… никто не хочет воевать…

– А германец? – спросил Антон Иванович.

– Германцу, судя по всему, тоже надоело, появилось много перебежчиков, особенно из австрийской армии…

Барух было дернулся, но промолчал.

– Там настроения совсем…

– Это известно от наших раненых, – промолвил Антон Иванович. – За лето их прибыло много из-под Луцка и Барановичей…

Это была правда, Малка знала об этом не понаслышке.

– Вот Амалия, она может подтвердить, она служит в госпитале сестрой милосердия…

Главный перевёл взгляд на Малку, и она кивнула.

Главный её удивлял, чем дальше, тем больше: он был слишком молод для такой серьёзности или слишком серьёзен для такой молодости. Но больше всего её удивил Барух, он знал, что их переводят в Сибирь, и ничего не сказал.

«Это что же, – отвлеклась она, – его в Сибирь и мне туда же? Зачем? Почему? За что?»

Она, как и военнопленные, ничего не знала про Сибирь, слышала только что-то случайное, может быть в детстве, может быть даже от отца, который часто сиживал с географическим атласом и тыкал пальцем в Париж, Лондон, Варшаву, Берлин, реже в Москву, и никогда восточнее Москвы, и всегда говорил, что восточнее Москвы географии нет, и приговаривал:

«Никогда не заглядывайте в бездну, дети, ибо бездна заглянет в вас!»

А теперь бездна оказалась перед ней?

И у Малки закрутился в голове вихрь вопросов: разве там, в Сибири, не круглый год зима? А как Серафима? Разве сможет она остаться с ребёнком одна? А что делать, когда кончится война? Как после этого добираться домой? А выживет ли она вообще, если Барух уедет в Сибирь без неё? А выживет ли она, если уедет в Сибирь с Барухом? А почему она должна ехать с Барухом? Он военнопленный, пусть он и едет! А с другой стороны, как он поедет, они не срослись, но сроднились! А может, взять с собой Серафиму? А если она не захочет? Фотография Фёдора с орденами и в глянцевых сапогах исчезла, и на её месте не появилась никакая другая, но Игорь Васильевич Туранов в жизни Серафимы укоренился, они переписывались, она получала с войны его письма и, что самое главное, писала ему, ветреная девушка, которая вот-вот должна родить… Должна родить! Эта мысль вдруг остановила рассуждения Малки. Она как бы очнулась и услышала голос главного.

– …Везде, не стесняясь, говорят, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петрограде. Что совершенно необходимо установить ответственное министерство, невозможно одновременно воевать и революционировать, мы, большевики, с этим отчасти согласны, но только отчасти, для того чтобы не воевать, надо, чтобы нами управлял не царь! В девятьсот пятом мне было всего семь лет, но я помню разговоры, которые тогда вели, сам не знаю откуда, но помню!..

Малка быстро посчитала, что, если в 1905-м главному было семь, значит, ему сейчас – она даже удивилась, а хотя чему было удивляться, она всё видела своими глазами, – сейчас ему восемнадцать, но перед ней сидел человек, хорошо владевший грамотой и умудрённый опытом.

Барух слушал с открытым ртом, она взяла его пальцы в свои, пальцы были тёплые, почти горячие… Барух ответил пожатием, но остался весь внимание к главному. Малке на секунду стало не по себе, но только на секунду, через секунду она почувствовала, что тёплые пальцы Баруха – это как будто бы её пальцы. Она успокоилась и стала слушать.

– Царь нас предал, – размеренно говорил главный. – Царь и двор предали свой народ, если они терпят у себя под боком германских шпионов…

Эти слова удивили Малку, она глянула на Антона Ивановича, тот смотрел в пол, слушал и согласно кивал. Малка сделала вывод, что, раз так, значит, главный говорит правду.

– Ну вот, товарищи, прикиньте хотя бы то, что вой ной с нашей стороны руководит не Главный штаб, не военные, а мужик! Оно, конечно, хорошо, что при дворе появился мужик, якобы из народа, оно, конечно, он из народа, но при дворе его растлили… развратили… Какие статьи про него пишут в газетах: питерских, московских? Да и в ваших, наверное… отголосками…

Малка снова глянула на Антона Ивановича, тот был весь внимание.

– …А то и пишут, что царский двор прогнил, что знать и буржуи предали свой народ и надо готовиться к революции, что война эта должна перерасти в другую…

– Какую? – слушавшие главного даже подались вперёд.

– Войну против наших угнетателей! Помните, как было в девятьсот пятом? Помните?

Все согласно кивнули, и Барух с ними.

Главный говорил дальше, Малка посматривала на Баруха, на Антона Ивановича. С зимы, с той встречи на берегу ледяной Волги она его не видела, но чувствовала его присутствие в своей жизни: её стали принимать, она вольнослушателем пошла на медицинские курсы, не каждое занятие удавалось посетить, однако настал момент, когда она смогла позволить себе не ходить в прачечную, её взяли сестрой милосердия, а училась она старательно, и с русским языком стало лучше: она лучше понимала и лучше говорила. Серафима не могла ей нахвалиться… Это заметила и Екатерина Максимилиановна Перси-Френч, они не часто, но виделись. Серафиму и её, «нашу варшавянку», приглашали на городские мероприятия, пока у Серафимы не выпер живот…

Думала, вспоминала Малка, и вдруг её снова прошиб холодный пот! И это всё надо оставить, бросить? И ехать в холодную, неведомую Сибирь?

Ну уж нет!

– Ведь посмотрите, до чего дошло! – тихим голосом продолжал главный. – Новому начальнику вашего жандармского управления господину Бабушкину досталась спокойная в политическом отношении губерния. Наших революционных организаций здесь не существуют с 1908 года, после того, как они были разгромлены, даже нет кружков, что наших, большевистских, что эсеровских, что меньшевиков. Из ваших слов ясно, что членов революционных партий проживает в Симбирске буквально единицы. В Симбирске – тихо! Социал-демократия не возродилась! Отдельные лица… Но они ушли, так скажем, в личную жизнь и не ведут подпольной революционной работы. Сколько мы приглашали на сегодняшнюю встречу, Антон Иванович?

– Ещё шесть человек!

– Ещё шесть человек, – повторил главный. – А сколько нас здесь, все видят. – Он обвёл присутствующих взглядом то ли серых, то ли карих глаз. – Заняли тёплые места… забросили работу и совершенно не проявляют себя… Я смею утверждать, что в Симбирской губернии, кроме Сызрани, нет организационно спаянной социал-демократической группы, ведущей плановую работу по заданию центра, не существует… Это мое мнение, не удивлюсь, если кроме вас на всю губернию найдётся ещё хотя бы два большевика, максимум, и то… если найдётся. Такая же схожая картина у меньшевиков и эсеров, хотя они выступают за победу в войне и полностью отказались от подпольной работы. Вот так, товарищи! Лишь в Сызрани действует связанный с самарскими большевиками кружок местных членов эрэсдээрпэбэ. Подозреваю, что вашему главному жандарму легко и вольготно живётся, шлёт себе в столицу ежемесячные отчеты… и в ус не дует…

То, что сейчас говорил главный, было непонятно и очень далеко от Малки, она уже начала терять терпение, сколько ещё можно тут сидеть, но она видела, с каким вниманием слушает Барух – он-то всё понимает, и сидела.

– Так что, товарищи, наша задача развивать революционную агитацию и пропаганду! – Ровным голосом, как её отец меламед в школе подросткам, говорил главный. – Наш главный тезис – кончать войну, войну империалистическую, захватническую, войну, которая разоряет народ… войну, которая простому люду нисколько не нужна, которая разоряет страну, стравливает в бессмысленной бойне пролетариев и крестьян многих стран и даёт богатство буржуям всего мира. Тезис второй, нас тут слишком мало, надо усиливать и расширять наши ряды…

Когда главный произнёс, что «нас мало», она вдруг вспомнила людей, которых собралось во Владимирском саду много: послушать старые родные песни. И она снова погрузилась в свои мысли. Ей представилось, что эти люди плачут и смеются, и всё от радости, притоптывают в такт и подпевают, и даже бросились танцевать… Среди этих людей она увидела маму, мама, смущаясь, ответила на приглашение чуть пьяненького папы, который пригубил, дал хмельным пара́м разгуляться, осмелел и, несмотря на то что в местечке он был уважаемый человек, всё пытался обнять маму за талию, но мама ускользала, хотя и не сходила с места, а обхватить её было невозможно, для этого таких, как папа, нужно было как минимум два, они смеялись, а Малка вдруг обнаружила, что её щекам стало холодно из-за слёз, которых она даже не заметила, и она опустила голову, чтобы никто не заметил.

– Теперь задачи конкретно… – услышала она голос главного. – Антон Иванович, ваша задача – это те доктора, с которыми вы знакомы, но только не напирайте! И ваши рабочие на живорыбном складе и со всех предприятий, которые находятся внизу, непосредственно на берегу, рядом с вами…

Мама была очень красивая, когда была молодая, такая же красивая, как Малка, на комоде стоял дагеротип, на который папа молился, когда не молился Богу. Малка смотрела на портрет мамы и видела себя, будто она смотрит в зеркало, папа смотрел на Малку как-то странно, особенно когда с контрабандой отпускал её через границу. Папина фотография была только свадебная вместе с мамой, папа был такой же худой, как сейчас, но сейчас прибавилась седина, морщины, пенсне и горе… Наверняка горе, Малка его чувствовала, будто папа сидит рядом, тут на этой лавке, на месте Баруха.

Вот кем для неё был Барух, внезапно поняла она!

«Ага-а! Вот оно что! Барух Кюнеман и Малка Рихтер! И долой Амалию Барановскую! Долой Полячку!»

– Амалия Барановская! – услышала она, главный смотрел на неё.

«Какой-то он всё-таки совсем юный, мальчишка!» – подумала она.

Она посмотрела.

– Амалия Барановская и Пётр Сергеевич! – Главный обратился к ней и к другому, сидевшему рядом с Антоном Ивановичем.

При имени Пётр Малка вздрогнула.

– Вам, товарищ Амалия, поручается работа с ранеными в госпиталях, насколько я понял, вы служите в нескольких… Обращаю ваше внимание на солдат и унтер-офицеров из числа городских рабочих и студентов, полагаю, что они могут оказаться грамотнее и более знающими, чем вы, поэтому ваша основная задача…

«Какую-то чушь он несёт… – с негодованием подумала Малка, – какая «задача», какая «основная», моя основная задача помогать Серафиме…»

– …прислушиваться и присматриваться, кто из этой категории мог бы со временем влиться в наше движение, а может быть, есть уже члены организации… А вам, Пётр Сергеевич, конечно же депо, в особенности механики и инженеры, нам нужен народ грамотный…

Дальше Малка ничего не слышала, потому что на несколько минут перед ней появился Петя в белой шёлковой рубашке с расстёгнутым воротом и в военных галифе на помочах. Он стоял с рюмкою коньяку, другая рука в кармане, и молча смотрел на Малку, пока она его не смахнула, только напоследок она вспомнила его голос:

– Вам, товарищ, – главный глянул в лежавшую перед ним бумагу, – Кунин, поручаются военнопленные!

Борис кивнул, и тут Малка сообразила:

– Можно я выйду на воздух, тут душно!

– Да, да, товарищ Барановская, конечно! – не меняя учительских интонаций, разрешил главный.

Малка поднялась и вышла, в зале над стойкой посмотрела на часы-ходики, было четыре часа пополудни, ей до заступления на дежурство оставалось два часа.

Вечер ещё не наступил, но уже угадывался, потому что воздух остановился.

Прежний молодой человек с гармошкой на крылечке кабака скучал и зевал. Он увидел Малку, сдвинулся, освобождая ей место, у него были трезвые, ясные, голубые глаза.

– Присаживайтесь, барышня!

Малка никогда не отвечала и не реагировала ни на какие слова, а тем более приглашения, где бы то ни было, уж и говорить нечего, чтобы на улице, а тут села, не думая.

– Вечерком красна девица на прудок за стадом шла, – растянул парень гармонь, у него был чистый, звонкий голос. – Черноброва, смуглолица… – Он глядел на неё.

– С милым рай и в шалаше, тега, тега, тега, – допела за него Малка, – нет, не это, это уже было…

– А что?

И Малка тихо запела:

Парень молча смотрел, услышал знакомую мелодию и нажал на клавиши:

Так они спели до конца, она про парня, который обручился с правдой, с истиной, а парень про мечту о шаре голубом, который приведёт его к такой красавице, как та, которая сидит и поёт рядом.

– Вот не пойму, – сказал он, когда смолк последний отзвук их голосов, – ты татарка или жидовка? Вроде не по-татарски поёшь… непонятно!

– Я… Симбирск… интернационал! – рассмеявшись, ответила Малка.

* * *

Когда они отошли уже далеко, Малка спросила:

– Почему ты мне не сказал, что вас отправляют в Сибирь?

– Я узнал об этом только сегодня утром.

На это было нечего сказать, но это было не всё.

– А кто этот, главный?

– Из Москвы…

– Это ты говорил… как его зовут?

– Не знаю, знаю только партийный псевдоним, «Журналист»…

– Он из наших? Похож…

– Из каких «наших»?

– Из жидов?

– Ты имеешь в виду из евреев?

В России Малка узнала, что жидов здесь называют евреями, в её прежней жизни это слово ей почти не встречалось.

– А есть разница, жиды или евреи? – спросила она.

– В России жиды не любят, когда их так называют, они обижаются, хотя я читал их главного писателя, Чехова, несколько рассказов, у него все евреи жиды…

– Ты читаешь по-русски?

– Да, уже почти свободно…

– И что ты прочитал?

– «Скрипка Ротшильда», например…

– Это про скрипку?..

– Нет, про Ротшильда, то есть…

– Представляю себе, какая богатая была скрипка…

– Да нет, скрипка была обычная, а Ротшильд – бедный музыкант на свадьбах и похоронах, и русский, которого была скрипка, перед смертью подарил её этому Ротшильду…

– Что это был за Ротшильд, если бедный? Среди Ротшильдов имеются бедные? Что-то не верится! Наверное, всё наврал твой Че… как его?

– Чехов.

– А что ещё пишет этот Чехов?

– Он уже не пишет, он умер…

– Старый?

– Нет, он умер молодой, долго болел… в Крыму…

– «Крыму»? Это что? Я не слышала о такой болезни…

– Это не болезнь, это место такое, это география…

Слово «география» подействовало на Малку плохо, в её сознании оно равнялось слову «бездна» и папиным страхам.

– Мой папа тоже немного играл на скрипке… – произнесла Малка. – А что такое «Крыму», где это место?

– Не «Крыму», а Крым! Я там не был, но в России это единственное место, где тепло почти круглый год и море…

– А-а! – протянула Малка, они дошли до госпиталя, где ей надо было заступать на дежурство вместо Серафимы.

Она вошла в бывшие казармы 5-го Литовского уланского полка через задний двор, зашла с чёрного хода. Теперь ей уже не надо было спускаться в прачечную, хотя те её товарки, которые стирали и полоскали вместе с ней, ещё стирали. Иногда она заходила и здоровалась. Одна оказалась беременная, и схватки случились, когда она пришла на работу, и Малка помогла принимать роды прямо в прачечной, её нельзя было поднимать наверх по узкой подвальной лестнице, благо было много горячей воды и высушенного чистого белья. После родов Малка иногда заходила к этой женщине и помогала.

Она поднялась в сестринскую переодеться и вспомнила инвалида, который на неё заглядывался и цокал языком от восхищения её красотой. Она научилась с этим справляться и одевалась и причесывалась так, чтобы на неё не оглядывались, хотя оглядывались.

Малка шла к столу дежурной сестры милосердия, ей навстречу подпрыгивал на костылях раненый с ногой в лубке, он поступил из-под Барановичей три недели назад с раздроблением осколочным попаданием голени. Она видела его уже третий раз, первые два – когда на перевязках. И оба раза, и сейчас он смотрел на неё и не отводил глаз. Она к этому так и не привыкла и, проходя мимо, потупила глаза, потом села на стул и к раненому повернулась спиной и с облегчением вздохнула.

Иннокентий Четвертаков третий раз видел эту красивую черноволосую, это было видно даже под накидкой, черноглазую смуглую сестру милосердия и никак не мог вспомнить, где он видел её до этого, но то, что видел, у него не было сомнений.

Вдруг Малка услышала торопливые шаги, был тихий час, и в коридоре, кроме раненого на костылях, никого не было, она повернулась и увидела, что к ней на цыпочках крадётся Барух. Она подалась к нему.

– Только что стало известно, что нам на сборы дают четыре дня…

– Как? – Малка обомлела, она обо всём забыла.

– Сегодня четверг, отправляют в понедельник, пытаются сделать из этого секрет… всё, извини, я побежал.

Иннокентий проводил взглядом странного мужчину в гражданских брюках и австрийской военной тужурке и понял, что его он тоже видел. Он нарушил режим тихого часа, но в течение последнего месяца ему так надоело лежать, что, как только рана стала заживать, а кость срастаться, он, стараясь не наступать на левую ногу, пытался ходить и сейчас направлялся во двор покурить.

После боя у Скробова Иннокентий очнулся в Минске, там он снова попал в руки к доктору в пенсне, главному хирургу из рижского военного госпиталя, который женился на ангеле по имени Елена Павловна. Елены Павловны он не увидел, сказали, что она почему-то в Твери, вроде как беременная. Доктор, которого за его искусство перевели из Риги в Минск, сложил его кости, заковал в лубок, и Иннокентий двадцать дней пролежал без движения, неделю назад он прибыл в тыловой госпиталь в Симбирске, и после излечения его обещали отправить для поправки домой. Это было кстати, потому что Марья или уже родила, или вот-вот должна родить, хотя если взять во внимание дорогу, то он приедет, когда, скорее всего, уже всё свершится. Боль от случившегося с Марьей зажила. Пока он лежал, вовсю шумел скандал по Северному фронту по поводу какого-то тылового поручика, который просто так застрелил какого-то тылового прапорщика. Готовился суд. Кешке до этого не было дела. «Офицера, они и есть офицера, чем больше они друг дружку постреляют, тем лучше», – шептались между собою нижние чины.

В госпитальном дворе он дошёл до лавки.

На соседней сидели двое, судя по лицам и манерам – офицеры, они курили папиросы и разговаривали. Когда Иннокентий сел, офицеры стали шептаться, Кешка не прислушивался, но было нечего делать, и он всё же услышал.

– Сволочи! – зло шептал один.

– Как есть – сволочи! Это же надо такое придумать! – шептал другой, у него потухла папироса, и он полез в карман больничного халата за спичками. – Брататься с солдатами противника! – У него были заняты руки, он зажал папиросу зубами и шепелявил. – Покидать окопы и брататься… нашли братьев!

– Стрелять! Поставить пулемёты и стрелять! – отреагировал другой. – Надо стрелять таких!

Лучше бы Иннокентий этого не слышал.

«Как стрелять? Кого стрелять? – подумал он. – Нешто в нас мало стреляют? Травят газами, жгут из огнемётов? Ах вы, сволочи!» Он повернулся к офицерам и уставился. Они это увидели.

– Что вам, любезный?

– Вы с фронта?

– С какого?

Офицеры были гладкие, кожа на лицах у них была белая, Иннокентий сделал вывод, что это тыловые офицеры, на них не было повязок, то есть они не были раненые, а просто болели, а может быть, и не болели, а филонили от фронта.

– Сукины дети… – глядя на них, процедил сквозь зубы Иннокентий и кинул недокуренную цигарку под ноги. Ему захотелось уйти, уйти в палату к таким же, как он, увечным и раненым, нижним чинам, офицерам, не важно, он видел много офицеров, чего стоил полковник Вяземский, ротмистр Дрок, поручик Кудринский, у них были серые лица, почти черные, дубленные ветрами, снегом и солнцем, закостеневшие от преодоления страха, лица, как в зеркале самой матушки-смерти. Он вспомнил отца Иллариона, офицера в юности, а сейчас офицера-попа…

Он выставил перед собою костыли, чтобы встать, но оба с соседней лавки уже были перед ним, и Кешка, глядя на них снизу вверх, окончательно понял, они не больные и не раненые.

– Что ты сказал, подлец? – Один толкнул в лоб наклонившегося к костылям Кешку, тот плюхнулся на лавку, а другой ногой выбил костыли, и те с грохотом обрушились на сухую пыльную землю.

– Вот такие, как он, и предают родину…

– И ходят брататься…

– Ладно, идёмте, надо бы на него рапорт написать, чтобы знал, с кем и как надо разговаривать…

Они повернулись и пошли к крыльцу, когда один из них подбил костыли, то задел раненую ногу Кешки, и у того от боли всё поплыло в глазах.

* * *

Утром Малка сдала дежурство и побежала.

Она всю ночь думала о том, что ей предстоит, это было мучительно, ей предстояло принять одно из двух решений в создавшемся положении: ехать или не ехать.

Она не нашла ответа, ответ они могли найти только вдвоём, всё-таки она не только срослась с Барухом, но и сроднилась.

Сама не заметила, а сроднилась.

Он подрабатывал в нескольких лавках грузчиком. Она обежала все и не нашла.

«Наверное, их собрали… или они собираются…»

Мысли в голове метались, и она побежала в лагерь военнопленных. Она буквально наткнулась на Баруха, не доходя лагеря, он шёл туда, в руках у него была крынка с молоком, плата в лавке молочника, и тут она вспомнила про Серафиму, которая дома была одна, молоко напомнило ей о том, что Серафима вот-вот должна родить. Она спохватилась.

– Который час?

– Думаю, около двенадцати…

– Бежим к нам…

– Что случилось?.. – Баруху передалось её волнение, но ему тоже было что сказать. – Нам надо… – попытался он.

– Кому нам?

Барух смутился.

– Пошли, не спорь.

Они пошли, она потащила его.

Малка уходила на ночные дежурства, но за Серафиму не беспокоилась, потому что в доме на первом этаже жили хозяева, пожилые, заботливые люди, и кухарка, однако сегодня они должны были уехать погостить в Свияжск к родственникам, и Серафима с раннего утра была в доме одна.

Малка волновалась, но Баруху сказала о другом.

– Надо поговорить, что дальше делать…

– А что дальше делать?.. – спросил он, спросил спокойно, но Малка уже поняла, что Барух не так спокоен, как хотел казаться.

И тогда она выпалила:

– Я не могу в Сибирь!

Барух остановился и из руки в руку переложил крынку.

– А тебе и не надо в Сибирь…

– Как не надо? А ты?

Барух мягко взял её под руку и повёл в сторону Лисиной.

– Ты не военнопленная, и тебя никто не принуждает.

– Но я не хочу… – начала Малка и не закончила, она поняла окончательно, что сроднилась, только не могла в этом признаться, вот так, открыто.

– Спасибо! – тихо сказал Барух, и Малке стало ясно, что Барух это тот человек, тот, который нужен, про которого можно не думать, любит он или не любит, предаст или не предаст, – не предаст. И любит.

– Ты уже дома была? – спросил он.

– Нет, я искала тебя.

– Не была после дежурства?

– Нет!

– Тогда пошли быстрее.

Они ускорили шаг.

– Ты знаешь, – промолвил Барух, – я думаю, что надо посоветоваться с Серафимой…

Малка даже обмерла, Барух попал в ту точку её переживаний, которую она сама ещё только нащупывала.

– Думаю, что мой отъезд неизбежен, – продолжал Барух, а у Малки от его слов сжалось сердце. – Ехать придётся… мне тоже не хочется оставлять тебя, расставаться с тобой, но ты же не бросишь Серафиму?

– Не брошу, – тихо ответила Малка.

– Вот видишь? Значит, тебе не надо ехать со мной сразу. Если захочешь приехать, приедешь позже, а я, может быть, уже как-то устроюсь, а ты за это время… – Он не договорил, но Малке стало ясно, что он думал об этом и что-то решил.

У соседок через дом – Малка заметила – была какая-то суета. С соседками зналась Серафима, с пожилой хозяйкой и молодой. Малка держалась стороной, почему-то она чувствовала себя не в своей тарелке.

Они прошли пятьдесят шагов до своего дома или больше, открыли калитку и вошли. Малка сразу побежала на второй этаж, Барух тактично задержался на лестнице. Было тихо, только через несколько минут Барух услышал какой-то шум, как будто что-то уронили на пол. Он поднялся. Малка лежала на полу. Он подбежал к ней, она дышала, но была без сознания. В первую секунду он растерялся, но тут же его пронзила острая догадка, и он заглянул в комнату к Серафиме и чуть не закричал: Серафима лежала в кровати, на боку, свернувшись калачиком, и можно было подумать, что она спит, если бы не окровавленная простыня. Одеяло валялось на полу. Рядом с Серафимой, у неё в руках шевелился новорождённый и издавал звуки, он попискивал и плакал, у Баруха помутилось в голове, но он устоял. Сколько стоял, не помнил. Малка подошла к нему неслышно, он вздрогнул от её прикосновения и посмотрел. Малка была бледная, почти серая, лицо каменное.

Дальше Барух наблюдал за ней, как будто бы Малка была под водой и двигалась как под водой, плавно и медленно. Он видел, как она что-то достала блестящее из шкатулки на комоде и тут же рядом положила, потом вышла из комнаты и вернулась с ведром с водой. Дальше он видел, что она поставила ведро около кровати, а из комода достала много белой материи, стала стелить на полу, потом что-то сделала блестящим предметом, как ножницами, и очнулся, когда на всю комнату раздался крик младенца. Малка уже обмыла новорождённого и заворачивала в пелёнки, приданое, приготовленное Серафимой. Барух, работавший в нескольких лавках грузчиком, знал, где продают холст, ситец и фланель подешевле, и подсказывал, а Малка рассказывала ему о приготовлениях Серафимы.

Когда Барух пришел в себя, Малка поила новорождённого из рожка. Серафима лежала на спине на чистых простынях мёртвая, умытая и причёсанная.

Накормленный принесённым Барухом молоком мальчик был слаб, поэтому затих и уснул.

Малка положила его в зыбку и села.

Барух тряхнул головой.

– Надо отсюда уходить, – сказал он.

Малка смотрела на него и согласно кивнула.

– Я думаю, сразу на вокзал, но мне могут не продать билет.

– Я куплю два.

По Лисиной в сторону вокзала надо было идти мимо соседок.

Когда они вышли, то увидели, что у калитки стоят пожилые мужчины и женщины, женщины в черном, и их лица были прикрыты черными вуалями.

«Кто? Что?» – подумала Малка и вспомнила вчерашнюю случайную встречу здесь же с молодой соседкой, которая провожала доктора.

«Неужели? Как не вовремя, – подумала она. – Тут рожают, тут умирают!»

Они с Барухом перешли на противоположную сторону.

«Кто же это? Однако молодую я вчера видела…»

Они шли.

В калитке появилась молодая хозяйка в чёрном, она прощалась с кем-то, с какой-то полной женщиной, и Малка похолодела, соседка, молодая хозяйка, прощалась с Екатериной Максимилиановной Перси-Френч. Екатерина Максимилиановна стояла к Малке спиной.

«Сейчас! Сейчас она повернётся и увидит меня!»

В этом доме жили женщины, а из мужчин один мальчик, лет двенадцати – четырнадцати, и дворник. Хозяйка была полная пожилая русская дама с внимательными и добрыми глазами, с моноклем на длинном шнурке, который обычно просто висел, и Малка ни разу не видела, чтобы та им воспользовалась, и с длинной жемчужной ниткой на шее, как будто бы она её, эту нитку, никогда, ни при каких обстоятельствах, не снимала. Она была очень похожа на свою кухарку, они были как две сестры.

Молодая хозяйка, очень красивая, была жена полковника русской армии, племянника пожилой хозяйки. С дочкой лет полутора она справлялась сама, без няньки, и это было странно, потому что они были не бедные люди. Мальчика, её сына, Малка видела не часто, а когда видела, тот был в кадетской форме, и ей казалось, что у него всегда зимним румянцем горят щёки. Мальчик был серьёзный и вежливый.

Серафима у них бывала, не часто, но заходила. Потом что-то рассказывала, совсем неинтересное – одна не так давно родила, а другой ещё предстояло родить. Малке это было странно, потому что Серафима должна была родить незаконнорожденного. В той среде, где жила Малка, такая женщина сама была вне закона, и куда-нибудь или уезжала, или ещё чего, чтобы никто не видел её беременной, а появлялась уже с ребёнком и обязательно с мужем, который всеми считался отцом этого ребёнка, хотя все знали, что новенький никакой не отец, и чаще всего знали, кто настоящий отец. Поэтому когда Малка жила с русским офицером и могла забеременеть, то должна была сразу выйти замуж и родить уже замужней, а дни, недели и месяцы никто бы считал. Зачем?

Малка свою историю никому не рассказывала, а Серафима была уверена, что такая смелая и отчаянная – она первая. Малка только посмеивалась. А русским, оказывается, это было всё равно, если замужняя и детная дворянка знается с беременной незамужней мещанкой.

Женщины в траурных вуалях прикладывали платочки к глазам, но было тихо, мужчины молча курили и, попрощавшись с молодой хозяйкой, уходили. Уже краем глаза Малка увидела того полковника без руки, которого видела зимой на Венце. Рукав его кителя был подшит. Она скосила глаза и пробежалась по людям, опасаясь, что где-нибудь стоит Георгий Розен, но его не было.

Барух ничего этого не заметил, он нёс под мышкой свёрток, а в другой руке чемодан Малки. Они как можно скорее миновали этот дом и оказалась в Беляевском переулке.

Перед вокзалом они остановились, и Барух спросил:

– Куда хочешь поехать?

– Туда, где тепло.

– Тогда?..

– В Крым… – совершенно неожиданно сказала Малка, помолчала и спросила: – А это где?

– Как где?

Малка не знала, что ответить, и стала неуверенно показывать пальцем на четыре стороны.

– Ты имеешь в виду север, юг?..

Малка кивнула.

– Крым – это юг! – ответил Барух.

«Значит, не бе́здна!» – с облегчением подумала Малка.

 

XIX

В воздухе было тихо и пусто.

Густой белый туман непроницаемо окутал Курляндию и Земгалию, пропитал чёрные сосновые леса и повис над замёрзшими болотами. Серые шинели сидели в окопах, курили и бранили начальство, за то, что то ли есть война – тогда надо воевать, то ли нет войны – тогда надо замиряться и расходиться по домам.

Начальство думало иначе.

К Рождеству 1916 года русские войска на Западном фронте стояли на позициях, занятых после Великого оттеснения и отступления апреля – сентября 1915 года.

Операции, проведённые в 1916 году, стратегического успеха не принесли. Наступления под Нарочью и Барановичами были остановлены, Луцкий прорыв имел тактический успех, политический и психологический, а также основательно помог союзникам, но Россию к победе не приблизил.

В результате Западный и Юго-Западный фронты выдохлись и потери имели ощутимые. Зато союзнические обязательства по сдерживанию австро-венгров в Италии, а германцев под Верденом и на реке Сомма во Франции были выполнены с лихвой.

Северный фронт, простоявший без особенных шевелений весь год, перевооружавшийся японскими винтовками и доукомплектовывавшийся ножницами для резки проволоки, было решено ввести в дело под Рождество.

Операция планировалась ограниченная: овладеть выдвинутым участком неприятельской позиции на правом берегу реки Аа у озера Бабит и попытаться внезапным ударом прорвать расположение противника на линии Олай – Плаканен.

К декабрю 1916 года 12-я русская армия Северного фронта генерала Радко-Дмитриева занимала Рижский плацдарм. Линия обороны проходила от Рижского залива через Тирельское болото, населённый пункт Одинг, что на левом берегу реки Аа, дальше через Икскуль и Огер на правом берегу Западной Двины. Командующий армией предложил новую тактику, то есть внезапно, «без выстрела» атаковать германскую линию между болотом и железной дорогой Рига – Митава с задачей выхода на реку Аа и железную дорогу Тукум – Митава – Крейцбург и овладения Митавой.

Снова занявший пост главнокомандующего фронтом вместо генерала Куропаткина генерал Рузский не сочувствовал этому замыслу и разрешил операцию, но лишь «в смысле боевой практики для войск» с обязательством обойтись силами одной 12-й армии.

Весь предназначенный для атаки фронт был разбит на три участка.

Первый – между болотом Тирель и рекой Аа, состоявший из частей XLIII армейского корпуса, с задачей отбросить противника на запад и действовать по левому берегу Аа к Митаве.

Второй – от реки Аа до Опорной горки, состоявший из Бабитской группы частей VI Сибирского корпуса, в составе 3-й и 14-й сибирских дивизий. Части были усилены сформированной за полтора года до этого латышской дивизией, состоящей из восьми полков, с задачей нанести главный удар на Митаву.

На третьем стояла Олайская группа из 5-й сибирской стрелковой дивизии II Сибирского корпуса с задачей решительным наступлением облегчить маневр VI Сибирского корпуса на Митаву.

Всего 78 батальонов и 302 орудия, из них 126 тяжёлых.

Резервы планировалось расположить позади первой атакующей линии.

С германской стороны противостояли русским 19 батальонов разных частей 10-й германской армии, обеспеченных, правда, многочисленной артиллерией.

Как и повелось, позиции немцев были укреплены по-немецки.

23 декабря атака русских на рассвете увенчалась полным успехом. Укреплённая позиция противника была прорвана VI Сибирским корпусом в двух местах. Латышская стрелковая дивизия прорвала укреплённую полосу германцев в районе лесничества Мангель и к полудню проникла в тыл противника, заняв район Скудр – Граббе – Скангель. 14-я Сибирская стрелковая дивизия удачно прорвала германские укрепления в районе Сарканайс и продвигалась на Митаву.

Противник был застигнут врасплох при отсутствии резервов. Русские встретили сопротивление только на первой укреплённой линии, в последующих же линиях сопротивление почти не оказывалось.

Путь был свободен.

Однако на участках соседних частей наступление успеха не имело, а имело развитие весьма даже неожиданное.

* * *

Вяземский был вызван из резерва на совещание в Ригу. Совещание в присутствии командующего 12-й армией генерала Радко-Дмитриева вёл генерал-квартирмейстер Василий Георгиевич Болдырев и по своей части жандармский полковник Крылов, присланный на управление вместо снятого за скандал с поручиком Смолиным ротмистра Быховского.

– Я ничего не могу сказать плохого в адрес ротмистра Быховского, он всегда считался дельным офицером, но…

– И на старуху бывает проруха… – тихо обмолвился командующий армией и посмотрел на генерал-майора Болдырева.

– Весьма вероятно, ваше высокопревосходительство, ведь Быховский с первого дня на фронте… – подтвердил Болдырев.

– Но что-то он всё-таки упустил… – Радко-Дмитриев сидел с понурым лицом.

– Я думаю, что тут сказались многие факторы… – подытожил полковник Крылов. – Разрешите продолжать?

Радко-Дмитриев поднял глаза на Крылова.

Вяземский старался внимательно слушать полковника, но иногда его мысли улетали далеко. За последние несколько месяцев после неудачной Барановичской операции утекло столько всякой воды. После памятного ночного боя у Скробова в полку из старого состава офицеров остался он, перешедший на первый эскадрон штабс-ротмистр Рейнгардт, адъютант Щербаков, сапёр Гвоздецкий да доктор Курашвили с отцом Илларионом. Дрок получил назначение с повышением на один из драгунских полков в III конный корпус генерала графа Келлера на Юго-Западный фронт и отбыл уже как месяца два, несколько офицеров погибли в том бою. На фон Мекка Вяземский собственноручно написал представление к Георгию IV степени посмертно, но результата пока не было. В «Русском инвалиде» Аркадий Иванович прочитал, что к Георгию IV степени представлен по Юго-Западному фронту Александр Петрович Адельберг. «Давно пора», – подумал об этом Аркадий Иванович. Полк за тот ночной бой был награждён Георгиевскими трубами, многих тогда представили к наградам: и офицеров, и нижних чинов, а кого и посмертно. Кавалером полного банта стал Четвертаков. Представление на него было отправлено, а сам Четвертаков убыл по ранению.

И вдруг Аркадий Иванович услышал: «Распутин!»

Он отвлёкся, слева сидели офицеры, но они внимательно слушали, а перешёптывались двое справа.

Аркадий Иванович прислушался.

Известие о том, что в Петрограде убили Распутина, обрушилось на армию как гром с ясного неба.

Когда приходит время грозам, их все ждут, но гром всё равно гремит неожиданно, неожиданно всегда, а тем более тогда, когда небо прозрачное и синее и гроза не угадывается даже на горизонте.

– Вот такой у нас народец, понимаете, ни ядом не отравишь, ни пулей не убьёшь… – шептал один офицер другому.

– А какие вы ещё знаете подробности? Я вернусь в полк, меня замучают вопросами.

– Подробностей, батенька, целый воз! – ответил собеседнику пожилой полковник с загорелым лицом, белыми бровями и пегой под фуражку стрижкой под ноль. – Мне несколько дней назад прислали нового адъютанта, приехал прямо из Петербурга, всё знает!

Полковник сидел справа через одного и разговаривал со своим соседом слева, и получалось так, что он говорил в сторону Вяземского, поэтому всё было слышно и понятно.

– Коротко говоря, они его долго подстерегали и прикармливали, как рыбу…

– Это как? И кто они? – спросил полковника собеседник, от кителя которого чуть-чуть припахивало табаком и лавандой, верное средство от моли, когда в походном чемодане один комплект формы на случай такого вот вызова.

– Ну, вы, батенька, даёте, вы не слышали про великого князя Дмитрия Павловича, князя Феликса Юсупова и его супругу, которая была приманкой для старца?..

– Про Пуришкевича вы ещё забыли сказать, конечно слышал, но я никак не мог поверить, особенно про великого князя, это же надо?!

Аркадий Иванович тоже не мог поверить. Он хорошо знал двор: и дед – конногвардеец при Александре Втором, и отец – кавалергард при Александре Третьем. Двор любил проходимцев, об этом даже не шутили. Наверное, от слишком строгой жизни, целиком подчинённой протоколу и церемониалу. Были при дворах и дураки и дурки, и свои и иностранные, но долго не задерживались, их постоянство было таким же, как постоянство фаворитов и фавориток. Всё менялось быстро, сто пятьдесят лет тому назад они заменили шутов, карлов и педрил, всё же наступили другие времена, и моральные уроды заменили физических. Мир стал человечнее, но те слухи, которые ползли по армии и России с самого начала войны, являлись кошмаром, который – человек уже проснулся, а кошмар не прошёл.

Вяземский предпочитал не слышать и не вдаваться в густо рассказываемые разным людом подробности, особенно скабрёзные про Распутина и императрицу, эту слабую, изнурённую родами женщину, какой видел её Аркадий Иванович до войны, а в то, что она управляла императором, просто не верил.

Но ведь Распутина убили же!

Это было как знаменатель в алгебраической формуле!

Убили!

И кто убил!..

Ладно бы собутыльники или такие же похотливые субъекты, как сам старец, что про него говорили с самого начала, а ведь убили самые знатные люди страны, начиная с великого князя Дмитрия Павловича.

– Вот нам сейчас полковник и докладывает о последствиях такого управления и страной, и армией… – услышал Вяземский голос соседа-полковника и прислушался к Крылову, но шёпот соседей не давал сосредоточиться.

– Я у себя в полку давно читаю письма нижних чинов домой, такое пишут, что слов не хватает, я только не понимаю, куда смотрит цензура в тылу, почему эти письма доходят до адресатов… Сам стал жечь! Потому мы и получаем в качестве пополнения так называемых солдат, которые лишь бы что, только бы не воевать, хорошо, что мой полк уже три месяца стоит во второй линии, у меня не происходит хотя бы братаний…

– Да, – сказал пахнущий табаком и лавандой сосед. – Правда ваша! У меня этим занимается адъютант, и помогает ему наш полковой батюшка, я только попросил их не особо предавать это огласке! И так нет-нет да кого-нибудь из вновь прибывающих прапорщиков арестовывают, так я этому даже не противлюсь… все говорят о революции…

– Н-да! Чудеса! А я-то, грешным делом, думал, как только узнал, что Гришку пустили в расход, что, мол, вот сейчас-то мы и повоюем, но не тут-то было…

– Многие так думали, прямо вспышка какая-то произошла настроений, но видите как – наш брат офицер – повоюем, а солдатская серая масса – наоборот… Уже от самого верху до самого низу только и говорят что кругом немцы и даже…

Собеседники наклонили друг к другу головы, но Вяземский и так понял, о чём они шепчутся и чего он уже не мог расслышать, – наверняка была упомянута императрица. Чего-то вроде убийства Распутина и уничтожения при дворе влияния немцев армия ждала с первых месяцев войны.

Вдруг послышался стук карандашом по столу, и оба соседа замолчали.

– Четвёртая особая дивизия вообще отказалась покинуть свои позиции, и их командир генерал…

В это время оба соседа стали двигаться и скрипеть деревянными креслами, поэтому Вяземский не расслышал фамилии командующего особой дивизии, только кто-то рядом прошептал соседу, что в дивизию специально для этого наступления набрали георгиевских кавалеров, и офицеров, и нижних чинов.

– …Многие части заражены политическим брожением… В районе Олая, на участке второго Сибирского корпуса, – докладывал жандармский полковник Крылов, – события приняли совсем неожиданный оборот. Как вам известно, ещё ранее по причине брожений седьмой Сибирский корпус был переброшен на Румынский фронт. Инициативу взял в свои руки семнадцатый сибирский стрелковый полк. Солдаты полка отказались идти в атаку и предъявили политические требования, они известны: конституционное правление с ответственным министерством. Часть войск второго и шестого Сибирских корпусов присоединилась к семнадцатому полку. Восстание, а попросту говоря, господа офицеры, бунт подняли нижние чины… Главари восстания: несколько унтер-офицеров и солдаты второго и шестого Сибирских корпусов, всего числом девяносто человек, они преданы полевому суду, и, уверяю вас, последуют казни, так мы этого не можем оставить! Сотни пойдут на каторгу! Однако приходится констатировать, что наступление второго Сибирского корпуса в районе Олая не состоялось. Известие о восстании немедленно расползлось по фронту и на время парализовало порыв атакующих войск. Прежде всего, случившееся в районе Олая отразилось на ходе операции соседей, а именно четырнадцатой сибирской дивизии шестого Сибирского корпуса. Лишившись поддержки со стороны второго Сибирского корпуса, полки этой дивизии также восстали и начали откатываться в исходное положение. Пятьдесят пятый полк открыто перешёл на сторону семнадцатого сибирского полка. Полки третьей сибирской дивизии, оставленные в ближайших резервах, частью разбежались и даже побросали патроны. В итоге противник, отбросив четырнадцатую сибирскую дивизию, собрал ударный кулак и сильным ударом в левый фланг латышской дивизии заставил последнюю очистить Скангаль и лесничество Мангель. Только вторая латышская бригада удержала в своих руках район Скудр – Граббе – Крастенский лес – болото Тыруль. Успех германской контратаки на Скангаль и Мангель объясняется тем, что первая латышская бригада при прорыве первой неприятельской линии и в лесных боях понесла большие потери и сильно расстроилась, а посланная ей поддержка опоздала. Вторая латышская бригада отбила все германские контратаки и закрепилась в захваченном районе. В настоящее время ночной атакой латышская стрелковая дивизия, усиленная двумя сибирскими полками, ударом с тыла, со стороны Скудр на Силленек, заставила германцев очистить позицию на правом берегу Аа у озера Бабит и сейчас приступила к расширению плацдарма на левом берегу Аа, а также, что важно, и в Митавском направлении… Такова ситуация на сегодняшний день, поэтому мы вызвали вас, командиров отдельных частей из резерва. Вам предстоит встать во второй линии войск, встать надёжным заслоном… В случае утраты упругости войск, стоящих перед вами, вам придётся подпереть их собой, а в случае успеха принять участие в его развитии.

Полковник закончил, посмотрел на командующего фронтом, тот кивнул и дал слово генерал-квартирмейстеру.

– Господа, наступление 23 декабря можно оценивать как усиленную рекогносцировку. В результате нами обнаружено катастрофическое положение десятой германской армии: резервов у противника нет, а фронт прорван. Нам остаётся удержать инициативу в своих руках и выполнить задачу фронта – перерезать железную дорогу на Митаву, блокировать, а дальше – захватить Митаву и в перспективе – развивать наступление в Курляндию.

Когда соседи молчали, Вяземский внимательно слушал и жандармского полковника, и генерал-квартирмейстера и смотрел на оперативную карту, большую, развешанную за спиной командующего армией. И у него стали возникать вопросы.

«Ладно, – думал он. – Мы выйдем на железную дорогу Крейцбург – Митава, создадим угрозу флангам и тылу якобштадтской и двинской группировок противника, даже, может быть, заставим их отойти от линии Западной Двины. Судя по всему, это директива Ставки… Таким образом, десятая германская армия окажется в сложном положении, если не сказать, в катастрофическом. Но… даже если мы займём Митаву и вторгнемся в Курляндию и даже – в это трудно поверить, но вдруг – нашу двенадцатую армию усилят, путь даже одной-двумя дивизиями, а дальше-то что?»

На этот вопрос у Аркадия Ивановича не было ответа.

Промолчало и командование 12-й армии.

Совещание было кончено. Из актового зала офицеры потянулись на выход. Вяземский никого не знал, не увидел ни одного знакомого лица и не огорчился. Если бы увидел, наверняка пришлось бы вступить в обсуждение услышанного, но он понимал, что в том положении, в котором сейчас была 12-я армия Северного фронта, обсуждать было нечего.

После Скробовского боя, находясь некоторое время в тылу 4-й армии генерала Рогозы, он много думал о том, что произошло у южного соседа, на Юго-Западном фронте генерала Брусилова, и пришёл к выводу, что в итоге произошло «ничего». Брусилов не был поддержан другими фронтами, он «выперся и упёрся», а его наступление получило в войсках прозвание «Ковельская мясорубка».

«То же будет, если двенадцатая сломит немецкую десятую и вырвется на оперативный простор?»

Понятно, что немца застали врасплох, что сил у него тут против русских мало, однако куда это наступление стремится?

«Просто рейд? Усиленная рекогносцировка? – Мысли Вяземского ходили по кругу. – Слишком много жертв, слишком велики потери! Если так пойдёт дальше, заканчивать войну будет не с кем!»

Несколько успокаивало только то, что, по слухам, Алексеев тяжело заболел и отбыл на лечение, а начальником штаба при Верховном главнокомандующем стал более активный, обладающий способностями полководца генерал Гурко.

* * *

К начальнику штаба за предписанием Вяземский попал не сразу, впереди него были те два полковника, которые на совещании сидели рядом справа, но, видимо, они наговорились или их кто-нибудь расстроил, поэтому они сидели вместе и молчали.

В кабинете генерал-квартирмейстера находились и сам генерал-квартирмейстер генерал-майор Василий Георгиевич Болдырев, и начальник штаба 12-й армии генерал-лейтенант Владимир Васильевич Беляев. Они принимали вызванных на совещание командиров частей и ставили задачи.

Вяземский представился.

– Проходите, Аркадий Иванович, присаживайтесь! – пригласил Владимир Васильевич. – Ваша задача встать на вот этой дороге, к юго-востоку от местечка Кальнцем, год назад вы стояли недалеко…

– Да, на Тырульском болоте…

– И своим левым флангом почти упирались…

– В левый берег…

– …реки Аа!

Вяземский смотрел на карту, и ему стала понятна задача, потому что сейчас на его правом фланге будут части XLIII армейского корпуса, а на левом VI Сибирского и он закроет собою стык этих двух корпусов.

– На этой позиции их дальбойная артиллерия вас не достанет! – сказал начальник штаба.

– Не скажите, Владимир Васильевич! – возразил генерал-квартирмейстер. – По последним сведениям разведки, два их тяжёлых дивизиона передвинулись к востоку на шесть вёрст вперёд.

– Ну, – Беляев поднял глаза от карты, – бог не выдаст, свинья не съест! Когда сможете прибыть на место?

– Завтра утром буду не позднее шести утра.

– С Богом! – Генералы распрямились, начальник штаба кивнул адъютанту, и тот уже открывал дверь следующему.

* * *

Из расположения выдвинулись во второй половине дня 27 декабря ближе к вечеру, но ещё было светло.

Когда проходили по центру Риги, Вяземский глянул на отца Иллариона, потом на Щербакова, адъютант и батюшка переглянулись между собой, Щербаков оглянулся на командира первого эскадрона штабс-рот мистра Рейнгардта, и тот подал команду:

– Песельники, вперёд!

Во взводах произошло движение, правые ряды потеснились в узких улицах старого города, и новую первую шеренгу образовали четыре молодых драгуна во главе с трубачом первого эскадрона.

– Запевай!

На одну секунду улица замерла, как будто бы вдохнула, но ещё не выдохнула, и тут звонкий голос дал:

И его поддержала группа:

И дал первый эскадрон:

Редкие в это время в этом районе города рижане, осторожно передвигавшиеся по узким тротуарам, то и дело соскальзывавшие чуть ли не под тонкие ноги коней, было шарахнулись, но уцепились за стены, друг за друга и на несколько секунд замерли.

«Оглохнут!» – скрывая улыбку, подумал Вяземский.

А от высоких, старых кирпичных стен отразилось:

Щербаков повернулся и посмотрел на Рейнгардта. Тот оглянулся на песельников.

– Наддай!

И уже два звонких голоса дали:

И от высоких кирпичных стен снова отразилось:

Полк выходил на широкую площадь:

«Ит! Ит! Ит!» – пошло гулять по улицам и проулкам. Первый эскадрон вышел на площадь, пение следующих эскадронов будто выдавливало их из старых улиц.

Под раскатистое «Ура!» Вяземского догнал Курашвили.

– Мне бы в госпиталь, Аркадий Иванович, ненадолго, я там подсобрал кое-что, я вас догоню!

– Догоните, Алексей Гивиевич! – кивнул Аркадий Иванович. После тягостного совещания, на свежем морозном воздухе, среди красивых домов, да под такую песню совсем не хотелось ни о чём думать. – Догоните, допоёте, ага? – подмигнул доктору Вяземский, и Курашвили отвернул в сторону.

Полк уже выходил на набережную Даугавы, а за ним ещё разносилось в разные стороны и вырывалось из города на простор широкой реки:

«Мать, мать, мать!» – с ходу зарифмовалось в сознании и стало естественным концом…

Щербаков поравнялся с командиром:

– А говорят, не стало духа! – и он молодецки тряхнул головой.

Пришли ранние декабрьские сумерки. На землю опустился густой балтийский туман.

Через час, когда прошли мост через Даугаву, темнота поглотила полк.

 

XX

3 января 1917 года на вокзале города Омска прощались с выпускниками ускоренного Омского артиллерийского училища. Несколько десятков новоиспечённых подпоручиков толпились около вагонов, по перрону ходил в фуражке с красным верхом дежурный по вокзалу, готовый каждую секунду подать сигнал к отправке, это читалось по его щекам, между которыми во рту торчал свисток, а малиновые щёки вот-вот лопнут.

В толпе выпускников прощался с родными подпоручик Михаил Капитонович Сорокин. Его мать жалась к отцу, а к матери жался младший сын, брат Михаила Капитоновича. Задувал морозный ветер, Михаил стоял с расстёгнутым от воодушевления воротом шинели, ему было жарко, а отец, мать и братишка вжимались в поднятые меховые воротники. У младшего брата горели глаза, всё скрипело, снег под сапогами выпускников, ремни на старшем брате, тихо вытирала слёзы мать, а отец стоял насупленный, но старался не подавать виду.

– Дерзай, сынок, особо не геройствуй, но и не подведи… – Отец тоже не выдержал и приложил-таки варежку к глазам. – Всё, мать, – сказал он жене. – Долгие проводы – горькие слёзы!

В этот момент морозный воздух разрезал свисток из-под красной фуражки, дёрнулся паровоз, и загремели сцепки, а оркестр резанул так, как будто бы хотел разогнать и мороз и ветер.

Миша, часто оглядываясь, медленно пошёл за медленно покатившимся вагоном и заскочил на подножку. Такие, как он, на подножках как грозди висели молодые офицеры, и каждый кому-то махал и что-то радостно кричал – они торопились на войну.

И войне ещё не было видно конца.

 

***

Автор выражает благодарность:

Денису Валерьевичу Шмидту, Илье Евгеньевичу Дроканову, Ольге Евгеньевне Костюковой, Сергею Ивановичу Шулакову, Володе Садко, Михаилу Николаевичу Климанову, Александру Григорьевичу Леденёву, Сергею Юрьевичу Медведеву, Вячеславу Валентиновичу Пугачёву, Николаю Николаевичу Захарову, Олегу Константиновичу Матвееву, Ирине Викторовне Князевской, Владимиру Григорьевичу Князевскому, Владимиру Алексеевичу Курашвили, Сергею Алексеевичу Кудрявцеву, Юрию Сергеевичу Мацуленко, Леониду Алексеевичу Ширяеву, Анатолию Ивановичу Шевчуку, Ивану Ивановичу Сердюкову, Михаилу Юрьевичу Митюку, Юрию Васильевичу Кондрашову, Леониду Вениаминовичу Володарскому, Анатолию Ивановичу Кононову, Владимиру Владимировичу Лебедеву.

Отдельная благодарность:

Виктору Львовичу Мичурину (Белоруссия), Виталию Алексеевичу Толстову (Белоруссия), Алексею Михайловичу Бумаю (г. Сморгонь, Белоруссия), Любови Витальевне Белуш (г. Сморгонь, Белоруссия), Геннадию Павловичу Бычко (г. Сморгонь, Белоруссия), Владимиру Владимировичу Прихачу (г. Сморгонь, Белоруссия), Улдису и Маре Бундулис (Латвия), Александру и Ирине Яуниным (Латвия), Юрию Генриховичу Силову (Латвия), Андрею Александровичу Тергалинскому (Польша), Андрею Анатольевич Потёмкину (Польша), Сергею Эдуардовичу и Роберту Эдуардовичу Айрапетянам (Армения).