К марту 1916 года война стабилизировалась на всех фронтах. Но не остановилась и не закончилась.

Германцы не смогли добиться своих целей и победить французов в верденской мясорубке, но отбили атаки русских в Белоруссии под На́рочью.

Немецкие генералы перемещали уставшие дивизии с востока на запад и с запада на восток, затыкая ими горячие точки.

1 апреля русские генералы во главе с Верховным главнокомандующим собрались в Ставке в Могилёве для выработки и обсуждения плана на предстоящее лето, плана весенне-летней кампании 1916 года.

* * *

Камердинер распахнул дверь:

– Заходите и подождите здесь.

Нагруженный фотограф в пальто с бархатным воротником и в кепке с клапанами, с треногой в руках и большим ящиком и кофром за плечами кивнул.

– Сюда. – Камердинер показал рукой. – Можете раздеться.

Фотограф втиснулся в слабо освещённую небольшую сервировочную.

– Если темно, вот выключатель… можете отодвинуть штору… Когда будете готовы, позовите, я рядом.

Фотограф прислонил треногу, снял с плеча и поставил на стол ящик рядом с кофром. Пуговицы на новом пальто не слушались влажных дрожащих пальцев и не хотели пролезать в узкие прорези, последняя на груди оказалась самой непослушной, фотограф дёрнул и оборвал её.

«Чёрт бы меня побрал, зачем согласился, ведь всего-то сказали снять генералов у дома губернатора… куда же это я попал?»

Замки треноги тоже капризничали, и не хотел в резьбу винт крепления камеры, пенсне скользило со вспотевшего носа. Неожиданно открылась дверь и в сервировочную вошёл генерал с аксельбантом и с царскими вензелями на погонах. Фотограф оторвался, распрямился, по красным щекам и лбу катил пот, а генерал снисходительно смотрел.

– Вы, любезный, не волнуйтесь, а то у вас ничего не получится, а это будет нехорошо… Вы успокойтесь!

Фотограф вынул платок.

– И ещё! Не задавайте вопросов, а только присутствующих, если нужно, посадите так, чтобы на карточке получились все, чтобы всех было видно. Сколько вам ещё надобно времени?

Времени надобно было минут пять.

– Три, – выдавил из себя фотограф против воли.

– Вот и ладно, – ласково промолвил генерал. – Только не волнуйтесь!

Генерал оказался волшебником, как только за ним закрылась дверь, тотчас расставилась тренога, и закрутился винт.

Снова отворилась дверь, широко, и в дверях стоял камердинер.

– Прошу!

От сервировочной до следующей двери, большой, распашной, было несколько шагов. Камердинер открыл и показал фотографу войти. Фотограф вошёл и ослеп – прямо на него смотрел Государь.

Зрением, сфокусированным на царя, фотограф много видел генералов, рассевшихся за большим столом, он только-только подумал разглядеть и их, но вдруг услышал тихо из-за спины:

– Делайте быстро!

Фотограф расставил треногу, накрылся покрывалом и приложился к окуляру.

– Господа! – вынырнул он. – Убедительно прошу всех повернуться ко мне, чтобы каждый из вас видел камеру.

Сказал это так, наверное, под влиянием ласкового генерала, что удивился сам – на сочной ноте, твёрдо и уверенно, на одном дыхании, нигде не сбился… и снова нырнул. Господа сидели вниз головами, привычно, фотограф видел, что ближний сидит к нему правым виском, следующий всего лишь обернулся в три четверти, следующий – следующий был настоящий молодец и смотрел прямо в камеру, молодцом был и тот, который сидел напротив через стол, это был сам Государь. Царь выглядел таким добросовестным и замечательным, дисциплинированно глядящим в объектив, что фотограф с ещё большим удовольствием отметил сидевшего рядом с царём с приятной улыбкой и сразу признал в нём Алексея Алексеевича Брусилова.

– Прошу внимания, господа, на счёт три…

А в голове билась одна мысль: «Вот это да! Ёлки-палки! Вот это да!»

В зале было много света – можно было обойтись без магния, фотограф всё делал последовательно, как по счёту камертона, нажал на кнопку, вынырнул, извлёк из аппарата отснятую пластину, уложил в кофр и достал другую, свежую…

– У вас мало времени! – услышал он у левого уха.

Он повернулся, вплотную стоял генерал в погонах с царскими вензелями. Фотограф, пронзительно прося, оглянулся на Государя Императора, в это время тот большим и средним пальцами, прямо по-солдатски, разглаживал усы, они встретились взглядами, царь сначала удивился, поднял бровь и вдруг улыбнулся и согласно кивнул. Фотограф решил, что на генерала он, конечно, посмотрит… потом.

В сервировочной генерал с вензелями приказал не делать отпечатков, а только проявить фотопластины, потому что завтра утром их заберут.

Царь средним и большим пальцами расправил усы и незаметно, про себя улыбнулся: «Хм, любопытно… этот фотограф, какой у него был взгляд, будто всё на карту поставил… Кто его, интересно знать, нашёл?..»

Царь невидящим взглядом смотрел сквозь генералов, сохраняя их в поле зрения. Они открывали рты, двигали лицами, они бубнили, он их не слышал, они вставали, садились, передавали документы, из рук в руки указку у большой карты между двумя высокими напольными зеркалами. Карта и зеркала были справа за спиной. К карте хотелось подойти и попутешествовать, вот, например, Рига, красивый город… вот Минск, а вот Спала… Нет, в Спалу не нужно, в Спале беби стало плохо, и он потом долго болел, а когда беби болеет, болеют все… А вот Могилев, прямо на берегу Днепра… Как же приятно стоять у карты или сидеть за столом, водить игольно заточенным кончиком карандаша, всего в миллиметре от карты, не касаясь, не оставляя на ней следа: над дорогой, над рекой, вокруг озера, по очертанию фьорда, особенно там, где был, видел, гулял сам, с Аликс, с девочками…

И царь снова вспомнил фотографа, наклонившегося в поясе у фотографического аппарата, накрывшегося с плечами покрывалом, только что, вот здесь, в зале. Но вдруг мысленно увидел его же в фотосалоне, так, как они обычно снимают сами – ставят клиента у высокой, к примеру, цветочной стойки и просят облокотиться… клиент облокачивается, и, как правило, обвивает свободной ногой ту, на которой стоит. А тут перед взором царя фотограф стоял на обеих ногах, чуть пригнувшись, он зорко всматривался не в объектив, нет, а в самого императора и вдруг ухмыльнулся, распрямился и уже с нахальной улыбкой, завив ногу об ногу, облокотился и прямо-таки уставился. «Вот нахал! – усмехнулся своим мыслям император. – Но… кого-то он мне напоминает!» У фотографа были примятые волосы головным убором, а в этом он никак не мог появиться здесь, в зале. «Кепка, наверное… нынче модно! Это от кепки», – подумал император, но он фотографа до этого не видел. У фотографа были стрелками вверх усы и бородка клинышком, очень напоминало кардинала Ришелье с портрета французского художника Фэ Дэ Шампаня и ещё кого-то, повеселее, чем Ришелье. Но кого? Императору чего-то недоставало в облике фотографа, чтобы вспомнить, и тут из тумана стало вырисовываться что-то над его головой, как нимб, но из правильного круга нимб прямо на глазах стал превращаться в нечто неровное, и император это увидел ясно – нимб стал беретом. Император обрадовался такой своей находке, она привела к узнаваемому, и он с удовольствием мысленно воткнул в берет перо. «Ага, так вот это кто! – Император всмотрелся. – А может, не берет, а шляпа? – Император задумался. – У Рэмбранта шляпа, а у фотографа – берет!» – и вдруг вздрогнул от чего-то, чего не ждал.

– Ваше императорское величество, Николай Александрович… – услышал он. Император сделал вид, что он там, где есть, и посмотрел на наклонившегося к нему Михаила Васильевича, генерала Алексеева. – Когда вам подать письменный отчет и составленное решение Ставки, после обеда или завтра после завтрака?

«Завтра, да ещё после завтрака как-то неудобно, – подумалось царю, – столько работали…»

– После обеда, Михаил Васильевич! Кстати, уже и пора!

* * *

Фотографа везли домой в большом открытом автомобиле. Фотограф сидел на заднем кожаном сиденье, как он сам это назвал, по стойке «смирно», и глядел вперёд и прямо, боясь пошевелить головой.

Был светлый день пятницы.

«Как же? Как же! Какое счастье! Какой профит моему салону! Сам Государь! Прямо пресветлый сегодня какой-то день! Сегодня пятница, Светлая пятница! А автомобиль – машина – махина, ни дать ни взять! Это же Delaunnay-Belleville или…» Фотограф, коренной житель Могилева-на-Днепре, активный читатель модных технических журналов, не мог ошибиться, и он укорил себя за непрошеное сомнение, тем более что автомобиль-то был царя, а не кого-нибудь. Фотограф поднял подбородок, пенсне срослось с переносицей, как будто бы на свет они появились вместе. От дома губернатора до салона в первом этаже, с квартиркой во втором, было езды пять триумфальных минут, которые город запомнил.

Отпечаток с пластины фотограф всё же сделал. Сейчас проявленный фотоснимок, только что качавшийся, висел за уголок на верёвке с прищепкой, и изогнувшийся фотограф с лупой придерживал его пальцем.

«Это Брусилов! – узнавал он и передвигал лупу по персонажам, сидевшим за одним столом с Государем. – Это Куропаткин!» Генерала Куропаткина фотограф помнил ещё с фотографий Русско-японской войны.

«Это Николай Иудович Иванов! Это…» – между бородатым, как апостол, Ивановым и интеллигентным Брусиловым сидел усатый генерал, знакомый на вид. Фотограф вглядывался, менял угол наклона увеличительного стекла, фамилия буквально чесала язык, но на память не шла. Он положил линзу и пошёл за «Огоньком». За окном на площадке лестничных маршей было темно. Фотограф взялся за проявление пластин, когда было ещё светло, а вот уже вечер, а может, и ночь. Он поднимался по ступеням, и шаги зазвучали словами:

«Боже мой, откуда это?» Ступенек на второй этаж было немного, фотограф подумал, что их не хватит, чтобы вспомнить стихотворение целиком, стало жалко, и он замедлил ход.

«Это про меня!»

Фотограф вошёл в спальню, на подушке в чепчике с кружавчиками сонно забормотала его жена, привыкшая к ночной работе мужа. Она не проснулась, но повернулась на правый бок, к окну. Не зажигая ночника, фотограф взял с прикроватной тумбочки стопку «Огоньков» и на цыпочках вышел, и в голове тут же продолжилось:

«Ба! А сейчас, верно, уже Вербная суббота! Вот ведь как я заработался, только всё в руку! Сам Государь! А я фотографировал! Это же какая слава будет моему салону! На весь мир! – Фотограф спускался в лабораторию и старался не скрипеть ступеньками. – На весь мир!»

Скрипнула ступенька.

«Ц! – Но он махнул рукой. – Да бог с ним! Как, главное, вовремя! Уже ведь Вербная суббота! День ангела!»

Сегодня были именины супруги. Все интересовались войной, ни мимо кого она не прошла, они вместе перед сном листали «Огонек» и любовались портретами любимых генералов.

И фотограф, забыв вспомнить про авторство Блока, вспомнил с фотографии: «Это же Клембовский, начальник штаба Юго-Западного фронта, между Ивановым-то и Брусиловым, Владислав Наполеонович Клембовский! И ведь отчество-то какое! И кого-то они мне все напоминают?» Фотограф спустился в лабораторию, включил красный фонарь, взял другую прищепку, зацепил ещё уголок и закрепил фотографию в горизонтальном положении.

«А сидят как!» – вдруг осенило его, хотя в том, что генералы сидели, сидят за столом, вокруг стола, не было ничего необычного, точно так же семья садится за обеденный стол, празднующие Рождество или какого-нибудь юбиляра за праздничный стол. Немного выбивались из композиции два офицера, стоявшие по сторонам от карты рядом с высокими напольными зеркалами и этот, первый, самый ближний, усевшийся своим дурацким виском. Несколько странно смотрелась нижняя часть тела Императора от пояса в сапогах и с шашкой на огромном ростовом портрете, висевшем прямо позади самого императора во плоти и крови, будто обрезанный рамкой фотоснимка Император на портрете надзирал над этими – живыми, которые сидели за столом. «Над-зи-рал!» – сыграло в уме слово, словно мячик попрыгал… «До-зи-рал!» Мячик попрыгал и затих. «Нет такого слова – «дозирал», – возразил себе фотограф, мячик затих и ждал, что его толкнут, и он покатится, и его толкнули: «До-зи-рал! Дозор! Дозо-ор!» – промычал фотограф, догадываясь, что его только что что-то посетило, но он ещё не понял что.

«Дозо-ор!!!» – вдруг внутренне зарычал он. Фотография получилась контрастная, четкая, ясная и очень светлая: «Дозор! Только дневной!» На секунду в фотографе всё замолчало и светило, как зажженное факелом: «Дозор! Дневной дозор!.. А?.. – У фотографа расширились до безумия зрачки. – А… я?.. Рэмбрант?» – засияло освещенное факелом, и фотограф без сил опустился на табурет.

* * *

Утром 2 апреля адъютант привёз пластины, завёрнутые в фирменную бумагу с названием салона, и отдал генерал-майору свиты его величества Владимиру Николаевичу Воейкову.

– Отпечатки сделал? – спросил он адъютанта.

Тот ответил с улыбкой:

– Конечно!

– Забрали?

– Так точно, вот! – Адъютант протянул конверт.

– Плакался?

– Плакался, ваше высокопревосходительство, ещё как! – грустно ответил адъютант.

– Ничего, переживёт! Рассчитались?

– Как вы велели…

– Отправьте в Петроград на Бассейнную в ателье Оцупа, пусть напечатают и передадут в канцелярию министра двора, пускай Фредериксу будет сюрприз…

* * *

«Какие-то они странные, не могут между собою договориться, кому наступать, кому не наступать… косоглазенький один за них хлопочет…»

Владимир Николаевич Воейков передал разговор, произошедший после совещания между генералами и Брусиловым, разговор верный, но странный!

«Как же Брусилову не наступать, когда перед ним австрийцы, тем более он сам этого желает. Перед ним австрийцы, а не немцы, это их боится и Эверт и Куропаткин, – так то – немцы, хотя нас против немцев вдвое больше. Как только немцы стали подпирать австрияков, так и те стали стойкими, но всё же не перестали быть австрийцами. И что это за выражение такое: «Вы всё потеряете…», а что он потеряет, кроме того, что я ему дал, даром, что ли, слёзы лил и к руке прикладывался? А может, и не лил, может, мне показалось? Да нет же, не показалось, и Аликс сказала, что лил, хотя Аликс не могла это видеть, её рядом не было, но говорит же, что лил, а раз говорит, значит, лил!»

Николай Александрович шёл упругим шагом. Сначала он хотел перейти по мосту через Днепр и сделать променад на юг, но ветер был сильный и встречный, и ему показалось, что с этого не стоит начинать, этим хорошо закончить – против ветра. Когда против ветра прогулку начинаешь, то может быстро надоесть, и тогда захочется домой, а что это за прогулка, если до моста и обратно. А вот когда начинаешь по ветру и далеко уйдёшь, то всё равно надо возвращаться, а тогда какая уже разница, по ветру или против. Против даже приятнее, когда об этом вспоминаешь, что не по, а против.

Он шёл так быстро и бодро, что одно- и двухэтажные кирпичные красные дома главной улицы Могилёва давно остались за спиной, и даже деревянные заборы пригорода и городская почта миновали, и впереди открылось широкое во все стороны поле.

Дорога, по которой он шёл, вела на Оршу.

«Непонятно другое, – думал он, – разве куда-то немцы денутся, если наступать только против австрийцев?»

Вчера он слушал своих генералов не очень внимательно, не захотелось проникаться их военными деталями и сложностями, Алексеев всё одно доложит, что и случилось. И как всё это было длинно, день стоял хороший, так хотелось выйти на воздух, а получилось только после шести пополудни: спокойно шуршали шины авто, по правую руку свинцово тёк разлившийся Днепр… Стоп! Николай Александрович на секунду остановился: «Вот почему я не пошёл на юг, и ветер здесь совсем ни при чём! Я вчера на Днепре уже был!» Он усмехнулся, разгладил усы, сам себе сказал: «И-и-и!» – и пошёл левой.

«Фотограф, какой смешной… – вспоминал он. – У нас разве своих нет, что пригласили городского… это же сколько славы ему прибудет, что снимал весь наш героический генералитет, обогатится с одного отпечатка…»

Дорога, по которой шёл царь, давно освободилась от снега и много раз высохла, и колдобины, и выемки на ней были аккуратно засыпаны, где толчёным кирпичом, где речной галькой.

«Какая хорошая дорога… – глядел Николай Александрович под ноги, – особенно где галька утрамбована…» Толченого кирпича он не любил, потому что к сапогам прилипала рыжая пыль, и в таких сапогах не очень удобно возвращаться с прогулки, кроме как если бы сапоги были коричневые, на них не видно, но коричневых сапог Николай Александрович тоже не любил, при солдатских штанах цвета хаки они смотрелись слишком вычурно.

Он увидел сверкнувшую гальку и присел: «Прямо с золотинкой, што ли? – подумал он и выковырнул небольшой камешек, чёрно-синий с охряной полоской тонкого слоя, из которой на него сверкнуло. – Пасхальная галька Фаберже, – усмехнулся царь и перекрестился за такую греховную мысль, шальную, пришедшую в голову и тут же извинительную: – Возьму-ка для беби с этой дороги… пусть порадуется, будто он тут шагал вместе со мной…»

Ветра не было, был тёплый, мягкий и ласковый воздух, царь даже не мог определить откуда; большие прозрачные массы медленно перемещались по широкой площади над полем, без видимого направления. Он услышал за спиной далёкий рокот и коротко оглянулся: за ним следовали два авто охраны: «Молодцы, держат дистанцию, научились. А может, я напрасно убрал Джунковского?..»

Царь снял перчатку, зажал в кулаке подобранный с дороги холодный камешек для сына, чтобы согреть, и… пошёл левой.

«…Нет, не напрасно, раз об этом просила Аликс!»

Упругая мысль соответствовала упругому шагу.

«Не напрасно! Сейчас дойду до той ветлы, и можно будет поворачивать обратно! Всем хорош, конечно, Джунковский, и чего бы ему было не поладить с нашим Другом, зачем было упорствовать и дать распространиться рапорту… ну, доложил мне, потихоньку, и молчи! А то ещё арестовал… Откуда вам всем знать, как наш Друг помогает беби, раз Аликс без него не может, при чем тут государственные дела?..» Николаю Александровичу это всё, вся эта суета лишних, непосвященных людей так мешала, что даже раздражала. Вообще, люди какие-то странные. Выйдите в поле, налюбуйтесь просторами, подышите свежим воздухом, вот как сейчас. А после идите по домам, к своим семьям, детям, дай Бог им здоровья… Он положил камешек в карман шинели и натянул перчатку.

Восемь ворон взлетели с ветлы и стали подниматься. Они поднимались высоко и разлетались широко, это были не вороны в Царском – огромная стая, когда из-за них не было видно неба, а всего восемь: три вместе и пять вместе, но Николаю Александровичу показалось, что половину неба способны закрыть и эти восемь: три вместе и пять вместе. Они хорошо читались на фоне серенького низкого неба, ровного, без видимых плотностей, будто покрашенного валиком рукою опытного маляра.

«Вот и мои генералы…» – Царь начал эту мысль, но не додумал её до конца, не облёк в слова, а слова прозвучали так, как он их услышал от Воейкова вчера после обеда. Он его спросил, кто ему пересказал, Воейков ответил, что великий князь Сергей, когда генералы шли к обеду уже после совещания, один генерал, не разглядев за собой великого князя, усовестил Брусилова, как приготовишку, за то, что тот взялся наступать, когда все отказались.

«А что же косоглазенький, как же он придумал свой план, а не согласовал его?..» Царь замедлил шаг, примериваясь, подойдя к ветле, обойти её вокруг и направиться обратно или просто поравняться и тогда повернуть. До дерева оставалось шагов четырнадцать, царь замедлил ход, давая себе время принять решение.

«Версты три-то я уже отшагал? – подумал он и достал часы. – Сорок минут. Если из расчёта пять вёрст в час, значит, три версты верных, да обратно ещё три, итого будет шесть, для одного дня достаточно, вот и моцион, он же променад!»

Начальник штаба верховного генерал Алексеев докладывал свои соображения насчёт весенне-летней кампании текущего года, и, когда докладывал, не возникло сомнений, что косоглазенький, прежде чем назначать наступление Северному и Западному фронтам, а Юго-Западному демонстрировать, переговорил и всё согласовал с главнокомандующими, соответственно с Куропаткиным и Эвертом, и конечно же с Брусиловым. Ан нет! Это для царя и было удивительно про генералов. Тогда вовсе даже не удивительно, что те стали возражать. Ещё бы! Перед теми-то стоит германец, а перед Брусиловым австрийцы, усиленные, правда, немцами, но всё же – австрийцы.

«Сорок восемь! – вдруг подумал царь. – Половинку просим! Если поймаю, буду дома! – Он подбросил камень, когда тот стал падать, тыльной стороной ладони в перчатке подбил его и тут же перехватил. – Поймал!» – обрадовался царь и решил, что не станет марать сапог по полю, а, дойдя до ветлы, просто повернёт обратно.

«Поймал, поймал! Значит, буду дома, значит, день рождения… – царь запнулся правым сапогом, – ччёрт… буду дома! Значит, надо написать Аликс, пусть порадуется!» Восклицательный знак, завершивший эту мысль, как раз пришёлся на последний шаг сбоку от ветлы, царь твёрдо поставил правую ногу. «Кругом! – скомандовал он сам себе, сделал уставной разворот. – Раз, два! Шаго-ом а-арш!» – и пошёл левой.

И ничего не переменилось. Такое же бескрайнее было справа и слева серое поле с бочажинами, по краям поросшими кустарниками, такая же дорога, одинаковая, если идти вперёд и если идти назад, серое небо над головой, сколько хватало взгляда. Только впереди был пригород Могилёва, угадывавшийся тёмной полоской на горизонте и несколькими вертикальными дымами, как хвосты хозяек, когда они ставят в печь блины. И одна жирная точка двух слившихся на дороге авто. Царь почувствовал, что они уже не едут, а стоят.

«Увидели, что я возвращаюсь. Повернут, развернутся? Или поедут задним ходом, по узкой дороге? Поля-то сырые… – Николаю Александровичу стало любопытно. – Задом, задом… репетируйте, нету на вас Джунсковского… Может, зря уволил? Нет, Аликс была права! Она всегда права!»

Николай Александрович увидел, что второй автомобиль стал ворочаться и съехал носом вправо…

«Ах! – ахнул император. – Почему задний стал поворачивать? Если он застрянет, то оба застрянут, никто с места не стронется… первому надо было пробовать, а не второму… первому! Всё-таки нет на вас Джунковского…»

Но задний автомобиль как встал, с места не трогался, потом, немного подумав, вернулся на место. Оставалось шагов триста, может, чуть больше, царь уже различал охранников, один сошёл на пашню и стал притопывать на ней ногами, потом что-то помахал руками, и Николай Александрович увидел, что машины начали сдавать задом, событие прошло, и царь снова вспомнил про наступление Брусилова.

«Такой же толковый, как моя охрана. Пусть наступает, да только что тяжёлых снарядов мало, хотя и князь Сергей, и министр сказали, что и вовсе нет».

Машины отъезжали с такой же скоростью, с которой шёл император.

«А что ему сказал тот генерал?.. жаль, не спросил фамилию, а Воейков тоже осторожничает, не сказал… А ну-ка вспомни! Генерал сказал Брусилову: «Вы только что назначены главнокомандующим…», точно, он так сказал, по крайней мере, в пересказе Воейкова, а дальше: «…Вам притом выпадает счастье в наступление не переходить, а следовательно, и не рисковать вашей боевой репутацией, которая теперь стоит высоко. Что вам за охота подвергаться крупным неприятностям, может быть, смене с должности и потере того военного ореола, которого вам удалось заслужить до настоящего времени? Я бы на вашем месте всеми силами открещивался от каких бы то ни было наступательных операций, которые при настоящем положении дела помогут вам лишь сломать шею, а личной пользы не принесут…» Мол-лодец! – Царь даже помотал головой. – Правда, что молодец! Как он сказал, ещё раз: «…выпадает счастье в наступление не переходить… не рисковать вашей боевой репутацией…» А тогда чем ещё рисковать генералу, разве у генерала есть что-то кроме его боевой репутации?..»

Вчера Николай Александрович не придал значения этому разговору генерала с Брусиловым, мало ли генералы между собою грызутся, но сейчас этот разговор, который он снова вспомнил, его расстроил.

«Личная польза…» – снова пришло на память. – А французы гибнут под Верденом, говорят, там идут серьезные бои, а они тут про личную пользу… А Брусилов умница, сказал, что личной пользы для себя не ищет… Вот за это хвалю! А косоглазенький! – Царь снова вспомнил своего начштаба Алексеева. – Надо же было всё учесть! Сколько чего есть: снарядов там, патронов, чего ещё… и сначала всё обговорить с Эвертом, Куропаткиным, начальниками их штабов, в конце концов, а не устраивать экспромта… написал свой план и предложил генералам с листа… Им ведь тоже надо всё обдумать, прикинуть, взвесить, тем более что против Эверта и Куропаткина всё же немцы… Мы ведь с Аликс ничего не предпринимаем, пока не взвесим всего, не посоветуемся».

Вспомнив жену, император замолчал и начал считать шаги, до пригорода оставалось меньше полверсты, авто, он это видел, уже втягивались в жилые постройки. Он приметил на обочине большой ком земли и снова загадал, что если дойдёт до него правой ногой, то на свой день рождения шестого мая, на свои сорок восемь, точно будет в Царском, а если левой, тогда…

«А тогда не надо загадывать!» – сказал он сам себе и увидел, что подстраивает шаг под… осталось на глазок восемь шагов, семь, шесть, пять, четыре, уже было видно, что камень попадает под левую, он припрыгнул, сменил ногу и… дошёл правой.

* * *

Вяземский смотрел на Адельберга – виделись без малого год назад. Александр Петрович уже был в чине подполковника, и Аркадий Иванович за него радовался.

– Разрешите, Александр Петрович, поднять рюмку за ваше повышение.

– Благодарю, Аркадий Иванович, надеюсь в скором времени увидеть вас генералом.

– Ну, вот мы и расшаркались друг перед другом…

– Да уж, дорогой Аркадий Иванович, ни дать ни взять!

Они несколько минут назад сделали заказ, графин с водкой уже стоял, рюмки налиты, и закуска принесена.

– Рад за вас, что вы в таком хорошем расположении духа… – сказал Вяземский.

– А как же, – откликнулся Адельберг. – Сейчас догоню Алексея Алексеевича – и за работу, не так часто за последнее время доводилось наступать.

Закуска была вполне приличная: паюсная икра, белорыбица, колбаса, ассорти из квашеной капусты, огурцов и редьки, душистый черный хлеб, сейчас принесут уху, настоящий прощальный обед.

– Как вы будете добираться? – спросил Адельберг.

– Минск, Молодечно, Вилейка, там меня ждут, а дальше по просёлкам до На́рочи.

– Две трети пути по железной дороге…

– Три четверти, а вы?

– Гомель, Мозырь, Ровно, дальше Волочиск, но, думаю, не надолго…

– Что так?

– Брусилов уже дал предварительные указания, буду при штабе восьмой, поэтому сразу вернусь в Ровно…

– К Каледину?

Адельберг кивнул.

– Алексей Максимычу?

– К нему самому. От него начнём плясать…

Сдвинулась портьера, в кабинет вошёл официант и стал расставлять супницу с ухой, налил в тарелки, разлил в рюмки водку, поклонился и вышел.

– Уха! Какой запах! – Адельберг вдохнул аромат. – Я такую последний раз ел на Сунгари.

– В Харбине?

– В нём, благословенном!

– Да… у вас же там…

– Жена и сын…

– Большой?

Адельберг как-то странно улыбнулся, человек он был сдержанный, полез во внутренний карман кителя и достал две фотографические карточки. Вяземский взял, на одной сидела в резном кресле с высокой спинкой красивая блондинка, она держала «солдатиком» дитя в конверте и чепчике с кружавчиками, закрывшими верхнюю половину лица. Второй снимок был в стиле «карапуз» – на столе лежал голенький младенец, ещё только-только научившийся держать головку. Вяземский разглядел на фото в правом нижнем углу вензель с надписью «Харбин», а в верхнем поздравление «С Рождеством Христовым. 1915 год». Ему подумалось, что сыну Адельберга, судя по виду на момент съёмки, должно быть, исполнилось полгода, практически столько же, сколько его Полине, потому что Ксения прислала точь-в-точь такую же фотографию – в стиле «карапуз» и тоже с рождественскими поздравлениями, только с виньеткой «Симбирск».

– В отпуске побывали? – спросил он Адельберга.

– Куда там… – ответил Адельберг.

– А?..

В ответ Александр Петрович только развёл руками, покачал головой и взялся за графин.

– Что, ни разу не видели? – У Вяземского как смерчем пронеслась в голове мысль о том, что Харбин – это же у чёрта на куличках!

– Нет, – ответил Адельберг и вдруг сказал: – А я вас обманул. – И посмотрел на Вяземского. – Да, да! Обманул!

Аркадий Иванович не знал, как реагировать, и удивленно глядел на Адельберга.

– В последний раз я ел такую замечательную уху не на Сунгари, я вспомнил, не помню, как называлась эта речка, горная в Карпатах, а прошлым летом, и про рыбу тоже ничего не знаю, только уха была замечательная… Что вы на меня так смотрите?

– А как это так – уху ели, а какая рыба не знаете?

– Ах, извините. – Адельберг широко улыбался. – Просто это было ночью…

Аркадий Иванович не стал ничего спрашивать, он видел, что Александр Петрович слегка интригует.

– Мне надо было встретиться с человеком… оттуда… из-за линии фронта. С нашей передовой позиции мы с проводником двинулись ночью, точнее сказать, когда стемнело уже основательно. Он повёл меня вдоль скал прямо по берегу горной речки, по таким они сплавляют лес, я во Львове даже несколько фотооткрыток купил, знаете, таких, где воду подкрашивают синькой, лес зелёнкой, а скалы делают коричневыми йодом, дешёвенькие, но любопытные. Шли, ничего не боялись, австрияки стояли в параллельном дефиле, через перевал, под ногами камень и галька, но вода так шумела, что можно было не опасаться. Луна, светло, в общем, не наша погода, не для разведки…

Неожиданно Адельберг встал, подошёл и резко сдвинул на сторону портьеру. Вяземский сначала ничего не понял, потом до него дошло, что теперь никто не сможет, стоя за портьерой, их подслушать: в кабинете просто за обеденным столом сидят два офицера и за едой просто беседуют.

– Ну вот. – Адельберг сел, Вяземский уже налил, они выпили и закусывали. – Дошли до узкого места, скалы с обоих берегов подступали друг к другу, и мой проводник полез в гору, речка в этом месте сузилась, вся на перекатах, через большие валуны, знаете, такие, как голова брата Черномора из земли, с которою Руслан встретился…

– «Руслан и Людмила». – Вяземский вспомнил голову, чудесный рисунок из книжки пушкинской сказки с иллюстрациями волшебника Билибина, которую позапрошлым летом он купил и вместе листал с Жоржиком. Сейчас ему ясно привиделась вся картина того, о чём рассказывает Александр Петрович: бархатная чёрная ночь, на небе серебряная луна, серебряные струи горной речки и глянцевые огромные валуны, над которыми провисает ветхий мост…

– …Я за ним. Перешли по мосту через речку, спустились, а там мой человек уже дожидается со своим проводником, костерок развели, я даже по первости испугался, но потом пригляделся, что они устроились между скалами, и сообразил, что, если я их с того берега не увидал, куда же было увидеть австрийцу, те и вовсе за перевалом…

– Красиво, но опасно, – улыбнулся рассказу товарища Вяземский.

– Опасность оказалась в другом, – возразил Адельберг. – Они наудили рыбы, наварили целое ведро ухи, и запах от каких-то трав, которые они бросили в виде приправы, я потом, после встречи и разговора, чувствовал на обратном пути ещё почти версту. Но это ладно, это всё… приключения… Вы когда отбываете?

– Завтра, ещё надо кое-что доделать в управлении генерал-квартирмейстера…

– А мне уже не сидится…

– Понимаю!

– Да. Мы большую работу провели перед тем, как сюда приехать…

– Могу себе представить…

– Я в полном восторге от главкома…

Вяземский слушал.

– Во-первых, огромное внимание агентурной разведке, без этого никакие планы не составляются, у меня не то что в отпуск, а перечитать полученные бумаги нет времени, и техника, мы начали применять технику…

Вяземскому хотелось задать уточняющий вопрос, но он видел, что Адельбергу и самому хочется всё рассказать.

– Мы стали использовать фотографическую съёмку укреплений с аэропланов, делать это периодически с интервалом в несколько дней, когда погода, конечно, позволяет, делать наложения, представляете, все изменения как на ладони… Но это ладно, мы стали поднимать всю информацию на карту и делать фотоснимки в масштабе и передавать всё это на места, то есть наши командиры полков, вплоть до командиров батальонов точно знают, кто и что у них за линией фронта, какие инженерные сооружения, какие пулемётные гнёзда, где бетонные, где насыпные, сектора обстрела; на каком расстоянии друг от друга расположены линии укреплений, обрабатываем показания пленных, перебежчиков и языков, всё это поднимаем на карту, снова делаем копии и передаём…

– Полная картина, – подхватил Вяземский. Он вспомнил своё почти полугодовое стояние на Тырульском болоте и то, какую информацию он получал от разведки 12-й армии, практически никакую. Конечно, противника против себя им приходилось разведывать самим, и, хорошо, что соседи справа были, по сути, разведчики, партизаны атамана Пунина, с ними можно было обмениваться сведениями, что и происходило, а вот от соседей слева, от VI Сибирского корпуса, ничего не поступало, как будто они этой работы и не вели. Хотя, конечно, было ясно, какие разные уровни: разведка драгунского полка и разведка фронта, нечего сравнивать, и Вяземский с удовольствием слушал своего собеседника. И больше всего его волновало то, что со стороны своего начальства, что командующего Северным фронтом Куропаткина, что командующего 12-й армией Радко-Дмитриева, он не чувствовал, чтобы что-то планировалось, что-то готовилось, чувствовал другое, что его драгуны уже не те, война застряла в одном положении и насквозь пропиталась сыростью в одном окопе. В самом конце февраля его полк был передан в распоряжение 2-й армии Западного фронта, но из-за бардака на транспорте к наступлению они опоздали, и он только слышал об атаке через озеро Нарочь, и прибыли к тому моменту, когда наступление захлебнулось. 5 марта оно началось и превратилось в десятидневное побоище. Корпуса один за другим шли на германскую проволоку, всё сгорало в огне германской крупнокалиберной артиллерии. Русская полевая артиллерия была беспомощной против бетонных сооружений противника, войска увязали в весенней бездонной топи. Полки расстреливались у проволоки и на проволоке. I Сибирский корпус прорвал грудью мощные позиции 21-го германского корпуса, но, не поддержанный, захлебнулся. Небольшой успех был только в группе генерала Балуева, там 8 марта V корпус выбил немцев из их укреплений в Поставах. Бойня длилась до 15 марта и даже 1 апреля, пока, наконец, Ставка не приказала всё прекратить.

Он ел и слушал Адельберга.

– Как только приеду, с Калединым, – уже есть договоренность, – сразу поедем в войска для уточнения диспозиции так, чтобы наши передовые полки могли провести все необходимые инженерные приготовления, чтобы роты и батальоны подкопались к германцу на расстояние не менее двухсот шагов…

У Вяземского от таких приготовлений захватывало дух и брали «завидки».

Они ещё часа два сидели, обедали и разговаривали и чем больше от перспектив оживлялся Александр Петрович, тем больше от непонятности положения портилось настроение у Аркадия Ивановича.

– Я вас понимаю, – сказал Адельберг, – судя по настроению Эверта и Куропаткина, вам придётся поскучать…

Вяземский ничего не ответил, только вздохнул.

– Аркадий Иванович! – обратился к нему Адельберг. – А хотите, я о вас походатайствую о переводе, дадут полк, захватите с собой нескольких офицеров, которые потолковее… Ходатайствовать за весь полк не смогу, вы знаете позицию Алексеева…

Вяземский кивнул, он знал позицию: на лето этого года Алексеев в помощь французам спланировал генеральное наступление Западному фронту Эверта, поддержку наступления Северному фронту Куропаткина и только демонстрационное наступление для Юго-Западного фронта Брусилова. А когда Брусилов вызвался на самостоятельное полноценное наступление, а Эверт и Куропаткин поначалу отказались и только после вынужденно согласились, что наступать будут, Алексеев основу плана сохранил, Брусилову самостоятельно наступать разрешил, но предупредил, что никакой дополнительной помощи ему не будет, ни войсками, ни артиллерией.

– Спасибо, Александр Петрович, думаю, не стоит, да и вряд ли получится, будете только отвлекаться на безделицу, я уж как-нибудь со своими, а там, как говорится, бог не выдаст…

– Свинья не съест… – подхватил Адельберг.