Перед Жаминым с ноги на ногу переминался подхорунжий.

– Балу́ют по части крепкого, – подхорунжий щёлкнул пальцем по горлу, – нету управы, господин прапорщик, особливо которые старики, сладу нету…

– Сам знаю, што «сладу нету», – ответил Жамин, – всё одно следи, по-другому – никак! Про поручика што известно?..

– Уехали поручик, на антамобиле, куда не сказались, сказались тока, што будут дни через три, а то и пять…

«Сам знаю, что «уехали», – презрительно хмыкнул Жамин и отпустил подхорунжего.

Заградительный отряд поручика Смолина, которым на деле командовал прапорщик Жамин, почти что взбунтовался изнутри.

В тридцати верстах на западе нет-нет да и воевали, а в старой Риге в каждом кабачке из-под полы продавали спиртное. Нижние чины сборного заградительного отряда, занятые только учениями, протоптали дорожку в злачные заведения, и в старом каменном доме на набережной Двины, пострадавшем от пожара и приведённом в порядок под казарму, ночью устанавливался спиртной дух и шёпот, а скорее – ропот: «Чего стоим, айда по домам, ежли не воюем!» В отряде были отслужившие срок по мирному времени, но по военному времени никого по домам не отпускали. Жамину пришлось вспомнить старый приём, и он стал прикладываться по мордам нижних чинов, от которых наутро несло перегаром, реже, но доставалось и унтерам за то же пьянство. И пошёл разговор, что, мол, прапор зверюга, что будь такое на передовой, дальше первой атаки бы не убежал. Градус ненависти к нему повышался, но и здесь Жамин вспомнил старую привычку – не обращать внимания, и не обращал. Предостережение начальника кавалерийского училища полковника Кучина не забыл, но это было уже так давно и так далеко… Его сторону принял только подхорунжий, он же соглядатай и доносчик.

«Меня, может, оно и вправду пристрелят, а уж ему-то ох и наваляют, – иногда думалось Жамину, – намнут косточки, устроят тёмную!» – но почему-то ему не было жалко ни себя, ни подхорунжего.

Ещё от безделья в отряде сплетничали, никак не соотнося этого с Жаминым, что в главном военном госпитале выходит замуж «перьвейшая на всю Ригу красавица», которую все звали Елена Прекрасная, и что в женихи «к ей наладился главный хирург-потаскун», и, цокая языками, приговаривали: «И куды тока баба смотрит?», а к хирургу относились уважительно, «бо руки золотые!».

«Порешить обоих, – язвила Жамина в самую душу змея-мысль, и рядом подшёптывала другая: – От будет смеху, ежли пригласят шафером к жениху-то, обхохочешься!»

Поручик Смолин в отряде почти не появлялся, только когда кончались деньги, и он садился с Жаминым за карточную игру. Выигрывали и проигрывали друг другу попеременно, Жамин проигрывал реже, спуску не давал, кроме того, что Смолин проигрывал в долг.

Всё чаще Фёдору Гавриловичу стала являться Серафима, но на охране его души твёрдо держала позицию Лаума. Так выходило, что в мыслях он видел их обеих, иногда впереди стояла Серафима, но чаще Лаума, и это Жамина успокаивало, однако он знал, почему являлась Серафима, – в сентябре ей рожать. Жамин в таком исходе дела не сомневался: в этом заключалась вся женская сущность Серафимы, и она крепко держала эту сущность в себе.

Слух донёс, что венчание состоится сегодня, и донёс где – в Христорождественском соборе. Жамин чувствовал себя как жеребец, пойманный арканом, и понял, что не сможет не пойти, только зачем? Чтобы жилу порвать? Ну, тогда иди… и он пошёл.

Проводив подхорунжего взглядом, Жамин ещё пять минут сидел, потом повесил на спинку стула за ненадобностью плётку, прицепил шашку и револьвер и вышел. Взял извозчика и через несколько минут доехал до собора. Войти или не войти – мысли не было, конечно не войти, увидит, что тогда? Поэтому, когда подошёл ко входу, спросил выходившего:

– Давно началось?

– Что? – удивлённо подался к нему вышедший.

– Ну, эта… венчание!

– Так вы опоздавший? – Военный врач явно торопился, и ему некогда было разговаривать. – Заходите, и сами всё увидите! Недавно!

Рядом с храмом не было нищих, это было удивительно и смотрелось необычно, Жамину захотелось, чтобы они были, и он бы сделал хотя бы одно доброе дело.

«Сколько ещё ждать?» – пришла мысль, и вдруг пришла другая: «И чего? Чего ждать-то?» Он загнал в глубину души и Серафиму и Лауму, незачем им было всё это видеть, а особенно Лауме. Жамин её жалел. Видел не часто, только когда Смолин уезжал из отряда не меньше чем на трое суток. Тогда Жамин оставлял отряд на подхорунжего и выводил Дракона «промяться», как он это объяснял подхорунжему. Дракон веселился, подплясывал, кусался, понимал, куда идти, потому что в Риге Жамин в седло почти не садился. И вправду застаивался, как и сам Жамин.

Лаума встречала со сдержанной улыбкой, а мальчишка кидался. Жамин принимал его тоже сдержанно, но по голове гладил, с двумя макушками, одна на лбу, будто корова зализала. И старуха, бывшая хозяйка, улыбалась, еле углядишь из-под морщин. Жамин как-то повёз Лауму к гроту, но она покраснела и заупрямилась. Настаивать не стал.

Ждать пришлось недолго и не того, чего ждал: только что мимо него прошёл высокий, красивый, статный полковник. Он вышел из собора и, ответив на приветствие Жамина, ушёл в город, и только что дошло, что это прошёл его бывший командир, полковник Вяземский. Жамин аж вздрогнул, когда осознал и повернулся, но Вяземского уже не было. И вдруг ему захотелось его догнать! Захотелось догнать, и упасть на колени, и взмолиться, чтобы забрал, забрал с собой, подальше от этой Риги, то ли военной, то ли мирной, но точно, что пьяной. Вдруг он понял, что Рига это совсем не его место. Не ради того, чтобы играть со Смолиным в карты, он надел форму, что то, что он сейчас в мирной Риге, никак его не оправдывает перед укорявшей его в его же сознании Серафимой и не возвышает перед выходящей замуж за военного хирурга Еленой Павловной. Даже Лаума видит в нём военного, она им любовалась, когда он надевал китель с золотыми погонами и орденами и опоясывался шашкой. На Вяземском был Владимир, была Анна, Стани́слав двух степеней, Георгий на шашке и на груди. Жамин даже удивился, как это он фотографически всё запомнил, а особенно что ордена были с мечами, боевые. И одежда полковника свидетельствовала, что он с фронта: чуть застиранная, чуть заглаженная, не штабная, не тыловая, чего он тут насмотрелся. И Жамин стал разрываться на части: на собор, что перед ним, тут он прощался с Еленой уже окончательно, и за спину, где в это время шёл полковник, шла настоящая война, а не война с похмельными мордами подчинённых и картами Смолина: трефа, вини, бубна…

«Надо уходить, надо уходить… – твердил себе Жамин и не мог двинуться из-за кустов сирени. – Сейчас венчание кончится… надо уходить!»

В его уши вдруг ворвался шум города, моторы, гудки, окрики возниц, далёкие артиллерийские выстрелы – гром при ясном небе… Жамин сжал до боли кулаки. Был бы сейчас его Дракон, он погнал бы куда глаза глядят, но Дракон остался в расположении, не ехать же на нём в храм, это ведь не казарма, и коновязи нет. Он приехал на извозчике, и он уедет на извозчике, и теперь он понял, куда… надо ехать к Лауме. Но сначала в расположение, за Драконом.

«Оставлю подхорунжего за себя… Смолин всё одно в Петрограде!»

Он только стал поворачиваться от храма, как краем глаза увидел, что из собора выходит свадьба, появились шаферы и подружки невесты, они сделали коридор от входа на крыльце и ступеньках, и жених и невеста выйдут вот-вот…

Он отвернулся.

До проезжей части дошёл, не помня себя.

Вдоль тротуара в ряд стояли извозчики и два автомобиля, ждали свадьбу, это был хороший заработок, это не поменялось даже в прифронтовой Риге, он пошёл к стоявшему первым. На Жамине был мундир с золотыми погонами, лихач, только что дремавший, очнулся, услышав, что свадьба выходит.

– Ваше сиятельство! – Он увидел Жамина и, видать, ошибочно принял его за ша́фера. – Доставлю, куда пожелаете, какая предпочтительная ресторация?

Жамин сказал, куда ему нужно, тут лихач, видимо, усомнился, со свадьбы ли этот франт в золотых погонах, но деньги тот предложил стоящие, и лихач щёлкнул вожжами по лоснящемуся крупу запряжённого рысака, рысак стал перебирать ногами, зацокал копытами, и всё ожило. Жамин поднялся в коляску, и они тронулись.

«А может, подать рапорт? – вдруг пришла в голову мысль. – Я боевой офицер, драгун, каких щас в войсках не хватает, имею опыт… Написать бумагу, догнать полковника и вручить прямо ему, а?» Но холодок пробежал по спине – значит, надо просить! Просить полковника принять его обратно в полк, а если откажет… тогда что? Нет! И Жамин понял, что это «Нет!» окончательное.

«А если просто подать рапорт, и пусть возьмут, куда возьмут…» В этом Жамин увидел для себя выход и успокоился.

«А с деньгами, хрен с ними!..» – решил он про долги Смолина. Сейчас его оставшееся в Твери хозяйство работало не с такой выгодой, брат жаловался, что война забрала «самолучших» работников, сильно выросли цены на всё, не только на рыбу, которую брат продавал, но и на всё то, что он покупал, но брат был честный и регулярно присылал Фёдору Гавриловичу его долю.

«А на фронте, на передовой, деньги и не понадобятся!»

И вдруг Жамин похолодел, он вспомнил, что рапорт придётся подавать «по команде», то есть сначала поручику Смолину. Он его, рапорт, рассмотрит, конечно, примет решение и только тогда даст ход. Или не даст ход. Жамин стал крутить головой по сторонам, в надежде, не идёт ли поблизости полковник Вяземский, вот бы ему – прямо в руки, а Смолин пусть утрётся, когда получит приказ об откомандировании его «кошелька», да не куда-нибудь, а на фронт, на передовую. Тут-то он сопли по своему благородному личику и разотрёт и горюшко-то и испытает, потому что в каждом месте в Риге, где метали банк, знали, «каков субчик поручик Смолин, как есть шулер и продувная бестия!». Поэтому, благодаря своим гвардейским связям или ещё чему, и наладился тайно ездить в Петроград, всё же в столице места побольше, сейчас он как раз туда и направляется. Жамин велел извозчику повернуть направо и ехать к штабу 12-й армии, куда мог пойти полковник Вяземский.

Он увидел Вяземского, когда тот проходил мимо охранявшего вход в штаб часового. Часовой встал во фрунт, прижал к груди винтовку, и Вяземский козырнул, шагнул на ступеньки и исчез в дверях. До него оставалось шагов тридцать.

– Поворачивай! – скомандовал Жамин извозчику и подумал: «Всё одно бумаги нет, и хрен с ним, меньше позору, коли откажут!»

Когда жизнь загоняла Жамина, он уходил в себя, и там самим собою и становился.

Извозчик уже понял, что его пассажир не имеет отношения к свадьбе, и стал ныть. Жамин плюнул, рассчитался и сошёл, до мостов через Двину было недалеко, всего-то через старый город.

«Ща приду и напишу рапорт, а коли будет артачиться, напомню про долг!» Он шёл по изгибающимся улочкам, краем глаза видел старые дома, которые с каждым разом ему всё больше и больше нравились, но он отгонял от себя эту укреплявшуюся симпатию, потому что знал, что не его это, не русское, не православное. Правда, иногда возникал вопрос: «Ну и што, люди-то и здесь живут наши, вон какой красавец храм отгрохали, и ещё строют!»

Это с ним, в нём, говорила Лаума. Раз уже было, что она спросила, что он будет делать, когда кончится война. Жамин не ждал, честно признаться, такого вопроса, поэтому растерялся, хохотнул, что для него было удивительно, и, как бы в шутку, произнёс:

– А заберу тебя с пасынком на Волгу!

Лаума серьёзно посмотрела и спросила:

– А где это, Волга?

Жамин прикусил язык, а потом на него долго и молча смотрела Серафима, она поддерживала двумя руками тяжёлый живот.

Когда он проходил через площадь, на которой находился самый большой в Риге собор, мимо проехал автомобиль с одним пассажиром, и в пассажире Жамин узнал жандармского ротмистра. Он не сразу подумал, куда может ехать ротмистр, но, когда увидел, что автомобиль повернул на набережную направо, его обдало холодком, не в отряд ли ротмистр наладился. Не часто, но раза два ротмистр уже приезжал, и всегда – когда в отряде был Смолин, как будто бы они заранее договаривались.

«А может, не к нам? – подумал Жамин и поймал себя на том, что мысль о внезапном приезде большого начальника всегда бывает тревожная, а тут нет! – А хорошо бы – к нам!»

Жамин ускорил шаг, пошёл переулками и вышел к казарме в тот момент, когда во дворе рядом с конюшней подхорунжий докладывал ротмистру. Жамин остановился, чтобы не мешать, а когда подхорунжий на вопрос ротмистра, где поручик, закончил ответом: «Не могу знать!», Жамин вышел так, что ротмистр его увидел и позвал.

– Вас я не буду спрашивать, где поручик, вы, скорее всего, тоже: «Не могу знать!..» – Ротмистр был ниже Жамина ростом, хотя и не слишком, но всё равно смотрел снизу вверх и огромным фуляром вытирал вспотевший лоб и под глазами.

– Никак нет, господин ротмистр, их высокоблагородие изволили отъехать в Петроград, сказывали, что суток на трое – пятеро.

Жамин видел, что его слова произвели на ротмистра впечатление, тот сжал кулаки, и Жамину показалось, что ротмистр точно так же, как кулаки, сжал и скулы, и глаза, и всё своё круглое, лысое лицо.

«Щас глазами меня застрелит!.. Закроет, откроет и застрелит!» – подумал он, и радость подкатила к самому горлу.

– Идёмте! – неожиданно сказал ротмистр и повернулся к казарме.

В канцелярии ротмистр, не говоря ни слова, разложил схему местности к западу от Риги и ткнул пальцем:

– Вот здесь встанете, двадцать вёрст… Между рекой Аа и Баби́тским озером, вот так, – ротмистр ребром ладони показал рубеж, – поперёк шоссе. На месте разберётесь… на всё про всё сутки…

Ротмистр повернулся и вышел, не дожидаясь уставного доклада. Жамин услышал, как ротмистр хлопнул дверью авто, достал свою схему, и в этот момент вошёл подхорунжий.

– Рр-шите, вашбродь? – спросил он и вытянулся у двери.

– Подойди! – не поднимая глаз, чтобы не выдать радости, сказал Жамин. Подхорунжий шагнул к столу. – На сборы, – Жамин достал часы, – короче, со сборами не мешкай, выдвигаемся утром… встанем здесь… завтра в полдень должны занять позицию… – И он показал на схеме рубеж, куда отряд должен был переместиться. – Выполняй!