Наступательная операция Западного фронта под командованием генерал-адъютанта Алексея Ермолаевича Эверта на Барановичи началась 19 июня 1916 года.

В декабре 1915 года в Шантильи́ союзники договорились о том, что все операции на всех фронтах будут проходить по единому скоординированному плану, другими словами – была достигнута договорённость начинать атаки одновременно на всех фронтах, не давая Германии и Австро-Венгрии возможности опомниться и перебрасывать свои войска и концентрировать их против какого-то одного противника. Работа русской Ставки целиком соответствовала достигнутым договорённостям, и общие положения плана весенне-летней кампании 1916 года были высочайше утверждены и разосланы директивой № 2017/806 от 11 апреля.

Но у противника тоже были планы.

2 мая австрийцы превосходящими силами атаковали 1-ю итальянскую армию в районе Тренти́но. Итальянцы не выдержали натиска, побежали и потребовали от русских досрочно начать наступление Юго-Западным фронтом против Австро-Венгрии.

К начальнику штаба русской армии генерал-адъютанту Михаилу Васильевичу Алексееву обратился лично главнокомандующий итальянской армией маршал граф Луиджи Кадорна: «Выражаю усердную просьбу ускорить во имя общих интересов начало наступления русской армии».

Через десять дней более категорично эта просьба была изложена итальянским военным агентом в России полковником Ромеи:

«Итальянская главная квартира самым энергичным образом настаивает на том, чтобы русская армия немедленно начала наступление на австрийском фронте, и утверждает, что нынешнее затишье в действиях русских армий создаёт весьма серьёзную опасность для союзников. Если энергичное наступление австрийцев против нас продолжится, то не только будет исключена всякая возможность наступления итальянцев на Изо́нцо, но в недалёком будущем предвидится необходимость для нас быть вынужденными оставить эту линию… Если Россия будет продолжать настаивать на том, что она в настоящее время не может перейти в решительное наступление, то необходимо, чтобы она, по крайней мере, теперь же произвела демонстративное наступление с целью удержать против себя силы австрийцев и оттянуть те силы, которые, вероятно, находятся в пути на итальянский фронт».

В дополнение к этому всему к российскому императору обратился король Италии, также выражая просьбу о помощи.

Поэтому генерал-адъютанту Брусилову пришлось начать наступление 22 мая, то есть раньше срока на десять дней. Через десять дней, по обещанию наштаверха Алексеева, его наступление непременно будет поддержано наступлением Западного фронта генерала Эверта из-под Молодечно-Крево на Вильно и Северного фронта генерала Куропаткина – также на Вильно, однако и Эверт и Куропаткин подвели – от наступления на Вильно они отказались.

И наштаверха подвёл.

Обидно было то, что, как доходило из Ставки, Алексеев без всяких возражений принял предложение Эверта, уже после того, как Брусилов начал наступление на Ковель, наступать не на Вильно, как было запланировано, якобы из-за дождей, которые ещё только могли пойти, а также неготовности одного из корпусов; хотя подготовка на театре военных действий была проведена отличная и войска Западного фронта укомплектовывались в первую очередь и сверх положенности.

И ещё он согласился с Эвертом начать наступление на неподготовленном участке на Барановичи с целью поддержать Брусилова, который уже и так гнал противника, другими словами, против австрийцев, то есть на второстепенном участке, то есть в никуда, в оперативно-стратегическую пустоту, якобы для того, чтобы защитить святую русскую землю и запинать германа и австрияка обратно в Польшу.

На самом деле Эверту просто было спокойнее воспользоваться успехом своего южного соседа генерала Брусилова, нежели рисковать самому да ещё в компании с таким же нерешительным и опасливым, как и он сам, северным соседом, генералом Куропаткиным.

За спиною Алексеева на всё это молчал главнокомандующий русской армией император Николай II.

А он всегда молчал.

И англо-французы подвели.

Когда Брусилов 22 мая приступил к артподготовке, союзники ещё только маневрировали резервами в виду линии фронта на реке Сомме и своё наступление начали только через месяц.

* * *

В ночь на 15 июля 22-й драгунский Воскресенский полк полковника Аркадия Ивановича Вяземского из резерва XXXV армейского корпуса генерал-лейтенанта Павла Антоновича Парчевского 4-й армии Западного фронта генерала от инфантерии Александра Францевича Рогозы заменил выводимый для пополнения накануне почти уничтоженный 217-й пехотный Ковровский полк полковника Николая Викторовича Поливанова.

Первое, что приказал Вяземский на новом месте, – замаскироваться самым тщательным образом.

Полк был поставлен в сухом месте на равнине. На ровном открытом пространстве между передовой противника и фронтом полка росли отдельные молодые берёзы, осины и кустарники. Перед передовой протекал Скробовский ручей – чуть шире канавы, – заросший по берегам высокими кустами. Перед германо-австрийцами протекала речка Се́рвеч. Расстояние между речкой и ручьём насчитывало от нескольких десятков и доходило до шести-семи сотен шагов. Поле между Сервечем и Скробовским ручьём было изрыто огромными воронками и загорожено колючей проволокой на колах до тридцати рядов. В тылу у полка росла обширная роща, вернее сказать, росла до начала боёв, а сейчас стояло то, что от неё осталось после трёх недель обстрелов германской тяжёлой артиллерией.

Командир ковровцев полковник Поливанов перед отбытием давал пояснения на схеме:

– Здесь и здесь немцы забетонировали два пулемёта. Мы не успели, а наши предшественники, не знаю, не озаботились, что ли, короче говоря, сведения по разведке самые скудные. Практически эти пулемёты простреливают весь фронт, мы под них и попали… забетонированы крепко, наша артиллерия не взяла их даже прямыми попаданиями. Это, в совокупности с тяжёлыми гаубицами, собственно, и есть причина того, что вы сейчас меня меняете. Знаю только, что за этой линией, то есть за речкой Сервеч, от озера, видите?..

Вяземский кивнул.

– …по восточным опушкам рощ проходит их вторая линия, недалеко, оборудованная так называемыми лисьими норами, впрочем, и в первой линии эти норы имеются. Когда мы начинаем стрелять, они прячут личный состав и пережидают там, поэтому, как только обстрел заканчивается, они сразу возвращаются на свои боевые номера. Потому как первая и вторая линии устроены друг от друга не слишком далеко, пока мы отстреляемся, а потом преодолеем проволоку, они пережидают и успевают… – Поливанов вздохнул и некоторое время молчал. – Так позавчера погиб весь мой четвёртый батальон, то есть степень их уязвимости очень низкая, а нашей, в связи с тридцать пятым приказом командующего армией, – очень высокая… Вот эту конфигурацию наши солдатики, – Поливанов снова на схеме показал место чуть севернее Дольного Скробова, которое двумя сходящимися на восток дорогами образовывало клин в русские позиции, – наши солдатики называют это место «Фердинандов нос», это на вашем левом фланге, там соседями архангелогородцы, вологодцы и галичане, они долбят Горное и Дольное Скробово, хотя, по сути, это одна деревня. Их подпирал двести двадцать шестой Пореченский полк шестьдесят седьмой пехотной дивизии, они тоже ходили на Скробово… – Поливанов перевёл дыхание, – и потеряли всех офицеров, в том числе и своего командира полковника Дмитриева. Так что особо на рожон лезть не советую, и… я не вижу перспектив, в плане соответствия требованиям тридцать пятого приказа продвинуться вперёд и закрепиться… без поддержки соседей и основательного порыва, плюс тяжёлая, хорошо пристрелянная артиллерия… Вы же днём этой местности не видели?

– Нет, – ответил Вяземский. – Только вечером, в сумерках…

– Ну и как?

Вяземский пожал плечами, он смотрел на схему и видел правоту Поливанова.

– Согласен с вами, Николай Викторович, но других приказов не поступало…

– Да, не поступало. – Поливанов закурил, его лицо, и без того бледное и изможденное от четырёх, а то и пяти суток без сна, в мерцающем свете воткнутого в бутылочное горлышко огарка свечи казалось свинцовым. – Думаю, что и не поступит… этот приказ, судя по тому, как он написан, даже не приказ, а приказ-директива, то есть надолго, до какой-нибудь следующей директивы… а обстановка развивается так, что… – Поливанов замолчал и с трудом сел на стул.

Александр Францевич Рогоза приказал за № 35: «Корпуса должны выполнять отдельные задачи по захвату небольших участков, но захваченное удержать во что бы то ни стало». Смысл приказа № 35 вытекал из самого названия и не требовал дополнительных пояснений. Среди солдат по этому поводу мелькало про «малые скачки».

Приказ № 35 ознаменовал третью попытку командующего 4-й армией, назначенного главным наступающим, взломать оборону противника, освободить Барановичи и…

– …Я не очень-то верю в такой метод. До истекшей секунды передо мной, а с сего момента перед вами будет пространство от сорока до шестисот шагов до передовой противника и четыре километра по фронту. Продвижение на двадцать или сто шагов вперёд и закрепление на завоёванной позиции ничего не даёт, кроме лишнего расхода людей, а причина одна – не подавлена артиллерия и пулемёты противника! Так что держитесь, Аркадий Иванович, и очень вам советую – на рожон не лезьте, авось поступит другой приказ… а там, знаете ли… Кстати, ночью они не стреляют, по крайней мере из тяжелых орудий, боятся, что засекут!

Поливанов договорил, кликнул денщика, и тот помог подняться сорокасемилетнему командиру полка.

С нижней ступеньки лестницы, ведущей из блиндажа, Поливанов обернулся:

– В светлое время дня даже не рыпайтесь!

Вяземский кивнул.

– И не принюхивайтесь!

– Уже принюхались! – улыбнулся ему на прощание Аркадий Иванович.

Ночью в разведку ходил Кудринский – сведения принёс интересные. Под утро доставили приказ об откомандировании поручика в гвардию, так что это было его последнее дело в составе 22-го драгунского Воскресенского полка, и по этому поводу офицерское собрание задумало устроить приличные проводы.

Утром № 4-й и 5-й эскадроны остались в передовых траншеях первой линии, остальные во второй, офицеры оставили за себя вахмистров и недавно пополнивших полк корнетов, а старый состав забрался в дальнюю, почти не тронутую обстрелами рощу.

Ночью прошёл сильный дождь, напитал землю, и парило, утром роща прогрелась, и было как в оранжерее.

– Не спится, няня, здесь так душно!.. – промурлыкал фон Мекк из «Евгения Онегина».

– Сопьёмся, милая, не бойся! – Дрок, как всегда, был быстр на реакцию, особенно когда шли приготовления к угощению с поводом.

– Как всё-таки, господа, однообразно на войне! – не обратил на Дрока никакого внимания фон Мекк. – Прошлый год провожали Введенского… куда делся? Хотя что тут сравнивать: Введенский и Кудринский?

Кудринский ещё находился в эскадроне и не подошёл, поэтому этих рассуждений фон Мекка не слышал.

– Действительно, тут нечего сравнивать… – Рейнгардт даже помотал головой. – Нашли кого вспомнить…

– Я бы, например, – сам с собою продолжал разглагольствовать фон Мекк, – когда бы мне довелось стать писателем, ни за что не взялся бы писать о войне…

– Кабы я была девица… – промурлыкал Дрок, не отрываясь от дела.

– Царица!.. – поправил его Рейнгардт, а доктор Курашвили поинтересовался:

– Что так?

Доктор возлежал на растянутом денщиками брезенте, собственно, этот брезент был не просто брезент, а офицерское собрание, который если его поднять и растянуть, то как раз получилась бы палатка, сто процентов демаскировавшая бы позицию полка.

– Скучно, дорогой мой Алексей Гивиевич! Ужасно скучно было бы писать о войне, я бы даже сказал, однообразно!

– Никогда не думал об этом! – удивился Курашвили. – Точнее, я бы сказал, никогда не думал об этом так! Сколько мы видели кругом героизма, самопожертвования, лучших человеческих качеств, которые могут проявиться только на войне! Правда ведь, господа? – Курашвили обвёл взглядом собрание, состоявшее из шести человек, включая отца Иллариона.

– Правда, конечно, правда… – начал было батюшка, но фон Мекк его перебил:

– Никогда не ожидал от вас, Алексей Гивиевич, такого несгибаемого пафоса… не ожидал, батенька, никак не ожидал…

Когда завязался этот разговор, у всех оживились взоры, кроме Дрока, он сосредоточенно руководил денщиками.

– Пафос тут ни при чём, Василий Карлович… – ответил доктор.

– А что «при чём»?

– А то, что в мирное время человек занят другими делами и ему незачем проявлять героизм…

– И хорошо! И пусть не проявляет, пусть лучше влюбляется, строит дома, наполняет их жизнью…

– Угощает друзей и угощается сам… – не отвлекаясь от дела, которым был занят, высказался Дрок.

– Вам бы только об водке, как не стыдно, Евгений Ильич!.. – недовольно парировал Василий Карлович.

– А об водке ни полслова… – Евгений Ильич выпучил глаза на своего денщика, который, раскладывая приборы, перепутал сторонами, куда положить вилку, а куда нож относительно тарелки во главе стола, предназначенной для именинника по случаю перевода – Серёжи Кудринского. – А что вы, собственно, имеете против?.. А вы не пейте!..

Фон Мекк недовольно фыркнул.

Отец Илларион слушал пикировку офицеров, посмеивался, а сам прикидывал, удобно ли ему будет сидеть на складном стульчике, их недавно мастеровитые люди полка изготовили два: один для командира, другой для него, потому что возлежать рядом с офицерами, будучи в рясе, было негоже. Но и сидеть на стульчике, когда рядом офицеры ели полулежа, тоже было как-то не очень. Вяземского сейчас с ними не было, и отец Илларион знал, что и не будет, поэтому он постоял со стульчиком, постоял, сложил, приставил к берёзке и просто сел и вытянул ноги, обутые в солдатские сапоги.

– Вот и правильно, батюшка, – не отвлекаясь от дела, высказался Евгений Ильич, – очень, я бы даже сказал, демократично.

В этот момент все услышали, что кто-то идёт через кусты, и посмотрели. К кампании пригнувшись вышёл Кудринский. Все стали подниматься, и даже Дрок поднялся с колен и показал денщикам, что они могут удалиться.

– А вот и наш именинник! – по-молодому вскочил батюшка. – Серёжа, милости просим! – раскрыл он объятия и пошёл навстречу поручику.

– Спасибо, батюшка, – ответил Серёжа, он был смущён всем происходящим и тем вниманием, которое ему уделяли офицеры. Смущён он, правда, был ещё и тем, что никуда переводиться уже не хотел, но, как шутил ротмистр Дрок, мол, напросилась баба на румяный… поцелуй… и куда ж теперь деваться.

– Ну вот, поручик, теперь вам придётся привыкать к «вашему высокоблагородию!»

Кудринский об этом даже не думал.

– Попрощались с эскадроном?

Должность командира № 6 эскадрона уже некоторое время была вакантна, и Кудринский, как командир первого взвода, одновременно исполнял её.

– Хочу вас поблагодарить, Евгений Ильич…

– Это за что же?

– Мне, особенно с учебной командой и охотниками, много помогает… помогал вахмистр вашего эскадрона Четвертаков Иннокентий…

– Да, его на всё хватает, я им тоже очень даже доволен, было бы у него грамоты побольше, можно было бы подать на него прапорщиком без отправки на учёбу…

– А он и так почти прапорщик практически! Только жалованья не получает… – Гвоздецкий, перед тем как усесться, отстёгивал дедовский егерский палаш.

– В общем – да! – ответил Дрок и посмотрел на отца Иллариона. – Благословите трапезу, батюшка!

Отец Илларион перекрестил накрытую на брезенте трапезу, прошептал короткую молитву, и ротмистр пригласил всех «к столу».

– Чёрт, вот только костра не развести, придётся есть холодное, да ещё всухомятку.

– Ну почему же, ротмистр, всухомятку? – Фон Мекк устроился на брезенте, глянул на часы, щёлкнул пальцами, и из кустов вышел его денщик с большой глубокой посудиной в руках и один из взводных его эскадрона с семью пустыми солдатскими котелками.

– Раздайте, ребята, и разлейте! – сказал им Василий Карлович и победным взором оглядел присутствующих. – Это наше, северное, курляндское блюдо, называется свекольник, едят холодным в жаркую погоду, только вот сметаны нет, пробуйте, господа.

Дрок, вытянув шею и не вставая с травы, заглянул в посудину денщика:

– Пахнет весьма привлекательно! Сладенькое! – Он посмотрел на ротмистра: – Как умудрились, ведь всё равно – варить! А говорите, война скучное дело…

– Ну, разве что! Мудрёно ли собрать сушняк, чтобы не дымил, и яму откопать поглубже… маленький скромный костерок развести всегда можно, вот и весь героизм…

– Ну, не скажите… – начал своё возражение Курашвили.

Разговор стал распадаться на группы.

– И воды в достатке…

– И воронки будь здоров…

– Ну, с водой, после того как Клешня показал польский способ сбора дождевой воды в немецкие каски, и вопроса бы не было…

– При таком-то количестве дождей…

– …Василий Карлович! Как я погляжу, – Курашвили обращался к фон Мекку, и к ним прислушивался отец Илларион, – хотя человек я и не военный, а столько немцы понаделали аэропланов – самолётов, говоря по-современному, – что на такой открытой местности человеку некуда деваться, не говоря уже про то, чтобы варить… это тоже героизм… у меня такое впечатление, что они вообще всё видят, что ничего невозможно скрыть… А вы – костерок! Разве не героизм? Пусть и маленький!

После этих слов офицеры вспомнили, как, выходя на позиции, перед тем как в сумерках занять траншеи ковровцев, они поэскадронно, повзводно распределились по рощам и столько нашли трупов русских солдат, разорванных и растерзанных артиллерийскими снарядами, прятавшихся от германской авиации и всё равно обнаруженных и уничтоженных в ходе давешних боёв. Санитарные команды действовали только ночью. Трупный запах, даже когда убитых уносили или тут же хоронили, всё равно оставался надолго, при жаре и влаге мёртвая плоть быстро разлагалась.

– Вообще-то это действует… – промолвил Гвоздецкий.

– Что действует, свекольник? – спросил его молчавший до этого Рейнгардт.

– Свекольник, Алексей Алексеевич, если он только начнёт действовать, вы это сразу увидите, да и почувствуете. – Дрок черпал ложкой уже по дну котелка и заедал необычный бордового цвета холодный суп краюхой ржаного хлеба.

– Нет, Евгений Ильич, это было бы слишком большим упрощением – про свекольник. Я имею в виду германскую авиацию и полное отсутствие нашей. Смотрите, мы ведь головы́ поднять не можем, – Гвоздецкий говорил тихо и смотрел на всех исподлобья, – сразу прилетает снаряд, костра развести не имеем права, нас тут же наказывает их артиллерия, они у нас видят всё, подозреваю, что они за ненадобностью и в разведку перестали ходить…

– Ползать, вы имеете в виду, – поддразнил его Дрок и с грохотом бросил облизанную ложку в пустой, гулкий котелок.

– Знаете, какое мнение, – пропустил мимо ушей его замечание Гвоздецкий, – имеет наш солдат по поводу «герма́на» и всех его технических новинок?

– Как не знать? – сказал Дрок и сел, поджав под себя по-турецки ноги. – А скажите! Может, вы имеете какие-нибудь другие сведения?

– Имею не имею, господа, а только мне приходится общаться с сапёрами из других частей, поэтому думаю, что… что-то имею…

– И что?

– Наши солдатики говорят, что немца побить невозможно…

– А что это за «солдатики»?

Дроку этот разговор не нравился, из общих рассуждений ни о чём, из простой пикировки с необидными издёвками разговор стал перемещаться в сторону конкретной темы, и он хотел найти повод его прекратить.

– Последние наборы: пятнадцатый год, нынешние…

– Так это разве солдаты? Это крестьяне, обмундированные в солдатскую форму, это же ведь «сено-солома», для них немец – это или бывший барский управляющий, то есть эконом, или аптекарь…

– Аптекари – жиды… – Рейнгардт доел и поставил пустой котелок.

– Больше – немцы! – поправил доктор Курашвили. – Хотя на слух нашего крестьянина фамилии у них одинаковые…

– А они и есть одинаковые, а немец, – продолжал Гвоздецкий, – это ещё и продавец швейных машинок и другого железного «товару», без которого сейчас наш крестьянин – ничто, а настоящей цены товару не знает, и думает, что его кругом ду́рят, а немец этот ещё и грамотный, и дочка его одеколонами пахнет, и нос воротит… и газы придумали немцы, аэроплан летает над головой нашего солдата немецкий… это он ещё про морские дела не знает, не ведает…

– Если он вообще знает, что такое море…

– Ну, про Черномора и тридцать трёх богатырей сейчас всякий знает…

– Благодаря Александру Сергеевичу…

– И ему, благословенному, тоже! Недаром же они поют «Из-за моря-окияна…».

– Мы отвлеклись, так что же ещё говорят наши солдатики про супостата? – спросил фон Мекк.

– …Работоспособный народ немцы. С Юго-Западного фронта доносятся слухи о том, что такого они там понастроили, такие блиндажи и «лисьи норы», да окошки, «а в окошках стёклы – настоящие», а блиндажи, офицерские, стены обоями «поклеены», а в ходах сообщения таблички прибиты, указатели, где какой полк, рота… скамейки для отдыха… даже клумбы с цветами, правда, это больше в тылу…

– Далеко ходить не надо, господа, у артиллеристов сильные бинокли, они в них видят, между прочим, ресторан и клуб в Городище, всего-то одиннадцать вёрст от нас… только достать нашими пушчонками не могут… А помните, кстати, в начале года на болоте под Ригой мы думали, на что это немец доски пилит?..

Офицеры помнили.

– Вот и пилят, чтобы тыл обустроить…

– Вполне вероятно! – согласился Гвоздецкий и продолжал: – Ещё говорят, что дисциплину «герма́н» понимает, мудрость имеет, другими словами, упрямый и лютый народ, и преимущество у них перед нами, русскими, во всём, а главное, в знании… Что они имеют в виду под «знаниями», мне неведомо…

– А это я вам легко объясню, – вступил в разговор доктор.

– Нуте-с! Сделайте милость! – Ротмистр Дрок был сегодня настроен наиболее критически и пропитан сарказмом, как бисквит старым аликанте, и уже понял, что этот разговор нельзя переменить, а можно только остановить, мнение Гвоздецкого и серой солдатской массы никак не согласовывалось с его офицерским оптимизмом.

– Немцы в большинстве своём – городские, по крайней мере, они выглядят так и ведут себя соответствующим образом, а наши…

– Деревня… – поддержал разговор подошедший Щербаков.

– Вы вовремя, – моментально переадресовал общее внимание на него Дрок.

– Что вовремя: поддержал разговор, явился к столу или принёс новости?..

– Сейчас, поручик, погодите с новостями, они не бывают добрыми по нынешним временам, поэтому немного их попридержите, и вы, доктор, не обессудьте, что перебил, потом доскажете… я вот хочу обратиться к нашему имениннику, а скажите, Серёжа, что вы будете делать, если объявят атаку?

– Пойду со всеми, – ни секунды не сомневаясь, ответил Кудринский.

– Нет, поручик, – вмешался Щербаков, – я поэтому и пришёл! Вас вызывает Аркадий Иванович…

Офицеры перестали жевать, даже поставили наполненные самогоном кружки, но придерживали их, чтобы на мягком брезенте не опрокинулись.

Щербаков продолжал:

– …Насколько мне известно, вам придётся исполнить полученный приказ немедленно и независимо ни от чего отбыть! Прямо сейчас!

Дрок и отец Илларион стали подниматься, остальные переглянулись и последовали за ними. Когда все поднялись, батюшка и Евгений Ильич посмотрели друг на друга, кивнули и, думая, что один другому уступил первенство, стали говорить одновременно.

– Ну что же, дорогой мой земляк… – сказал батюшка.

– Вот что, поручик… – начал ротмистр.

Получилось очень забавно, все заговорили разом, у всех отлегло на душе, потому что каждый сам себе задавал вопрос, который вслух произнёс ротмистр Дрок. Все понимали, что, хотя гвардия уже составила Особую армию, и та влилась в Юго-Западный фронт, и уже несёт первые потери в битве за Ковель, всё равно, пока Кудринский доберётся до штабов, пока получит всё необходимое, пока разыщет лейб-гвардии кирасирский его величества полк, пока его представят младшие офицеры офицерскому собранию, и так далее и тому подобное, глядишь, и война кончится, и славный стрелок и рубака Серёжа Кудринский, кавалер трёх орденов, дважды легко раненный, один раз контуженный, но ни одного разу более чем за год службы в полку не покинувший расположения и даже отказавшийся от отпуска, весьма возможно, что останется живой.

Но встреча была оборвана.

– Долгие проводы – горькие слёзы, идите, Серёжа, – за всех произнёс фон Мекк, чокнулся с соседями, выпил, занюхал ржаной краюхой и подал Кудринскому руку. Так же поступили и остальные, только молча. Отец Илларион обнял поручика и перекрестил.

Когда шорох листьев и травы под ногами Кудринского затих, обнаружилось, что все молчат.

Отец Илларион исподтишка поглядывал на офицеров.

– Скучное дело война, – вернулся к своей прежней мысли фон Мекк, – я бы даже сказал, грустное!

– Не унывайте, Василий Карлович, – произнёс Рейнгардт, хотя сам был мрачнее тучи.

– Уныние, Василий Карлович, – самый большой грех, – назидательно произнёс отец Илларион.

Щербаков и Дрок промолчали.

Позавчера полк получил приказ выдвинуться. Станция Вёски, рядом с которой полк квартировал весь последний месяц, отстояла от Городе́и на восток на расстоянии двух вёрст, поэтому, когда пришёл приказ занять позиции к северу от Дольного Скробова, сборы были не долгими, потому что обоз II разряда и всё лишнее оставили там, где стояли. Ещё по тому, как развивались события на Барановичском направлении, было понятно, что полк на одном месте долго находиться не будет, потери были так велики, что полки быстро истощались самое лучшее до размера батальонов и выводились в тыл для пополнения.

Поэтому на передовую прибыли налегке.

Первую ночь провели откапывая, подновляя и маскируя траншеи ковровцев, которые до них здесь почти все погибли всего лишь за четыре предыдущих дня. 14 июля германо-австрийцы предприняли контрнаступление с целью улучшить свое положение на участке Скробова силами трёх дивизий. После трёхчасовой артподготовки они атаковали русские позиции. Наступление на правом фланге не удалось вследствие русского заградительного огня и сильной контратаки, но на левом фланге были заняты все потерянные ранее траншеи, взято в плен 1500 русских солдат и офицеров и захвачено 11 пулемётов. Произведённые русскими войсками 15 июля две сильные контратаки были отбиты. Это и был тот самый левый фланг, где встал полк.

Серёжа крался, перебегая от куста к кусту, иногда полз, до начала ходов сообщений было ещё несколько десятков шагов, по привычке детства он искал глазами грибы, а думал про другое.

«А надо мне это?..»

Полк Вяземского воспринял его, и он воспринял полк. В его памяти уже давно перепуталась и почти стёрлась фамилия того поручика, которого они с Четвертаковым приняли из плена, то ли Смоляков, то ли Смоленков, или просто Смолин… С ним, вероятно, придётся встретиться, а Серёже этого очень не хотелось. Та единственная их такая случайная встреча была неприятно памятна, поэтому Кудринский даже не подумал, что, может быть, тот поручик уже убит и нет его ни в полку, ни на этом свете. Но сама мысль, если бы она пришла в голову, была бы очень нехорошая, почти предательская – желать человеку смерти, даже если он плохой. Сейчас Серёжа думал о том, кому он передаст винтовку с оптическим прицелом, он не расставался с нею до последнего предела, но придумать более, чем вернуть её Вяземскому, у него не получалось, хотя было ясно, что она должна перейти лучшему после него стрелку – Четвертакову, и это будет правильное решение, и чуть не сбил ногою тройню – из одного корня росли три подосиновика: одинаковые по росту и толщине ножки, с одинаковыми круглыми красными головками, точно что трое из ларца – и похожие с лица. Сережа присел и с сожалением вспомнил забытую им на войне детскую науку прийти в лес с «подачкой лесовику». Соседский объездчик, когда отправлял их со своей дочкой Машей в лес по грибы, всегда давал напёрсток какой-нибудь настойки умилостивить хозяина леса, чтобы грибы в глухой чаще не прятал.

«Надо было прихватить самогону, что ли, или полить прямо там! – подумал он, вспомнив. – Однако за это Дрок бы голову снёс! Пронести самогон мимо него какому-то лесовику! Немыслимое дело!»

Серёжа улыбнулся, он уже почти дошёл до ходов сообщений.

В ходах сообщений, выкопанных в полтора человеческих роста, Кудринский наконец распрямился. Попадавшие ему навстречу драгуны улыбались, в полку было известно о его переводе, и за него радовались.

Вяземский встретил поручика улыбкой и пригласил сесть.

– Ну что, Сергей Алексеевич, готовы?

– Готов, Аркадий Иванович… – вздохнул Кудринский.

– Ну, вот и славно, кому передадите винтовку, кто с ней совладает?

– Четвертаков…

– Очень хорошо, я так и думал, а бумаги эскадрона временно передайте Щербакову, ваши вещи?..

– В эскадроне…

Вяземский вытащил часы.

– Возвращайтесь ко мне с вашим багажом и бумагами, а я пока пошлю за Четвертаковым.

Когда через двадцать минут Кудринский вернулся, а за порогом его остался ожидать денщик с вещами, Четвертаков уже был у командира. Кудринский положил коробку с винтовкой на командирский стол.

– Ну что, други мои, славно вы воевали, от меня вам благодарность! А теперь прощайтесь… без чинов!

* * *

Впопыхах спешно подготавливаемая Барановичская операция с самого начала не задалась.

19 июня весь день грохотала артподготовка, но русские не смогли заранее выявить германскую артиллерию и пулемётные гнёзда, а потому подавить их. Взятые геройским натиском в первые три дня передовые австрийские и немецкие траншеи были отбиты, и положение почти восстановлено по всей линии фронта.

Полоса наступления русских полков была завалена трупами, запах разложения стоял над позициями и разносился ветрами до глубоких тылов.

Такими же неуспешными были последовавшие после первой волны наступления комбинированные удары в полосе 4-й армии и тоже положения не изменили.

Приказ № 35 стал началом третьего этапа наступательной операции на Барановичи.

Это уже была середина июля, жарило солнце, лили дожди, и били грозы.

* * *

– Давайте посмотрим ещё раз, что принёс Кудринский, и сравним с тем, что за прошедшие полдня донесли наблюдатели…

Офицеры смотрели на схему боевого участка.

– Кудринский полз вот так, поэтому отметил фрагменты обнаруженных им проволочных заграждений и края воронок, которые были у него справа и слева… – докладывал Щербаков. – Наблюдатели доносят чуть шире…

– В принципе совпадает со схемой, оставленной предшественниками… – промолвил фон Мекк.

– А по тылу, по их второй линии?.. – Дрок всматривался в обозначения в тылу противника. – Скудно, но приблизительно ясно, хотя бы относительно ходов сообщений…

– Я думаю, получится! – Поглядывая на карту, Рейнгардт мысленно повторял формулировку боевой задачи. – Важно будет ходы сообщения перекрыть…

– Это будет ваша задача! – разогнувшись от схемы, обратился к нему Вяземский.

– Если из штабов не поступит какого-нибудь глупого приказа… – пробормотал Дрок.

Вяземский посмотрел на него укоризненно, потому что в блиндаже собрались почти все офицеры полка, исключая тех, кто был на боевом дежурстве.

– Евгений Ильич, вы представление на Четвертакова написали?

– Да, Аркадий Иванович, написал!

– Передайте его Николаю Николаевичу.

– Уже!

Щербаков кивнул.

– Есть мнения относительно времени начала?..

Офицеры молчали.

– Ну что ж, если так, значит, в четыре пополудни…

– Или без четверти, или в четыре с четвертью, – высказался Дрок.

Несколько офицеров из пополнения удивлённо посмотрели на него, это были те, кто во время планирования на предстоящие сутки находились на постах на передовой.

– Поясните, Евгений Ильич!

– Поясняю: четыре пополудни – самое жаркое и утомительное время, наблюдатели пообедали и клюют носами, а мы не куранты, чтобы всё начинать в ноль-ноль, поэтому начнём или чуть раньше – на ноль-ноль у наблюдателей обостряется внимание, – или чуть позже!

– В четыре с четвертью! – объявил окончательное решение полковник Вяземский.

* * *

Прошедший месяц Кудринский и Четвертаков занимались подготовкой пополнения.

Ох, какое оно было тяжёлое, которое новое!

Особенно трудно было с рабочими из больших городов, они к победе в войне относились скептически и потому не хотели умирать, а также с набором из второго и третьего сроков из крестьян дальних губерний: тех, безнадёжно унывших, тянуло домой. С ними вёл разговоры отец Илларион, но они каким-то чудом учуяли в нём бывшего офицера и барина и относились недоверчиво. Рабочие держались сами по себе. Кудринский и Четвертаков стали выбирать только тех, в ком увидели спортивный азарт и злость, из них набрали два десятка охотников.

Сейчас охотники ползли вперёд, медленно, со скоростью черепахи, стараясь не высовываться над краями воронок, прокапывая между недалеко расположенными друг от друга воронками проходы, и делали всё, чтобы не быть замеченными наблюдателями из окопов и с возвышенностей. На воздушную разведку были решено не обращать внимания, потому что с ней всё равно ничего не поделаешь, просто, как только «заслышишь, што летить, ложися на раскоряку, будто ты мёртвый уже дня два!» Расчёт вёлся на то, что, пока разведка туда-сюда слетает, пока проявят плёнку и сравнят с прежней съёмкой, уже и ночь будет.

Охотников разбили на три команды по числу не заделанных ещё германцами пробитых в прошлых боях проходов.

В середине полз Четвертаков.

Во главе команд вызвались двое новеньких корнетов, Четвертаков на их просьбы согласился, согласился бы с таким выбором и Кудринский, потому что корнеты в гражданской жизни охотились на засидках, значит, имеют терпение и чуткий слух.

От Кудринского план на сегодняшний день утаили, другого выхода не нашли, чтобы поручик не застрял в полку. Мог бы и застрять, и полку от этого была бы только польза, но никто не хотел взять на себя ответственность на тот случай, если бы с поручиком что-то случилось. А так – скрылся в тылу в дальней роще, и – грех с души!

Когда он со всеми попрощался, то все с облегчением вздохнули.

Немцы не часто стреляли. Их бомбы и мины взрывались раз от раза, то тут, то там, иногда прилетали тяжёлые снаряды; короткими очередями, чтобы не засекли, палили из пулемётов, хотя уже не боялись, что демаскируют, потому что были уверены в крепости своего бетона, опробовано. Немцу было необходимо держать русских на расстоянии и уничтожать живую силу без соприкосновения. Такое положение позволяло им снимать части и укреплять другие фронты: на реке Сомме во Франции против англо-французов и под Ковелем, Брестом и Львовом против Юго-Западного фронта генерала Брусилова.

Стреляли, скорее всего, по кажущимся целям, потому что солнце ещё стояло высоко. После многих выпавших дождей плоский низкий горизонт парил, и над землёй волновались миражи, всё было неуверенно, зыбко, то ли куст, то ли за мёртвым приползли, то ли живые крадутся, наступают, стараясь остаться незамеченными…

Четвертаков полз через самую грязь, заглядывая на дно глубоких попутных воронок, его гимнастёрка и штаны пропитались жёлтой жижей, он только спасал мешок, впивавшийся в тело везде, где касался: с гранатами, пистолетами и обоймами, которые он с недавнего времени стал собирать на поле боя. Они, когда надо было врываться в траншеи противника, были удобнее, чем длинная трёхлинейка, а зарезать герма́на или австрияка можно и бебутом, и зубами порвать, а если в пистолете или револьвере кончались патроны, то можно и бросить, а с убитого офицера или унтера снять другой, следующий. Война сама подбрасывала и выбор, и оружие.

Медали и кресты оставил в обозе II разряда.

Иннокентий ориентировался по схеме, её скопировали грамотные корнеты со схемы Кудринского и других схем, имевшихся в штабе. Надо было засветло доползти до самых дальних, не отремонтированных ещё противником проходов, оставшихся от недавних боёв. Один такой выявил Кудринский, другие обнаружили наблюдатели. Чтобы не ремонтировали днём внаглую, по переднему краю противника постреливала 55-я артиллерийская бригада XXXV армейского корпуса.

Далеко на правом фланге работала артиллерия 46-й дивизии, которая прорывалась в районе Цирина.

Ближе, прямо против Городища, бились за сотню шагов продвижения вперёд гренадёры 1-й гренадёрской дивизии.

Южнее на Столовичи и Барановичи наседала 9-я пехотная дивизия X армейского корпуса.

Полоса наступления Западного фронта составляла до восьмидесяти километров.

́* * *

Иннокентий сунул лопатку чуть ниже гребня, медленно стащил в воронку немного песка, увидел, что до следующего, обозначенного Кудринским на схеме прохода надо проползти ещё шагов двадцать, но это будет сложно, потому что впереди была огромная, на все двадцать шагов, воронка, заваленная чуть присыпанными песком трупами. Иннокентий понял, что противник не смог за ночь убрать трупы в тыл и похоронить, а зловоние от них было так велико, а ветер уже сутки восточный, что, видимо, ночью они перетаскали мёртвых в эту воронку. И действительно, из воронки запах почти не шёл. Ночной дождь прибил и уплотнил насыпанный песок, покрывший человеческие тела ровным желтоватым слоем, сделав картину жуткой.

Иннокентий повернулся на спину и стал смотреть на солнце.

Солнце ярко светило в глаза с синего неба, иногда накрывая Иннокентия тенями плывущих прозрачных, полупрозрачных и совсем непрозрачных облаков.

«А вот как оно? – Иннокентий щурился, а когда солнце закрывалось очередным облаком, моргал, чтобы не слепнуть. – Бог-то, он где сидит, на солнце? А задницу не прижгёт?.. Или летит на облаке?.. А как облако распадётся, тогда как? И не страшно ему?»

Он услышал шорох и посмотрел перед собой, к нему полз корнет из соседней группы.

– Чё те, ваше благородие?

Корнет молча подполз и тоже повернулся на спину, и они стали смотреть на солнце и щуриться.

– Ты, ваше благородие, грамотный…

Корнет кивнул.

– Скажи, Бог сидит на солнце или летаит на о́блаках?

Корнет задумался, но молчал, но почему-то Иннокентий не почувствовал, что корнет считает его дураком.

– Мне мама тоже… да и папа, не говоря уже о бабушках и дедушках… рассказывали о Боженьке, что он на небе сидит и ножки к нам, людям, свесил, а я думал, а он нас, людей, сквозь пальцы рассматривает? Помнишь, как мы в детстве, когда на траве валялись, то небо рассматривали сквозь пальцы?

Иннокентий не помнил, но на всякий случай кивнул, мало ли в какую сторону грамотный корнет выведет разговор?

– А то, что Боженька на небе есть, никаких сомнений не было, просто думалось, рассматривает он нас или не рассматривает?

Корнет не успел ответить на собственный вопрос и вопрос Иннокентия, потому что прилетел германский снаряд и упал в ту, засыпанную трупами воронку и взрывом далеко разбросал куски человеческих тел. Что-то красно-бурое и тухлое упало на Иннокентия и корнета, разобрать было нельзя, попало на лицо, одежду, вытереть было нечем, и корнета стошнило. Иннокентий был вынужден дать ему воды из фляжки.

– Спасибо, вахмистр, – тяжело дыша, поблагодарил корнет и пытался проморгать слёзы.

– Ладно, про Божье, эт потом, а пока погляди… – И они поползли вверх к гребню воронки.

Иннокентий не пустил корнета вперёд, сам дополз, вынул ещё песка из гребня и позвал. Корнет подполз. В воронке, куда он сразу глянул, мертвые тела были разворошены. Снаряд попал в самый центр, нарушив веру в то, что «в одну воронку дважды не попадает», и в том месте, где он взорвался, было как в котле, в котором из костей, мяса и сухожилий варят мыло, а по краям ещё лежали целые тела, но песок с них слегка отряхнуло, обнажив и оживив лица и руки. Корнет зажал рот, а Иннокентий воткнул его лицом в песок.

– Нишкни, ваше благородие, – зашипел он, – не ко времени щас про нежности, охоло́нь и погляди вправо и влево от воронки, а вниз не гляди…

Корнет отжал голову, Иннокентий убрал руку, лицо у корнета было залеплено песком…

– Закрой глаза, ваше благородие… – сказал ему Иннокентий и, когда корнет закрыл, он то ли по-матерински, то ли по-отцовски стал дуть ему в брови и веки. – Проморгайся!

Взгляд у корнета был тяжёлый и то и дело соскальзывал в воронку, но Иннокентий показывал туда, куда было нужно, потому что надо было определить, где ждать немецких солдат с той стороны.

– Гляди, ваше благородие…

– Александром меня зовут… – глухо отозвался корнет.

– Так привычней, ваше благородие… Ты гляди, где снаряд упал, тама по первости, видать, стояли столбы с проволоками, ряда́ три, и разбросало их, а проволоку запутало, што твой налим жилку…

– Ты рыбак, что ли? – Корнет повернул к Иннокентию голову.

– Ща не об том, ваше благородие, хорошо, што уразумел… сам, што ли, рыбак? – И он повернулся к корнету.

– «Ща не об том», вахмистр, – ответил корнет.

Иннокентий аж хохотнул на такое нахальство корнета. Этот корнет, Александр Собакин, нравился Четвертакову с самого начала, московский студент, а руки грубые и сильные, взгляд дерзкий, но манеры уважительные к тем, кто старше по возрасту и больше знает. Сказывали, что семья его рабочая из какого-то московского железнодорожного депо, а сам Александр до всего дошёл своим умом. Судя по всему, так оно и было. Поручик Гвоздецкий прозвал его «щен», роста Собакин был невеликого, но ступни и кисти имел непропорционально большие.

– Верно баишь, ваше благородие, так я об чём гуторю, нам надоть понять эту проволоку, где и как она намотана, штобы, когда наши ночью приползут, чтобы не повисли на ей.

Корнет долго молча смотрел на хаос проволоки, которая напуталась на столбах и на которой висели вырванные разрывами из земли щербины прежних столбов.

– А как ты думаешь, вахмистр, приползёт немец ночью ремонтировать свои загородки?

– Непременно должон! – Четвертаков в этом не сомневался: во-первых, немец сбрасывал чужие трупы в воронки и забирал своих, а во-вторых… и он согласно кивнул.

– А почему?

– А потому, ежели мы ночью эту проволоку чик-чик, она и распадётся на́ стороны, и проход будет будьте-нате, поэтому ему надо на то, что осталось, ещё наплести-намотать, штобы плотно было, как заросли малины… как паутина…

– Что остаётся?

– Ждать, ваше благородие, боле ничего, тока подползти поближе, потому оставайся здесь, а я других погляжу…

– Ну, давай, ползи, я только думаю, что Боженька на облаке летит и не успевает разглядеть, чего он тут по образу и подобию своему натворил… На самом деле, это не Боженька натворил, а Сатана в образе человека…

– Так думаешь, ваше благородие?

– Так думаю!

– Значит, герма́н и австрияк – Сатана, так?

– Такой же, как и мы!

– Эка ты, ваше благородие, загнул, рази мы не за правду бьёмся?

Корнет помолчал, потом сказал:

– Думаю, нам придётся обойти эту братскую могилу… иди, а я останусь…

– Тока не высовывайся, всё дело спортишь…

– Нет, не буду…

Иннокентий повернул и пополз в обратную сторону.

«Чё такое набуровил корнет, герма́н не Сатана, а мы Сатана… дать бы ему в глаз… шоб не врал, а Боженька, видать, не на солнце сидит, горячо больно, а на облаках лётает, туда-сюда, потому в подробностях, чё на земле деется, не шибко разглядывает…»

Четвертаков по своим следам дополз до того места, откуда три группы разошлись по направлениям: за охотниками № 2-го эскадрона должен был идти сам фон Мекк, 3-го Рейнгардт, а от 6-го приполз Собакин собственной персоной и набрехал всякой ерунды. Ну, на то он и Собакин!

Группа фон Мекка нашла проход, очень удобный для прорыва, но слишком близко к передовой германцев, можно попасть под собственные снаряды, когда начнут обрабатывать передний край противника.

Рейнгардт вышел на сплошную проволоку и упёрся в неё, отчаянно матерясь свистящим шепотом. Четвертаков, пока осматривал места, через которые ползал, нашёл подходящее и повёл Рейнгардта за собой. Место было недалеко от той воронки, рядом с которой засел корнет, и рядом с ним собирались охотники № 6-го эскадрона.

Солнце заходило, было самое опасное время для русских, с западной стороны всё было видно очень чётко. Все залегли и затихли.

Четвертаков снова смотрел на небо.

– Чё-та я, корнет, не поня́л тебя, кто из нас Сатана…

– Никто из нас не Сатана!

– А как же тогда? Кто войну затеял? Кто стока людишек навалял, детей осиротил, баб без мужиков оставил?..

– Сложный этот вопрос, вахмистр, боюсь, не поймёшь… ты сколько на войне?

«Сопляк!» – подумал про корнета Четвертаков, но ответил:

– С первого дня!

– Вот видишь, с первого дня, а за что воюешь?

– Как за что? Все воюют, и я воюю…

– А все за что воюют?

– Все – они и есть все! За царя все воюют!

– В том-то и дело, что за царя, а твои какие интересы, чего тебе не хватало?

Четвертаков не ответил, корнет что-то продолжал сипеть, а Иннокентий вспомнил такой же разговор в вагоне, когда подъезжал к Иркутску и в его купе оказался долговязый Петрович, а потом он с этим Петровичем встретился в рижском госпитале, и вдруг его как обожгло, потому что он вспомнил, как под Ригой на станции его били жандармы и допрашивал злой ротмистр только за то, что у него была какая-то газета, даже не газета, а бог весть что, что сунул ему Петрович на раскурку.

– А офицера́ за што воюют, вот ты, к примеру?..

– Я, к примеру, воюю, чтобы война скорее кончилась и чтобы цари нами больше не управляли и не посылали на войну…

Иннокентий отказывался понимать корнета, хотя какой он корнет. И он вспомнил Кудринского, когда тот ещё был корнетом, как тот воевал, сначала неумело, а потом лихо… Кудринский быстро набрал опыта, и любо-дорого было смотреть, как он ползал перед позициями и щёлкал из винтовки с трубочкой немцев, как только даже не голова, а одна только тулья фуражки или пик шлема мелькали над бруствером: спокойно так, раз, щёлк, и в том месте, куда улетала пуля, начиналась суета, значит, попал и убитого оттаскивают, а все начинают палить так, что надо уносить ноги, потому как в это место сразу прилетали немецкие мины. Кудринский уползал, он никогда не стрелял из траншей, а всегда из-за какого-нибудь укрытия, где никого не было. Впрочем, так же поступали и немцы, они тоже многих русских подлавливали в такие же трубочки-прицелы.

– Вот поэтому надо, чтобы эта война скорее кончилась, поверь, что немец – такой же, как ты, крестьянин или рабочий…

«Я охотник, а не крестьянин… или рабочий!» – подумал Иннокентий, он снова стал слушать, уже стемнело, но вместо голоса Собакина услышал шорохи с той стороны.

– Цыц! Нишкни, ваше благородие, кажись, началось!

Оба замолчали и стали слушать.

С той стороны из темноты доносились звуки и шорохи, из которых Иннокентию стало понятно, что немцы ползут к своим проволокам. Видимо, это было не слишком опытное пополнение, потому что то звякали ножницы, то ременная скоба об цевьё немецкой штурмовой винтовки, то ещё что об что.

– Ползут! – прошептал Четвертаков. – Давай всех сюда!

Корнет отполз, Четвертаков стал готовиться: на засохшую грязью гимнастёрку он надел в лямки сидор с оружием, предварительно достав два пистолета и две гранаты, засунул по карманам и за поясницу под плотно подогнанный ремень и затих.

Было темно, как в пещере, а по ве́рху, Иннокентий это знал точно, ветер нёс грозовые тучи, полные воды.

Вдалеке справа и слева вспыхивали зарницы, то ли пушки стреляли, то ли молнии пробивались до земли, земля подрагивала.

Когда все собрались на подъёме из воронки, Кешка шёпотом скомандовал:

– Пошли!

В своей команде он был уверен, сам учил и проверял, кто, как готовится к разведке, к бою, как подгоняют одежду и амуницию, чтобы ничего в бою не потерять и чтобы ничего случайно не зацепилось и не стрельнуло.

Поползли наверх из воронки, доползли до гребня и стали забирать по окружности, чтобы не увязнуть среди трупов.

Немец возился у проволоки, и это было слышно; сколько их было, было не видно, но скорее всего, человек пять-шесть, и они были заняты делом. Кешка был уверен, что за полдня, пока ползал он и его люди по воронкам, немец их не обнаружил. Аэропланы не летали из-за сильного ветра, а после ужина из германских окопов даже почти не стреляли.

Перед тем как броситься, залегли.

Глаза давно привыкли к темноте, и шестеро германцев стали возиться у проволоки и отчётливо обнаружились. До них было шагов пять-шесть, самых опасных, если себя выдать. Корнет прилип рядом, Кешка затаил дыхание и слушал, не сопит ли корнет, чтобы знать на будущее, но корнет не сопел.

«Хорошо, – подумал Кешка, – можа, Кудринскому будет подходящая замена!» Он тронул корнета локтем и пополз, первого немца завалил под колени и сразу перерезал ему горло, тот не вякнул, корнет барахтался с другим, и Кешка ткнул бебутом сбоку в шею, и немец затих, только корнет зажал немцу рот, чтобы громко не хрипел, остальных задавили крепкими крестьянскими руками. Дальше путь был свободен.

По переднему краю противника ударила артиллерия.

Ещё до выхода, когда готовились, офицеры во главе с Вяземским нашли высокое место и некоторое время наблюдали за передним краем, нашли ориентир и договорились, что по сигналу штурмовых групп в оговорённый час артиллерия откроет огонь по германскому переднему краю.

Разобравшись с немцами-ремонтниками, поползли к ориентиру и остановились.

Обстрел длился час, эскадроны под прикрытием огня 35-го артдивизиона быстро дошли, преодолели расстояние до первой линии траншей, достигли передовой, и огонь прекратился.

Кешка и охотники встали на краю траншеи и замерли, ещё в ушах звенела канонада. Рейнгардт распределил свой эскадрон, и они ушли вперёд по ходам сообщений со второй линией и перекрыли. После последнего залпа в небо от своих взвилась острая игла, лопнула в вышине, и вся местность осветилась серебряным светом. Кешка такое видел только в полнолуние зимой, когда светила луна и ей в ответ серебром отражал снег. Такое же Кешка уже видал и на войне, но осветительные ракеты на парашютах стали присылать в войска недавно. Когда полк стоял в резерве в Вёсках, то всё происходило далеко, освещали линию фронта, но видать было за несколько десятков вёрст, и даже поначалу было непонятно, что это.

Сразу за первой в небо взвилась вторая, третья ракета, потом ещё несколько, и стало как колдун всё помазал серебряной краской, и чёрные длинные тени медленно укорачивались, когда ракеты опускались и гасли, а вместо них взмывали следующие.

Немцы полезли из чёрной стенки траншеи из-под бруствера чёрными тенями из ниоткуда, из-под земли, из своих «лисьих нор», и 22-й драгунский Воскресенский без одного эскадрона, оставшегося в резерве, бросился на них.

Осветительные ракеты всё взмывали и взмывали.

Пропал из виду корнет, Кешка спрыгнул, прямо перед ним копошились люди, и Кешка через их головы бросил гранату туда, откуда они выходили. Граната долго не взрывалась. Кешке показалось, что очень долго, так долго ещё не было, чтобы граната не взрывалась. Из норы на него лезли люди в полной амуниции, всё было, как разъяснял Вяземский, это были офицеры и солдаты, которые, когда начался обстрел, ушли в глубину и спрятались. Но Кешка знал, чем отличаются от настоящих эти «лисьи норы» – у этих был один выход.

Ловушка.

На этом и был расчёт боя – загнать артобстрелом немца в норы и уничтожить на выходе.

В тот момент, когда над полосой наступления полка взвились осветительные ракеты, на левом фланге начали наступать архангелогородцы и галичане на «Фердинандов нос». Нос царя болгар Фердинанда, вступившего в войну против России на стороне Германии и Австро-Венгрии, не давал покоя русским, и каждый малейший выступ линии фронта, что в одну, что в другую сторону, они называли «Фердинандовым носом». Немцы выступ у деревни Скробово называли «Лесной нос», и было огромное желание щёлкнуть упорного немца по этому носу.

Очередная вспышка поддержала угасавшую ракету прямо над Кешкой, и он увидел, что стоит фон Мекк на краю траншеи с пистолетом и выцеливает, в кого стрелять. Граната всё же взорвалась, немцы лезли из норы, на выходе сгустилась давка, Кешка стоял немного сбоку и видел, как из ставшего после взрыва тёмным прохода выскочили два офицера. В одного, Кешка это видел непонятно каким зрением, выстрелил фон Мекк, офицер зашатался, ракета осветила Доброконя тоже уже внизу, он палил из ружья-пулемёта Мадсена в упор, в этот момент у второго немецкого офицера в руках взорвалась граната. В небе что-то грянуло громче, чем артиллерийский снаряд, всё осветилось ярче, чем от ракеты, и на землю обрушился ливень.

* * *

Тела своих погибших и раненых разыскивали в темноте и вытаскивали до утра, и всех несли мимо отца Иллариона.

Полковник Вяземский после боя сразу был вызван в штаб дивизии.

На той поляне, где накануне провожали в гвардию поручика Кудринского, лежали убитые драгуны полка и отдельно ротмистр фон Мекк и два молодых корнета.

Отец Илларион украдкой вытирал слёзы, дымил кадилом и отпевал погибших драгун числом двадцать три, и среди них унтер-офицера Ивана Ефимовича Доброконя.

В этот момент полк в захваченной передовой линии немцев и ближнем тылу накрыла тяжёлая германская артиллерия.