Глава 1

Сашик огляделся – его коллеги по кабинету, четверо японцев и один русский, молча сидели за столами, и каждый занимался своим делом: кто писал, кто листал бумаги, кто щёлкал костяшками счёт. Никому ни до кого не было дела.

Коллеги-японцы работали как машины и обедали здесь же, на месте, принося с собой аккуратные деревянные коробочки с едой. Ровно в шесть вечера они снимали нарукавники, перекладывали бумаги в стопки, сдвигали их ровно на углы столов, дружно поднимались и со словами «Саёнара, Саша-сан» и «Саёнара, Вася-сан» покидали кабинет.

Сашику нравилось смотреть на них, они напоминали ему детский сад, куда мама водила его с трёх лет. Там воспитатели говорили детям: «Ну-ка, детки, дружно встанем и скажем нашему повару спа-си-бо!» Детишки разом вставали, шумно сдвигали ножками маленькие стульчики и под взмах руки воспитательницы набирали в лёгкие воздух и громко говорили:

– Спа-си-бо, Пелагея Петровна, за ваш вкусный обед!

Первые и последние слова у них начинались и заканчивались не всегда одновременно, но трудное «Пелагея Петровна» дети выкрикивали так старательно, что это звучало очень ясно и чётко, и даже «р» они чаще всего произносили правильно. Когда воспитатели это поняли, они превратили «Пелагею Петровну» в упражнение для тех, кто неисправимо картавил.

Сашик ещё раз посмотрел по сторонам, все были заняты делом. Рабочий день только начался, японцы старательно корпели, а пожилой Василий Корнеевич, второй русский в их комнате, задумчиво выставлял «флажки» на своем арифмометре.

Сашик подошёл к распахнутому настежь окну, под которым стояла тумбочка с телефоном; за окном шумела листва и улица, – с одной стороны, это мешало, а с другой – в кабинете его никто не услышит.

Он набрал 107, в трубке немного пошуршало, потом загудело, и женский голос ответил:

– Алло! Городская справочная! Слушаю вас!

– Доброе утро, девушка! – Сашик говорил приглушённым голосом. – Будьте любезны, подскажите, пожалуйста, где можно купить кружева?

– Кружева? – Голос справочной удивлённо замолчал. – Вам какие кружева?

Сашик чувствовал лёгкое волнение, ему ещё ни разу не приходилось знакомиться по телефону, и он вздохнул:

– Мне красивые кружева, ну, например, ришелье, такие как у вас сегодня на воротничке и манжетах!..

– ???

– …На вас сегодня очень красивые кружева, на воротничке и манжетах, и они очень идут и вам, и к вашему голубому в розовый цветочек платью с желтыми листиками! – Сашик выпалил это скороговоркой и замолчал.

«Всё, сейчас пошлет к чёрту», – подумал он.

Неожиданно голос справочной ответил мягко:

– Вам понравилось?

– Да, очень, и я хотел бы увидеть это ещё раз.

– Если вы хотите увидеть это ещё раз, то для кого вам тогда покупать кружева?

Сашик растерялся и снова выпалил:

– Мы с вами соседи, я живу недалеко от вашей телефонной станции, городской, в смысле, там, где вы работаете, и сегодня утром я видел, как вы шли на работу… в кружевах…

– А откуда вы знаете, что это я?

Надо было врать.

– Я слышал, как вы по пути разговаривали, и сейчас по телефону узнал ваш голос.

– Молодой человек, вы, по-моему, хулиганите. Я на работе, и вам придётся освободить линию.

– Подождите минуточку, мне действительно хочется ещё раз взглянуть на ваши кружева. Вы во сколько заканчиваете работу? Могу я вас встретить?

Справочная помолчала.

– Ну если вы так хорошо всё знаете, то встретьте!

В трубке щёлкнуло и часто загудело, Сашик положил её на рычаги и вытер о брюки вспотевшую ладонь. Секунду постояв, он развернулся идти на своё место, но тут же встретился с укоризненным взглядом Василия Корнеевича, тот оторвался от арифмометра и, слегка поджав губы, смотрел на него поверх круглых очков. Сашик в раздражении прошагал мимо его стола. «Чего ему нужно? Нарожал четырёх дочерей, а я здесь при чём? А ни при чём!» Он обернулся и в упор посмотрел на Василия Корнеевича, но тот уже сидел отвернувшись.

Рабочий день наконец закончился.

Минута в минуту японцы дружно зашевелились, встали со своих мест, сняли нарукавники, уложили стопки документов на края столов и потянулись к выходу со своим обычным «Саёнара, Саша-сан! Саёнара, Вася-сан!».

Сашику торопиться было некуда – смена телефонистки Мурочки заканчивалась в восемь, то есть ещё только через два часа, по крайней мере, так сказал Лапищев.

– Своя нора! Своя нора! – передразнил японцев Василий Корнеевич, но с места не тронулся.

Хозяева японских фирм, в том числе и той, в которой работал Сашик, поощряли, когда сотрудники-неяпонцы хотя бы немного задерживались и уходили позже своих японских коллег, они это расценивали как уважение к себе, нации-победителю, нации – хозяину Маньчжурии. Поэтому русские сотрудники, как бы приняв это неписаное правило, приходили на работу немного раньше, а уходили немного позже.

Коллега Сашика Василий Корнеевич, которого японцы называли Вася-сан, всегда выжидал несколько минут и только тогда уходил. Японцы относились к нему с почтением, как к убелённому сединами старцу, но платили мало, поэтому он подрабатывал у своего знакомого, у какого-то русского строительного подрядчика, он что-то ему чертил, что-то рассчитывал, и это давало Василию Корнеевичу дополнительный доход на содержание большой семьи. Он по-дружески предложил подрабатывать и Сашику, мол, хозяин согласится, «потому что ему надо вести переговоры с японскими заказчиками, и тут пригодился бы японский язык», которым Сашик уже достаточно овладел, но Сашик отказался. Он давно заметил, что старик проявлял к нему симпатию, как бы по-родственному, но старался не обращать на это внимания.

Василий Корнеевич был «построечником», старым кавэжэдинцем, он приехал в Маньчжурию ещё в 1902 году, работал на строительстве станций в полосе отчуждения, потом в Управлении дороги до тех пор, пока КВЖД не перешла под советско-китайское управление. Он не был эмигрантом в строгом смысле этого слова, но советского гражданства тогда не принял и с дороги был уволен. На работу его взяли только после 1932 года, когда Квантунская армия заняла Маньчжурию, в эту самую транспортную фирму, осуществлявшую подвоз материалов на японские строительные объекты.

Чем-то он напоминал Сашику Лапищева – тоже из мастеровых.

Прошлым летом Сашик видел его и всю его семью на левом берегу Сунгари. Он подошёл к расположившемуся на песке семейству, поздоровался, они обменялись несколькими вежливыми фразами, и Сашик ушёл, не заметив, как при их коротком разговоре зарделась одна из дочерей Василия Корнеевича. А Василий Корнеевич это заметил.

Сашик досиживал за своим рабочим столом, не вникая в содержание, перебирал бумаги и случайно посмотрел в сторону Василия Корнеевича. Тот сидел и в упор глядел на него, потом тяжело вздохнул, снял нарукавники, спрятал их в ящик, встал, поклонился на японский манер и сказал:

– «Своя нора», Саша-сан!

Сашик привстал и вежливо поклонился, а после его ухода облегчённо вздохнул: «Тяжело старику, четыре дочери, и никто замуж не берёт. Надо бы и пособолезновать! Однако сам виноват – держит их в чёрном теле».

Тогда, на сунгарийском пляже, девушки, дочери Василия Корнеевича, сидели на большой подстилке в лёгких и коротких, но все же платьях, поджав и закрыв ими колени, так и сидели – четыре по углам. Сашик отошёл от них и устремился к своей расположившейся в нескольких сотнях метров компании. Компания была большая, человек пятнадцать или двадцать, и юноши, и девушки в купальных костюмах, загорелые, спортивные. Смех, игры, плавание наперегонки или «на силу» – против течения; волейбол. Многих своих друзей он знал с детства, а с кем-то познакомился уже в институте. В прибойном песке у них всегда были зарыты для охлаждения несколько бутылок пива и лимонада, и никаких подстилок – из воды и сразу на обжигающий песок.

Сашик вспомнил ту встречу с семейством Василия Корнеевича, но это воспоминание как пришло в голову, так и ушло.

«Мура, Мурочка! Узнать бы ещё! И правда, что ли, в кружевном воротничке и манжетах? А может, ещё и в носочках? Кружевных!»

Выйдя из конторы, он сразу оказался в горячем мареве городского воздуха. Несмотря на вечернее время и близость Сунгари, прохлады не было. Мимо, обдавая прохожих запахом пота, бежали рикши, пыхтели выхлопными газами автомобили, автобусы и грузовики. «Сейчас бы в городской сад или на пляж», – мелькнуло в голове у Сашика, но никак нельзя, надо было идти как раз в обратную сторону, через пахнущую окалиной железную дорогу в Новый город, где располагалась телефонная станция.

Он посмотрел на часы – ещё почти два часа надо куда-то себя девать.

Он прошёл мимо Софийской церкви и вошёл в длинные ряды Южного базара, здесь духота и запахи от китайских жаровен обдали его с новой силой.

«Нет! Я так не выдержу! – И тут в его голове возникла спасительная мысль: – Пойду-ка я проверю метку! А там, если все будет удачно, – и свою поставлю». Уверенным шагом он пересек рыночные ряды и по Новогородней улице направился к набережной. «Время ещё есть!»

Минут через десять он был уже на набережной Сунгари. Народу там было много, по узкому тротуару вдоль балюстрады гуляли искавшие прохлады люди. Лодок под набережной практически не было, почти все они виднелись на противоположном пологом берегу, где у воды отдыхала, наверное, половина города.

«Одна половина на набережной, другая – на том берегу! А кто же тогда в городе?»

Он прошёл до красивого деревянного киоска, стоявшего на середине тротуара и как будто бы срисованного с билибинских акварелей, взял бутылку прохладной, вытащенной продавцом изо льда сельтерской и присел на лавке. С лавки просматривался каменный столбик балюстрады, второй справа от спуска к воде, – метки на нём не было.

«Значит, моя очередь, если Мурочка не подведёт!»

Толпа на набережной была плотная, Сашик, не различая лиц, смотрел на людской поток и вдруг увидел Веру. Она медленно двигалась в толпе, облизывая мороженое, рядом с ней шёл Коити Кэндзи и что-то вполнаклона говорил ей. Верочка внимательно слушала, иногда кивала, совсем как взрослая, Сашик поискал глазами в толпе и увидел в нескольких шагах впереди Веры стайку её школьных подружек. Первое, что пришло ему в голову, – это то, что Верочке здорово влетит от матери, если она узнает, что та без Сони, без старшей сестры, пошла на набережную. И тут же пришла другая мысль: «А что тут делает Коити, рядом с Верой?»

Эта мысль почему-то показалась ему неприятной.

Он вспомнил тот зимний вечер уже больше двух лет назад, когда они с Соней в антракте на концерте певца Вертинского пили кофе в буфете Железнодорожного собрания и Соня, тихонечко подтолкнув Сашика локтем, показала на стоявшего со стаканом фруктовой воды молодого симпатичного японца. Тот в задумчивости мурлыкал под нос мелодию, которая перед самым антрактом последняя прозвучала со сцены. Это выглядело комично, и Сонечка, большая выдумщица, подошла к японцу со спины и в унисон, только чуть громче, чем он, стала напевать ту же мелодию. Японец сначала замолчал, потом стал крутить головой и наконец обернулся. Соня засмеялась, а японец застыл со стаканом в руке, неловко поклонился, и вода из его стакана выплеснулась на пол между ним и Соней. Ситуация из смешной превратилась в неловкую, и тут уже смутилась Соня. Так они ещё несколько секунд стояли друг против друга, Сашик понял, что надо идти на выручку, и подошёл с извинениями. Наверное, вся кровь, которая в этот момент текла в жилах японца, бросилась ему в лицо. Его матовая кожа стала тёмной, он отставил руку со стаканом в сторону и, не зная, к кому обращаться, быстро-быстро заговорил:

– Что вы, что вы! Я сам виноват! Я был такой неловкий! Хорошо, что не пролил воду на платье вашей… прекрасной девушки! Дамы! – Японец покраснел ещё больше: – Я так люблю русскую музыку, что задумался и, наверное, сделал что-то не так! Я, наверное, слишком громко пел? Вы меня простите, пожалуйста! Сумимасэн!

Японец говорил горячо, быстро и очень хорошо по-русски, и неловкость стала проходить.

– Александр Адельберг, – представился Сашик и представил Соню: – Софья Николаевна Ларсен.

– Соня, – представилась она и подала японцу руку.

– Коити Кэндзи, – представился японец.

Сашик и Соня кофе, а японец свою воду допивали уже втроём.

После концерта Коити Кэндзи нашёл Сашика и Соню в гардеробе и пригласил их на неделе посетить японский ресторан.

* * *

Коити так медленно шёл в толпе и был настолько занят разговором с Сониной сестрой Верой, что ни он, ни она не заметили сидевшего от них в двух шагах Сашика.

«Странно, – подумал Сашик, – странно для офицера разведки не видеть ничего вокруг себя. Наверное, сильно увлечён».

Он посмотрел на часы. Пора было идти.

До телефонной станции Сашик добирался не торопясь. По дороге он купил букетик полевых цветов и обдумывал, как и с чего начать разговор с Мурой. Эту Муру, телефонистку с городской станции, ему «подвесил» Лапищев, он так и сказал: «Александр, вы извините, что я вам подвешиваю эту девушку, но она нам очень нужна…» Сашик его спросил, что за девушка, но Лапищев ответил туманно, мол, живёт одна, родители с младшим братом переехали в Шанхай, спасая того от японской мобилизации; работает в справочной службе городской харбинской телефонной станции и может оказаться очень полезной. Ещё он сказал, что поскольку «в личном плане» Сашик «свободен», то ему и поручается «заняться ею, мол, больше некому: с ней надо познакомиться, выяснить её настроения, в том числе и политические, а после этого Сашик «передаст» её, то есть познакомит с кем-нибудь из «своих друзей», каких «друзей» – Лапищев не уточнил.

Разговор об этой девушке случился ещё зимой.

Он встал недалеко от парадного подъезда телефонной станции и стал ожидать восьми часов. Он только не был уверен в том, что она выйдет именно через этот подъезд, мало ли на станции может оказаться других служебных выходов и подъездов. Он нарушил рекомендацию Лапищева в дни смены Муры несколько раз дождаться её выхода, чтобы убедиться, что она выходит именно здесь.

Несмотря на ранний вечер, народу на улице было немного, и Сашик со своей бутоньеркой был заметен, и это его смущало. Он держал в руках хорошенький букетик: маленькие фиолетовые, сиреневые и жёлтые цветочки и зелёные острые стрелки какой-то декоративной травы. Показать бы маме, она бы быстро разобрала, что это за цветы и как их надо ставить в воду, чтобы букетик стоял долго, но как раз с мамой Сашику хотелось встретиться сейчас меньше всего. Телефонная станция располагалась всего лишь в нескольких кварталах от его дома, и мама часто прогуливалась здесь в это время, поскольку рядом находится огромный Чуринский магазин. Если она его увидит, стоящего с цветами на тротуаре и явно кого-то ждущего, будет много вопросов.

«В личном плане свободен», – крутилось в голове сказанное тогда Лапищевым. – Наверняка он имел в виду Соню! Соня мне как сестра! И при чём тут мама?»

Он познакомил маму с Соней в позапрошлом году. Она благоволила к этой молодой, красивой и талантливой девушке, но поджимала слегка губу, ей не очень нравилось увлечение Сони «характерными» танцами, а с классическим балетом в Харбине было трудно выжить. Покойный Сонин папа был унтер-офицером и умер от ран, а Сонина мама, дворянка до замужества, работала модисткой в шляпном салоне мадам Арцишевской, что на Китайской улице. Сашика мало волновали эти «древние» условности, но мама продолжала им следовать. Папа ко всему этому относился спокойно, а старик Тельнов Сонечку просто обожал. Мама почему-то думала, что Сашик может жениться на Соне, а она хотела, чтобы он составил хорошую партию. В Харбине на это уже было трудно рассчитывать, людей их круга осталось совсем немного, и большинство были или бедны, или находились в разных политических лагерях и конфликтовали друг с другом.

Молодёжь относилась к этому безразлично.

Но мама! По её представлениям, её сын должен был вести себя соответственно, она прямо этого не говорила, но подтекст был такой: «Дотронулся – женись. Девушек любого звания обижать нельзя».

«Сумбур! У мамы в голове – сумбур! И при чём тут Соня?»

Сашик ни на ком жениться не собирался, думая об этом, он вспомнил, как несколько часов назад на набережной увидел с Сониной сестрой Верой Коити Кэндзи, и поёжился, – почему-то ему это было неприятно.

Он огляделся.

Он стоял рядом с большой тумбой, обклеенной рекламными афишами, а около тумбы стояла девушка и как будто внимательно её разглядывала. Сашик тряхнул головой – вот же она, Мура: среднего роста, шатенка, крупные пышные локоны, голубое платье в розовый цветочек с жёлтыми листиками и белые кружева ришелье на воротничке и манжетах; в туфельках, но без носочков.

Сашик сделал к ней шаг:

– Мура! Это ведь вы?

Девушка на него посмотрела, развернулась на каблуках и медленно пошла в сторону Чуринского магазина.

«Да нет же – она!» – подумал Сашик и уверенно шагнул за ней. Девушка шла медленно, покачивала висящей на локте сумочкой, Сашик решил не торопиться, так они прошли несколько шагов, она чуть впереди, он чуть сзади. Ему было удобно – фигурка, ножки, всё было очень ладное, тонкая талия, плавная походка, цвет и покрой платья ей шли и, конечно, кружева, и девушка, конечно, об этом знала. Сашик с удовольствием разглядывал и почти догнал её.

– Мура!

– Вам не стыдно так меня разглядывать?

«Конечно стыдно, но ведь «подвесили»!»

– Наверное, вы правы, наверное, это неловко, но вы появились так неожиданно!

– Как это неожиданно, если вы меня ждали?

– Простите меня, ждал, но немного задумался!

– О той, кому пошли бы такие кружева?

Сашик смутился, он готовился-готовился, ждал-ждал, а получилось всё так неловко. Чёртов Лапищев!

– А вам не хочется прохлады? Сейчас на набережной…

– Хочется, но мне в обратную сторону, я живу в Мацзягоу… А откуда вам известно моё имя, вы за мной следили?

«Прокололся!» – наткнулся Сашик на очередное словечко Лапищева.

– Ну что вы! Утром, когда я вас увидел, вас так назвала ваша подружка! – Он врал, он не видел этой девушки утром, но ему позвонил Лапищев и сказал, что сегодня Мура «в смене», и описал, как она выглядит и как одета. И ещё он предостерёг Сашика, чтобы тот не прокололся!

– Это не моя подружка. Мы просто вместе работаем!

– Извините! Но вы всё-таки Мура, Мурочка!

– Ну теперь, конечно, Мура! А вам нравится?

– Да, очень!

Несколько шагов они прошли молча.

– Вы, наверное, устали, ваш рабочий день только что закончился!

– А вы?

– Я закончил в шесть и, пока ждал, когда закончите вы, успел побывать на набережной, сейчас там, наверное, уже прохладно…

«Что это я всё – прохладно да прохладно, набережная да набережная! Но надо же о чём-то говорить!» – мысленно укорял он себя.

Девушка с любопытством оглянулась, она продолжала идти на полшага впереди, они шли, Сашик невольно подравнялся под её шаг, и вдруг в стуке каблучков по мостовой ему почудился ритм: «Хм! Хм! Хм-хм-хм!»

– Я сразу смазал карту буден… – неожиданно услышал он её голос и автоматически подхватил:

– …Плеснувши краску из стакана…

Мура снова оглянулась:

– …Нарисовал на блюдах студня…

Сашик опять подхватил:

– …Косые скулы океана…

– …На чешуе жестяных рыб прочел я зовы новых… – сказала она и замолчала…

– Губ! – продолжил Сашик. – А вы ноктюрн сыграть могли б?

– На флейтах водосточных труб! – закончила Мура и засмеялась, она замедлила шаг, и Сашик поравнялся с ней.

– Вам нравится Маяковский? – Она смотрела на него с насмешливой улыбкой.

– Да! – несколько растерянно ответил Сашик. – А ещё я знаю Вертинского… – Он хотел продолжить и назвать других поэтов, но Мура поморщилась.

– Вам не нравится Вертинский?..

– Как вас зовут?

– Сашик! – Он почему-то произнес своё домашнее имя и тут же спохватился: – Извините, Александр.

– Это вас так мама зовет? Сашик!

– Да, нас двое Александров – я и папа!

– А как вы хотите, чтобы звала вас я?

– Как вам будет угодно! – ответил он и понял, что не заметил, как они прошли целый квартал и оказались на площади против Свято-Николаевского собора.

– Ну вот, Сашик! – Она неожиданно остановилась. – Здесь я с вами попрощаюсь. Я работаю каждый четвёртый день, а когда заканчиваю, вы знаете.

Она развернулась и пошла к калитке соборной изгороди.

Сашик как вкопанный остался стоять на тротуаре, глядя, как Мура перешла дорогу и исчезла в окружавшей собор зелени.

В голове мелькнула мысль: «Самостоятельная девушка! И какая красивая!»

Он ещё немного постоял и пошёл к остановке автобуса, можно было ехать на набережную и ставить метку: «Встреча состоялась», но почему-то уже не хотелось.

 

Глава 2

Он полулежал на диване в своей комнате, уже переодевшись в спортивные брюки и белые матерчатые домашние туфли. Через настежь открытое окно, шевеля занавеской, ещё затекал тяжёлый горячий воздух. После встречи с девушкой Мурой с телефонной станции Сашик всё-таки добрался до набережной и поставил метку – оставил на белом столбике балюстрады горизонтальную полоску синим мелком. Мелок выкинул, он больше не пригодится, следующая метка будет поставлена другим мелком другого цвета, который на предстоящей встрече ему вручит Лапищев.

В голове звучало и двигалось по кругу: «…Я сразу смазал карту буден! Я сразу смазал карту буден! Я сразу смазал…»

После встречи с этой «самостоятельной» девушкой он переживал неясные ощущения, он продолжал видеть её со спины, её плавную, замедленную походку, мерное покачивание сумочки на локте, голубое платье, которое слегка развевалось от плавного шага, её ноги в тонких чулках… и почти задремал, разморённый июльской жарой и беготнёй по городу, и вдруг разом проснулся.

«Ух! Как же жарко!»

Из открытого окна прохлады не было.

«Надо было искупаться, что ли?»

Он подумал о набережной, о лестнице, ведущей к воде, лодочной станции и о том, что ни разу не ходил на пляж один, а всегда только в компании друзей или с Соней.

«Я сразу смазал… А что это там сегодня всё-таки делал Кэндзи?»

Эта мысль снова удивила его своей неприятностью, и сразу вспомнился его зимний разговор о Соне с Лапищевым.

«Интересно! Почему Лапищев за всё это время ни разу не вспомнил о Соне? – подумал он и полотенцем вытер пот на груди и под подбородком. – Прошло уже почти полгода. Может быть, они сами уже что-то… действуют? Тогда…» Сашик не знал, что «тогда», поэтому он попытался припомнить, может быть, в поведении Лапищева что-то за это время изменилось? Но нет! Вроде ничего! А в Сонином? Тоже ничего. Какой он знал её вот уже несколько лет, такая она и сейчас.

На душе почему-то стало неспокойно.

«Что происходит? Матка Боска! Я же в личном плане свободен. Соня – сестра. Она и сама меня так называет– «братишка»

или «мистер Саша». Может быть, я чего-то не заметил? Или неправильно понял?»

Сашик встал с дивана, подошёл к окну и выглянул в сад. В нескольких метрах от окна стояла яблоня, самая близкая к дому. Она была уже старая, от её корявого ствола, на высоте груди, вбок, почти горизонтально, росла толстая нижняя ветка. Когда-то, когда она была ниже и тоньше, он её чуть не обломил; он хотел по ней полазить, но был снят с дерева дедом. Тельнов ему тогда с укором показал пальцем на царапины, оставленные на коре острыми углами его каблуков, и он лазил по другим яблоням, которые стояли на задворках сада и где из-за кустов он был не так виден.

Всего несколько дней назад, когда ещё не было этой одуряющей жары, они с Соней и дедом сидели под этой яблоней. Сидели почти молча, дед, как обычно, читал Жития, Сашик просматривал новые ноты, присланные ему из Шанхая, а Соня что-то писала. Ей скоро надо было читать доклад в поэтическом обществе, что-то сравнительное из русской поэзии, а после доклада она хотела показать свои стихи, новые, однако в тот вечер у неё не получалось.

– Са-аш! – вдруг произнесла она врастяжку. – Посмотри, какие слова! – И тут же продекламировала:

Сашик тогда спросил, не отрываясь от своих нот:

– А кто это?

– Саша! Какая разница, кто это? Ты послушай, какие слова!

Но Сашик никак не мог оторваться от партитуры и, видимо, чего-то не расслышал в Сониных интонациях. Он только почувствовал, что и Соня, и дед на него смотрят. Он взглянул на них: Тельнов поджал под табурет обутые в белые вязаные носки ноги и поверх повисших на самом кончике носа очков молча смотрел на него; Соня как-то вдруг поднялась с травы, на её юбке повисли сухие былинки, она их даже не обмахнула, неловко сложила книжки, сказала: «Я тебе позвоню!» – и пошла к калитке.

Сашик так и остался сидеть с нотной тетрадкой.

– Эх, ты! – сказал дед, когда калитка за ней закрылась, забрал табурет и пошёл в дом.

Он познакомился с Соней два с половиной года назад перед Рождеством, на последнем в 1935 году заседании харбинского поэтического общества «Молодая Чураевка». В тот вечер Сашик никуда не собирался и после окончания лекций решил, что пойдет домой, но в гардеробе к нему подошёл Лёва Маркизов, его сокурсник, считавший себя поэтом и посещавший все поэтические общества и собрания города. Он возглавлял кружок молодых поэтов их института и был приглашён на «Чураевский вторник». Человек замкнутый и стеснительный, он решил, что одному ему представительствовать в заседании знаменитого на весь город поэтического общества будет неловко. Сашик не дал себя долго уговаривать, и вечером они встретились у входа в гимназию Христианского союза молодых людей.

Пока поднимались по лестнице в родной для Сашика актовый зал, Лёва успел рассказать о том, что «Молодая Чураевка» – это «уже не то, что было даже год назад, но всё равно будет интересно».

Было действительно интересно. На сцене стояла наряженная ёлка, на столе председателя – лампа под зелёным стеклянным абажуром, было уютно. Участвующие в заседании подводили творческие итоги, читали стихи из сборника «Излучины», изданного обществом, выражали сожаление о том, что многие студийцы были вынуждены покинуть Харбин и перебраться на юг Китая, зачитывали приветствия от них из Шанхая, Тяньцзиня и других городов. Сашика приятно удивило зачитанное вслух письмо от Володи Слободчикова, перебравшегося в Шанхай. Со своими стихами выступал постоянный председатель «Чураевки» Алексей Ачаир, ещё кто-то. Сашику очень понравились стихи одного из поэтов, посвященные Новому году:

Зал аплодировал, потом к столу подошла красивая молодая брюнетка, председатель сказал, что её не надо представлять, и она прочитала Максимилиана Волошина. Эти стихи Сашик слышал впервые:

Последние строчки прозвучали трагичным и на удивление сильным голосом. Закончив, девушка несколько секунд постояла и молча села в первый ряд. После новогодних лирических строк стихи Волошина будто раздавили зал: смолк шёпот, и Сашику показалось, что растерялся даже председатель, было такое ощущение, что в общество, уже забывшее былые невзгоды, бросили гранату и здесь снова появились убитые, раненые и изгнанные. Из-за стола медленно встал Алексей Ачаир и, не зная, что сказать и куда девать свои худые руки, начал аплодировать этой девушке, брюнетке с неожиданной скандинавской фамилией – Ларсен. Молчавший зал тоже стал аплодировать, тогда он предложил студийцам и гостям почитать экспромты – «что-нибудь своё». Присутствующие понемногу оживились, стали друг на друга оглядываться, перешёптываться, подбадривать друг друга. Сашик оглянулся на своего спутника, тот сидел с бледным лицом и закушенной губой и порывался к чему-то, но продолжал сидеть, будто привязанный к деревянным стульям верёвками. Неожиданно для себя Сашик встал, он не собирался этого делать, но какая-то сила его подняла, и он пошёл к сцене под встречным взглядом председателя, подошёл к столу, опёрся на него левой рукой и произнёс:

Когда Сашик ещё только шёл к сцене, зал тихо перешёптывался, продолжая как бы переминаться с ноги на ногу; его экспромт прозвучал во внимательном молчании, а когда он возвращался на место, стояла оглушительная тишина. Сашик только видел устремлённые на него полные ужаса глаза Лёвы Маркизова. Он вернулся на своё место, и тут зал грохнул. Хохотом. Он увидел, как все стали к нему оборачиваться, а с первого ряда к тому месту, где он сидел, стала пробираться та девушка-брюнетка. Смеялись долго, протягивали, жали руку, и тут Сашик смутился, он не ожидал такого. Да он ничего не ожидал, просто после волошинских стихов в его голове зазвучала какая-то музыка, и он на неё положил какие-то полузнакомые слова, стихи будто вспыхнули в его мозгу, да и были ли это стихи?

Вечер заканчивался хорошо, довольный председатель подошёл к Сашику, тоже пожал руку и пригласил на следующее заседание. Девушка до него не добралась и стояла в проходе, дожидаясь, когда он освободится от рукопожатий. И когда в сопровождении смотревшего на него с восхищением Лёвы Сашик вышел между рядами, подошла, протянула прямую ладошку и сказала:

– Вы нас спасли! Вы кто?

Вопрос был неожиданным, и Сашик сразу не сообразил, как на него ответить.

– Это наш, наш! – радостно засуетился Лёва. – Сонечка, это Александр Адельберг, член нашего поэтического кружка.

От радости Лёва врал, но Сашик этого не заметил, потому что был оглушён неожиданным успехом.

– А у вас ещё есть стихи, можно их посмотреть? – спросила девушка.

– Что вы, что вы, Сонечка! У него много, он у нас один из самых… – Сашик глянул на него, Лёва понял, что заврался, и исчез.

Вдвоем с Соней они спустились в гардероб, и, пока одевались, Сашика ещё долго одобрительно похлопывали по плечу.

Снова подошёл Ачаир:

– Ну что ж, молодой человек! Пора уже и «телиться», и «мычать»! Конечно, с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым вы вольно обошлись, но, насколько я понял, это был экспромт, так что… ваши успехи нам нужны! Молодая кровь! Сонечка, вы уж, пожалуйста, проследите и попросите наше молодое дарование занести его вирши… – Ачаир улыбнулся, – чтоб и «телился», и «мычал» в наш альбом! В наш альбом, – он похлопал его по плечу, – молодой человек!

От гимназии они поднялись к Чуринскому магазину к остановке автобуса, оказалось, что Соня живёт на Пристани. Сашик почти всё время молчал, он был смущён, а Соня говорила. Город был прокалён морозом, и Соня доверительно просунула ладошку в вязаной варежке Сашику под локоть. Сегодня это было для него ещё одним новым ощущением, он впервые в жизни шёл с девушкой под руку, да ещё с такой девушкой, молодой, красивой и, наверное, талантливой.

По дороге Соня рассказала ему, что стихи Волошина декламировала в память об отце, раненном в боях с красными под Спасском. Они с мамой тогда жили во Владивостоке, её тетка пробиралась к ним из России, но, не доехав, застряла, Соня была ещё совсем маленькая и этого не помнит. Она рассказала о том, что Алексей Ачаир, его настоящая фамилия Грызов, прирождённый поэт, в прошлом белый офицер, организовал ещё в середине двадцатых годов эту поэтическую студию и назвал её «Молодая Чураевка» в честь своих земляков-сибиряков братьев Чураевых. Она рассказала о том, что два «чураевских» поэта Гранин и Сергин совершили в марте 1935 года двойное самоубийство и что Гранин был близок к Константину Родзаевскому. Сашик помнил этот случай, о нём рассказывал Володя Слободчиков, он их обоих хорошо знал, и в городе об этом много говорили.

На остановке он посадил её в ледяной автобус.

Он ещё стоял у подоконника и смотрел на яблоню, которая час или полтора назад отбрасывала тень, а сейчас сама стояла в тени, и даже не ветер, а перемещающийся сам по себе горячий воздух клонил уставшую за день траву, и вдруг почувствовал, что он в комнате не один.

– Ты чего подкрадываешься?

Стоявший за его спиной дед крякнул и вздохнул.

– Это кто подкрадывается? Скажи ещё, что я подглядываю! Мальчишка!

Сашик обернулся:

– Ладно, дед, не обижайся.

Кузьма Ильич стоял на середине комнаты, в руках у него был гранёный лафитник и тёмно-коричневая медицинская склянка, затёртая большой стеклянной пробкой.

– А никто и не обижается. Просто жарко очень! Даже вот настойка не помогает.

– Да как же она может помочь? – удивлённо спросил Сашик. – Это же спирт или водка…

– Э-э, внучек, не скажи, это не просто водка, а настой, травка…

Сашик закинул занавеску на оконную раму, присел на подоконник и удивлённо посмотрел на Кузьму Ильича:

– Как ты можешь употреблять в такую жару?

– Да вот, внучек! Это именно в такую жару и надо, как говорится, употреблять! Целебная! Настоянная! От наших монахов.

Им китайцы разные травы приносят с хинганских сопок, и, если бы не матушка твоя, благословенная Анна Ксаверьевна, я бы и сам настаивал, поскольку травы эти знаю, они и здесь растут. Однако не позволяет матушка! Мол, запахи от неё, знаете ли, дурные. А какие тут, с позволения сказать, могут быть запахи, когда, – дед приподнял склянку, – чистая пшеничная, да ещё и с травой маньчжурской? В прохладном подполе да в тёмной скляночке! – Тельнов причмокнул губами. – А ещё наш профессор Воейков Александр Дмитриевич тоже мне кое-какие целебные растения показывал. Так и пострадал из-за них… – журчащая речь старика действовала умиротворяюще, – его хунхузы схватили… Довели до такого состояния, что за несколько месяцев сидения в их яме от пыток и издевательства он почти что на нет сошёл. – Тельнов поискал взглядом, присел на край дивана и поставил под ноги склянку и лафитник. – Святой человек! За сколько лет кепки себе новой не купил. Всё в науку… Поглядишь и не скажешь, что профессор. Всё в дело! Умнейший человек в…

– Ботанике! – подсказал Сашик.

– Да! В ботанике. А ещё климатом нашим занимался, а обращения – самого простого, уж профессоров-то я на своем веку повидал. А с ним познакомился на том берегу Сунгари, он травку собирает, и я травку собираю. Сам понимаешь, ловец ловца…

Сашик слушал деда. Весь город знал о том, что профессора Воейкова, ботаника и климатолога, украли хунхузы и полгода продержали в яме, что его сестра Екатерина Дмитриевна Воейкова-Ильина, жившая в Харбине с двумя дочками, собирала пожертвования для его выкупа; что японская жандармерия, вместо того чтобы ловить бандитов, была заодно с ними, – однако к чему дед всё это рассказывает?

– …Так вот, как-то он пригласил меня к себе на чай с травами. Да-а! Жил, осмелюсь повториться, не то что просто, а прямо-таки бедно. Пальто и кепка, в которых ходил и зиму и лето, висели даже не на гвозде, а были накинуты на дверь, которая, кстати, и не закрывалась. Так что с улицы – и сразу в покои, с позволения сказать. Но книг у него было! – Кузьма Ильич присвистнул от восхищения. – По всем стенам полки, а на полках, между книгами, иголку не воткнуть. И, – тут дед приглушил голос, – половина из Совдепии. А может, и больше того. Оттуда, то есть из Москвы, Санкт-Петер… Тьфу! Из этого…

– Ленинграда, дедушка, Ленинграда, пора уже привыкнуть.

Тельнов поднял на Сашика тяжёлые глаза.

– Я-то привыкну! Или не привыкну! Это всё равно! И Александр Дмитриевич, заметь это, получает их по почте. – Он потянулся к склянке, налил в лафитник тёмно-коричневой легкой жидкости и уже было нацелился выпить, но опустил руку и договорил: – Ну да ладно! Кто по почте получает, тот на полках и может хранить. А кто нет, тот – нет!

Выпил, поморщился в кулак, кряхтя встал и вышел.

Сашик остался один. От последних слов Тельнова у него в душе что-то ёкнуло. Он забыл о том, о чём думал до того, как в его комнату вошёл дед и стал оглядывать книжные полки, и почти сразу наткнулся – между книгами косо углом торчал красный корешок даже не книги, а брошюры, очень яркий и очень красный. Сашик бросился к полке и вытащил эту брошюру, на которой чёрным по красному было напечатано:

Он перестал чувствовать жару.

«Чёрт возьми!»

Он сел на диван и подоткнул брошюру под себя. «Вот тебе и дед! А? Хорош дед!.. – неслось в голове. – А я – лучше всех!» Он взял брошюру и снова посмотрел на обложку: «…Е.И. Мартынов… Пусть погибнет вся Россия… РВС СССР…»

«Матка Боска! Ченстоховска!»

Ещё в феврале, полгода тому назад, Лапищев не хотел ему давать эту книгу с собой, мол, читайте здесь, в консульстве. Но потом, когда всю ночь их по городу гоняла наружка японской жандармерии и Сашику чудом удалось выскочить из машины, когда она на секунду заехала за поворот и осталась в «мёртвой зоне», согласился – засиживаться в консульстве было опасно. «Но при одном условии, – сказал тогда Лапищев, – прочитать за один вечер и сразу избавиться от неё, сжечь в печке, когда никто не видит, под честное слово». Сашик честное слово дал, и вот как он его выполнил. А сжечь было смертельно жалко, он ею зачитывался всю зиму и весну, в своей комнате, при свете керосиновой лампы, даже не зажигая электричества. И мама удивлялась, чего, мол, глаза себе портит? Ах, знала бы мама! Хотя она, наверное, ничего бы не поняла. А вот если бы папа?

А тут дед!

Сашик сидел на брошюре и думал. Конечно, это дед засунул её между книгами и сидел тут про наливки и хунхузов с ботаникой рассказывал. Но как он мог её обнаружить? Сашик чувствовал, что сильно сплоховал, но не мог вспомнить – когда и как и кто за это время в его комнате был.

«Ну-ну! Кого тут только не было!»

Он замер.

«Я держал её за книгами, она так не торчала! Кэндзи! Дней десять назад приходил, спрашивал, что значит это слово и что значит это слово! Чёрт японский!»

Сашик лихорадочно вспоминал: «Да нет! Не может быть! Последний раз я доставал её пару дней назад и снова уложил за книги! Как она могла оказаться вот так, торчком? Или не уложил?»

Он снова стал оглядывать полки и всю комнату.

Кузьма Ильич вышел из комнаты Саши, остановился у двери и прислушался: «Уразумеет? Не уразумеет?» За дверью резко скрипнули половицы. «Уразумел! Ну, дай-то Бог!»

Третьего дня он зашёл к Сашику утром разбудить его к завтраку. Комната была пуста, окно открыто.

«Гимнастику делает на свежем воздухе. Молодец!» – подумал тогда дед, глянул по комнате и удивился тому, что увидел, – в головах дивана на тумбочке стояла непогашенная керосиновая лампа.

«Молодец-то молодец! Да от копеечной свечи Москва сгорела!» – недовольно подумал он, подошёл погасить лампу и увидел, что из-под подушки торчит яркий уголок какой-то книги.

«Эти, что ли, с девками? Вот дурь-то молодая! – подумал Кузьма Ильич и поглядел в окно. Сашик в глубине сада ещё делал гимнастику. Кузьма Ильич осторожно вытащил книгу, посмотрел на обложку и похолодел. – Господи помилуй, вот тебе и «Матка Боска»! Мартынов Евгений Иванович, тот самый! «РВС», «СССР», – читал он на обложке, – что же это делается?» – Он даже забыл, что Сашик всего в нескольких метрах от него в саду, он глянул – Сашик уже обтирался полотенцем.

«Сейчас он будет здесь! – лихорадочно подумал Кузьма Ильич и стал оглядываться: – Что делать? Что делать?»

Ничего не придумав, он подошёл к полкам и вставил брошюру Мартынова между книгами, оставив выглядывать её красный корешок. Уже из гостиной, через несколько минут, Кузьма Ильич видел, как Сашик с полотенцем прошёл в ванную, какое-то время ходил по дому: к себе в комнату, в гостиную, завтракать не стал, только выпил чашку кофе, извинился перед матерью, что, мол, опаздывает на службу, и попрощался до вечера.

Кузьма Ильич внимательно наблюдал за ним, видел его озабоченность и спешку, но не увидел тревоги.

«Так! В суете и позабыл обо всём!»

После завтрака Кузьма Ильич зашёл в комнату Сашика до того, как туда зайдет Анна Ксаверьевна и китаец-бой.

«Так и есть!» Диван был заброшен покрывалом, лампа горела уже умирающим, мелко трепещущим огоньком, уголок брошюры на книжной полке так же торчал. «Растяпа!» – подумал Кузьма Ильич про Сашика, погасил лампу и утопил красный корешок, но не до конца.

Сашик сидел в сумерках на диване, на брошюре Мартынова, и остановившимся взглядом смотрел на письменный стол и лежавшую на нём открытую ученическую тетрадь, рядом с которой стояла чернильница с воткнутой в неё ручкой. За дверью послышалось шуршание, и раздался слабый стук.

– Заходи, дед! – Сашик поднялся и отпер дверь.

На пороге стоял Тельнов.

– Отдыхай, внучек, отдыхай. – Тельнов не переступил порога, глянул ему за спину, развернулся и бесшумно ушёл в тёмный коридор.

«Скрадывает меня старик! – вспомнил Сашик старое охотничье слово, которое прочитал в какой-то книжке. – Верно – скрадывает!»

Диван и сумерки, тишина сада, открытое окно и наконец-то появившаяся прохлада начали успокаивать: «Какой сумасшедший сегодня был день, случайно, не 13-е?» Он посмотрел на отрывной календарь. – Нет – 15-е, пятница! По-моему, сегодня я видел всех, кого только мог, а кого не видел, того слышал или думал: и Лапищева, и Веру, и Коити, и Муру, про маму, папу и деда можно не вспоминать… К чему бы это всё?» – подумал он, залез рукой под подушку, нащупал брошюру и вытащил её.

Он уже осознал, что его секрет с Мартыновым для деда уже не секрет; дед нашёл брошюру, но ни слова не сказал, а спрятал её так, чтобы всё было очевидно…

«Дитя! – подумал он про себя. – А не секретный разведчик!»

В дальнем углу сада было старое кострище, на котором каждую осень сжигали опавшие листья и сухие ветки. «Завтра сожгу. Когда все разойдутся. Точно сожгу». Сашик взял брошюру – в тёмной комнате её красная обложка казалась чёрной, и чёрные буквы названия слились и не читались. Он открыл её наугад и по рисунку абзацев понял, что это десятая страница, и разобрал начало первого абзаца: «Отмена крепостного права… и введение всеобщей воинской повинности… изменили условия комплектования… армии. Офицерский корпус утратил свой прежний дворянский характер…» Он всё знал по памяти: «…стал пополняться… разночинцами… сыновьями низших чиновников, духовенства, купцов, мещан и крестьян…» Он откинулся на диван, что-то разбирал, что-то вспоминал и тихо бормотал: «Солдатскую форму на некоторое время должны были надевать представители высших кругов общества!» Тут ему всегда было непонятно: «Это как? Это всё-таки надо спросить у папы!»

Стало совсем темно, он знал, что брошюре Мартынова в его руках остаётся быть совсем недолго, и хотел напитаться ею в полную меру: «…казалось бы, пропасть… в дореформенной армии, отделявшая солдата от офицера, должна была исчезнуть…»

«Правильно!» – думал он, но автор, бывший папин начальник генерал Мартынов, утверждал обратное: «Однако правительство в целях усиления дисциплины и возвышения авторитета начальников… провело резкую грань между офицерским составом и нижними чинами».

«Ну так это всё насмарку! Дворяне, городские и поповичи все в одну кучу: они же – и офицеры, и нижние чины. И всё это руками правительства». Он думал об этом, ещё когда в первый раз открыл эту книгу; он шевелил пальцами страницы и понимал, что, когда читал это раньше, смысл написанного до него не доходил: «…Солдатам постоянно твердили, что звание их «высоко и почетно…» Его память услужливо подбрасывала цитаты: «…но в действительности держали их на положении парий, не говоря уже о лишении… гражданских прав…»

– Да вот это уж действительно удивительно, но сейчас об этом уже никто не вспоминает. – Он не заметил, что говорит вслух. – Запретить вход в городские сады, предназначенные якобы для чистой публики. А что такое чистая публика? Мы в Индии, что ли?

«Запрещено ездить внутри вагонов трамвая, в некоторых городах, ходить по тротуарам!»

«В некоторых городах», – думал он, – так это в тех городах, где, наверное, и стояли гарнизоны! А Лапищев? Он из каковских? Наверняка не из поповичей или дворян! Мастеровой! И значит, и ему?.. – Сашик прикинул возраст Лапищева, тот упоминал, что «кис в окопах» где-то в Галиции. – И ему тоже нельзя было ездить в вагонах трамвая и ходить по тротуарам? А Духонин? – Тут Сашик почувствовал хрупкий холодок между лопатками. – Конечно, на штыки! А Деникин? Сын крестьянина! А Корнилов! Казак, не из богатых! Из грязи – в князи! А всё по «морде» и на «ты». Вот она – пропасть, – мысли пузырились и лопались, – вот оно – «кровище и гноище!» – Он думал словами Тельнова: – Сыны крестьянские и… Французская революция… Робеспьеры и Мараты! Керенский и Ульянов – из одной гимназии! А ещё кто-то пытается понять причины революции: «В морду!», «В морду!» и на «ты».

Книга лежала на коленях, он шевелил страницы, не читая их.

«А кто призывал Николая отречься от престола? Его же дядя! Его высочество Николай Николаевич!»

Листать и вчитываться уже не было сил. «Я её наизусть знаю. Всю!»

– Так! – Он решил. – Жечь. Только не в печке. Лето! Потянет дым из трубы… Завтра, в саду! Со всем остальным!

Он зажёг лампу, оглядел книжные полки и увидел под ними рядом с письменным столом урну для бумаг. «И со всеми этими черновиками. И так все знают, что я что-то пишу… расчеты… работа…»

Урна была заполнена скомканными шариками бумажных листов.

«Слава богу, что никто не знает, что это…»

Сашик положил брошюру под подушку, наклонился, придвинул к себе плетёную тростниковую корзину и достал верхний бумажный комок, расправил его на коленке и стал читать написанное карандашом: «Ха-ха! Тоже мне поэт – Тургенев! Писатель – Пушкин!»

Поднёс к лампе, и на мятом листе на секунду осветилось:

«Интересно, что она подумает, если я ей скажу, что это я? Так же поморщится, наверное, как от Вертинского?»

Тельнов прислушивался к Сашиной комнате, у него давно вошло в привычку прислушиваться к тому, что делает внук, даже когда он был в комнате один, и заглядывать в его комнату, когда того не было дома.

Сашик с детства воспитывался в любви и строгости: он должен был заправлять свою постель, чистить башмаки, в аккуратности содержать свои вещи; и он, и вся семья к этому привыкли, кроме Кузьмы Ильича. В первые недели, когда они с Александром Петровичем только-только приехали в Харбин, Кузьма Ильич почувствовал, что ему нечего делать. Он жил на всём готовом: Александр Петрович был принят на службу с хорошим жалованьем, Анна Ксаверьевна могла не ходить на работу и следила за домом, повар готовил еду, прислугой бегал китаец-бой, и единственной заботой, которой он мог себя посвятить, стал Сашик, и оказалось, что в доме Адельбергов этому никто не противился.

Когда позавчера он нашёл у Сашика брошюру Мартынова, то снова заволновался о внуке, как прошедшей зимой, когда он увидел его выходящим из гостиницы в китайском Фуцзядяне, а за ним – сотрудника советского генконсульства. Он тогда ещё хотел сказать об этом Александру Петровичу, поделиться с ним своей неясной тревогой, но почему-то испугался.

Он услышал, как Александр Петрович и Анна Ксаверьевна вернулись домой, их шаги и разговор.

«Опять не удастся поговорить с самим», – со странным успокоением подумал старик, это успокоение его почему-то напугало, и он закрылся в своей комнате.

«Давай-ка спать!»

Но мысли продолжали мучить Кузьму Ильича, он сел на свою скрипучую кровать, потом встал и подошёл к подсвеченному слабым светом лампадки образу.

«Господи! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный! Помоги! И наставь меня, старика глупого. Приведи к истине! Укрепи душу мою…»

 

Глава 3

Кэндзи оставил машину на Вокзальном проспекте, немного не доехав до Соборной площади; до миссии было недалеко, времени ещё оставалось минут семь, и он успевал. Он хлопнул дверцей, глянул на собор и снова подумал, зачем он отправил наружку за Сашиком?

Сегодня с самого утра он был на городских занятиях.

Вчера вечером ему домой позвонил дежурный из миссии и предупредил о том, что завтра, то есть сегодня, 15 июля, в 19:00 в зале заседаний состоится собрание офицеров и что «всем быть обязательно». Кэндзи удивился и даже забыл спросить, в чём ему прийти.

«Хорошо, что заранее предупредили, если бы они придумали найти меня сегодня, это вряд ли получилось бы!» – думал он, наблюдая, как под плотной наружкой ведёт себя его подопечный.

Подопечный, молодой русский, которого он завербовал месяц назад, должен был пройти по всей длинной Диагональной улице и определить, идёт ли за первым эшелоном наружки второй.

Первый эшелон Кэндзи специально составлял сам, он подобрал в него людей с заметной наружностью, проинструктировал, что они должны вести себя развязно, панибратски: при обгоне, например, сделать подопечному «ручкой» или подмигнуть; нарочито вежливо уступить дорогу; несколько раз обогнать, а потом подойти и что-нибудь совершенно нелепое спросить и снова обогнать; женщинам из бригады разрешалось на ходу пококетничать и так далее. Парень, которого сегодня тренировал Кэндзи, был подходящий: злой на советскую власть, очень решительный, способный на агрессивные действия, однако на предыдущих занятиях он показал себя не очень наблюдательным и слишком азартным.

Второй эшелон Кэндзи подбирал вместе со старшим филёром, они включили в него людей разных возрастов и национальностей: русских, китайцев, корейцев; мужчин и женщин, совсем неприметных и очень опытных.

Такие занятия были нужны, чтобы научить подопечного различать приметное и неприметное, не отвлекаться на тех, кто «дышит в затылок», не показывать виду, что расколол их, короче говоря: «видеть дальше собственного носа», не крутя головой на триста шестьдесят градусов. При этом он заранее предупреждался, что, например, сегодня за ним пойдёт второй эшелон. Харбинская ЯВМ такое позволяла себе редко, слишком велик был риск, что подопечный расколет филёров и запомнит их в лицо, однако и результат был весомый – занятия давали возможность определить, способен ли подопечный работать в сложных условиях или нет, если нет, тогда ему надо менять задачу.

К концу дня Кэндзи уже видел, что его подопечный не выдержал психологической нагрузки, поддался на игру и сам стал заигрывать с первым эшелоном. Это ставило на нём крест как на серьёзном разведчике – тот, кто показал наружке, что расшифровал её, на самом деле расшифровался сам, потому что обычному человеку не придёт в голову проверяться, есть за ним наружное наблюдение или нет! Поэтому Кэндзи вызвал старшего, дал ему команду снимать второй эшелон, сам свернул с Диагональной на Артиллерийскую и решил, что около Яхт-клуба он встретит подопечного и завершит занятия.

По Артиллерийской он за несколько минут доехал до Яхт-клуба, оставил там машину, у него было ещё минут сорок свободного времени, пока подопечный со всеми предосторожностями доберётся сюда, и он решил отдохнуть от жары и пошёл по набережной. На набережной было комфортней, чем в городе, с реки дул ветерок, он был не прохладный, но отдувал жару и делал её переносимой. Кэндзи шёл сквозь плотные шеренги и отдельные пары прогуливающихся, как вдруг его кто-то толкнул в бок, он оглянулся, может быть, он сам виноват и надо извиниться, но рядом с ним с недовольным лицом стояла Сонина младшая сестра Верочка; они узнали друг друга и рассмеялись.

В последний раз Кэндзи видел Веру давно и удивился, так она повзрослела и превратилась в настоящую девушку, почти взрослую и такую же, как Соня, красивую. Вера долизывала мороженое, которое уже подтекало у неё между пальцами, и смеялась, как это он, всегда такой внимательный, наступил ей на ногу. Рядом с ней были её гимназические подружки из таких же небогатых семей, потому что все, кто имел деньги и не был связан с работой в городе, старались на лето уехать в курортные места. И Верочка, и её подружки были простенько одеты, они этого не замечали или старались не замечать, и Кэндзи было жалко смотреть на расцветающую Верочкину красоту, к которой так не шли её платьишко и простые коричневые чулки.

Вера стала спрашивать, почему он в Харбине, а не уехал в Японию, или в Дайрен, или ещё куда-нибудь. Её подружки снова вытянулись в шеренгу и прогулочным шагом шли по набережной. Кэндзи видел, как они провожали взглядами хорошо одетых женщин и мужчин, и знал, что сейчас они обсуждают сумочку вот этой дамы, а через несколько секунд рассуждают о том, что в таких туфлях в этом сезоне гулять по набережной – move tone!

Верочку это не интересовало, и не потому, что она шла не рядом со своими подружками, просто Кэндзи видел, что на предметы их обсуждения она не обращает внимания.

«Умная девочка!» – слушая её, думал Кэндзи.

Верочка рассказывала о новых Сониных стихах, сетовала, что последнее время они грустные, она продекламировала несколько и даже разобрала их. Кэндзи шёл рядом, чуть сзади, он внимательно слушал и удивлялся взрослости её речей и поведения, которое так изменилось по сравнению с прошлым летом, когда они вчетвером случайно встретились здесь же.

По самому краю набережной они шли вдоль балюстрады, и Кэндзи вдруг увидел, что на скамейке сидит Сашик Адельберг. Рядом с ним сидели ещё какие-то люди, очевидно случайные, потому что народу было так много, что на лавках едва ли нашлось бы свободное место. Кэндзи видел, что Сашик погружён в свои мысли, он сидел нога на ногу, покачивал носком туфли и сосредоточенно смотрел сквозь балюстраду на текущую высокую этим летом воду Сунгари. В первый момент у Кэндзи возникло желание подойти и поздороваться, но очень не хотелось прерывать разговор с Верой, ему было интересно слушать о Соне, даже приятно, как будто бы он шёл с ней самой, и он решил, что подойдёт в том случае, если и Вера тоже заметит Сашика или Сашик заметит их. Кэндзи прошёл мимо, наблюдая за Сашиком боковым зрением. Сашик его не увидел.

Метров через пятнадцать, когда Адельберг остался уже позади, мимо Кэндзи прошёл старший филёр и подал знак, что надо поговорить. Кэндзи с сожалением попрощался с Верочкой, отстал от неё, и филёр доложил, что подопечный повёл себя совсем уж неправильно, стал отрываться от наружки через проходные дворы, окончательно себя расшифровал, дальнейшее занятие потеряло всякий смысл и через минут – филёр посмотрел на часы – десять он будет на площадке около Яхт-клуба. К такому известию Кэндзи был готов, однако его это всё же расстроило. Он случайно повернулся и увидел, что Сашик поднялся с лавки и идёт мимо него к выходу в город. Кэндзи повернулся спиной и попросил филёра «пройтись вот за этим высоким красивым брюнетом»; филёр профессионально, почти не оборачиваясь, оглядел Сашика с ног до головы и согласно кивнул. «Доложите в конце дня», – попросил Кэндзи, развернулся и направился в сторону Яхт-клуба.

Он шёл, раздосадованный неудачей своего подопечного, думал, какие меры принять к нему, чтобы всё же выучить правильному поведению в столь «специфических» условиях, хотя понимал, что тут вряд ли что-то можно исправить, если уж человек таков, и одновременно думал о том, зачем ему понадобилось гонять наружку за Сашиком?

«А так! На всякий случай, мало ли! Что он тут делает в конце дня один?»

Кэндзи посмотрел на часы, было двадцать минут седьмого, значит, у него есть ещё пять минут на разговор с подопечным, пять минут на переодевание дома, он жил тут неподалёку, и пятнадцать минут доехать до миссии.

 

Глава 4

Полковник Асакуса сидел в кабинете и ждал, когда в большом зале, в противоположном крыле здания, соберутся подчинённые. Девять офицеров миссии откомандировывались в армейские подразделения, где должны были принять командование ротами и батальонами. Трижды он сам отзывался из разведки: в первый раз в самом начале двадцатого года в 5-ю дивизию, расквартированную в Чите; и через полтора года, в мае, в Приморье, севернее Гродекова, где командовал ротой, и в тридцать четвёртом, уже после захвата Маньчжурии, когда принял под своё командование Особый пограничный округ, дислоцированный напротив советского Имана, располагавшегося через пограничную реку Уссури. Так было заведено в японской армии, чтобы офицеры разведки не отрывались от строя, чувствовали армейский дух, понимали, для кого они работают, и ощущали плоды своих трудов.

Асакуса встал из-за стола и, прихрамывая на раненую ногу, подошёл к большому планшету на стене. Боль дала о себе знать, и он опёрся на катану.

Одна из тех командировок далась ему тяжело.

«Конечно, в двадцатом первом! Как я мог забыть?.. По-моему, 20 или 21 мая! Только зачем я это помню?!» С тех пор он их ненавидел, этих китайцев, особенно с оружием, – в той таёжной сторожке контрабандисты появились так неожиданно. Потом месяц госпиталя, и всё так глупо.

Полковник отодвинул занавеску, на планшете была карта Северной Маньчжурии, изданная в 1926 году Экономическим бюро Управления КВЖД.

«…Зачем я тогда отпустил солдат? Кто приказал?» Он стоял перед картой и смотрел на замысловатые изгибы границы – узкую полоску территории Советов между береговой линией Японского моря и Кореей, а севернее – большое круглое пятно озера Ханка…

«А вот и Гродеково!»

– Господин полковник, все готовы! Восемнадцать часов пятьдесят восемь минут!

Асакуса вздрогнул от неожиданного голоса дежурного офицера, бесшумно открывшего дверь, неслышно ругнул его по-русски и молча вышел из кабинета.

В первом ряду довольно большого зала, переговариваясь и закинув ногу на ногу, с довольной улыбкой сидели девять молодых офицеров. Семеро были в форме и двое в гражданском. Во втором и третьем рядах сидели начальники отделов и начальник кадровой канцелярии.

Когда появился Асакуса, все встали, он прошёл к председательскому столу и внимательно оглядел присутствующих.

– Прошу садиться.

Зал не пошевелился до тех пор, пока он не сел сам и не положил перед собой катану – предмет зависти офицеров миссии.

Асакуса ещё раз посмотрел на присутствующих. Он хотел сказать напутственное слово, но, глядя на молодые лица, только спросил:

– Все получили командировочные пакеты?

Первый ряд молча кивнул.

– Хорошо! Желаю вам хорошо послужить во славу нашего императора!

Зал встал и поклонился.

– Хочу, чтобы вы все вернулись обратно, в миссию, но предупреждаю, что это будет зависеть от характеристик, которые дадут вам ваши командиры, и от ваших успехов, может быть даже боевых.

Последних слов он сам от себя не ожидал – его подчинённые уходили в расположения далёкие от чьих бы то ни было границ, и боевые успехи могли им только присниться, кроме двоих. На них было особое распоряжение кадровой канцелярии штаба Квантунской армии.

– После совещания лейтенанта Ямамото и лейтенанта Коити прошу зайти ко мне.

Асакуса снова стоял у планшета, когда в кабинет вошли два офицера. Ожидая приглашения или команды, они застыли рядом с дверью, но Асакуса молча разглядывал карту. Молчание длилось довольно долго, потом полковник обернулся и жестом подозвал их к себе.

– Видите, Ямамото! – Полковник ткнул пальцем в карту. – Этот населенный пункт называется Хутоу. Что главное на этом направлении для императорской армии? Подумайте, прежде чем ответить!

Ямамото поклонился и, попросив разрешения, подошёл к карте.

– Я думаю, господин полковник, – он разглядывал на карте упомянутый Асакусой район, – при всей ясности задачи наступающих войск самое главное – это скрытность передвижения при накапливании ударного кулака. Маскировка передислокации!

Асакуса посмотрел на лейтенанта:

– Кратко, но неясно!

Ямамото покраснел, и внимательно слушавший его Кэндзи увидел, как тот внутренне собрался, даже немного ожесточился и наклонил голову.

– Задача наступающим войскам очевидна – оседлать железную дорогу на участке севернее их Имана, например вот здесь; нарушить транспортную и телефонно-телеграфную связь между Хабаровском и Владивостоком. И удерживать отвоёванную у противника позицию до решения главной задачи. – Ямамото поднял руки к груди так, будто держал длинную указку. – Какая будет главная задача, где и какими силами она будет решаться – знать не могу, однако, чтобы Хутоуский особый пограничный округ решил свою задачу, необходима маскировка при сосредоточении сил перед форсированием реки Уссури и наступлением.

– Ну что ж! – Асакуса с одобрением посмотрел на Ямамото. – Это так! – Он замолчал и сам внимательно посмотрел на карту. – Это так! Вы бывали в этих местах?

– Никак нет, господин полковник, но достаточно взглянуть! – Ямамото отвечал уже, как отличник отвечает любимый предмет. – Наш оперативный тыл равнинный, голый и болотистый. В хорошую оптику, с их высот, местность на нашей стороне границы, вот отсюда, например, северо-восточнее Имана, просматривается на десятки километров. Даже с пограничной вышки в ясную погоду многое можно увидеть. Я думаю, что русские это хорошо понимают и соответствующим образом готовятся. Поэтому главная задача – внезапность и сокрушительный удар, но этого можно достичь в случае максимальной скрытности при передвижении и сосредоточении войск.

– Значит, что должны уметь ваши солдаты?

– Быть незаметными. – Он передохнул. – И точными при выполнении любого приказа!

– А какую задачу должны выполнять разведка округа и мы?

– Иметь агентуру на территории их укрепрайона.

«Хорошо бы!» – подумал Асакуса.

– А ваша задача?

– Выполнять приказы командования! – Ямамото, одетый в щегольской гражданский костюм, – он работал под прикрытием в большой японской торговой компании, – вытянулся, будто стоял на строевом плацу.

Асакуса согласно кивнул.

– Насколько я знаю планы командира округа, вам дадут полуроту «охотников». Свободны!

Оба молодых офицера с удивлением переглянулись.

– Свободен лейтенант Ямамото! Лейтенанту Коити – остаться!

Асакуса сел за стол.

– Вам уже известно место вашего назначения?

– Да, господин полковник, 19-я дивизия армии Кореи генерал-лейтенанта Суэтаки Камэдзо.

– Хороший офицер, мы когда-то были знакомы с ним, ещё на островах, и наше дело он хорошо знает. Как вы предполагаете, какая может быть у него задача?

Коити, как перед ним Ямамото, оглянулся на карту. 19-я дивизия располагалась на севере Кореи, против самой юго-восточной оконечности советской границы.

– Провокация в пограничном районе! Разведка сил противника или повод к большим боевым действиям!

– Полегче, лейтенант, полегче! «Провокация»! Так мы можем и договориться… Активизация агрессивных замыслов противника – я бы это так назвал!

– Господин полковник! – Коити говорил с извиняющимися интонациями, но голос у него был уверенный. – Эта лексика, как мне кажется, для дипломатов и политиков, которые кисеёй хотят замаскировать… – Он замялся, подбирая удобное слово, и вдруг сказал по-русски: – Причинные места. Поэтому, если мы хотим побудить противника к каким-то нужным нам действиям, его надо спровоцировать. Или активизировать, или как угодно… дипломаты потом найдут нужные слова…

– Ну что же, лейтенант! – Асакуса взял кисточку и обмакнул её в тушечницу. – Вы и правы, и не правы. До недавнего времени мы назывались миссией. И сейчас мы продолжаем называть себя миссией – Императорская японская военная миссия. Хотя, как известно, нас переименовали в Информационное бюро. Оба названия верны! Мы занимаемся и всегда занимались сбором информации, но функции миссии шире. На нас возлагаются не только разведывательные, но и многие другие задачи. Стратегические. – Асакуса на чистом листке крупно написал чёрной тушью иероглифы «миссия» и «стратегия». – Наша задача, – и он на другом чистом листке написал слово «задача», – заставить противника показать свои реальные силы и боевые возможности.

Полковник говорил это не торопясь, целясь острым мокрым кончиком бамбуковой кисточки в некую точку следующего положенного им рядом с предыдущим чистого листа.

– На месте вам поставят конкретную задачу, не сомневаюсь, что вы с нею справитесь. Однако, лейтенант, вам придётся сделать ещё кое-что…

Кэндзи в это время смотрел на карту и, занятый своими мыслями, не заметил, как полковник кистью мелко вывел – «причинные места».

– …Вы меня слушаете?

Кэндзи вздрогнул.

Асакуса посмотрел на него исподлобья:

– Так вот, завтра в поезд на Дайрен, на станции Цайцзягоу, это в двух – двух с половиной часах езды от Харбина…

Кэндзи удивился, в его предписании конечным пунктом значилась станция Суйфэнхэ, напротив советской станции Пограничная, а дальше добираться на машине.

– …в соседнее с вами купе сядут также до Дайрена двое русских. Одного из них вы знаете, это наш надзиратель Иван Зыков, а с ним ещё один, высокий, худой. В контакт с ними не вступать, Зыков об этом предупрежден. В Дайрене проследите, чтобы их встретили, там же, на вокзале. Это будут тоже русские. После этого отправляйтесь по назначению. Дополнительные сопроводительные документы, – Асакуса достал из ящика стола запечатанный конверт, – вот здесь. Вам всё понятно? – И неожиданно по-русски спросил: – А как поживает наш младшенький?

После совещания и разговора с полковником Кэндзи покинул миссию. Он вышел из здания через чёрный ход, сразу оказался на шумной Стрелковой улице, повернул направо и пошёл к Большому проспекту. Он только что узнал, что в кадровую канцелярию пришло уже две телеграммы с просьбой ускорить его отъезд в расположение 19-й дивизии.

«К чему эта спешка, всё равно раньше чем через три-четыре дня я туда не успею. Брать с собой ничего не буду, так, по мелочи, – думал он, – форму мне и там выдадут. Повидаюсь с Сашиком… а интересно, что он делал сегодня на набережной… вот сейчас и узнаем, как поживает «наш младшенький», потом соберу вещи – и в ресторан».

Возбуждённый переменами, он шёл быстро и через пару минут оказался на людном Большом проспекте. До Разъезжей, где жили Адельберги, идти было от силы минут пять. Кэндзи миновал Свято-Николаевский собор, перешёл через проспект и вдруг подумал, что всего несколько часов назад он даже не знал о том, что завтра ему предстоит уехать из этого города. Пусть ненадолго, но сколько он будет отсутствовать и что его ждет впереди, это было неизвестно. Ясно, что без этой командировки нельзя, через это проходят все, и самому Кэндзи уже давно хотелось увидеть страну, новых людей, стать свидетелем, а может быть, и участником каких-то событий, а не сидеть на месте.

Он думал об этом, шёл, почти бежал, не замечая людей, только видел убегающий под ноги асфальт тротуара, и вдруг почувствовал, что что-то не так. То есть не совсем так! Его мысли стали путаться. «В чём дело? Ерунда какая-то!» За год он много успел, обустроил свой оперативный участок: познакомился с несколькими русскими молодыми людьми, которых можно было вербовать, одного из них уже завербовал, а там и до заброски недалеко, – а это уже было настоящее дело, – уж больно этот парень ненавидел всё, что было связано с Советами, и не важно, что у него оказалось плохо дело с наружкой. Но это ладно, их передадут другим офицерам, нормально. Так делается. Но…

По мере приближения к дому Адельбергов он стал идти медленнее, всё глубже погружаясь в охватившую его тревогу. Он смотрел себе под ноги, на убегающий тротуар, и вдруг…

– Костя! – услышал он рядом с собой и поднял глаза – перед ним стояла Анна Ксаверьевна.

– Здравствуйте, Костенька! Вы не к нам ли идёте?

Кэндзи замер, и тротуар остановился.

– Здравствуйте, Анна Ксаверьевна, к вам, завтра уезжаю, вот хотел зайти, попрощаться…

Анна Ксаверьевна удивилась:

– Да? А куда? Надолго?

Она звала его на русский манер Костей.

– Пока не знаю, до начала учебного года, наверное! – Он замешкался. – В Дайрен!.. Туда на несколько недель приехал мой учитель из Токио, хочу с ним повидаться…

– Ну если так, – это хорошо! Там море, позагораете, искупаетесь, это не наша Сунгари…

«Хорошо, что не брякнул про командировку!»

Кэндзи сделал торопливое движение.

– Бегите, бегите! Вижу, что вы торопитесь, Сашик дома. Хорошей вам поездки!

Тротуар тронулся.

«Какая она всё-таки красивая!» – невольно подумал Кэндзи.

До калитки Адельбергов оставалось совсем немного.

«Соня! – И он встал как вкопанный, и тротуар снова остановился. – А как же Соня? Как же её хабаровская тётка? Кто будет с ними работать? Почему Асакуса не подумал об этом?»

С прошедшей зимы ему удалось основательно продвинуться в изучении этого вопроса, и он уже был готов приступить к серьёзной разработке. Всё стало складываться хорошо с самого начала. Их случайное знакомство и всё, что было потом… Вообще, всё так точно совпадало с поставленной оперативной задачей: Сонина тётка живёт в Хабаровске и поддерживает со своей сестрой, Сониной мамой, переписку. Его отношения с Соней и её другом Александром Адельбергом тоже складывались как нельзя лучше, но…

Но Соня! Проблемой была сама Соня – ведь она не такая, как все!

Русские девушки сразу начали нравиться Кэндзи, как только он приехал в Харбин, и даже ещё раньше, когда он ещё учился в университете и видел их героинями романов Тургенева, Толстого, Бунина, Чехова, – светлые, стройные, высокие и очень гордые. К таким не сразу подступишься.

С той их первой встречи не было и дня, чтобы он о ней не думал…

Кэндзи обнаружил, что он стоит уже перед самой калиткой. Наверное, со стороны он смотрелся странно – человек в задумчивости стоит перед калиткой… Ему расхотелось заходить, но уйти, особенно после встречи с Анной Ксаверьевной, было уже невозможно. Он вздохнул, толкнул калитку и постучал в дверь.

– Заходи, чего стоишь! – Чья-то мягкая рука коснулась его плеча.

Кэндзи вздрогнул.

– Конь ночевал! – из-за спины сказал не замеченный им Кузьма Ильич Тельнов. – Заходи, чего стоишь? – Тельнов ещё раз повторил своё приглашение.

«Чёрт бы побрал этих русских! – возмутился Кэндзи. – Чего они меня пугают сегодня весь вечер! То Сашина мама, то…» Но обернулся и с улыбкой, как будто именно этой встречи и ждал, поприветствовал старика:

– «Конь ночевал», Кузьма-сан! «Конь ночевал»!

Кузьма Ильич расплылся:

– Ты никак к Сашику! Так его нету дома… – Старик открыл дверь и сделал пригласительный жест.

В тёмном коридоре, шаря рукою по стене в поисках выключателя, он по-старчески бормотал:

– …Всё никак не выучу этого вашего… м-м-о… – Тельнов шевелил губами, – этого, которое вместо «Здрассьте!».

– Конничива! – помог Кэндзи.

– Вот! Именно! – Он поднял палец. – Я и говорю – «Конь ночевал»!

Пока дед нащупывал выключатель, Кэндзи успел прийти в себя.

– А вы не мучайтесь, Кузьма-сан, к чему вам?

– И то правда, что ни к чему. Да ты проходи, проходи! Сашика, правда, дома нету! – Последнюю фразу старик сказал как-то странно громко и внимательно посмотрел на гостя.

 

Глава 5

Утром следующего дня Кэндзи стоял в узком проходе классного вагона в рубашке с распахнутым воротом и без пиджака и подставлял лицо прохладному ветру, врывавшемуся через приоткрытое окно. Вагон, в который он сел час назад, был в середине состава, и копоть из паровозной трубы почти не долетала, долетал только тёплый запах паровозного дыма и от рельс кисловатый и острый запах железной окалины.

Поезд шёл быстро, отодвинутая занавеска порхала перед самым его лицом, но Кэндзи не отворачивался. В голове гуляла тупая боль, она толкалась от затылка ко лбу, цеплялась изнутри за ниточки глаз и дёргала их, а иногда залегала где-то внизу, под самым мозгом.

«Чёртова ханжа!..»

Вчера был удивительный вечер.

Сейчас, стоя у окна рядом со своим купе, он вспоминал, как вчера после совещания у Асакусы он побежал к Сашику.

«Странно!» – думал Кэндзи.

Он вспомнил, как удивился Тельнову, который оказался у него за спиной. «Старика я таким никогда не видел!» В его глазах до сих пор стояло лицо Тельнова, его застывшая гримаса, которая должна была изображать приветливую улыбку. «Знаю, что он меня недолюбливает, а может, опасается…»

Когда дед пропустил его в коридор и сказал, что Сашика нет дома, улыбка на его лице сошла.

«Может, Сашик был, но не один? А старик охранял… его! Их! – подумал Кэндзи. – Мать сказала, что Сашик дома, а старик… странно!» Он подставил лоб под прохладную струю воздуха и застонал:

– Будь проклята эта китайская ханжа!

В этот момент он почувствовал, что стук колес и пульсирующая боль в его голове совпадают. «Может, и Сашик с кем-то прощался?» Эта мысль показалась Кэндзи в каком-то смысле извинительной и забавной, и он улыбнулся: «Ладно! Вернусь, разберёмся!»

Он пробыл в доме Адельбергов всего несколько минут, а ему надо было ещё забежать к себе, собрать вещи и уже через час быть в ресторане господина Танаки «Хризантема», где все его коллеги, откомандированные в войска, должны были отметить это событие. Про задание, которое он дал старшему наружки, он забыл и вдруг вспомнил: «Интересно, чего они за ним «находили»? За Сашиком!»

Собрались в девять вечера.

Все девять офицеров, как договаривались, пришли в очень неудобных для японского ресторана, где не было стульев и надо было сидеть на корточках, но дорогих, хорошо сшитых европейских костюмах, и только один был в форме лейтенанта авиации императорского военно-морского флота. По традиции сухопутные и флотские между собой не очень ладили, но десятого гостя приняли дружелюбно, потому что это был двоюродный племянник полковника Асакусы – Ёсиро. Ему простили форму, потому что он прибыл в Харбин в командировку и ему было не во что переодеться. Асакуса попросил старшего в их компании взять Ёсиро с собой, чтобы он не искал приключений в незнакомом городе.

Отдельный зал ресторана господина Танаки был тихо освещен. В хибачи слабым огнём горели угли, рядом сидела гейша с белёным лицом и перебирала струны на высоком грифе сямисэна. Девушки в ярких летних кимоно неслышно ступали по татами и ставили перед каждым небольшие деревянные, уже сервированные столики.

Ели много, пили тоже много.

Вначале разговор был тихий, степенный, но по мере опрокидывания сакадзуки с сакэ становился всё громче.

Последнюю такую пирушку он помнил примерно год назад, когда с несколькими такими же, как он, вновь прибывшими на службу в ЯВМ офицерами они отмечали своё назначение…

Кэндзи стоял у окна, воспоминал вчерашний вечер и не заметил, как прошла головная боль, только саднил поцарапанный правый кулак.

Последним блюдом вчера принесли донабэ с тонко нарезанной говядиной.

«Мраморное мясо, говядина с овощами в кипящем масле – это вкусно!»

Уже застолье подходило к концу, уже был заказан счёт, и никто не помнил, сколько было сказано тостов и выпито сакэ, когда двое, которые весь вечер шептались между собой, вдруг предложили:

– А теперь, господа, в Фуцзядянь! Но это только для господ военных. Гражданские могут ехать спать! Их завтра будут рано будить.

Сказано было что-то ещё, очень громко, все тут же расхохотались и посмотрели на Кэндзи…

«Хм!» Он усмехнулся своим воспоминаниям.

По узкому коридору, пошатываясь, протискивался проводник с подносом, на котором стояло с десяток полных стаканов с подрагивающим чаем. Кэндзи посторонился. Поезд мчался на полной скорости, и ветер уже больно хлестал по лицу, он прижал плечом к стенке назойливую занавеску и немного прикрыл окно.

На такой же пирушке в прошлом году он выпил слишком много, и, когда офицеры по традиции решили обойти несколько публичных домов, он уже спал.

«Это было в прошлом году, а на сей раз, господа военные, у вас не прошло! Вчера некоторые гражданские к вашим выходкам были готовы!»

– Не желаете ли чаю? – вдруг раздалось у него за спиной.

Погружённый в собственные мысли, он не заметил, что его сосед по купе взял у проводника четыре парящих стакана и они на столике позвякивали торчащими, как серебряные перья, ложечками.

Кэндзи повернулся, и ему в нос ударил запах сигарного дыма.

«У, мерзость!» – только подумал он, как тут же услышал:

– Догадываюсь про вашу беду. Извольте, сейчас проветрю!

Занавеску заполоскало ещё больше, свежий ветер подул сильнее, и запах сигары выветрился.

– Присаживайтесь! – сказал сосед, снял ногу с ноги, давая возможность пройти. На Кэндзи смотрели два внимательных глаза.

Он оторвался от окна и неожиданно послушно, почти безвольно, вошёл и сел. Пружины бархатного дивана под ним прогнулись, и затылок мягко лёг на высокую бархатную спинку. Ему с самого начала не хотелось ни с кем разговаривать, он думал, что до ночи простоит у окна, а потом просто ляжет и заснёт, а утром проснётся в Дайрене.

Когда Кэндзи сел, сосед снова закинул ногу на ногу.

– Майкл Боков! – представился он. – Вы, наверное, удивлены, что я с вами, японцем, говорю по-русски? Не стану вас интриговать… – Господин Боков замкнул пальцы на поднятой коленке. – Я видел, как вы садились в вагон, и слышал, как обменялись парой слов с проводником…

Кэндзи слушал, смысл до него доходил медленно, и очень мешало странное сочетание «Майкла» и «Бокова».

– Наверное, вчера у вас было что-то вроде пирушки?

Кэндзи вдруг услышал перестук колёс, моментально отозвавшийся в его голове.

«Чёрт бы его побрал!»

Однако голос соседа звучал успокаивающе, с лёгкой хрипотцой:

– Ну что же вы? Чаю, не стесняйтесь! Хотя сейчас вам это не поможет!

– Вы предлагаете что-то другое? – Кэндзи произнёс это не очень уверенно, просто пытаясь нащупать нить разговора.

– Предлагать не стану, поскольку уверен, что откажетесь…

Кэндзи ждал продолжения, но его не последовало; нога собеседника, обутая в светлую замшевую туфлю, покачивалась в такт с идеально отутюженной брючиной и стоящим на столике чаем в стаканах. Кэндзи отвёл взгляд. Его мутило.

Сосед открыл стоящий рядом с ним саквояж и вытащил оттуда зашитую в толстую тёмную кожу округлую плоскую стеклянную фляжку:

– А вы – чаю, чаю!

Кэндзи уже забыл, о чём он думал, когда стоял у окна.

Сосед поправил волосы, сбиваемые сквозняком.

– Вы хорошо знаете русский, но не думаю, чтобы вы так же бойко изъяснялись по-английски.

Кэндзи пожалел, что на втором курсе университета оставил занятия английским, он уже понял, что перед ним сидит…

– Майкл Боули! – сказал сосед и слегка поклонился.

– ???

– А что, если бы мы с вами, ну предположим, вдруг выпили и перешли на «ты», то есть стали бы обращаться друг к другу по имени…

Кэндзи понял:

– Моё имя Кэндзи, фамилия Коити. Коити Кэндзи!

– Однако, Кэндзи-сан, к сожалению, мы ещё не выпили…

Боль обозначилась в затылке и поползла к глазам, и он потянулся к стакану с чаем.

– Вчера у меня тоже была вечеринка, но, в отличие от вас, с русскими. – Сосед положил фляжку на стол. – Тяжёлые господа. Хотя сделка получилась хорошая. Спать после этого пришлось всего часа два, но… – Он крутанул фляжку на столе и с довольным видом развёл руки, как бы хвастаясь своим здоровым и цветущим видом, потом взял её и стал отвинчивать крышку. – Вот! Как видите!

Англичанин действительно выглядел здоровым и цветущим; напомаженные волосы, коротко подстриженные стрелочки усов, мягкий воротничок тонкой летней рубашки под гладко выбритыми скулами, хорошо отглаженный светлый костюм – всё ему очень шло, этому блондину. Только галстук – кричащий, в широкую чёрно-зелёно-белую горизонтальную полоску.

Майкл Боули перехватил взгляд Кэндзи:

– Последняя мода. Только не люблю, когда галстуки вяжут слишком коротко, это любую фигуру делает приземистой.

«Чёрт! А красиво!» – сыграло в Кэндзи что-то неяпонское.

– Я сын бывшего служащего представительства английской пароходной компании. Родился и вырос в Санкт-Петербурге, в России, и моя нянька никак не могла выговорить Майкл, у неё получалось просто Миша, поэтому она звала меня Мишенькой. А в питерской ЧК из Боули меня быстро перекрестили в Бокова… – Сосед продолжал лёгкой скороговоркой: – Не обращайте внимания, у нас это называется small talk. Вы едете, я еду, мы вместе куда-то едем и немного разговариваем…

Говоря это, он отвинтил крышку, которая оказалась ещё и стопкой, и в такт поезду, балансируя широко расставленными локтями, налил в неё:

– Я ровесник века и в ЧК попал в девятнадцатом, но, как подданный её величества, был отпущен под расписку.

– А ваши родители? – Кэндзи наконец-то почувствовал себя в какой-то степени участником разговора.

– Мои родители? – Он хмыкнул. – Слава Создателю! Маменька перед их переворотом отправилась отдыхать в Марокко, папенька вёл переговоры здесь, на Дальнем Востоке, звали меня, мама к себе, папа к себе, но мне, видите ли, было любопытно! Дело в том, что учёбу в Петербургском университете я совмещал с… – Майкл поднял фляжку на просвет и наклонил её. – Писал репортажи в лондонскую «Тайме»…

В это время Кэндзи наконец дотянулся до стакана, отхлебнул и обжёгся.

– Вот видите… – Собеседник улыбнулся, ловко махнул стопку и, как показалось Кэндзи, чуть-чуть…

Нет! Он не поморщился! Просто махнул. Можно было только позавидовать его ловкости – японцы, перед тем как выпить сакэ, шумно вдыхали и так же шумно выдыхали, как будто делали какую-то тяжёлую работу или о чём-то сильно сожалели. А этот просто махнул…

– …Вот видите, – повторил он, – этим язык не обожжёшь! Виски! Настоящий шотландский скотч. Рекомендую! В нашем с вами состоянии надо выпить рюмки две, максимум три, а потом отпиваться чаем. Это закон!

Англичанин говорил, и Кэндзи начал успокаиваться – обычная болтовня двух случайных попутчиков, у них в Европе так принято, да и в Японии…

Последние свои слова Боули сопроводил приглашающим жестом, Кэндзи вежливо поклонился, англичанин было взялся за фляжку и стопку, но Кэндзи замахал руками.

– Ох уж эти ваши японские поклоны! Я подумал, что вы соблазнились! Ну, воля ваша!

Он высунулся в коридор и крикнул проводника. Тот мигом оказался рядом и на вопрос англичанина объяснил, что ресторан находится в третьем вагоне по ходу поезда.

– Ланч! Не желаете присоединиться? – спросил англичанин и на отказ Кэндзи вежливо поклонился и вышел, хлопнув дверью.

Кэндзи остался один. Он огляделся. На откидном столике продолжали позвякивать ложечками три стакана, четвёртый он держал в руках, и лежала закрученная фляжка, отсвечивая от окна своим кожаным, обтёртым до блеска чехлом. Он отхлебнул чай, поставил стакан на столик и сдвинул занавеску к дальней раме окна. Мимо поезда, почти не перемещаясь, плыла плоская, пустынная маньчжурская равнина.

До этого Кэндзи ездил в кавэжэдинских экспрессах, но всегда он так торопился, что не замечал вокруг себя ни соседей, ни обстановки. Сейчас он наконец-то разглядел тёмно-синие бархатные диваны, массивные бронзовые ручки и такой же бронзовый оклад зеркала на двери купе, и они родили в нём ощущение спокойствия. Неожиданный разговор с попутчиком во всём этом едущем, а точнее, мягко плывущем стал растворяться; вагон размеренно покачивался; хотелось только прикрыть окно, чтобы шёлковая занавеска так не шуршала и не колыхалась. Кэндзи уже начал дремать, боль куда-то спряталась, он закрыл глаза и почувствовал, как саднит кулак.

«Ну да, конечно! Как я мог забыть? Вот – англичанин! Заговорил!»

* * *

Сначала они сидели в японском ресторане, у господина Танаки: хорошие повара и тонко понимающая гостей прислуга, мягкий полумрак, дерево и татами – всё было привезено из Японии…

В конце пирушки Кэндзи вдруг стало грустно, вспомнилось беспокойство, которое подкралось к нему, когда он шёл к Адельбергу, и мысли о Соне. Он уже не слышал шума компании и не видел слабого света от хибачи, где синие огоньки облизывали чёрные, только что подложенные куски угля, они лежали на трепещущих красным, умирающих старых углях… Так он сидел, наверное, долго, как вдруг неожиданно Ёсиро толкнул его в бок, и в его затихшую голову сразу ворвались громкие, пьяные, весёлые голоса:

– В Фуцзядянь!!!

– Но это только для господ военных!!!

– Гражданские могут ехать спать! Их завтра будут рано будить ма-а-а-а-мочки!!!

Компания хохотала во весь голос.

Ёсиро снова толкнул его в бок, компания мигом затихла, но Кэндзи уже всё слышал. Он сидел скрестив ноги, с упёртыми в колени локтями, уткнувшись лбом в сплетённые пальцы. Не меняя позы, он приоткрыл глаза и тихо произнёс:

– На шестнадцатой, господа военные, есть одно место, о котором ещё никто из вас не знает…

Со всех сторон на него смотрели разинутые рты и слезящиеся от сакэ и табачного дыма глаза; вдруг он резко оперся на плечо Ёсиро, рывком вскочил на ноги и заорал во всё горло:

– Клянусь новенькой саблей Ёсиро-о-о-о!!!

От неожиданного толчка Ёсиро упал на бок и придавил собой саблю, подвешенную к поясу на коротких ремешках; пытаясь встать, он смешно барахтался и невнятно матерился:

– Чикишо! Ксо! Чикишо!

Компания выкатила глаза и сипела глотками; первым, видимо забыв про свой щегольской костюм, повалился на спину Ямамото и стал кататься, захлебываясь и кашляя от хохота.

Компания грохнула. Пьяные, они, как Ямамото, катались и толкали друг друга, молодые глотки стонали и перхали, они цеплялись один за другого, за руки и за одежду и пальцами показывали на стоявшего в позе героя Кэндзи. Девушки в летних ярких кимоно растаяли в тёмных углах ресторана.

Через несколько минут вся компания уже ввалилась в поджидавший их автобус миссии и до самого Фуцзядяня хохотала, не переставая удивляться такой резвости Кэндзи и неловкости Ёсиро…

* * *

Кэндзи пошевелился, чтобы протянуть руку и толкнуть вверх раму вагонного окна…

…Они ссыпались из автобуса и толпой, следуя за Кэндзи, подошли к двухэтажному дому с широким крыльцом и свисающим в середине красным бумажным фонарём.

«Хорошо, что я тогда набрёл на это заведение…» – полусонно и лениво глядя в окно, думал он.

За несколько недель до этого он попал на самую окраину Фуцзядяня, почти на задворки у самой Сунгари. Он приехал туда, чтобы изучить маршруты, по которым ходили и ездили работники советского генконсульства. Здесь в нескольких местах они уже не раз отрывались от наружки жандармерии. Его сопровождал сотрудник Номуры, который показывал Кэндзи, где это было.

– Ночью один из них исчез здесь. – И он указал на тупик, который при более тщательном изучении оказался кривым коротким проулком.

– А днём – здесь!

Кэндзи сквозь полудремоту глянул на часы. С того момента, как англичанин ушёл в ресторан, прошло минут пятнадцать.

«Сколько ещё там будут… «ланчевать» господина Бокова. Ланч – линч. Как всё близко!» Неожиданный каламбур заставил его улыбнуться.

Последнее место, которое указал офицер жандармского управления, его заинтересовало. Шестнадцатая улица китайского Фуцзядяня своим северным концом упиралась в широкую немощёную дорогу с насыпью из песка под будущие трамвайные рельсы, за которой Фуцзядянь полого спускался к Сунгари. Последний дом перед дорогой был этот самый, а дальше были лачуги, которые сбились одна к другой почти у самой воды.

Кэндзи со спутником обошли дом кругом, к нему примыкал сад за высоким забором из красного кирпича с единственной калиткой. Куда тут могли подеваться русские, было непонятно. Что-то тут не вязалось.

Кэндзи со спутником вошли в дом.

То, что он увидел, его удивило. Кирпичная наружность обычного китайского дома никак не предвещала того, что было внутри: европейская мебель из тёмного тяжёлого дерева с бархатной обивкой, портьеры, зеркала, пальмы в больших кадках, посередине широкая лестница на второй этаж, покрытая яркой синей ковровой дорожкой. На них тут же наскочила молоденькая китаянка в красном узком длинном шёлковом платье с разрезом от самого бедра. Она увидела гостей, ахнула и исчезла в одной из дверей. Через секунду из этой двери вышел молодой китаец с длинной лоснящейся косой, он стал мелко кланяться и что-то бормотать скороговоркой.

– Говорит, что хозяин всегда сам встречает гостей, но сейчас он уехал по делам, а все девочки спят после вчерашнего, – перевёл жандармский офицер.

– Скажите, что нам ничего не нужно, мы сейчас осмотрим помещение и сад и уйдем!

«Публичный дом! – понял Кэндзи. – Тут, на Шестнадцатой, их… только, по-моему, этот – очень дорогой!» Он медленно оглядывал висевшие на стенах картины с европейскими пейзажами.

Вдруг откуда-то сверху послышался низкий женский голос.

– Что господам угодно? – спросила женщина по-русски.

Кэндзи и его спутник посмотрели.

Со второго этажа по лестнице медленно спускалась уже не молодая, но очень стройная и красивая русская женщина с изящной сумочкой на локте; она на ходу натягивала перчатки.

– Здравствуйте, мадам! – Кэндзи чуть поклонился. – Осматриваем ваше заведение. Ищем что-нибудь приличное!

– А почему господа японские офицеры ищут что-нибудь приличное не на Пристани, а здесь, в Фуцзядяне? – Женщина остановилась на середине лестницы и смотрела на гостей довольно пристально, даже бесцеремонно и явно никуда не торопилась.

Со второго этажа послышался девичий голос:

– Кто там, Дора Михайловна?

– Спи, милая, это не по твою душу!

Дверь купе неожиданно открылась, в проёме на широко расставленных ногах, покачиваясь в такт вагону, стоял англичанин. Он коротко глянул на Кэндзи, плюхнулся на диван, секунду посидел, потом уверенным движением взял фляжку, отвинтил крышку и налил виски в крышку и в стакан.

– Ну что, господин голодающий и страдающий, рассказывайте, о какие приключения вы ободрали себе кулак!

Кэндзи понял, что дальше сопротивляться уже невозможно, взял протянутый ему стакан и выпил. Жидкость обожгла губы и упёрлась в горло, горло сжалось ниже кадыка, и виски застряло полупроглоченным.

«Сейчас выплюну или стошню!»

Он выпрямил спину и понял, что если это произойдёт, то прямо на светлые брюки англичанина. В благодарность!

Англичанин как-то весь подобрался, но взгляда не отвёл.

«Надо сидеть так!» – почему-то подумал Кэндзи, продолжая сидеть с прямой спиной, и медленно вдохнул через нос.

Через секунду жидкость прошла, оставив во рту привкус спирта и чего-то жжёного.

Англичанин облегчённо хмыкнул и протянул другой стакан, с остывшим чаем.

– Теперь вот это!

Глаза Кэндзи увлажнились, он переливчато видел соседа, но различал протянутый ему стакан.

– Только медленно, – сказал англичанин. – Не торопитесь! То, что должно было произойти, уже произошло.

Кэндзи растёр кулаками слёзы и глотнул чаю. Чай оказался сладким.

– Ну вот! Теперь минут через пять я смогу закурить, и вы этого даже не почувствуете.

После сладкого чая во рту стало кисло, но по животу начала расходиться необычная приятность.

Глядя на пока ещё молчавшего и крупно моргавшего Кэндзи, Боули разочарованно произнёс:

– Трудно поверить, что человек из цивилизованной страны, в наше время, ни разу не пробовал ничего крепче двадцати пяти градусов.

«А ханжа?» – выскочило в мозгу у Кэндзи, но он сразу откинул эту мысль – ханжа действительно была гадость.

Англичанин снова налил, но, видя напуганный вид попутчика, только сказал:

– Ладно, вам и этого достаточно.

Рассказ Кэндзи занял минут двадцать.

Англичанин слушал почти не перебивая.

Только дважды.

А дом оказался удивительным. Наверное, такого в Харбине больше не было. Он был разделён лестницей на две половины, одна была с русскими девушками, другая с китайскими. Выбирай!

В большом саду стояли шезлонги, навесы и было даже что-то вроде маленького пруда с рыбками.

Кэндзи, но об этом он не стал рассказывать англичанину, намеренно привёз компанию именно сюда. У него была надежда, что он сможет оглядеться и понять, куда мог деваться сотрудник советского генконсульства.

Компания разбрелась по обеим половинам.

– А про наличие лицензии вы не полюбопытствовали?

Кэндзи удивлённо посмотрел на Боули.

Тот разочарованно произнёс:

– Не полюбопытствовали! Понятно.

«Зачем мне было любопытствовать про какую-то лицензию? Я же пришёл туда не за этим. Да и что могло случиться с нами, японцами, в каком-то русско-китайском публичном доме?»

Кэндзи и вправду не понял, зачем ему было любопытствовать про лицензию. Все в городе: хозяева лавок, магазинов, медицинских кабинетов, публичных домов – знали, что с ними будет, если японские военные – что офицеры, что солдаты – пострадают, пользуясь их услугами. С этим было строго!

– Ну так вот! Мы уже заканчивали… – Он замялся, подбирая подходящее слово…

– Своё там пребывание… – подсказал ему англичанин.

– Да! Своё там пребывание, – повторил Кэндзи и заметил, как Боули пододвинул ему стакан и налил себе, – и я вышел посмотреть автобус…

Англичанин удивлённо глянул на собеседника и как бы невзначай выпил. Тут Кэндзи понял, что ляпнул лишнее.

– …Какой-нибудь большой транспорт! Нас же было много!

Он понял, что заврался, и не знал, как выкручиваться из этого положения.

– А что за пирушка у вас такая была? Вас действительно было так много, что потребовался автобус?

Лёгкий small talk оказался для Кэндзи сложным искусством, которым он, оказывается, совсем не владел. Он не рассказал о том, что за повод был для этой пирушки, сколько их было, и многого другого не рассказал, но неожиданно англичанин пришёл ему на помощь:

– И не важно, сколько вас было! Извините! Но как пострадал ваш кулак?

«Вот чёрт! Читает мысли!» Кэндзи собрался было продолжить, но он не мог рассказать и о том, что рядом с ним, когда на него напали китайцы, уже там, на улице, оказался Ёсиро со своей саблей.

– Извините, Майкл, мне надо в туалет!

Англичанин понимающе кивнул:

– Прихватите полотенце, там почему-то нет салфеток!

Кэндзи вышел в коридор; поезд сильно болтало; в открытое окно задувал ветер; надо бы остановиться и немного проветриться, но, если выглянет англичанин и увидит его, ситуация станет неловкой. Покачиваясь и придерживаясь руками за стенки, он пошёл в конец вагона, по дороге увидел расписание с названиями остановок, подошёл, глянул просто из любопытства, посмотрел на часы и похолодел. Через пару десятков минут была остановка, на которой…

Хмель исчез, через секунду он захлопнул за собой дверь туалета и стал плескать в лицо холодной водой.

«Откуда он всё знает? Этот Боков-Боули! Даже про полотенце не забыл!»

Через несколько минут Кэндзи уже был в купе. Рассказ надо было заканчивать, но так, чтобы у соседа уже не возникало вопросов.

– Спасибо, что напомнили про полотенце! – поблагодарил Кэндзи и с видом, будто он не попадал ни в какое неловкое положение из-за своих недомолвок, сказал: – Когда я вышел посмотреть какую-нибудь машину, на меня сзади чуть не упал какой-то пьяный. Я даже не разобрал, кто это был, просто ударил его, и всё. Он там так и остался лежать. Вот и вся история.

Англичанин смотрел на него пристально, явно давая понять, что он наверняка догадывается, что эта история далеко не вся. Он поставил стопку-крышку и стакан рядышком и, балансируя в такт с качающимся вагоном, плеснул в стакан и долго-долго, по капле, до самых краёв лил в стопку.

– За победителя!

Боули сказал это с очевидной издёвкой.

Поезд в это время вкатился на мост, под которым была довольно широкая река, и мимо окон с гулом стали пролетать высокие крестовины стальных ферм.

– Ещё пару минут, и мы прибудем на станцию. – Он достал старый потрёпанный железнодорожный справочник, полистал его и сказал: – По-китайски она раньше называлась Цайцзягоу. – Он замолчал и закрыл дверь купе. – Сейчас полезут с чемоданами, начнут заглядывать, лучше мы закроемся. Вы не против?

Кэндзи сидел, не зная, что ответить. Он как раз был против, потому что на этой станции должны были сесть в вагон и пройти мимо его купе те два пассажира, о которых говорил Асакуса.

И он должен был убедиться, что они сели в вагон и едут в соседнем купе.

– Нет, не против, – как можно спокойнее ответил Кэндзи, а сам подумал: «Разразите меня злые духи, если всё, что делает этот проклятый англичанин, – случайность».

Поезд в это время начал повизгивать тормозными колодками и сбавлять ход. Надо было как-то брать реванш.

– Ну что ж! – Кэндзи сам не ожидал от себя такого. – Как вы сами предлагали, мы с вами выпили, теперь можно и на «ты». Соблазнили на вторую, а русские говорят, где вторая – там и третья. – И, не давая опомниться соседу, пододвинул пустой стакан к лежащей фляжке.

Англичанин не ожидал такого оборота, бросил на Кэндзи короткий взгляд, но тут же взял фляжку и стал наливать. Поезд в это время толкнул, потом лязгнул сцепками и отпустил тормоза, англичанин дрогнул, горлышко фляжки соскочило с края стакана, и виски жёлтым пятном пролилось ему на брюки.

– Shit! – выругался он, вскочил, ещё пролил из фляжки, сунул её Кэндзи и схватился за полотенце.

Кэндзи ликовал.

В это время поезд остановился.

Боули, не говоря ни слова, рванул ручку двери и выскочил из купе в сторону туалета.

Кэндзи передохнул с облегчением.

Платформа оказалась со стороны купе, и в окно было видно, что около входа в вагон стоят несколько пассажиров. Среди них он узнал Зыкова с небольшим чемоданчиком в руке. За его спиной стоял высокий господин в летнем костюме и соломенной, с широкими полями шляпе. Это были те пассажиры, посадку которых Кэндзи должен был проконтролировать. Теперь всё было в порядке, он толкнул ногой дверь и стал ждать. Мимо его купе протопали несколько пар башмаков, Кэндзи услышал, как стукнула дверь соседнего купе у него за спиной, и успокоился. Половина задачи была выполнена.

Боули вернулся через несколько минут. Спокойный, как шестнадцатый камень в саду Рёандзи, он зашёл в купе и сел, от колена и ниже по брючине расплылось тёмное влажное пятно, иногда он поглядывал на него.

– Нечего было волноваться! От виски никаких пятен не остаётся, – сказал он и, видя, что Кэндзи никак не реагирует на его слова, налил себе.

Кэндзи уже растянулся на своей полке и листал японский железнодорожный справочник.

– Извините, я немного подремлю. Ваши напитки действуют усыпляюще.

Боули промолчал и стал смотреть в окно.

Стоянка была короткой, поезд качнулся, лязгнул железом и тронулся. Кэндзи подбил под головой подушку и листал новый, изданный в этом году справочник по южной ветке от Харбина до Дайрена. В душе он был уверен, что после случившегося англичанин не станет его донимать «пустыми разговорами», как в итоге он перевёл small talk.

В одном англичанин оказался прав – виски подействовало или подействовали, Кэндзи так и не определил, какого рода этот напиток, если его произносить по-русски, – среднего или же это множественное число, однако головная боль ушла.

«Лучше, чем ханжа!»

Он лежал и почти засыпал и тихо радовался, что всё-таки не выболтал англичанину, как вчера всё произошло. В полудрёме или полуяви он вспоминал, как с китаянкой, миниатюрной красавицей, гулял по саду, изъясняясь ей в чувствах по-русски. Она что-то отвечала на бедной смеси русского и японского, а Кэндзи в это время осматривал заднюю и боковые стены забора и обнаружил ещё одну калитку, совсем неприметную, в самом дальнем углу, но так и не понял, как бы мог ею воспользоваться сотрудник советского генконсульства. Потом он вернулся в дом, где его товарищи кто дремал, кто тихо буянил, а девушки их так же тихо успокаивали. Потом он и вправду вышел на улицу подозвать автобус и не заметил, как за ним увязался невмоготу пьяный Ёси-ро. Потом на него непонятно откуда налетели четыре или пять молодых китайцев, они молча встали полукругом и разом ринулись с поднятыми палками, а Ёсиро вытащил из ножен саблю, но это оказалось лишним, потому что Кэндзи несколькими ударами уложил двоих, а остальные разбежались. Ёсиро только успел замахнуться, а Кэндзи перехватил саблю за гарду, но рука соскользнула, и он царапнулся по лезвию, когда Ёсиро покачнулся и стал падать… Потом они вернулись в дом, и девушка, уже другая, взяла бутылку ханжи и стала поливать на царапину, а Кэндзи взял у неё бутылку и здорово отхлебнул прямо из горлышка.

«Гадость», – подумал он и уснул.

Что-то сильно дёрнуло и загремело.

Кэндзи открыл глаза. Поезд стоял. Тёмное купе было залито мертвенным светом от фонаря, сиявшего над платформой очередной станции. Майкл сидел на своем месте с безвольными, висящими вдоль туловища руками и опущенной спящей головой. Брючина высохла, галстук, висевший под подбородком, потерял свою цветную броскость и стал чёрно-серо-белым, с длинным тёмным, растёкшимся сверху вниз от губы влажным пятном.

Кэндзи лениво подумал, что надо бы соседа просто толкнуть в плечо и он сам завалится и будет спать почти по-человечески, но вставать не хотелось, он только повернулся на бок и в последнюю минуту, перед тем как заснуть, подумал о том, что завтра он встанет в абсолютно мятых брюках.

«И хрен с ними!» – стало его последней мыслью по-русски в завершение этого дня накануне приезда в Дайрен.

 

Глава 6

Поезд уже завершал последние зигзаги между сопками перед тем, как въехать в город.

Одетый и выбритый, Кэндзи сидел и смотрел в окно. Напротив него сидел англичанин. С самого утра он молчал и был совсем не похож на себя вчерашнего. Иногда Кэндзи казалось, что они поменялись местами, – англичанин был хмур, неразговорчив, его лицо имело помятый вид; время от времени он поглядывал на свою лежащую на столике фляжку, но она была пуста.

Кэндзи понимал, что происходит с его соседом, вчера утром он чувствовал себя так же, однако, в отличие от вчера и от англичанина, он не мог ему ничем помочь, потому что не брал с собой спиртного. Кэндзи стало даже немного жаль Майкла, и он решил, что в последующем будет брать с собой что-нибудь, мало ли с кем может приключиться: от похмелья, – это он понял по себе, – никто не застрахован.

Он посмотрел на часы – до прибытия в Дайрен оставалось ещё десять минут.

Майкл тоже посмотрел на часы и вышел в коридор. Он встал возле приоткрытого окна и подставил лицо под струю воздуха. В этот момент мимо окна пролетело плотное облако чёрной паровозной копоти, Майкл схватился за лицо и ввалился в купе; он плюхнулся на сиденье и застонал. Кэндзи подскочил к нему.

– Смочите и дайте мне полотенце, – не своим голосом проскрипел Майкл.

Кэндзи мельком снова глянул на часы, до прибытия оставалось уже чуть меньше пяти минут, но он не мог оставить соседа в таком беспомощном положении, схватил полотенце и побежал к туалету.

Когда он вернулся, Майкл стоял и глядел в окно, он обернулся, и Кэндзи увидел, что его лоб и левый глаз испачканы жирной паровозной гарью. Майкл взял полотенце, вытер лицо, глянул в зеркало, бросил грязное полотенце на полку, буркнул что-то похожее на «спасибо», подхватил свой саквояж и пошёл к выходу.

Кэндзи удивился – ещё вчера его сосед был так расположен к общению. Он сел, потом встал, чтобы идти на выход, но вовремя вспомнил, что не зря приехал в Дайрен, бросил своё полотенце на полку англичанина и стал смотреть в дверной проём.

Поезд остановился.

Кэндзи услышал, как хлопнула дверь соседнего купе, и увидел, что мимо него в сторону выхода прошли Зыков и высокий русский мужчина. Он дождался, когда они должны были сойти на перрон, и посмотрел в окно. На перроне стоял с видом ожидающего человека англичанин. Кэндзи подсел к окну вплотную, увидел, что Зыков и его спутник спустились, к ним подошли один русский и один японец и они поздоровались. Кэндзи удовлетворённо хлопнул в ладоши, его задача была выполнена, и он мог пересаживаться на поезд до Суйфэнхэ. Он потянулся за портфелем, осмотрел купе и без всякой цели случайно снова глянул в окно. С того момента, когда он выглядывал последний раз, на перроне почти ничего не изменилось, мимо его вагона шли пассажиры из других вагонов, нагруженные чемоданами или сопровождаемые носильщиками, на месте стоял только Майкл. Из вчерашнего разговора Кэндзи помнил, что англичанин ехал в Дайрен «сам по себе» и его никто не должен был встречать. Кэндзи стало любопытно, чего англичанин ждёт, и он приник к окну вплотную. Англичанин постоял ещё секунду и влился в общий поток. Кэндзи стало неинтересно, он снова оглядел купе и вдруг увидел на столе забытую англичанином фляжку.

«Коматта-на. Вот растяпа!» – чертыхнулся он, схватил её, подхватил портфель и быстро пошёл к выходу.

Его вагон был прицеплен в середине состава, и по перрону двигалась плотная толпа пассажиров. Кэндзи, ещё до того как соскочить на перрон, задержался на верхней ступеньке лестницы и попытался разглядеть Майкла. Людей было много, их продвижение затруднялось носильщиками, которые несли на себе и везли на тележках высоко навьюченные чемоданы и дорожные сумки. Приехавшие в Дайрен пассажиры шли медленно, Майкл шёл вплотную за спиной Зыкова и высокого русского.

Коити спрыгнул и, держа в одной руке флягу, а в другой портфель, стал протискиваться через толпу. Он волновался, что не успеет догнать англичанина, пока тот не войдёт в здание вокзала, дальше он мог его потерять, потому что дальше на привокзальной площади приехавших быстро расхватывали такси, извозчики и рикши.

Когда он наконец продрался через спины пассажиров и выскочил на площадь, то увидел Майкла. Ещё он увидел тот последний момент, когда Зыков и высокий русский сели в поданную им машину и хлопнули дверцами. В нескольких метрах позади машины стоял англичанин. Кэндзи шагнул к нему, и, когда до англичанина оставалось несколько шагов, он, не поверив своим глазам, увидел, что тот завинтил колпачком авторучку и вместе с блокнотом положил её во внутренний карман пиджака. Англичанин посмотрел кругом, Кэндзи спрятался за чью-то широкую русскую спину, потом англичанин шагнул на то место, где только что стояла машина, в которой уехали Зыков и другой русский, и поднял руку, к нему тут же подбежал рикша, Майкл сел на сиденье и что-то сказал ему, рикша напрягся и втащил коляску в поток.

От всего увиденного Кэндзи несколько минут стоял в остолбенении, он был совершенно уверен в том, что Майкл записал в блокнот номер машины, в которой только что уехали Зыков и его спутник, но он не мог понять, зачем ему это понадобилось.

Вокруг Кэндзи шумела привокзальная площадь; несколько минут назад в город пришёл скорый поезд, на котором он сам приехал, и на площадь вышло несколько сотен пассажиров, и сейчас они рассаживались по таксомоторам и извозчикам. Кэндзи здесь уже было нечего делать, он должен был купить билет в обратную сторону до Суйфэнхэ, переждать несколько часов в каком-нибудь ресторане или буфете и забыть про Дайрен и про то, что он здесь увидел. Однако получилось так, что он увидел больше, чем должен был; он встрепенулся и оглянулся по сторонам – надо было идти за билетом.

Народ на площади быстро рассеивался. Кэндзи вернулся в здание вокзала и подошёл к кассе. Он думал о том, не показалось ли ему, что Майкл Боули записал в свой блокнот номер автомобиля, в котором уехали люди его шефа, полковника Асакусы?

Он шёл к кассам и думал.

Сначала он вспомнил их вчерашнее знакомство в купе. Тогда ему показалось, что он видел этого человека, но, когда Боули завёл разговор, Кэндзи понял, что ошибся, и больше об этом не думал. Сейчас ему вспомнилась картинка сегодняшнего пробуждения. Он проснулся раньше и увидел, что сосед спит в рубашке и брюках, а его помятый пиджак лежит на полке. Кэндзи ещё подумал, что, наверное, Майкл сильно расстроится, обнаружив в таком виде свой элегантный костюм. Однако этого не произошло, англичанин повернулся на бок, открыл глаза и сразу сел. Он ощупал купе слипшимися глазами, пошамкал сухим ртом, схватил фляжку и потряс её и, убедившись в том, что она пуста, скроил мучительную мину. На Кэндзи он не обратил никакого внимания. Кэндзи порывался сказать англичанину «Доброе утро», но так и не дождался реакции на свое присутствие.

Тогда Кэндзи обиделся – англичанин вёл себя так, как будто бы он был в купе один, а потом решил, что «и ладно», в конце концов, они только временные попутчики.

Майкл, убедившись, что фляга пуста, не вставая с места, высунулся из купе и проорал проводнику про стакан чаю с лимоном, потом встал, закрыл дверь и попытался перед зеркалом привести в порядок причёску. Это оказалось непростым делом – набриолиненные с вечера волосы не хотели укладываться и торчали. Кэндзи украдкой поглядывал на напрасные попытки и про себя смеялся. Глядя на растрёпанного Майкла, он вдруг снова подумал, что где-то или когда-то уже видел его, однако эта мысль не имела продолжения, её перебила очередная неудачная попытка Майкла: за ночь узел его необычного чёрно-зелёно-белого галстука затянулся крепко, он, кряхтя, пытался его развязать, но тот не поддавался неуверенным, подрагивавшим пальцам. В конце концов он расстегнул воротник рубашки и этим сделал свой вид независимым. Потом он попытался отгладить стрелки брюк и слюнявил пальцы, потом ударял ладонями по мятым полам пиджака, однако все попытки кончались ничем, потому что было очевидно, что его костюм требовал основательной глажки. Потом он обжёгся очень горячим чаем, а в конце получил заряд паровозной копоти в лицо.

Кэндзи добрался до кассового окошка, просунул деньги, назвал станцию и вспомнил.

Он вспомнил, что растрёпанный англичанин был похож на Сорокина.

Он не видел, как кассирша положила билет, и не слышал, как она звякнула в тарелочку сдачу, и, не помня себя, отошёл от кассы.

Мысль о том, что это мог быть не Майкл Боули и не Михаил Боков, а именно Михаил Капитонович Сорокин, всё расставила на свои места. Если это Сорокин, то становилось понятно, что он действительно мог записать номер машины, в которой уехали люди Асакусы. Кэндзи знал, что Сорокина передали на связь Константину Номуре, и понимал, что это такое. Ещё когда он только-только приехал в Харбин на стажировку, то с удивлением узнал, что в Харбине работает около десяти японских разведок. Кроме его миссии, которая была головным органом, была ещё разведка жандармерии, разведка полиции и ещё были разведки, была даже разведка таможенной службы. И все работали вместе друг с другом и против друг друга. В миссии об этом прямо не говорили, но в разговорах коллег всегда присутствовала осторожность, чтобы о чём-то, что делает миссия, не узнала, например, жандармерия, и при этом Костя Номура упоминался как оборотень, до которого одну информацию надо довести, а другую скрыть. Кэндзи стал прислушиваться к этим разговорам и невольно анализировать; несколько раз случайно, а может быть, и не случайно проговаривался даже Асакуса, который, что для него было странно, даже выражал эмоции, особенно после совещаний с Номурой. Иногда Кэндзи обнаруживал резолюции на документах, из которых следовало, что круг распространения содержавшейся в них информации специфически ограничен…

Кэндзи вспомнил последний разговор с Асакусой о том, что его задание по сопровождению этих двоих русских очень секретное и ему, сидевшему в соседнем купе, даже нельзя было вступать с ними в контакт. А тут – Сорокин.

Кэндзи вспомнил, что на Сорокина, которого он видел на фотографии в личном деле, был похож англичанин сегодняшний, утренний, растрёпанный. Получалось, что в личное дело сфотографировали Сорокина похмельного, что ли?..

Позванный кассиршей, он наклонился, заглянул в окошечко и под недовольный шорох очереди забрал билет и сдачу.

…Но как могло случиться, что Сорокин, если это он, конечно, оказался с ним в одном купе? Это было удивительно.

Кэндзи посмотрел на новый билет, его поезд отходил через три часа, положил его в карман и пошёл на привокзальную площадь. Там он сел в такси и поехал в дайренское отделение миссии.

Дежурный быстро соединил его с Харбином.

– Господин полковник, это говорит лейтенант Коити Кэндзи!

– Что-то случилось, Коити-сан? – спросил удивлённый Асакуса.

– Господин полковник, я могу переговорить с вами из кабинета начальника дайренского отделения?

– Да, поднимайтесь к нему! – ответил Асакуса. – И дайте трубку дежурному.

Через две минуты Кэндзи поздоровался с майором Иноуэ, тот не стал его ни о чём спрашивать, только передал трубку.

– Господин полковник, со мной в купе ехал Сорокин, тот самый, и я видел, как он записывал номер автомобиля, в котором уехали наши… – Кэндзи на секунду замялся, – гости.

– Вы уверены?

– В чём, господин полковник?

– В том, что это был Сорокин, вы, насколько я помню, с ним так и не успели познакомиться!

– Это правда, господин полковник, но я помню его по фотографии в его личном деле, хотя… я узнал его не сразу…

– А он вас?

– Уверен, что нет. Я уверен, что он поверил моей легенде, а кроме того, он успел напиться…

– Тогда все ясно! Во что он одет?

Кэндзи описал внешний вид Сорокина и получил от Асакусы указание забыть обо всем случившемся и следовать дальше к цели своей командировки.

«Какое сегодня интересное воскресенье!» – подумал Коити и услышал предложение майора Иноуэ не торопиться на вокзал и немного задержаться для разговора.

– Сейчас, – сказал майор, – я только закончу разговаривать с полковником!

 

Глава 7

После доклада Асакусе Коити передал трубку начальнику дайренского отделения и подошёл к окну.

Прохлада с моря уже уступала место дневной жаре, утренняя суета центра приморского торгового и курортного города успокаивалась, пешеходы жались под ограды, стены домов и акации, где ещё можно было проскочить в тени; становилось меньше машин, бодрые рикши с бега перешли на шаг.

После неожиданных волнений и суеты сегодняшнего утра Коити почувствовал слабость во всём теле и желание сесть в глубокое, осанистое европейское кресло, которое единственное стояло в кабинете, но это было кресло начальника дайренского отделения майора Иноуэ.

– Господин лейтенант! – услышал он и обернулся. – Вы имеете предписание прибыть в расположение штаба 19-й дивизии армии Кореи генерал-лейтенанта Суэтаки Камэдзо? Подойдите, пожалуйста, сюда! – Майор подозвал его к планшету, закрытому шторкой, и отдернул её: – У вас не так много времени, вот посмотрите!

Коити посмотрел на карту.

– Дайрен! – Начальник отделения показал незаточенным концом карандаша. – Сегодня воскресенье… Вы можете поездом добраться до Саньсина, потом до Гирина, – он водил карандашом по карте, – потом до станции Суйфэнхэ… Вы уже купили билет?

Коити кивнул.

– А дальше на машинах. Но как там с транспортом и какие дороги, я не знаю. К тому же, насколько мне известно, два последних дня там были дожди, поэтому предлагаю вам другой путь! Как вы переносите морские путешествия?

При этих словах Кэндзи вспомнил, как его укачало, когда он плыл в Маньчжурию из Японии, и хотел поморщиться.

– Вижу, не очень! – Майор снисходительно улыбнулся. – Но прогноз сейчас хороший, море почти штилевое, через полчаса – машину до порта я вам дам – уходит наш катер вот сюда. – Он показал карандашом на корейский порт Цинампо, который находился на противоположном берегу залива, напротив Дайрена. – До него по воде около ста шестидесяти миль, там сядете на железную дорогу и с пересадкой, в Гэнзане, вот здесь, доберетесь до расположения штаба 75-го пехотного полка. Всё главное сейчас происходит там, и в штаб дивизии вам уже не надо. В Хойрене – перевалка на автомобильный транспорт, и ещё несколько десятков километров до расположения. – Майор снова показал карандашом. – За сутки доберетесь! Вас это устроит?

Коити, когда услышал про «всё главное», встрепенулся, потом подумал, что, скорее всего, речь идёт о каких-нибудь больших учениях, успокоился и посмотрел на карту и на часы – было почти одиннадцать, то есть к середине завтрашнего дня можно было рассчитывать прибыть на место.

– Могу дать совет, господин лейтенант!

– Буду благодарен, господин майор!

– Любую качку вы лучше перенесёте, если не будете спускаться в трюм.

* * *

Морское путешествие заняло времени больше, чем предполагалось, и в порт Цинампо катер прибыл только к трём часам ночи. Поезд из Цинампо до Гэнзана – станции пересадки – отходил в восемь утра, и до самого отхода Кэндзи безуспешно пытался выспаться в кабинете коменданта вокзала.

На железнодорожном вокзале, ещё ощущая под ногами зыбь взволновавшегося к концу путешествия моря, он даже не обратил внимания, что ему продали билет не в спальный вагон, а в обычное купе, но, когда зашел, обрадовался, потому что в купе были три маленькие девочки и их средних лет мама. Это было лучше, чем оказаться нос к носу с каким-нибудь разговорчивым или, разразите их духи, выпивающим попутчиком.

Соседки по купе, девочки, старшей из них на вид было лет около десяти, увидев его, стали жаться в угол к маме, она обняла их белыми полными руками и вопросительно посмотрела на гостя. Кэндзи удивился, но сделал вид, что не заметил этого, улыбнулся, поздоровался, сначала с мамой, потом с каждой девочкой отдельно, говорил по-русски, даже рассказал детский стишок и заказал для всех чай и печенье. После этого Кэндзи представился, сказал, что он преподаватель «харбинского университета» и в Дайрен ездил на встречу со своим русским учителем, а сейчас хочет отдохнуть в корейских горах. Дама назвалась Ксенией Семёновной Топляковой и рассказала, что она с детьми была в Цинампо у сестры.

Судя по одежде, она была дама не из богатых, девочки были тоже одеты просто: в холщовые, сшитые мамой, а может быть, бабушкой, светленькие свободные платьица в белых кружевных чехлах с большими накладными карманами – и обуты в матерчатые летние сандалии.

Когда поезд тронулся, они осмелели и стали шалить, из карманов у них сыпались их детские «драгоценности»: фантики, бусинки, ленточки, что-то ещё; они всё время что-то теряли, искали, когда находили, поднимали и вытирали пальчики об платья, обменивались друг с другом; старшая сестра ими командовала и смотрела, чтобы что-то не закатилось под полки, а средняя не обижала младшую. Сначала мама поглядывала на Кэндзи и строжила девочек, но потом перестала обращать на них внимание.

После чая младшая девочка, лет пяти, прижала губы к маминому уху и, скосив на Кэндзи глаза, стала ей что-то шептать.

Кэндзи сделал вид, что он этого не видит, мама тоже, поглядывая на него, что-то пошептала дочке, потом они переглянулись, улыбнулись друг дружке, мама ласково погладила её по спине, и девочка забыла, что в их купе находится кто-то чужой.

До первой станции соседка успела рассказать, что родом она уссурийская казачка, что её муж работает охранником в лесной концессии на самой границе Кореи и Китая, а раньше они жили в Маньчжурии и он работал тоже охранником на мулиньских угольных копях; что два её брата живут на «том берегу Уссури», потому что не успели убежать от большевиков, и что связи у неё с ними нет. Ещё она рассказала, что оба брата «пашут землю и охотятся в тайге, а иногда помогают китайским торговцам». Кэндзи понял, что они контрабандисты, и не поверил соседке, что у неё нет с ними связи.

Девочки шалили, потом стали уставать, младшая подсела к маме и уснула, устроившись головой на её полном белом локте. Старшая некоторое время следила за средней, свесившись с верхней полки, и слушала, о чём говорит её мама с «дяденькой». Средняя попросила книжку, мама дала ей, девочка начала листать и так и уснула. Кэндзи старался говорить тише, но Ксения Семёновна, оглядев девочек, только махнула рукой:

– Пусть их! Когда в поезде, они любят поспать, а ещё наигралися, намаялися! Теперь и так не разбудишь! А чё им? Малые ищё!

Они разговаривали, Кэндзи спрашивал её о прежнем житье, и она рассказывала.

– Гражданскую? Помню!.. Скока мне было… четырнадцать!

«Значит, сейчас – тридцать! – глядя на неё, невольно подумал Кэндзи. – А выглядит на все сорок!»

– Помню: свист, гик, – то ваши, то наши, то партизаны; то с одной стороны село горит, то с другой… – Она махнула рукой. – Опамятовалися уже, када тятя с мамашей обосновалися там, – и она махнула рукой на север, – под этим самым – Му-дань… тьфу, русскому человеку и произнесть-то стыдно!

«Муданьцзяном!» – мысленно договорил за неё Кэндзи.

Он с любопытством глядел на соседку. Она производила немного странное впечатление. У неё был гладкий зачёс светло-русых волос и закрученные на затылке косы, открытое лицо с веснушками на щеках и вокруг носа, большая белая грудь, белые полные руки, которыми она, как крыльями, обхватила своих девочек, когда Кэндзи вошёл в купе. Она была одета по-городскому – в городскую блузку, застёгнутую до второй верхней пуговицы, до которой она всё время дотрагивалась, будто проверяла; в юбку, только-только прикрывавшую колени, и фильдеперсовые чулки. На её безымянных пальцах было надето по золотому перстеньку: один с красным камнем, другой – с синим, и толстое обручальное кольцо, а в ушах висели массивные золотые серёжки с крупными красными камнями. Если бы не просторечные слова и выражения, как, например: «Када казак бранится – баба тольки прихорашивается!», её вполне можно было бы принять за горожанку из харбинского пригорода Мацзягоу или Чинхэ. В одежде детей тоже не было ничего деревенского – ни длинных пёстрых сатиновых юбок, ни рюшей на плечах и рукавах; и говорили девочки совсем по-городскому; у каждой в ушках были золотые сережки в виде колечек и на пальчиках тоже по колечку. Потом выяснилось, что её муж «совсем городской», поручик ещё с Гражданской войны, намного её старше, и «взял её девчонкой», а любит – «аж сказать совестно».

Ещё Кэндзи показалось необычным, что она совсем нестрого относилась к шалостям своих девочек, казалось, что она вовсе не обращает на них внимания: они могли лазить по полкам, переползать через её колени, она только подсаживала то одну, то другую. Для русских это было непривычно, обычно русские мамы, а тем более папы постоянно одёргивали своих расшалившихся детей, и те всё время чувствовали себя виноватыми, однако, как все дети, продолжали шалить. Ксения Семёновна вела себя совсем как японские мамаши – те до шести – восьми лет не трогают своих малышей и прощают им все шалости.

Через несколько часов разговора, когда девочки уснули и сама Ксения Семёновна стала прикрывать ладошкой рот, Кэндзи счёл за лучшее оставить купе и вышел в коридор.

В самом конце разговора соседка случайно обмолвилась, что японские войска, как рассказал ей муж, где-то в Маньчжурии не так давно и недалеко от мулиньских копей «страшно разделалися с китайцами и многих заживо пожгли», сказав это, она перекрестилась и с испугом посмотрела на Кэндзи, тот промолчал и понимающе кивнул.

Когда он встал у окна, поезд стало раскачивать на поворотах извилистой, проложенной между сопками дороги, он даже почувствовал лёгкое головокружение, и это напомнило ему о вчерашнем морском путешествии, от которого он не получил никакого удовольствия.

Внутренним слухом он снова услышал только что сказанное соседкой, и это его вдруг неприятно кольнуло. Однако в её cловах и эмоциях была правда. Дело в том, что китайские крестьяне не хотели уходить с плодородной, ухоженной ими земли; новые японские власти сначала уговаривали-уговаривали, потом подняли налоги, а потом окружили войсками и всех сожгли огнемётами. Конечно, это было жестоко, но, с другой стороны, зачем же тогда было завоёвывать Маньчжурию и привозить в неё столько японских колонистов-переселенцев. Это и была логика войны. Однако он не мог забыть, как в Куанчэнцзы, на большой узловой станции, сидя в коляске рикши, видел, как японский полицейский сначала разбивал палкой глиняные сосуды с молоком, которое китайцы тайно продавали русским, а потом поставил самого китайца на колени и бил его той же палкой по голове, пока тот не свалился, скорее всего мёртвый. Для русских было введено ограничение на содержание молочной скотины, а китайцам запрещено вовсе, потому что так было выгодно японским торговцам. Это и была политика «Великой Азии». Проходившие мимо убитого китайца русские, а для них китайцы и таскали молоко и даже научились взбивать сливки и делать сметану, отворачивались и, судя по их лицам, чувствовали себя виноватыми.

Однако неприятное ощущение от сказанного Ксенией Семёновной прошло, в приоткрытое окно поддувал приятный прохладный ветерок. Кэндзи вспомнил такую же ситуацию позавчера, когда он также стоял у окна и не собирался вести дорожный small talk.

Он вспомнил об этом, вздрогнул и посмотрел на часы. Да, это было всего-то двое суток назад: с больной похмельной головой он сел в поезд и не думал ни с кем знакомиться, а там был этот Сорокин. Теперь Кэндзи точно знал, что тот, кто представился ему англичанином Майклом Боули, был не кто иной, как русский полицейский и агент японской жандармерии Михаил Капитонович Сорокин.

Кэндзи оглянулся – в коридоре он был один, и в его голове снова выскочил тот же вопрос: «Зачем?»

Он хотел обо всём об этом подумать ещё вчера, но в капитанской рубке ему вдруг стало интересно, как это экипаж управляет таким тяжёлым, неповоротливым, как ему показалось, катером, и он отвлёкся, а сейчас вспомнил.

– Зачем он представился мне иностранцем? – прошептал он. – Кому он служит?

В том, что Сорокин выполнял чьё-то задание, Кэндзи уже не сомневался. Если японцам, любой из разведок, – это ещё ладно, большие руководители между собою разберутся, а если…

Где-то начиная с конца февраля или начала марта в городе прокатилась волна тихих арестов. Асакуса стал намного чаще встречаться с Номурой, почти каждый день машины жандармерии подъезжали то к одному, то к другому дому, и русские исчезали. В середине марта Асакуса собрал в миссии совещание, на котором присутствовали только японские офицеры, и объявил, что Харбин и вся Маньчжурия «набиты доверху» агентами НКВД. В конце апреля Асакуса провёл ещё одно совещание, на нём снова присутствовали только японские офицеры, и перед ними опять выступил Номура. Он доложил, что благодаря работе его ведомства было арестовано больше сотни советских агентов, причём, и он сделал на этом акцент, почти все они были белоэмигрантами, то есть людьми, которые пострадали от большевиков и должны были ненавидеть Советский Союз. Кэндзи больше всего поразила тонкая улыбка на лице полковника Асакусы, когда Номура, волнуясь и сильно картавя, переходя иногда на русский язык, рассказывал собравшимся о «героической борьбе с советскими шпионами», которую вели его коллеги из жандармерии.

Эту улыбку Кэндзи хорошо запомнил.

Тогда он сам стал анализировать сведения, которые доходили до него из разных источников, в первую очередь от коллег, и понял, что ничего такого, из ряда вон выходящего, не произошло: он ничего не прочитал особенного в ориентировках Разведывательного управления штаба Квантунской армии, ничего примечательного не поступало и из Токио.

Во всём этом была тайна, несомненно! И она так и не раскрылась.

Кроме того, – Кэндзи и на это обратил внимание, – Асакуса почти перестал интересоваться его работой по Большому корреспонденту и разработкой Адельберга-младшего. Это случилось – Кэндзи это помнил точно – через несколько недель после его поездки с Сашиком в лагерь Асано. Он ожидал, что по результатам доклада ему что-то поручат, будет какой-то новый поворот в разработке Адельберга, но Асакуса только читал справки о поведении «объекта» и не торопил с вербовкой. Соня Ларсен с её хабаровской тёткой была забыта совсем, и он о ней и вовсе больше не вспоминал. И про Сорокина не вспоминал.

Короче говоря, с середины апреля его работа вошла в обычное русло, однако он долго помнил то захватывающее ощущение, которое возникло у него, когда он выполнял поручение полковника Асакусы. Это было ужасно интересно!

Кэндзи переменил затёкшую от не очень удобного стояния у окна ногу, посторонился, давая пройти проводнику, взял у него с подноса стакан с чаем и стал размешивать сахар. Долька лимона плавала на поверхности, он прижал её ложечкой к стенке и выдавил, и долька утонула.

А что же всё-таки Сорокин?

Из разговоров с более опытными коллегами он уже знал, что, когда разведка одной страны начинает терпеть урон от работы контрразведки противника, далеко не вся агентура консервируется и ложится на дно, а, наоборот, те, кто не вызывают подозрений, активизируют свою работу, чтобы как можно скорее восполнить понесённые потери. Сорокин не вызывал подозрений, ведь он был агентом жандармерии.

Так неужели же он работает на Советы?

Но об этом Кэндзи мог узнать, только вернувшись в Харбин.

Он сморгнул эту мысль, вгляделся в мелькавшие за окном поросшие лесом бесконечные корейские сопки и почувствовал, что поезд уже начал сбрасывать скорость. Стали чаще появляться жилые и фабричные постройки; он глянул на часы: до прибытия на станцию Гэнзан, где он должен был сойти и сделать пересадку, оставалось не больше двадцати минут.

Половина дня после разговора с соседкой по купе пролетела незаметно, это было то, о чём он мечтал позавчера, когда садился в поезд Харбин – Дайрен. Он улыбнулся и по-русски «помянул» Сорокина.

Когда он заглянул в купе, чтобы забрать свой портфель, мама и её дети уже проснулись, им тоже надо было собираться на пересадку, и он тихо простился с Ксенией Семёновной.

 

Глава 8

«Чего я здесь торчу? Сегодня не её смена, сегодня воскресенье, она работала позавчера, в пятницу, и следующая её смена – только послезавтра!»

Сашик стоял на широком тротуаре перед городской телефонной станцией, опершись плечом на афишную тумбу, как тогда, когда поджидал её в первый раз.

«Мурочка! Какое дурацкое имя – Мурочка, Мура… Она такая же Мура, как я Сашик. – Он ухмыльнулся. – Извини, мама!.. Она – Мария! Мария, просто – Маша…»

Мысли в голове разбегались, как ключи в кармане брюк, собранные на цепочку, которые он машинально перебирал пальцами и не замечал этого.

«…И время не то! Она заканчивает смену в восемь вечера, а сейчас только семь».

Тротуар между подъездом и афишной тумбой был почти пуст, люди в конце жаркого воскресного дня лениво, поодиночке, как будто бы без дела двигались слева направо и справа налево.

Он посмотрел на часы.

В какой-то момент дверь парадного подъезда телефонной станции колыхнулась, она была с тамбуром, когда открывали внутреннюю дверь, внешняя вздрагивала, и вздрагивало отражение в её стеклах, – это означало, что через секунду она откроется и кто-то выйдет. Трое прохожих – двое навстречу одному – шли мимо, они сошлись и перекрыли собою дверь. Сашик не обратил на это внимания, он уже никого не ждал, но прохожие разминулись, и Сашик увидел, что на крыльце перед дверью стоит Мура. Он увидел её на долю секунды, и ему показалось, что она стоит, но она уже шла прямо к нему.

«Померещилось!» – подумал он и тряхнул головой, но ему не померещилось, Мура помахала ему рукой и подошла.

– Я вас вижу в окно уже сорок минут, но не могла выйти, потому что начались завтрашние звонки.

Сашик продолжал стоять, ещё не смея пошевелиться, Мура широко улыбнулась, она была в лёгком, скромного серого цвета платье с тёмно-красным тонким лакированным пояском и, в тон пояску, тёмно-красных ажурных перчатках. Она держала в руках такую же лакированную красную сумочку и была не в чулках, как почему-то отметил про себя Сашик. Её тёмно-красные лакированные туфли на устойчивом невысоком каблуке гармонировали с красным, тонкой шерсти беретом на самом затылке и выбивавшимися на лоб крупными каштановыми локонами.

– Очнитесь, Александр! – Мура будто бы даже топнула каблучком. – У меня в сумочке купальный костюм, а вы наверняка без. Я сейчас зайду к «Чурину», а вы можете сбегать домой и взять купальные трусы.

Сашик продолжал перебирать ключи в кармане.

– Вам же недалеко сбегать? Ведь вы меня приглашали на… ну, там, где прохладно? Ну же?

Сашик не помнил, сказал он «Щас!» или только подумал.

Он всё сделал так быстро, как снаряд, который пролетел дом насквозь, мама вслед ему только успела крикнуть «Когда будешь?», но дверь уже захлопнулась, и ей показалось, что и дверь, и расположенная в четырёх шагах от неё калитка захлопнулись одновременно.

«Сумасшедший возраст – сумасшедшие скорости!» – подумала она.

Сашик прибежал к тумбе с газетным свёртком в руках минут через семь или восемь, Муры ещё не было, и на тротуаре тоже никого не было.

«Что за город! Семь вечера, и уже никого!»

Мура шла, он увидел её издалека. Она слегка помахивала сумочкой, широкие складки платья обвивали её ноги, она приближалась, и сейчас он её разглядел. Два дня тому назад он видел её чуть сзади и сбоку, а сейчас она шла прямо к нему. Сумочка качалась на её локте в такт походке, колыханию платья и крупных локонов – замедленно, точно так, как он запомнил во время их первой встречи. И в такт её каблукам по асфальту в голове снова зазвучало: «Я сразу смазал карту буден… Нет, нет! Не то! – И тут же зазвучало другое: – Вам не нужны цветочки, вы хороши и так! У вас царицы очи и королевы шаг! – подумал он и глупо улыбнулся. – Сашик! – ты конь гениальный!»

Мура приближалась, и в голову пришло другое, оно перебило всё прежнее:

«Ну, тёзка, – успел он подумать про автора этих строк Александра Блока, – спасибо тебе!»

Мура подошла и сказала:

– Александр, у вас сейчас вид Александра Блока, хотя вы больше похожи на Кларка Гейбла, только без усиков.

Он стоял и всё ещё не шевелился; Мура медленно справа налево, а потом слева направо провела перед его глазами открытой ладонью в красной ажурной перчатке:

– Вы проснулись?

– Да, да! Конечно! – Сашик встрепенулся и поспешно обернулся к проезжей части, и тут же перед ним остановился, шлёпая ногами, как сом по песку, молодой глянцевитый китаец-рикша.

– Нет! Нет! Я на живых людях не езжу, давайте на трамвае! – услышал он из-за спины.

«Тельновщина какая-то!»

И сразу на том месте, где только что стоял рикша, резко затормозил вишнёвый лакированный фордик.

«Вот это подойдёт!»

Из Нового города они быстро проскочили через виадук. Мура открыла окно, плотные волны горячего воздуха распушили ей волосы. Ещё садясь в машину, она со своего заднего сиденья неожиданно перекинула Сашику беретку, от неё пахло духами, запаха которых Сашик никогда раньше не слышал.

На Диагональной, которая вела к Яхт-клубу, машин ещё было много, и их фордик замедлил ход, Сашик тоже открыл окно. Он вертел в руках берет и думал, что надо о чём-то говорить, но в голову ничего не шло, и он из-за этого смущался и вдруг спросил:

– А что такое «завтрашние звонки»?

Мура сидела, откинувшись на спинку сиденья, и, видимо, не собиралась отвечать, она подставила лицо с прикрытыми глазами под врывающийся в салон ветер из окна и ловила прохладу.

Не получив ответа, Сашик так и остался сидеть, теребя в руках её берет.

На площадке Яхт-клуба машина резко развернулась влево, накренилась вправо и остановилась. Сашик открыл свою дверь, выскочил, открыл дверь Муре и подал ей руку. Мура поставила каблучок на порожек «форда» и пододвинулась к двери, потом подала Сашику руку, край её платья немного сполз и открыл колено.

«Не отниму руки. Пусть сползает дальше!» – подумал он про край платья и тут же увидел её внимательно смотрящие на него глаза. Сашик подал ей другую руку и стал смотреть в сторону.

Около Яхт-клуба, хлюпая кормами по воде, теснились лодки. Он выбрал молодого русского парня, лодка которого была узкая, длинная и хищная, кивнул ему, тот перепрыгнул на соседнюю лодку к китайцу и хлопнул его по плечу.

– Моя ему не нада! – сказал он, и оба расхохотались.

«Ну я ему покажу! – подумал Сашик про молодого знакомого лодочника. – Когда вернусь!»

Лодочники мощно вытолкнули лодку из тесного ряда, она взбурлила тупой кормой мутную сунгарийскую воду, и Сашик взялся за вёсла.

На реке было уже пусто, две или три лодки, чтобы точно причалить к набережной Яхт-клуба, гребли против течения вдоль противоположного берега, до них было далеко. Сашик стал сильно выгребать, на Муру он почти не смотрел, но чувствовал, что она внимательно смотрит на него. Минут десять он грёб против течения и, когда из-за левого плеча увидел западную оконечность Солнечного острова, резко повернул нос лодки, за несколько минут преодолел стремнину и поплыл по течению.

Вдоль острова он грёб, уже не напрягаясь, течение несло их само.

Мура, плотно сжав колени и держась обеими руками за борта лодки, сидела на низко сидящей в воде корме; когда стремнина и ветер середины реки стихли, она сказала:

– Вы спросили, что такое «завтрашние звонки»? Это когда люди в конце выходного дня договариваются на завтра. Звонков бывает так много, что иногда нас вызывают, чтобы помочь смене, потому что девушки не справляются.

Она огляделась и увидела, что Сашик выгребает к острову. Сашик действительно выгребал к низкому, пологому берегу Солнечного острова, на котором было несколько маленьких ресторанчиков, кабинки для переодевания, песчаный пляж, он всегда отдыхал здесь со своей компанией.

– Нам туда, – сказала Мура и махнула рукой ниже по течению в сторону Зотовской протоки между Солнечным островом и пустынным левым берегом, на котором далеко от реки располагалось лишь несколько дач.

Ближе к берегу течения почти не было, на песчаных отмелях волны превращались в мелкую вельветовую рябь, и в прозрачной воде, прорезая брюшками донный песок, резвились мальки.

«Почему туда? Там даже переодеться негде!»

Сашик ещё раз махнул вёслами, нос лодки мягко въехал в песок, до берега оставалось ещё несколько метров. Он бросил вёсла и стал снимать туфли. Мура раньше его скинула свои и перескочила через борт.

– Сидите! Я вас вытащу!

Она снова бросила берет и сумочку ему в руки, туфли – на дно лодки, подобрала край платья и, брызгая босыми ногами по воде, побежала к носу, где был привязан причальный канат.

Сашик положил берет на колени и ещё возился со шнурками, он привстал с сиденья и сразу потерял равновесие, потому что Мура упёрлась пятками в песок и сильно потянула лодку на себя.

– Ай! Что вы делаете? – закричал Сашик, упершись руками в низкие борта лодки, только в этом, полусогнутом неловком положении он смог удержаться. Берет упал с его колен на дощатое дно.

– А чтобы вы особенно не задавались, что так хорошо гребли.

Она смеялась и продолжала вытаскивать лодку по всё более мелкому дну; лодку дёргало, Сашик стоял в прежней неловкой позе, схватившись руками за борта и пытаясь удержаться, но не удержался, потому что Мура как резко взялась вытаскивать её на берег, так же резко и бросила. Лодка встала намертво, въевшись носом в песок под тонким слоем воды, и Сашик плюхнулся на сиденье. Она бросила канат прямо в воду, чего не любили все лодочники, подошла к Сашику, молча подняла с дощатого дна берет, сумку и туфли и пошла к берегу, выплёскивая босыми ногами мелкую тёплую воду.

Сашик догнал её, когда она уже прошла полосу прибрежного песка и поднималась на невысокий берег, где на самом краю росли кусты. Она обернулась и сказала:

– А вам дальше нельзя. И не подглядывайте.

Он вернулся к лодке, сел на влажный песок и даже не заметил, что под ним нет подстилки, а он одет в светлые бежевые брюки.

Всё, что произошло за прошедшие полтора часа, было похоже на падение картины со стены, которая висела-висела и вдруг упала. С самой пятницы он ходил в каких-то смутных ощущениях и совершенно не думал, что пойдёт к телефонной станции, и это будет именно сегодня, в воскресенье, и что будет ждать без всякой надежды, а Мура окажется на работе и увидит его в окно и выйдет. В голове смешались её слова и цвета её одежды: голубой с цветочками, и белые кружева, и серый с тёмно-красным, и этот берет. Он видел её, как в переливающемся воздухе, а сейчас она и вовсе исчезла, хотя была совсем рядом.

За всем этим он совершенно забыл о том, что его волновало ещё позавчера: метка и Кэндзи с Сониной сестрой на набережной, ситуация с мартыновской брошюрой и неожиданной её находкой Тельновым и Лапищев, который от него чего-то ждёт.

Мура появилась из-за спины, бросила на песок скомканную подстилку и сказала:

– А вы и правда не подсматривали!

Сашик поднял на неё глаза.

– Возьмите подстилку, развесьте её, как я, на кустах и переоденьтесь. Я тоже подсматривать не буду.

Он поднялся, и Мура тут же хрюкнула в кулачок, глядя на него сзади. Сашик оглянулся на неё, потом на себя и увидел, что его светлые брюки промокли на песке, и, наверное, сейчас он выглядит как какой-нибудь павиан на негативной карточке, весь светлый, а зад тёмный; он взял подстилку и поплёлся наверх, к кустам.

Кусты заканчивались на уровне его груди, он развесил на них подстилку и сразу пожалел о том, что хотя бы один раз не оглянулся, когда она переодевалась, а вместо этого сидел на мокром песке и о чём-то думал, непонятно о чём.

Сейчас Мура была перед ним всего лишь в нескольких шагах, она сидела по-детски на корточках и веткой чертила что-то на песке. На ней был антрацитово-чёрный купальный костюм с белым пояском и открытой спиной, солнце уже заходило, и спина казалась золотистой.

– А вы купайтесь, я сейчас приду, – крикнул из-за кустов Сашик.

Мура встала и забросила ветку в воду.

– А вы переодевайтесь, я никуда не тороплюсь!

Подстилка была тонкой, и Мура сложила её вчетверо. Свободного места на ней оказалось мало, и они сидели очень близко, почти вплотную, иногда касаясь друг друга то локтем, то плечом.

На левом берегу жара уже сошла, стало прохладно, а когда пролетал ветерок, даже зябко, тогда Мура дотрагивалась до Сашиного плеча, и им обоим становилось тепло. Он попытался накинуть на неё свою рубашку, но она отказалась.

Они молчали и глядели на воду в мягком свете заходящего справа над городом солнца; из-за деревьев и разной высоты домов город представлялся как неровный забор; он был притихшим и придавленным дневной жарой, а река отражала его в тихой, будто остановившейся глянцевой воде.

– Я пойду искупаюсь…

«Уже прохладно!» – мелькнуло в голове у Сашика.

– …а вы стерегите лодку и вещи. Вы же знаете, кругом хунхузы! – Она обернулась и помахала ему рукой.

Мура медленно шла по мелководью, иногда она наклонялась, зачерпывала воду рукой и плескала её на плечи, один раз обеими руками плеснула на грудь. Солнце собиралось заходить, и её фигура становилась контрастной на фоне светлой воды; когда вода достигла бедер, она присела, потом обернулась и крикнула:

– Как парное молоко! – и поплыла, над водой виднелись только её плечи и роскошная причёска.

Сашик сидел, и ему казалось, что он мог так сидеть вечно. Мура отплыла уже далеко, но течение между берегом и отмелями было совсем слабое, и её не относило.

Вдруг Сашик услышал сзади лёгкое шуршание, он хотел оглянуться, но не успел, потому что чья-то ладонь из-за спины плотно зажала ему рот, на него навалились, захватили руки и ноги и поволокли наверх, к кустам. Он попытался брыкнуться, но другая рука тоже из-за спины перехватила его локтем через горло, и стало нечем дышать.

От кустов, где он только что переодевался, его пронесли бегом метров пятнадцать и плюхнули на колючую траву, и он оказался перед сидевшим на корточках китайцем, который в знак молчания прижимал палец к губам.

– А то твой девушка… – Он провёл ребром ладони себе по горлу. – Твоя кто еси? Фамилия говори, – тихо сказал китаец непонятного возраста, одетый в светлый полосатый костюм и стильную бабочку. Под стильной соломенной шляпой Сашик разглядел идеальную набриолиненную прическу с косым пробором. Остальные стояли у Сашика за спиной, и он их не видел.

– Фамилия говори! – с нажимом, но так же тихо промолвил китаец.

– Адельберг!

– Адельберга?

Сашик кивнул.

– Твоя папа Александра Петровэйци Адельберга?

– Да! А…

– Твоя не спрасывай! Моя говори! Твоя хоросо, – я знай твоя папа! Хоросы целовек. Я твоя бери не буду и выкупа бери не буду! Папа сказы, сто моя Антошка! Он помни!

Китаец, назвавшийся Антошкой, вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую записную книжку, вырвал из неё листок, достал вечное перо и написал прямо на коленях несколько слов.

– Твоя не цитай! Правда обессяй! Твоя папе передавай и забывай всё! И не посматривай! – И он снова провёл рукой себе по горлу, потом что-то цыкнул тем, кто был у Сашика за спиной, те его снова быстро скрутили, как несколько минут назад, за секунду протащили обратно через кусты, аккуратно посадили на подстилку, и Сашик только услышал их удаляющееся шуршание по песку.

Он снова сидел на подстилке, всё произошло так стремительно, как будто и не происходило вовсе, он сидел с ясной головой и только посматривал туда, где была Мура. Она ещё плыла от берега, потом повернулась, высоко помахала ему рукой и поплыла обратно.

Он продолжал сидеть в той же позе, на той же подстилке, чуть-чуть саднило передавленное горло, и в руке ощущалась бумажка, врученная ему таким неожиданным способом. В том, это был китаец, Сашик не сомневался, потому что китайцев, говоривших по-русски, ни с кем перепутать было нельзя. Он их слышал всю свою жизнь: так в Харбине и по всей КВЖД говорили рикши, разносчики и торговцы, так говорил бой Ли в его доме и повар Чжао. Так же, «твоя-моя», говорил и этот, который так странно назвался Антошкой.

Надо было спрятать бумажку, Сашику очень хотелось её раскрыть и посмотреть, но он подумал, что вдруг китайцы за ним ещё наблюдают. Он глянул на воду, Мура уже выходила; она только что говорила что-то про хунхузов, и они тут же появились и исчезли.

Она бежала по песку, после тёплой воды ей стало зябко, она села рядом с Сашиком, обхватила колени руками и сказала сквозь зубы, не разжимая холодных губ:

– Теперь ваша рубашка пригодилась бы как раз.

Сашик схватил рубашку и накрыл ей спину.

Они сидели молча. Через секунду Мура начала мелко выстукивать зубками, но через минуту уже согрелась.

Для Сашика эта минута оказалась очень кстати. Рассказать о том, что только что произошло, не было никакой возможности, без того, чтобы не прослыть сумасшедшим; он попался, как простак, и не надо было грести на этот берег.

Сашик запрятал мысли про Антошку и папу поглубже, тем более что записка странного китайца в полосатом костюме и бабочке в ближайшее время должна будет сама по себе что-то прояснить. Но это потом.

– А почему мы поплыли сюда? – спросил он.

– Не люблю, когда много народу и, чтобы переодеться, надо стоять в очереди и заходить в общую раздевалку. И вообще, люблю быть одна.

Солнце подплывало к горизонту, небо синело, а город на другом берегу светлел, и река текла светлая и стеклянная.

– Вы меня проводите?

– Конечно!

Обсохнув, Мура столкнула Сашика с подстилки, сбросила на песок его промокшую рубашку, крикнула «Не подсматривайте!», и не успел он её как-то предостеречь, как она убежала наверх, за кусты.

Через несколько минут она спустилась, одетая, только босая, выжала купальник и бросила его на корму.

– Высохнуть не успеет, но хоть немножко. Вы только не очень торопитесь, вам же завтра не к восьми?

Сашик запрыгал на одной ноге, не успев продеть другую в брючину.

– Не удивляйтесь, я же работаю на телефонной станции.

«А Лапищев не дурак!» – подумал Сашик.

Она снова сидела на корме, склонив колени немного набок, и держала пальцы обеих рук в воде, и от них лучами расходились волны, как от плавников маленьких рыбок.

Сашик грёб молча, он уже понял, что сейчас от него ничего не требуется, ни стихов, ни умных речей. Наверное, Муре хотелось, чтобы рядом с нею просто кто-то был.

– А всё-таки, Сашик, могу я вам задать вопрос?

Он кивнул.

– Откуда вы про меня узнали?

Отвечать надо было быстро и не задумываясь. Сашику это было бы легко, если рассказать правду, хотя и не всю. Зимой, когда Лапищев поставил ему задачу познакомиться с Мурой, он дал ему вырезку из газеты «Заря», из новогоднего номера. Там была короткая заметка про девушек-телефонисток с городской станции. Они в ней были очень ласково описаны, и последней упоминалась Мура, про которую было сказано, что «в последнее время она ходит грустная». Сашик сохранил эту вырезку, а потом в газетных залежах Кузьмы Ильича нашёл нужный номер и сейчас рассказал Муре только об этом.

– И вы полгода ходили меня поджидать?

Это был трудный вопрос, надо было сказать что-то интригующее, но ничего в голову не приходило, не объяснять же, что полгода под дверями станции он её не поджидал, «потому что был занят». Надо было что-нибудь соврать, но он не успел.

– Всё понятно, вы были заняты работой, а все полгода до позавчера на дворе стояли трескучие морозы, а у вас нету зимнего пальто.

Мура сделала вид, что капризничает, и даже отвернулась, потом брызнула на него водой и засмеялась. Сашик чувствовал себя странно, всё время, пока они общались, он хотел что-то сказать или рассказать, чем-то поделиться, но она всегда его опережала, вот и сейчас:

– А знаете, почему я тогда была грустная? – спросила Мура и тут же стрельнула глазами: – А у вас есть девушка?

Она с ним играла, как с котёнком, а не наоборот, и в этом было что-то притягательное. Сашик не успел ничего ответить, но в голове снова возник Лапищев с его «свободен в личном плане».

– Всё понятно, вы сейчас скажете, что у вас нет девушки!

Весло в его правой руке неловко скользнуло по воде, и брызги плеснулись Муре на платье. Она стряхнула с подола свернувшиеся на материи шарики и серьёзно посмотрела на Александра:

– Александр! Я вам не давала повода!

Сашику опять было нечего сказать, кроме как: «Извините! Я случайно! Я не хотел!»

– Знаю, знаю! Вы случайно, и вы не хотели. Ладно, на этот раз я вас прощаю. Смотрите, какая река красивая.

Он оторвал от неё взгляд и посмотрел на реку, город был у него за спиной. Он перегребал стремнину, не было ни ветерка, и вода была такая гладкая, как полированный английский шоколад. Над кромкой кустов и редких деревьев на левом берегу, откуда они недавно отчалили, на синем мягком небе неподвижно висели кусочками щиплёной ваты подсвеченные розовые облака. Солнце заходило за горизонт и освещало их снизу.

«Шоколад, синий плащ небес и розовая пастила!»

– Вам нравится?

– Да!

– Ну вот, наконец-то вы что-то сказали.

Она вытащила руки из воды, стряхнула с кончиков пальцев капли и вынула из сумочки носовой платок.

– У нас работает одна девушка, молодая женщина, Лиза. Про неё в статье почему-то не написали. Она старше нас и несколько лет назад была знакома с одним нашим поэтом, русским. Его звали Георгий…

Сашик уже понял, о ком она хотела сказать.

– Гранин! Тот, который вместе с Сергеем Сергиным застрелился в гостинице!

– А вы знаете?

Тут Сашику было что ответить.

– Об этом знал весь Харбин, а мне об этом рассказывал Константин Родзаевский.

Мура вскинула на него серьёзные глаза:

– Вы знакомы с Константином?

– Был!

– Хм! – промолвила Мура и надолго замолчала.

Сашик тоже молчал, но через несколько минут спросил:

– Вы с ним тоже знакомы?

Мура посмотрела на воду, чиркнула по ней пальцами и спокойно ответила:

– Была! – И добавила, как будто подвела итог: – Не люблю истеричек, особенно мужчин!

Сашик уже подгребал к берегу, оставалось ещё несколько десятков метров.

– Саша, если вы не устали, давайте ещё покатаемся!

Предложение было кстати, Сашику не хотелось домой, он забрал ещё немного к берегу и по спокойной воде стал медленно грести против течения.

– Так вот! – сказала Мурочка, и её лицо осветила улыбка. – Лиза была знакома с Георгием Граниным. Он писал стихи и давал ей переписывать – у неё каллиграфический почерк; а зимой этой, прошедшей, она мне дала что-то прочитать из альбома. Хотите, я вам прочитаю то, что мне понравилось?

– Конечно! – Сашик стал грести медленнее.

– Стихотворение называется «Дантон». Вы послушаете, а потом скажете, на кого это похоже, ладно?

Сашик кивнул.

– Ну тогда слушайте.

Мура выпрямила спину и долго не знала, куда деть руки, потом сложила их под грудью, глубоко вздохнула:

Сашик почти перестал грести, и лодку сносило течением, Мура, громко закончив последние слова, сидела молча и смотрела на него.

«Маяковский! Понятно – ритм, шаг, пафос! Революция! А может, даже Блок – «Двенадцать». Тоже очень похоже!» Сашик снова взялся за вёсла и тихо произнёс:

– Ветер, ветер!..

Мура подхватила:

– Белый снег! На ногах не стоит человек! Сашик, вы умница! Это вам не «лиловые негры». – Она засмеялась и последние слова про негров произнесла елейным голосом, картавя и подражая Вертинскому. – Ну ведь никакого сравнения! Ведь правда?

Ответить было нечего, это действительно была правда, как их можно было сравнивать – Маяковского и Вертинского, они такие разные, хотя и у Блока было…

Сашик сложил вёсла, положил локти на колени и тихо почти пропел:

Мура слушала, потом тряхнула локонами и упрямо сказала:

– А про революцию лучше! И Гранин, и Маяковский, и Блок – «Двенадцать»!

Потом она разгладила платье, обхватила руками колени и легла на них подбородком.

– Жалко, что всё это было без нас и мы сейчас не там! А вообще-то нам пора. Причаливайте. И скажите этому противному лодочнику всё, что вы о нём думаете.

На набережной было пусто, они прошли её быстро, и только по площади, от которой начиналась Китайская, шли две русские девушки. Они шли в том же направлении, что и Сашик с Мурой, но намного медленнее, и они их быстро догнали. Одна девушка была полненькая и одетая очень просто, а другая… Сашик даже не разглядел, как была одета другая, его поразила её точеная фигура и огненно-рыжая коса ниже талии. Он постарался скрыть от Муры свой взгляд, и Мура вроде ничего не заметила. Только, когда они уже прощались, она вдруг сказала:

– Сашик, а у вас нескромный взгляд, – немного помолчала и добавила: – Хотела бы я посмотреть на мир и на себя вашими глазами.

Он проводил её до маленького домика в Мацзягоу, ни о чём не договариваясь, она только сказала, что он знает, где её найти.

Когда он вернулся домой, все уже сидели за столом и заканчивали пить чай. Почему-то он подумал, что не стоит говорить отцу про записку китайца Антошки при всех, он дождался, когда Тельнов ушёл к себе в комнату, а мама начала помогать бою убирать посуду, и положил перед отцом сложенный листок. Александр Петрович удивлённо глянул, надел очки и развернул записку. Сашик разобрал перевёрнутые слова: «Булоцная Аспецяна, Китайская. В 7 п. п. Антошка. Завтра».

– Ты читал? – спросил Александр Петрович.

Врать не было смысла.

– Только то, что смог разобрать сейчас, кверху ногами.

– Хорошо! Не говори никому!

После ужина Сашик вышел в сад и уселся под яблоней. Земля дышала теплом, жёсткая, подсохшая на жаре трава почему-то казалась ему шёлковой. В голове перемешались революция, Дантон, колени Муры и запах её духов из красной беретки, его взгляд на ту рыжеволосую девушку, который от неё всё же не ускользнул.

«Зачем она Лапищеву? Мура!»

Он уже понимал, зачем Лапищеву нужна девушка с городской телефонной станции, подсказку дала сама Мура, когда обронила фразу о том, что она знает, что завтра ему не к восьми.

«Они могут слушать все разговоры, поэтому она знает, что мне завтра не к восьми. Спасибо Корнеичу, что позвонил и сказал, что завтра можно прийти в девять, а телефонный справочник у них, конечно, есть».

Сашик уже понял, что всё, что он сегодня узнал о Муре, а особенно о том, что она говорила о революции, её настроения, очень на руку Лапищеву. Именно такой человек им нужен, и именно на телефонной станции.

«И что же? Я ему всё расскажу, а потом он попросит меня познакомить её с кем-то из своих людей, и я её больше не увижу?»

Эта мысль Сашику не понравилась. Он мысленно снова увидел Муру на берегу, только он как будто бы всё же обернулся, когда она переодевалась. Нет, он не обернулся, из-за накрытых подстилкой кустов всё равно было ничего не разобрать. Он увидел её с того места, где сидел с китайцем Антошкой. Он увидел её со спины, как она скрещенными руками, чуть подогнув колени, подхватила край платья и…

– Сашик, не помешаю?

Рядом стоял папа.

– Расскажи-ка…

Сашик увидел в его пальцах тонко скрученную бумажку и догадался, что это была записка китайца.

Сашик рассказал.

Отец долго молчал и курил, потом сказал:

– Постарайся об этом забыть. Когда-нибудь я тебе всё расскажу.

Когда он уходил, Сашик смотрел ему в спину и уже понимал, что с этого дня в жизни его семьи что-то должно перемениться.

«Да! А завтра понедельник, и надо ставить метку!»

 

Глава 9

Александр Петрович достал из портфеля небольшую китайскую лаковую коробочку и поставил её рядом с чернильным прибором и семейной фотографией.

«Вот и весь переезд!»

Зазвонил телефон, он снял трубку.

– Да, господин полковник! Конечно! Я уже приступил! Спасибо, хорошо, ваши добрые пожелания будут нелишними! – сказал Адельберг, положил трубку и перевернул листок календаря.

«Вот так! Вот и кончилась твоя свобода! – Он потёр виски и откинулся на спинку стула. – Однако и выбор был невелик, тут уж в воронку не заползёшь и голову в кустах не спрячешь! И сделано всё – вовсе даже не хитро!»

Два часа назад закончилась его работа в Беженском комитете.

Он встал, достал папиросу, переставил со стола на подоконник пепельницу и, глядя в окно, закурил. «Не хитро! Не хитро! Однако эффективно!»

Сквозь папиросный дым он смотрел, как под окном идут люди: они шли с портфелями и сумками, кто-то с авоськой, из которой торчали стрелки лука и тупой конус китайского зелёного салата; молодая женщина по противоположной стороне улицы вела за руку мальчика. Александр Петрович не слышал, но видел, что мальчик упирается, виснет на маминой руке, капризничает и плачет. Женщина остановилась, присела и стала ему что-то говорить. Мальчик стоял, слушал и размазывал кулачками слёзы; женщина достала платочек, промокнула их и поцеловала мальчика в щёку. Она была в лёгком, воздушном летнем платье, а мальчик в матроске и лакированных чёрных сандаликах.

«Похож на Сашика!»

Три дня назад, в прошлую пятницу вечером, ему домой позвонил полковник Асакуса и предложил встретиться; говорил коротко и закончил так:

– …Так что, Александр Петрович, в понедельник, 18 июля, к девяти часам утра я буду ждать вас в своём кабинете.

Сегодня утром, когда он уже собрался идти на Больничную и Анна увидела, как он одет, она запротестовала. До встречи с Асакусой оставалось не больше тридцати минут, она достала его новый летний бежевый костюм в тонкую синюю полоску, белую рубашку с мягким отложным воротничком, синее шёлковое кашне и такой же платок; он быстро переоделся, она на парижский манер повязала ему кашне и последним точным движением воткнула в нагрудный карман пиджака платок. Всё было ярко и даже весело и замечательно дополнилось лаковыми туфлями и белой итальянской шляпой с широкими полями. Александр Петрович посмотрел на себя в зеркало, Анна стояла рядом, и они отражались вместе, и он удивился.

– Пусть не думают, что тебе всё это важно, – ответила она на его взгляд.

После звонка он рассказал ей о своих встречах с Асакусой и разговорах с ним, сначала Анна встревожилась, а потом подумала и сказала:

– Без Сашика мы всё равно никуда не уедем, а раз он не хочет, – это даже на руку, что ты будешь работать у них, – больше будем знать.

Александр Петрович был обрадован такой её прозорливостью, он думал так же.

Он вышел на улицу, было ещё по-утреннему прохладно, но город уже наливался июльским солнцем, и чувствовалось, что через несколько часов будет жарко. Александр Петрович с благодарностью к жене окинул взглядом свой светлый летний костюм и подумал, что это даже хорошо, что он одет так вызывающе ярко и свободно.

На секунду, как обычно, он остановился на углу Разъезжей и Большого проспекта, надо было решать – обогнуть круглую Соборную площадь справа или обойти её слева.

Он задумался.

Если идти по левой стороне, то его путь пройдёт мимо Московских торговых рядов, и на противоположной стороне через площадь будет японская гостиница «Нью Харбин», а посередине, в центре – Свято-Николаевский собор. Если он пойдет по правой стороне, то он пройдет мимо гостиницы «Нью Харбин», и собор окажется слева – между ним и Московскими торговыми рядами. Что так, что эдак, что по расстоянию, что по времени – это было одинаково, и он решил, что пойдёт мимо Московских торговых рядов.

Александр Петрович перешёл на противоположную сторону проспекта и посмотрел на оставшуюся справа серую коробку пятиэтажного «Нью Харбин». Вид этого бетонного здания всегда вызывал в нём остановку дыхания и сильное раздражение, однако сейчас ему это было на руку – он знал, зачем его позвал полковник Асакуса.

Несколько лет тому назад он ездил с Николаем Аполлоновичем Байковым в Токио. Город отстраивался после землетрясения, которое в 1923 году стёрло его с лица земли. Его поразил стиль строящихся новых домов, они были, как гостиница «Нью Харбин», серобетонные, большие, тяжёлые, с вычурной отделкой под европейскую «красоту». Байков после того ужасного землетрясения уже там был и называл этот стиль имперским. Для сравнения он повёз Александра Петровича к Императорскому дворцу. Сравнение оказалось интересным. Перед дворцом лежала зелёная, лёгкая, насыщенная свободным воздухом лужайка; через пруд или широкую речную запруду к сложенной из дикого камня крепостной стене был перекинут красивый каменный мост с резными каменными перилами. На лужайке не часто росли небольшие, казавшиеся молодыми пушистые сосны. Байков на замечание Адельберга об их свежести и юности сделал хитрое лицо и сказал, что японцы – волшебники по части растений и неизвестно на самом деле, сколько лет или десятилетий этим деревьям. За лужайкой, запрудой и высокой стеной возвышался дворец. Над стеной были видны только его последние этажи под изящными, по-драконьи изогнутыми, покрытыми красной черепицей крышами. Всё то, что было дворцом и его окружением, можно было назвать одним словом – изящество, и это было совершенно не похоже на новый токийский стиль.

Александр Петрович вспомнил виденное им в Токио и посмотрел на «Нью Харбин». Ему на память тут же пришла ещё одна новая японская постройка, появившаяся не так давно на Пристани на углу Диагональной и Мостовой, – здание редакции японской газеты «Харбинское время», сухое, телескопическое, вытянутое вверх и подчеркнутое вертикальными ребрами пилястров. От этого воспоминания у него на секунду снова остановилось дыхание – оба построенных японцами здания никак не вписывались в тонкую и ювелирно-изящную архитектуру харбинского русского модерна. Было очевидно, что японское в Харбин не вписывается, и он был уверен, что не вписывается японское всё – вот сейчас, например, он идёт к полковнику японской разведки Асакусе и знает, что Асакуса будет вербовать его – полковника русской разведки.

Он шёл неспешным шагом человека не слишком занятого делами. На нём был яркий, весёлый костюм с ярким синим кашне и таким же платком в нагрудном кармане. Несколько раз он замечал, что на него смотрят спешащие в этот час на работу люди.

В этот солнечный день он шёл на трудную встречу и с благодарностью вспоминал Анну, так точно всё угадавшую. С раздражением он глянул на тяжёлую серую коробку «Нью Харбин» и понял – он идёт к Асакусе в правильном настроении.

Он пересёк Вокзальный проспект и подошёл к ограде особняка Скидельского. Это был дом, который до того, как японцы заняли его под миссию, они с Анной очень любили.

На улице с не слишком добрым названием Больничная стояли два дома – один Скидельского и один Ковальского. Они были разделены между собой оградой, за которой росли сады. В садах стояли по одну сторону светлый Скидельский и по другую – серый в лёгкую синеву – Ковальский. Адельберги были знакомы с их хозяевами, и теми и другими, бывали у них и, подходя, каждый раз останавливались на несколько минут полюбоваться их особняками.

«Жемчужины!» – повторил про себя Александр Петрович слово, которое единственное произносили они с Анной.

Совсем недалеко, на противоположной стороне Большого проспекта, стояла ещё одна «жемчужина» – дом инженера Джибелло-Сокко, и, если бы в Харбине были построены всего лишь эти три особняка, можно было бы считать, что Харбин как город состоялся. Но были ещё! Гостиница «Модерн» на Китайской, особняк Остроумова рядом с Соборной площадью, дом Мацууры на той же Китайской, оба Чуриных: на Пристани и в Новом городе. Даже Бюро по делам российских эмигрантов японские власти умудрились учредить в здании с такими красивыми окнами и плавной линией рококо по фасаду, что можно было подумать, что они в этом что-нибудь понимали.

«Однако здесь я, наверное, несправедлив, – улыбнулся Александр Петрович, остановившись в нескольких метрах от ворот особняка Скидельского и вспомнив плавные линии ярусов и крыш Императорского дворца в Токио. – Сейчас они завоеватели и поэтому – грубые, но ведь были и у них другие времена!»

Японский часовой пропустил Адельберга; дежурный по миссии, сидевший в нелепой встроенной деревянной коморке, старый хорунжий, которого Адельберг помнил ещё с каких-то времен, тоже ничего не спросил, сначала кивнул, потом приостановил жестом и позвонил по телефону. Через секунду он положил трубку и спросил, знает ли «их высокоблагородие», куда «им» идти. Александр Петрович отрицательно покачал головой, дежурный выскочил из каморки и как сидел на стуле, не разгибая старой спины, так и повёл Адельберга по красивой центральной лестнице на второй этаж. На площадке, где лестница разделялась, Александр Петрович дотронулся до поясницы согбенного хорунжего, и на его немой вопрос кивком спросил – направо? Дежурный понимающе улыбнулся и кивнул – направо.

Когда-то у входа не было деревянной каморки дежурного; рядом с лестницей стояли двое ливрейных; они ни о чём не спрашивали, забирали пальто, шляпы, трости и перчатки и кланялись. Они знали в лицо всех. Всего несколько лет назад, Адельберг это помнил, по этой же лестнице степенно поднимались дамы, правой рукой они скользили по буковым перилам, левой – придерживали край платья, и никто, пока они поднимались, не смел их обогнать.

По лестнице мимо, мелко семеня, наверное торопясь с дежурства, соскользнули два молодых японских офицера, один на ходу натягивал перчатку, другой придерживал эфес сабли, оба поклонились. Александр Петрович поклонился в ответ.

В нише на площадке стояла мраморная Наяда; разведёнными руками она вежливо разделяла лестницу на две. Она стояла и сейчас.

«Каморку дежурного влепили, а Наяду не убрали. И то хорошо!»

– Александр Петрович, вам – сюда!

Адельберг оглянулся наверх и увидел Асакусу, который склонился к нему с верхней балюстрады.

Кабинет, занятый теперь новым хозяином полковником Асакусой, почти не изменился: по левую руку высились под самый потолок книжные стеллажи, между ними было пространство, где на месте прежней картины висело что-то, занавешенное шёлковой занавеской. «Наверное, планшет с картой!» – подумал Адельберг. У дальней стены справа у окна стоял, как и был, большой письменный стол, над которым висели портреты микадо и императора Маньчжурии Генри Пу И. Между письменным столом и дальним стеллажом, вдоль всей задней стены была шестистворчатая, инкрустированная перламутром ширма. В ближнем углу под ближним окном Александр Петрович увидел столик с двумя креслами.

– Куда изволите? – спросил Асакуса и в полупоклоне, как Наяда, развёл руки.

Адельберг также развёл руки:

– Куда прикажете!

– Тогда к самовару! – заключил Асакуса и пригласил гостя в кресла. – Сельтерской, или «сапожок», или, может быть, кофе?

– «Сапожок»? Что это?

– Чай, Александр Петрович! Сейчас нам принесут настоящий самовар, раздутый сапожком, на щепочках! А? Я смотрю на вас, у вас сегодня настроение – праздничное! Варенье? Жимолость?

«Жимолость в мундире!» – глядя на Асакусу, откуда-то вспомнилось Адельбергу.

Асакуса позвонил по телефону, отдал распоряжение и вернулся к гостю:

– Большим временем не располагаю, поэтому, если вы не против, – сразу к делу. Не напомните, Александр Петрович, чем мы закончили нашу последнюю беседу?

– Признаться, я уже не очень хорошо помню! – слукавил Адельберг.

– Ну что ж! А я помню хорошо – мы говорили с вами о вашей молодежи, вспомнили? А закончили янычарами!

– Да, кажется, да! – согласился Адельберг.

– Так вот – о янычарах! Ваш сын слегка провинился перед маньчжурскими властями, хотя… если сказать правильно – перед нашими, японскими властями.

Адельберг удивлённо поднял брови.

– Не удивляйтесь, вина его невелика, но достаточна, чтобы посадить в тюрьму за антияпонские высказывания. – Он снова встал и, прихрамывая, подошёл к рабочему столу. В это время в кабинет постучали, он пригласил войти, и с подносом в руках, на котором стоял миниатюрный кипящий самовар и вазочка с вареньем, вошёл дежурный офицер. Асакуса кивком указал офицеру, куда поставить поднос, и тот быстро вышел.

Он взял со стола тонкую папку, сел в кресло и показал её лицевую сторону гостю. На папке Адельберг среди иероглифов разобрал «Фон Адельберг А.А.» и в скобках – «младший».

– А что? Есть и на «старшего»? – спросил он.

– Конечно! На всех русских эмигрантов имеются такие досье, они, как вам наверняка известно, составляются сотрудниками БРЭМ. Это же не секрет!

– Тогда позвольте мне спросить, в чём заключается вина моего сына?

– Вы знаете, Александр Петрович, это на самом деле никакого значения не имеет, однако при одном условии!

– Каком?

– Если мы с вами договоримся!

– О чём?

– Не будем торопиться! Давайте сначала отпробуем этого замечательного варенья из жимолости, я слышал, что в вашей семье оно одно из самых любимых, не так ли?

– Вы правы, жена действительно его очень любит и нас к нему приучила, с кислинкой и не очень приторное, однако – чай чаем, но всё же?

– «Всё же»? Да всё просто – нам удалось скомпрометировать вашего сына при свидетелях!

– Зачем?

– Чтобы вы были посговорчивее!

– Разве я вам в чём-нибудь отказал?

– Пока нет, но я вам и предложения прямого пока не делал.

– Так делайте, вы же меня за этим позвали?

– Позвал! Хорошо, Александр Петрович! Я делаю вам предложение возглавить специальный отдел агентурных разработок Бюро по делам русских эмигрантов.

– БРЭМ?

– Да, БРЭМ!

– 3-й?

– Видите, вы и сами всё знаете!

– А разве его не возглавляет Михаил Матковский?

– Возглавляет, однако он его возглавляет официально, и официально этот отдел никакими разработками не занимается, вы же понимаете! Официально там только учётные дела на всех живущих в Маньчжурии эмигрантов из России!

– Понимаю! Это означает, что я буду в подчинении у Матковского?

– Совсем наоборот! Мы вас скроем, спрячем за Матковским, на самом деле – он будет в подчинении у вас!

– Ну что ж, схема понятна…

– Да, ничего нового, нам нужен человек более опытный, чем все, кто сейчас там работает, кстати, вам же будет подчиняться и Родзаевский, я вас с ними со всеми позже познакомлю.

– Нет нужды, я их обоих знаю, хотя и не коротко.

– Да, я помню наш разговор в Яхт-клубе…

– Вы тогда при мне здорово отделали этого молодого человека, это не помешает нам в работе? Он, насколько я помню его реакцию, человек нервный…

– Ему некуда деваться, а, кстати, вы даже не спросили, как мы скомпрометировали вашего сына!

– Я спросил о его вине! Но, думаю, уже нет нужды, господин полковник! Если вы солгали, то я об этом не узнаю, а если нет…

– Нет, мы не солгали, ваш сын действительно очень неосторожно выразился при одном из наших офицеров о нашей политике на Дальнем Востоке… Но я заметил, что в последнее время он стал вести себя намного осторожнее…

– Взрослеет, да и, наверное, понимает, в каком окружении мы тут живём!

– Ну что ж, как отец, вы, конечно, правы! Однако и вы сейчас допустили оплошность…

– Ну, вам же меня сейчас не надо компрометировать?

– Нет, конечно, если мы договорились!

Адельберг немного помолчал, качнул белой лакированной туфлей и ответил:

– Будем считать, что – да! А кстати, наш разговор в Яхт-клубе! Вы тогда с Родзаевским готовили к заброске в СССР отряд! Получилось?

Асакуса поставил на столик стакан и задумался, потом встал, подошёл к стене между книжными стеллажами и отдёрнул занавеску, под занавеской действительно был планшет с картой Маньчжурии. Адельберг наблюдал за его действиями, не сходя с места. Асакуса немного постоял, потом задёрнул занавеску и сел на место.

– Помните мой разговор с Родзаевским?

– Думаю, что помню!

– Я ещё тогда сказал, что от его работы мало толку…

– Да!

– Так и оказалось: пока отряд добирался к месту высадки на советский берег – половина разбежалась, а другая половина была уничтожена советскими пограничниками, в Харбин вернулись всего несколько человек. Вас это интересовало?

– Наверное, да!

– Операция была очень неудачная, однако сейчас ситуация совсем другая, но детали мы с вами обсудим позже!

После разговора с Асакусой Адельберг возвращался домой.

Он вышел из миссии на Больничную, по Николаевскому переулку дошёл до Большого проспекта и на секунду остановился напротив особняка инженера Петра Ивановича Джибелло-Сокко.

Вдруг он услышал «Здравствуйте!», оглянулся и увидел перед собой Сонечку Ларсен, и от неожиданности задал ей нелепый вопрос:

– Здравствуйте, Сонечка, а что вы здесь делаете так рано?

На самом деле было уже совсем не рано, они с Асакусой проговорили почти три часа, и Соня немного смутилась:

– Хотела забежать в магазин и тут… на репетицию… недалеко…

– А почему к нам давно не заходите?

Соня смутилась ещё больше и замялась; Александр Петрович увидел это и понял, что, наверное, сказал что-то не то. «Жаль, нет Анны, она быстро нашла бы выход из положения!» – подумал он и сказал:

– Вы заходите, вы же знаете, как мы вас любим!

Он увидел, что Соня хотела что-то ответить, но замялась и вместо этого кашлянула, поблагодарила и попросила передать всем привет. Александр Петрович не стал её задерживать и раскланялся.

Через секунду Соня затерялась среди прохожих, он повернулся к особняку и подумал: «Она была смущена и даже побежала в обратную сторону! Неужели я сказал что-то не то? Надо поговорить с Анной, она наверняка всё знает. Действительно, этой красивой девушки уже давно у нас не видно; где-то несколько недель назад, что ли, она заходила, я же помню, они все трое с дедом сидели в саду… или Сашик что-то не так… если так, то – нехорошо!»

Он посмотрел на особняк, потом пересёк Большой проспект и пошёл в сторону гостиницы «Нью Харбин», миновал её, дошёл до Разъезжей, здесь у него был выбор – идти домой, где волновалась и ждала Анна, или дойти до отделения БРЭМ, располагавшегося чуть дальше, на углу следующей параллельной Разъезжей – Таможенной улицы. Он хотел посмотреть на своё новое место работы, однако по дороге отвлёкся, сначала на красивый особняк, а потом на разговор с Соней…

Александр Петрович догадывался, а точнее, знал, зачем его позвал полковник Асакуса. Он давно уже ждал этого разговора – две прежние беседы: в Яхт-клубе три года тому назад и здесь, в «Нью Харбин», этой зимой в феврале или январе – заканчивались так же неожиданно, как и были назначены; однако оба раза Асакуса успевал довольно прозрачно высказать, что ему было нужно. Александр Петрович лукавил и притворялся, что не понимает, но было очевидно, что дела с организацией разведывательной работы против СССР были не так хороши, как хотелось японцам. Наверное, они действительно не нашли прочной опоры у русских эмигрантов. Летом 1936 года город обеспокоился, когда после ходки «туда» возвратились Маслаков и Акулов – руководители злополучного отряда, отправленного разведывать и громить советский прикордон севернее китайского Мохе. Половина отряда разбежалась по дороге, а от второй половины уцелели только они. Потом, правда, в Харбин приплелись ещё несколько «отрядников», которые и рассказали, как всё было, конечно по секрету, но где же тут было утаить! Японцы их выловили, и те исчезли. Однако подробности их рассказов долго мутили умы харбинцев: отряд больше шестидесяти человек был посажен на мониторы, днём они шли вверх по Амуру и из соображений секретности причаливали только ночью, никому из отряда не позволялось выходить на палубу, и эта душегубка продолжалась несколько недель. Это было похоже на перевозку африканских рабов в трюмах английских или испанских кораблей.

Адельберг, который после той встречи в Яхт-клубе внимательно прислушивался ко всему, что касалось этой темы, понял, что задание отряд не выполнил. Это был серьёзный провал японской разведки, что сегодня и подтвердил Асакуса. Он, правда, постарался эту тему замять и в конце разговора обмолвился, что всё не так плохо, что «произошли события, которые позволяют надеяться на хорошие результаты в будущем». После этих слов Александру Петровичу стало скучно, он понял, что интрига разрешилась, поэтому по дороге домой пребывал в настроении несколько раздвоенном: с одной стороны, это правда, что спокойная жизнь его семьи закончилась, это тревожило и огорчало, хотя опять-таки как сказать – над Сашиком всегда висела угроза; а с другой, – и тут спасибо Анне, что она его поняла, – жизнь своей семьи он берёт под контроль, и появившаяся определённость настраивала на оптимизм.

Александр Петрович отвернулся от окна, оглядел свой новый кабинет и снова сел за стол.

После разговора с Асакусой он пришёл домой, всё рассказал Анне и почувствовал, как утреннее эйфорическое настроение вперемежку со злобой на японцев ушло; он переоделся и с ощущением некоторого опустошения ушёл в Беженский комитет заканчивать дела; подшил бумаги и сдал их в канцелярию, прощаться ни с кем не стал, он ведь никуда не уезжал и никому не стал ничего объяснять – придёт время, всё равно все всё узнают. Так часто бывало, что полковник такой-то или генерал такой-то вдруг оказывался сотрудником или даже руководителем БРЭМ. К этому привыкли. Он только забрал фотографию в бронзовой рамке, где они были сняты с Анной и маленьким Сашиком сразу после его возвращения в Харбин, и небольшую китайскую лаковую коробочку.

Александр Петрович посмотрел на неё и открыл, внутри лежала пуля, он её достал, поставил перед собой стоймя, глянул на стопки папок с документами, но до них не хотелось даже дотрагиваться. Он толкнул пулю, она упала и покатилась, он щёлкнул её по носу, и она закрутилась. Постепенно её вращение замедлялось, и он подщёлкивал её; пуля была длинная, хищная, остроносая, за много лет обтёртая его пальцами до медного полированного блеска. Она вращалась, замедляла вращение, он её подщелкивал, и вдруг ему стало казаться, что под ней не полированный, красного дерева письменный стол, а серые сырые доски, похожие на дно лодки, и на этих досках вращается не блестящая пуля, а тусклая ручная граната без кольца…

Он прихлопнул её ладонью, потом положил в коробочку и накрыл крышкой; вздохнул и, чтобы отвлечься, оглядел стол. Он вздрогнул от внезапного телефонного звонка и снял трубку.

– Алло, Александр Петрович, беспокоит Матковский!

– Да, Михаил Алексеевич!

– Я сейчас уеду в подразделение отряда Асано здесь, в пригороде, до конца дня. Сказать, чтобы вам принесли ещё досье? На какую букву?

– Да, понятно, но пока не надо, я ещё с «А» и «Б» не разобрался! Поезжайте, конечно!

– Хорошо, завтра утром увидимся!

Адельберг положил трубку.

«А уже – конец дня! Езжай, езжай! Главное, чтобы отряд Асано за это время никуда не делся!»

Он встал и с пепельницей снова подошёл к окну.

Большие часы с боем, стоявшие в его новом кабинете, ударили половину. Александр Петрович сверился со своим хронометром – действительно, было шесть часов тридцать минут пополудни. Он вернулся к столу, оглядел кабинет, собрал все папки без разбора на «А» и «Б», запер их в несгораемом сейфе и вышел. Сегодня у него была ещё одна встреча.

До булочной-кондитерской Аспецяна он добрался на такси. Ещё было пять минут, Антошка никогда не опаздывал, но вместо него пришёл Толстый Чжан. Он был одет в хороший костюм, и их разговор на улице или в любом ближайшем приличном кафе не вызвал бы подозрений, даже если бы за Адельбергом ходила наружка Асакусы или Номуры. Толстый Чжан никогда не был конспиратором, поэтому предложил поговорить в кондитерской. Он сказал, что японская жандармерия «стала совсем дикий зверь» и что Антошка уехал на юг, «где идёт настоясий война с японса», что оставшееся золото надо «харани», оно «исё пригадитса», но что Адельберг может им пользоваться. Из разговора было ясно, что он пользуется у Антошки полным доверием, только зачем ему это доверие?

«Теперь все мне доверяют!» – грустно пошутил он про себя.

По дороге домой он почему-то вспомнил о встрече с Соней. «Удивительная девушка! Неужели Сашик морочит ей голову? Надо поговорить с Анной!»

 

Глава 10

Соня увидела Александра Петровича неожиданно в нескольких шагах от себя – она почти наткнулась на него. Он стоял на тротуаре к ней спиной и смотрел на противоположную сторону улицы; у неё даже мелькнула мысль, что он рассматривает расположенный напротив особняк с устремлённой вверх красивой гранёной башней. Она могла бы сделать вид, что не заметила его, но побоялась, что вдруг Александр Петрович обернётся и увидит, что она прошла мимо, – это было бы неудобно.

Она остановилась и оказалась права, ей даже показалось, что Александр Петрович уже стал оборачиваться, и она успела сказать «Здравствуйте!». Она увидела, что он обрадовался, и у неё защемило сердце… «А, смотрите, какая красота! – сказал он и показал рукой на особняк, и тут же спохватился: – Здравствуйте, Сонечка! А что вы здесь делаете так рано?» От неожиданности он задал очевидно нелепый вопрос, потому что на часах уже было половина первого. Их разговор продолжался недолго, всего несколько секунд, но Александр Петрович простыми вопросами «из вежливости» задел все её больные струны, поэтому она сделала вид, что торопится. Он не стал её задерживать, пожелал «всего хорошего» и задел последнюю – пригласил не забывать их и заходить.

Уже несколько недель она не была в их доме, в последний раз заходила посидеть в саду и подготовиться к заседанию в поэтическом обществе. Она тогда ещё обиделась на Сашу за его невнимание и ушла; потом пожалела об этом и ждала, что он позвонит и что-то скажет, но он не позвонил, а буквально через несколько дней её маме пришло письмо из Шанхая о том, что в редакции одной из газет открывается вакансия секретаря-корректора и на это место Соня может претендовать. Для мамы и младшей сестры Веры это была хорошая новость – мама работала модисткой в шляпном салоне мадам Арцишевской, однако денег не хватало. Подрастала Вера, надо было платить за её учебу, надо было платить за жильё и многое другое, а всё то, чем занимались мама и сама Соня, достаточного дохода не приносило. Поэтому позавчера они решили, что она уедет из Харбина в Шанхай и будет готовить переезд туда мамы и сестры, и она подумала, что перед отъездом обязательно должна увидеть Сашу, а если не увидит, то через деда или ещё через кого-нибудь передаст для него свой дневник, вот он, в сумочке, жёлтый в клеёнчатой обложке, с надписью «Diary». И вот перед ней только что стоял его папа, а она ничего не смогла.

Она оглянулась и вдруг побежала. Хлынувшие слёзы застилали глаза; на бегу она попыталась вытащить из сумочки носовой платок и не могла его найти. Она замечала в расплывающемся от слёз городе, что на неё оглядываются. Ей это было всё равно, ей только не хотелось, чтобы повернулся Александр Петрович и увидел, что она бежит в обратную сторону от той, о которой сама ему сказала и даже показала рукой. Наконец она нашла платок, остановилась, промокнула глаза, вытерла нос, который, по её представлениям, должен был быть похож на спелую сливу, залилась при этой мысли краской и на одной ноте подумала: «Ах, Саша, Саша!»

Через тридцать минут она уже была дома. Где бегом, где быстрым шагом она прошла половину города, на виадуке попала каблуком в какую-то трещину в асфальте или ямку и больно подвернула ногу, и её поддержал под локоть какой-то мужчина. Дома она сбросила туфли и без сил упала на кровать.

Она лежала, опустошённая, рядом лежала её сумочка, она потянула её к себе, вынула дневник и наугад раскрыла:

«7 марта 38 г.

Мы долго не виделись. Он сказал, что его родители думают, что им из Харбина лучше переехать. Почему я так переполошилась? Почему мне грустно и я хандрю?»

Соня села и машинально перевернула страницу, там были стихи – те, что она написала, когда узнала об этом. Ей захотелось их пролистать, но она прочитала:

Под стихами было написано:

Дальше строчки были зачеркнуты, густо-густо, так что в некоторых местах перо разрыхлило и разорвало бумагу, и сохранилась только последняя строфа:

Она закрыла дневник и положила его на колени. Подвёрнутая лодыжка болела, на глазах опять выступили слёзы, она размазала их и машинально погладила эту маленькую книжечку в жёлтой клеёнчатой обложке – её подарил Саша. Он подарил её в тот вечер, когда случайно попал на рождественское заседание их поэтического общества и прочитал свой экспромт о том, как «не телился и не мычал». Экспромт тогда рассмешил всех, Саша оказался в фаворе и был немного смущён. Стоял лютый декабрьский холод с ветром; из гимназии они вышли вместе; до Соборной площади им было по пути, а потом они даже не заметили, что не расстались, и Саша проводил её до самого дома. По дороге она рассказывала ему про «Молодую Чураевку», про харбинских поэтов, многих хвалила, а оказалось, что он знаком с членом общества Володей Слободчиковым и что у них дачи рядом, в Маоэршани. Он ей напевал по дороге что-то из модных джазовых песенок и композиций и объяснял, откуда началась и как разошлась по миру эта манера вольного импровизаторства.

И она не заметила, как сунула ему под локоть одетую в продуваемую вязаную варежку ладошку, а он её плотно прижал.

«Как мы тогда выдержали этот холодище?»

Уже перед самой калиткой её дома она стала отказываться, но Саша объяснил, что этот ежедневник ему вовсе не нужен и ему напрасно его подарили. Ему нужны нотные тетради, а стихов он больше сочинять не будет. Дома она села за письменный стол, взяла ручку, чернильницу-непроливайку и обмакнула перо, однако первая запись в новом ежедневнике появилась только через несколько дней.

Соня прижала дневник к груди, всё это она вспомнила мгновенно, одной картинкой.

«30 декабря 1935 г.

Новую тетрадь и начну по-новому. Хватит ерунды, хватит вздохов. Только факты и мысли. Села и перечитала свой старый дневник – бред.

Всё новое и Новый год! Рождество уже прошло! Так быстро! А Новый год! Что он мне принесёт?

Я люблю этот праздник! Но вот дилемма – куда пойти? Ольга к себе зовёт, но не очень хочется (из-за А. Ш.). Надоело! А Ольгу обидеть жаль. И Кирилл зовёт. Вот его-то я уж обидеть совсем не хочу. Как-то странно всё у нас, к чему придём? Кирилл меня обволакивает заботой, вниманием. Я вроде немножко с ним отошла после того, что было. В общем, я ему благодарна. Если бы не он, я бы головы не подняла. Кстати, видела А. Ш. неделю назад. Как ни в чём не бывало. Нет, вру, всё-таки что-то во мне передёрнулось.

Всё, ложусь спать.

Вера торопит».

Этой записью она начала свой новый дневник и закончила прошедший тридцать пятый год. Летом и осенью того года она пережила глубокое чувство, которое возникло у неё к мальчику из другой гимназии – А. Ш. Он пришёл с друзьями на весенний бал в гимназию Оксаковской, где она училась. Она увидела его, он стоял с другими мальчиками у противоположной стены; она заметила, что он смотрит на неё, а после бала получилось так, что они вместе шли в сторону её дома – он учился рядом в Коммерческой гимназии и жил неподалёку. Потом он уехал на лето в скаутский лагерь, но приезжал, по нескольку дней тайно от родителей жил у друзей; они встречались, ходили в городской парк и на Сунгари, он ей нравился, но, когда к началу учебного года он возвратился в Харбин, они ни разу не встретились, он её видел и она его, но он так и не подошёл. Она очень переживала, даже не спала и хотела написать стихи, однако из этого ничего не выходило, и это было странно. Позже она узнала, что его мама почему-то была категорически против их знакомства. Его звали… Нет! Не важно, как его звали, ведь он послушался свою маму, которая не разрешила…

А дальше оказалось, что он знаком с её подругой Ольгой, и, когда чувство Сони к нему начало остывать, он вдруг стал напоминать о себе и старался появиться у Ольги, когда узнавал, что Соня должна к ней прийти.

Соня вздохнула: «Боже мой! Какая я тогда была ещё маленькая! И какая в тот год стояла осень!»

Она долго помнила каждый день той осени! А может быть, и нет! Тогда ей казалось, что бесконечно длится лето и никак не кончается. Она ждала, что вот-вот зелень сменится золотом и деревья в городском саду начнут желтеть, а жаркие дни уступят место тихому прохладному безветрию, летящим паутинкам и синему-синему бездвижному небу с лёгкими прерывистыми облаками, как мазок сухой кисти белого маляра. Она переживала, что её забыл мальчик А. Ш., из Коммерческой гимназии, поэтому ждала осени. Ей казалось, что природа должна быть на её стороне и чувствовать всё как она. Она много думала о нём, переживала и злилась, и не сразу заметила, как на неё смотрит другой мальчик – из её танцевальной студии – Кирилл, Кира…

«31 декабря 1935 г.

Надо было всё же начать тетрадь 1 января. Решилась – иду встречать Новый год с Кириллом».

«1 января 36 г.

Он очень добрый, нежный… Как же я к нему отношусь? А раньше было (с.) совсем не так. Просто сейчас чувства мои намного собраннее, спокойнее.

Пришла домой, там мамины знакомые, потом приехала обиженная Ольга. Ладно, помирились. Гости принесли «клюковку», вот мы с Ольгой и «наклюкались».

Вечером звонил Кира».

А мама тогда заметила, как они тайно перелили немного «клюковки», совсем немного, и ушли в спальню. Верочка уже спала, и, пока были гости, они полночи шептались, а наутро мама ей строго выговорила, что «порядочные девушки так не поступают».

Соня машинально гладила лежащий у неё на коленях дневник и улыбалась сквозь застывшие на глазах слёзы: «А может быть, Вера тогда и не спала!»

«3 января 36 г.

Забегала к Кириллу. Я перестала себя понимать. Такое впечатление, что говорю и делаю что-то не то.

Он отдал письмо. Там грустные стихи».

«11 января 36 г.

Отчего-то устала. Силы придают только его письма. Мама злится. Вера со злою усмешкой каждый раз встречает меня. Надо к Кире повнимательней».

«17 января 36 г.

Какая-то у нас переписка странная. Какие-то недовольства, претензии. Ну чем я виновата, что мало времени, что вообще сама не люблю никому писать. Видела его маму, она сказала, что он очень изменился, чтобы я его поддержала. Он ей всё рассказал. Мои его обожают. Он действительно хороший мальчик. Ко мне никто никогда так не относился».

«22/1 – 36 г.

Пишу в постели. Ужасно хочу спать. Поссорилась с мамой (из-за моих похождений).

Сил больше нет. Мне хочется уехать. От чего я бегу?»

Они начали встречаться с Кирой осенью. Уже шла учёба, после классов они ходили в кинематограф, в городской сад, однако с Кирой происходило что-то странное: с каждой встречей, даже когда были очень смешные американские «чарлики», как они называли фильмы с Чарли Чаплиной и другими американскими комиками, Кира становился всё грустнее и грустнее. Соню это огорчало и даже задевало. Она видела, что этот красивый тихий мальчик в неё влюблён, это радовало её, и она очень хотела с ним дружить.

«25/1 – 36 г.

Здорово простудилась. Хриплю и кашляю.

Виделась с Кириллом. Что за настроение у него? Опять письмо передал. Мы теперь письмами общаемся. Сплошные недомолвки и междометия. Чего ему не хватает?»

Соня опять вздохнула и прочитала следующую запись:

«28/1 – 36 г.

У Киры день рождения. Пишу ночью. Недавно пришла.

Я не могу больше врать, когда он смотрит на меня своими преданными и полными печали глазами. Я умираю под тяжестью этого взгляда. Согласна быть какой угодно, но только больше не трепетать от этого взгляда. И что ведь странно, могу крутить им как хочу, чувствую какую-то необъятную власть над ним, но взгляда выдержать не могу. А взгляд у него как у умирающей газели. Глаза иссиня-чёрные, тёплые, белые с каким-то розовым налётом. Какие-то арабские глаза. Но это невыносимо! Сказал, что пишет мне письмо. Мне ему нечего теперь ответить».

«31/1 – 36 г. Встретилась с Кирой.

Надо же, как по-дурацки вышло. Он взял ключи от квартиры своей тётки (взял у брата). Мы были там целый вечер, он сидел на подоконнике и читал свои стихи, хорошие, а когда уходили, вышли без ключей и захлопнули дверь. Боже, что с ним было. Я всё могу понять, что придётся что-то объяснять, оправдываться, но так психовать…

Мне сразу стало так не по себе».

«12/11 – 36 г.

Ничего ему не говорила, сам всё понял. Как же это вынести.

Я очень виновата перед ним, но не каяться же, ещё больней сделаю. Да, он меня подобрал измученную, оживил, отогрел. Он меня любит. А я вот приняла своё возрождение за любовь. Наверное, когда-то я расплачусь за это».

«Я приняла своё возрождение за любовь…» Соня отложила дневник, и сейчас ей было нечего добавить к тому, что она тогда написала.

«14/11 – 36

Больше не буду про Кирилла. Этот Dairy подарил мне не он! На рождественской встрече познакомилась с Сашей!»

А в поэтическом обществе, где она состояла действительным членом, со сцены гимназии Христианского союза молодых людей ничего похожего ещё не звучало, когда там появился Саша Адельберг. Он произвёл неожиданное впечатление, его потом долго вспоминали, и Ачаир подходил к ней и интересовался.

Соня потёрла щипавшие глаза, полистала и нашла первую запись, которую сделала после того вечера: «…черты лица очень благородные, библейские глаза, очень интеллигентная внешность. Саша. А второй мальчик просто Лёва. Я уже видела его, он бывает на наших собраниях». Потом она Сашу не видела, он сдавал зимнюю сессию, и снова объявился Кирилл, но это было очень тягостно – он молчал, писал и отдавал ей стихи, грустные, нервные и поэтому не всегда умелые, и каждый раз при встрече глядел ей в глаза. Она мучилась.

А в конце февраля Саша позвонил соседям, они позволяли пользоваться своим телефоном, и пригласил на концерт Вертинского, и об этом звонке она записала:

«22/11 – 36 г.

Суббота. Пришла с репетиции. И вдруг звонок. Это Саша. А как представился: «сакраментальный Саша».

С чего это? Почему я испугалась? Он предложил увидеться».

Она вздохнула и, заложив пальцем на только что прочитанной странице, закрыла ежедневник. Она смотрела перед собой, и её взгляд бездумно блуждал по портретам, висевшим на противоположной стене: курчавый Пушкин работы Кипренского; гордый Толстой, гордый, наверное, своей бородой, почти закрывшей его «толстовку»; закутавшийся в плащ и глядящий из-под глубоко надвинутой на глаза широкополой шляпы лорд Байрон, нарисованный её одноклассником; маленькая, плотненькая, хорошенькая прима Мариинки Матильда Кшесинская; Ида Рубинштейн кисти Серова, полупрозрачная, угловатая и обнажённая, из-за неё с мамой были большие разногласия. Мама увидела репродукцию портрета знаменитой танцовщицы, руку которой единственно прикрывал газовый шарфик, возмутилась и сказала, что в комнате «приличной девушки» невозможно, чтобы висел портрет голой женщины, тем более что рядом с Соней есть ещё и маленькая Вера. Мама снимала портрет, а Соня, при молчаливом и смешливом согласии прыскающей в ладошку Веры, всякий раз вешала его на место. Потом мама смирилась.

К тому времени, когда Соня нашла эту репродукцию, папа уже умер. А когда он был жив, то часто приходил в их с Верой комнату, занимался с ними уроками и так же, как сейчас Соня, глядел на эти портреты. Тогда на стене ещё висели папины любимые Румянцев, Скобелев, Кутузов, Суворов и Наполеон. Ещё он хотел повесить портреты героев войны 1812 года, но Соня воспротивилась, потому что не хватило бы места для её любимых поэтов, писателей, балерин и танцовщиков. Той весной на Пасху Саша познакомил её со своей мамой, и, когда Анна Ксаверьевна узнала, что Соня занимается танцами, она подарила ей портрет волшебника балета Вацлава Нижинского. На фотографии он был в паре с Анной Павловой. Комната и стена с портретами немного плыли, и Соня вновь промокнула глаза: «Боже, боже, почему всё так нелепо!»

Перед концертом Вертинского Саша встретил её на Соборной площади. Они добежали до Желсоба. Сначала она испугалась его приглашения и чувствовала себя скованно, но, пока шли по Большому проспекту, у неё, как в тот первый вечер, возникло ощущение, что они давно знакомы и им не надо ничего придумывать – разговор льётся сам собой. Тогда даже один случай смешной произошел: в антракте они пошли в буфет, она напевала Вертинского; в тот вечер у всех пришедших на концерт настроение было как у неё, и было ощущение, что напевают все, то ли мычат, то ли мурлыкают себе под нос что-то, что только что прозвучало со сцены. В буфете ей на платье, единственное, которое у неё было, как говорила мама, «приличное», чуть не пролил фруктовую воду какой-то японец. А может быть, не фруктовую, но он очень извинялся и чувствовал себя неловко. Она, кстати, тоже чувствовала себя неловко, она ведь за спиной этого японца стала его передразнивать, а он неожиданно обернулся, и из его стакана выплеснулось… Положение спас Саша. Он вёл себя просто, но с достоинством, и ей это очень понравилось. Они даже познакомились с этим японцем. Оказался – вполне симпатичный, имя у него было, конечно, японское, поэтому она звала его просто Костя. После из них получилась замечательная троица, только Соне мешало то, что этот Костя в неё влюбился. Он старался это скрыть, но как скроешь? Будь ты даже дважды японцем. Потом была весна.

«Как было чудесно!»

Соня положила дневник, сползла с кровати, подошла к окну и открыла его. Из маленького садика на неё пахнуло жарой; она открыла дверь комнаты, сквозняк поднял и опустил лёгкую тюлевую занавеску. Дома никого не было, мама ещё была на работе; Вера, за это лето повзрослевшая и «отбившаяся от рук», вела себя «неприлично» и целыми днями пропадала с подружками на сунгарийской набережной или в городском саду. Мама переживала, но Соня успокаивала её, потому что знала, что Верочка гуляет с девочками из класса и с ней не будет ничего плохого. Её Верочка, её сестричка, несмотря на разницу в возрасте, была, в противоположность Соне, очень мудрая и серьёзная девочка и всегда рассуждала с насмешкой об увлечениях старшей сестры стихами и танцами.

«Когда это было?»

Соня вспомнила, как они вчетвером: она, Вера, Саша и японец Костя – оказались на набережной: «По-моему, это было в конце прошлой, – Соня задумалась, – или позапрошлой весны! Она заканчивала пятый класс или шестой, да, пятый, значит – позапрошлой весной, она ещё тогда была со старым портфелем!» Вера шла из гимназии, увидела их на площадке перед входом на набережную и увязалась.

Соня улыбнулась.

Они просто гуляли, и с Верой разговаривал Костя.

«Странно, как Вере удалось так легко запомнить его настоящее японское имя! – Соня взяла дневник и заглянула в самый конец. – Вот же написано – Коити Кэндзи! – прочитала она. – И ничего сложного – Коити Кэндзи, даже легче, чем всякие там китайские Чжаны-Ваны-Ляны, и красиво – Ко-и-ти Кэндзи!»

Тогда на набережной она шла рядом с Сашей, и они оглядывались на эту странную парочку – что-то объяснявшего японского преподавателя и русскую гимназистку; потом Вера усадила их на скамейку, так что Соня оказалась посередине между Сашей и Костей, сама встала перед Костей, раскрыла на коленке портфель, достала из него тетрадку, сунула портфель Косте в руки так, что тот еле успел его подхватить, и важно сказала:

– И ничего сложного – стихи сочинять! Я тоже сочинила!

День был жаркий, мимо скамейки, где они сидели, прогуливались люди, Вера, не обращая на них никакого внимания, кашлянула, вдохнула и…

«Какой смешной и грустный она прочитала стишок – про воробья, кошку и червячка, – подумала Соня, – и название интересное:

Стихотворение было детским, до слёз наивным и поэтому в какой-то момент показалось ужасно смешным. Саша чуть не прыснул, Соня толкнула его локтем, он вовремя сдержался и сделал вид, что закашлялся. Вера стояла красная от напряжённого ожидания их реакции и, если бы увидела, что кто-то рассмеялся или даже улыбнулся, обиделась бы на всю жизнь. Соня никогда бы себе этого не простила. Неожиданно Костя очень серьёзным и тихим голосом попросил Веру прочитать его ещё раз. Вера растерялась, но кивнула, так что две её косички взлетели, как два кнутика, снова набрала воздуха и прочитала.

Закончив последнюю строку, она наклонила голову вперёд и широко открытыми глазами напряжённо глядела на Костю. Тот с важным видом, немного задумчиво, закинул ногу на ногу, выдержал паузу и сказал, что стихи ему очень понравились, что они похожи на японские, но в некоторых местах он изменил бы рифму и ритм. Вера слушала его так внимательно, что у неё даже открылся рот. Саша сидел с прижатым к губам кулаком и пытался ровно дышать, чтобы не прыснуть. Вера этого не видела, она прижала тетрадку к груди и, не переставая глядеть прямо в глаза Косте, боком присела рядом с ним. Однако Соня видела, что ситуация остаётся опасной и, если Саша засмеётся, это будет катастрофа. Она, не отвлекая его от Веры, шепнула Косте, что они с Сашей сходят в киоск и купят воды. Вера зло глянула на неё и махнула рукой. Они с Сашей поднялись и сначала тихим шагом, а потом бегом бросились в сторону киоска. Саша бежал и, полусогнувшись, давился смехом, потом они забежали за киоск и расхохотались в полный голос. Когда Соня пришла в себя, она спросила:

– А ты чего смеялся?

Саша, размазывая ладонями слёзы, изумлённо глянул на неё и закатился ещё громче. Соня, сама продолжая смеяться, вопросительно кивнула ему. Он немного отдышался и сказал:

– Я не над стихами смеялся! Ты видела, с каким видом она читала? И как разводила руками?

Соня живо вспомнила Веру, та действительно, особенно в самых чувствительных местах, так картинно разводила руки, выворачивала ладони и закатывала глаза, что она рассмеялась снова и зажала рот.

Через несколько минут, ещё разглаживая сведённые смехом скулы, а у Саши в руках были три мокрые бутылки с прохладной, вытащенной изо льда фруктовой водой и мороженое, и он тёрся скулой о плечо, они вернулись.

Вера сидела так же вполоборота и серьёзно слушала тихую речь Кости:

– Один древний японский поэт, его звали Басе, написал про то же, что и вы, только короче, вот послушайте:

Вера слушала, притихшая, потом вдруг вскочила, вырвала из его рук портфель, сунула туда тетрадку, посмотрела на Сашу, потом на Костю и сказала:

– Я писала вовсе не про шмелей, шмеля! А вы все, – она оглядела всех, – сумасшедшие и извращенцы!

Она плеснула рукой по правой косичке, так что та взлетела и обвилась вокруг левой косички и её тоненькой шейки, гордо закинула за плечо тяжёлый портфель, пошатнулась и повернулась так резко, что её юбочка всплеснулась и все увидели её коротенькие чулочки, и побежала.

Соне даже сейчас за это было неловко. «Вот поэтому я и еду в Шанхай! – Она сложила руки на груди с прижатым дневником. – А они так и не поняли, кого она обозвала «сумасшедшими и извращенцами», а оказалось – меня!» Когда она пришла домой, мама удивлённо развела руками и, ничего не говоря, кивнула головой на дверь их комнаты. После этой прогулки Вера не разговаривала с Соней недели две.

Соня наугад открыла какую-то страницу и оказалась на середине записи, потому что не было даты и первое слово в верхней строчке начиналось не с заглавной буквы: «наверное, он мне нравится. Какой-то необъяснимый трепет перед ним я испытываю…» Она поджала колени и накрыла их углом застилавшего кровать покрывала, будто на неё подуло холодом: «Мы гуляли… Я не знаю, что писать, я не могу обо всём об этом писать. Наверное, потому, что это то самое настоящее, для чего я жила раньше, для чего я вообще родилась. Его любимая песня про Дуню… Какое совпадение!»

Вот она – эта песня, Саша пел её, когда дурачился: «Дуня, сымай бляны с огня! Дуня, скарей цалуй меня. Твой пацалуй гарячь, как свежий блин. Твой пацалуй сымает с мене сплин…»

«15/III – 36

Опять была с ним. Я летаю, витаю. Больше сказать ничего не могу».

«10/IV – 36

Не писала почти месяц. Что произошло? Я всё равно не объясню это. Все воскресенья прогуливаю с ним.

Уже довольно тепло.

А в прошлое воскресенье нас занесло в «Модерн» на выставку какого-то художника. Да мне всё равно куда, лишь бы с ним.

Прихожу поздно. Мама сердится. Вера не разговаривает, я совсем перестала помогать ей с уроками.

Милые мои! Мне так хорошо! Я и ловлю эти минуточки рядом с ним».

«18/IV– 36

Заболела. Так, немножко прихватило горло».

«19/IV – 36

Вместо того чтобы лечиться, несусь под дождём к нему. Какое горло? Какой дождь? Никогда не было такой весны. Такой тёплой и ранней. Потом он меня провожал, и мы гуляли почти до самой Мацзягоу, потом обратно на Пристань».

«28/IV – 36

Меня хотят с кем-то познакомить. Даже не буду писать с кем. Для этого я должна поехать с мамой в гости. Случайно услышала это из маминого разговора. Она, по-моему, не догадывается, что я знаю. С ума сошла «старушка»!»

«9. V – 36

Только что приехала. Больная».

Соня читала записи двухлетней давности, она перестала ощущать и боль в лодыжке, и внутренний озноб, и жару из сада, продолжавшую дышать через открытое окно, она перестала видеть свою комнату: вот она встретилась с Сашей у его друзей, вот они катались на лодке на тот берег Сунгари, вот…

– Соня, что с тобой?

Соня вздрогнула и оторвалась от дневника – в дверях стояла Вера. Она почему-то на пороге комнаты сняла свои босоножки, босиком подошла к кровати, села рядом и крепко-крепко обняла её. Соня закрыла дневник, он сполз с колен, она приникла к сестре, тоже обхватила её руками и заревела.

– Ну что ты, Сонечка, что ты? Всё будет хорошо! Ты уже видела его?

Соня замерла, отстранилась и, шмыгая носом, снимая согнутым пальцем с нижних век набежавшие слёзы, посмотрела на Веру.

– А ты откуда знаешь? – спросила она прерывающимся голосом.

Вера мудро улыбнулась, отстранилась, погладила Соню по волосам и голосом старшей сказала:

– Этого, помнишь, как папа говорил, «только сверчок за печкой не знает – у него свои заботы!».

Она взяла дневник, Соня не протестовала, одним движением пролистала его, положила рядом с Сониными коленями и встала с кровати.

Соня смотрела на неё.

Вера обмахнулась от жары, стала что-то говорить, задрала подол платья и поставила ногу на табурет, зацепила большими пальцами резинку и сняла чулок. Резинка была старая, растянутая, и Соня увидела, что в одном месте она была подшита толстой ниткой, чтобы быть потуже, и на коже остался красный круговой след. Вера его не замечала, она подняла другую коленку и так же споро сняла второй чулок. Она продолжала говорить, только Соня ничего не слышала, она смотрела, как выросла её сестра. Из худой плоской «досточки», которой Вера была ещё совсем недавно, она превратилась в девушку с талией, бёдрами и красивыми ногами. У неё были широкие спортивные плечи и такие две уже не детских длинных и толстых косы. Соня забыла, когда она обрезала свои косы и начала завиваться, но Вере этого не разрешала мама и говорила, что ей это пока «неприлично!». Вера завела руки за спину и расстегнула длинный ряд мелких пуговичек на платье, выскользнула из него, потом подошла к платяному шкафу, достала халатик и бросила его на спинку своей кровати. Соня, когда была дома, каждый раз видела это, они жили в одной комнате с рождения Веры, и не обращала внимания.

Вера вышла из-за дверцы шкафа, задернула колыхавшуюся занавеску на окне, потом снова завела руки к лопаткам, её локти растопырились, как крылья, и стала расстёгивать пуговицы на лифчике. Белые бельевые пуговицы были старые, шершавые и не хотели просовываться сквозь петли; Вера поджала губы, и казалось, что, если она сейчас сведёт плечи, петли лопнут, оторванные пуговицы рассыплются по комнате, однако она справилась, опустила плечи и скинула лифчик, лихо крутанула его на пальце и бросила на кровать. Лифчик был, как резинки от чулок, тесный, его ещё в прошлом году сшила мама. Соня вспомнила, как она несколько лет назад в библиотеке листала американскую «Нью-Йорк тайме» и любовалась рисунками новой моды: платьями, туфельками и, в особенности, бельём. Тогда японцы только-только пришли, и в киосках ещё продавались газеты и журналы любой страны. Ещё в памяти Сони мелькнули американские фильмы с их умопомрачительными белокурыми красавицами с тонкими талиями, в широких развевающихся юбках… Вера в это время в одних трусах, которые доходили ей до самого пупка, скользнула к окну и завернулась в свободно колыхавшийся на сквозняке тюль, она подхватила его и обернула вокруг талии; её правая грудь, как у амазонки, осталась открытой, а левую прикрывала прозрачная ткань.

Соня смотрела на сестру широко открытыми глазами.

«Боже мой! Как она выросла! Совсем взрослая. Ей уже нельзя носить такое бельё! Надо что-то!..»

В такой смелой позе Вера постояла секунду, потом покраснела, Соня тоже почувствовала, как у неё загорелись щёки; Вера в смущении от собственной смелости вышла из-за занавески и накинула пёстрый халатик. Она проделала всё это за несколько секунд, с улыбкой, которая то появлялась, то исчезала, а Соня была поражена, какой красавицей стала её сестра.

«Нужно ехать! Нужно ехать в Шанхай! Она не должна ходить в старом лифчике и мучиться со старыми резинками!»

Тем временем Вера, надев халат, застегнула одну пуговицу на талии. Халатик тоже уже был маловат и лёг по талии круговой складкой. Она уселась на скрипнувшую кровать рядом с Соней, снова обняла её и прошептала:

– Он очень хороший, и красивый, и добрый, но ты… ты не обижайся… он, по-моему, относится к тебе как к сестре… он тебя любит… как сестру… как я…

Соня сидела, обняв её, она всё услышала, и в её сознании всё сошлось. Она обмякла, у неё опустились плечи, защекотало в носу, и снова навернулись слёзы. Вера крепко обняла её и уткнулась лбом в щёку. Сегодня была очередь готовить Сони, но Вера поцеловала её и сказала, что пойдёт на кухню, скоро с работы должна прийти мама. Соня молча кивнула и погладила её слабой рукой.

Когда Вера вышла, Соня снова взяла Diary и не глядя открыла его.

«17. V.37

Ну и денёк!

У Веры день рождения!

А я с утра всё-таки урвала минуточку, чтобы увидеться с Сашей».

«24. V.37

Всё опять хорошо! Мне что-то почудилось. Были с друзьями и пр.

Прочь всё надуманное, все дурацкие мысли. Я глупенькая. Всё будет хорошо».

«25. V.37

Очень холодный день. Ездили с его друзьями в гости. Хозяйкой оказалась девочка Наташа, студентка юридического факультета. Приватно учит хинди, демонстрировала нам индийские танцы. А на обратном пути все дурачились, и я даже хотела на Сашу обидеться.

А Наташа мне говорит: «Не обижайся. Он тебя любит». Так больно стало. Ведь от него я этого никогда не слышала. Мне кажется, он даже не хочет говорить на эту тему. Я даже толком не могу понять, как он ко мне относится».

«8. VI.37

Только что вернулась из «Марса». Меня мило поздравили, мы чудно посидели вшестером.

А мне хотелось по-другому: вдвоём, не знаю где, но только вдвоём. Может, когда-нибудь так удастся. Да, у него ведь тоже скоро день рождения. Нам даже можно отмечать их вместе.

Но вдвоём!

Чего захотела?!»

«21. VI. 37

Всю ночь не спала. Злилась, ревела, ворочалась. Ладно, всё по порядку.

Вчера у Саши был день рождения. Я очень ждала этого дня.

И вот еду. Ему – подарок, Анне Ксаверьевне – розы.

Когда приехала, Анна Ксаверьевна была ещё одна. Поздравила её, она хлопотала с их чудным поваром Чжао, я помогала. Потом приехали… его друзья. А после только пришёл он. В суматохе чмокнула только на бегу его в щёку, за это ужасно корю себя. Пришли гости, родители нас оставили. Среди прочих была некая Татьяна. Знала, вернее, видела её раньше, на пляже, на Сунгари. Я так и не поняла, почему он её пригласил.

А меня будто вообще нет. Потом только, когда уже надо было идти домой, он всё-таки вызвался меня провожать.

Всю дорогу молчал. Ни слова не проронил, будто не хотел первым нарушать правила какой-то игры. Я действительно ничего не могу понять. Может, я его обидела, может, я ему надоела или он влюбился действительно в эту Татьяну».

«А я думала, что, когда его мама станет старенькой, я буду с ней гулять, когда ей одной будет тяжело, а ему на каждый день рождения буду печь его любимый наполеон. Глупая!» Соня немыми пальцами перевернула страницу.

«25. VI. 37

Я ничего не хочу!

Мне ничего не надо!

Если бы мне хотя бы что-то объяснили, я порыдала бы и всё приняла. Но я ничего не могу понять. Я, как загнанный зверёк, мечусь целыми днями по дому, никуда не хожу, не причёсываюсь. Вера то злится, то усмехается. Жду целый день маму, а вечером мы с ней идём гулять часа на 2–3. Вообще, я ей изменила. Раньше мы всегда с ней гуляли, а теперь она одна. И вдруг меня так к ней потянуло. Она всё поймёт. Я ей всё попытаюсь объяснить. Вспоминаю какие-то детали, прошлые встречи.

Я её спрашиваю: «Мам, что случилось?» А она говорит, что только я должна знать, что произошло.

Я здорово её напугала. Дурра!

Она этого не заслужила».

«6. VII. 37

Ходили в кинематограф. Плевать мне на фильм. Это моя соломинка. Но я чувствую, что я её теряю.

Я зашла за ним. Родители его были дома. Мама очень (как никогда) приветливо со мной говорила. Может, хотела сгладить ситуацию или компенсировать недостаток внимания ко мне со стороны сына. Я, как послушная Золушка, ждала безропотно, пока он оденется».

«24. VII.37

Я уезжаю на дачу в Барим. Пригласили мамины друзья. Оставляю все свои дела на уровне разбитого корыта. Сказала об этом ему – очень спокойно отнёсся. Он едет отдыхать в Маоэршань.

Поживём…

Сейчас прокручиваю всё назад. Вчера прочитала все свои записи. Почему не писала всё, почему на бумаге не остался каждый денёчек? Вот и всё, что мне осталось, – вспоминаю, вспоминаю. Как перед смертью прокручиваю всё.

Недавно ходили в городской сад. Нет, это было давно, потому что тогда всё было здорово, тогда была я… Ну в общем, там мы сидели на скамейке, вернее, я сидела, а он лежал, положив голову мне на колени. Цвела сирень. Всё, казалось, было очень мило и мирно. И вдруг я испугалась этого покоя, этой безмятежности. Где-то внутри вздрогнуло, не сердце – душа трепыхалась. И я, не сумев сдержать это в себе, сказала: «Саш, мне кажется, что я скоро умру». А он мне: «Не говори глупостей», очень спокойно.

Вот я и умерла.

Хожу, дышу, ем. Во мне лишь тлеют биологические процессы, а меня самой нет».

«1. VIII.37

Завтра уезжаю. А сегодня хожу и прощаюсь со всем и всеми. И с тобой. Как ты меня научил жить! Я теперь словно на 20 лет старше сделалась.

Ладно, хватит. Всё будет хорошо.

Маленькая старушка…»

«5. IX. 37

Сегодня был вечер в «Марсе» – встречались всей баримской компанией. Почему-то Саша появился там, хотя я его там совсем не ждала».

– Да! Я тебя тогда уже не ждала! – тихо прошептала Соня.

Diary был заполнен только наполовину, дальше она открыла его наугад: «Я опять хандрю. Но для этого есть причины. А ведь он может скоро уехать. Я даже стихотворение написала. И ещё одно просится».

Это была та страница, на которой она открыла дневник полтора часа назад:

«7 марта 1938

Мы долго не виделись. Он сказал, что его родители думают, что им из Харбина лучше переехать. Почему я так переполошилась? Почему мне грустно и я хандрю?.. А сейчас пытаюсь разобраться, что же так подтачивает моё настроение».

Дальше шло стихотворение, то – первое:

Соня пропустила его и вспомнила строчки из следующего, которое сама вымарала.

Они как будто бы вспыхнули в её памяти:

«15.3.38

Всего одну страничку перелистнула…

Вчера ещё хотела всё выложить на бумагу, но не удалось, а сейчас сестра уже спит, и я улучила минутку…»

Соня закрыла дневник с ощущением, что больше она его никогда не откроет.

Да, от её первой записи и до последней прошло два года…

В феврале семья Адельберг решила, что они уедут из Харбина, и с тех пор Саша очень переменился. Она вернулась из Шанхая. Они встретились в кафе, она рассказала о своих впечатлениях, но тогда ей показалось, что Саша расстроился и погрустнел. Сначала она радовалась, что они снова могут оказаться в одном городе, однако у них с отъездом стало затягиваться, и тогда она захандрила – как же так, она уедет, а он нет… Но зимой у мамы с её шанхайскими друзьями что-то не заладилось. Тогда старик Тельнов успокоил её, что нет, они тоже никуда не уедут, пока, он так чувствовал. Как она была ему благодарна.

Две недели назад, когда, огорчённая Сашиным невниманием, она ушла из их сада, она слышала – ей сначала показалось, что она ослышалась, но потом внутренний слух подтвердил, что нет, – дед сказал внуку обидное слово по поводу того, что Саша отнёсся к ней без внимания.

«Какой он всё-таки чудесный, Кузьма Ильич!»

Вообще, с прошлого лета, когда она вернулась из Варима и Саша пришёл на их встречу в кафе «Марс», она его не узнала. Куда-то подевалось его спокойствие, его обычное тактичное, выдержанное поведение. Несмотря на жару, он был одет во всё чёрное – и рубашка и брюки; через плечо на нём была белая кожаная портупея, которая крепилась к такому же белому кожаному ремню, широкому, с тяжёлой пряжкой. У него горели глаза и речь была с «захлёбом», он говорил, что нашёл себе «достойное дело», что он «влюблён» в фашистов и их вождя Константина Родзаевского, что только они знают, что делать и как «освободить Россию от большевиков и жидов». Она не узнавала в нём Сашу, она даже подумала, что с ним произошло что-то нехорошее. Саша стал приглашать её вступить в общество «молодых фашисток»; рассказал о том, как фашисты заботятся о подрастающем поколении, что они создали детское общество «фашистских малюток»; сказал, что теперь они будут видеться чаще, потому что клуб фашистской партии находится совсем рядом с её домом, и предложил почитать их газету «Наш путь». Он рассказал, что впервые услышал Константина очень давно, ещё в детстве, где-то ночью, при каких-то таинственных обстоятельствах, его слова уже тогда произвели на него сильное впечатление, а этим летом его друзья пригласили его на их собрание. Соня ничего не понимала в том политическом, что происходило в их городе. Оно происходило столько, сколько она себя помнила, и папа ходил на какие-то собрания. Харбин был наполнен политикой с преизбытком, только многие люди и даже семьи старались держаться от этого подальше, к их числу принадлежали Сонина мама и сама Соня. Как-то с лихорадочно блестящими глазами домой пришла Вера и сказала, что «с этими большевиками надо что-то делать», но встретила гробовое молчание и больше на эту тему не заговаривала.

Саша болел этим почти полгода.

Потом с ним случилось что-то ещё, этой зимой. После возвращения из Шанхая она рассказывала ему о том, что видела, и спросила о его делах в фашистской партии, он помолчал и сказал, что «расстаётся с ними, что хорошее дело не делается грязными руками…» и что-то ещё, что он уже давно знаком с другими людьми – честными. Он был задумчивый и выражался односложно, сказал только, что скоро его жизнь может «круто измениться».

К удивлению Сони, всё прояснил Кузьма Ильич, под большим секретом он рассказал, что у Саши и Константина Родзаевского произошла серьёзная и принципиальная размолвка.

«Откуда всё это знал Кузьма Ильич?.. Хороший он!»

С середины весны их встречи стали редкими и скупыми. Соня его ни о чём не спрашивала и, когда он не расслышал, о чём она хотела поговорить с ним в их саду, обиделась, по-настоящему. Несколько дней она ждала, что он позвонит, но через неделю поняла, что «её катастрофа», которой она так боялась, произошла. Тогда она написала стихотворение. Соня открыла страницу там, где её записи заканчивались:

Вот и всё, а теперь уезжает она… это решено.

Она закрыла дневник.

Из кухни слышалась Верина возня, Соня потёрла высохшие глаза, с немым чувством встала с кровати, вышла из комнаты в коридор, открыла дверцу в печке и положила туда дневник. Если бы по дороге ей не попался Сашин папа, если бы она не вернулась домой, так и не встретившись с тем, с кем хотела, если бы не пришла Вера и не открыла так случайно – нет, не случайно, Вера стала взрослой – ей глаза, она продолжала бы думать, даже не думать, а мечтать… а это было бы ещё хуже.

Вера стояла у стола и большим китайским ножом нарезала овощи для борща, она уже оплакала лук, который обжаривался на сковороде, и на дольки резала свеклу; она обернулась, увидела Соню и улыбнулась:

– Вот послушай!

Соня услышала эту стихотворную шутку или детский стишок и готова была рассмеяться, но сдержалась и только спросила:

– Откуда это?

Вера тоже улыбнулась, не выпуская из рук ножа, кулаком потёрла под носом, оставила там свекольный след и сказала:

– На базаре! Представляешь, как смешно это получается у китайцев, ну тех – что продают овощи!

Тут Соня не удержалась, рассмеялась и только смогла сказать, что пойдёт к маме, что та должна была выправить ей у японских властей разрешение на выезд и купить билет.

Вера махнула рукой, прислушалась, когда хлопнула входная дверь, бросила нож, вытерла о передник руки и подошла к печке. Она открыла дверцу, достала Сонин дневник, который от прошлогоднего пепла из жёлтого превратился в серый, и протёрла его передником.

«Женщина – хранительница жизни и любви. Поэтому это не должно ни пропасть, ни сгореть!»

 

Глава 11

Кэндзи наконец прибыл на станцию Хойрен.

Он спрыгнул на дощатый настил перрона и огляделся; его удивило множество находившихся там военных: на земле повзводно сидели солдаты, рядом с ними стояли офицеры и переговаривались между собой. Кэндзи не стал слушать их разговоров, он только спросил, где находится комендатура.

Здание комендатуры вплотную примыкало к станции, собственно, оно являлось его продолжением; он вошёл туда и быстро сориентировался по висевшим на дверях длинным деревянным табличкам. В узком коридоре у двери коменданта вплотную стояли три младших офицера, он встал за ними и достал из саквояжа конверт с предписанием.

Комендант, на удивление молодой майор, бегло посмотрел бумагу, сверился по списку, взял чистый листок, написал на нём несколько иероглифов, сложил, сунул в руки Кэндзи и посмотрел в сторону следующего офицера. Кэндзи понял, что аудиенция закончена, вышел из комендатуры, развернул листок и, к своему удивлению, увидел там только цифры. Он осмотрелся. На его глазах стоявший недалеко офицер подал команду, сидевший на корточках взвод солдат встал, построился в колонну и втянулся на узкую дорожку, которая вела от перрона за станционное здание. По тому, как солдаты навесили на себя винтовки и ранцы, он понял, что взвод идёт к месту посадки по своим машинам. Тут до Кэндзи дошёл смысл написанного – это был номер машины, в которую и он должен был сесть и следовать к месту назначения.

Он последний раз оглянулся на перрон и пристроился в хвост взводной колонны. Лейтенант, командовавший взводом, посмотрел на него, увидел в его руках точно такой же листок, который держал сам, и ничего не сказал.

Позади станции была большая площадка, на которой стояло с десяток грузовиков с накрытыми брезентом кузовами; лейтенант скомандовал «Стой!», глянул в свой листок и пошёл искать грузовик. Кэндзи посмотрел на свой и пошёл за лейтенантом.

Солнце село за сопки, на площадке потемнело, однако фонари на столбах не зажглись, горело только несколько окон в здании станции; водители грузовиков включили фары автомобилей, закрытые маскировочными щитками, те светили плоскими и широкими, как лезвия мечей, горизонтальными лучами. Кэндзи потерял из виду лейтенанта, но тот, видимо, нашёл свой грузовик, потому что раздалась команда знакомым голосом, и Кэндзи краем глаза увидел, как взвод, стоявший в ожидании, дрогнул, приподнял винтовки, тряхнул ранцами и побежал трусцой к заднему борту машины, у которой водитель пытался закинуть на крышу брезентовый полог.

– Кого ищете, господин?.. – услышал Кэндзи из-за спины. Он обернулся, перед ним стоял подпрапорщик с белой повязкой на рукаве.

– Старший машины подпрапорщик Куроки!

Кэндзи протянул ему записку, подпрапорщик пристроил её под луч фары стоявшего поблизости грузовика и указал на него:

– Этот! Можете садиться.

Коити поблагодарил и, сопровождаемый подпрапорщиком, пошел к грузовику; только сейчас он понял, что, наверное, своим внешним видом он производил некоторое удивление. И действительно, он вспомнил, что когда сошел на перрон, то не увидел ни одного, как он, гражданского лица, то есть ни одного человека, одетого не в военное платье. И только сейчас, подойдя к тихо урчащему мотором автомобилю, он услышал тишину, которая стояла на станции, несмотря на то что на ней находились десятки людей, которые закидывали за плечи железные винтовки и топали по привокзальной брусчатке ботинками, подбитыми железными гвоздями. Он оглянулся – на площадь выходил следующий взвод; солдаты тихо топали башмаками; когда остановились, тихо положили винтовки на камень брусчатки; раздалась негромкая команда офицера, почти бесшумно откинулся борт грузовика; перед посадкой солдатам было разрешено покурить, они засветились огоньками, и от них стали подниматься дымки, прорезаемые узкими лучами фар. Куря сигареты, они должны были заговорить и, наверное, заговорили, но Кэндзи их не услышал. Через несколько минут раздалась такая же тихая команда, солдаты бросили недокуренные сигареты, залезли в кузов, отбросили брезентовый полог, и машина стала тихо выезжать из ряда других машин.

– Вы садитесь, господин?..

– Лейтенант! А что, уже можно ехать?

– Можно, у нас в машине ящик с документами, несколько мешков с обмундированием и комендантских четыре человека. Ждали вас!

– Все уже на месте?

– Так точно! Вы где сядете? В кабине?

Глядя на подпрапорщика, Кэндзи на секунду задумался.

– Сколько ехать?

Подпрапорщик посмотрел на часы:

– К утру должны быть!

В этот момент Кэндзи почувствовал, что день прошёл и он устал.

– А в кузове будет место лечь? – не очень уверенно спросил он.

– В кузове можно лечь, там есть несколько мешков с обмундированием, мягкие, но ваш костюм…

– А может, есть во что переодеться?

Старший машины, подпрапорщик Куроки пошёл к заднему борту и тихо выкрикнул:

– Вакадзуки, подай мне вон тот мешок с обмундированием!

– Этот? – В кузове зашевелились, машина закачалась и заскрипела рессорами, подпрапорщик подхватил поданный ему из кузова большой раздутый мешок и понёс его к кабине, открыл дверцу, устроил мешок на сиденье, вытащил из кармана маленький, обмотанный кожаным ремешком айкути и подрезал им суровую нитку, которой мешок был зашит через край. – Вот френч, господин лейтенант… вот брюки! – Он поднёс их к поясу Кэндзи. – Немного длинны, но зато можете надеть прямо на свои. Ваши новенькие не испачкаются, а потом их можно будет отутюжить! А френч я достал вам самый большой, завернётесь в него и не замёрзнете, ночи в горах холодные!

Кэндзи взял френч, надел его в рукава, подумал снять туфли, но тогда пришлось бы вставать ногами на брусчатку…

– А почему бы вам всё же не сесть в кабину? – спросил подпрапорщик.

– Спать сидя… завтра утром будут болеть и голова и шея.

– Понимаю, мне тоже надо её уложить; да и шея оборвётся, так будет мотать по дороге.

– Плохие дороги?

– Откуда же им тут взяться хорошим? Корея!

Кэндзи усмехнулся, видимо, подпрапорщик был большим патриотом Японии, плохо отзываясь о корейских дорогах: от порта Цинампо Коити проехал на поезде половину страны и из окна вагона видел только хорошие дороги.

Однако говорить больше было не о чем, Кэндзи понял, что уже завтра его, скорее всего, ждёт какая-то новая жизнь, о которой он мечтал… и сейчас он пожалел, что не прихватил с собой хотя бы маленькую бутылочку сакэ…

Он запрыгнул в кузов, за ним закрылся борт, опустился брезентовый полог, и в полной темноте он услышал, как напротив задвигались люди на боковой скамейке, освобождая место. Он вспомнил, как зовут того, к кому обращался подпрапорщик.

– Господин Вакадзуки, вы особенно не беспокойтесь, я сяду здесь и постараюсь вас не очень стеснить. Нам долго ехать? – спросил Кэндзи без особой надежды.

– Нам, господин…

– Лейтенант!

– …нам, господин лейтенант, доехать можно было бы и быстро, однако есть две трудности…

Кэндзи ждал продолжения.

– Если бы не две трудности! – повторил тот, который отозвался на фамилию Вакадзуки и замолчал, видимо ожидая вопроса, но Кэндзи молчал, и комендантский – как сказал подпрапорщик Куроки про других пассажиров в кузове – солдат сказал: – Первая, господин лейтенант, – ночь, а дороги здесь не ахти какие, а вторая… Вы ещё не спите, господин лейтенант?

– Нет, господин Вакадзуки, не сплю, какая вторая трудность?

Вакадзуки ответил, понизив голос почти до шёпота:

– Нам не велено их говорить, этих слов, но если вы настаиваете…

– Говорите, Вакадзуки…

– Партизаны!

– А почему не велено говорить?

– Начальство так приказало, и потом, говорить об этом на ночь глядя – дело нехорошее!

Около получаса, пока Кэндзи в темноте устраивался то так, то эдак, – он никогда не спал в кузове грузовика, да ещё на ходу, – машина шла по хорошей, ровной дороге, и ему было странно, о какой плохой говорили Куроки и этот солдат, его сосед по кузову. Кэндзи по его севшему, дребезжащему голосу подумал, что Вакадзуки, скорее всего, старый солдат. «А это хорошо, если он старый! – подумал Кэндзи. – Раз старый, значит, опытный, с таким можно всё преодолеть!» Потом машина стала всё чаще замедлять ход и то проваливалась в яму и клонилась на бок так, что становилось страшно, то, ревя мотором, кренилась на другой бок и как будто бы сама себя вытягивала за передний бампер куда-то наверх.

«Хорошо, что не успел заснуть, – подумал Кэндзи. – Если бы заснул и сейчас проснулся, уже бы не заснул всю ночь!»

Постепенно он привык к болтанке на рытвинах, всё-таки это было не так неприятно, как морская качка хотя и на быстроходном, но всё же на утлом катеришке, который, как бумажный фонарь на ветру, принимал на свой борт каждую волну, и большую и малую.

Между двумя очередными ямами машина какое-то время шла по относительно ровной дороге, и Кэндзи вдруг почувствовал запах. Он принюхался, запах был очень знакомый; он то появлялся, то исчезал. «Что это такое? – подумал он; он был уверен, что помнит этот запах с детства, но сейчас вспомнить не мог… – В детстве или уже позже?» И вспомнил – это был запах обыкновенной японской квашеной редьки. Он сразу напомнил ему его сэнсэя, старого ронина, потерявшего своего сегуна и после этого искавшего себе смерти по всей Японии и так и не нашедшего её. Когда отец приютил оборванного старика с двумя мечами за поясом, первое, что тот попросил, была квашеная редька; и когда отец нанял его учителем к маленькому Кэндзи, с первого дня и до переезда в город в школу запах квашеной редьки опережал появление сэнсэя и выветривался только после его ухода.

Кэндзи заворочался среди мешков с обмундированием, они давно разъехались под ним, он стал их собирать, но они разъезжались, он уже лежал на дощатом полу, рискуя оказаться под скамейкой справа или уткнуться носом в деревянный ящик слева, и вдруг сверху, прямо над собой услышал голос Вакадзуки:

– Господин лейтенант, вам не спится, не хотите разделить с нами компанию?

Лежать просто так на полу между разъехавшимися мешками было нелепо. Было, конечно, неправильно принимать приглашение подчинённых, но тереться задом о шершавые доски кузова было глупо.

– Спасибо, господин Вакадзуки, за приглашение! – сказал Кэндзи, в этот момент вспыхнул огонёк зажигалки, и он увидел, что сверху, откуда только что прозвучал голос Вакадзуки, на него смотрят глаза четырёх солдат, которые сидели согнувшись над снарядным ящиком, накрытым аккуратно оторванным от рулона куском обёрточной бумаги. Кэндзи пересел на лавку. На бумаге были выровнены четыре или пять – Кэндзи пересчитал, солдат было четверо – четыре металлические коробочки с едой. Сидевший в середине, как разглядел Кэндзи, рядовой первого разряда Вакадзуки на вид самый старший из всех, над ним ещё витал звук его голоса, копался у себя под ногами и вытащил пятую. Потом он толкнул локтем соседа слева, тоже старого солдата, рядового первого разряда, но несколько моложе, тот с пониманием глянул на него и, теснясь, снял с пояса и положил рядом с коробочками металлическую флягу. После этого Вакадзуки бросил взгляд на молодого, сидевшего с самого края солдата, тот на полусогнутых ногах стал растаскивать мешки, на которых только что мучился Кэндзи; солдаты сдвинули ящик чуть вперёд на середину кузова, и Вакадзуки пригласил Кэндзи к их импровизированному походному столу.

– Суль! – с сожалением произнёс Вакадзуки, отвинтил у фляги крышку и понюхал. – Корейская! Очень крепкая!

От плеснутой на дно эмалированных кружек водки пахло резко и сильно, совсем не так, как от мягкой, слабенькой японской сакэ. Солдаты глядели в свои кружки, и было видно, как они внутренне готовятся выпить крепкий напиток. В кузове периодически наступала темнота, точнее, иногда появлялся свет. Если надо было сделать что-то ответственное, например налить водки и не расплескать её, – солдаты, то один, то другой, зажигали спичку или зажигалку. Всё остальное время было до черноты темно, хотя даже к этой темноте глаза привыкали и различали фигуры, белые руки, белые шейные платки, которые солдаты, ещё вчера – крестьяне, по привычке скрутили в жгуты и повязали себе на лбы. В этой темноте что-то новое появилось на бумаге, было открыто, и по кузову потёк резкий кислый запах квашеной капусты. В это время один из солдат зажёг зажигалку, и к запаху капусты с острым перцем добавился едкий запах горящего в зажигалке бензина.

– Мы тут, господин лейтенант, – успел сказать Вакадзуки, пока горела зажигалка, – поняли, что если пить корейскую водку, то её нужно закусывать корейской капустой, и получается так: если пьём суль – то закусываем кимчи.

Огонёк погас.

После таких вспышек темнота становилась ещё чернее, и Вакадзуки сказал:

– Держите ваши кружки, сейчас опять начнет мотать!

Кэндзи нащупал свою, поднял её и несколько секунд ждал, когда прозвучит тост или его, как старшего по званию, попросят произнести традиционный тост за императора, однако он услышал, как засипели обожжённые крепкой водкой глотки и засопели носы. Ещё он услышал, как деревянные палочки начали шаркать по дну коробочек с едой. Он выпил, нащупал, куда поставить свою кружку, и тут вновь чиркнула зажигалка и осветились лица солдат с Вакадзуки в середине – он протягивал Кэндзи пару палочек.

– Вот возьмите! А вот это, – он подвинул одну из коробочек, – ваша еда, а вот кимчи. – И он поддержал локоть светившего зажигалкой солдата, чтобы тот не гасил. – Пробуйте, оно непривычное и очень острое, но если об этом не думать, то есть можно.

Свет погас в тот момент, когда Вакадзуки снова разлил и предложил всем взять свои кружки, это было очень вовремя, потому что машина накренилась набок и поползла куда-то глубоко вниз. Кэндзи успел поднести кружку к губам, водка боком вылилась ему на щёку, но он успел отпить больше половины, в это время машина притормозила, потом взвыла мотором и дернулась вперёд и наверх.

– Коматта-на! – чертыхнулись солдаты одновременно.

– К-со! – в подтверждение выматерился Вакадзуки.

Боковым зрением Кэндзи увидел, как колыхнулся полог кузова и мелькнула полная луна, она на мгновение осветила всех сидящих.

– Может быть, полог? – спросил он. – Будет светлее!

– Светлее будет, господин лейтенант, но задохнёмся от пыли! Вот если бы полил дождь!

– Если польёт дождь, тогда и вовсе не доедем, только-только просохло, – сказал старый солдат, который сидел рядом с Вакадзуки.

– И так может быть! А вы, господин лейтенант, к темноте ещё не привыкли?

Вопрос был резонный, Кэндзи действительно уже привык к темноте и различал, где стоит его кружка, где коробочка с едой, где корейская капуста.

– Ну вот! – подытожил Вакадзуки. – Ещё пара ям, и дорога будет ровнее!

– Часто приходится ездить? – поинтересовался Кэндзи.

– Практически каждый день или через день!

– И давно?

– Две? Или три недели? – спросил Вакадзуки у попутчиков.

– Две с половиной, почти двадцать дней.

У Кэндзи были ещё вопросы, но он сдержался и не стал их задавать, понимая, что хотя каждый солдат знает много, но не всегда может ответить, потому что должен соблюдать секретность, а с другой стороны, солдат не может не ответить, когда его спрашивает старший по званию, тем более офицер.

Кэндзи поскрёб палочками, потом наугад подхватил кусочек капустного листа, и тот капнул ему на подбородок. Только сейчас, съев корейской капусты без водки, он почувствовал, какая она перченая. Что-то вдруг коснулось его руки, это было холодное дно фляги, которую, судя по всему, ему протягивал Вакадзуки, и он услышал его голос:

– Господин лейтенант, здесь холодный чай, выпейте, их капуста – это не наша редька, – к сожалению, уже кончилась, – ужас какая перченая.

Кэндзи с благодарностью взял флягу, она была уже открыта, и с удовольствием освежил рот, в это время грузовик снова дёрнулся, и Кэндзи пролил чай. Он вытер подбородок рукавом и подумал, что кому-нибудь достанется этот френч, пропахший водкой и квашеной капустой и залитый чаем.

Машина пошла ровнее, Кэндзи почувствовал, что хочет спать, он подумал, что надо было бы снова собрать в кучу мешки и попытаться улечься, в этот момент мимо него, держась за гнутые рёбра кузова, пролез молодой солдат и что-то стал перекладывать.

– Аккуратно всё положи и свяжи шнурками, они пришиты к углам мешков, понял меня, мидзуноми яро?

– Так точно! – ответил солдат, которого Вакадзуки обозвал «мидзуноми яро».

«Почему «мидзуноми яро»? – подумал Кэндзи. – Он так беден? Надо будет с ним поговорить». Когда загорались огоньки спичек и зажигалок, Кэндзи приметил очень молодого сидевшего справа от Вакадзуки солдата, ещё он заметил, что тот всё время вздыхает и перхает, как бывает, когда человек простыл или когда в основание языка вонзится маленькая рыбья косточка и её невозможно ни достать, ни проглотить.

– Спасибо! – поблагодарил Кэндзи и стал устраиваться на ставших мягкими аккуратно уложенных и связанных между собой мешках с обмундированием.

– Ну что ты там возишься, мидзуноми яро! – грубо окликнул солдата Вакадзуки. – Не надоедай господину лейтенанту!

– Как вас зовут? – тихо спросил Кэндзи.

– Коскэ! – так же тихо ответил солдат.

– Да, да, господин лейтенант! Этого мидзуноми яро почему-то зовут именно Коскэ!

Кэндзи никак не отреагировал на слова Вакадзуки, он только подумал: «А что же в этом удивительного, ну Коскэ и Коскэ, так же как меня зовут Кэндзи!»

– Эй, мидзуноми яро, давай садись! Не мешай господину лейтенанту! Или, может, ты пожаловаться хочешь? Ты смотри у меня!

Кэндзи услышал, как тот, которого Вакадзуки так упорно называл этой обидной кличкой бедняка, у которого нет денег на чай и он пьёт только сырую воду, уселся на самый край скамейки у полога и затолкал под лавку свою арисаки.

«Надо выяснить, почему Вакадзуки так грубо обходится с ним?» – подумал он. Он мог сделать это прямо сейчас, но после ужина и ощущения ровности и мягкости под спиной на правильно разложенных Коскэ мешках ему уже не хотелось никаких выяснений, тем более что было очевидно, что Вакадзуки уже пьян и разговор с ним, скорее всего, будет бесполезным.

– Так вот! – Он снова услышал скрипучий голос Вакадзуки. – Я продолжу эту историю!

«Когда он успел? – подумал Кэндзи. – Хотя фляжка с водкой у него в руках… здесь темно, и сам себе он мог плеснуть и побольше!»

– …Я, господа солдаты, когда впервые услышал эту историю, так даже не поверил, а, судя по всему, это было где-то в наших местах, я из префектуры Когосйма, что на острове Кюсю, самый юг. У нас, как и в этой истории, слива цветёт тоже в феврале. Может, она ещё в каких местах цветёт в феврале, этого я не знаю, но у нас она точно цветёт в феврале!..

– Тут она вообще не цветёт, или если цветёт, так уже где-нибудь в июле… – произнёс голос, как показалось Кэндзи, другого старого солдата.

Это была удачная шутка, и все рассмеялись, Кэндзи только не услышал смеха из того угла, где сидел молодой солдат Коскэ.

– Да-а! Эта Корея… это совсем не то, что у нас… – сказал ещё один голос, совсем незнакомый Кэндзи.

– А ты откуда? – спросил Вакадзуки.

– Я? Я из Саппоро.

– Откуда-откуда?

– Из Саппоро! Остров Хоккайдо! Недалеко от Саппоро, день езды…

На сей раз в кузове громко смеялись все, Кэндзи даже показалось, что и из угла, где сидел Коскэ, тоже послышалось какое-то всхлипывание, похожее на смех.

– Ну ты – деревенщина! Где же это видано, чтобы на Хоккайдо что-то цвело, у вас там даже рис не растёт! – Голос Вакадзуки становился громче и скрипучее.

Уроженец Хоккайдо промолчал; смех затих, в кузов снова прорвался шум мотора, и машина стала задирать нос так высоко, что Кэндзи чуть было не поехал на своих мешках вниз к откидному борту и даже ухватился рукой за стойку скамейки.

– Хватит смеяться, расхохотались! Сейчас самые опасные места проезжаем! Господин лейтенант, вы не спите?

Кэндзи не спал, но не признался в этом, ему не хотелось вступать в разговор, наверняка его стали бы спрашивать о том, чего он не знал, а отнекиваться было бы неудобно, солдаты бы ему всё равно не поверили, они бы подумали, что сначала он пил их водку, а потом задрал нос. Ему, наоборот, было интересно послушать, о чём будут говорить эти простые люди, которые попали в необычную для себя обстановку, не только в армию, но и в другую страну, а японцы трудно переносят разлуку с родиной – это было хорошо известно.

Кэндзи лежал на спине головой к кабине и иногда видел, когда полог кузова сильно болтало, что солдат Коскэ, сидевший отдельно от всех в дальнем углу, вдруг освещался мелькавшей луной. Он выглядел странно – то широко открытыми глазами он глядел в одну точку, то его глаза были закрыты, и, если бы не болтанка на дорожных ухабах, его можно было бы принять за человека, спящего глубоким сном.

После ужина в темноте, уборки оставшейся еды и заворачивания её в заменившую скатерть бумагу солдаты и даже Вакадзуки какое-то время молчали; Кэндзи показалось, что кто-то из них захрапел, машину дёрнуло, и храп прекратился, и тут послышался шёпот Вакадзуки:

– Ну что, братцы, продолжу-ка я свою историю, вот только… – Он не договорил, и Кэндзи услышал, как он стал глотать из горлышка, потом шумно выдохнул и сиплым голосом пожелал, чтобы завтра богиня Аматэрасу пронесла мимо него подпрапорщика Куроки. Потом Кэндзи услышал, как глотал и так же шумно со свистом выдыхал другой старый солдат, его сосед, потом два маленьких глоточка досталось их третьему компаньону, совсем молодому солдату с Хоккайдо, имя которого ни разу и никем не было произнесено; потом сильно запахло корейской капустой, и Вакадзуки заговорил, сначала шёпотом, потом громче, а потом в полный голос: – Так вот, братцы! Может быть, ещё где-то слива цветёт в феврале, я этого знать не могу, но только в наших местах, в префектуре Когосима, что на острове Кюсю, это именно так!

Его речь была нетверда, может быть, сильно мотало машину, может быть, уже была глубокая ночь, а может быть, оказалась слишком крепкой корейская водка, только рассказ его, несмотря на всё это, уже почти не прерывался. Кэндзи слушал; иногда слова Вакадзуки сливались с гулом мотора и другими шумами, иногда он говорил в полной тишине. Кэндзи глянул в сторону Коскэ, и, хотя было темно, ему показалось, что тот сидит с широко раскрытыми глазами и тоже слушает Вакадзуки.

– …Мне её рассказал дед, я ещё был маленький, но помню хорошо! Эта история про верность! Нашу японскую верность! Она рассказывает про верность дзоритори своему господину, самураю, а на самом деле она про верность японского народа своему императору. Эй, мидзуноми яро, ты слышишь меня?

– Тише ты, Вакадзуки, разбудишь лейтенанта…

– Нет, лейтенанта беспокоить не надо, он ещё птенец, городской и желторотый, его даже жалко, пусть спит…

– И Коскэ тоже не трогай, если он уже дрыхнет. Ты его за целый день замордовал, даром что сын учителя, культурный, не в пример тебе! Рассказывай давай!

Кэндзи с удивлением слушал речь второго старого солдата, такого же рядового первого разряда, как Вакадзуки; у Кэндзи даже появилась мысль, а кто в кузове из них старший? И тут он поймал себя на том, что никто ни разу не назвал этого солдата по имени. «Надо будет завтра поинтересоваться! Хотя зачем? Увижу ли я их когда-нибудь после этой поездки?»

– Ну что там у тебя застряло?

– Ничего у меня не застряло! А что там осталось во фляжке? Эй, Хоккайдо-Саппоро, что там осталось?

– Ничего, господин рядовой первого разряда, ничего не осталось…

– Да? Обидно! А как тебя зовут, Хоккайдо-Саппоро?

– Меня? Рядовой второго разря…

В это время мотор грузовика взревел на очередном подъёме, и Кэндзи не разобрал имени солдата с острова Хоккайдо.

– Вот ещё одна фляжка, тут ещё половина осталась, но ты особо не усердствуй… – услышал Кэндзи слова второго старого солдата, видимо обращенные к Вакадзуки, – что-то ты никак не разгонишься со своей историей или уже спишь?

– Нет! Как можно? – сказал Вакадзуки и забулькал. – Сейчас… – просипел он.

Кэндзи слушал их разговор, напоминавший ему слышанное в детстве ленивое ночное перебрёхивание деревенских собак, и вспомнил:

Когда он впервые, давным-давно, в начальных классах услышал это классическое хокку, оно было ему непонятно. Он видел крестьян, которые в праздники с удовольствием пили сакэ, и не представлял себе, что такое может произойти, чтобы они могли от этого отказаться; однако вот же – Вакадзуки пьёт, а другие – нет.

– Короче говоря, эта история о том, как дзоритори Коскэ устроился слугой к знатному самураю Иидзиме и не знал, что Иидзима двадцать лет тому назад зарубил только что купленным мечом работы мастера Тосиро Ёсимицу его отца, тоже знатного самурая, только пьяницу и дебошира. Это было в пригороде, где жила семья этого самурая – отца Коскэ, а Иидзима был там проездом, и его никто не знал.

– А почему Иидзима убил его отца? – ленивым голосом спросил второй старый солдат.

– Пьяный тот был и стал бить слугу Иидзимы, а это так у самураев не полагается…

– А как полагается?

– А полагается, чтобы сам самурай наказывал своего слугу-дзоритори, понял? Так вот я и говорю, что нанялся Коскэ к убийце своего отца…

– Он хотел его убить?.. – не удержался молодой солдат, к которому прочно пристала кличка Хоккайдо-Саппоро.

– Не перебивай, Хоккайдо-Саппоро! Что ты, невежа, всё время выпрыгиваешь, как лягушка, которая хочет из колодца увидеть весь мир! Имей терпение! Он не знал, что Иидзима является убийцей его отца! – повторил Вакадзуки.

– А зачем же он тогда к нему нанимался? – не удержался от вопроса старый солдат.

«Затем, что Иидзима был мастером фехтования на мечах!» – за Вакадзуки договорил про себя Кэндзи, он сразу вспомнил эту ставшую классической пьесу театра кабуки в Токио, ей уже насчитывалось почти двести лет.

– …А затем, что Иидзима был знатнейший в округе фехтовальщик на мечах школы синкогэ рю. Но самое интересное тут другое: когда Коскэ рассказал, зачем он хочет наняться к нему слугой, тот сразу вспомнил, что это он убил его отца, и…

– Убил Коскэ!!! – Кэндзи услышал в голосе второго старого солдата нотку проснувшегося азарта.

– Ну и вовсе нет! Он, наоборот, стал его обучать искусству фехтования! Но вы все время перебиваете меня! Что там ещё во фляжке, осталось что-нибудь?

– Осталось, но ты успеешь раньше напиться, чем расскажешь! – На сей раз Кэндзи услышал в голосе второго старого солдата издёвку.

– Больно ты строг, господин рядовой первого разряда!

– Хоккайдо-Саппоро, дай ему глоток!

Кэндзи услышал сипение и глотки, как будто бы Вакадзуки глотал не жидкую водку, а свой собственный кадык.

– Хэ-э-э-э! – выдохнул Вакадзуки. – Ну вот, так-то лучше! А потом было самое интересное, потом Коскэ узнал, что служанка этого самого господина Иидзимы спуталась с родственником его соседа, тоже самурая…

– А куда смотрела жена Иидзимы?

Вакадзуки помолчал и с трудом выдавил из себя, видимо, крепкая водка основательно перехватила ему горло:

– Она умерла. Она незадолго до своей смерти привела в дом эту самую служанку, а после её смерти Иидзима стал жить с этой служанкой как с женой, и она стала в его доме хозяйкой… подлая баба!

– А Иидзима этого не знал?

– Вы всё время забегаете вперёд, ну вас совсем!

– Так ты не рассказываешь, а плаваешь, как священный карп в небесной воде!

– Тоже мне нашёл сравнение! Священный карп – он и есть священный карп, а я кто?

– А ты, Вакадзуки, хреновый рассказчик! Вот ты кто!

В кузове повисла тишина, и Кэндзи осторожно прокашлялся.

– Ну вот! Раз будили-таки лейтенанта! Господин лейтенант, вы спите? – Это был голос Вакадзуки.

Кэндзи промолчал.

– Так рассказывать или нет? – с обидой шёпотом спросил он.

– Валяй, нам ехать ещё до утра, а спать нельзя!

– Тогда не подначивай!

– Ладно, не буду!

– Так вот, нанялся Коскэ к Иидзиме слугой, и тот стал обучать его искусству меча! Коскэ был очень честный слуга и со всем рвением служил своему господину. Однажды, когда он ночью обходил с дозором ограду вокруг дома своего господина, а тот в это время был старшим на дежурстве у князя, то увидел, что садовая калитка открыта и рядом с ней стоят чужие гэта. Он стал тихо обыскивать дом и обнаружил, что в покоях служанки кто-то есть. Он прислушался к разговору и узнал, что они – это служанка и её любовник, который к ней тайно пришёл, – задумали убить господина…

Кэндзи слушал знакомую с детства историю, он смотрел её в театре кабуки, пьеса называлась «Пионовый фонарь», он помнил сцену, когда дзоритори Коскэ обнаружил около задней калитки дома своего господина чужую обувь и подслушал служанку и её любовника, и очень переживал, потому что любовник и служанка в свою очередь обнаружили Коскэ и стали его шельмовать перед господином, и даже подстроили так, что обвинили Коскэ в краже у господина ста золотых монет; им очень нужно было, чтобы господин уволил Коскэ или, лучше всего, зарубил его, тогда никто не помешал бы им тайно расправиться с самим господином. Кэндзи слушал, иногда на короткое время он забывался сном, а когда просыпался, то снова слышал рассказ Вакадзуки и тишину, в которой его слушали солдаты.

– Короче говоря, Коскэ понял, что он не сможет доказать правды и своей невиновности и решил, что убьёт неверную служанку и прелюбодея любовника и совершит сэппуку, и тогда он снял со стены старую пику с ржавым наконечником и стал его точить…

– Молодец! – шёпотом сказал старый солдат. – Ты слышал, Хоккайдо-Саппоро, как надо обращаться с оружием, а ты чистишь свою винтовку?

– Снова ты перебиваешь меня! – обиделся Вакадзуки.

– Извини, Вакадзуки, больше не буду, продолжай!

– Так вот, за этим занятием, когда Коскэ натачивал ржавый наконечник, его застал его господин и спросил, мол, что ты делаешь? Коскэ сказал, что точит наконечник пики, на тот случай, если в дом ворвутся разбойники. Это он так соврал господину! А тот ухмыльнулся и говорит: «На что же ты будешь годен, если не сможешь убить человека ржавой пикой? Тем более что ненавистного тебе человека лучше убить именно ржавой пикой – ему больнее, а тебе приятнее…» Так сказал знатный самурай Иидзима, он знал, что Коскэ его кровник и должен его убить, потому что он убил его отца, но об этом не знал сам Коскэ…

Кэндзи вспомнил, что в своё время он тоже удивился такому совету самурая, тем более когда узнал, что за этим последовало.

– Какой мудрый этот господин Иидзима, убить врага ржавой пикой, – снова перебил Вакадзуки старый солдат, – поверженный враг должен мучиться перед смертью…

– Ну вот! Ты снова меня перебил и испортил всё настроение, отдай фляжку, Аидзава!

– Сумимасэн, Вакадзуки-сан! – извинился Аидзава, оказывается, так звали второго старого солдата. – Возьми фляжку, выпей, ты хороший рассказчик, я больше не буду!

– То-то! – сказал Вакадзуки, и Кэндзи услышал, как забулькала водка. – Вот теперь хорошо, теперь я закончу!

– А ты не торопись, нам ещё ехать и ехать. Правильно, Хоккайдо-Саппоро?

Кэндзи не расслышал ответа молодого солдата, но открыл глаза, в этот момент заполоскало полог кузова, и в свете луны он увидел глаза солдата Коскэ, который продолжал сидеть в самом конце скамейки. Он сидел в той же позе и расширенными глазами смотрел куда-то в середину кузова. В его взгляде было столько боли, что Кэндзи стало неудобно оттого, что он подсматривает.

– Господин Иидзима был настоящий самурай, никто не знал, что он замыслил.

– Ну-у!!! – не удержался Аидзава.

– Вот тебе и «ну-у!». Вечером, когда все легли спать, Коскэ спрятался и вдруг увидел, как к покоям служанки приближается какая-то мужская фигура; он выскочил, ударил её пикой и с ужасом обнаружил, что это был его господин!

– Вот это да!!! – выдохнул Аидзава.

– Слушай дальше! А у служанки её любовник уже был, поэтому Коскэ ждал его зря. А господин про них всё знал, он знал, что задумал Коскэ, и ему надо было дать Коскэ, своему кровнику, убить себя, но сделать это так, чтобы потом самого Коскэ не казнили за убийство его же господина. Тогда Иидзима и прикинулся любовником служанки! Коскэ на него напал и смертельно ранил, но у господина уже было написано завещание, по которому Коскэ становился его наследником! Наследником дома Иидзимы! Но только в том случае, если он отомстит прелюбодеям! И раненый Иидзима отослал Коскэ из дома, сам вошёл в покои служанки, этой сволочной бабы, и дал себя убить её любовнику, но прежде сильно ранил его. Хотя и смертельно раненный сам, он, будучи мастером меча школы синкогэ рю, ранил врага.

Вакадзуки замолчал.

Все, кто его слушал, а его слушали все, кто находился в кузове, ждали, что он продолжит, но он молчал. И снова не выдержал Аидзава:

– А зачем всё это?

– Эх, ты, крестьянская твоя башка! Это у нас всё просто, а у них, у самураев, всё по закону…

– Ну?

– Что «ну»? У Иидзимы не было наследника, и он хотел назначить наследником своего преданного слугу Коскэ, он же тоже был из самурайского рода, но тот был его кровником, хотя об этом никто и не знал, но сам-то он знал! Теперь понял?

– Нет! – честно признался Аидзава.

– Я и вижу, что нет! Он дал Коскэ возможность себя ранить и этим совершить кровную месть, но одновременно он отомстил прелюбодеям, хотя раненый прелюбодей со служанкой потом убежали. Все подумали, что Иидзиму на самом деле убил любовник, а такое убийство самурая в его доме – это позор, если оно не будет отомщено, так мне объяснил мой дед, поэтому Коскэ должен был им отомстить и на его могилу принести их отрубленные головы. Тогда он по завещанию Иидзимы и становился законным наследником дома. А отомщённый дом снова восстанавливается в своих правах. Так в конце концов и получилось, и верный Коскэ настиг прелюбодеев, убил их, стал самураем и хозяином дома Иидзимы! Вот так надо служить своему господину, а нам, простым солдатам, – своему императору. Я так думаю! А не то что эти, которым запретили носить по два меча, и они, сопляки, два года назад решили, что император – это их собственность! Слышишь, мидзуноми яро! Эй, Коскэ!..

С каким удовольствием Кэндзи слушал пересказ Вакадзуки старой любимой пьесы, с таким же неудовольствием он услышал его последние слова, это его сильно покоробило, и он не выдержал:

– Господин Вакадзуки, я не слышал, о чём вы только что говорили, но сейчас уже слишком поздно. Если вам не положено спать – назначьте дежурного и определите смены, и не стоит так кричать. Вы меня поняли?

Вакадзуки, ошарашенный неожиданными словами лейтенанта, вскочил, ударился головой о ребро кузова и сказал: «Слушаюсь!»

После этого в машине надолго повисла тишина; было слышно, как на плохой дороге ревёт мотор, а на хорошей – шуршат шины их грузовика. Кэндзи лежал, он не мог заснуть и уже не хотел, потом он привстал на локтях, привыкшими к темноте глазами оглядел попутчиков и увидел, что Вакадзуки спит, уткнувшись головой в сложенные на коленях руки; молодой Хоккайдо-Саппоро повесил голову и держится за стоящую колом «арисаку»; не спал только старый солдат Аидзава, он тоже держался за свою «арисаку», с которой предусмотрительно снял штык.

И Коскэ.

«Ничего, завтра разберёмся, кто в машине старший и что это за привычка пить так много водки! – подумал Кэндзи. – Но Вакадзуки всё-таки молодец, так понимать долг перед императором и так удачно подобрать для этого историю! Только он рассказал её не всю и не до конца».

Машина уже долго шла по относительно ровной дороге, Кэндзи лежал на уютных мягких мешках, вспоминал подробности из пьесы «Пионовый фонарь», очень красивой полусказки-полубыли с привидениями и злодеями, о которых не рассказал Вакадзуки, романтической любовью и преданными своим благородным господам честными слугами.

Иногда он поворачивался с одного бока на другой, поглядывал и на Коскэ, но не мог понять – спит тот или нет.

 

Глава 12

Кэндзи проснулся от тишины.

Машина стояла пустая, в ней уже никого не было, и он сел; воздух в кузове был сгущенный, перегретый, почти горячий и пропахший кислым. Он почувствовал, что состояние его ничем не лучше, чем воздух, с сожалением оглядел мятую рубашку, и в голову пришла ужасная мысль о том, в каком состоянии его брюки.

«Да! – подумал он. – Чем же я сейчас лучше Сорокина?»

Сквозь щели между пологом и бортами кузова лучился тонкий свет, он растворялся внутри и создавал в углах сумерки, вдруг полог робко отодвинулся, и простреливший внутренность кузова яркий луч заставил Кэндзи сощуриться и отгородиться ладонью.

– Господин лейтенант! Вы уже проснулись?

Между бортом и пологом появилась чёрная в контрастном свете голова в каскетке.

– Кто это? – наклоняя голову то в одну сторону, то в другую и стараясь уклониться от слепящего луча, спросил Кэндзи.

– Это я, господин лейтенант, рядовой второго разряда…

– Коскэ! – угадал по голосу Кэндзи.

– Так точно! Вас ждут в штабе, а меня назначили вашим ординарцем!

Кэндзи показалось, что в голосе молодого солдата звучат радостные нотки, его эта новость тоже обрадовала, но на всякий случай он спросил:

– А кто назначил?

– Подпрапорщик Куроки, господин лейтенант…

– А где сам подпрапорщик и остальные… – Он хотел сказать «из нашей машины», но запнулся и сказал: – Солдаты?

– Остальных погнали… – Коскэ тоже запнулся, – остальным приказали идти на склад и взять лопаты и кирки…

– Земляные работы? А почему вас не отправили с ними? – Кэндзи разговаривал полулёжа, привстав на локтях, ему очень хотелось всласть потянуться, но Коскэ уже загремел замками борта, и Кэндзи стал подниматься – было неудобно разговаривать с солдатом лёжа. Он нагнулся вперёд, уцепился за стойку скамейки и почувствовал, как ноют спина и шея. «Всё-таки отлежал!» – подумал он. В это время Коскэ уже забрался в кузов, держа в руках стопку аккуратно сложенной формы.

– Почему не отправили? А я, господин лейтенант, наверное, произвожу впечатление больного и слабого, но я им не противоречу, пусть думают что хотят!

– Вас когда призвали? – спросил Кэндзи.

– В марте этого года!

«В марте этого года!» – с удивлением подумал он. О всеобщей мобилизации, которая была объявлена в марте 1938 года, было известно; в штабы было сообщено о подготовке больших учений, но, видимо, в какой-то момент он не услышал или не прочитал, что мобилизованных направляют в части и подразделения, расквартированные за границами Японии, поэтому он удивился, но не подал виду.

– Так что? Зачем им раздали лопаты и кирки? Укреплять пограничные сооружения?

– Не знаю точно, я краем уха слышал, что помогать артиллеристам…

«Вот как? – подумал Кэндзи. – Интересно, что на границе делает артиллерия, которой требуется помощь пехоты?» – но он опять не стал ничего уточнять.

– Я, господин лейтенант, если честно сказать, очень обрадовался, когда подпрапорщик Куроки сказал, чтобы я помогал вам и был у вас ординарцем.

– Почему? Вы не хотели идти на тяжёлые работы? – Кэндзи уже поднялся и разминал спину и шею, хотя это было непросто потому, что кузов оказался необыкновенно низким, чего ночью он даже не заметил. Он спросил это нарочито строго, Коскэ на секунду замер и удивлённо посмотрел на него.

– Никак нет, господин лейтенант! – Он ответил чётким и звонким голосом, каким обычно солдаты отвечают на вопросы старших по званию. – Мне было всё равно, куда идти, мне привычно, – и неожиданно, совсем как гражданский, пожал плечами, – просто этот Вакадзуки… извините, рядовой первого разряда Вакадзуки, – он смолк и, стоя, так же как Кэндзи, пригнув голову из-за низкого тента, переступал с ноги на ногу, – он какой-то… он всё время тиранил меня из-за моего имени… а сегодня Куроки, извините, подпрапорщик Куроки, застал его пьяным…

«Тиранил»! – мысленно повторил за ним Кэндзи. – Странный этот Коскэ. – Он слушал солдата и думал: – Судя по всему – грамотный!»

– Я просто рад, что меня отправили не с ними, а вы, господин лейтенант, сразу видно, что из старинного самурайского рода, я буду рад вам служить, как настоящий асугйру! Вот ваше обмундирование! Вы переодевайтесь, а я подожду там, – сказал он, махнул рукой в сторону полога, отодвинул его и спрыгнул.

Перед тем как спрыгнуть, Коскэ вытащил из-под мышки сложенный лист обёрточной бумаги, расстелил его на скамейке и положил комплект выглаженного обмундирования; сделав это, он, пригибаясь под тентом, не совсем ловко повернулся и по инерции не то что спрыгнул с борта кузова, а скорее вывалился наружу. Кэндзи увидел это, усмехнулся и вспомнил поговорку «Исогэба маварэ!». Он стал снимать надетые на нём брюки и подумал: «Как хорошо это звучит по-японски – «Исогэба маварэ!», и как странно звучал бы русский перевод – «Торопишься – обойди!».

– Господин лейтенант, вот ваши сапоги! – послышался голос Коскэ, и в щель просунулась рука с парой новых блестящих, начищенных сапог.

– Спасибо! – испытывая неловкость перед такой услужливостью, промолвил Кэндзи. – А как вы узнали…

– А вот ваши туфли. – Из-за полога снова протянулась рука и поставила на дощатый настил туфли. – Подмерял прямо под них. Вы мне отдайте всё ваше, в чём вы ехали, и я всё это отнесу в вашу комнату…

– Каку… – От неожиданности успел выговорить только часть слова Кэндзи, но замолчал и подумал: «А чего я спрашиваю? Он лучше меня всё знает, хотя и молодой совсем!»

– Давайте, давайте, господин лейтенант, не стесняйтесь, если я ваш асугиру! Я и буду вашим настоящим асугиру!

«Асугйру – это хорошо! Только асугиру не полагались штаны, – а ты в штанах, – а только набедренная повязка и короткое кимоно; хакама полагались только самураям, хотя где это видано, чтобы рядом с самураем не было асугиру?» Кэндзи понравилась игра, в которую играл Коскэ.

Он надел чистое, пахнущее свежей глажкой тонкое нижнее бельё, натянул галифе, сел на скамейку и почувствовал, как толстое сукно непривычно, но приятно натянулось на коленях. Он взялся за правый сапог и стал его натягивать, пятка застряла в узком бутылочном горле голенища и не просовывалась. От сапог остро пахло складом, скипидаром и новой кожей.

– А вы встаньте и топните ногой, пятка и проскочит! – крикнул из-за полога Коскэ.

Кэндзи, не разгибая спины, встал, выпрямил ноги, потянул пальцами за широкие матерчатые петли внутри голенища и надавил. Пятка, одетая в чистый шелковый носок, проскочила и уютно вставилась на своё место; он облегчённо вздохнул и распрямил спину.

– Ну как? Получилось? У меня тоже это плохо получалось, когда я в первый раз надевал эти грубые башмаки, а потом ничего, привык.

– А как вы оказались в армии, Коскэ? – Покряхтывая, Кэндзи начал примериваться ко второму сапогу.

– А случайно, господин лейтенант! Я не должен был оказаться в армии – я единственный сын у матери. Но староста нашей деревни обиделся на моего отца за то, что он сделал себе сэппуку в тридцать шестом, когда у них не получилось с путчем. Хотя мой отец не был самураем, а всего лишь школьным учителем, а староста сказал, что мой отец и вся наша семья – враги нашего императора, и отдал меня в армию вместо сына своего старшего брата…

– Вот как, а как же мать?

– А она всё поняла! Она у меня ещё молодая и очень умная, она поняла, что мне в нашей деревне так и так не жить, и не стала возражать… Я, когда вернусь домой, заберу её, и мы переедем жить к её двоюродной сестре – моей тётке в бсаке… А может, она и сама переедет, как только продаст дом… Я давно не получал от неё писем… Уже месяц!

Вторая пятка проскользнула мягко. Кэндзи потопал ногами и взялся за принесённый Коскэ френч. В новых галифе, новых сапогах, которые оказались ему точно по ноге, он чувствовал себя обновлённо, неуютные ощущения потной и тряской ночи прошли, всё, во что он сейчас оделся, было прочное, отглаженное, чистое и впору. Тугие петли новой формы даже потрескивали, когда он продавливал через них пуговицы; он надел френч и почувствовал плотные, упругие плечи, вправо и влево скосил глаза и увидел короткие поперечные красные погончики с золотыми полосками и с одной золотой звёздочкой на каждом. Кэндзи застегнул крючки на стойке воротника и почувствовал, как у него развернулись плечи и выпрямилась бы спина, если бы не низкий потолок кузова. Он снова с облегчением вздохнул, потопал сапогами, Коскэ что-то продолжал говорить снаружи, и в это время он услышал ритмичный звук, как будто бы одновременно стучат много барабанов. Он прислушался и понял, что это бежит много людей в ногу. Тут же раздался свисток, потом ещё один, и топот прекратился. Старший колонны, а это, Кэндзи догадался, была колонна солдат, прокричал несколько команд, и колонна снова побежала.

– Меняют людей на работах! Скоро придёт моя рота…

«Нет, Коскэ, в роту я тебя уже не отдам! Какой же ты тогда мне асугиру, хотя и солдат пехоты? Ты настоящий дзоритори, как тот, сказочный Коскэ, у хатамото Иидзимы, знатного самурая. Хотя я не Иидзима!»

– А за оружием вам, господин лейтенант, придётся пройти в штаб, и командир полка господин Танака вас уже ждет! У начальника штаба для вас есть какие-то бумаги, и вам, кроме всего, надо ещё позавтракать!

Кэндзи слушал Коскэ с удовольствием: оказалось правдой – он слышал об этом раньше и не очень верил, – что солдаты всегда в курсе всех дел и всё узнают раньше офицеров.

Он оглядел себя, одёрнул портупеи, подтянул ремень, расправил под ним складки френча и отодвинул полог кузова. Солнечный свет снова ударил в глаза.

Внизу стоял Коскэ и держал в руках каскетку.

– Я, господин лейтенант, не имел с чем сравнить и в темноте вас почти не видел, поэтому взял, что мне показалось подходящим.

Кэндзи спрыгнул на землю, взял из рук Коскэ мягкую каскетку с твёрдым козырьком, надел её и почувствовал, что и здесь его асугиру, нет – дзоритори, не ошибся – каскетка была как раз.

– Одну минуту, господин лейтенант, я только заберу ваши вещи из кузова и покажу вам, где находится штаб полка…

Кэндзи видел, что Коскэ смотрит на него с восхищением.

«Неужели наконец-то я похож на настоящего офицера?» – с гордостью подумал Кэндзи.

Через несколько минут он уже стоял в канцелярии начальника штаба.

– Командир вас не сможет принять, он уехал на рекогносцировку с артиллеристами и погранжандармерией, вот ваш пакет, прочитайте и идите в третью казарму, там находятся эти… кого вы должны опросить. Хотя… – начальник штаба говорил не поднимая головы, было видно, что он устал, скорее всего, после нескольких ночей без сна, – всё это вы успеете! Идите завтракайте, осмотритесь, время для опроса выберете сами и хорошенько отоспитесь, ночь у вас была весёлая! Вы свободны!

Кэндзи развернулся к двери.

– Стойте!

Кэндзи повернулся.

– Забыл спросить! Как себя чувствует полковник Асакуса? Как его нога? И присядьте на минуту, вон табурет!

Через полчаса Кэндзи вышел из штаба.

Он только что закончил рассказывать хотя и уставшему, но оказавшемуся общительным и даже весёлым начальнику штаба о его близком приятеле полковнике Асакусе, с которым они вместе начинали службу в 1-й гвардейской дивизии; о жизни в столичном, как считал начальник штаба, Харбине, куда в феврале 1932 года он вступил с передовыми отрядами наступавшей японской армии; вспоминал знакомые улицы и «заведения», которых Кэндзи не знал или мимо которых проходил, не замечая…

– Однако, – подытожил в конце беседы начальник штаба, – Харбин никуда от нас не уйдет. Асакуса-сан охарактеризовал вас очень достойно, но вы немного не успели… ваша задача себя почти исчерпала, вам поручается опросить людей, которые ходили на ту сторону, и сделать доклад, командиру полка и мне это очень поможет… короче говоря, скучать вам не дадим, скоро здесь начнётся! Советы уже подтянули с той стороны несколько своих стрелковых подразделений, так что, как говорили мои друзья французы, «на войне как на войне»…

Начальник штаба говорил, и по мере того, как он разворачивал картину, к горлу Кэндзи подкатывал набухавший комок радости. «Как на войне? На какой войне? Неужели?..»

– …Вечером, когда командир полка господин Танака вернётся с позиций, мы соберём совещание, тогда всё узнаете! Вас не оповестили раньше, я имею в виду полковника Асакусу, у вас была сложная и длинная дорога, могло всё случиться, поэтому он не стал вам ничего говорить. Не удивляйтесь! Мы уничтожаем партизан, странные они люди, мы их и расстреливаем, и вешаем, и сжигаем огнемётами, а они всё время откуда-то берутся, некоторые успевают уйти в СССР, а на их месте появляются новые… Эти корейцы как разлетевшаяся саранча! Здесь раздавишь, там появляются… так что вы вполне могли попасть в какую-нибудь неприятную историю…

Кэндзи шёл за Коскэ в третью казарму. От услышанного от начальника штаба он был, как будто бы в его ноги вставили пружины. Ему хотелось скакать вприпрыжку, хотелось затащить куда-нибудь за угол Коскэ и выпотрошить, вытрясти из него всё, что только тот слышал и видел, но он не мог этого сделать. Оставалось терпеть!

Третья казарма оказалась длинным новым, крытым черепицей одноэтажным зданием с узкими горизонтальными окнами под самой крышей, очень похожим на скотный сарай. Когда он вошёл внутрь, в узком проходе между двухэтажными кроватями стояла шеренга солдат, с которыми проводил беседу унтер-офицер карликового роста, но с длиннющей саблей на боку. Кэндзи даже подумал, что если саблю поставить рядом с унтер-офицером, то, скорее всего, они окажутся вровень.

Унтер-офицер увидел Коити, повернулся и пошёл к нему бодрым строевым шагом:

– Унтер-офицер Конои! Провожу…

– Хорошо, хорошо, господин унтер-офицер! – остановил его Коити. – Есть тут помещение, где можно было бы…

– Да, господин лейтенант… – в свою очередь перебил его унтер-офицер, – в самом конце казармы мы для вас выгородили что-то вроде комнаты, вы можете…

Кэндзи кивнул:

– Проводите меня и дайте список тех, кто ходил на ту сторону!

– Будет исполнено! – Унтер-офицер сделал шаг назад и встал в шеренгу, давая Коити возможность пройти.

Проходя мимо солдат, Кэндзи обратил внимание, что некоторые из них были одеты в форму без знаков различия либо в обычную гражданскую одежду. Кэндзи кивком поздоровался с ними и зашёл в отгороженное помещение, комнату размером три на три метра с письменным столом, двумя стульями, железной, заправленной солдатским одеялом кроватью и узким длинным окном под самым потолком. Он отстегнул меч, положил его поперёк на стол и, когда сел, понял, что всё сделал так, как делал его начальник полковник Асакуса.

«Ну что ж! Есть с кого брать пример!»

Пока унтер-офицер составлял список, Кэндзи прочитал письмо. Это было одно из писем, которые переодетые солдаты передавали советскому пограничному начальнику.

В письме было написано:

«Начальник японского отряда, квартирующегося в Хунчуне, – начальнику погранохранотряда СССР.

Ваши пограничные охранники переходят на территорию Маньчжоу-Го у озера Хасан. Они не только строят укрепления, но и расстреливают японцев. Мы не можем не возмущаться этим.

Мы, призванные охранять спокойствие на вверенном нам участке, не имеем права умалчивать об этих противозаконных действиях и требуем отступить на прежнее место немедленно. Если вы не исполните нашего требования, мы примем необходимые меры для наведения должного порядка. Вы должны понимать, что полная ответственность за возможные последствия ложится на вас.

Икая

18 июля 1938 года

Деревня Кейко…»

В дверь постучали, Кэндзи был уверен, что это унтер-офицер, и разрешил войти. Однако в дверях стоял Коскэ, в одной руке он держал отутюженную одежду, в другой – несколько уложенных друг на друга коробочек с едой. Из-под его локтя выглядывал карлик унтер-офицер.

«Когда он всё успевает? – с благодарностью подумал Коити. – Настоящий асугиру, хотя нет, всё-таки он настоящий дзоритори!»

– Коскэ, поставьте это и дайте пройти унтер-офицеру!

Коскэ, не оборачиваясь, шагнул к кровати, уложил одежду и, не уступая дороги унтер-офицеру, подошёл к столу и устроил на краю коробочки с едой. Только после этого он сделал шаг в сторону, развернулся и вышел из комнаты. Унтер-офицер проводил его презрительной и в то же время понимающей улыбкой и молча положил на стол состоящий из нескольких десятков написанных крупными иероглифами список фамилий. Коити попросил пригласить первого по списку.

День перевалил за середину, Кэндзи закончил опрос и составил доклад. Теперь ему было понятно, что он попал, наверное, в самое интересное место в мире. Он мечтательно откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и стал думать, где в это время, во вторник 21 июля 1938 года, происходит что-то более интересное. Оказалось, что нигде. Только его страна находится в эти дни в героическом напряжении войны. Нет, конечно, где-нибудь какие-нибудь стычки происходят, но это всё мелочи. Конечно, такие же, как и он, японские солдаты и офицеры сейчас воюют на юге Китая, но Китай – это что за противник! Китайцы – не солдаты, китайцы – крестьяне, это да, а солдаты – нет! Это нет! Сколько раз он слышал истории, когда рота японцев легко била китайцев числом до дивизии. И русские рассказывали, что даже небольшой их отряд мог сдерживать массу этой саранчи. А вот сейчас перед ними был серьёзный противник – СССР! Как он оказался прав, когда рассуждал в кабинете полковника Асакусы по поводу провокации! Конечно, то, что начнётся сегодня, а может быть, завтра, не может перерасти во что-то серьёзное, так – стычки на границе, их было много, и ещё будут. Однако эта стычка… Столько рот солдат каждые два часа гоняют на земляные работы, это значит, что артиллерия закапывается глубоко, а раз закапывается глубоко, значит, стрелять будет долго, и это вам не мелкий калибр, лёгкие полевые пушки, их и закапывать не надо, для них сейчас готовят плоты и баржи. Значит!..

Кэндзи хлопнул в ладоши и стал тереть ими, пока не стало горячо. Тут его взгляд упал на коробочки, которые стояли на краю стола, он почувствовал, что очень голоден, посмотрел на часы, было три часа семнадцать минут пополудни, значит, если он минут за пятнадцать поест, то можно будет, как и сказал начальник штаба, до вечера, по крайней мере до ужина, поспать.

Совещание у командира полка прошло. Полковник Танака, грузный, небольшого роста, кривоногий, что особенно подчеркивали галифе и сапоги, и начальник штаба, в котором Кэндзи уже не увидел и намека на улыбку, на карте, расстеленной на большом – специальном столе, объяснили задачи всем подразделениям, в том числе командирам артиллерийских дивизионов. Оказывается, дата начала событий зависела от того, когда артдивизионы смогут закопаться в землю. К вечеру в расположение полка должен приехать сам командир дивизии. Главный приказ отдавать ему. Пограничные подразделения по приказу полковника оставались на своих позициях.

Среди такого количества офицеров, которые присутствовали на совещании, Кэндзи чувствовал себя немного странно. Совещание было большое, были все командиры, вплоть до командиров рот, он был назначен на должность заместителя командира по разведке 1-й роты 2-го батальона. После оглашения приказа они все по очереди подходили к карте, и начальник штаба объяснял задачи.

Кэндзи, как и все, был одет в форму, но у других офицеров она была уже не новая, а его – совсем новенькая, и он чувствовал себя как новичок в старом классе, куда его только-только перевели. Многие офицеры, даже молодые, выглядели уставшими, со следами забот на лице, и Кэндзи за свою беззаботность, свежесть и выспанность было неловко.

После совещания у командира полка офицеров разведки собрал заместитель начальника штаба по разведке, молодой щеголеватый капитан, у которого был старинный меч, и он его носил в руке, и это очень понравилось Кэндзи.

Вообще он чувствовал себя практически счастливым человеком. С самого утра он только и делал, что получал одно за другим всё новые и новые удовольствия: от запаха формы и от того, как она сидела; от новенького, ещё скользкого, только что оттёртого от масла «намбу» в кобуре из такой толстой кожи, что она с трудом отгибалась и не хотела впускать в себя длинный и тонкий ствол пистолета. Когда он смотрел вбок – вправо или влево, то краем глаза видел новенькие погоны с золотыми звёздочками. Пока на каждом погоне было по одной звёздочке, но, оказывается, он приехал на войну, и кто скажет, сколько звёздочек он увезёт отсюда? Его радовал его дзоритори, так удачно совпавший с тем Коскэ, из старой сказки. Кэндзи даже казалось, что этот Коскэ очень похож на того, которого он видел на сцене театра кабуки.

Кэндзи огорчал только меч. И переводчик.

Меч, когда он наконец получил возможность его рассмотреть, был заводской работы. Оно и не могло быть по-другому, конечно, такое количество мечей, которое было нужно армии микадо сегодня, не могло быть сделано мастерами вручную, даже если бы у каждого мастера было по сто или по тысяче подмастерьев. В общем, меч был хороший, однако цуба была закреплена не очень надежно и в случае рукопашной схватки вряд ли смогла бы защитить кисть; ножны чуть-чуть, почти совсем незаметно, но всё же болтались; витой шнур, которым была обмотана рукоятка, был новый и жёсткий, и ладонь и пальцы чувствовали это. Он был практически тупой, и не было хамона, а без узора закалки какой же это меч. Он был хороший, даже симпатичный, но совсем новый и заводской и поэтому лишённый души: души мастера и души хозяина. Кэндзи вспомнил свой меч, оставшийся дома, вспомнил восхищённый взгляд старого сэнсэя, когда тот брал его в руки; казалось, что в такие моменты от него даже переставало разить кислятиной квашеной редьки; сэнсэй крайне редко принимал фуро, потому что все женщины в их деревне отказывались помогать ему мыться, так он на них кричал и ругался. Кэндзи вспомнил меч полковника Асакусы и почему-то маленький айкути подпрапорщика Куроки. Было сразу видно, что тот ножичек тоже старинной работы.

А по поводу переводчика?

Это был переводчик пограничной жандармерии, кореец; как у всех корейцев, у него была фамилия Ким, он говорил по-русски почти без акцента. Кэндзи заметил, что русский язык давался корейцам намного лучше, чем китайцам, а особенно японцам. Однако Ким ужасно писал, с огромным количеством ошибок, у Кэндзи даже сложилось впечатление, что он их делал намеренно. Но почему?

На совещании у заместителя начальника штаба по разведке Кэндзи передали советские пограничные карты, очень мелкого масштаба и очень подробные, которыми пограничники сопредельных сторон обычно обмениваются на погранпредставительских встречах – так объяснил Ким. Кэндзи попросил его помочь разобраться с советскими обозначениями и линией прохождения границы, она здесь была очень сложная, потому что в одной точке северо-западнее озера Хасан, так оно называлось на русской карте, сходились сразу три границы: Кореи, Маньчжоу-Го и СССР. Кэндзи попросил Кима показать, где находятся проблемные участки, говорил с ним на японском языке, которым Ким владел так же блестяще, как и разговорным русским. Тот как-то боком подошёл к столу, на котором были разложены карты, и, почти не глядя, ткнул карандашом в какую-то точку. Кэндзи сразу даже не разобрал, что это была за точка, но карандаш оставил жирный красный «чирк», похожий на запятую. Кэндзи удивлённо снизу вверх посмотрел на Кима, но тот уже отошёл, как будто бы его никто ни о чём не просил.

«Странно! – подумал Кэндзи. – Может быть, они все такие, корейцы!» Тогда Кэндзи взял японские карты и стал сравнивать их с русскими. Оказалось, что граница с Советским Союзом проходила с северо-запада на юго-восток по гряде двух узких и длинных высот, располагавшихся вдоль западного берега длинного, вытянутого в этом же направлении озера Хасан. На западе от этих сопок, которые русские называли Заозёрная и Безымянная, лежала плоская равнина, до самого берега реки Туманган, там были ещё сопки, одна из них на русской карте называлась Богомольная. Она своим восточным подножием вплотную подходила к западному подножию Заозёрной.

75-й полк располагался на обоих берегах реки, на хорошем плацдарме для развёртывания войск, у русских такого плацдарма не было.

«Ну что ж! Значит, туго придётся Советам в этом месте!» – решил Коити.

Когда он по картам усвоил всё, что казалось ему необходимым, то решил, что обращаться к Киму за помощью больше не будет. «Пусть себе, индюк надутый!» – подумал он без всякой злобы. Ещё начальник разведки сказал, что даёт ему десять человек «добровольных охотников», самых лучших в роте, и их задача будет брать в плен советских офицеров, а Кэндзи будет их опрашивать. На подготовку «охотников» была отведена неделя, то есть 28 июля – не позже 29-го его группа должна быть готова. Капитан так и сказал – «ваша группа».

«Одиннадцать! – подумал Кэндзи. – Коскэ я тоже возьму с собой!»

На самом деле он этого не хотел. Коскэ был простой, хотя и грамотный деревенский парень, который ничего не умел, кроме как махать заступом. Так думал Кэндзи, однако оказалось, что Коскэ недурно стреляет, умеет перевязывать раны, что-то ещё, о чём он просверлил все уши. Под конец он пробормотал, что, если «господин лейтенант не возьмет его в дело, он попросится обратно в роту, потому что слышал, что многие рядовые возвращаются домой фельдфебелями». А это значило, и это он тоже объяснил, что, когда он появится в деревне в полной форме: в фуражке с красным околышем, кителе, застёгнутом на все пять пуговиц, галифе, обмотках и ботинках, а ещё и с погонами фельдфебеля, – староста деревни, старший брат старосты и его сын, вместо которого Коскэ пошёл в армию, будут посрамлены. Так он отомстит им за своего отца.

«Ну прямо настоящий Коскэ!» – подумал после этого Кэндзи.

Начальник разведки возражать не стал.

Последующие дни он проводил занятия с группой. Для этого довольно далеко в тылу полка был отведен специальный полигон; его «охотники» стреляли, окапывались, ночью устраивали засады, разминировали проходы, бесшумно резали колючую проволоку, с висящими на ней банками и склянками, вязали пленных. Коскэ и вправду себя проявил: он хорошо ориентировался ночью на незнакомой местности, у него оказались чувствительные пальцы, которыми он очень осторожно вывинчивал детонаторы из учебных противопехотных мин. Он оказался весёлым, неунывающим и выносливым парнем и всем хвастался подаренной ему отцом ладанкой из хвоста ската.

Глядя на него, Кэндзи никак не мог для себя решить, он всё-таки асугиру или дзоритори? Когда после занятий Коскэ готовил для него еду, убирался в палатке или приводил в порядок его одежду, он был слугой-дзоритори, а когда показывал сноровку на занятиях, то, несомненно, солдатом-асугиру. Кэндзи решил, что, когда его стажировка в войсках закончится, он обязательно напишет ему представление на фельдфебеля, пусть даже в обход других промежуточных солдатских званий. Только один раз он спросил Коскэ:

– А не боитесь, Коскэ, что вместо сына-фельдфебеля ваша мать получит вашу фотографию – сына, павшего на поле боя героя?

Коскэ улыбнулся, молча вынул из-за пазухи и показал ладанку из хвоста ската.

В среду утром, 28 июля, на полигон приехал заместитель начальника штаба по разведке. Он выглядел уставшим, у него были запавшие глаза и слегка подрагивали руки. Он попросил показать, как он сам сказал, «самое главное – как они умеют маскироваться», сам выбрал для этого очень неудобное каменистое ровное место у подножия сопки и засёк время. Когда «охотники» окопались, обложились камнями и накрылись ветками, он с удовлетворением глянул на часы и сказал:

– Только не надо шуметь, бить лопатами по камням и высекать из них искры; камни надо вытаскивать руками, складывать перед собой и засыпать землёй, чтобы получилось что-то наподобие бруствера.

Потом он отозвал Кэндзи в сторону:

– Заканчивайте учения, отводите личный состав в казармы, и отдых… – он снова посмотрел на часы, – до двадцати трех часов. Вам в 22:00 прибыть в штаб полка.

Кэндзи тоже был доволен своей командой. Вначале, когда он получил приказ целую неделю заниматься боевой подготовкой и жить вне расположения полка, он расстроился; он боялся, что всё начнется без него. Но когда начались боевые стрельбы, обсуждение с «охотниками» тактики проведения засад, захват пленных, то увлёкся и почувствовал азарт. Он с удовольствием стрелял и учился этому у своих более опытных солдат, сидел в засадах, иной раз сам изображал пленных русских и что было мочи матерился, чтобы те привыкали к русской речи, чтобы могли различить «Я сдаюсь!» от «Ё… я не сдаюсь!»; махал лопатой, хотя окопавшийся раньше его Коскэ каждый раз предлагал ему свой окопчик, всегда чистый, утоптанный и с красивым бруствером.

Когда учения закончились и он с группой возвращался в расположение, он сказал, что русские называют японцев макаками. Это была правда, он узнал об этом от опытных старших офицеров, которые воевали с русскими ещё в начале двадцатых, а те ещё раньше от других старших офицеров, которые воевали против русских в Порт-Артуре и под Мукденом. Солдаты сначала не поверили! Почему? Разве они похожи на макак? Потом их измученные, а потому похожие на злые лица заострились, и они не стали больше обсуждать этого. Кэндзи только увидел, как сжались и побелели их кулаки, и понял, что выполнил ещё одну задачу – поднял их боевой дух.

В штабе полка были зачитаны результаты произошедшего сегодня днём боевого столкновения; командир полка показал указкой на высоту хребта, проходящего вдоль западного берега озера Хасан, Коити отвлёкся на советскую карту и быстро нашёл это место – высота Безымянная.

– С обеих сторон есть потери убитыми и ранеными, но хочу обратить ваше внимание, господа офицеры, – считать высоту занятой пока не могу, там ведут оборонительный бой ещё шестеро их солдат! И, господин переводчик, посмотрите документы убитого лейтенанта, не помню– как его фамилия, по-моему, Махарин… короче говоря, разберитесь!

«Скорее всего – Махалин!» – подумал Кэндзи, а при слове «переводчик» оторвался от карты, посмотрел на полковника и случайно перехватил взгляд переводчика Кима. Тот встал, поклонился полковнику, высокомерно буквально на одну секунду глянул на Коити и, держа спину прямее школьной линейки, вышел из канцелярии, при этом заместитель начальника штаба по разведке поджал губы и сделал движение руками, как делают, когда о чём-нибудь сожалеют, но ничего не могут поделать.

В конце совещания был зачитан приказ на следующие сутки, и офицеры разошлись по своим службам для уточнения задач. Группа Коити должна была от расположенной у подошвы сопки Богомольная корейской деревни Хомоку скрытно подойти к подошве сопки Заозёрная, по крутому склону подняться к её вершине туда, где проходила линия границы и где – это было зафиксировано – в свежеотрытых окопах сидели советские пограничные наряды, постараться оттуда кого-нибудь выманить, захватить и вернуться обратно. Это надо было сделать до утра и к рассвету вернуться. Задача показалась Кэндзи слишком простой и даже скучной: идти, ползти, потом назад ползти и снова идти, и он ещё подумал: «За что же я буду писать на Коскэ представление? Если так, то ничего героического он и сделать не успеет!»

Рядом с берегом оказалось довольно оживлённо – не только его группа готовилась к десантированию. На южном склоне большой сопки, на правом берегу реки Туманган, относительно замаскировавшись, по кустам сидело – Коити оценил на глаз – не меньше трёх рот пехоты.

Перед посадкой в лодки он осмотрел солдат: в казармах они оставили всё лишнее, при них было только оружие, притороченные к ремням сапёрные лопатки, фляги с водой и санитарные пакеты. Впервые за несколько дней Кэндзи осмотрелся сам, он глянул на свою форму и обнаружил, что она сильно изменилась: френч посерел и смялся на локтях, галифе, наоборот, посветлели, особенно на коленях, где они попросту вытерлись; на носках сапог появились царапины от острых камней; а кожаные портупеи и ремень пропитались потом, почернели и уже не были так похожи на только что полученные со склада. Поэтому на последнем совещании он уже не чувствовал себя чужим и новичком.

Ему и его солдатам были выданы железные шлемы, очень громоздкие, неудобные и звонкие, когда они ударялись о железо винтовок или фляг. Между собой они договорились, что оставят их у подножия сопки Заозёрная.

На тот берег уходило сразу несколько разведывательных групп.

Столкнули лодку ровно в 24:00, на вёслах за двадцать минут дошли до противоположного берега и быстрым шагом стали продвигаться к подножию ближайшей сопки Богомольная. Была пасмурная ночь, в воздухе висел мелкий дождь, он же хлюпал под ногами, и было темно так же, как неделю назад в кузове грузовика. Только сейчас Кэндзи снова обратил внимание, что Коскэ подкашливает и перхает. Он вспомнил, что то же самое слышал в кузове, и ещё хотел спросить, не болен ли он, потом забыл, потому что больше не слышал.

– Что это с вами, Коскэ? – тихо спросил он, когда, отойдя от берега, они остановились, чтобы вылить из обуви воду и поправить амуницию.

– Это со мной всегда так, когда я переживаю… за товарищей! – ответил Коскэ.

Кэндзи удивился, но не успел переспросить.

– Вы не волнуйтесь, господин лейтенант, я сейчас начну тихо петь, и всё пройдет!

Кэндзи снова не успел ничего ни спросить, ни сказать, а Коскэ тихо запел:

Это была известная военная песня, довольно бодрая, она распевалась на манер строевой, однако Коскэ пел очень медленно, буквально тянул и действительно перестал кашлять. Песня закончилась, и он, пристроившись слева от Кэндзи, хотя все остальные солдаты шли гуськом – буквально след в след, стал снова объяснять, что когда он говорит или поёт, если очень тихо, то уже не кашляет и у него не перехватывает горло. Кэндзи хотел ему запретить, но потом подумал, что, пока они идут по своей территории, пусть говорит, если ему так лучше, или поет.

– Ветер оттуда, – тихо сказал Коскэ, – с востока, с сопок, от них! Ночью нагретый воздух опускается к реке… А хорошая песня, правда? А вы, господин лейтенант, видели кино про лейтенанта Гаяси, оно так и называлось «Хитрость лейтенанта Гаяси»?..

Коскэ уже шёл чуть впереди, местность от реки и до сопки Богомольная была болотистая, поросшая низким кустарником, по карте их маршрут, если идти напрямую от берега до подножия, мог занять не больше получаса, но было очень темно. Иногда Коскэ неожиданно придерживал Кэндзи рукой, и они проходили по самому краю жидкого болота или залитого водой поля, и все солдаты следовали за ними, и при этом он не переставал что-то шёпотом рассказывать, как будто они шли не по незнакомой местности, а по улице в родной деревне Коскэ. Кэндзи снова и снова убеждался, что Коскэ видит ночью как кошка, а Коскэ продолжал:

– Уже вот-вот! Прямо и чуть восточнее будет деревня…

– Хомоку. – Кэндзи вспомнил обозначения на карте.

– …а за ней озерко, видите туман? И сразу можно будет идти правее, вдоль подножия… А когда мы с отцом и матерью приехали в Осаку, к её сестре, к моей тётке, мама сначала не разрешала мне ходить в кино. Один раз её напугал этот глупый кацубэн в такой смешной плоской шляпе, как носят эти, бака гайдзин. Он стоял перед плакатом, на котором на коне был изображен лейтенант Гаяси, и кричал: «Подвиг лейтенанта Гая-я-си! Японский офицер в лагере красных казако-о-ов! Секреты русских гаре-е-емов!» Честное слово, мама, когда это услышала, она строго-настрого запретила мне, только папа её уговорил, мол, пусть сходит и посмотрит на настоящих японских героев. Это ведь знаменитый фильм про мужественного лейтенанта! А как он отбивал Ханаэ? Помните – дочку маньчжурского советника, которую во время прогулки украли красные казаки?.. Вон деревня и озеро, господин лейтенант, слева, а впереди сопка…

Кэндзи ничего не видел.

– Много, помните, их было много, они ещё были такие толстые, бородатые и наступали с пиками на Гаяси и саблями. Они были так свирепы и так неуклюжи, а лейтенант неуловим. Его сабля аж слепила противника. Правильно говорил кацубэн, да? «Он был как молния! А русский как дуб! Он знал, что за дверями его ждет Ханаэ!» А Ханаэ с такими крупными слезами на белых нежных щеках? Она играла на сямисэне, а возле неё с бутылкой в руках плясал этот смешной русский. А потом? Помните, весь экран заполнился несметными толпами бородатых русских, у них в руках ружья были как палки. И их было так много, что командир лейтенанта испугался за его роту. Какие у русских были толстые ноги и разинутые рты, когда они бежали в атаку! А Гаяси вернулся с войны майором…

Его болтовня отвлекала Кэндзи, иногда мешала, он попросил Коскэ показать ему на карте, где они находятся, и дал команду всем сесть. Коскэ не стал садиться, показал рукой прямо и сказал, что всё: через несколько минут они будут у подножия. Услышав это, Кэндзи решил, что, если Коскэ ошибся, он его там и оставит и больше с собой не возьмёт. Однако они прошли ещё сотню шагов, услышали слева в тумане кваканье лягушек, и Коскэ потянул Кэндзи за рукав:

– Уходим направо!

Прямо у подножия под южным склоном были поля. Всю неделю, сколько Кэндзи находился в расположении полка, лили холодные дожди, и до этого, как ему рассказали солдаты, тоже были дожди. Оказалось, что солнце было только в тот день, когда он приехал. Дожди пропитали землю, и вода хлюпала, поэтому Коскэ повёл группу по самой кромке южного склона, по границе полей. Сопка Богомольная была лысая, безлесная, сквозь крупный камень и щебёнку пробивалась трава, идти нормальным шагом было невозможно: что по склону, что по полям; все согнулись, и Кэндзи боялся, что сейчас у кого-нибудь с плеча соскользнёт ремень и чья-нибудь винтовка загрохочет по камням.

«Какая тут к чертям разведка, ночью высадить сюда весь полк, а с утра ринуться в атаку, а лучше часа за два перед рассветом, когда эти «бородатые» русские, – он усмехнулся, – будут спать! И вся задача!» – подумал он и посмотрел в спину Коскэ, тот и шёл как кошка – тихо.

Конечно, он видел фильм про лейтенанта Гаяси.

В то время, когда он вышел на экраны по всей Японии, Кэндзи было уже лет двенадцать, а может быть, и больше. Он видел и другие фильмы, которых мог не видеть Коскэ. Коскэ был года на три младше Кэндзи, а может, и на четыре. В школу, после младших классов, Кэндзи переехал к дядьке в Токио, и они с мальчишками бегали в кино в такие районы, где на любой фильм пускали каждого, который заплатит за билет. Он помнил толпы слоняющихся молодцов в европейских клетчатых куцых пиджачках и зазывал-кацубэнов, кричавших на всю улицу – про что кино. Они и впрямь все были в канотье, или, как их назвал Коскэ, смешных плоских шляпах. Тогда было модно подражать иностранцам, которых японцы, ещё уважавшие старые традиции, называли «бака гайджен», «дурак-иностранец», – далеко не всем японцам были к лицу клетчатые или фиолетовые узкие и короткие пиджачки.

Вдруг Коскэ остановился и прошептал:

– Господин лейтенант, надо двигаться строго на восток и идти поближе к полям, там трава гуще и нас будет не так слышно.

«Он прав!» – подумал Кэндзи.

– Ведите, Коскэ!

Он перестал думать о кино и почему-то вспомнил про путч, из-за которого отец Коскэ, простой сельский учитель, как он услышал об этом в кузове грузовика, сделал себе харакири. «А отец дал Коскэ хорошее воспитание, и зря этот Вакадзуки нападал на него!» Рано утром 26 февраля 1936 года полторы тысячи солдат 1-го и 3-го полков 1-й дивизии и 3-й полк 1-й гвардейской дивизии, поднятые по тревоге, напали на резиденции премьер-министра, министра финансов, внутренних дел, двора и генерал-инспектора военного обучения. Мятежники убили хранителя императорской печати, министра финансов, генерал-инспектора военного обучения, тяжело ранили главного камергера двора. Премьер-министр Окада, предупреждённый о нападении начальником своей канцелярии полковником Кобаяси Мацуо, сумел спрятаться и избежал смерти. Мятежники заняли полицейское управление, редакцию газеты «Асахи» и попытались проникнуть в военное министерство и Генеральный штаб. К концу дня под их контролем оказались центр Токио, резиденция премьера и здание парламента. И никто не поверил в то, что утром император, получив сообщение о бунте, сказал своему адъютанту: «Они убили моих советников и сейчас пытаются надеть шёлковую удавку на мою шею. Я никогда им этого не прощу. И не имеет значения, какими мотивами они руководствуются». После этого император отдал распоряжение своему военному министру «подавить путч немедленно». Однако, несмотря на это распоряжение, против мятежников не было предпринято никаких действий. Они укрепились в центре Токио и послали петицию «О немедленном роспуске парламента, назначении премьером генерала Миядзаки и сформировании нового правительства». Позже их притязания смягчились и свелись к требованию назначить Миядзаки командующим Квантунской армией. 27 февраля император вызвал командующего императорской гвардией Хондзё Сигэру и заявил ему, что, если не будут начаты активные действия против путчистов, он примет на себя командование императорской гвардией и подавит их. Высшее армейское руководство в это время продолжало вести переговоры с восставшими через того же генерала Миядзаки Дзиндзабуро, увещевало их и старалось склонить к прекращению мятежа. В Токийский залив вошла 1 – я эскадра военно-морских сил, и в столицу были доставлены наземные части ВМС.

Утром 29 февраля были перекрыты все дороги, ведущие в Токио, а населению центральных районов было предложено эвакуироваться. После обращения военного министра к мятежникам по радио солдаты и унтер-офицеры стали постепенно возвращаться в казармы, а мятежные офицеры – приходить в резиденцию военного министра, там их разоружали и арестовывали. Перед судом военного трибунала предстали семнадцать офицеров и двое гражданских. Все были приговорены к смерти и повешены на площади Ёёги в Токио. Все японские офицеры, независимо от того, поддерживали они путч или были против, сожалели, что он произошёл или что кончился так. Все понимали, что время тех, «кто носил за поясом два меча», закончилось без возврата. Конечно, Кэндзи об этом знал, хотя был обычным студентом и не думал о военной карьере, но старый дух, дух старой Японии, олицетворённый аристократической самурайской традицией «двух мечей», был близок ему, его отцу, и деду, и его старому сэнсэю, который, слава богам, не дожил до этого позора.

– Господин лейтенант, посмотрите – такой туман!

Кэндзи так резко был отвлечён от своих мыслей, что даже не успел сообразить.

– Что?.. Что вы предлагаете?

– Я думаю, что мы дошли до седла между сопками, давайте оставим здесь эти дурацкие горшки, – он тихо постучал указательным пальцем по притороченной к поясу каске, – оставим прямо здесь, вот большой валун, я его запомнил…

Кэндзи увидел большой торчащий из земли валун.

– А на обратном пути мы их обязательно заберём…

– А дальше?

– А дальше? – В голосе Коскэ было удивление. – Выполним поставленную задачу!..

– Хорошо, ведите!

В седловине между сопками Богомольная и Заозёрная был очень густой туман. Коскэ опустился в траву и пополз вперёд.

Как он ориентировался в этом слепом мареве, Кэндзи не понимал, ему только оставалось доверять своему асугиру. Он почувствовал, как сильно-сильно стали чесаться запястья там, где кончались манжеты; захотелось остановиться, передохнуть и чесать их и чесать. Он знал, что спасения от мошки нет. Комар надоедал и день и ночь, а мошка с заходом солнца падала в траву, и если её не беспокоить, то её как будто бы и не было. А здесь она была, и её было много. Кэндзи почувствовал, что она лезет не только в рукава: она лезла в глаза, в уши, в рот, да так, что впору было вскочить, заорать, разодрать на себе лицо и руки и упасть куда-нибудь в воду и долго плыть по течению, а потом доплыть до сухого и горячего берега и долго лежать.

Почти сразу в густом тумане, который делал черноту ночи мутной, они почувствовали начало подъёма – это была Заозёрная.

– Отсюда можно ползти прямо вверх, – сказал Коскэ.

Кэндзи посмотрел на часы и прикинул, что они двигаются уже около трёх часов: от берега реки они шли на восток, дошли до Богомольной, потом огибали её подошву и сейчас находятся у подножия Заозёрной.

– Хорошо!

Впереди себя Кэндзи различал мотающиеся подмётки Коскэ; другие солдаты по его приказу ползли не за ним, а расползлись по бокам, и получилась ползущая шеренга. Кэндзи приподнялся на локтях – вершина оказалась всего в нескольких метрах перед ним. Они доползли до неё, и тумана не стало, он остался за спиной. Он снова поднялся на локтях, глянул через вершину и через чистый воздух далеко впереди увидел горизонт, а над ним тонкую рассветную полоску и подсвеченный снизу розовый низ облаков. На часах было без пяти четыре. «Вот это да! – подумал он. – Почти четыре часа, скоро рассветёт, а когда же мы поползём обратно?» Коскэ лежал рядом и тоже смотрел вперёд. Оказалось, что темно было только с их стороны – с западной, а восток уже светился. Впереди был крутой склон, а под ним лежало озеро. Цвет воды был серебряный, удивительный – слева в озеро острым языком врезался тёмно-зелёный мыс, а само озеро узким клином врезалось в тёмно-зелёный берег. Поверхность воды от соседства с тёмно-зелёным цветом не очнувшихся после ночи лесных зарослей приобрела оттенок голубоватой стали. Это было красиво, Кэндзи замер и подумал, что вот так, наверное, достигается душевное просветление и равновесие: «Как это трудно – поймать священного карпа голыми руками в небесной воде!»

Краем глаза он увидел, как Коскэ поднял руку, чтобы на что-то ему показать, и тут же над ним выскочила чёрная тень. Кэндзи услышал рычание, как будто бы собаки, которая на кого-то бросилась с цепи. Тень набросилась на Коскэ слева, а тот смотрел направо, и они закрутились волчком – рядом с Кэндзи барахтались два грызущих друг друга тела. Он ничего не успел понять, как на него сверху навалился кто-то тяжёлый, и он что-то почувствовал в боку; он рванулся, собрался в комок, доцарапался до кобуры, вытащил «намбу», как пружина развернулся на спину и выстрелил снизу вверх. Тело напавшего на него советского пограничника дрогнуло и обмякло, с его головы упала зелёная фуражка. Кэндзи свалил его с себя, стал подниматься, но в этот момент рядом вздрогнула и огненным пучком поднялась земля, чем-то горячим его резануло в плечо, и он упал. Через минуту те, кто смог, поднялись с земли, они хотели обыскать убитых японских разведчиков и столкнуть их на советскую сторону и двух своих забрать с собой. Они подошли к Кэндзи и стали расстёгивать ворот его френча. Он этого уже не слышал, и не слышал, как от реки Туманган раздались два следующих пушечных выстрела, а из-под Богомольной, откуда они только что приползли, – частая ружейная и пулемётная стрельба. Советские пограничники это и услышали и увидели, они бросили японцев, зацепились руками за тянущуюся форму своих сослуживцев и ошейник служебной собаки, из бока которой торчал штык Коскэ, и скатились под прикрытие своего склона. А двумя минутами раньше Кэндзи не видел, как Коскэ схватился за порванное горло, несколько раз всем телом перевернулся и затих, а из кармана его застёгнутого на пять пуговиц кителя выпал маленький, выточенный из слоновой кости священный карп, каких мамы дарят своим сыновьям в праздник мальчиков.