С полудня парило.                               И вот По проводам порхнула искра. И ветер телеграмму рвет Из хилых рук премьер-министра. Над гарью городов гроза. Скатилась жаркая слеза По каменной скуле Европы. Мрачнеют парки. Молкнет ропот. И пары прячутся.                               И вот Тот выстрел по австрийской каске, Тот скрюченный громоотвод. И лиловеет мир, как в сказке. Еще не против и не за, Глядит бессмысленно гроза И дышит заодно со всеми. Внизу — кровати, книги, семьи, Газоны, лошади…                               И вот Черно на Марне и на Висле. По линии границ и вод Кордоны зоркие нависли. Скосив огромные глаза, В полнеба выросла гроза. Она швыряет черный факел В снопы и жнивья цвета хаки. Война объявлена.

А океан бил в берега, Простой и сильный, как и раньше. А ураган трубил в рога И волны гнал назад к Ла-Маншу. Под звон цепей, под лязг вериг, В порывах пара, в мчанье тока, От Дувра до Владивостока Метался старый материк: Казармы, банки, тюрьмы, храмы Черным-черны, мертвым-мертвы. Избороздили землю шрамы — Траншей заброшенные рвы. Здесь были войны, будут войны. Здесь юноши на первый взгляд Вполне послушны и пристойны, Они пойдут, куда велят. Они привыкнут к дисциплине, И, рвеньем доблестным горя, Они умрут в траншейной глине За кайзера и за царя. В Санкт-Петербурге иль в Берлине Не спят штабные писаря, Иль железнодорожных линий Поблескивают стрелки зря… Они умрут в траншейной глине За кайзера и за царя. Куда ни глянешь — всюду тот же Зловещий отблеск непогод. Век свое отрочество отжил. Ему четырнадцатый год.

Прочтя к обеденному часу, Что пишут «Таймс» и «Фигаро», Век понял, что пора начаться, Что время за него горой. Был выпуск экстренный не набран. Был спутан телеграфный шифр С какою-то абракадаброй. И тучи, засветло решив План дислокации, дремотно Клубились вкруг его чела. В дыму легенд, в пыли ремонтов Европа слушать начала: Откуда пыль пылит? Иль мчится За ней гонец?                     Как вдруг — бабах!.. Век знал, что некогда учиться, Знал, что гадает на бобах, Что долго молоко волчицы Не просыхает на губах. Что где-то там Джоконды кража, Процесс Кайо и прочий вздор, Что пинкертоновского ража Ему хватало до сих пор И на бульварный кинофильм, И на содружество гуляк, Что снится ночью простофилям Венец творения — кулак. Век знал, что числится двадцатым В больших календарях. Что впредь Все фильмы стоит досмотреть, — Тем более что нет конца там Погоне умных за глупцом. И попадет на фронт Макс Линдер, Сменив на кепи свой цилиндр, Но мало изменясь лицом.

В миазмах пушечного мяса Роился червь, гноился гнев. Под марлей хлороформных масок Спал человек, оледенев. Казалось без вести пропавшим, Что вместе с ними век пропал. Казалось по теплушкам спавшим, Что вместе с ними век проспал. О, сколько, сколько, сколько всяких Живых и мертвых лиц внизу! Мы все, донашивая хаки, Донашиваем ту грозу. Гроза прочна, не знает сносу. Защитный не линяет цвет. Век половины не пронесся Ему сужденной сотни лет. Он знал, что не по рельсам мчится. Знал, что гадает на бобах, Что долго молоко волчицы Не просыхает на губах.

Бедняк. Демократ. Горожанин. Такой же, как этот иль тот. Он всех нецензурных пустот Почуял в себе содержанье. Он видел, как статуи слав От львиного рыка Жореса Внезапно лишаются веса И — рушатся, голос послав Потомкам своим.                         Кто подскажет, Как жить и что делать? Никто? …Он прет, распахнувши пальто, За нацией.                   Ну и тоска же! И вот он расчесан, как зуд, И занумерован под бляхой. И вот. Как ни вой. Как ни ахай. Вагоны. Скрипят. И ползут.

Москва. Зима. Бульвар. Черно             От книг, ворон, лотков. Всё это жить обречено.             Что делать! Мир таков. Он мне не нравился. И в тот             Военный первый год Был полон медленных пустот             И широчайших льгот. Но чувствовал глубокий тыл             Квартир, контор, аптек, Что мирных дней и след простыл,             Просрочен давний чек. И все профессии равно             Бесчестны и смешны Пред бурей, бьющейся в окно,             Перед лицом войны.

И тьмы человеческих жизней, и тьмы, И тьмы заключенных в материю клеток, И нравственность, вбитая с детства в умы… Но чей-то прицел хладнокровен и меток. Наверно, секунд еще десять в мозгу Неслись перелески, прогалины, кочки, Столбы, буераки, деревья в снегу.. Но всё убыстрялось, не ставило точки, Смещалось…                  Пока наконец голова Не стукнулась тыквой в ничто.                                               И вот тут-то Бессмертье свои предъявило права. Обставлено помпой, рекламой раздуто, Под аркой Триумфа для вдов и сирот Горит оно неугасимой лампадой, И глина ему набивается в рот. Бессмертие! Чтимая церковью падаль. Бессмертие! Право на несколько дат. Ты после войны для того и осталось, Чтоб крепко уснул Неизвестный Солдат. Но он не уснет. Несмотря на усталость.

Был тусклый зимний день, наверно. В нейтральной маленькой стране, В безлюдье Цюриха иль Берна, В тревожных думах о войне, Над ворохами русских писем, Над кипой недочтенных книг — Как страстно Ленин к ним приник! Как ледяным альпийским высям Он помыслов не доверял! Как выше Альп, темнее тучи Нагромождался матерьял Для книги, медленно растущей! Сквозь цифры сводок биржевых Пред ним зловеще проступала Не смытая с траншей и палуб Кровь мертвецов и кровь живых. В божбе ощерившихся нации, Во лжи официальных фраз Он слышал шелест ассигнаций В который раз, в который раз. Он слышал рост металлургии И где-то глубоко внизу — Раскаты смутные, другие, Предвозвещавшие грозу. Во мраке жарких кочегарок, В ночлежке жуткой городской Он видел жалостный огарок, Зажженный трепетной рукой, И чье-то юное вниманье Над книгой, спрятанной в ночи, И где-то в пасмурном тумане Рассвета близкого лучи. Во всей своей красе и силе Пред ним вставали города И села снежные России, — О, только б вырваться туда! Ему был тесен и несносен Мещанский край, уютный дом. Он жадно ждал грядущих весен, Как ледокол, затертый льдом. В его окно гора врезалась В литой серебряной резьбе. И вся история, казалось, С ним говорила о себе. С ним говорило мирозданье, С ним говорил летящий век. И он платил им щедрой данью Бессонных дум, бессонных век. И Ленин ждал не дня, а часа, Чтобы сквозь годы и века С Россией новой повстречаться, Дать руку ей с броневика.

И год и два прошли. Под хриплый             Враждебный крик Со дна времен внезапно выплыл             Наш материк. Шестую часть планетной суши             Свет пронизал. Ударил гул «Авроры» в уши             Дворцовых зал. Взвивайся в честь октябрьской даты,             Знаменный шелк! Мы Неизвестные Солдаты.             Наш час пришел. Мы, что на Висле иль на Марне,             В грязи траншей, В госпиталях, в кровавой марле,             Кормили вшей, — Мы — миллионы в поколенье             Живых мужчин. Идти в растопку, как поленья,             Нам нет причин. Пройдет и десять лет, и двадцать,             И сорок лет, — Молиться, кланяться, сдаваться —             Нам смысла нет!

В безжалостной жадности к существованью, За каждым ничтожеством, каждою рванью Летит его тень по ночным городам. И каждый гудит металлический мускул Как колокол. И, зеленеющий тускло, Влачится классический плащ по следам. Он Балтику смерил стальным глазомером. Горят в малярии, подобны химерам, Болота и камни под шагом ботфорт. Державная воля не знает предела, Едва поглядела — и всем завладела. Торопится Меншиков, гонит Лефорт. Огни на фрегатах. Сигналы с кронверка. И льды как ножи. И, лицо исковеркав, Метель залилась — и пошла, и пошла… И вот на рассвете пешком в департамент Бредут петербуржцы, прильнувшие ртами К туманному Кубку Большого Орла. И снова — на финский гранит вознесенный — Второе столетие мчится бессонный, Неистовый, стужей освистанный Петр, Чертежник над картами моря и суши, Он гробит ревижские мертвые души, Торопит кладбищенский призрачный смотр.

Величаемый вседневно, проклинаемый всенощно, С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург, По мостам, по льду речному мчится, немощный и мощный, И трубит хмельной фельдъегерь в крутень пустозвонных пург. Самодержец всероссийский!                                                 Как же так, какой державе Сей привиделся курносый и картавый самодур? Или скифские метели, как им приказал Державин, Для него оберегали трон богоподобных дур? Что же это за фигурка неказистая маячит, Чей там каркающий голос сорван ветром на плацу? Он огонь очами мечет, он трусливо очи прячет, Он не по сердцу России, Петербургу не к лицу. Мчится время, облетая многоверстное пространство. Ждут заморские державы смутно чаемой грозы. Глухо мается крестьянство.                                             Между тем уже дворянство Разбирает по казармам грозной азбуки азы. Наступает час расплаты. И в тишайшую из спален Вламываются гвардейцы, стряхивают мокрый снег. Громогласно и раздельно говорит царю фон Пален: «Отдавайте, сударь, шпагу, бросьте шутки,                                                                    что за смех!» Столбенеет самодержец, очи мертвенные пучит, Хнычет, милости канючит, прячет мертвенный смешок. Но на шее шарф закручен, он его дышать отучит. Выпотрошен Павел Первый, брошен на пол, как мешок. И отпетый, будто вправду помер от апоплексии, Вылупляет очи слепо из-под вывернутых век. Солнце мартовское скупо освещает снег России. Господа Сенат встречают манифестом новый век.

Над роком. Над рокотом траурных маршей.             Над конским затравленным скоком. Когда ж это было, что призрак монарший             Расстрелян и в землю закопан? Где черный орел на штандарте летучем             В огнях черноморской эскадры? Опущен штандарт, и под черную тучу             Наш красный петух будет задран. Когда гренадеры в мохнатых папахах             Шагали — ты помнишь их ропот? Ты помнишь, что был он как пороха запах             И как «на краул» пол-Европы? Ты помнишь ту осень под музыку ливней?             То шли эшелоны к границам. Та осень! Лишь выдыхи маршей росли в ней             И встали столбом над гранитом. Под занавес ливней заливистых проседь             Закрыла военный театр. Лишь стаям вороньим под занавес бросить             Осталось: «Прощай, император!» Осенние рощи ему салютуют             Свистящими саблями сучьев. И слышит он, слышит стрельбу холостую             Всех вахту ночную несущих. То он, идиот, подсудимый, носимый             По серым низинам и взгорьям, От черной Ходынки до желтой Цусимы,             С молебном, гармоникой, горем… На пир, на расправу, без права на милость,             В сорвавшийся крутень столетья Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,             Как видно, пора околеть ей. Зафыркала, искры по слякоти сея,             Храпит ошалевшая лошадь… …………………………………………… — Отец, мы доехали? Где мы? — В России.             Мы в землю зарыты, Алеша.

Сколько выпито; сбито, добыто, Знает ветер над серой Невой. Сладко цокают в полночь копыта По торцовой сухой мостовой. Там, в Путилове, в Колпине, грохот. Роковая настала пора. Там «ура» перекатами в ротах, Как два века назад за Петра. В центре города треском петарды Рассыпаются тени карет. Августейшие кавалергарды Позабыли свой давешний бред. Стынут в римской броне истуканы, Слышат радужный клекот орла. Как последней попойки стаканы, Эрмитажа звенят зеркала. Заревым ли горнистом разбужен, Обойден ли матросским штыком, Павел Первый на призрачный ужин Входит с высунутым языком. И, сливаясь с сиреной кронштадтской, Льется бронзовый голос Петра — Там, где с трубками в буре кабацкой Чужестранные спят шкипера.

Сжав тросы в гигантской руке, Спросонок, нечесаный, сиплый, Весь город из вымысла выплыл И вымыслом рвется к реке. И ужас на клоунски жалостных, Простуженных лицах, и серость, И стены, и краска сбежала с них — И надвое время расселось. И словно на тысячах лиц Посмертные маски империи, И словно гусиные перья В пергамент реляций впились. И в куцей шинели, без имени, Безумец, как в пушкинской ночи, Еще заклинает: «Срази меня, Залей, если смеешь и хочешь!» Я выстоял. Жег меня тиф, Теплушек баюкали нары. Но вырос я сверх ординара, Сто лет в один год отхватив. Вода хоть два века бежала бы, Вела бы в дознанье жестоком Подвалов сиротские жалобы По гнилистым руслам и стокам. И вот она хлещет! Смотри Ты, всадник, швырнувший поводья: Лачуги. Костры. Половодья. Стропила. Заря. Пустыри. Полнеба — рассветное зарево. Полмира — в лесах и стропилах. Не путай меня, не оспаривай — Не ты поднимал и рубил их. А если, а если к труду Ты рвешься из далей бесплотных — Дай руку товарищу, плотник! Тебя я на верфь приведу.

Ссылка. Слава. Любовь. И опять В очи кинутся версты и ели. Путь далек. Ни проснуться, ни спать — Даже после той подлой дуэли. Вспоминает он Терек и Дон, Ветер с Балтики, зной Черноморья, Чей-то золотом шитый подол, Буйный табор, чертог Черномора. Вспоминает неконченый путь, Слишком рано оборванный праздник. Что бы ни было, что там ни будь, Жизнь грозна, и прекрасна, и дразнит. Так пируют во время чумы. Так встречают, смеясь, командора. Так мятеж пробуждает умы Для разрыва с былым и раздора. Это наши года. Это мы. Пусть на площади, раньше мятежной, Где расплющил змею истукан, Тишь да гладь. Но не вихорь ли снежный Поднимает свой пенный стакан? И гудит этот сказочный топот, Оживает бездушная медь. Жизнь прекрасна и смеет шуметь, Смеет быть и чумой и потопом. Заливает! Снесла берега, Залила уже книжные полки. И тасует колоду карга В гофрированной белой наколке. Но и эта нам быль дорога. Так несутся сквозь свищущий вихорь Полосатые версты дорог. И смеется та бестия тихо. Но не сдастся безумный игрок! Всё на карту! Наследье усадеб, Вековое бессудье и грусть… Пусть присутствует рядом иль сзади Весь жандармский корпус в засаде, — Всё на пулю, которую всадит Кто в кого — неизвестно. И пусть… Не смертельна горящая рана. Не кончается жизнь. Погоди! Не светает. Гляди: слишком рано. Столько дела еще впереди. Мчится дальше бессонная стужа. Так постой, оглянись хоть на миг. Он еще существует, он тут же, В нашей памяти, в книгах самих. Это жизнь, не застывшая бронзой, Черновик, не вошедший в тома. О, постой! Это юность сама. Это в жизни прекрасной и грозной Сила чувства и смелость ума.

Европа! Ты помнишь, когда В зазубринах брега морского Твой гений был юн и раскован И строил твои города? Когда голодавшая голь Ночные дворцы штурмовала, Ты помнишь девятого вала Горючую честную соль? Казалось, что вся ты — собор, Где лепятся хари на вышке, Где стонет орган, не отвыкший Беседовать с бурей с тех пор. Гул формул, таимых в уме, Из черепа выросший, вторил Вниманью больших аудиторий, Бессоннице лабораторий И звездной полуночной тьме. Всё было! И всё это — вихрь… Ты думала: дело не к спеху. Ты думала: только для смеха Тоска мюзик-холлов твоих. Ты думала: только в кино Актер твои замыслы выдал. Но в старческом гриме для вида Ты ждешь, чтобы стало темно. И снова голодная голь Штурмует ночные чертоги, И снова у бедных в итоге Одна только честная боль. И снова твой смертный трофей — Сожженные башни и села, Да вихорь вздувает веселый Подолы накрашенных фей. И снова — о, горе! — Орфей Простился с тобой, Эвридикой. И воют над пустошью дикой Полночные джазы в кафе.

Футбольный ли бешеный матч, Норд-вест ли над флагами лютый, Но тверже их твердой валюты Оснастка киосков и мачт. Им жарко. Они горожане. Им впаянный в город гранит На честное слово хранит Пожизненное содержанье. Лоснятся листы их газет, Как встарь, верноподданным лоском. Огнем никаким не полоскан Нейтрального цвета брезент. И в сером асфальтовом сквере, Где плачет фонтан, ошалев, Отлично привинченный лев Забыл, что считается зверем. С пузырчатой пеной в ноздрях, Кольчат и колюч, как репейник, Дракон не теряет терпенья, Он спит, ненароком застряв Меж средневековьем и этим Прохладным безветренным днем. Он знает, что сказка о нем Давно уж рассказана детям. Пусть море не моет волос, Нечесаной брызжет крапивой, Пусть бродит, как бурое пиво, Чтоб Швеции крепче спалось!

Я позвал тебя. Думаешь — тот, Персонаж философского действа? На фантастику, брат, не надейся! Я реален, как сток нечистот. Ты же сам мне солгал, обещав, Что на черных конях непогоды, Что в широких, как юность, плащах Мы промчимся сквозь версты и годы. Посмотри мне в лицо: человек Цвета пыли. Защитного цвета. Тот, чья память со скоростью света Догоняет несбыточный век. Узнаешь? Не актер, не доцент, Не в цилиндре с тускнеющим лоском… Нет! Я — сумрак всех улиц и сцен, Городов обнищалая роскошь. Мне осталось проверить прицел, Крепко сжать леденящее дуло, — Чтобы ты из подземного гула Вырос выше всех выросших цен. Слышишь: поверху — визг ветровой? Видишь: понизу, в пламени окон, Города мои красной травой Обрастают, как факельный Броккен? Всё черно. И опять, и опять От сирийских песков до Аляски В буре бирж и в джазбандовом лязге Ни плясать, ни учиться, ни спать. Ты мерцал мне асфальтом сырым. Ты гудел под грозой, как Тиргартен. В дымном штабе я знак твой открыл По флажками истыканным картам. Понимаешь? Я ждал до поры. И под Шарлеруа, под Варшавой Шел я рядом в шинели шершавой, Резал спину ремень кобуры. Там… не искра под рурской киркой, Не глаза семафора в туннеле. Это тень твоя стала такой — Еще старше и осатанелей. Это ночь. И уже до утра Только час торговать ресторанам. Как бы не опоздать до утра нам! Не закуривай! Скоро пора.

Ночь затрубила им отбой. И толпы схлынули. И разом Весь парк забушевал божбой Желавших боя лип и вязов. Сквозь ширь асфальтовых аллей Такси крылами света брызжут. Курфюрсты мраморные в брыжах Встают — папье-маше белей. Так мрачен бред былых династий. Так мрачен час ночных громил. Так мрачен парк. Так прочен мир. Так прочно сделано ненастье. Так человек молчит, когда, Заболтана грозой на горе, Захлещет рыжая вода На бронзу голых аллегорий. Не миф, что молот поднял Тор! И лишь для дураков и добрых В пролете Бранденбургер-тор Еще стоит хромой фотограф. Он вскинул на плечи статив, Прошел с картавым «gradeaus» [56] , В свои несчастья посвятив Асфальтов непросохший хаос. И сколько б он еще ни дрог, И сколько б ни снимал туристов, И сколько погребальных дрог Ни слал бы город, — но на приступ Навстречу песне дождевой, Навстречу ветру рвутся липы. Три ночи кряду визг и вой, Смех и младенческие всхлипы. Гнутся вязы под ветром. Ворон Сел на черный сук, закаркал: «Парк осужден моим приговором. Гром и молния! Слово — за парком». И, громыхнув перекатом на запад, Вспыхнул, как хлопок, бело и внезапно Тихой молньи о мщенье обет. Слушают куклы Аллеи Побед:             «Я клянусь морям и суше             Жечь светло и горячо,             Говорить как можно суше             И отрывистей еще.             Я ручаюсь в этом быстрой,             Скрюченною в провода             Электрическою искрой,             Бьющей в цель везде, всегда.             Люди сонные не помнят,             Как зеленый мой зигзаг             Озарил потемки комнат             И плясал у них в глазах.             Снится им в поту подушек             Безобразно и мертво,             Как вверху растет удушье —             Час предгрозья моего.             И сейчас мгновенной вспышкой             Каждой вольтовой дуги,             Каждой озаренной вышкой             Я клянусь, что мы враги». Ворон — молнии: «Бури не сваришь. Утром в Норден погонит гудок их». Молния (дико смеясь): «Товарищ, Сварим бурю на гамбургских доках!» Город — молнии: «Чем ты горда? Музыкой, что ли? Блеском? Гарью?» Молния: «Эй, сторонись, города! Рано иль поздно — но я ударю!» Ночь продолжается. В жбанах Брызжет золотом пиво. Голые звуки джазбандов Бьют по нервам крапивой. Сумрак подводный царит там. Стелется медный пар. Рушатся в негрский ритм Стаи клешнями сцепившихся пар. Вот наплывает. Мигает экран. Рябь. И мутнеют глуби. Снова по циркам, пивным, дворам Борются. Бредят. Любят.

Толпа метавшихся метафор Вошла в музеи и в кафе — Плясать и петь, как рослый кафр, И двигать скалы, как Орфей. Ее сортировали спешно. В продажу худший сорт пошел. А с дорогим, понятно, смешан Был спирт и девка голышом. И вот, пресытясь алкоголем, Библиотеки исчерпав, Спит ужас, глиняный как Голем, В их разможженных черепах. И стужа под пальто их шарит, И ливень — тайный их агент. По дымной карте полушарий Они ползут в огне легенд. Им помнится, как непогода Шла, растянувшись на сто лет, Легла с четырнадцатого года Походной картой на столе… Как пораженческое небо И пацифистская трава Молили молнийную небыль Признать их древние права. Им двадцать лет с тех пор осталось, Но им, наивным, ясно всё — И негрского оркестра старость, И смерть на лицах Пикассо, И смех, и смысл вещей, и гений, И тот раскрашенный лубок,— Тот глыбами земных гниений Галлюцинирующий бог. Летят года над городами. Вопросы дня стоят ребром. Врачи, священники и дамы Суют им Библию и бром. Остался гул в склерозных венах, Гул времени в глухих ушах. Сквозь вихорь измерений энных Протезов раздается шаг. Футляр от скрипки, детский гробик — Всё поросло одной травой… Зародыш крепко спит в утробе С большой, как тыква, головой.

Париж! Я любил вас когда-то. Но может быть, ваши черты Туманила книжная дата? Так, может быть, выпьем на «ты»? Не около слав Пантеона, Почтивши их титул и ранг… А дико, черно, потаенно — Где спины за ломаный франк Сгибаешь ты лысым гарсонам; Где кофе черней и мутней; Где ночь семафором бессонным Моргает — и ветер над ней; Где заперта ценность в товаре, Где сущность — вне рыночных цен; Где голой и розовой тварью Кончается тысяча сцен,— Над пылью людского размола, Над гребнями грифельных крыш, Ты все-таки, все-таки молод, Мой сверстник, мой сон, мой Париж!

Сто лет назад, немного раньше, Круша дома, кружа умы, Здесь проходила великанша На битву с чучелами тьмы. Она влекла людей не пудрой, Не блеском роб и куафюр, Когда на площадях под утро Толклись колеса смертных фур; Когда от крепких поговорок, Жары и ненависти жгло В гортанях, и прицел был зорок, И были сабли наголо. Но вот над шипром и бензином, Над воздухом ничтожных слав, Каким-то стихнувшим разиням Свой воспаленный взор послав, Сжав зубы, мускулы напружив, Встает из пепла и вранья, Гравюр, и мраморов, и кружев, Париж, любимица твоя! Со дна морей, песков Кайенны, Контор, комендатур, казарм Доносится раскат военный, Гудит далекое «Aux armes!» [57] Гражданка, собственно, и в прозе Могла б ответить на вопрос — О, не метафорой предгрозья, А гулом настоящих гроз. Но, разбудив умы — вот горе! — И реставрировав дома, Она меж прочих аллегорий Столь же беспола и нема. Литую шкуру леопарда Скрепил навек литой аграф. Гражданский кодекс Бонапарта Расплющил гнев священных прав. Над белизной жилетов фрачных И лоском лысин вознесен Ночей девических и брачных Восьмидесятилетний сон. Мегера смерти не торопит, Толстеет, пьет аперитив, Сантимы тратит, франки копит, Банк лондонский опередив. Мегера. Фурия. Горгона. Всё это, собственно, слова… От якобинского жаргона Пускай не пухнет голова! Да и не надо головы ей: На манекене, как желе, Трясутся складки жировые И груди — ядер тяжелей. Оркестры негров бьют крапивой И нервы мертвых вьют в жгуты — Во славу этой нестроптивой, Давно не жгучей наготы.

Здесь, в серой тесноте Латинского квартала… — Так я хотел начать. Но старость этих стен Сильна в схоластике. Она отбормотала Давно всё, что могла, по части всех систем. Здесь висельник Вийон шептал за кружкой пенной Распутные стихи сорбоннским школярам. Здесь, может быть, Бальзак, мрачнея постепенно, Распутывал ходы житейских дрязг и драм. Здесь было почему не спать ночей. И время Для воспаленных глаз бессонницы росло, До хруста сжатое Декартом в теореме, Чтобы упасть без чувств, как исповедь Руссо. Здесь… Но постой! Вернись к дыханью этой скуки, В междуязычный гам, в международный шлак. Хлыщей потасканных прельщают потаскухи. Под ветром плещется трехцветный старый флаг. И вот едят и пьют. Ползут в музеи. Лезут На вышку Эйфеля. Болеют и блюют. Вдыхают пудру, пыль и пепел «Марсельезы», Блуд мировых ревю, размер валют и блюд. А может быть, затем и шла раскачка истин, Стук ставок и костей, швыряемых в ничто, Чтоб мир обугленный был юным ненавистен И глухо отступал пред всяческой мечтой… Но столько вышины и воздуха, вспоенных Смертями стольких слав, — и тут, и там, и над… Так, может, для того и вешали Вийонов, Чтоб этот висельник сосал свой ситронад!

Светает… Пасмурно. На птичий глазомер Париж отсюда пуст, как в молодые годы. Есть у него друзья. Есть общество химер Над человечеством и скукой непогоды. И мы кричим ему, что просмотрели всё: Курс европейских бирж, виденья Пикассо, Слыхали шепоты любой любовной ночи, Остроты кабаре и стуки одиночек. Но мы полны своим. Да, до корней волос, До каждой оспины на этом камне голом, За каждою из морд, с какою довелось Вам встретиться во сне… Мы тоже знали голод. Мы тоже старые.                             А надо здесь висеть, И спины выгибать, и лаять в эту сеть Косых дождей, и грызть подобье винограда (Он тоже каменный)…                               И видеть (вот награда), Как размножаются уроды там, внизу: Скрипят протезами, считают су и держат Таких же злых старух на должностях консьержек. А там… Смотри, сестра! Ведь это я ползу В батистовом чепце с чертенком кривоногим… «И я! — И я! — И я!»                                     Кусаясь и давясь, Гримасы по частям одалживая многим, Мы в слепках мерзостных гуляем между вас.

Вы спите? Вы кончили? Я начинаю. Тяжелая наша работа ночная. Гранильщик асфальтов, и стекол, и крыш — Я тоже несчастен. Я тоже Париж. Под музыку желоба вой мой затянут, В осколках бутылок, в обрезках жестянок, Дыханием мусорных свалок дыша, Он тоже столетний. Он тоже душа. Бульвары бензином и розами пахнут. Мокра моя шляпа. И ворот распахнут. Размотанный шарф романтичен и рыж. Он тоже загадка. Он тоже Париж. Усните. Вам снятся осады Бастилий, И стены гостиниц, где вы не гостили, И сильные чувства, каких и следа Нет ни у меня, ни у вас, господа.

Но как бы ты ни был зачеркнут Всей силой, подвластной уму, — Красы этой грустной и черной Нельзя позабыть никому. И мча по широким бульварам Сторотый и сытый поток, Торгуя дешевым товаром И зная всех истин итог, Ты все-таки, все-таки молод, Ты все-таки жарок и горд Кипеньем людского размола На площади Де-ля-Конкорд. Ты вспомнишь — и кровь коммунаров В мгновение смоет, как вихрь, Танцующий ад лупанаров, Гарцующий ад мостовых. Ты вспомнишь — и ружья бригады Сверкнут в Тюильрийском саду. Возникнет скелет баррикады, Разбитой в тридцатом году. Ты вспомнишь — и там, у барьера, Где Сена, как слава, стара, Забьется декрет Робеспьера, Наклеенный только вчера. Ты вспомнишь — не четверть столетья, А времени бронзовый шаг. Ты — память. А если истлеть ей — Хоть гулом останься в ушах! Ты — время, обросшее бредом В пути безвозвратном своем. Ты — сверстник. А если ты предан — Хоть песню об этом споем!

Мать моя — колдунья или шлюха, А отец — какой-то старый граф. До его сиятельного слуха Не дошло, как, юбку разодрав На пеленки, две осенних ночи Выла мать, родив меня во рву. Даже дождь был мало озабочен И плевал на то, что я живу. Мать мою плетьми полосовали. Рвал ей ногти бешеный монах. Судьи в красных мантиях зевали, Колокол звонил, чадили свечи. И застыл в душе моей овечьей Сон о тех далеких временах. И пришел я в городок торговый. И сломал мне кости акробат. Стал я зол и с двух сторон горбат. Тут начало действия другого. Жизнь ли это или детский сон, Как несло меня пять лет и гнуло, Как мне холодом ломило скулы, Как ходил я в цирках колесом, А потом одной хрычовке старой В табакерки рассыпал табак, Пел фальцетом хриплым под гитару, Продавал афиши темным ложам И колбасникам багроворожим Поставлял удавленных собак. Был в Париже голод. По-над глубью Узких улиц мчался перекат Ярости. Гремела канонада. Стекла били. Жуть была — что надо! О свободе в Якобинском клубе Распинался бледный адвокат. Я пришел к нему, сказал:                                        «Довольно, Сударь! Равенство полно красы. Только по какой линейке школьной Нам равнять горбы или носы? Так пускай торчат хоть в беспорядке Головы на пиках!                             А еще — Не читайте, сударь, по тетрадке. Куй, пока железо горячо!» Адвокат, стрельнув орлиным глазом, Отвечает:                    «Гражданин горбун! Знай, что наша добродетель — разум, Наше мужество — орать с трибун. Наши лавры — зеленью каштанов Нас венчает равенство кокард. Наше право — право голоштанных. А Версаль — колода сальных карт». А гремел он до зари о том, как Гидра тирании душит всех; Не хлебнув глотка и не присев, Пел о благодарности потомков, Между тем у всех у нас в костях Ныла злость и бушевала горечь. Перед ревом человечьих сборищ Смерть была как песня. Жизнь — пустяк. Злость и горечь… Как давно я знал их! Как скреплял я росчерком счета Те, что предъявляла нищета, Как скрипели перья в трибуналах! Красен платежами был расчет! Разъезжали фуриями фуры. Мяла смерть седые куафюры И сдувала пудру с желтых щек. И трясла их в розовых каретах, На подушках, взбитых, словно крем, Лихорадка, сжатая в декретах, Как в нагих посылках теорем. Ветер. Зори барабанов. Трубы. Стук прикладов по земле нагой. Жизнь моя — обугленный обрубок, Прущий с перешибленной ногой На волне припева, в бурной пене Рваных шапок, ружей и знамен, Где любой по праву упоенья Может быть соседом заменен. Я упал. Поплыли пред глазами Жерла пушек, зубы конских морд. Гул толпы в ушах еще не замер. Дождь не перестал. А я был мертв. «Дотащиться бы, успеть к утру хоть!» — Это говорил не я, а вихрь. И срывал дымящуюся рухлядь Старый город с плеч своих. И сейчас я говорю с поэтом, Знающим всю правду обо мне. Говорю о времени, об этом Рвущемся к нему огне. Разве знала юность, что истлеть ей? Разве в этой ночи нет меня? Разве день мой старше на столетье Вашего младого дня? И опять:              «Дождаться, доползти хоть!» Это говорю не я, а ты. И опять задремывает тихо Море вечной немоты. И опять с лихим припевом вровень, Чтобы даже мертвым не спалось, По камням, по лужам дымной крови Стук сапог, копыт, колес.

Армия шла по равнинам Брабанта. Армия аркебузиров и лучников, Рослых копейщиков, рваных драбантов, Тощих ландскнехтов, ханжей и обжор. Армия гулко рыгала в харчевнях, Пылко читала воззвания герцогов, Домыслы риторов, списки плачевных Жертв и плачевных трофеев обзор. Сколько смертей, нечистот и лохмотьев, Скотской ботвы и расклеванной падали, Стертых подошв и чесоток в дремоте, Ноющих спин и слезящихся век! Жарко на мордах и на алебардах Рыжее солнце играло. И молодость Крепла от грязи, мохнатой, как бархат, Жесткой, как сбруя, налипшей навек. Запела труба в предрассветную рань, Прокаркала дико ворона. «Да здравствуют гёзы, голодная рвань! Да сгинет чужая корона!» И бились как черти за каждую пядь Брабантского славного графства. «Да здравствуют гёзы!» Опять и опять: «Да здравствуют гёзы! Да здравству…» Но черт возьми! Я тут в кольце событий, Где смерть решает, быть или не быть ей; Где варится похлебка из дерьма, Тщеславия и страха; где тюрьма Уже не каменная кладка зданья, А целый мир… Будь ты овца иль волк, Достаточно попасться в мирозданье Ногой в капкан — и родился… и щелк! Бежать. Бежать. Бежать. Пока не поздно. Бежать — пока не схвачен, не опознан, Не заклеймен, как злостный дезертир, Оравой этих дурней и задир. Играют в кости. Спорят. Ругань. Рвота. Кусок селедки ржавой. Жбан с вином. Светает. Этот ужас для кого-то Покажется историей и сном. Пусть! Для меня он больше сна и меньше Истории. Плач пограничных женщин. Мрак сеновала. Запах нечистот. Усталость потных лошадей.                                                 А тот Усач-ландскнехт с багровым шрамом… Но, прежде чем дневник продолжить, Я, автор, должен объяснить Свое намеренье. Я должен Вплести сюда другую нить, — Необходимый комментарий, Условность иль сюжетный ход, — Но персонаж я свой состарю: Он — неудачник, Дон-Кихот, Гость в этой армии, искатель Ненужной истины. Он трезв. Пятно вина марает скатерть. Всё отказало наотрез Ему в сочувствии. Всё сбито, Размыто, смято, сметено… Марает мир уродство быта, Как это винное пятно. Война в разгаре.                            Как он робок, Как необщителен! Над ним Дух крепкой ругани и пробок Раскупоренных — будто нимб. И в этом воздухе неясно Обозначаясь, чуть сквозя, Он бурей века опоясан. Но втерся к чудаку в друзья Усач-ландскнехт с багровым шрамом, Хороший малый, но дурак… «Отстань!» —                   «Стой! Отвечай мне прямо,— И по столу стаканом бряк. — Эй, малый! Может, ты лазутчик? Не отпирайся! Я пойму». …И скука этих глаз ползучих Всесильной кажется ему. Хорошая ночь. И попойка лихая, И пламя в полнеба стоит, полыхая. И песней, и паклей, и порохом пахнет. И вдруг — как бабахнет…                                         И ухает эхо. И в чьем-то камзоле дымится прореха. И валится наземь, проклятья хрипя, Бескостное тело, как ворох тряпья. «Товарищ! Гордился ты шрамом багровым, Усами ландскнехта, любовью стряпух? Зачем же ты рекрутом в ад завербован, Лежишь на полу, посинел и распух? Какого ты черта со сволочью спорил? Какого ты черта со сволочью пил?»

Светает. Человек коня пришпорил. Кордон повстанцев сам же торопил Его. И, не дочтя бумаг, дал пропуск. Летят навстречу мельницы, мосты, Харчевни и развалины. И пропасть Меж ним и прошлым. И глаза чисты. В мозгу несутся свежевымытые, Отчетливые мысли. Без конца Он повторяет: «Вы — мы — ты — я», — За всех людей от своего лица. Еще двенадцать лье — он за границей. Еще двенадцать вот таких столбов — И никаких улик не сохранится.             Он чувствовал, что             Всё, что было сегодня,             Свинцом залито,             Сожжено в преисподней.             И дальше летел он,             Всё глубже дыша,             Как будто бы с телом             Прощалась душа. Вот кинулись в очи в снедающем дыме Порты Адриатики, снасти фелуг И синее пойло воды с молодыми, Высокими чувствами дальних разлук. По скошенному горизонту хлестало Дождем и снегом. Время летело. Пока на Альпах едва светало, Неслось по Фландрии хилое тело. И конская грива истлела. Как вдруг — Ров… Кончено. Кончено.

Светало. Светало. Светало. Но всё еще не рассвело — Чего-то сквозь сон не хватало… Иль плечи ознобом свело?.. Сначала харчевня кренилась. И девки в подоткнутых юбках Прошлепали мимо пропойц. Икнув, он внезапно проснулся. Взял шляпу. Пощупал свой пояс. Саднило коленку. И сухо И вязко горело во рту. Стрелял он в кого-то? Но что за Бессмыслица!                         Клюв разодрав, Петух закричал маэстозо: «Да здравствуют гёзы! Да здрав…» Вторым проснулся — совершенно цел, Здоров, как бык, ландскнехт с багровым шрамом, Но наш герой соображал упрямо, Как будто проверяя тот прицел: «Стрелял. В того. Зачем? Ну, черт с ним!» Но он — бежал! Еще сейчас в ушах Свист ветра (память меркнет — что ни шаг). Нет, утром жизнь должна быть хлебом черствым И трезвою водой. Жизнь и на пядь Не сдвинута. Поспали, пошумели — И кончено. Всему виной похмелье. Проснись, бездельник! Дважды два — не пять. И вот опять плетется он по грязи. И вот опять дорога. Вот опять Канав и изгородей безобразье… Не спотыкайся! Дважды два — не пять. А там, в харчевне «Золотой лисицы», Где столько фляг и кружек на столе,— Как бы к таким вещам ни относиться,— Он призрак, опоздавший на сто лет. Он призрак? Ха! Придумано неплохо. Плащ, кожа, память, мускулы, костяк — Не за себя, так за свою эпоху, Не за свою — так за любую мстят.

В Остенде бой и в Генте бой. И в Сент-Омере схватка. Не время нянчиться с собой, Хоть это и несладко. Святые спят в ковчегах рак, Монахи нежат пуза. Все, кто не трус и не дурак, — Готовьте аркебузы! И всем горлом раздутым я дую и дую, И смотрю и смотрю на страну молодую. Не тускнеет, не ржавеет трубная медь. И никто не посмеет мешать мне шуметь. И раздутое горло — как зоб соловьиный, Задыхается трелью над свежей долиной. И дыхания хватит ему, чтоб гора Отвечала: «Да здравствуют гёзы! Пора!» Я не тупой монах, не арлекин, не рыцарь, Не шлюха, не торгаш. Есть у меня Брабант. Вот почему я тут. И некуда мне скрыться От этой участи, от этих рваных банд. Пора. Пора, Пора. Смотри на вещи прямо. Довольно снов, и чувств, и песен, и вранья. Бей зорю, барабан! А тот с багровым шрамом — Сын своего отца и века, как и я.             Ты — армия в пути.             Ты — молодость чужая.             Тебя не обойти,             Форпосты объезжая.             Не бойся за меня.             Я стал твоею частью.             Мне ветер заменял             Несбыточное счастье.             Иду, как все они,             С твоей походкой вровень.             Огнем в лицо дохни.             Узнай меня по крови.             По рваному плащу,             По облику худому.             Не я в тебе гощу,             А ты во мне — как дома.

Долой подробности! Он стукнул по странице Тяжелым кулаком. За ним еще сквозит Беспутное дитя Парижа. Он стремится Не думать, есть, гулять. Как мерзок реквизит Чердачной нищеты… Долой!                                              Но, как ни ставь их, Все вещи кажутся пучинами банкротств, Провалами карьер, дознаньем очных ставок. Все вещи движутся и, пущенные в рост, Одушевляются, свистят крылами гарпий. Но как он подбирал к чужим замкам ключи! Как слушал шепоты, — кто разгадает, чьи?— Как прорывал свой ход в чужом горючем скарбе! Кишит обломками иллюзий черновик. Где их использовать? И стоит ли пытаться? Мир скученных жильцов от воздуха отвык. Мир некрасивых дрязг и грязных репутаций Залит чернилами.                                Чем кончить? Есть ли слово, Чтобы швырнуть скандал на книжный рынок снова И весело резнуть усталый светский слух Латынью медиков или жаргоном шлюх? А может быть, к утру от сотой правки гранок Воспрянет молодость, подруга нищеты. Усталый человек очнется спозаранок И с обществом самим заговорит на «ты»? Он заново начнет! И вот, едва лишь выбрав Из пепла памяти нечаянный кусок, Он сразу погружен в сплетенье мелких фибров, В сеть жилок, бьющихся как доводы в висок. Писать. Писать. Писать… Ценой каких угодно Усилий. Исчеркав хоть тысячу страниц, Найти сокровище. Свой мир. Свою Голконду. Сюжет, не знающий начала и границ. Консьержка. Ростовщик. Аристократ. Ребенок. Студент. Еще студент. Их нищенство. Обзор Тех, что попали в морг. Мильоны погребенных В то утро. Стук дождя по стеклам. Сны обжор, Бессонница больных. Сползли со щек румяна. И пудра сыплется. Черно во всех глазах. Светает. Гибнет ночь. И черновик романа Дымится. Кончено.                                   Так дописал Бальзак.

Подходит ночь. Смешав и перепутав Гул океана, книгу и бульвар, Является в сознанье лилипутов С неоспоримым правом Гулливер. Какому-нибудь малышу седому Несбыточный маршрут свой набросав, Расположившись в их бреду как дома, Еще он дышит солью парусов, И мчаньем вольных миль, и черной пеной, Фосфоресцирующей по ночам, И жаждой жить, растущей постепенно, Кончающейся, может быть, ничем. И те, что в эту ночь других рожали, На миг скрестивши кровь свою с чужой, И человечеством воображали Самих себя в ущельях этажей, Те, чьи умы, чье небо, чьи квартиры Вверх дном поставил сгинувший гигант,— Обожжены отчаяньем сатиры, Оскорблены присутствием легенд… Не верят: «Он ничто. Он снился детям. Он лжец и вор. Он, как ирландец, рыж». И некуда негодованья деть им… Вверху, внизу — шипенье постных рож. «Назад!» — несется гул по свету, вторя Очкастой и плешивой мелюзге… А ночь. Растет. В глазах. Обсерваторий. Сплошной туман. За пять шагов — ни зги. Ни дымных кухонь. Ни бездомных улиц. Двенадцать бьет. Четыре бьет. И шесть. И снова. Гулливер. Стоит. Сутулясь. Плечом. На тучу. Тяжко. Опершись. А вы где были на заре? А вы бы Нашли ту гавань, тот ночной вокзал, Тот мрачный срыв, куда бесследно выбыл Он из романа социальных зол? Вот щелкающим, тренькающим писком Запело утро в тысяче мембран: «Ваш исполин не значится по спискам. Он не существовал. Примите бром».

Безрукая, обрубок правды голой, Весь в брызгах пены идол божества, Ты людям был необходим, как голод, И недоказан был, как дважды два. Весь в брызгах пены, в ссадинах соленых, Сколоченный прибоем юный сруб. Тысячелетья колоннад хваленых, Плечей и шеи, бедер, ног и рук. Ты стерпишь всё — миазмы всех борделей, Все оттиски в мильонных тиражах,— О, только бы глядели и балдели, О, лишь бы, на секунду задержав Людской поток, стоять в соленой пене, Смотреть в ничто поверх и мимо лбов, — Качая бедра, в ссадинах терпенья, В тупом поту, в безруком упоенье, Вне времени!                            И это есть любовь.

Художник был горяч, приветлив, чист, умен. Он знал, что розовый застенчивый ребенок Давно уж сух и желт, как выжатый лимон; Что в пульсе этих вен — сны многих погребенных; Что не брабантские бесценны кружева, А верно, ни в каких Болоньях иль Сорбоннах Не сосчитать смертей, которыми жива Десятилетняя.                        Тлел перед ним осколок Издерганной семьи. Ублюдок божества. Тихоня. Лакомка. Страсть карликов бесполых И бич духовников. Он видел в ней итог Истории страны. Пред ним метался полог Безжизненной души. Был пуст ее чертог. Дуэньи шли гурьбой, как овцы. И смотрелись В портрет, как в зеркало. Он услыхал поток Витиеватых фраз. Тонуло слово «прелесть» Под длинным титулом в двенадцать ступеней. У короля-отца отваливалась челюсть. Оскалив черный рот и став еще бледней, Он проскрипел: «Внизу накормят вас, Веласкец». И тот, откланявшись, пошел мечтать о ней. Дни и года его летели в адской пляске. Всё было. Золото. Забвение. Запой Бессонного труда. Не подлежит огласке Душа художника. Она была собой. Ей мало юности. Но быстро постареть ей. Ей мало зоркости. И всё же стать слепой. Потом прошли века. Один. Другой. И третий. И смотрит мимо глаз, как он ей приказал, Инфанта-девочка на пасмурном портрете. Пред ней пустынный Лувр. Седой музейный зал. Паркетный лоск. И тишь, как в дни Эскуриала. И ясно девочке по всем людским глазам, Что ничего с тех пор она не потеряла — Ни карликов, ни царств, ни кукол, ни святых; Что сделан целый мир из тех же матерьялов, От века данных ей. Мир отсветов златых, В зазубринах резьбы, в подобье звона где-то На бронзовых часах. И снова — звон затих. И в тот же тяжкий шелк безжалостно одета, Безмозгла, как божок, бесспорна, как трава Во рвах кладбищенских, старей отца и деда,— Смеется девочка. Сильна тем, что мертва.

Он был никто. Безграмотный бездельник. Стратфордский браконьер, гроза лесничих, Веселый друг в компании Фальстафа. И кто еще? Назойливый вздыхатель Какой-то смуглой леди из предместья. И кто еще? Комедиант, король, Седая ведьма с наговором порчи, Венецианка, римский заговорщик — Иль это только сыгранная роль? И вот сейчас он выплеснет на сцену, Как из ушата, эльфов и шутов, Оденет девок и набьет им цену И оглушит вас шумом суматох. И хватит смысла мореходам острым Держать в руках ватаги пьяных банд, Найти загадочный туманный остров, Где гол дикарь, где счастлив Калибан. И вот герой, забывший свой пароль, Чья шпага — истина, чей враг — король, Чей силлогизм столь праведен и горек, Что от него воскреснет бедный Йорик, — Иль это недоигранная роль?

Лондонский ветер срывает мокрый брезент балагана. Низкая сцена. Плошки. Холст размалеван, как мир. Лорды, матросы и дети видят: во мгле урагана Гонит за гибелью в небо пьяных актеров Шекспир. Макбет по вереску мчится. Конь взлетает на воздух. Мокрые пряди волос лезут в больные глаза. Ведьмы поют о царствах. Ямб диалогов громоздок. Шест с головой короля торчит, разодрав небеса. Ведьмы летят и поют. Ни Макбета нет, ни Кина. В клочья разорвана страсть. Хлынул назад ураган. Кассу считает директор. Полночь. Стол опрокинут. Леди к спутникам жмутся. Заперт пустой балаган.

На лысом темени горы, В корнях драконьих нор, Сверкает прочный до поры, Веселый Эльсинор. Желтеет плющ. Бегут года, Свой срок отпировав. Мосты скрипят, как смерть. Вода Гниет в лиловых рвах. Ум человека чист, глубок И в суть вещей проник. Спит на ковре исландский дог, Мерцают груды книг, Рапира, глобус, плащ, бокал И чучело совы. А в окнах — гипсовый оскал Отцовской головы. Там в амбразуре снеговой Застыл на триста лет В короне вьюги как живой Серебряный скелет.

И петухи поют. И время Летит. И мертвые мертвы. Всё сжато в ясной теореме. И Гамлет слышит рост травы, Ход механизмов, звон стаканов, Войну гипотез и систем И распри мрачных великанов, Которых он позвал затем, Чтоб наконец-то, как бывало, В их обществе понять себя — Быть гулом горного обвала, Жить, ненавидя и любя.

Рви окна, подлая метель, Спи, если можешь спать, измена! Была жестка его постель, Ночь одинока и надменна. Он декламирует стихи Так, что в полнеба отдается,— Силен участием стихий, Измучен маской идиотской. И в час, когда свистит сарказм По спинам лысых лизоблюдов, Явилась ко двору как раз Орава ряженого люда. Он знает: нет им двадцати И денег нет… Но это мимо! «Друзья, пред тем как спать идти, Сыграйте людям пантомиму!»

Веселый карапуз в ответ на эту речь Сияет пламенем малинового носа: «Затем мы и пришли. Нам нечего беречь. Мой инструмент — я сам. И я не знаю сноса. Вам — звон скрипичных струн, звон клятвенных мечей, Признанья первой встречной дуры. Нам — колченогий ямб, и то не знаю чей. Венец творенья иль венец халтуры. Вам юность, бездна чувств. Нам пыльный реквизит, Нам ремесло и хлеб. Он тоже горек. Но я сыграю то, что в будущем сквозит,— Я, ваш слуга покорный, бедный Йорик».

Та злая ночь, когда окаменел он, Мой черный плащ, когда доспех пустой, На эспланаде, вычерченный мелом, Встал на свету и прозвенел мне: «Стой!» — Та ночь под женский визг и треск литавр Носилась где-то, шла во мне самом. И комментатор облекался в траур Наедине с моим сухим умом. И триста лет меня любила юность За фальшь афиш, за лунный сон кулис. Мы целовались там, где негде сплюнуть, Где нечем жить — мы жизнию клялись. Я ждал событий. Я дышал в растущем Очарованье горя жадным ртом. Потом, когда мой занавес был спущен, И брошен в люки крашеный картон, И, собственному утомленью предан, Я понял, до чего оно старо, И за дощатой переборкой бреда Скрипел кассир, считая серебро,— Тогда какой-то зритель благодарный Пил водку, жалкой веры не тая, Что он — бесплотный, юный, легендарный. Что он — такой же Гамлет, как и я.

Не легендарен, не бесплотен, Он только юн с тех самых пор, Хотя и сыгран сотней сотен Актеров, с ним вступавших в спор. Его сыграл бы я — иначе, Отчаянней и веселей: При всякой новой неудаче Смеется он в отместку ей. Он помнит зрителей несметных, Но юность слишком коротка, Чтоб возмужать в аплодисментах Всего партера и райка. Пускай мертвец встает из гроба, Пускай красавица влечет,— Всё начерно, всё поиск, проба, Всё безрассудно, всё не в счет… Виня в провале свой характер, Ребячливость и сонный нрав, Он наспех гибнет в пятом акте, Важнейшей сцены не сыграв. Не легендарен, не бесплотен, Всем зрителям он по плечу. Таких, как Гамлет, сотня сотен. Такого я сыграть хочу.

Пусть ушедшую с пира Могильщик-остряк Схоронил у Шекспира На тех пустырях, Где по осени горек Сырой листопад. Пусть оскалился Йорик На смерть невпопад. Пусть на голос природы Ответить не смел Человек безбородый И белый как мел. Пусть, из гроба вставая, С ним спорил король… Это всё боевая Актерская роль. Сказку в книге поэта Прочесть вы могли. Поклонитесь за это Ему до земли. Пусть не прячется сказка, Встает во весь рост! Смысл ее не истаскан, Хотя он и прост. Гамлет, старый товарищ, Ты жил без гроша, Но тебя не состаришь, Не меркла душа, Не лгала, не молчала, Не льстила врагу. Начинайся сначала! А я помогу.

Так повстречались духи света Зеленой вспышкой в дугах вольтовых. Так начиналась прелесть эта, Волос и губ горячих соль твоих. Не просто море до колен нам, Не только знал тебя я досыта, — Но никаким иным вселенным Ты уж не дашься. Сорвалось это! Ты помнишь, как в сыром тумане Горячечный маяк пульсирует? Казалось, что и он вниманье Мое к тебе — немое, сирое. Казалось, юная сама ты, Уже не дух, еще не женщина, С охрипшим за ночь и косматым С моим отчаяньем обвенчана.

Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт, Косматое море, конец путешествия, ветер — И девушка рядом. И осень. И стонущий альт Какой-то сирены, какой-то последней на свете. Мне снилось ненастье над палубным тентом, и пир, И хлопанье пробок, и хохот друзей. И не очень Уже веселились. А все-таки сон торопил Вглядеться в него и почувствовать качество ночи! И вот уже веса и контуров мы лишены. И наше свиданье — то самое первое в мире, Которое вправе хотеть на земле тишины И стоит, чтоб ради него города разгромили. И чувствовал сон мой, что это его ремесло, Что будет несчастен и всё потеряет навеки, Он кончился сразу, едва на земле рассвело. Бил пульс, как тупая машина, в смеженные веки.

Слушал я детский твой голос, Впутанный в звон проводов. Помнил на площади голой Золотом шитый подол. Злыми свечами багримы Доски и падуг тряпье. В зареве синего грима Видел я сердце твое. Шла ты по крышам и тучам В льющейся шали до пят. В горечи славы. В гнетущем Счастье — родиться опять. Помнишь? Театра младого Мрачно разубран чертог. Кончилось. Значит, мы дома. Дождь разделил нас чертой. Помнишь ты сумрак вагонный, Призраки станций и почт? Будешь теперь Антигоной Всем, кто ослеп в эту ночь?

Я не хочу забыть тебя. Я слушал, Как время льется и гудит струной. Я буду говорить как можно суше, Почти молчать — но о тебе одной. Почти молчать, почти ломая руки, Забыв лицо, походку, платье, смех. Я выдумаю цирковые трюки И сказочки, понятные для всех. Чтобы казалось: лампа не потухла! Чтобы, по крайней мере, хоть дразня, Скрипучая и розовая кукла С твоим лицом шла около меня!

Вот опять загорелся описанный точно, До мизинца разыгранный город. И там — По горячим следам, по сгоревшим мостам, Под стеклом ювелира и в желобе сточном, Между льющихся лиц и лежалых вещей — Посвети напоследок, найди мою старость, Дай мне руку! Скриплю я, как дохлый Кощей, Но и ты ведь в одних зеркалах разблисталась. Посмотри! Вот бредет красноглазый старик, Заштрихованный снегом на скользком бульваре. Есть и флейта у этой неведомой твари, А у флейты от холода скрючился крик. Это Тореадор и Пролог из «Паяцев». Узнаешь? Это я? Но еще не конец. Можешь спать, видеть сны, целовать и смеяться, — Он не спутник тебе, не жених, не отец. Он когда-то согрел тебя в жарких ладонях. Посвети напоследок, лихой огонек! Видишь — вот уже время свернулось у ног И кончается песня. Ты медленно тонешь. А теперь у него за душой ни гроша, Ни бульвара, ни ярко накрашенной крали, Ни возврата, ни памяти…                                        Слушай, душа! Даже если бы люди сто раз умирали, Прочен треск механизма. Цепляйся и ты За глоток ледяного дыханья на флейте. Мимо, люди, не бойтесь его, не жалейте! Он еще не дошел до последней черты.

Есть только ты. Есть только то, Что белым светом залито: Сознанье сделанного зла. Но для того и жизнь ползла, Жгла, мучила, сбивала с ног, Чтобы сегодня я не мог Связать слова… Я больше их не перечту. Пускай же бьются лбом, И с жизнью путают мечту, И движутся в любом Порядке… Я говорю, что ты невинна, Что ночь глядит в твои глаза, А в хрусталях пылают вина, А в облаках летит гроза. Я не сойду с ума от гула В проросших как лопух ушах. Что бы ни било, как ни гнуло — Есть у меня летящий шаг. Я снова твой подол целую, Как тень лежу у милых ног И помню всю любовь былую, Которой выразить не мог. Мне не в чем сознаваться! Годы, Театры, книги, ветры, сны Шли для такой вот непогоды, Для пиршества такой весны, Для дико оскорбленной тени, Для мокрых, несмотрящих глаз… И всё черно. И всё смятенье. И дышат гибелью растенья, И ветер ненавидит нас,

Этот час не похож на другие часы. Горячась от блистания близкой красы, Я готов! Но и ты мне, конечно, ответишь За ошибки годов и за всю эту ветошь. За горячку в крови, догоревшей дотла, Ты ответишь, хоть скатерть сорви со стола! Всеми струнами грянь, во всё горло рыдая,— Ты ответишь за музыку, дрянь молодая! Не сгорел же я в этом хорошем году, Если буду поэтом — так не пропаду! Бьет двенадцатый час. Ты смеешься? Прижалась? Или думаешь — сбудется наоборот? Но мне нужен, как хлеб, и не нужен, как жалость, Этот сломанный смехом малиновый рот. Понимаешь ты? Если бы куклой была ты, Я и то разбудил бы фарфоровый мозг, Достучался, дозвался, добился крылатой Сердцевины, закутанной в шелковый лоск.             Ты не слушаешь? Это             С тобой говорит             Не похмелье поэта,             А время и ритм.             Ты не слушаешь, сон             Золотой и безмозглый!             Тонкий хлыст занесен             На высокие козла.             Облегченно и колко             Звенят провода.             Унеслась одноколка             Твоя навсегда.

Приближается время осенних пиров, Учащенное сердцебиением встреч, Отягченное всяким добром до краев. О, бессонница! Только бы мне подстеречь Первый приступ!                          Я выдумки литератур Позабыл бы и снова собрал для нее, Поднял на ноги ночь. Начинается штурм. Наконец начинается время мое! Это в грохоте республиканских камней Начинается время стихов и любви. Это поезд летит. Это где-то ко мне Протянула ты добрые руки свои. О, я знаю, ты спишь! Но ширяет вокзал Без исхода стеклянными крыльями в дождь. Это он мне сегодня не спать заказал. Это там, за чертой полустанков и рощ, Горизонт уже начал сереть.                                                 И опять Начинается время осенних пиров, Электричество, бодрость, желанье не спать На ветру, под дождем, для тебя…

Я «молнии» слал в эту мглу дождевую, — Мне сдачу давали с квитанцией вместе. Ты снилась мне каждую ночь. И живу я Придуманной жизнью, придуманной вестью — Тобою!                О да! Это всё еще длится. Ни годы, ни грусть ничего не могли Решить. И когда ты кивала вдали, Смещались квадраты и путались лица. И снова наш дом, и собака, и полки В дочитанных книгах, и даже окурок На блюдце. И ты в незачесанной челке, Ты, лучшее между существ белокурых, — Приемыш какого-то там акробата, Циркачка в обносках чужого тряпья. Короче, ты — молодость просто моя. Да, молодость!                           Где-то в колхозе ребята Тебя провожают вдоль ветел и прясел. И клубная сцена им кажется миром. И ты, мое сердце, им снишься кумиром. Им тоже ты снишься! Но сон их напрасен.

Я рифмовал твое имя с грозою, Золотом зноя осыпал тебя. Ждал на вокзалах полуночных Зою, То есть по-гречески — жизнь. И, трубя В хриплые трубы, под сказочной тучей Мчался наш поезд с добычей летучей. Дождь еще хлещет. И, напряжена, Ночь еще блещет отливом лиловым. Если скажу я, что ты мне жена, Я ничего не скажу этим словом. Милой немыслимо мне устеречь На людях, в шуме прощаний и встреч. Нет. О другом! Не напрасно бушуя, Движется рядом природа. Смотри В раму зари, на картину большую. Рельсы, леса, облака, пустыри. За Ленинградом, за Магнитогорском Тонкая тень в оперенье заморском! Сколько меж нас километров легло, Сколько — о, сколько — столетий промчало! Дождь еще хлещет в жилое стекло, Ночь еще блещет красой одичалой. Не окончательно созданный мир Рвется на волю из книг и квартир. Вот он! В знаменах, и в песнях, и в грубых Контурах будущих дней. Преврати Нашу вселенную в свадебный кубок! Чокнемся в честь прожитого пути!

Я люблю тебя в дальнем вагоне, В желтом комнатном нимбе огня. Словно танец и словно погоня, Ты летишь по ночам сквозь меня. Я люблю тебя — черной от света, Прямо бьющего в скулы и в лоб. Не в Москве — так когда-то и где-то Всё равно это сбыться могло б. Я люблю тебя в жаркой постели, В тот преданьем захватанный миг, Когда руки сплелись и истлели В обожанье объятий немых. Я тебя не забуду за то, что Есть на свете театры, дожди, Память, музыка, дальняя почта… И за всё. Что еще. Впереди.

Словами черными, как черный хлеб и жалость, Я говорю с тобой — пускай в последний раз! Любовь жила и жгла, божилась и держалась. Служила, как могла, боялась общих фраз. Всё было тяжело и странно: ни уюта, Ни лампы в комнате, ни воздуха в груди. И только молодость качалась, как каюта, Да гладь соленая кипела впереди. Но мы достаточно подметок износили, Достаточно прошли бездомных дней и верст. Вот почему их жар остался в прежней силе И хлеб их дорог нам, как бы он ни был черств. И я живу с тобой и стареюсь от груза Безденежья, дождей, чудачества, нытья. А ты не вымысел, не музыка, не муза. Ты и не девочка. Ты просто жизнь моя.

«Помни меня, не забудь меня! Слышишь?                                                                          Не за…» — Это мой крик, захлебнувшийся в ветре весеннем. Это сама ты меня целовала в глаза. Это мы оба остались друг другу спасеньем. Так вот и будем метаться вдвоем по стране. И, разлучившись, молнировать тут же вдогонку, Что, мол, в груди оно бьется, подобное гонгу, Гневное, гулкое, глупое, по старине. Все-таки лучшее слово на свете — дорога,— Честная, жесткая дружба с пространством земли. Хочешь, — как в кинематографе, только вели, — Жизнь повторится сначала, моя недотрога! Память наполнится музыкой, ветром сырым, Морем, вокзалами, хриплыми вздохами пара. Мимо Кавказа в Москву, через Волгу и Крым Снова пройдет как легенда влюбленная пара. И — словно майская заполыхает гроза, Всё промывая до блеска и всё освежая: «Помни меня! Я тебе никогда не чужая. Помни меня, не забудь меня! Слышишь? Не за…»

Зое — на добрую память о времени злом. Зое — две юности наши сплетаю узлом. Зое — тревога, и нежность, и верность моя. Зое — ни мыслей, ни чувств от нее не тая. Зое — поэма о времени и о судьбе. Зое — любимой, одной и единой, Тебе.

Я глупый и пьяный матрос, Попавший на остров колдуньи, Тоскующий в зарослях роз О родине в час новолунья. Я школьник, не спавший всю ночь Над яростным томом Шекспира. Я знал королевскую дочь, Но выгнан с дворцового пира. И бросил я мать и сестер, На них, как собака, ощерясь, И завтра взойду на костер За богохуленье и ересь. И вот уже морда огня Лицо мое гложет и лижет И время, мой призрак гоня. Столетья минувшие движет. Глядит оно из-под руки, Молчит, усмехается горько, Играет со мной в поддавки — А я не сдаюсь, да и только!

Лазаретных ли знобит, Говорят ли рвы раскопок, Иль планеты из орбит Рвутся в стекла телескопов.— Так зачем смолкает автор, И кончается рассказ, И качнулся плотью правды Обрастающий каркас? Вот скрипят узлы колен, Ржавой проволкой скрепленных, Век растет, как из пеленою Из наивных кинолент. Век растет гигантом добрым, Погремушку мнет в руке. На простой мотив подобран Гул в его ночной реке. Сухость ранних чертежей И ярчайший крик рекламы — Это зуд в плечах, уже Набухающих крылами. Это, лысый как колено, Снова пущен в оборот Дождевой пузырь вселенной, Жадно пьющей кислород. Это — влажная заря В перьях яростной сирени. Это — первый день творенья На скользоте пузыря. Это сильный добрый кафр В гонг ударил где-нибудь… Но поэту от метафор Некогда передохнуть.

Москва — в лазури колокольной, В охотнорядской толкотне, В той прошлогодней, сердобольной, Бульварной, разбитной весне… Москва — под снеговым покровом, Где в низенькие терема Всю ночь к боярышням безбровым Стучалась лютая зима… Где голуби летали низко И ворковали у крыльца… А царь с глазами василиска Казнил заморского гонца, — Меж тем как рында в горностае Рассказывал о злом царе Церквам и лебединой стае, Плескавшей крылья в серебре… Москва — где мой ночлег далече, Где уплывает мимо глаз Одна-единственная встреча, Которая не удалась…

Ты подошла с улыбкой старомодной И отвернулась, не всмотревшись в нас, И каждый гость, когда ему угодно, Вставал, шутил, стрелялся — в добрый час! — И воскресал в другую дверь — химерой И неопасной тенью.                               Вот и ночь Окаменела, превратилась в серый Гранит Невы, но не смогла помочь. Вот съежились, усохли, почернели Разносчик, баба, немец, гайдуки… Вот на ветру, не запахнув шинели, Прошел костлявый дух моей тоски. И я проснулся тенью обветшалой, Изображеньем чьих-то давних лет. Но быть собой мне все-таки мешала Чужая жизнь, которой больше нет. И нет тебя, проплывшей в легком вальсе И отпылавшей, молодость губя. И, как ни спорь, ни сетуй, ни печалься, Ни утешайся, — больше нет тебя — Ни в прошлом, ни сегодня, ни в грядущем, Ни в книгах, недочтенных впопыхах… Ты временем, Кощеем завидущим, Похищена.                 Но ты в моих стихах.

Тогда загадочный твой образ Орнаментами был разубран, Не забран в шоры, не разобран До прозаических зазубрин. Теперь не то! Распад грамматик И вырожденье арифметик. Сны? Я учусь не понимать их. И даже видеть не уметь их. Мир создан и распланирован. За нами сверстников орава. Жить без легенды и без крова — Наш долг, а может быть, и право! Так вы, товарищи, не трусьте, Прочтите типографский оттиск: Он был и юностью, и грустью, И самой легкой из гипотез.

Так, как только и возможна Речь от первого лица, — То есть путано, тревожно, Не с начала, без конца,— Не затем, чтобы потрафить Устроителям торжеств, Приукрасить иль исправить Каждый неуклюжий жест. Что мне ваши уверенья, Страсть, несущаяся вскачь. Будто пудель на арене Иль какой другой циркач! Стойте, чудо! Я вам свистну, И тогда, пожалуйста, Плачьте, как вам ненавистно Слушать реплики хлыста! Укрощенье этой твари Занимает весь раек. Но раек поймет едва ли, Что сказал я между строк. Вам шепну я, страсть, что между Строк распоряжались вы, Распалив мою надежду Прыгнуть выше головы. Как индийские удавы, Горла труб обвили нас. Но стихает туш, когда вы, Легким торсом наклонясь, Вея древней пантомимой, Усмехнулись мне, дитя,— Вся в поту и в мыле, — мимо Человечества летя!

Стой, выслушай меня! Я жил в двадцатом веке И услыхал в себе, в ничтожном человеке, В те годы голода — рев низколобых орд И страшный ритм машин. И был я этим горд. Я мог бы умереть. Но выслушай, царица, — Я мог совсем не быть, но мог учетвериться! Вдыхал я Дантов ад и сладкий дым сигар, Едва заметный шплинт вращенья, кочегар У топки городской, я продал ювелирным Витринам все глаза, которые любил. Я истребил мечты, что выгибались лирным Любовным голодом, и женщин оскорбил. И помнится мне цирк, и в музыке и в гике — Взгляд бедной девочки, наездницы-бельгийки, И вихрь трехцветных лент, и бешеный оскал Накрашенного рта… И та же тьма зеркал Витринных выпила мой первый день творенья, А кукла понеслась слепая по арене! Она еще летит. И музыка с бичом За нею гонится. И больше ни о чем Не вспомню я в стихах, беспомощно подробных. Войду я эльфом в сон и Шерлок Холмсом в сыск. Праправнук обезьян и внук себе подобных, Останусь призраком на свой же страх и риск. Когда же рухнет мир в моих лесах рабочих, Я буду, может быть, счастливее всех прочих И получу взамен возможность быть везде — В любом мошеннике и на любой звезде, Как белка в колесе замучен и заверчен,— Пунктиром в памяти читателей прочерчен.

История гибла и пела И шла то вперед, то вразброд. Лохматилась грязная пена Ее вымиравших пород. То были цари и циркачки, Философы и скрипачи — В тяжелой и жуткой раскачке Уже неживые почти. Но я относился с доверьем К истории, вьюгам, кострам. Я жил геральдическим зверем В развалинах сказочных стран. Мне каркала злая ворона Из мрака монархии той, Где всё от острога до трона, Казалось, свинцом залито. Где фурии факельным хором Рыдали с архивных страниц, Искали горячего корма, А век отвечал: «Отстранись!» Но, весело, честно и строго Спрягая свой черный глагол, Я был как большая дорога И просто был молод и гол.

Над воплями скрипок, над лампами люстр, Над бурей крещендо, огнем маэстозо.             Еще незаметная доза             В тревоге ста тысячи уст, —             В кольчуге калечащих молний,             От собственной силы клонясь, На сцену Трагедия вышла, наполнив Преданьями путь от себя и до нас. Простая, как рост, молодая навеки, Еще она смеет валять дурака.             Но бьет ей в смеженные веки             Прожектор! Но издалека Пахнуло паленым, дохнуло полетом В ненастное небо на птице стальной,—             И вот она стала иной             И грозную песню поет нам!             И вихорь в листве жестяной Шумит о нигде не бывавшей вселенной,             Где за обладанье Еленой             Под красной стеной крепостной Такие же в глине рыжели траншеи, Треща, катапульты, как танки, ползли И слабых коней лебединые шеи             Клонились до самой земли.             То было кровавое утро,             Начало истории всей. Еще не вгляделись в грядущее мудро Ни жрица Кассандра, ни царь Одиссей. Тогда по решенью инстанции высшей,             Отчаяньем обременен, В тяжелой кольчуге грядущих времен             Поэт на просцениум вышел!             Он молод, и нищ, и умен,             И что-то о женщине мямлит.             А кто он — Орест или Гамлет, — И сам позабыл в океане времен. Ликует галерка, партер негодует.             Поэт, представленье губя, Забыл про Трагедию и про себя,             Орет, отсебятину дует!

Помнишь наши обломки в Пергаме, Наши тяжкие торсы в поту? Видишь старый вощеный пергамент, Записавший историю ту? Помнишь поступь Эсхилова хора, Грохотанье грозы молодой? Ну так что же, что стали мы скоро Вихрем, пылью, огнем и водой? За Руном Золотым, за Еленой Мы неслись на тугих парусах. Мы прошли по короткой вселенной, Черепа и мечи разбросав. Помнишь всё? Ничего не забудешь? Ну так слушай еще и еще! Ты ведь жажды чужой не осудишь, Если жил на земле горячо. Даже тут, даже в черном Аиде, Даже черную землю грызя, Мы проснемся, любя, ненавидя,— Ваши спутники, ваши друзья. Мы послужим и вам — обнаружим Прочно сбитую силу свою. Мы не ржавым вернемся оружьем, Не сдадим и в последнем бою! Мы не призраки. Мы не из сказок, Не труха за музейным стеклом. Мы — вся толща седого Кавказа, Мы столетья берем напролом. Рвем мы воздух в сигнальных фанфарах, Режем волны винтами турбин, Рубим ночь в ослепительных фарах — Мы, работники гор и глубин!

Представленье кончено. Пора! Вещи выглядят черней и горше. Дым. Свеча. Картонная гора. С Прометеем остается коршун. Звонок стук людского топора. Поднят парус. Заработал поршень. Горе! Сколько муки в черепах, Втоптанных во все распутья мира! Сколько тщетной силы исчерпав, Время, древний кормчий и кормило, Обгоняло бедных черепах И Ахиллов баснями кормило! Вот вам громовержца торжество! Нет на стогнах памятного гама. Форумы и рынки спят мертво. Но, как хроматическая гамма, Длится гул крушенья моего, Чтоб восстать раскопками Пергама. Пращуры пещерные, теснясь У ворот Памира и Кавказа, Вздумали взобраться на Парнас, За живых цеплялись как проказа, Выли: «Глубже зарывайте нас, Прочь от змиеногого рассказа!» Кончен бой! Но только глянешь вниз, В мир потомков наших окаянных, — Море Средиземное, склонись Перед битвами на океанах! Кончен пир! Но только глянешь вверх, В ликованье звездного спектакля, — Это наш расхищен фейерверк, Наша выдумка и наша пакля! В беглой вспышке вольтовой дуги, В духоте плавилен, в спертых гулах Пламени у кузнецов сутулых — Вижу я, что с небом вы враги: Ненависть, закушенная в скулах, Та же!             Стой, картонная скала! Чучело, выклевывай мне сердце! Сколько бы веков ты ни спала, Будет харч для твоего стола, Жадная служанка громовержца! Коршун смотрит в очи пустоты, Думает, что это я, и злится… Вот мы квиты, Коршун, — я и ты: У обоих каменные лица.

На север, в страну полуночи сплошной, Несутся два летчика. Тщетная гонка. Вокруг тишина, и за той тишиной Два пульса, два сильных мотора, два гонга. Знакомы их лица мне? Кажется — да! Конечно, с тех пор, как дышал я и рос, Вот так зеленела над нами звезда И нежно звенел межпланетный мороз. Один — это я. Но моложе. А тот Едва серебрится в сиянье пустот. И он говорит мне: «Дай руку. Пора!» … Ни юрты, ни паруса, ни топора, Ни чума, ни дыма, ни вереска… Тут Я должен решительно оговориться: Еще полминуты, обоих сметут Метели, веселые наши сестрицы. Так слушай последнюю песню мою. Она не кончается смертью. Она Почти бесполезна. Но я допою. Допью, что успею, до самого дна. О гибели нашей ты знаешь иль нет? Когда это было и кто мы — не помню. Я даже забыл, на какой из планет Родиться легко и погибнуть легко мне. Дай руку. Пора. Наконец-то пора! Ни дыма. Ни паруса. Ни топора. Ни женщины нежной. Ни жалости влажной. Эпоха — любая. А кто мы — не важно. Два факела где-то, за тысячу верст От крайнего пункта людских поселений. Наш хлеб окончательно черен и черств. Замерзшее поле спиною тюленьей Блеснуло и матово лоснится…                                                        (Тут Рассказ прерывается.)… Если о нас Уже никогда на земле не прочтут… (Опять прерывается.) …Смертью клянясь, Я верю поруке и дружбе мужской, Я верю, что спутник и сам я такой. Я верю, что жизнь не кончается здесь. (Большой перерыв.) …Мириады чудес!.. Спалило нам лица и руки свело. Ни света. Ни воздуха. Ни высоты. Светает. Светает. Совсем рассвело. Я только и знаю, что гибну. А ты? На север, на север, на север. Вперед! Нас за сердце доблесть людская берет. Проносится наше столетие мимо Седых облаков, ледниковых пород. Проносится в медленной, неутомимой Чеканке смертей человеческих…

Склад сырых неструганых досок. Вороха не припасенных в зимах, Необдуманных, неотразимых Слов, чей смысл неясен и высок. В пригородах окрик петушиный. Час прибытья дальних поездов. Мир, спросонок слышимый, как вздох. Но уже светло. Стучат машины. Облако, висящее вверху, Может стать подобьем всех животных. Дети просыпаются. Живет в них Страсть — разделать эту чепуху Под орех и в красках раздраконить, — Чтоб стояли тучи, камни, сны, Улицы, товарищи, слоны, Бабушки, деревья, книги, кони… Чтобы стоили они затрат, Пущенных на детство мирозданьем, Чтобы жизнь выплачивала дань им, Увеличенную во сто крат. Нетерпенье! Это на задворках Мира, где царил туберкулез, Где трясло дома от женских слез, — Доблесть молодых и дальнозорких. Нетерпенье! Это в жилах руд Чернота земной коры крутая. Вся земля от Андов до Алтая, Где владыкой мира станет труд. Лагерь пионеров. Трудный выдох Глотки, митингующей навзрыд. Край, который начерно разрыт. Сон стеблей, покуда еле видных. Звон впервые тронутой струны Где-то на дощатой сцене в клубе. Нетерпенье — это честолюбье Окруженной войнами страны.

В тот год, когда вселенную вселили Насильно в тесноту жилых квартир, Как жил ты? Сохранил ли память или Ее в тепло печурки превратил? Ты помнишь? Нечего жалеть и нежить. Жги! Есть один лишь выход — дымоход. Зола и дым — твоя смешная нежить, Твоя смешная немочь, Дон-Кихот. Век начался. Он голодал Поволжьем. Тифозный жар был, как с других планет. «Кто был ничем, тот станет…» Но ты должен Поверить, ибо большей правды нет. Она придет, как женщина и голод, Всё, чем ты жил, нещадно истребя. Она возьмет одной рукою голой, Одною жаждой жить возьмет тебя. И ты ответишь ей ночами схимы, Бессонницей над бурей цифр и схем, Клянясь губами жаркими, сухими Не изменять ей. Никогда. Ни с кем.

Нет! Мало еще доказательств. До дна Ты разоблачиться, природа, должна! Довольно мошенничать, козыри пряча, В соитиях корчась, в смертях раскорячась! Нет! Мало пилотов на бой и на слет, Гремящих речей и щемящих кислот, И формул, и ветра, и выдумки мало, Чтоб ты наконец свою клетку сломала! А ты заливаешь нам уши враньем, И каркают монастыри вороньем, И бродит легенда, чертовка босая, На отыгрыш кости раскопок бросая. И бухают колокола литургий, И в бреднях какой-нибудь лысой карги Мерещится людям судьба. И об этом По-прежнему лестно трепаться поэтам. Пора! Сквозь ненастье — просвет бирюзы. Там, в звездных туманностях, в блеске грозы Для обсерваторий расчищено небо! И кажется — бог никогда там и не был. Там круговорот центробежных погонь, Безбожная вьюга, безбожный огонь, Неистовый темп, ледяная гангрена, Рожденье всего, что бессмертно и бренно. Туда, в серебро межпланетного льда! Сквозь вьюгу, сквозь время, сквозь гибель — туда Мы двинулись! Лучшего жребия нет нам, Чем стать человечеством междупланетным!

Я видел всю страну — Баку, Ростов, моря, Нефть, трактора, туман и соль полей озимых. Век надо мной вставал, веселостью даря И тысячью очей своих неотразимых. Стояло в памяти: морозных зорь хрусталь Над пиршеством лепных фронтонов Ленинграда. Стояло в памяти: вся мыслимая даль, Париж, Арбат, мой стол и — поздняя отрада Всех, кто воротится, пространствовав, домой,— Дым грибоедовский, жилья дымок овечий, Лицо моей жены. И всё, что там зимой Случится мелкое. Всё просто человечье. Я благодарен дням, обугленным дотла, Погубленным во мне, как жизнь им подсказала, И жизни прожитой за грязь ее стола, За ресторанный чад, за черноту вокзала. За всё! За грубый дар внезапных этих строк, Внезапной юности. Но время знаменито Необратимостью. Но мир еще широк. Но я разорван от надира до зенита, И вырван из своей безмозглой скорлупы, И, как сырой птенец, вытягиваю шею Туда, где мечутся прожекторов снопы, Где вся страна лежит, от дыма хорошея.

И вот мы вышли ночью из вагона. Встал паровоз как вкопанный с разгона С багровой бляхой на груди. Наш путь Лежал в просветах сосенок и кочек, По доскам, там, где, чавкая, клокочет К зиме разболтанная как-нибудь Строительная грязь.                                  Один товарищ Воскликнул: «Здравствуй, сонный городок! Ты через час проснешься, чай заваришь, Услышишь длинный заводской гудок. Дощатый мир! Ты заново обструган. Ты пахнешь глиной и паленой хвоей. Дай руку и веди меня, как друга!» Нас было четверо. Другие двое Над болтуном посмеивались так: «Ты, может быть, оркестра ждешь, простак? Официально чувствуя, ты прав. Не зная броду, ты суешься в… оду И, запах дегтя еле разобрав, Предчувствуешь большую бочку меду». Так вяло мы беседовали. Вдруг Из черноты редевшей ночи встал — Оправленный в стекло, огонь, металл — Кусок завода, будущий наш друг. О, ничего особенного! Сила В контрасте между ним и чахлым краем. Земля сапог еще не износила, В которых шла, лопатой ковыряя Суглинок этой пустоши. Еще Глушит ее некошеный лопух. Еще плетень уперся ей в плечо. Еще у каждой лужи глаз распух От потасовок.                          Но грядущий век Здесь начерно построен, как барак. Он не смыкает воспаленных век. Его гудок вопит в дожди, во мрак, За Ладогу.                  Но стойте! Может статься, Я начал не с того конца и зря? Завод стоит не для манифестаций Пред путешественником смысла века. И век не только рифма к человеку. А между тем нас встретила заря.

Да, да! Во всем огромном мире Я только и прошел одну — В свирепой каменной порфире Сухую горную страну,— Где в вулканических породах, Страстное лоно заголя, Ликует, как при первых родах, Желто-багровая земля, — Где Дария и Митридата Вчера как дым прошла орда, Где самая глухая дата Сегодня столь же молода, — Где в суматохе муравьиной Глаза детей желто горят, Где продается в лавке винной Навынос снежный Арарат, — Где в переулке, за глухими Лохмотьями чужих лачуг, В ночном кафе усталый химик Рассказывает про каучук, — Где ползает на желтом брюхе Змея, таинственная тварь, Где гонят мальчиков старухи Читать таинственный букварь, — Где всей палитрою Сарьяна, Под солнцем изжелта-синя, Большая, плещущая рьяно Жратных базаров толкотня, — Где от ужимок оборванца И мертвых смехом прорвало б, Где кривоногий Санчо Панса Осла целует в кроткий лоб, — Где в полночь в зале ресторанной, Весь в дымке европейских чар, Глядится вкрадчиво и странно Женоподобный янычар. Вот он к портье подходит вяло, Нацеливается в друзья, От слуха к слуху, как бывало, С нездешней грацией скользя, И где-нибудь в ночном вагоне, Секретный разбирая шифр, Внезапно, как бы от погони, Теряется… И вдруг решив, Что гибнет, рвет все донесенья… И пляшет тень в его окне Вдоль насыпи… В ночи осенней. Там. За Араксом. В той стране.

Мы мчались в ту ночь по Военно-Грузинской дороге. Шарахались дикие кошки и рыси от фар. Шарахались горы, как сказочные недотроги, И рушились.                    Где-то гремел перекат их фанфар. Но петли подъемов на шины намотаны крепко. Исчадия тартара сброшены в тартарары. И Жора-шофер нахлобучил веселую кепку И остановился на станции против горы, Воспетой поэтами.                                  Вид ее так же неистов, Как в пушкинском веке. Гостиница так же бедна. Тут мы очутились меж летчиков и альпинистов, В печальной компании, пившей давно и до дна. Свирепая водка дымилась в глазах и в стаканах. Остыл тамада. Не блистал красноречием стол. И мы разглядели тогда в облаках златотканых, В зазубринах дикой расселины, в дыме густом Такую картину:                          крылом перебитым повиснув, Влепился в скалу и истерт в порошок самолет. Он только что найдем. Ущелье в своих ненавистных Объятьях баюкает кости погибших и ливнями льет. Шли тучи. Звезд не было. Ночь растянулась.                                                           Но в сфере Огня керосиновых ламп продолжалась еще Трагедия.                     И, как защитник на смятом бруствере, Встал кто-то из летчиков, заговорил горячо. О чем? О стране, где решаются судьбы столетья. О бьющей насквозь и навылет ночной быстрине. О смерти, которая хлещет старинною плетью По стольким отважным. И снова о нашей стране. О трассе, проложенной в тучах над острою кручей, О почте, которую не довезли. О гостях, Которые завтра пройдут по дороге горючей, Подняв над героями рай исполкомовский стяг. Товарищи летчики чокались с нами сурово. И доктор, нехитрый и плотный, как все доктора, Царивший над пиршеством до половины второго, Давно уже знал, что давно расходиться пора. Он встал.                  Но, неслышно шагая по смертным увечьям, Сходились вершины Кавказа на тайный совет. Ревниво прислушалась пропасть к речам человечьим. Ее в эту ночь раздражал керосиновый свет. И скалы, приникшие скулами к стеклам террасы, Молчали (как это известно по многим стихам). Молчали, и слушали, и отвергали прикрасы Любых красноречий.                                     А пир между тем не стихал. Но рано иль поздно всё кончилось. Кажется, рано: Почти на рассвете. Дремоты никто не избег. Тогда проступил огневой транспарант по экрану — Заглавье идущей зари, недоспавший Казбек. Мы спали вповалку. А утром, подняв ледорубы И взявши рюкзаки, товарищи наши ушли К разбитой машине.                                   Трагедия грянула в трубы Финала.               И горы склонились до самой земли Серебряными головами. Любая несла бы За гробом тиару свою в миллиардах карат. Любая громовая грудь подхватила бы слабый Раскат похоронного марша в стократный раскат. И шли бы за гробом и всею оравой лиловой Орали бы горы: «Вы жертвою пали в борьбе…» И шли бы, как братья, и неповторимое слово Сказали о славе, о летчиках и о себе.

Пламенное, пурпурное небо. Резкий ветер в путанице скал. Мчится всадник. Был он или не был? Чей шелом на круче просверкал? Вихрем тонконогий конь пронесся, Вихрем ринулся в тартарары… И опять, не ведая износа, Лоснится шагрень земной коры. То не ребра гор залиловели, Не породы каменный костяк… Прочитай реченья Руставели, Побывай у вечности в гостях! Это кровь играет в побратимах, В мощной сцепке мускулов и жил, Это из времен необратимых Говорит природы старожил. Это верность дружескому слову. Это прочно кованная честь. Так склонись над книгой, чтобы снова Древнее преданье перечесть. Ты услышишь здесь рычанье твари, Гибкой и глазастой по ночам, Ты увидишь синий лед Мкинвари, Рек струенье по его плечам. Ты увидишь, как из всех расселин Лезет вверх, цепляется, спешит, Ищет солнца жилистая зелень, Остролист, орешник и самшит. Ты увидишь на отвесной круче Низкорослых каджей ратный стан. Там в печали мается горючей Прелесть мира, девушка Нестан. Что ж посланья узница не пишет? Разве вихрь листа не донесет? И она не дышит, ждет и слышит, — Кто-то дверь темничную трясет. Вся природа в пламенном томленье, Ждет заветной встречи, замерла. Встали, вкопаны в скалу, олени. Не качнется в тучах тень орла. Руки голубые простирая, Ледники сползаются тесней. И звучит от края и до края: «Мы — любовь. Мы торжествуем с ней». Всех светил круженье огневое, Всех желаний дрожь — она одна. И когда встречаются те двое, Чаша мира до краев полна. Так мечтатель в шапке островерхой, Безыменный первенец времен, Ныне встал перед большой проверкой, Солнцем нашей правды озарен. Где он жил? Где прах его летучий? Что за ветер стер его следы?.. Пламенные, пурпурные тучи. Крик орлов. Туман. Седые льды. Русла рек. Задебренные спуски. Ликованье путаных крутизн. Кровь руды, запекшаяся в сгустки. Ветер. Нескончаемая жизнь.

В духане, меж блюд и хохочущих морд, На черной клеенке, на скатерти мокрой Художник белилами, суриком, охрой Наметил огромный, как жизнь, натюрморт. Духанщик ему кахетинским платил За яркую вывеску. Старое сердце Стучало от счастья, когда для кутил Писал он пожар помидоров и перца. Верблюды и кони, медведи и львы Смотрели в глаза ему дико и кротко. Козел улыбался в седую бородку И прыгал на коврик зеленой травы. Цыплята, как пули нацелившись в мир, Сияли прообразом райского детства. От жизни художнику некуда деться! Он прямо из рук эту прорву кормил. В больших шароварах серьезный кинто, Дитя в гофрированном платьице, девы Лилейные и полногрудые! Где вы? Кто дал вам бессмертие, выдумал кто? Расселины, выставившись напоказ, Сверкали бесстрашием рысей и кошек. Как бешено залит луной, как роскошен, Как жутко раскрашен старинный Кавказ! И пенились винные роги. Вода Плескалась в больших тонкогорлых кувшинах, Рассвет наступил в голосах петушиных, Во здравие утра сказал тамада.

Мы за стол садились неумело, Дружеству застольному учась. Мы не знали, время ли шумело, Ночь прошла или короткий час,— Только были мы белее мела. Тут, конечно, в памяти провал…. Вот, охрипнув, только бы добиться Слова у пирующих, вставал Со стаканом Тициан Табидзе. Кроток сердцем, выдумкой богат, Как Крылов, дороден и спокоен, Говор останавливал рукой он, Начинал как будто наугад. Шла раскачка речи полусонной. Но смолкали разом остряки От почти навзрыд произнесенной Пушкинской таинственной строки. И на холмах Грузии далече, В дикой сцепке зелени и руд, Где драгунской шашкой искалечен Был когда-то человечий труд,— Где вставал рассвет в бивачном дыме, Очи воспаляя и слезя, Где погибли очень молодыми Пушкинские ссыльные друзья,— Где прошли монголы, франки, греки, Катапульты, кони и слоны, Где со скал бросались наземь реки, Озверев от розовой слюны, — Там теперь под сонный звон чонгури, В одеянье времени и льда, Пьянствуя, волнуясь, балагуря, Вспоминая прошлые года, Кроток сердцем, полон важной дури, Говорил поэт и тамада.

Я спросил у художницы милой, У нарядной грузинки спросил: Что взрастило тебя и вскормило, Сколько рук у тебя, сколько сил? Где, в каких драгоценных породах Сожжена была охра зари, Этот барсовый глаз, самородок, Что как лампа горит изнутри? Где добыла ты рыжую глину Цвета времени, цвета морей? Где добыла сухую сангину Цвета спекшейся крови моей? Как ты видишь природу, как пишешь? Как стараешься лица прочесть? Как ты стала художницей, — слышишь — Ты такая, какая ты есть? И она мне, смеясь, показала Сто картонов, исчерканных сплошь, Привела в театральную залу, Где мешаются правда и ложь. Разослала помощников-каджей В ледяные расселины скал, Чтоб трудились и к вечеру каждый Краску, нужную ей, разыскал. И на память в минуту разлуки, Оторвавшись от шумных гостей, Протянула мне смуглые руки В рыжей глине до самых локтей.

Здесь в дробильнях, в бункерах, В жерновах железных пугал Превращаются во прах Известь, марганец и уголь. Здесь летят они в жерло Жадной печи электродной, Чтоб сжигало и жрало Пламя их состав природный. Люди, сгорбись у печей, Жидкий сплав шуруют молча. Вот он, камень твой, Кощей,— Цвета золота и желчи, Застывает, отпылав Нам в глаза и опалив их, — Ферромарганцевый сплав В синих нефтяных отливах. Это, может быть, кусок Той скалы, того Кавказа, Где когда-то был высок Ветер змиеногих сказок, Где клевал стервятник злой Прометея-богоборца… Но, как уголь под золой, Тлеет память стихотворца. …Мелкий дождик моросил. Над заводом, желт и едок, Дым валил что было сил. Но и дым, как давний предок, Стлался облаком обвислым И, осанку потеряв, Был в другое время выслан И лишен гражданских прав. Если марганец спешит Сталью стать высокосортной, Если дерево самшит Всей листвой шумит упорной И в траве свирепой, сорной Слышен тихий вздох зверья, — Это Мцыри к буре горной Рвется из монастыря. Это прямо из плавильни Вынут Грузии кусок. Это, выжат из давильни, Колобродит винный сок. Сколько черных пьяных ягод В упоенье молодом! Старики в могилу лягут. Дети выстроят свой дом. Желтый глаз автомобиля Жадно режет быстрину. Легкий воздух изобилья Наполняет всю страну. И опять, опять чащоба, Корни, кочки, камень злой. Отроческая учеба Словно уголь под золой. Щебень, шлак, свинцовый гравий, Шрифт листовок боевых, Ранний аспид биографий, Забастовок ранний вихрь. И опять — тропой овечьей В толщу кварцевых пород. Там седых столетий вече, Несгибаемый народ! Кручи горные нагие, Блеск полуденных лучей, Сказка о металлургии, Ковка сказочных мечей. Так останьтесь же мне школой, Голоса ночных стихий,— Тициана и Паоло Вечно юные стихи!

Здесь поклонники Агурамазды Жгли огонь на выщербленном камне. Здесь Тимур-хромец, на всё гораздый, Ордами стоял у Волчьих Врат. Здесь, на древней отмели Хвалыни, Черное сокровище хранится. На солончаках, среди полыни, Землю благодатную бурят. Ввинчиваясь глубже еженощно, Вышки на ходулях костыляют. Крекинги, изогнутые мощно, Набухают соком дорогим. Слушал здесь, бывало, что ни день я Упоенный клекот барабана И зурны шмелиное гуденье — Пламенному мирозданью гимн. Я видал, как состязались знатно Дерзкие, веселые ашуги: Щелкнет в горле старика занятно, Топнет, гикнет — яшасын, йолдаш! [58] Выгнется — и кругом, кругом, кругом Режет сцену, бьет по гулкой деке Пятерней — и вдруг ломает угол. Кончил песню — всё ему отдашь! По ночам старинный мой товарищ Говорил о женщине прелестной, Выросшей средь памятных пожарищ Здесь, в Баку. Послушный сын стихий, Посылал он «молнии» любимой, По ночам не спал, работал, спорил, Полный бодрости неистребимой, В радио гудел свои стихи. Город по ночам лежал подковой, Весь в огнях — зеленых, желтых, красных. И всю ночь от зрелища такого Оба мы не отрывали глаз. Нам в лицо дышала нефть и горечь Крупного весеннего прибоя. Праздничное голошенье сборищ Проходило токами сквозь нас. Мне затем подарен этот город, Чтобы я любил свою работу, Чтобы шире распахнул свой ворот И дышал до смерти горячо. Писано в Баку, восьмого мая, В час, когда в гостинице всё тихо И подкова города немая Розовым подернута еще.

Пляшут вьюги в столбах полосатых, Мчатся санки, поют ямщики. Петухи раскричались в посадах. Красноглазые спят кабаки. Давний путь по снегам бесконечным! То он вьется, то прям как струна, И, как пышущим горном кузнечным, Далеко озарилась страна, Вся в невиданных сплавах:                                       блистая Жарким золотом и теплотой, Вьется Рыбка в сетях Золотая, Бьет крылом Петушок Золотой. На Урале, в предгорьях Кавказа, В толще кварцевых древних пород, Пламенеют сокровища сказок, Что веками лелеял народ. И на каждом случайном ночлеге Блещет в пурпуре сомкнутых век Море синее, полное неги, Нереида, нагая навек. Мчатся годы.                          И с силою свежей Он в родимую глушь занесен. Там, в сторонке дремучей, медвежьей, Спит Татьяна.                         И снится ей сон, Что бежит она в туфельках легких, В белом платье по синим снегам, Слышит где-то в оврагах далеких, В кабаках нестихающий гам,— Там, где, цифры царапая мелом По зеленому полю стола, Мечет банк шулерам онемелым Ее милый, сожженный дотла. Но спешит, не оглянется Таня, Будто юность кончается с ней. … Сонной няньки ли то бормотанье Или вьюга над бегом саней,— Вдруг услышит он: из непогоды, Из безлюдных полей бубенец. Это в ссылку на долгие годы Давний друг заглянул наконец. И — стаканом в стакан!                                 И согреет Друга давнего пунш огневой. «Значит, все-таки замысел зреет? Значит, время летит над Невой?» — «Поклянись же, товарищ, что скоро Долетит в ледяной Петербург Твой пророческий голос из хора Бессловесных рыдающих пург. О, прощай!»                      Обнялись. И как будто Не заметили, что рассвело,— Замело, занесло первопуток. Знает вьюга свое ремесло. Заметай же, крупа ледяная! Разгорайся же, утренний брезг! «О, прощай!»                     И одно только зная, — Что отпущено жизни в обрез, Что никто никуда не отпущен, Что конца и не надо пути, Обнимаются Пушкин и Пущин: «О, прощай!» — «До свиданья!» — «Прости!»

Он сейчас не сорвиголова, не бретёр, Как могло нам казаться по чьим-то запискам, И в ответах не столь уже быстр и остер, И не юн на таком расстоянии близком. Это сильный, привыкший к труду человек, Как арабский скакун уходившийся, в пене. Глубока синева его выпуклых век. Обожгло его горькие губы терпенье. Да, терпенье. Свеча наплывает. Шандал Неудобен и погнут. За окнами вьюга. С малых лет он такой тишины поджидал В дортуарах Лицея, под звездами юга, На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии — там, Где цыганом бродил или бредил о Ризнич. Но не кинется старая грусть по следам Заметенным. Ей нечего делать на тризне. Все стихии легли, как овчарки, у ног. Эта ночь хороша для больших начинаний. Кончен пир. Наконец человек одинок. Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня. Тишина. Тишина. На две тысячи верст Ледяной каземат, ледяная империя. Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств. Голубеют в стакане гусиные перья. Нянька бедная, может быть, вправду права, Что полжизни ухожено, за тридцать скоро. В старой печке стреляют сухие дрова. Стонет вьюга в трубе, как из дикого хора Заклинающий голос:                                     «Вернись, оглянись! Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят. Я — как Терек, по кручам свергаемый вниз. Я — как вольная прозелень Черного моря». Что поймешь в этих звуках? Иль это в груди Словно птица колотится в клетке? Иль снова Ничего еще не было, всё — впереди? Только б вырвать единственно нужное слово! Только б вырвать!                             Из няниной сказки, из книг, Из пурги этой, из глубины равелина, Где бессонный Рылеев к решетке приник, — Только б выхватить слово!                                          И, будто бы глина, Рухнут мокрыми комьями на черновик Ликованье и горе, сменяя друг друга. Он рассудит их спор. Он измлада привык Мять, ломать и давить у гончарного круга. И такая наступит тогда тишина, Что за тысячи верст и в течение века Дальше пушек и дальше набата слышна Еле слышная, тайная мысль человека.

Всё прошло, пролетело, пропало. Отзвонила дурная молва. На снега Черной речки упала Запрокинутая голова. Смерть явилась и медлит до срока, Будто мертвой водою поит. А Россия широко и строго На посту по-солдатски стоит. В ледяной петербургской пустыне, На ветру, на юру площадей В карауле почетном застыли Изваянья понурых людей — Мужики, офицеры, студенты, Стихотворцы, торговцы, князья: Свечи, факелы, черные ленты, Говор, давка, пробиться нельзя. Над Невой, и над Невским, и дальше, За грядой колоннад и аркад, Ни смятенья, ни страха, ни фальши — Только алого солнца закат. Погоди! Он еще окровавит Императорский штаб и дворец, Отпеванье по-своему справит И хоругви расплавит в багрец. Но хоругви и свечи померкли, Скрылось солнце за краем земли. В ту же ночь из Конюшенной церкви Неприкаянный прах увезли. Длинный ящик прикручен к полозьям, И оплакан метелью навзрыд, И опущен, и стукнулся оземь, И в земле святогорской зарыт. В страшном городе, в горнице тесной, В ту же ночь или, может, не в ту Встал гвардеец-гусар неизвестный И допрашивает темноту. Взыскан смолоду гневом монаршим, Он, как демон, над веком парит И с почившим, как с демоном старшим, Как звезда со звездой, говорит. Впереди ни пощады, ни льготы, Только бури одной благодать. И четыре отсчитаны года. До бессмертья — рукою подать.

Со страниц хрестоматий вставая, Откликаясь во дни годовщин, Жизнь короткая, жизнь огневая, Ни в какой не вмещенная чин, — Каждым заново с детства решалась, С каждой юностью жадно дружа, — То пустая лицейская шалость, То громовый набат мятежа, То нужнее дыханья и хлеба, То нежней Феокритовых роз,— В спелых гроздьях созвездий, как небо Над Россией в январский мороз. В спелых гроздьях!                                       И рифмою парной Оперенная пылкая речь Вновь курчавилась пеной янтарной В торжестве расставаний и встреч. Дружбы, женщины, жажда живая Всё схватить и, сжимая в горсти, Каждый облик своим называя, Всё постигнуть и перерасти,— Это он!               И на площади Красной, На трибунах, под марш боевой, Он являлся, приветливый, страстный, С непокрытой, как мы, головой. Там, где гор голубые отроги Набегают, лавиной грозя, По Военно-Грузинской дороге Рядом с ним мы прошли как друзья. Сколько белых ночей в Ленинграде Вместе с нами ему не спалось Ради близкого взморья и ради Чьей-то вьющейся пряди волос. Он затвержен в боях и походах. Он сегодня — и книга и чтец. Он узнал, что бессмертье не отдых, А тревога стучащих сердец. Что бессмертие — это в тумане, Может быть, его лучший улов: Школьный праздник, ребячье вниманье, — Сколько русых кудрявых голов! Пахнет хвоей и сказкою древней От построенных только что стен. И в ночную метель над деревней Упираются палки антенн. И когда за снегами, полями, Ликованья и нежности полн, Женский голос, как синее пламя, Возникает из радиоволн, И всё выше и самозабвенней Он несется, томясь и моля, И как будто о чудном мгновенье В первый раз услыхала земля, — Это он!                   Это в пламени песни, В синих молниях, неумолим, Он, учитель, товарищ, ровесник, Входит в школу к ребятам моим.

…А там, в Клину, в Твери, в Любани, Орленый винный полуштоф. Там люди, красные, как в бане, По харям лупят злых шутов. Там всех присутствий мразь и скука, Вся братия чернильных крыс, Вся шатия калек и кукол, От коей Гоголь ногти грыз. Там, на поле, где ворон каркал, Обуглена пургой до плеч, Дымит затопленная жарко Из снега выросшая печь. Сноп искр. И лопаются стекла В трактирах. Заиграла туш Пожарная команда. В пекло Летят тетради «Мертвых душ». Пошла писать! Упершись в боки, Глуха к содеянному злу, Отвесила поклон глубокий Печь. А метель метет золу. И лихо воют поддувала… Но что за чушь! И чад какой! Иль вправду почудней бывало Еще в комедии людской? …Вот он на камне, школьный классик, Весь в комментариях дождя, Сам фонари под утро гасит, Безлюдьем кратким дорожа. Вот он, продрогшей птицей сгорбясь, — Не обреченный ли на снос? — Сей монумент гражданской скорби, Втыкает в плащ поникший нос. Вот входит он в театры даром: «Что, Сваха, ищешь простаков? Забыл про пятый акт, Жандарм? Врать разучился, Хлестаков? Сверкай же ярмарочным тиром, Жуть исковерканных зеркал! Я шарил не по всем квартирам, Не все кубышки обыскал. Когда по швам трещала стужа И зоркие прожектора Скрещали очи на всё ту же Дорогу, вьюжную с утра, — Я в эти годы, может статься, Шел с непокрытой головой В крутой волне манифестаций, Как вы, на форум ветровой. Нет, ни один мой лист не сверстан, Том не дописан ни один, Ищи их по летящим верстам В сырье несущихся годин! И то, что я сжигал когда-то, Моя болезнь, а не венец. И если есть на камне дата, Она ступень, а не конец».

Нос шишкой, бритый подбородок, Жилет в цветах, двубортный фрак — Осколок вымершей породы, Случаем вылезший дурак Иль тертый жулик, с кем не мешкай: Как пить дать, попадешь в беду! С двояковогнутой усмешкой Подметки срежет на ходу. Кем бы он ни был — жив, обтерся, А всё такой же жох и жмот, Сверкает сединою ворса И сильным мира руки жмет. Не от казенных пирогов ли Жирея так, что нету глаз, В глубоких недрах госторговли Сия зараза завелась? Какой свинцовый дождь заляпал Каких толкучек барахло? Каких свидетелей, как кляпом, Молчать об этом обрекло? Словарь жилого обихода Мы в три погибели согнем, Заставим уголовный кодекс Подумать заново о нем! Мы выследим его наглейший, Его отчаяннейший шаг, Когда, мурлыча под нос «Гейшу», Горд, как раджа иль падишах, Он свежевыбрит и опрыскан И, встретив друга-подлеца, Хвалясь пред ним столь малым риском, Меняет всё — вплоть до лица.

Гроза разразилась и с юноши мертвого Мгновенно сорвала косматую бурку. Пока только гром наступленье развертывал, А страшная весть понеслась к Петербургу. Железные воды и кислые воды Бурлили и били в источниках скал. Ползли по дорогам коляски, подводы, Арбы и лафеты. А юноша спал. Он спал, ни стихов не читая, ни писем, Не сын для отца и у века не пасынок. И не был он сослан и не был зависим От гор этих, молниями опоясанных. Он парусом где-то белел одиноким, Иль мчался по круче конем легконогим, Иль, с барсом сцепившись, катился, визжа, В туманную пропасть. А утром, воскреснув, Гулял у чеченцев в аулах окрестных, Менялся кинжалом с вождем мятежа. Гроза разразилась. Остынув от зноя, Машук и Бештау склонились над юношей, Одели его ледяной сединою, Дыханьем свободы на мертвого дунувши: «Спи, милый товарищ! Окончилось горе. Сто лет миновало, — мы снега белей. Но мы, старики, — да и всё Пятигорье, — Отпразднуем грозами твой юбилей. И небо грозовым наполнится ропотом, И гром-агитатор уснувших разбудит. А время? А смерть? — Пропади они пропадом! Их не было с нами. И нет. И не будет».

С Новым годом, Бажан, Чиковани, Зарьян и Вургун! Наша песня пройдет по республикам прежним и новым, Заполощется лозунгом, вплавится звоном в чугун, Перекликнется с миром сигналом коротковолновым. Перед нами — серьезное, гордое время труда, Горный эпос, былины в степных, ветровых перекатах И впервые блеснувшая в мощной породе руда, — Ибо мы — поколенье впервые по праву богатых. Не молочные реки омыли медовый кисель, Не находка блеснула из недр Ушакова и Даля, Ничего из того, что казалось богатством досель, Чем кичились поэты, хотя и в глаза не видали. Только первоначальная сила волны ветровой, Ширина, вышина заводимых вполголоса песен, С красным солнышком, синей рекою, зеленой травой, По сравненью с которыми ритм непригляден и тесен. Только этим и чист, только этим и молод язык. Кто его забывал, у того и дыханье скудело, — Сочинял он безделки глупцам, упражненья заик, Каламбурил или околесицу нес то и дело. Кто бы ни был — араб, или мудрый индус, или грек, — Он услышит наш голос, хотя бы из века другого. Он услышит слиянье наречий, слияние рек, Наш единый, наш многоязыкий раскованный говор. Наша песня пройдет по земле не разящим мечом, А снопом световым, как прожектор                                                      по вспыхнувшим тучам Не помеха — пространство, и время само — нипочем Нам, впервые здоровым, впервые по чести растущим. Начинается утро. Кричат петухи на Руси. Издалека звенят провода электрической тяги. О Родная Земля! Ты уже за холмами еси. Высоко развеваются в бурях червленые стяги.

На север, на север, на север — вперед! Нас за сердце доблесть людская берет. На север глядит человечество зорко, Туда, где осталась на вахте четверка. Над ними пурга запевает в рога. Им гибель грозит, ледяная карга. Зеленые льды — частоколы и зубья, Скрежещут, ползут над чернеющей глубью, Но солнце над ними стоит в небесах Все двадцать четыре часа на часах. Но слажено всё для рекордного дела. За каждым прибором страна доглядела: Варила им сталь, шлифовала стекло, Чтоб ночь распахнуть перед ними светло. К ним рвутся цветов золотые охапки, Оркестры, знамена, и руки, и шапки. А там, опрокинутой чашей вися, Им наша планета подарена вся. Тот самый поручен им глобус, который Коперник швырнул в мировые просторы! А там, — еле видный народам во тьме, Пунктиром намеченный в светлом уме,— Вот он, в сочетанье расчета и риска, Весь путь от Московского моря до Фриско, Бушует весна. Начинается год, Они остаются в краю непогод. Их четверо. Благословенно их имя. Гордись же, страна, сыновьями такими! Вселенная, безостановочно мчась, Навеки запомни минуту и час, Когда водрузили на льду новоселы Наш флаг — человеческий, красный, веселый.

Еще раз. В последний, наверное. Вот она Моргает на белом квадрате экрана, Истерзана распрей, гангреной изглодана. Посмотрим на зрелище. Спать еще рано. Разодрана родина. Изгнана доблесть. Лишь флейта да стук барабанных прелюдий. Так рота за ротой в Судетскую область Вторгаются злобные, тусклые люди. И руки, подобно прямым семафорам, Для судорожного приветствия вытянув, Свирепо глядит в настороженный форум, В молчание прерванных, сорванных митингов. На флагах свиваются щупальца свастик. Еще раз стучит барабан для потехи. И квакает выпуклым ртом головастик: «По-чешски ферботен [59] . Вы больше не чехи». И всё. Но стрекочет, спешит кинолента. Туманы сгущаются. Дымы клубятся. И вот на другой стороне континента, Над пасмурной Темзой, на башне Аббатства Вещают часы: «Погляди, джентльмен! Всё в мире спокойно, не жди перемен». Но, кутаясь, в кресле коричневом кожаном, Один джентльмен поверяет второму: «Поймите же, сэр, в этом мире встревоженном Мне грог не по сердцу и тошно от рома». Второй джентльмен отвечает:                                               «Не знаю, Конец ли, фортуны скрипит колесо ли, Но мне эта абракадабра ночная Не нравится. Кстати, упали консоли». Затем джентльмены молчат.                                               Но, моргая, Стрекочет опять кинолента, стрекочет. В туманном наплыве столица другая Над ржавой жаровнею славы хлопочет. На старом бульваре, под старым каштаном, Где столько дорог человечеством пройдено, Легко ль очутиться бездомным, бесштанным, Без женщины нежной и даже без родины? А так вот и стой, сигаретой попыхивай, Прогуливай, как фокстерьера, свой разум, Задушенный в сумраке города тихого Сегодняшним джазом и завтрашним газом. И хлыщ поднимает приветственно шляпу Навстречу лихим молодцам де ля Рокка. И гибель заносит над ним свою лапу. Но новый наплыв разверзает широко В серебряных Альпах, на подступах льдистых, Под вьюгой избушку бессонных радистов. Не двинутся льдов кафедральные своды. Священные тучи пасутся отарами. В ночи новогодней и в сводках погоды Всё, кажется, дышит привольями старыми. Как будто старик этот — Фауст в косматом Своем одиночестве бредит Еленой. Шалишь! Он — весьма невзыскательный атом, Обструганный временем, будто полено. Радист принимает все радиоволны — С кошачьим мяуканьем, с вальсами Штрауса,— Служака что надо, чиновник безмолвный, Давно безучастный к звучащему хаосу. Двенадцать часов! Новый год уже близко. Нацелены жерла бессонных зениток. И в синий хрусталь крутизны сверхальпийской Земля наливает багровый напиток. Тогда из приемника вместо мяуканья Взыванья картавого голоса лезут. В нем смешаны с пьяной фельдфебельской                                                                             руганью Истерика женщины, скрежет железа. И сразу тот лающий голос опознан. То голос измены, угрозы и ужаса. То грохот воздушной бомбежки.                                              Но поздно. Последние кадры проходят и рушатся. Светает.              Над брешью траншейного хода Дымится клочок розоватого неба. Мадрид не встречал еще Нового года, Два года на дружеском пиршестве не был. Над крышами Карабанчеля, над Парком Раскат грозовой или рев динозавра, «Капрони» ли взвизгнул, иль «юнкерс»                                                         прокаркал,— Зенитчик не спит.                           Начинается завтра. Товарищи! Нам ли на празднике сетовать? Нам молодость верит. Нас время торопит. Так выпьем за зоркость зенитчика этого, За наших друзей в новогодней Европе!

Ты шла по излучинам рек и по шляхам, Кремли городила, и срубы рубила, Грозила железом ливонцам и ляхам, И землю орала, и в колокол била. Набив закрома и деньги не растратив, Татарский ясак отплативши с лихвою, В заволжскую глушь посылала ты рати, Шла в степи, врубалась в чащобную хвою. От медного звона, от гама людского Тучнел городок, хорошея незримо. Посад за посадом оделась Москова Финифтью и золотом Третьего Рима. И Тверь, и Владимир, и Суздаль, и Углич Следили, покорствуя и восставая, Какие еще городища обуглишь Ты, ярость московская, крепь постовая! Во славу той ярости — жестокосерды — И Волга и Волхов синели окружьем, И в кузнях людишки боярские, смерды, Вздували мехи над московским оружьем. От грубой пеньки до заморского лала — Всё было тебе на потребу, всё мало! Так жарко пылала, так жадно желала, Так часто добытое жгла и ломала. И в тяжкие зимы, и в дни лихолетья Ворон не хватало тебе на жаркое. Но, шитая лыком, но, битая плетью, Ты лишь одного не хотела — покоя. Потом ты раскинулась бойким базаром, Скликала гостей из Орла и Рязани, Потом, опозорена охрой казарм, Для Чацкого стала мильоном терзаний. Румяная сдоба, блинная опара Скликала обжор от Харбина до Лодзи… Курьерский летел в оперении пара Сквозь ельник и дождь, рычагами елозя. На мягком диванчике первого класса Какой-нибудь немчик готовился к встрече С тобою, Москва. И готов был поклясться, Что переплутует всё Замоскворечье. Шли десятилетья ни шатко ни валко. А где-то во тьме, в ликованье и муке Мужала твоя золотая смекалка, Твои золотые работали руки. Уже вырастали, плечисты и зорки, С хорошею памятью, с яростным сердцем, Наборщики Сытина, парни с Трехгорки — На горе купцам и на страх самодержцам. Что пело в тебе, и неслось, и боролось, И гибло на снежном безлюдном просторе? Как вырвался звонкий мальчишеский голос Из гула студенческих аудиторий? Свинцовые вьюги тогда пролетали, Свистя в баррикадах расстрелянной Пресни, И слово с чужих языков — «пролетарий» — Тебе обернулось не словом, а песней. Когда это было, любимая, вспомни! На миг затуманятся ясные очи. Ты станешь еще веселей и огромней, Но ты не забудешь. Навеки. Той ночи!

Не странноприимная слава монашья, Не всенощных свечек престольная слава, Лихая безбожница, молодость наша,— Так будь белокаменна и златоглава! Ты больше не город, не сто километров, Одетых в брусчатку иль мрамор нетленный, Ты — встреча всех сил, притяжений и ветров Скрещенье всех рейсов и сердце вселенной. Вот небо исполнилось гуда стального. С причала воинственных аэродромов Любимцы твои отрываются снова, На Север проносятся Чкалов и Громов. Грохочут грома. Надвигаются тучи. Москва моя! Сердце вселенной! Пробейся Бок о бок с пилотами в крутень летучий, К великому старту великою рейса. Какое могучее небо над нами! Как ветер ударил в распахнутый ворот! Как вольно полощется красное знамя! Как молод еще этот яростный город! За это вот знамя под ветром, за годы Рожденья, и роста, и юности ранней, За мужество ветреной этой погоды, За говор предвыборных наших собраний, За честь, за историю славы народной, За бури, которые ты подымала, За труд человеческий и благородный Мы жизнь отдаем — но и этого мало!

Синие глаза автомобилей, Наглухо завешенные окна В том же городе, где мы любили, Где когда-то жили мы с тобой. Напряглись мосты каркасом мощным. Напряглись прославленные стогна, И, дыша морозом полуночным, Вышел город в свой последний бой. Гордый город! Сколько дум бессонных, Напряженья, мастерства, и воли, И упрямства вложено в него За столетье!.. Так не оттого ли Выгнулись на яростных кессонах Мостовые дуги над Невой! Так не оттого ли на заводах Невозможен сон, немыслим отдых. И в домах, в умах, и тут, и там, Там и тут в минуту роковую Медный всадник, к правнукам ревнуя, Мчится за столетьем по пятам. Вот он в лязг военной непогоды Входит как механик и сапер. А земля в сороковые годы Между тем летит во весь опор. И влетает между тем планета В Новый год сквозь вьюжные столбы, Словно изваянье Фальконета, Вздернутая нами на дыбы. Между тем — читатель, вы не знали? — У поэтов есть домашний круг. Вот на Грибоедовском канале Друга ждут. И вот приходит друг. Тихонов — седой, веселый, скромный, — Расстегнув ремни и скинув шлем, Входит в комнату из тьмы огромной, Усмехаясь, жмет он руки всем. Говорит, что началась работа Не простая, что коварен мрак, Что из маскировочного дота Снайперски прицеливался враг, Что в чащобе мины и капканы, Волчьи ямы, пули из засад… И тогда сдвигаем мы стаканы В честь бойца, как двадцать лет назад. И как будто мы выпили с другом Из петровского Кубка Большого Орла, Не пошли наши головы кругом — Только память ворота свои отперла. Стройся, город! Красуйся на диво, Чтоб тебя не обидел никто! Никогда! Чтобы белые ночи правдиво Осветили грядущие дни и года! Чтоб весной, в начале мая, Лед ломая, Шла Нева, Чтоб ответила прямая, Подымая тост, Москва. Чтобы радио мильонам Разнесло твои слова, Чтоб легли ковром зеленым Всем влюбленным Острова. Чтоб в Домах культуры честно Жег «Метелицу» баян. Чтоб друзья сходились тесно И готовые к боям. Чтобы жизнь всё лучше, краше, Круче в гору шла и шла. Чтоб сама за пирной чашей Ей слагалась бы хвала. Наконец, чтобы оратор Ту хвалу произносил Не с красой витиеватой, А в избытке чувств и сил!

Ты приходила маркитанткой — сразу Протягивала жесткую ладонь. За острое словцо твое, за фразу Шли полчища народные в огонь, Ты приходила точностью учебы, Расчетливым упрямством мастерства. Была ли ты разгадана? Еще бы! Но сколько сил ты стоила сперва! Чем можешь ты сегодня похвалиться? Какой ужимкой щегольнешь кривой? Как праздник свой отпразднуешь, столица, Ощеренная в драке мировой? Горят в бокалах тонкогорлых вина. И, в синеве неоновой скользя, Так нежно, так замедленно-невинно Танцуют пары… Их спасти нельзя. Всё это было, было, было. Хватит! Над звоном лир, над звяканьем монет Двадцатый век стальные волны катит… Но ты и эту мощь свела на нет. Когда дымились кровью Пиренеи, К Вогезам протянув мильоны рук, И «юнкерсы» всё ниже и вернее Сужали над тобой зловещий круг; Когда последний маклер твой, пройдоха, Последний франк поставивши ребром, Уже не прятал сдавленного вздоха И трясся, принимая на ночь бром; Когда ползла, беря за шкалой шкалу, В котельном отделенье ртуть войны, — Какого прикормила ты шакала? Какой сама объелась белены? Смотри, как виноградник твой обуглен, Каким пожаром ветер твой багрим, Как на разбитой манекенной кукле Плачевно и смешно размазан грим. Ты столько знала сказок, так умела Смотреться в зеркала своей мечты… Смотри же! Вот она, мертвее мела, — Та Франция, которой стала ты. В тот год, когда Бастилию брала ты, Ты помнишь труб рыдающих мажор, И вихорь помнишь, свежий и крылатый, Шарахнувший по лбам твоих обжор? Он звал тебя любимицей столетья. Он звал тебя нежнейшим из имен, Он отдан нашей родине в наследье, А у тебя — подделкой заменен. Где твой огонь, твой смех, твое железо? В какой золе каких истлевших тел Рассыпалась на части «Марсельеза»? Вот всё, что я сказать тебе хотел.

О народ! Я тебя оболгал. Ты навек восхищенья достоин, Угрожающий Цезарю галл, Работяга, насмешник и воин! Будь морского прибоя белей, Сединою сравнись со снегами — Справишь ты всё равно юбилей В ярых митингах, в праздничном гаме. О народ! Этот праздник возник Не в бахвальстве напыщенных статуй, Отдает он не затхлой цитатой Из давно пережеванных книг. Посмотри на задворки Парижа, На асфальт этот цвета свинца, Посмотри, посмотри, посмотри же На себя, на детей, на отца. На шофера продрогшего, что ли, На усталую эту швею… О республика! В горестной школе Ты историю учишь свою. Разгляди по верченью рулеток, По мигающим буквам реклам, По тому, как старается хлам Нашуметь о себе напоследок. Разгляди, наконец, по всему Вихревую воронку Начала. Оцени этих лет кутерьму! Ça ira!.. [60]  И пошло и помчало! Ça ira!.. В один миг отхватив Расстояние между веками, Возникает веселый мотив, В баррикады слагается камень. Он в тебе возникает самом, Тот мотив! Он в тридцатом не прерван, Не обуглен он в сорок восьмом, Не расстрелян и в семьдесят первом! Твой хозяин запрет на засов Магазин, если слушать не любо, Если страшен раскат голосов За дверьми Якобинского клуба. Может он прихватить чемодан, Разменять свою честь на валюту, Ибо первый сигнал уже дан, — Будет бешено людно и люто! Справедливого грома язык Кой-кого раздражает и дразнит, Но в присутствии туч грозовых Ты вольнее отпразднуешь праздник!

… А там, на доколе гранитном, сдвинув Седые брови, смотрит сквозь туман Один из самых чистых паладинов, Чье имя — горечь, гнев, самообман. Сын божества, сын века, сын народа Иль пасынок у этих трех отцов, Пророк в змеиной коже Валленрода, Он гулкой бронзой стал в конце концов. И тут его бессмертье и настигло! Бесплотное, беззлобное дитя, Он выстоял Пилсудского и Смиглу, В руках перо гусиное вертя. И вот, покрытый прозеленью, в дыме Косых дождей, не по-людски красив, Он ни о чем не спорит с молодыми. Встречает нас и сесть не пригласив… Так и стоим на площади. Но горе! Ему простерла жестяной венок Одна из тех всесветных аллегорий, По чьей вине и был он одинок. Кто эта женщина? Шляхетка Польши, Любовница, законная жена? Быть может, и не существует больше Людская власть, что в ней отражена? Мы шли не к ней, ясновельможной панне, И — выскажемся всё же до конца: Мы — лучшая из мыслимых компаний Для польского народного певца!

Я польскому интеллигенту Напомню быль, а не легенду. Она не так уже стара: Как под одним плащом два брата, Два гения, два демократа Сошлись для вечного возврата У медной статуи Петра. Век начинался. «Марсельеза» Смолкала в грохоте железа. Был многим век обременен. Еще раскаты гроз не стихли. А эти юноши постигли, Что плавится в железном тигле Свобода будущих времен. Мицкевич с Пушкиным! Сегодня Над европейской преисподней Их речи вольные слышны. Они сквозь мрак осатанелый Глядят возвышенно и смело. И, значит, — Польска не сгинела. Она сестра моей страны.

Крепчает наш мороз. Гудят в железной вьюге Заиндевелые тугие провода. Мы вглядываемся: на севере, на юге, На западе черно. Черно, как никогда. Легли пред нами карт знакомых очертанья, Куски материков, синь океанских волн. Вот он, враждебный мир, готовящийся втайне К смертельному прыжку. Он ненависти полн. Уже не первый раз он назван и опознан — Большой банкирский дом в стальных решетках касс, Старинный арсенал, что рано или поздно Из окон выставит все пушки напоказ. Уже не первый год мы смотрим в эти окна… Там в желтом блеске ламп орудуют враги, Пробирки звякают, растворы ядов мокнут, Гноится и горит бессонный глаз карги. Ну что ж! Мы будем жить, не прячась и готовясь, Пока лавинный гул в ночи не сорвался. Мы о Германии расскажем детям повесть, В которой блещет Рейн, светло шумят леса. Мы принесем к себе Германию такую, Как связку милых книг, замаранных в крови, Припомним, перечтем, полюбим, потолкуем Опять «о Шиллере, о славе, о любви». За ту Германию с другой мы будем драться, За слово Гуттена в крестьянской старине, За Гейне юного, за конченое братство, За всё, что сожжено в фашистской стороне. Так! А до той поры, рубильник подымая, От рычага грозы не отнимая рук, Мы будем жить и ждать. И эта тишь немая Работает на нас, как самый верный друг. Мы каждый вздох ее и каждый выдох слышим. Мы к небу возвели просторный гулкий дом. Мы временем полны, как песней. Чем мы                                                                дышим? — Простором. Правотой. Покоем. И Трудом.

Европа! Кровь твоя В моих струится венах. Европа! Мысль твоя Горит в моем мозгу. А весь мой долг тебе — В проклятьях откровенных. Лишь в этом отказать Тебе я не могу. Прощай, прощай, прощай, Великая, тупая, В огне ста тысяч вольт, В чеканке и резьбе! Вернешься ль, победив, Падешь ли, отступая, — Ты гибнешь всё равно. Час только жить тебе. Ты гибнешь. Вот они — Все книги, все музеи, Все школы, все гроба, Весь пурпур на пирах,— Всё, перед чем вчера Торчали ротозеи, Всё, что скопила ты, Растоптано во прах. Всё! Ни семейных льгот, Ни купленных отсрочек. О, даже песни нет, Какой бы ты могла Урвать от времени Летящего кусочек, Лоскут старинного Домашнего тепла. Когда же ты пойдешь От вывороченных рельсов, Седая, жалкая, С толпой нагих ребят, И грубая зима Отвергнет погорельцев, И штормы всех морей Вам гибель протрубят,— Тогда приди сюда! Мы знаем соль и горечь Слез, за которые Заплачено сполна. Мы окружим тебя Стеной народных сборищ И морем голосов, Где каждая волна О будущем поет. Ты нас не переспоришь! Мы — человечество, Каким ты стать должна.

Опять я здоров. И опять я в бреду. И в топку потухшую дую. Один, наконец-то один проведу Ночь, мрачную и молодую. Мой старый рисунок травил купорос. Все плоскости разом сместились. А я у дождей и плохих папирос Учился их смутному стилю. Стиль создан. Осталось поставить клеймо На прошлом. И баста. И росчерк. Я вижу: с годами и время само, И чувства становятся проще.

Друзья! Мы живем на зеленой земле. Пируем в ночах. Истлеваем в золе. Неситесь, планеты, неситесь, Неситесь! Ничем не насытясь, Мы сгинем во мгле. Но будем легки на подъем и честны, Увидим, как дети, тревожные сны, — Чтоб снова далече, Целуя, калеча, Знобила нам плечи Погода весны. Скрежещет железо. И хлещет вода. Блещет звезда. И гудят провода. И снова нам кажется Мир великаном, И снова легка нам Любая беда. Да здравствует время! Да здравствует путь! Рискуй. Не робей. Нерасчетливым будь. А если умрешь, Берегись, не воскресни! А песня? А песню споет кто-нибудь!

— Садись в ночной трамвай, спеши к вокзалу, В грохочущую расставаньем залу, В лязг буферов и сцепок. Там Москва Кончается. Там дышит ночь пространством, Тревожным и ненасытимо страстным, Дождем и ветром дышит. Там слова Прощальные едва догонят поезд. Нам их в пути подскажет кто-нибудь. Садись, о багаже не беспокоясь. Пока ты жив, пока ты молод — в путь! Не опоздай! Так много в жизни дела. Я стольких городов не доглядела, Я до республик стольких не дошла, Важнейших книг не дочитала за день, Нужнейших слов не досказала. Жаден Прошедший час, — всем будущим хвала! И вот страна встает в могучем дыме: Цистерны с нефтью, провода, мосты. Там были мы и будем молодыми, Мы оба, — понимаешь? — я и ты. Всё доскажу. Меня не переспоришь! Ворвутся в окна крики людных сборищ, Неотразимых лозунгов слова, Рев рупоров и самолетов клекот, И трубных маршей гул, и так далеко, Так отовсюду слышная Москва. Багряными знаменами сверкая, Пройду я рядом в праздничной гульбе. Иди за мной!                  — Так кто же ты такая? — Я буду песней. Я пришла к тебе. Вот я стучу в окно твое крылами. Возьми меня, летучую, как пламя, Всю сразу, с сердцевинкой голубой. Сложи меня из лучших слов на свете. — Как мне тебя услышать?                                 — Слушай ветер! — Как быть тебя достойным?                                    — Будь собой! Вставай же и на голос протруби мой, Чтобы звучал он как сигнал в бою! — Как мне назвать тебя?                            — Своей любимой. — Как сохранить?                    — Как молодость свою.

Желто-зеленый пир полуденного ската, Литавры горных гроз, тяжелый шар заката, Катящийся в туман, бессонная тоска Серебряных валов, их взрывы и шипенье, Их тщетная гоньба и умиранье в пене На жгучей отмели пологого песка. Блестящий, жесткий лавр, платан широколистый, Орешник, ропщущий на крутизне скалистой. Весь мир, весь яркий мир — с прибоем, крутизной, Цветеньем, грозами — войди в меня, наполни Мою глухую речь внезапным блеском молний, Фосфоресценцией горячей и сквозной. Жить, беспредельно жить! Трудясь, мечтая, мучась, Дыханьем заплатить за творческую участь, Смотреть без ужаса в глаза ночных стихий, Раз в жизни полюбить, насмерть возненавидеть, Пройти весь мир насквозь —                                       и видеть, видеть, видеть… Вот так, и только так рождаются стихи.

Ты здесь начнешь. Ты здесь родишься снова, Упорный, чистый, знающий себя, И в поисках единственного слова Не будешь спать, полночи загубя. И в хлопьях снега, в этих грубых, мокрых, Весенних ветрах, что слезят глаза, В ночных гудках, на весь приволжский округ Навеки проголосовавших «за» — Во всем, что в память врезалось и встанет Когда-нибудь тревожно и свежо, Во всем, во всем, чему еще конца нет, — Всё та же встреча с юностью чужой. Она придет, веселая, простая. И, сколько бы ни написал ты книг, Ты скажешь, вровень с нею вырастая, Что не учитель ей, а ученик. Возьми ее, чтоб сделать вещь из глины, Чтоб спеть ее — единственную ту, — В тончайшем совершенстве дисциплины Набравшую в полете высоту. Есть в жизни человеческой минута, Когда и жизнь как бы не начата: Всё — музыка. Всё — молодая смута, Всё — прошлому не друг и не чета. Есть, наконец, такой предел, по счастью, Когда твоя неправильная жизнь Становится рабочей, нужной частью. Держись за часть. За молодость держись!

По асфальтовым черным шоссе, По колдобинам грязи весенней Узнаю тебя в ранней красе, Недотрога моя и спасенье! Узнаю тебя в мглистых полях, В этом воздухе, свежем и тонком, В сбитых на сторону колеях, Что на милость сдались пятитонкам. Это там, где поют поезда, Где вздыхает Ока ледяная, Это ты, слюдяная звезда, Может быть, и Венера, — не знаю. Вот уже и апрель. Это ты, Беспокойная, чистая просинь, Рождена для любой высоты, Для неведомых будущих весен. Тонкий в далях разносится стон От руки твоей, ладной и смуглой. Сколько вольт у тебя, сколько тонн Молибденовой стали и угля… Сколько музыки в статной твоей Лебединой заволжской породе… О, цвети, расцветай, лиловей, Выйди в круг плясовой при народе! И как грянет баян вперебор, Как зачешет, вертя полвселенной, И как станут тебе с этих пор Времена и моря по колено,— Лишь бы воздух остался в груди, Лишь бы ближе к тебе, лишь бы рядом, Лишь бы знать, что вон там впереди Ты — с горячим, смеющимся взглядом!

Я хочу, чтобы курьерский поезд Мчал тебя за сотни верст, гудя, Ни о чем другом не беспокоясь, Кроме как о музыке дождя, Чтобы ты всю ночь не задремала Под бессонный стук его колес; Чтобы за окном мало-помалу Рассвело сквозь ливень бурных слез; Чтобы рано утром на вокзале, Встретившись после такой зимы, Ничего друг другу не сказали И всё сразу поняли бы мы; Чтобы в тот единственный, единый Ранний час приезда твоего По Оке прошли со звоном льдины, Справила природа торжество Рыжим снегом, синими лесами, Бестолочью птичьей мелкоты… Остальное мы доскажем сами, Будь мы даже немы — я и ты!

Твой мир — это юность в сыром Петербурге и куча Сестер и братишек, худых необутых ребят, Которые учатся рядом и, книгой наскуча, Всеобщую няньку, большую сестру, теребят. Твой мир — это мы, твои дети в кроватках, когда мы Росли, и когда ты была молода, и когда На пачку ломбардных квитанций, на сумочку дамы, Не очень зажиточной, смутно глядела беда. Твой мир — это зимы и весны, Некрасов и Чехов, И жажда быть с нами, и мужество быть молодой. Твой мир — это письма мои. И как будто, уехав, Тебя напоил я живой, а не мертвой водой. Твой мир — это годы болезней. Потом ты ослепла. И он обеднел — ограниченный, тусклый твой мир. Потом ты скончалась. И горсть безыменного пепла Не столь драгоценна как будто — но всё же кумир. А самое горькое в том, что стирается горечь, Стирается горькая память и мчатся года. И что тут сказать, если этого не переспоришь! Вот старость подходит, а ты не придешь никогда. Но я не сдаюсь. Я хочу безнадежно и прямо Выспрашивать у наступившей тогда черноты: Зачем называется «молнией» та телеграмма, Та черная, рядом с которой немыслима ты? Тебя уже не было. Где-то чужие старухи Тебя одевали. Накрапывал, может быть, дождь. Кишели в могилах блестящие черные мухи. Вселенная знала свою беспощадную мощь. Но это пустяк. Я приеду с тобою проститься. Я не опоздал — мы у времени оба в гостях. А ты превратишься в золу, в дуновение, в птицу… Но это пустяк. Расстоянье меж нами — пустяк.

Согрейся у этих приморских камней, У этих неярких и ровных огней! Согрейся дыханьем с возлюбленной рядом, Пока она смотрит младенческим взглядом. Согрейся! Еще есть надежда. Еще Так близко, так близко рука и плечо. А где-то смеются, и плачут, и пляшут, И письма нам пишут, и шляпами машут. И мирная зелень еще не красна От пятен того дорогого вина, Которое завтра прольется так щедро. Отдайся прохладе приморского ветра Всей горечью губ и дрожанием век, Пока ты еще на земле, человек! Пока не замерз во вселенной — согрейся За четверть часа до последнего рейса.

Во время войн, царивших в мире, На страшных пиршествах земли Меня не досыта кормили, Меня не дочерна сожгли. Я помню странный вид веселья, — Безделка, скажете, пустяк? — То было творчество. Доселе Оно зудит в моих костях. Я помню странный вид упорства — Желанье мир держать в горсти, С глотком воды и коркой черствой Всё перечесть, перерасти. Я жил, любил друзей и женщин, Веселых, нежных и простых. И та, с которою обвенчан, Вошла хозяйкой в каждый стих. Я много видел счастья в бурной И удивительной стране. Она — что хорошо, что дурно, Не сразу втолковала мне. Но в свивах рельс, летящих мимо, В горячке весен, лет и зим Ее призыв неутомимый К Познанью был неотразим. Я трогал черепа страшилищ В обломках допотопных скал. Я уники книгохранилищ Глазами жадными ласкал. Меж тем, перегружая память, Шли годы, полные труда. Прожектор вырубал снопами Столетья, книги, города. То он куски ущелий щупал, То выпрямлял гигантский рост, Взбирался в полуночный купол И шарил в ожерельях звезд. И, отягчен священной жаждой, Ее сжигающей тщетой, Обогащен минутой каждой, По вольной воле прожитой, Я жил, как ты, далекий правнук! Я не был пращуром тебе. Земля встречает нас как равных По ощущеньям и судьбе. Не разрывай трухи могильной, Не жалуй призраков в бреду. Но если ты захочешь сильно, К тебе я музыкой приду.

Медный всадник над славной рекой, Старый друг вдохновенья в России! Встань на вахту с простертой рукой! Ты России сулил непокой — Так победу опять принеси ей. Ты летел сквозь года и века, Медным топотом время наполнив. И простертая к морю рука Только крепла от штормов и молний. В снежный Выборг в минувшем году Ты сапером вошел, как когда-то. Ты всё тот же, врагам на беду,— Рослый шкипер, моряк из Кронштадта. Старый друг наших сказок и снов, Медный всадник, механик и зодчий! Стереги ленинградские ночи, Береги своих верных сынов, Сделай зорче их зоркие очи. Старый друг всех побудок и зорь, Запевала военных горнистов, Славной памяти не опозорь, Снова бдителен будь и неистов! Берегись, береги берега, Помни Балтики славу седую, Чтоб «Аврора» громила врага И гремела, как встарь, негодуя, Чтобы ночью и в раннюю рань, Когда солнцем туман не пропорот, Никакая бы нечисть и дрянь Не вползла в удивительный город. И когда в небесах над Невой Черный коршун со свастикой кружит, Пусть прожектора сноп огневой Эту птицу во мгле обнаружит. Пусть зенитчик ударит во мглу, Вырвет смерть из ночного простора И к тебе принесет на скалу Обожженное сердце мотора. Чтобы крепко зенит заперла Стая смелых в полете орлином, Чтобы Кубок Большого Орла В ту же ночку она пролила Жгучей брагой над самым Берлином.

Он посмотрел горячими глазами На рыхлый снег, на деревянный дом, На комья туч свисающих — и замер, И выговорил «каррашо» с трудом. Как много дела впереди осталось! Общительный, насмешливый смельчак, Он знал, что это все-таки не старость И не последний все-таки очаг. В таком тылу, за столько верст от бури, От яростной работы фронтовой… И все-таки, грустя и каламбуря, Чужой земле он повторял: «Я твой!» «Я твой» — в госпиталях и у танкистов. «Я твой» — на всех вокзалах… И, как сноп Зенитного прожектора неистов, Бил юношеской радости озноб. Ему хватало зрения и знанья На много дней, на много верст вперед. Изгнанье? — Нет, не может быть изгнанья, Париж? — Наступит и ему черед. Ведь если долго всматриваться — вот он, Любимый камень вымерших громад, Где встал с картавым окриком «ферботен» [61] Прямой, как палка, наглый автомат. Ведь если долго вслушиваться — тут же Возникнет песня Франции родной. И он согрелся в нашей снежной стуже. Он ей поверил. Только ей одной.

Любимая! Еще раз — с Новым годом! Бывало, вопреки всем непогодам, Едва взмахнешь ты рукавом — И пляс пошел, и песням нет конца там… Так было и в двадцатом, и в тридцатом, И год назад, в сороковом. Ты шла как буря сменой поколений, Не зная лжи, отчаянья и лени, В колокола времен звоня; Сгорев дотла, опять слагала песни, Не сгинула на баррикадах Пресни И хорошела от огня. И вот враги подкрались издалече, Чтоб онемечить, насмерть искалечив, Твое прекрасное лицо. И тыкались их волчьи морды в пене, И лязгали клыками в нетерпенье, Сдвигаясь в тесное кольцо. Ты снилась им, Красавица! Но стужа Охватывала фланги их всё туже Во всю стоверстную длину. И, выйдя в правый бой, ты разметала Обломки вражьих тел, куски металла В Волоколамске и в Клину. Сверкала ночь в мохнатых крупных звездах. Крепчал мороз. Яснел прозрачный воздух. Заиндевели провода. И, час победы к родине приблизив, Подкову волчьих вражеских дивизий Ты разогнула навсегда. Такой тебя запомню навсегда я: Прифронтовая, грозная, седая, Завьюженная до бровей. Идут колонны танков. Это значит, Что новый год по-праздничному начат В железной кузнице твоей.

Он писал: «Дорогая жена. Я пропал В этой чертовой страшной войне. Ровно месяц не мылся, неделю не спал. Дорогая, молись обо мне». Он писал: «Посылаю в подарок браслет И кавказский каракуль седой. На каракуле крови запекшейся след. Надо смыть эту гадость водой». «Надо смыть» — подчеркнул. И потом: «Впереди Еще русская злая зима. Полученье подарков моих подтверди. До свида…» — И не кончил письма. Где-то ухнуло грозно, и рухнул настил. Вот лежит он, еще не остыл. Он недолго на нашей земле прогостил. И письмо не отправлено в тыл. Ни браслет золотой, ни каракуль седой Не дошли до вдовы молодой. Нашей крови не смыть никакою водой — Ни дунайской, ни рейнской водой.

Широк наш фронт, неслыханно широк! И нам не хватит крыл воображенья, Чтобы обнять размах его дорог. Но всюду, где идут сейчас сраженья, Ты трупы их замерзшие найдешь. Они лежат ничком, согнув колени, — То павшего народа поколенье, Краса германской крови, молодежь. Народ. Он был когда-то славной частью Великой человеческой семьи. Чем смерить глубину его несчастья, Его отверженности меж людьми? Когда-то был он чист, бессмертен, молод, Звенел по наковальне тяжкий молот. Веретено жужжало словно шмель. Курчавился в отцовской кружке хмель, Как вдохновенье Себастьяна Баха. И Фауст по вселенной колесил Так вольно, так без устали и страха, Что на сто лет хватило этих сил. Мы помним, как в притонах, в звоне джазов, Подземный ключ инфляции вскормил Ораву педерастов и громил, На лицах их зловещий грим размазав, И в Спорт-паласе под свистки и вой Вертлявый, щуплый, наглый человечек, Баварский писарь, прусский контрразведчик Уже готовил номер боевой. По части мокрых дел он был не промах И, года два на месте протопчась, Пошел ва-банк на ста аэродромах, Чтоб обогнать Европу хоть на час. Война! На дне его мыслишек злобных Гнездилась греза злейшая стократ. Дымили жерла дул слоноподобных, Шли танки по цементу автострад. Война, война! Еще не пал Мадрид. А где-то в буре завтрашней, недальной, Уже летел дракон войны тотальной, Париж и Прага плакали навзрыд. Так вот зачем покончил Вертер с жизнью И сто раз жить его творец хотел, Чтоб этот шпик без чести, без отчизны Плясал на свалке юношеских тел! Так вот зачем ребята Карла Моора Шли на тиранов, шли на штурм веков, Чтоб этот шут развел штурмовиков По своему подобью! — Вот умора! Германия! Всех скрипок голоса, Всей шиллеровской молодости буря, Всей просветленной готики леса — Всё было передернуто в сумбуре… Тогда герр доктор Геббельс возгласил По радио во все концы вселенной, Что над его Германией растленной, Тащившей лямку из последних сил, Нависла гибель. Несмотря на ругань, На фельетонный и блатной словарь, Заметно было, что министр испуган,— Затрепетала пакостная тварь. С тех пор прошли не месяцы и годы В огне фугасных и термитных бомб — Прошло тысячелетье непогоды, Забывшее о небе голубом. И год настал. И год еще не прожит, Когда, любовь и жалость истребя, Неслыханная битва подытожит Решенье, роковое для тебя. Пока вопила в Подмосковье вьюга, Пока гудел от севера до юга, От Балтики до Черноморья шквал, Пока он в океанах бушевал, Лохмотья пены по свету кидая, Стремился к Бирме, угрожал в Китае Труду народа и его борьбе,— В какой-нибудь нетопленой избе, В колхозе, не отмеченном на карте, Вчера, сегодня, в январе иль в марте — Грозил разгром, Германия, тебе! Когда мои товарищи вчера Входили в пункт, недавно населенный, Который стал землей испепеленной, И с песней их встречала детвора; Когда на перекрестке черных улиц Три призрака, три оборванца, три Фашиста с автоматами рванулись: «Gib uns dein Brot!» [62] —                            Дай хлеба иль умри! Что это было? Гибель человечья! Не только кровь, и пламя, и свинец, А сквозь свинец, и пламя, и увечья Фашистского чудовища конец. На облаках, в столбах огня сплошного, На южном море, в северном краю, В снегах, в провалах сумрака лесного Мы боремся — и победим в бою! Тогда народ германский вспомнит снова И молодость и музыку свою.

Кони ржут за Днепром и Сулою. В стольном Киеве слава звенит. Милый друг! Не напрасно былое. Вечен праздник. Недвижен зенит. Не напрасно мы молоды были. Не напрасно нам жизнь удалась — В сплаве памятной сказки и были, В славе разума, в зоркости глаз. Хороша была! Чистая, злая,— Всё бы жестче ей да потрудней. И летела, и шла, и ползла, и Не транжирила попусту дней. Сколько кубков из пепла раскопок, Сколько насмерть скрещенных рапир, Сколько пляшущих звезд в телескопах — Вечный блеск. Нескончаемый пир. Помнишь — кручи Кавказа кругами, Взявшись за руки, мчались во мглу. Древний край в митингующем гаме Приглашал нашу песню к столу. Помнишь — в белом цветении вишен, В безотчетных слезах накипев, За сто лет, словно рядом, был слышен Тот шевченковский ранний напев. Ничего, ничего не погибло! Кони ржут за Сулой и Днепром. Сквозь пургу откликается хрипло С Черноморья и Балтики гром!

В страшный час мировой этой ночи, В страшный час беспощадной войны Только зоркие, чистые очи Называться глазами должны. Они видят от края до края Небо в звездах и землю в дыму. И, опять и опять не сгорая, Не туманятся, смотрят во тьму. Это, может быть, стойкий зенитчик В предрассветные тучи впился, Партизанка последней из спичек Жжет стога и уходит в леса; Или мать перечла не впервые Дорогую от первенца весть, Ясно видит снега фронтовые, Глаз не может от строчек отвесть. Да. Война — это школа страданья. Это молодость сына в крови. Не являйся к ней с маленькой данью, Только с жизнью — и ту разорви. И тогда-то, в тоске об ушедшем, Чашу горькую выпив до дна, Когда, кажется, жить уже нечем, Ты поймешь, что такое война. И тогда-то, по смутному следу, Не глазами, а трепетом век Ты сквозь слезы увидишь победу, Зоркий, чистый, живой человек.

Армия шла по орловской земле, Мимо развалин, заросших бурьяном, Рвов перекопанных, кладбищ в золе, Танков, потерянных Гудерианом. Красная Армия, цвет и краса Нашего мужественного народа, Шла по проселкам, входила в леса. Ей откликалась лесная природа Шелестом листьев и пеньем пичуг. Мир просыпался. В предутреннем блеске Дымно синели сквозь щели лачуг Речки, овраги, поля, перелески. Ждали бойцов переправы и рвы. Медленно шли по лобастому кряжу Танки, раскрашены ярче травы, Пушки, закутаны в хвойную пряжу. Сибиряки вспоминали мороз, Вьюжной тайги вспоминали сказанья. Пели грузины о зарослях роз, О виноградниках над Алазанью. Может быть, в Брянском лесу где-нибудь Ужин несладок, ночлег неудобен, Может быть, не разминирован путь, И вдоль обочин, кюветов, колдобин Ступишь — и сразу же вырвется дым, Черно-лиловым кустом закипая; Может, грозит еще всем молодым Тощая та, с малолетства слепая… Может быть!.. Но, наступленьем горда, В мужестве спаяна, в правде пристрастна, Армия шла и брала города, Русскую землю, родное пространство. Может быть, там ни печей, ни окон — Только огонь по домам онемелым Да одичалый германский закон Блещет со стен, нацарапанный мелом. Может быть, взгляд подлеца как свинец За амбразурами тускло намечен… Может быть! Но наступает конец. Город не будет врагом онемечен. Город и область воротятся к нам. Так, оборону врага прорывая, Жизнь возвращая людским племенам, Армия шла — как весна мировая. Да, как весна! Ибо был он таков, Русский сентябрь сорок третьего года. Благословенны на веки веков Солнце его и его непогода.

Здесь, у Красивой Мечи, или в Спасском, Или уйдя на Бежин луг чуть свет, Влюбился в песню, спетую подпаском, Орловский барин, умница поэт. Был он высок, осанист и спокоен, Любил бродить с двустволкой по лесам. Вы знаете, как жил и кто такой он. Пусть лучше о себе расскажет сам: О юности своей, о Вешних Водах,— Куда ж они умчались?.. Знает бог, О старости, которая не отдых Ни от одной из мыслимых тревог. Расскажет он, как праздничен и труден Путь человека сквозь ночной туман… В ночной туман уйдет бездомный Рудин, Начнет скитаться по свету роман. Смешаются в нем счастье и невзгода, Страсть девушки и старческий закат. И эмигрант сорок восьмого года Погибнет у парижских баррикад. И книга, как живая, отстранится От пошлых рук. В том смысл ее и честь! Недаром в ней обуглены страницы: Герр оберст не хотел ее дочесть. Швырнул он в печку — эту, и другую, И третью, испугавшись русских вьюг. Он у огня вымаливал, торгуясь, Щепотку жизни, — дальше хоть каюк. Он понимал, что никуда не выйдет Из этой жаркой маленькой избы, Что вьюга насмерть немцев ненавидит, Что верстовые жуткие столбы Не считаны. И нет уже спасенья Ни у печи, ни в поле, ни в лесу… Рванув кольцо, шагнул с размаху в сени Тот великан с двустволкой на весу. Был он, как встарь, осанист и спокоен, Никем не остановлен и не зван. Нам лучше не расспрашивать, какой он — Товарищ Т., по имени Иван. Он усмехнулся в бороду, усталых Глаз не сводя с морозного стекла. А там, в слоистых ледяных кристаллах, Ракета красной каплею текла И расплывалась. Но едва погасла — В остывшей печке красный уголек Страницы книги тронул будто назло, И красный блеск на великана лег. Завыла вьюга, бешено запенив Косматый снег. Услышав: «Руки вверх!», Герр оберст вздрогнул: «Кто это? Тургенев?» …И партизан его не опроверг.

Это было в полуночном Брянском лесу. Рассказал нам экран про чужую красу, Про заморскую женщину с ясным лицом, Со счастливою жизнью и горьким концом. Без нее в Трафальгарском бою умирал Ее славный любовник, лихой адмирал. Лишь холодная, злая морская вода Била в борт корабельный: «Прощай навсегда!» Да бортовые пушки гремели во мгле. И осталась вдовой на британской земле Та прелестная леди с обугленным ртом. И не помнила леди, что было потом. В старом Брянском лесу, у могучих дубов, Услыхали бойцы про чужую любовь. И запели бойцы о своей дорогой, Как прощались-клялись под крещенской пургой. И один и другой, самокруткой дымя, Вспоминали, что ждет не дождется семья. Что вся милая жизнь продолжается в ней… И хотелось им петь и нежней и грустней, И прижаться друг к другу тесней, и не спать, И смотреть на мельканье экрана опять… И допеть все любимые песни свои, Потому что война — это дело любви! Пусть оторван от милой на тысячу лет, Пусть устал и небрит, раньше времени сед, Пусть огнем опален, до костей пропылен… Защищающий родину — трижды влюблен.

Здесь уголь, щебень и песок — Священный облик горя. А где-то там наискосок Бегут на запад взгорья.             Фронт ушел туда, на запад,             В черный дым, в туман сплошной.             Лишь прожектор в белых лапах             Держит небо надо мной. Лишь он ощупывает ночь. И слеп он или зорок, Но людям кинется помочь, Не знает отговорок.             Я хотел бы так же точно             Ослепить глаза врага,             Чтобы он в стране восточной             Камнем рухнул на снега. Война везде. Война во всем. Мешок ее заплечный Мы и сквозь космос понесем, На Путь прорвавшись Млечный.             Пусть бегут столетья мимо,             Годы медленно скользят.             ЗДЕСЬ ПОГИБ МОЙ СЫН                                                  ЛЮБИМЫЙ             СОТНИ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД.

Дверь настежь, и вошел моряк, Обугленный, как дьявол. Немало знал он передряг, Немало, видно, плавал. «Глоток вина! Внутри горит, Гортань моя распухла. Дай отдышаться, — говорит И валится, как кукла.— Да что глоток, когда горит Само морское лоно. Дай кислорода, — говорит, — Не пожалей баллона. Глядите, люди, — говорит, — На гостя из Тулона». И мы столпились вкруг стола И восклицаем: «Если Вас опалило не дотла, Вы, стало быть, воскресли? Восстаньте, смертью смерть поправ, И расскажите всем нам О самой злой из переправ На море Средиземном. Восстаньте, смертный, — говорим, — Как бог во время оно. Ответят нам Берлин и Рим, Исчадья Вавилона. Воспряньте духом, — говорим,— Товарищ из Тулона». И гость в ответ: «Я всё скажу, Всё, кажется, припомню. А что забыл — соображу, Хоть это нелегко мне. Пред вами Жан-Мари Лекок, Француз со дня рожденья… Глоток вина, еще глоток! Прошу о снисхожденье. Да что вино! Воды глоток Мне прямо в горло влейте. Помощник кока Жан Лекок Вчера стоял на рейде. Любого пойла мне глоток. Прошу, не пожалейте! Еще вчера хороший бриз Трепал на рейде флаги. Барашки белые гнались По средиземной влаге. Еще вчера мы на борту Стояли, зубы стиснув, И вглядывались в пору ту В людишек ненавистных. Мы вглядывались: что за дрянь? И вслушивались молча: Откуда лающая брань, Откуда говор волчий? „Как будто немцы — дело дрянь“, — Соображали молча. Они вошли как смерч — столбом Серо-зеленой пыли. Полсотни немцев, сотня бомб В любом автомобиле. По кораблям пронесся вздох… И рухнул вздох куда-то, Когда раздался первый „хох“ [63] Германского солдата. Да. Мы вздохнули, говорю, Когда врагов колонна Затмила светлую зарю Над гаванью Тулона. Вздохнули страшно, говорю, Мы, моряки Тулона. Не помню, кто запел, но хор Могучих глоток грянул. И дыма черного вихор От песни той отпрянул. Не помню, кто запел тогда, Но наша „Марсельеза“ Пошла раскачивать суда, Раскачивать железо. Я помню, честно говоря, Что на сердце кипело, Ту песню пели мы не зря: Всё море с нами пело, Орало, грубо говоря, Всей штормовой капеллой». И Жан Лекок смахнул слезу И говорит угрюмо: «Уже готовились внизу, Уже несли из трюма В брезент закутанную вещь, Примерно вроде бочки. Был мертвый штиль. Он был зловещ. Он был на мертвой точке. Потом друзья включили ток. Всё в мире зашаталось. Качнулся запад и восток. Честь Франции осталась… Глоток вина, еще глоток,— Простите мне усталость! О, как я трудно выгребал, От горя задыхаясь! А флот французский погибал И погружался в хаос. Была нас сотня на плоту. И „юнкерс“ двухмоторный На голь беспомощную ту Нырнул из тучи черной. Нас расстрелял фашистский ас Дождем своим свинцовым. Морская ругань не для вас, Не брошу брань в лицо вам, Не для того я шкуру спас Под тем дождем свинцовым. Где Пьер Диманш, где Жак Бриссо, Где Клод Моран — не знаю. Где наше будущее всё? Где Франция родная? Швырнул их взрыв туда, в размол, И сжег во тьме недоброй Иль шваркнул о гранитный мол, Переломавши ребра. Лежат на дне, не говорят, Молчат они о мщенье. Лежат, просоленные, в ряд В прохладном помещенье. Да. Лишних слов не говорят, Но я скажу о мщенье!» И ворот свой рванул он вдруг И так сверкнул глазами, Что жадных слушателей круг Затрясся весь и замер. Он поднял маленький кулак И выговорил хрипло: «Еще французский вьется флаг, Еще не всё погибло. Еще не всё, я говорю, Потеряно с Тулоном. Мы встретимся в родном краю, И море не лгало нам. Что я сказал, то повторю, И в том клянусь Тулоном!» И он ушел в осенний дождь И в полном мраке сгинул. Ушел, как был — оборван, тощ. А дождь сильнее хлынул, Забарабанил по стеклу, По ржавому железу. Но мы услышали сквозь мглу Родную «Марсельезу». Ее насвистывал моряк, И буря подпевала. Тяжелый тент водой набряк. Скрипела дверь подвала. А где-то с песней шел моряк, И буря подпевала.

И тогда подошла к нам, желта как лимон, Та старушка восьмидесяти лет, В кацавейке, в платке допотопных времен — Еле двигавший ноги скелет. Синеватые пряди ее парика Гофрированы были едва. И старушечья, в синих прожилках рука Показала на оползни рва. «Извините! Я шла по дорожным столбам, По местечкам, сожженным дотла. Вы не знаете, где мои мальчики, пан, Не заметили, где их тела? Извините меня, я глуха и слепа. Может быть, среди польских равнин, Может быть, эти сломанные черепа — Мой Иосиф и мой Веньямин… Ведь у вас под ногами не щебень хрустел. Эта черная жирная пыль — Это прах человечьих обугленных тел», — Так сказала старуха Рахиль. И пошли мы за ней по полям. И глаза Нам туманила часто слеза. А вокруг золотые сияли леса, Поздней осени польской краса. Там травы золотой сожжена полоса, Не гуляют ни серп, ни коса. Только шепчутся там голоса, голоса, Тихо шепчутся там голоса: «Мы мертвы. Мы в обнимку друг с другом лежим. Мы прижались к любимым своим, Но сейчас обращаемся только к чужим, От чужих ничего не таим. Сосчитайте по выбоинам на земле, По лохмотьям истлевших одежд, По осколкам стекла, по игрушкам в золе, Сколько было тут светлых надежд. Сколько солнца и хлеба украли у нас, Сколько детских засыпали глаз. Сколько иссиня-черных остригли волос, Сколько девичьих рук расплелось. Сколько крохотных юбок, рубашек, чулок Ветер по свету гнал и волок. Сколько стоили фосфор, и кровь, и белок В подземелье фашистских берлог. Эти звезды и эти цветы — это мы. Торопились кончать палачи, Потому что глаза им слепили из тьмы Наших жизней нагие лучи. Банки с газом убийцы истратили все. Смерть во всей ее жалкой красе Убегала от нас по асфальту шоссе, Потому что в вечерней росе, В трепетанье травы, в лепетанье листвы, В очертанье седых облаков — Понимаете вы! — мы уже не мертвы, Мы воскресли на веки веков».

Дева Обида! Надежда моя! Где же ты? Встань! Сосчитай убиенных. Слушай, как хлещут штормами моря, Слушай, как звон отдается в антеннах. Слушай. Довольно тебе над толпой Вспыхивать косноязычием молний. Где же ты, милая? Ясно пропой. Песнями душу народа наполни. О, не смежай опечаленных век! Встань над руинами взорванных башен. О, посмотри на обугленный век, Как он безумен, бездомен и страшен! Встань. Распахни эту тьму. Овладей Даром ваянья и песенным даром. Дева Обида, надежда людей! Те, что погибли, — погибли недаром. Участь высокая не тяжела. Люди пошли на мученья и беды, — Только бы дважды и трижды жила Дева Обида — сестра Победы.

Дороги взбегают по скатам Над дымной днепровской водой.            Лобастые ль кряжи там,            Хлопья ли пряжи там,            Вражьи ль войска там,            Бурьян одичалый, седой?            Осеннее небо            За час до рассвета            Такого же цвета,            Как дымные кручи,            Как вся эта небыль, Возникшая в стереотрубах. По ходам окопа в расселинах грубых Мы вышли на берег горючий.            Святая земля Украины            В сиянье осеннего золота.            Руины, руины, руины            В зиянье посмертного холода.            Семь тридцать. Всё тихо.            Последние отданы распоряженья. И вдруг — как рванется, как вспыхнет шутиха. За нею другая и третья. И сразу Окрестность распахнута зоркому глазу,            И это — начало сраженья. Стреляет кустарник. Стреляет вода. Стреляют днепровские поймы. Багровое солнце бросает сюда            Горстями лучи из обоймы.            Оно не оглохло от гула            И, вылезши в дыме до плеч,            Зажгло и в полнеба раздуло            Свою огневратную печь. Не эту ужасную музыку мы            Любили с тобою, бывало. Не вдумались юношеские умы            В строительный грохот обвала. Но если такая настала пора, Пусть валится небо на кручи Днепра, Пусть ветром разорванный воздух орет: «На запад, на запад, на запад — вперед!» Клянемся, товарищ, со всей прямотой,            Присущей простому солдату, Что завтра вернемся мы к музыке той,            Которую знали когда-то! А нынче кинжально-прицельным огнем Всех павших за други своя помянем! В серебряном небе рокочет мотор,            Тяжелые танки скрежещут. Какой нескончаемо светлый простор!            Как волны днепровские блещут! Недолго до полдня. Товарищ, гляди: Здесь Киев. Карпаты и Крым впереди. Сраженье в разгаре. Чубатые деды В честь новой победы Дымят у куреней Столетнею гарью. Хвала расширенью Плацдарма на правом! Хвала переправам! Всё суше и горше Осеннее золото, Всё глуше и реже Работает поршень Гвардейского молота. В снедающем дыме Встает за седыми Чубами — днепровское правобережье. Святая земля Украины В сиянье осеннего золота. Руины, руины, руины. Но небо недаром громами расколото! Там, в дымной дали, по низинам и скатам Прорвались наши танки и мчатся вперед. Кряжи ли дымные, вражьи ль войска там —            Зоркий снайпер едва разберет. Сколько времени прожито? Час или прорва? Что решается на боевом рубеже? Десять тридцать. Оттуда несется уже: «Фронт обороны противника прорван».

Слушай, время, слушайте, века, Грозный шаг народа-исполина. Это входят в пригород Берлина Доблестные русские войска. Это смельчаки танкисты мнут Километры автострады венской. Это в эн часов и в эн минут, Весь в дыму, парнишка деревенский, Братской встрече непомерно рад, На броне врывается в Белград. Слушай, время! Если ты летишь, Как летело три железных года, Если наконец настала тишь, Если отступает непогода — Это значит, парня из Орла Встретил паренек из Сан-Франциско: «Значит, мы живем друг к другу близко. Значит, верно, что Земля кругла».

Седой солдат не хочет спать. Сняв портупею и рапиру, Три ночи кряду он опять Зовет друзей к большому пиру. Там будет жгучая вода Для всех гостей любого ранга, Там будут юные года Щедры, как скатерть-самобранка. Он только потому и сед, Что вьюги северные седы. И, табаком набив кисет, Сломает ход любой беседы. В словарь врубаясь сгоряча, Сломает ритм, как мальчик голос. Расскажет, как взята Тульча, Как Троя девять лет боролась. Как Чертов мост, оледенев, Плясал под дудочку метели, Как молодел солдатский гнев, — А между тем века летели. Три ночи кряду колесил Он от Мадрида до Кавказа, Чтоб у друзей хватило сил Войти в страну его рассказа. Седой солдат, седой поэт, Седого севера товарищ, Он только потому и сед, Что убелен золой пожарищ.

Сегодня я хочу еще На честном празднике солдата Скрепить светло и горячо, Что было сказано когда-то. Седой солдат, седой поэт, Волна в прибое поколений Иль труд пятидесяти лет, Не знавший отпуска и лени. Походка смолоду тверда. Стопа в железный ямб обута. Две книги — «Брага» и «Орда» — Сначала пишутся как будто.

Карта. Старая карта в отметинах, в ссадинах боя. Очертанья альпийских предгорий и прусских низин. Вот планетная суша, вот море блестит голубое. Завывает железо, огонь пожирает бензин. Оглянись же назад, положи на столе своем чистом, Разверни на планшете потертый бумажный квадрат. Вот сдвигаются красные стрелы на гибель фашистам. Помнишь — ты их вычерчивал четырехлетье подряд. Не забудь, это вся твоя юность в масштабе двухверстки. Не забудь, это вбитый в грядущее танковый клин. Не забудь, это пепел погибших: достаточно горстки, Чтобы выйти за Одер и с ходу ворваться в Берлин. Так и было! Но время летит, как летело когда-то. Слышишь, крылья шумят над твоей и моей головой. Так пускай отдыхает в шкафу гимнастерка солдата,— Карту, старую карту из сумки возьмем полевой! И в глаза наши ринутся в сказочных тучах Балканы, Хлынут штормы на Балтике, вся неоглядная даль. Разверни расстоянья, как скатерть! Расставь, как стаканы, Зимних дымов столбы и весенних рассветов хрусталь! Как бессонна Москва в эту ночь. Как тревожен и нежен Этот настежь распахнутый, негородской небосклон. Где-то там, за Бульварным кольцом, может быть, за Манежем, Молодежь просыпается, строятся взводы колонн. Это значит — не кончена молодость. Завтра со старта, Подхватив эстафету отцов, выйдут в путь сыновья. Обо многом напомнит им эта походная карта. Обо многом расскажет нехитрая повесть твоя. Сила юности! Это она подымала в бою нас, Не горела в огне и не шла в океанах ко дну. Ну так что же еще и любить старикам, как не юность, Не родную —                     любую, бессмертную,—                                                               только одну!

Вот так я и буду, забыв адреса и маршрут, Бродить в этом городе. Там и не вспомню о главном. Как гулко шаги отдаются. Как медленно мрут Шаги на граните. Какая печаль залегла в нем. Ты, зелено-ржавая мудрая бронза, скажи! Вы, черные окна! Вы, белые ночи, ответьте! Что тут приключилось? Кто жив, кто не дожил на свете? Какие пустуют квартиры и чьи этажи? Но белые ночи не слышат. Не дрогнула бронза. И только из трещин гранитных пробилась трава. И только на дальних окраинах немо и грозно Встают мертвецы, предъявляют на юность права. Они говорят о своих чертежах непрочтенных, О планах, которые еле блеснули в мозгу. О чем говорят они? Вслушаться я не могу. На этом кончается повесть парней и девчонок. Попробуй добейся у кариатиды глухой, Чтобы рассказала про ночи и дни артобстрела, И пошевелила бы сломанной в сгибе рукой, И каменным оком в живые глаза посмотрела. Попробуй добейся у царственной невской волны, Чтоб вызвала в памяти и отразила посмертно Ту страшную ночь, бушевавшую мукой несметной, Те страшные зарева, черные тучи войны. Не будет того! За волной убегает волна. В них дикая прелесть, разгон электрической тяги. Растет детвора, удивленья и счастья полна. Идут ленинградцы, бойцы, мастера, работяги. И гибели наперекор, как заря во всю ночь, Как белая ночь, от бессонницы лишь хорошея, На щебне развалин, в обрушенной глине траншеи Рождается песня и к людям приходит помочь.

Я как будто чужой в этом городе древнем, Где балконы, как скалы, висят над рекой. И гощу, ничего еще не рассмотрев в нем, И не знают в гостинице, кто я такой. Всё сначала начну. Буду слушать гортанный, Словно клекот орлиный, язык горожан. Ничего еще не было. Нет очертаний У таинственной тени Нестан-Дареджан. Значит, снова уехал в Иран Грибоедов И столетье не спит молодая вдова. Значит, Лермонтов, жгучего счастья отведав, К чьим-то юным устам прикоснулся едва. Или Демон раскинул над маленькой тварью Медно-синие крылья и пышет огнем. Или Мцыри бежал, а монахи из Джвари Спохватились, поют панихиду по нем. Или дивы играют в орла или решку, И гуляют, и кутят в седых пропастях, И скрывают от нас ледяную усмешку, Ибо время для них — совершенный пустяк. Это очень хорошие, мудрые сказки, Но и сказки не каждому в силах помочь. На затылок хребет заломивши Кавказский, В черной бурке проносится южная ночь. Узнаю по глазам, по бездонной печали! А бывало, напевам грузинским учась, До зари ей хвалу соловьи расточали В орточальских садах в упоительный час. Вновь незримо присутствует, движется близко Звездоокая, милая, смуглая ночь, И плывет, исчезая за дымкой тбилисской, Чья родная сестра, чья невеста иль дочь? И когда она выронит дымный платочек И умчится с другим тыщелетье прожить — Не сложить для нее мне рифмованных строчек, Остается мне голову только сложить!

Он ждет тебя, и сам еще не зная, Кто ты такая, хороша иль нет, Девчонка ли московская шальная Иль жительница будущих планет. Он обручен с твоею хрупкой жизнью. А если в этом сам не убежден, Явись к нему, негаданная! Брызни В окно сиренью, радугой, дождем. Найди его в любой шинели рваной, Без орденской колодки на груди. Войди к нему неузнанной, незваной, Пускай незваной — все-таки войди! Войди к нему, как входят мировые Событья, чтоб опомниться не мог. И в час, когда посмеет он впервые Раздеть тебя всю с головы до ног, Когда, нагое трепетанье плоти Тугим объятьем жадно окружив, Он в головокружительном полете Обрадуется, что остался жив, — О, в этот час не только негой страстной Чужая кровь прольется в кровь твою. Ты пролетишь всё черное пространство — Такое, как запомнил он в бою. Не бойся, что огонь, железо, горе Терзают вашу свадебную ночь, Что голос твой в бессмертном этом хоре Не слышен, человеческая дочь! Не бойся зла, свершенного навеки, И мертвых, мертвых, мертвых без числа, Стоящих рядом с вами. Шире веки, Поэзия! Ты сына понесла.

Где это происходит? На какой Необозримой тризне мирозданья? Несутся тени павших, мчатся зданья, Разрушенные вражеской рукой. Стволы дерев расщеплены снарядом. Разорван воздух. Сожжена трава. Вязанки голых трупов, как дрова, Лежат на голых пустырях. Но рядом С таинственным их шествием в ничто Жизнь, от мгновенной горечи избавясь, Выращивает маленькую завязь, И снова дело жизни начато. Сощурился под козырьком ладони От солнца босоногий мальчуган. Щепотка соли брошена в таган. Слепой играет на аккордеоне. Мой друг хотел бы всем живым помочь. Следит он, как в стеклянной колбе вырос Грибок омоложенья, ультравирус. Мой друг — чудак, не спит вторую ночь. Меж тем откуда ни возьмись, как ливень Внезапных слез, восторженно честна, Явилась в тихий пригород весна. И двадцатилетний осчастливлен Ее лукавым взглядом из-под век… Где это происходит? В чем отгадка? Зачем ты так перелицован гладко, Так выутюжен, смертный человек? Встань, не заботься о величье горя! Оно вросло в узлы твоих корней. Ведь музыкант играет тем верней, Чем он смирней в тысячеструнном хоре. В тысячеструнной музыке миров Ты не покинут собственною тенью, Не обойден законом тяготенья, Ты жив еще, цел, невредим, здоров. Легла под ноги зыбкая трясина. Над головой голодной птицы крик. Чего ж еще хотеть тебе, старик, Не отыскавший, где могила сына?

Поэт пригласил нас в гости. Его кабинет сверкал Отливом слоновой кости И блеском пустых зеркал. Лишь магнитофон отменный, Слуга его и кумир Конструкции современной, Вмещал в себе целый мир. Стоял этот новый Будда На столике небольшом, Протертый до блеска, будто Реальных качеств лишен. Бока его нежно гладя, Изящным торсом клонясь, В глаза нам любезно глядя, Поэт приветствовал нас. И, с важностью чародея И с ловкостью циркача Вниманьем нашим владея, Воскликнул он, хохоча: «Чтоб запись мою прослушать, Закроем дверь на засов, Забудем и спать и кушать В теченье многих часов. Пускай убегают сутки, Летит Земля по кривой,— Сдадимся, мутясь в рассудке, Поэзии мировой!» Так он предложил, и тотчас Мы сели, крикнув «ура», Чтоб слушать, сосредоточась, Как действуют мастера. Хозяин выбрал бобины, Включил вращенье — и вот Послышался рев глубинный Каких-то подземных вод. И сразу же, как ни странно, На дальнем краю Земли Под шумный джаз ресторанный Седые дожди пошли. Там женщина неживая Для спутников неживых Картавила, завывая Под пенье струй дождевых, И каркала, что погибла, И, кажется, сам Верлен Отчаянно, жадно, хрипло Рыдал у ее колен. Нам скучно стало, но тут же Раздался победный гик: «Не бойтесь посмертной стужи, Послушайте и других! Раздвину для вас не в меру Магический кабинет И слово даю Гомеру!» Но мы отвечали: «Нет! Гомера назад отправьте! Гоните бессмертных вон! Не нравится нам, по правде, Загробный магнитофон!» Поэзия! Где ты? Кто ты? Зачем твой день отсверкал? Немедля покинь пустоты Волшебных этих зеркал! Разбей у него посуду И адрес его забудь! Беги, бедняжка, отсюда На улицу, в добрый путь! Оденься звездным сияньем, С полночной слейся толпой, Осмелься жить подаяньем. И смейся. И плачь. И пой!

Потерять дорогу в Брюсселе Было мне легко в эту ночь. Слишком низко дожди висели И любезно взялись помочь. Вот в зеркальном окне тумана, Как в свеченье морского дна, Завязалась глава романа, Показались Он и Она. Впрочем, что ж глазеть и дивиться, Если в центре чужой страны Элегантный хлыщ и девица Так нарядны и так стройны, Если взгляд ее влажный томен Из-под загнутых вверх ресниц, Если жест его важный скромен, В соблюденье должных границ. Но ошиблась моя баллада! Он внезапно к ней подошел И сорвал — о, исчадье ада! — С нежных плеч золотистый шелк. И пока несчастная робко К наготе привыкла своей, Отвинтил, как винную пробку, Белокурую голову ей. А красавица промолчала, Не кричала: «Как смели вы!» Лишь торчала пучком мочала У нее взамен головы. Растоптав на полу окурок, За туманом он скрылся вдруг С головой ее белокурой И с ветвями обеих рук. Я спросил сквозь стекло у торса: «Что случилось, мадемуазель, Как он в ваше доверье втерся, Не посажен на цепь досель?» Потерпевшая отвечала, Золотой мочалкой тряся: «Завтра днем я начнусь сначала, Освещенная солнцем вся. Даст он голову мне другую И в другой разоденет шелк, Ибо, медным блеском торгуя, Конкурентов он превзошел. Да и мне менять не впервые Цвет волос, и глаза, и честь. Зеркала у нас не кривые, Отразят меня всю как есть. И приказчики и агенты Зарубежных торговых фирм Раструбят обо мне легенды Завтра днем в мировой эфир!» Замолчала она. И зданья В ожерельях цветных огней Заменили ей мирозданье И раздвинулись перед ней. А затем и зданья осели, Затопили асфальт моря. От Брюсселя вплоть до Марселя Воцарилась кукла моя. Так надменна, так неизменна, Так доступна страсти мужской, Родилась Анадиомена Из кипящей пены морской. Вся под стать Безрукой Милосской, Лишь она осталась в живых За стеклом, отразившим плоско Испаренья луж дождевых.

Да, Запад есть Запад, Восток — Восток.            Прочна межевая веха. Недаром британец подвел итог            В конце минувшего века. Недаром шторм изгрыз берега            В Гонконге и Ливерпуле. И желтый в белом видел врага            И в джунгли бежал от пули. А белый видел сплетенье жил,            Костей и мускулов крепость. И он в предприятье свое вложил            Расчетливость и свирепость. Но наша Земля недаром кругла,            Летит она не напрасно. И нет на Земле такого угла,            Где кровь не была бы красной. И желтый кули, и черный бой,            И белый докер при встрече Легко находят между собой            Понятное им наречье. Встречаются люди в дальнем пути,            Как волны света и тока. И если прямо на запад идти,            Вернешься домой с востока!

Как он короток, этот вечер; Как бесшумно и как внезапно Девяносто процентов влаги Навалились на землю тьмой; Как бесшумно и как нещадно Солнце двигается на запад, Чтоб нырнуть в открытое море, В первозданный хаос, домой! Как неистово прорастают Узловатые эти корни; Как сработана ювелирно Этих тонких пальм прямота; Как сцепляет природа пары, Как сплавляет породы в горне, Как выдумывает новинки, То причудлива, то проста! Только люди повсюду люди, Веселы они иль печальны, Золотая у них смекалка, Золотые руки у них. Вот кончается ровно в полночь Для кого-то обряд венчальный. Запевает песню о жизни Не желающий спать жених. Мать-Земля! Мы тебя узнаем На любой твоей параллели, — Небоскреб, или хижину в джунглях, Иль раскопки на месте битв. Сколько сказок тебе сложили, Сколько песен в тебе сгорели, Ибо каждое поколенье Благодарность тебе трубит! Сколько раз тебя оцепляли Ржавой проволокой колючей; Сколько раз напалмом сжигали Каждый акр и любой вершок; Сколько раз границы кроили; А недавно случился случай — Превратить тебя собирались Всю в космический порошок. Только ты не даешься в руки Этим хищникам, как бывало,— Охранительница и нянька Колыбелей и птичьих гнезд, Наших свадеб и хороводов Заводила и запевала, В пестрых бабочках, в ярких розах, С ниткой жемчуга, с горстью звезд! Мы идем по твоим дорогам, Безоглядно молодость тратя. Мы твоим урожаям служим, Бережем твою красоту, — Мы, добытчики руд несметных, Мы, соратники и собратья, В рваных робах и гимнастерках, В пятнах нефти, в седьмом поту.

Весь океан в теснине залива, Словно в зеркале, смят и уменьшен, Дышит бережно и терпеливо Рядом с землею — лучшей из женщин. Названный Тихим, или Великим, Первое имя он выбирает И, присмирев, с просветленным ликом, Волны, как струны, перебирает. Скал гряда — дракон над пучиной. Солнце — драконье медное око. Всё первозданно и беспричинно. В недра вселенной вросло глубоко. А наверху, на круче отвесной, Высится крест ничейной победы. Крепко спит Моряк Неизвестный, Шедший ко дну от морской торпеды. Все они, сжав напоследок пальцы, В известняковых скалах зарыты, Южных широт пираты-скитальцы, Словно сгоревшие метеориты. Чьи ж это кости? Какая раса Бросила в бездну якорь свой ржавый? Чей это крейсер взрывом потрясся? Чьи это флаги? Какой державы? Было иль не было? Полдень ярок. Пышет и пляшет око драконье. Там, у предела радужных арок, Нет правосудья, нет беззаконья. Нет ни Азии, ни Европы. Нет ни разума, ни безумья. Нет десантников, спутавших стропы, Грудь распоровших об эти зубья. Нет ни паруса, ни кормила, Как ни гляди в ту сторону зорко. Там, у самой границы мира, Только одна полнота! — Восторга!

Я летел из климата в климат, Из Европы к тропику Рака. Как я ждал, что меня поднимут Руки воздуха выше мрака! И они, подхватив машину, Понесли ее как былинку, И крутило нас и крушило, Словно ветошь гнало по рынку. Я видал драконов из бронзы, И людей из плоти и крови, И простор океана грозный, И накат бамбуковых кровель, И воронки бомбежек давних, И раскопки сокровищ древних, И лучи рассвета на ставнях, И зарю коммуны в деревнях. Я летел над тобою в тучах, Мать-Земля, седая царица, Чтобы снова в толпах растущих Стать прохожим и раствориться. Я летел в воздушном пространстве, Спутник, сверстник, соперник бога, И вернулся из дальних странствий, Благодарный жизни глубоко Лишь за то, что на свете прожил Многим более полувека. Мать-Земля, что тебя дороже Для летавшего человека! И, соседством звезд опаленный, Грязь и пот по лицу размазав, Я, как Чехов, шепчу влюбленно: «Ты увидишь небо в алмазах!»

Ты не дружил с усталостью и ленью, Весь в нетерпенье с головы до ног, Принадлежал к такому поколенью, С которым никогда не одинок. Ты много видел, в том числе и счастье. Жизнь прошумела в полыханье гроз. Она была их незаметной частью. Для этого ты, может быть, и рос. Так отчего же в час веселых сборищ, Глухого содроганья не сдержав, С такой упорной спорщицей ты споришь, С такой бесспорной правдой на ножах? Со старостью? Со стертым этим словом? Брось, человек! Грани, шлифуй, чекань. Расшей узором пурпурно-лиловым Растянутую в полстолетья ткань! А дальше что? А дальше злей и круче Вопит, метет, беснуется декабрь. Хрустальный кубок полон влаги жгучей, Неярок свет полночных канделябр. Косматый черный пес не понимает Твоей тревоги. Добрая жена Молчит и руки слабые ломает,— Какая боль ей завтра суждена! А дальше что? Распасться в легкой пляске Пылинок, сбитых в солнечном луче… Вселенная не подлежит огласке И прячется в шифрованном ключе. Ни вы, ни я, никто из нас не слышит Своей последней смертной немоты. Но если человек живет и дышит, Он и со смертью должен быть на ТЫ. Напряжена и сжата до предела, Вся в ссадинах, в следах почетных драк, Живая жизнь, не дрогнув, поглядела В лицо уничтоженья, в смертный мрак!

В ненастный вечер или в ясный Закат пылал в большом окне, Когда в косоворотке красной Ты в первый раз пришел ко мне. Не комнатный, не гибкий голос — Как ерихонская труба, Цыганский черный жесткий волос, Упрямо счесанный со лба,— Всё было вылеплено крупно Из сплава четырех стихий, Всё — даже этот голос трубный, Раскачивающий стихи. Казалось, что за далью синей, В набатах, в сполохах ночных Главу Истории России Твердит прилежный ученик. Когда же в пылкий амфибрахий Впрягался движущий глагол, Дымилась степь в огне и прахе, Прошел пожарами монгол… Но втоптан был зловещий недруг В горючий пласт сухой земли. Мечи и кости тлели в недрах. Года прошли, века прошли. Тогда — гораздо ближе, тут же, В летящих строфах смельчака, Сквозь снегопад сибирской стужи Пробился поезд ВЧК… И непогода разрубала Нетопленый полночный зал. И шли курсанты прямо с бала Пешком на Северный вокзал… И зной, и пахота в пустыне, И фары первых тракторов Торжественней иной латыни Вошли под твой домашний кров… Я не об образах словесных Припоминаю впопыхах, Не о давным-давно известных И переизданных стихах — Но о пройденном расстоянье, О поэтической судьбе, О юношеском обаянье Во всем твоем, во всем тебе. О дружестве, не омраченном Любой печали вопреки… Не знаю, сколько жить еще нам, Но мы с тобой не старики! На юбилейное собранье Незримым гостем я приду И тень твоей тревоги ранней, Как даму сердца, приведу. Вот, вот она светло и строго Смеется, грусти не тая,— Та девочка, та недотрога, Володя, молодость твоя!

Тогда казался этот дом форпостом Мечтателей и чудаков Москвы. Влекло их к спелым черноморским звездам, К лохматой пене, к блеску синевы, К хозяину… А он не дожил века, Не дописал стиха — и был таков! Остался дом как праздничная веха В воспоминаньях многих чудаков. Остался львиный облик киммерийца С народнической русой бородой. Остался тлен и прах, как говорится, Да шум прибоя, да туман седой. Осталась в доме голова царевны, Умершей много тысяч лет назад. Глаза ее младенчески безгневно Поверх морей и мимо стран скользят. С невольным страхом прикасались гости К обломку древней сказочной кормы: Впились в обшивку бронзовые гвозди, Стих «Одиссеи» волновал умы. И раковины с берегов Гвинеи Нас радовали радужной игрой, И жизнь поэта, и века за нею Как будто приближались к нам порой. Так он остался в нашем мирозданье, Дородный этот добрый бородач, Отнюдь не классик в массовом изданье, А только список спорных неудач. И нам казалось, что за далью влажной Глядит на тучи и на Чатырдаг Какой-то профиль каменный и важный, Хозяин дома, символист-чудак.

Сожженная земля в колючках дрока, В колючках ржавой проволоки, в костях. Бежит вдоль пенной кипени дорога. На скалах развевается наш стяг. Здесь пионерский лагерь. Но, пожалуй, Видней отсюда прошлые века. Земля недаром столько раз рожала, Морская соль недаром несладка. Здесь были греки, генуэзцы, турки. Бетонный дот не позабыл других, Консервные их банки и окурки, Зловещую команду, зверский гик. Запомнил дот, как выбили их к черту, И с камнем сросся, мрачен и коряв, Лишь трещинами накрест перечеркнут, Военное значенье потеряв. Бетонный дот в сравненье с морем хрупок. Он выстоит еще лет пять иль шесть И в мусор мокрых галек и скорлупок Всей массой должен все-таки осесть. Вал налетит, ища любого корма. Вихрастый гребень выгнется вверху, И ликованье праведного шторма Спокойно смоет серую труху. Природа, как наставница благая, С учениками лучшими дружит, Без сожаленья в землю отлагая Всё, что сырой земле принадлежит. Ей не милы колчаны и кольчуги И костяков изглоданных оскал. Но у рыбацкой крохотной лачуги Она поставит стражу верных скал; Нагромоздит обветренные глыбы, Как изваянья богатырских дней, С таким расчетом, чтоб они могли бы Свидетельствовать правнукам о ней; Прибою отчеканивать поручит Нефрит, и сердолик, и халцедон И напоследок мальчика научит Лепить из глины всё, что видит он!

Сто лет тому назад Москва дремала В сугробах, как в перинах пуховых. Выравнивал снежок мало-помалу Колдобины на улицах кривых. Так крепко спал семивековый город, Так мирно он посапывал, дремля, Так распахнул он домотканый ворот От Земляного вала до Кремля, Как будто этот сон столетья длится, А троечный бубенчик под дугой Умчался вдаль, звенит в другой столице, В другой России, в юности другой… Но до зари во флигеле господском Не знали сна. И толстая свеча, Оплывшая тяжелым желтым воском, В одном из окон теплилась, треща. И если бы увидел этот флигель С Никитского бульвара кто-нибудь, Не знал бы он, что в дом стучится гибель, Что вышел Гоголь в свой последний путь, Меж тем актеры, барыни, монахи Стучали робко в темный кабинет, И многие отшатывались в страхе, Узнав, что улучшенья нет как нет. А Гоголь умирал. Он был взъерошен, Был остронос, как ворон, и небрит. Воображал он, что, друзьями брошен, Живой — в геенне огненной горит. Но он был жив! И юношеской силой, Поющей в сердце, бьющей из-под век, Его, как половодьем, уносило Из времени — вперед на целый век. И то был Днепр. И волны чуть плескались В дощатую обивку челнока. Над темным яром встал колдун, оскалясь, Но шла, как жизнь, великая река. И то был Петербург! И шедший рядом В шинелишке худой совсем промерз, Но шел вперед с остекленевшим взглядом И видел всё на много сотен верст. И то был гром оваций в «Ревизоре» И смех и ужас ветреной толпы. Но, беззаботных зрителей позоря, Таких лучей ударили снопы, Что стало жутко обществу пустому… И умиравший преклонился ниц И вспомнил всё, вплоть до второго тома, Вплоть до его обугленных страниц. Что было в этом томе для России? Какая даль каких иных веков Ему приоткрывалась в дымке синей, Под звон церквей и ругань кабаков? И не в жару, не в огненной геенне Сгорело всё, что было в нем мертво, Но вышел в путь, встал на работу гений. Так началось бессмертье для него! С ним поколенья новые дружили. Его читали дети в сотнях школ. Ему актеры весело служили. И годы шли. И целый век прошел. И Хлестаков прошел по многим сценам, Так неприметен, так вертляв и мал, И всё ж казался деятелем ценным, Пока его угрозыск не поймал. И Чичиков скупал на черном рынке Любую ветошь, всё, что продадут, И, гласности чуждаясь по старинке, Копил деньгу, но погорел и тут. И даже черт — как водится, хвостатый — Ловил чины, совался в мастера То с песенкой, то с громкою цитатой — И тоже был разоблачен вчера. Так продолжался Гоголь в наши годы, И там, где Пошлость правила пиры, Он не давал поблажки ей и льготы. Он только слово дал ей до поры. За ним, пред ним — открыто и воздушно Синела даль, вился знакомый путь, И заливался бубенец поддужный… Да разве ж он замрет когда-нибудь! Нет, судя по степным и снежным верстам, Последняя стоянка далека, Последний лист не набран и не сверстан, Последняя не вписана строка. Там в Черноморье, за Лиманом, волны. Там на Карпатах ветер верховой. Там у Диканьки, умиленья полный, Он встанет с непокрытой головой, Старушку мать обнимет у порога И приласкает маленьких сестер. И снова пыль пылит, бежит дорога. И ветер бьет в лицо, и глаз остер. Писатель, добрый труженик, который Еще не всё сказал, не всё узнал, Исколесил он русские просторы И вот спешит на Киевский вокзал, На Северный, Казанский, Белорусский,— Наш старший друг, наш младший ученик. Легчайшей ношей, а не перегрузкой Пред ним возникли планы новых книг. Кончается повествованье наше! А между тем ждет отпеванья знать, Спешит на вынос воинство монашье… Куда их деть, зачем их вспоминать? А катафалк? А дамы в черном крепе? А вбитый в землю намертво гранит, Который из всего великолепья Ни черных лент, ни лавров не хранит? А смерть? Зачем безносая на тризне Присутствует, не слыша, не дыша? Что знает смерть о бесконечной жизни, О гоголевской — мертвая душа? О ненависти, о негодованье, О жалости, о жажде жить — о том, Чему он сам подыскивал названье, Когда писал незавершенный том… Старуха не готовилась к ответу, Молчит она. Молчит, мертвым-мертва, И разве что литературоведу Подсказывает мертвые слова.

Рыбацкий катер на причале В теченье двух часов дымил. А рядом мальчики кричали: «Ни с места — руки вверх — за мир!» Вели осады, рыли ямы, Ища осколки той войны, Серьезны, искренни, упрямы, Как черти худы и черны. Их жадное воображенье, Вертясь на холостом ходу, Выигрывало все сраженья, Всем вражьим силам на беду! Но вот над бухтой черноморской Взошла янтарная луна. И мальчики, собравшись горсткой, Решили: кончена война. В их пугачи забился гравий, И отсырели кобуры. …Своих дальнейших биографий Они не знают до поры. На краткосрочных курсах лета Они мужают каждый миг. Они художники. И это Непроизвольно в них самих. Давным-давно, когда — не помню, Я так же точно жил игрой В заброшенной каменоломне, И автор пьесы и герой. Сухое лето было слито С кусками сланца и кремня. И целый век палеолита Стал отрочеством для меня. Сухое лето облегчало Самосгоранье кратких гроз. И это — всех начал начало, Всё, чем я жил потом и рос… С тех пор прошли тысячелетий Неисчислимые ряды. …Смеркается. Сырые сети Лежат у каменной гряды. Уходят взрослые. А дети Еще толпятся у воды. Они вернутся в лагерь поздно, Улягутся на койки в ряд. Тревогой разною и грозной Их сны короткие горят. Но как бы ни был сон громоздок, Он держится на крутизне. Не забывайте, что подросток Растет, когда летит во сне.

Он входит как равный в землянку и в чум, Ночной бродяга, старый драчун, Служить человеку-другу. И спит у огня, тихонько храпя, И гложет кость на куче тряпья, И лижет детскую руку. Не помню — когда. Забыл — почему. Но знаю: он родич мой по уму, По быстрой хватке решений. А ясностью нрава, терпеньем в беде И верностью в дружбе всегда и везде Он всех зверей совершенней. На этом присказке старой — конец. Скрежещет железо. Хлещет свинец. Ракета красная блещет. Несется гибель во весь опор. Но спорит с гибелью старый сапер, Идет вперед, не трепещет. С ним рядом маленький рыжий друг. И нет у друга оружья и рук. Одно чутье и бесстрашье. Почуял пес, что за кочкою той Внезапно дым взовьется густой. И пес застыл, как на страже. И сразу потом рванулся вперед. Он молча риск на себя берет: Ни шагу, хозяин, дескать! Ты завтра пройдешь поля и леса, Ты завтра найдешь еще лучше пса! Прощай и прости за резкость! Навеки с нами они дружны, Порой суровы, порой нежны, Порой совсем незаметны. То, зыркнув глазом, во тьме следят, То зычным лаем предупредят: «Ни шагу! Там холод смертный!» Охотник-сеттер иль пудель-циркач По снежному насту несется вскачь, Иль старый барбос скребется В твое жилище в ненастную ночь — Он добрый гость, он может помочь, В нем сердце жаркое бьется. Я это писал на старости лет, Закутав ноги в мохнатый плед, Дымя табаком под утро, А черный пудель по кличке Дым Не спал с хозяином, другом седым, Глядел в глаза мои мудро. Он, видно, думал: «Старайся, пиши! Во славу моей собачьей души Слагай хвалебную оду! Оставь от меня рифмованный след. А я за тебя на старости лет Пойду и в огонь и в воду. А впрочем, кончай поскорей, чудак! И если что сочинил не так, Не слишком горюй об этом. Мы оба стоим у той полосы, Когда пуделяют люди и псы…» Так пес говорил с поэтом.

Ей давно не спалось в дому деревянном. Подходила старуха как тень к фортепьянам. Напевала романс о мгновенье чудном Голоском еле слышным, дыханьем трудным. А по чести сказать, о мгновенье чудном Не осталось грусти в быту ее скудном, Потому что барыня в глухой деревеньке Проживала как нищенка, на медные деньги. Да и, господи боже, когда это было! Да и вправду ли было, старуха забыла, Как по лунной дорожке, в сверканье снега Приезжала к нему — вся томленье и нега. Как в объятьях жарких, в молчанье ночи Он ее заклинал, целовал ей очи, Как уснул на груди ее и дышал неровно, Позабыла голубушка Анна Петровна… А потом пришел ее час последний. И всесветная слава, и светские сплетни Отступили, потупясь, пред мирной кончиной. Возгласил с волнением сам благочинный: «Во блаженном успении вечный покой ей!» Что в сравненье с этим счастье мирское! Ничего не слыша, спала, бездыханна, Раскрасавица Керн, болярыня Анна. Отслужили службу, панихиду отпели. По Тверскому тракту полозья скрипели. И брели за гробом, колыхались в поле Из родни и знакомцев десяток — не боле, Не сановный люд, не знатные гости, Поспешали зарыть ее на погосте. Да лошадка по грудь в сугробе завязла. Да крещенский мороз крепчал как назло. Но пришлось процессии той сторониться. Осадил, придержал правее возница, Потому что в Москву, по воле народа, Возвращался путник особого рода. И горячие кони били оземь копытом, Звонко ржали о чем-то еще не забытом. И январское солнце багряным диском Рассиялось о чем-то навеки близком. Вот он — отлит на диво из гулкой бронзы, Шляпу снял, загляделся на день морозный. Вот в крылатом плаще, в гражданской одежде Он стоит, кудрявый и смелый, как прежде. Только страшно вырос, — прикиньте, смерьте, Сколько весит на глаз такое бессмертье! Только страшно юн и страшно спокоен,— Поглядите, правнуки, — точно такой он! Так в последний раз они повстречались, Ничего не помня, ни о чем не печалясь. Так метель крылом своим безрассудным Осенила их во мгновенье чудном. Так метель обвенчала нежно и грозно Смертный прах старухи с бессмертной бронзой, Двух любовников страстных, отпылавших розно, Что простились рано, а встретились поздно.

Я спросил у самого себя: Для чего мне эта мастерская? Стены, окна, пол и потолок, Книжные захламленные полки … Для чего мне ветер в мастерской, Для чего былых веков осколки, Сердце, вечно бьющееся в лад С музыкой седого мирозданья? Разве не достаточно я жил, Разве не платил честнейшей данью, Разве мало сумрачных ночей Бодрствовал по собственной охоте? Что мне дальше делать? Глину мять, Сочинить роман о Дон-Кихоте, Вырезать из дерева божка, Напоследок в зеркало вглядеться? В зеркале лицо отражено, Хорошо знакомое мне с детства. Ничего лицо не говорит, Спрашивает молча: «Что мне делать?»

В мастерской со мною разговаривал Доктор Фауст. За его плащом Полыхало и плясало зарево. В пуделе был дьявол воплощен. Мчались годы. Горьким ремеслом они Полнились. А в очень ранний год, Ветряными мельницами сломанный, Спал на этой койке Дон-Кихот. И случалось — целыми столетьями В мастерскую я не заходил, С бражниками теми или этими Грешную компанию водил. Но случалось — молодость как треснется Забубенной об стену башкой… Но взлетала вверх крутая лестница, Рано рассветало в мастерской. Сны мои там скапливались лучшие, Зоркие не старились глаза, Терпеливо ожидали случая, Чтобы в них ударила гроза. И тогда я выстроил театр свой, Чтобы счеты с молодостью свесть. Это жизнь была, а не новаторство — Только правда жизни, вся как есть. Это значило, что не пора еще, Что и завтра тоже не пора. Строящий, стареющий, сгорающий, Жил я, как цари и мастера!

Конечно, искусство не ждет приглашений И тут же берется за дело, Прищурившись зорче и выбрав мишени, Вниманьем людей завладело. И сразу — раскрашенный крупно и густо, Весь мир потрясен и всклокочен. Я стар, но, ей-богу, не старше искусства, И мне это нравится очень. Я видел миры на подрамниках старых В запасниках старых музеев. Я слышал, как стонет страданье в гитарах, Мещанскую скуку развеяв. Я знаю, как дешево критика ценит И танец, и песню, и рифму. Но пляшет девица на маленькой сцене И вдруг превращается в нимфу. И тянутся, тянутся смуглые руки, Единственные в мирозданье. И вся беспредельность блаженства и муки Знакома мне в первом изданье.

Встал однорукий Сервантес Сааведра, В печку потухшую дует, Свечку свою заслоняет от ветра И завещанье диктует. Кончилась молодость. Кончилась старость. Да умирать еще рано! Только одно напоследок осталось Мужество у ветерана. Будет герой бушевать, балаганить, Странствовать, драться за правду. Не разберутся три века в гиганте, Кто он — герой или автор. Вот он — последний в своем поколенье, Смелый, осмеянный, милый. Падайте ниц перед ним на колени, Вы, вековые кумиры! Нравится вам эта честная проза? Без отговорок ответьте! Дюжая скотница, девка в Тобозо, Лучше всех женщин на свете. Валятся жалкие мельницы, канув Крыльями в низкое небо. Только и гибнет что рать великанов, Только и было что небыль. Только и есть что бездомная старость, Да умирать неохота! Только одно напоследок осталось Мужество у Дон-Кихота. Только и есть! Заблуждайся, надейся, Не дорога твоя шкура, Цвет человечества, жертва злодейства, Старая карикатура! Сколько бы ни было драк и пощечин, Сколько ты ни искалечен, Рыцарь Печального Образа прочен, Путь впереди бесконечен.

Я завещаю правнукам записки, Где высказана будет без опаски Вся правда об Иерониме Босхе. Художник этот в давние года Не бедствовал, был весел, благодушен, Хотя и знал, что может быть повешен На площади, перед любой из башен, В знак приближенья Страшного суда. Однажды Босх привел меня в харчевню. Едва мерцала толстая свеча в ней. Горластые гуляли палачи в ней, Бесстыжим похваляясь ремеслом. Босх подмигнул мне: «Мы явились, дескать, Не чаркой стукнуть, не служанку тискать, А на доске грунтованной на плоскость Всех расселить в засол или на слом». Он сел в углу, прищурился и начал: Носы приплюснул, уши увеличил, Перекалечил каждого и скрючил, Их низость обозначил навсегда. А пир в харчевне был меж тем в разгаре. Мерзавцы, хохоча и балагуря, Не знали, что сулит им срам и горе Сей живописец Страшного суда. Не догадалась дьяволова паства, Что честное, веселое искусство Карает воровство, казнит убийство. Так это дело было начато. Мы вышли из харчевни рано утром. Над городом, озлобленным и хитрым, Шли только тучи, согнанные ветром, И загибались медленно в ничто. Проснулись торгаши, монахи, судьи. На улице калякали соседи. А чертенята спереди и сзади Вели себя меж них как господа. Так, нагло раскорячась и не прячась, На смену людям вылезала нечисть И возвещала горькую им участь, Сулила близость Страшного суда. Художник знал, что Страшный суд напишет, Пред общим разрушеньем не опешит, Он чувствовал, что время перепашет Все кладбища и пепелища все. Он вглядывался в шабаш беспримерный На черных рынках пошлости всемирной. Над Рейном, и над Темзой, и над Марной Он видел смерть во всей ее красе. Я замечал в сочельник и на пасху, Как у картин Иеронима Босха Толпились люди, подходили близко И в страхе разбегались кто куда, Сбегались вновь, искали с ближним сходство, Кричали: «Прочь! Бесстыдство! Святотатство!» Так многие из них вершили суд свой Во избежанье Страшного суда.

Нет, не отвага. Нет, не малодушье. Ну так какой тысячевольтный ток Ударил в глухоту его подушек? Какой глоток огня, какой итог? Что в прожитом он наспех подытожил, Каким желаньем отдыха томим, Двух-трех часов до старости не дожил, Что он наделал сам с собой самим?

С глазу на глаз — иначе нельзя, Потому что мы были друзья. Что ж, простимся, товарищ, навеки! Густо ляжет на бледные веки Некрасивая, грубая тень. Составляют врачи бюллетень. … И встают из густого тумана Черновые наброски романа, Недописанных писем куски, Да простор неоглядной тоски, Да любимая песня, в которой Только жажда тоски и простора. И еще напоследок встает Тот красавец, что песню поет, Партизан, комиссар, краснодонец, С юных дней, с первых майских бессонниц, Вместе с партией большевиков Взявший на плечи бремя веков,— За туманом, за дымкою смутной, Синеглазый, седой, бесприютный.

Ты еще разобьешь этот ящик сосновый,            Отряхнешь этот прах с твоих ног, Ты очнешься, начнешься сначала и снова            Будешь голоден, чист, одинок. Нет ни изданных книг, ни любовниц, ни славы,            Ни жилья, ни кола, ни двора. Лишь бы молодость старостью не заросла бы,            Не смолчала бы, не солгала. Вот встает он, с тобою отчаянно схожий,            На любое заданье готов, В гимнастерке и в брюках из чертовой кожи,            Как в начале двадцатых годов. Вся редакция — в кипах неправленых гранок,            Дым табачный, бессонная мгла, А за ней — в грозовых облаках спозаранок            Ни жилья, ни двора, ни кола. А за ней и над ней — во всю ширь мирозданья            Всё мгновенно, ничто не навек. Никогда не прощай, навсегда до свиданья,            Милый друг, золотой человек!

Сны возвращаются из странствий. Их сила только в постоянстве. В том, что они уже нам снились И с той поры не прояснились. Из вечной ночи погребенных Выходит юноша-ребенок, Нет, с той поры не стал он старше, Но, как тогда, устал на марше. Пятнадцать лет не пять столетий. И кровь на воинском билете Еще не выцвела, не стерта. Лишь обветшала гимнастерка. Он не тревожится, не шутит, О наших действиях не судит, Не проявляет к нам участья, Не предъявляет прав на счастье. Он только помнит, смутно помнит Расположенье наших комнат, И стол, и пыль на книжных полках, И вечер в длинных кривотолках. Он замечает временами Свое родство и сходство с нами. Свое сиротство он увидит, Когда на вольный воздух выйдет.