В Букачачинском лагере ГУЛАГа отбывали десятилетний срок трое братьев чеченцев, или, как их тут называли, чеченов. Старшему, Али, было около пятидесяти лет, среднему, Ахмету, — сорок, а младшему, Мустафе, недавно исполнилось тридцать. Преступление их состояло в том, что они втроем зарезали уполномоченного по коллективизации, и не миновать бы им расстрела, если бы родственники по двенадцатое колено не собрали денег и не подкупили бы кого надо. В результате братьям отмерили по десять лет каждому, заменив статью «террор» на «разбой». Во время долгого этапа с далекого Кавказа до северного лагеря в центральной Сибири чеченцев обобрали начисто: куда девались их красивые бешметы, черкески с газырями, узенькие пояски с серебряными насечками! Остались только черные шапки-папахи, по которым чеченцев можно было узнать издалека.

Букачачинский лагерь — шахтовый, на поверхности работы очень мало: бухгалтерия, ламповая, где шахтерам выдают лампы и аккумуляторы, да небольшой лесопильный завод, так называемая пилорама, где управлялись три-четыре работника. Каждый новоприбывший этап спускали в шахту добывать уголь. Такая же участь была уготована и трем братьям чеченцам. Но кавказские горцы, привыкшие работать в горах, высоко над землей, как выяснилось, совсем не могли приспособиться к шахтерскому труду. Братья не прикоснулись к кирке и лопате и целую смену просидели, свесив головы в папахах и потупив взгляд, словно обреченные.

Шахтное начальство долго ломало голову, не зная, куда направить чеченцев, чтобы они хоть немного работали, наконец кому-то пришло в голову сделать их колобочниками. «Колобки», то есть глиняные ядра, нужды для подземных взрывных работ: взрывники берут с собой нужное количество глины, чтобы замазывать отворы в породе или угле перед тем, как произвести взрыв. Эти колобки заготавливались в небольшой халупе, стоявшей в стороне от бараков, между шахтой и больницей. Сюда и привели чеченцев. Такая работа им понравилась, дело пошло на лад, и чеченами были довольны и начальство, и взрывники.

Все шло как нельзя лучше, но через какое-то время произошел случай, вынудивший начальство задуматься, можно ли держать чеченцев на столь оживленном месте, где много соблазнов для трех братьев, наделенных неукротимым восточным темпераментом.

В лагерной больнице работала медсестрой девушка по фамилии Березкина, и фамилия эта, надо сказать, ей вовсе не подходила. Ей бы зваться Жабоедовой или Жабокрячевой, потому что лицо медсестры было на редкость уродливым: в нем действительно было что-то неприятное, жабье. Она была единственной женщиной, обделенной мужским вниманием в больничном общежитии, где сама обстановка располагала ко всякого рода романтическим историям, но что поделаешь, если судьба, неизвестно за какие грехи наказала тебя такой отталкивающей, почти непристойной внешностью!..

Однажды Березкина проходила неподалеку от колобочной. Еще издали ее заметили чеченцы и стали заманивать к себе. Показывали кошельки, похлопывая по ним ладонями, призывно махали руками, — безобразному обличью чечены не придавали никакого значения: им нужно было другое.

Неосознанная женская тяга к мужской ласке не позволила Березкиной долго раздумывать, и она, почти не колеблясь, пошла к чеченцам. Они заперли колобочную и взяли не тронутую до того девушку за несколько дьявольских приемов, пустив ее по своему узкому кругу.

Несчастная Березкина оказалась жертвой такого напора диких страстей, какой не снился ей и в кошмарном сне. Натешившись вдоволь, чеченцы сунули ей за пазуху десять рублей и в полуобморочном состоянии выставили из колобочной. Идти она не могла и кое-как доползла до больницы, где и пролежала десять дней. У нее вызывали судороги не только разговоры о чеченцах, но даже само слово «Кавказ»…

Случай с Березкиной получил огласку, и начальство вынуждено было задуматься, куда убрать чеченцев из колобочной: ведь мимо них иногда проходили вольнонаемные женщины, и нельзя было допустить, чтобы и они попали в хищные и страстные чеченские объятия, это могло причинить большие неприятности администрации шахты и руководству лагеря.

И тут кому-то из начальства пришла в голову замечательная идея: а не поставить ли чеченцев сторожами на базу снабжения?

База снабжения, где я работал помощником бухгалтера, размещалась в центре большой лагерной зоны; тут была хлебопекарня и склады с продуктами, одеждой и обувью для заключенных: отсюда снабжались всем необходимым три лагерных пункта и больница. Все было бы хорошо, если бы не напасть, против которой начальство не находило средства: каждую ночь на базу снабжения делали наскоки блатные. Они перелезали через высокий забор, взламывали замки на складах и брали там все, что им заблагорассудится. Пробовали завести против этих воров здоровенную овчарку, которую спускали на ночь с цепи, но блатные нашли способ обезвреживать пса: обматывали всяким тряпьем левую руку в зимней рукавице, чтобы придать ей вид куклы. Прихватив такую «куклу», блатарь спокойно шел навстречу здоровенной собаке, и, когда та становилась на задние лапы, пытаясь схватить вора за горло, он спокойно заталкивал ей в пасть тряпичную «куклу». Разъяренная собака рвала зубами тряпье, чтобы добраться до человеческого тела, а в это время бандит острым ножом вспарывал ей живот. С выпущенными кишками собака западала замертво, а блатарь после этого спокойно хозяйничал на складах.

На новой работе чеченцы показали себя как первоклассные, незаменимые сторожа. Теперь они жили на базе в маленькой каморке, чтобы отоспавшись днем, выходить на дежурство, как только начнет смеркаться. Им приказали бить воров нещадно, но не убивать, а полуживых относить в лагерную больницу: убийство на территории базы могло обернуться для начальства серьезными неприятностями.

Вооружившись кольями, или по-лагерному — дрынами, братья устраивали засады и ждали появления преступников. Когда же, наконец глубокой ночью блатной перемахивал через забор, чеченцы давали ему время зайти вглубь территории, подальше от забора, а потом по разбойничьему свисту среднего брата Ахмета бросались с дрынами на ворюгу: тот и не подозревал, что оказывался в западне. Братья жестоко избивали свою жертву, и, наверное, не один бы труп лежал во дворе базы, если бы старший, Али, вовремя спохватившись, не прекращал экзекуцию и озверевшие младшие братья не останавливались, неохотно опуская свое страшное оружие. Едва живого, без чувств, братья волокли бандита в находящуюся поблизости больницу, где он вскоре и отдавал богу душу…

Чеченские расправы возымели свое действие: через неделю блатные стали обходить базу десятой дорогой, только бы не попасть под чеченские дрыны.

Не знаю насколько грамотными были чечены у себя на родине, но по-русски не умели ни читать, ни писать и говорили очень плохо. Вообще они были как дикари. Блатных смертельно ненавидели со времен долгого этапа с Кавказа за то, что те, пользуясь правом количественного перевеса в этапном вагоне, обокрали братьев, отняв у них их гордость — национальную одежду. Чем иначе можно объяснить тот дикий азарт, с которым чеченцы расправлялись на базе с пойманными блатными. Тут, как в присказке, «черная злоба до гроба».

Как-то во время инвентаризации старый чеченец Али, выспавшись после ночного дежурства, зашел в помещение, где я и старший бухгалтер производили перепись канцпринадлежностей и всяких кабинетных вещей. Али увидел большой портрет Карла Маркса. На наш вопрос, кто это такой, он, не задумываясь, ответил: «Это цар…»

Интересно отметить, что после переселения чеченцев на территорию базы «женский вопрос» не возникал, хотя на базе работала заведующей швейно-обувной мастерской молодая красивая женщина Елизавета Петровна, она была арестована не по обвинению в каком-либо преступлении, а за мужа, как член семьи высокого партийного деятеля, расстрелянного по какому-то политическому делу.

Чеченцы не допускали и мысли обойтись с ней, как с Березкиной: во-первых, она казалась им все же каким-то начальством, а во-вторых, в эту обаятельную молодую женщину безумно влюбился, со всем пылом восточного темперамента, младший из братьев — Мустафа. Он частенько заглядывал в маленькую комнатушку швейно-обувной мастерской, где Елизавета Петровна всегда что-то писала. Торжественно высыпал перед ней пригоршню орехов, или изюма, или конфет, или еще каких-нибудь лакомств, которые получал в посылках или покупал у других «посылочников»… Елизавета Петровна приветливо улыбнувшись, благодарила, но требовала, чтобы Мустафа забрал свой подарок и больше этого не делал, но Мустафа, пожирая глазами свою неприступную богиню, прижимал правую руку к груди и неизменно говорил: «Не скучай!» Низко кланялся и мгновенно исчезал, но через несколько дней сцена повторялась…

«Женский вопрос» возник немного позже, когда в проходной на базе снабжения посадили вахтером молоденькую блондинку. Тут уж кавказский темперамент чеченцев разошелся в полную силу. Как-то мне выпало дежурить ночью на базе. Как и положено дежурному, я пошел проверять, висят ли на складах замки и есть ли на них пломбы, хотя теперь в этом и не было острой необходимости. С тех пор, как чеченцы поселились на базе, ночные набеги воров прекратились, но правило есть правило, и порядок надо соблюдать.

Уже смеркалось, когда я прошел через проходную, и тут меня поразила удивительная сцена: три брата чеченца, прислонив к глазам ладони в виде козырька, пристально всматривались в оконце проходной будки, где сидела белокурая красавица.

— Али, Ахмет, Мустафа! Вы почему не на своих местах? — набросился я на них. Али и Мустафа застеснялись и отошли, а средний, Ахмет, подошел ко мне поближе и взволнованно объяснил:

— Слушай, Антоненко: ти видишь, русский баба сидит — белый баба, красивый баба, на голова белый шерсть… Был тюрьма — нет тюрьма, был срок — нет срока, был статья — нет статья!

Очевидно, это должно было означать, что, глядя на такую красавицу, забываешь все на свете…

— Так-то оно так, но все же надо разойтись по своим рабочим местам, — ответил я. Чеченцы послушались и, захватив дрыны отправились в свою засаду.

А впрочем, «женский вопрос» вскоре сам собою отпал: белокурая красавица оказалась не пригодной к роли вахтера на проходной: ее обманывали все, кому не лень, поэтому начальству пришлось снять ее. На это место поставили мужчину. Только Мустафа, как и прежде, время от времени заходил в комнатку Елизаветы Петровны и, высыпав перед нею в очередной раз свои дары, произносил почти приказным тоном свое неизменное: «Не скучай!»

Ко мне больше всех тянулся Ахмет. Частенько, когда я возвращался с работы, он подходил ко мне и спрашивал всегда одно и то же:

— Как там война?

— Воюют… — отвечал я.

— И кто кого?

— То они нас, то мы их…

Такой невразумительный ответ вполне удовлетворял Ахмета, и через какое-то время он снова подходил ко мне с тем же вопросом, и снова мой абстрактный ответ его целиком устраивал.

Однажды, а именно на праздник Первого мая, он прибежал ко мне в лагерный барак с базы снабжения запыхавшийся, взволнованный.

Лагерное начальство всегда опасается, что именно Первого мая, когда заключенные не работают, а скопляются в бараках, там может произойти драка или еще какое-нибудь безобразие, и поэтому время от времени наведывается в лагерные пункты, на базу снабжения и даже в больницу. В этот раз начальство приехало в новой форме с погонами (именно тогда в Красной Армии были введены погоны, о чем чеченцы, естественно, сном и духом не ведали).

— Слушай, Антоненко: сам видел. Сам! Приехал на базу, а у него (Ахмет показал рукой на плечи, где бывают погоны) золото сюда, золото туда. Сам видел! Что это такое?

— В Красной Армии ввели погоны, или, как ты говоришь, «Золото сюда, золото туда», — объяснил я.

— Золото сюда, золото туда — закон? — переспросил Ахмет, не веря своим ушам.

— Да, теперь это закон, — ответил я как можно спокойнее.

— Скажи, Антоненко, а — князь, мулла, барашки — закон?

Ахмет решил, что если в армию возвратились погоны, как это было когда-то в прежние времена, значит, должен возвратиться и старый режим.

— Нет, Ахмет, — князь, мулла, барашки, — не закон.

— Не закон? — удивленно переспросил Ахмет.

— Не закон, — повторил я.

В голове у Ахмета, наверное, все перепуталось, и не за что ухватиться, чтобы распутать клубок, разобраться, что к чему. Он опустил голову, и глубоко задумавшись о чем-то своем, уныло побрел от меня прочь…