Это только на первый взгляд Беймбет Кунанбаев кажется дикарем и нелюдимом, но стоит присмотреться повнимательнее, поговорить с ним, и вы увидите, что этот немолодой казах, которому уже за пятьдесят, человек добродушный, хотя и очень обиженный. Судьба обошлась с ним так жестоко и несправедливо, что он никак не может прийти в себя, несмотря на то, что с тех пор, как свершилась эта страшная история, минуло четыре года. Легко сказать — четыре года, а сколько горя за это время выпало на долю несчастного Беймбета! Сколько мытарств и лишений перенес он: голод, холод, мучения… Куда только не бросало его бурное житейское море, словно жалкую щепку, в какие снега не заносило Беймбета, какие морозы его не морозили! Если бы кто-то раньше сказал ему, что все это произойдет с ним наяву, а не приснится в кошмарном сне, — Беймбет не поверил бы. А ведь еще целых шесть лет ждать, когда он сможет вернуться в свой степной аул и будет спать не на верхних нарах, а в юрте, на кошме, пасти коней, пить кумыс, перекочевывая летом на свежие пастбища Алатау… Да и дождется ли этого Беймбет, выдержит ли еще шесть долгих лет, если за четыре года, проведенные здесь, он так подорвал здоровье, что его вернули из шахты как непригодного к тяжелому труду под землей и дали работу на поверхности — в вентиляции.

Работа не трудная, да, собственно, это и не работа: выведут Беймбета вместе с другими за зону и оставят под надзором конвоира с винтовкой, по-лагерному «дудоргой» возле шурфа, через который сбрасывают в шахту крепильный лес. Возле шурфа раскорячил четыре железные лапы вентилятор — за ним-то и должен следить Беймбет: включать рубильник, чтобы вентилятор гнал в шахту свежий воздух, и время от времени потрогав железные бока, проверять, не перегрелся ли мотор. Зимой и ранней весной, Беймбет собирал щепки и разный хлам, оставшийся от крепильного леса, и разводил костер, потому что греться надо было двоим: ему и его конвоиру. Вот и вся работа, а потом сиди себе у костра и думая свои невеселые думы.

Беймбету и хотелось бы иногда перекинуться словом с конвоиром, да конвоиру из ВОХРа не положено общаться с зэками, но если бы тот от скуки и нарушил запрет, все равно старый казах не смог бы с ним поговорить и камнем преткновения, как ни странно, стал бы русский язык: его Беймбет, выросший в глухом, отдаленном ауле, до ареста совсем не знал, а очутившись в лагере, по старости так и не смог выучить как следует.

Конечно, за четыре года Беймбет научился кое-как объясняться по-русски, у него даже накопился небольшой запас русских слов, но что это за слова, почерпнутые в лагерном окружении, — ненадежные, более того, — опасные!

Заболел как-то Беймбет — кололо в боку и сводило ногу. Едва доплелся до медпункта со своей бедой и, дождавшись очереди, говорит врачихе:

— У меня в боку очень х…во.

Врачиху прямо передернуло от такого неприличного словца, да еще из уст пожилого казаха.

— Это еще что такое, Кунанбаев? Ты как выражаешься? Слушать тебя не желаю!

Не верит, видно, врачиха Беймбету, думает, что он с какой-то мастыркой пришел, чтобы закосить освобождение. Но если врачиха не освободит Беймбета от работы, то как ему, бедолаге, спускаться в шахту, если он едва на ногах держится. И Беймбет стал умолять:

— Полина Сергеевна! Я не косарик, нет, косить не надо, нехорошо это. Я правду говорю: мне джуда джаман! — вырвалось у него невольно, но в отчаянии он спохватился: вдруг докторша по-казахски не поймет, и он снова повторил неприличное русское слово.

Доктор Староверова сама осужденная неизвестно за что на десять лет лагерей, не выносила похабной лагерной ругани и уже готова была выгнать Беймбета, если бы на помощь не пришел бывший адвокат Гостицкий, дожидавшийся здесь же своей очереди. Улыбаясь, он объяснил докторше:

— Да он же иначе и не может сказать, Полина Сергеевна. Это невинное дитя природы уже немного перевоспиталось в исправительных лагерях, и вот вам последствия…

Врачиха, все еще сердито поглядывая на Беймбета, натерла ему бок какой-то мазью, записала на освобождение от работы, но напоследок еще раз строго отчитала:

— Смотри, Кунанбаев, чтоб я такого больше не слышала!

Вот и говори после этого по-русски, если каждый раз можешь опростоволоситься из-за какого-нибудь вроде бы и простого, а на самом деле очень коварного слова! Особенно, когда говоришь с начальством. Одно-единственное и есть у русских верное слово — «давай». Его и начальники каждый раз повторяют: «давай на допрос», «давай на этап», «давай на работу»; и даже если зэку в кои-то веки выпадает что-то приятное, все равно — давай: «давай в баню», «давай получай посылку». Этим-то словом и пользуется Беймбет без опаски во всех случаях жизни: просит в столовой свою порцию баланды, добродушно говоря: «Давай-давай-давай», а когда конвоир возле шурфа прикажет развести костер, крикнув: «Давай огонь!», — Беймбет и тогда соглашается: «Давай-давай-давай», хоть конвоир потом подозрительно косится на него: не издевается ли над ним эта азиатская контра?..

Вот потому все чаще и молчит Беймбет. Залезет в бараке на свою верхотуру — верхние нары, куда загнали его более расторопные и молодые зэки, сядет скрестив ноги по-турецки на разостланном старом бушлате и думает.

Не выходит из головы у него та ночь, когда в аул за Беймбетом приехали на машине русский в гражданском и казах в полушубке с наганом на боку. Перевернули все вверх дном в юрте, что-то видать, искали и, ничего не обнаружив, повезли Беймбета сначала в Джамбул, а потом в Алма-Ату.

Еще раньше, тоже ночью, забрали в ауле учителя и колхозного зоотехника, и люди не знали, что и думать. Что же теперь говорят в ауле про Беймбета, ведь все его знали как доброго, тихого человека, который никому не причинил зла, никого никогда не обидел. Возможно, его забрали по ошибке, подозревая, что Беймбет украл что-то или прячет ворованное, так нет же — ничего чужого у Беймбета не нашли, только взяли старую-престарую газету, в которую жена когда-то заворачивала платок, купленный на базаре в Джамбуле для их маленькой единственной дочки: когда подрастет, станет девушкой на выданье, тогда и будет его носить, а пока пусть лежит в сундуке.

Непонятно было, почему взяли не платок, который стоил немалых денег, а газету, никому не нужную бумагу, такой у любого начальника сколько угодно. Однако не в той ли пожелтевшей от времени газетной бумаге и таилась неведомая ему злая сила, повлекшая за собой все дальнейшие несчастья Беймбета? Не раз на допросах в Алма-Ате следователь-русский потрясал этой газетой над столом и с презрением выкрикивал в лицо Беймбету: «Ах ты ж, левосерый конный милиционер!»

Что такое «левосерый» — Беймбет до сих пор не разгадал — слишком уж мудреным было это русское слово, но почему следователь настойчиво упрекал его службой в милиции, да к тому же еще в конной, — Беймбет просто диву давался. Да разве за службу в милиции наказывают? Ни в тюрьме, ни на этапах, ни в лагере Беймбет еще ни разу не видел бывшего милиционера. Всяких людей доводилось ему встречать по эту сторону жизни — колхозников, рабочих, ученых, даже из начальства попадались иногда зеки, но милиционера — ни одного. В ауле, где жил Беймбет, вообще не было милиции, в Джамбуле, куда он изредка приезжал на базар, случалось видеть милиционеров, но Беймбет всегда обходил вооруженных людей стороной. Дела к ним у Беймбета не было, а случайно столкнуться — не приведи бог: у кого есть сабля и наган, на той стороне и закон, и сила, так что лучше держаться от них подальше.

И все же следователь считал его конным милиционером…

Беймбет увидел-таки учителя из аула. В Алма-Ате на очной ставке их свели, чтобы они признались в своих преступлениях, разоблачая друг друга.

Учитель, исхудавший, бледный, видимо, чем-то очень напуганный, говоря по-русски, подтверждал, что и он сам, и Кунанбаев были-таки «левосерыми». Однако как ни напрягал свою память Беймбет, он так и не мог объяснить значения этого загадочного русского слова и только знай себе твердил, что он ни в конной, ни в пешей милиции никогда не служил… Расспросить учителя про «левосерого» Беймбету не удалось: их быстро развели по разным камерам. Встретились они еще раз все трое — Беймбет, учитель и зоотехник — на суде, но там подсудимым разговаривать не разрешалось, и Бембет ни о чем не мог расспросить учителя. На суде, хоть учитель и говорил по-русски, Беймбет понял, что он признал себя «левосерым», зоотехник что-то отрицал, а Беймбет, как говорится, ни бе, ни ме. Впрочем, это не помогло никому из них, и суд приговорил каждого к десяти годам далеких лагерей.

Кто его знает, может быть, учитель и на самом деле был каким-то «левосерым», — он человек ученый, знает не только арабское письмо, но и русское, и Беймбету с ним не равняться. Но почему именно его, Беймбета, приплели к этой непонятной истории? Не иначе, кто-то оговорил Беймбета. Но кто? Для чего? Ведь Беймбет ни с кем в ауле не ссорился, никому не сделал ничего плохого…

И опять — догадки, предположения, а от них только болит голова, а ни до чего так и не додумаешься.

Особенно преследуют Беймбета горькие мысли и воспоминания весной, когда и в Букачаче начинает пригревать ясное солнышко и даже во дворе лагпункта из земли, утоптанной множеством ног, пробивается зеленая травка. В такие дни Беймбет не выдерживает вынужденного одиночества, слезает со своей верхотуры, подходит к бывшему колхозному счетоводу Бондаренко, заброшенному сюда откуда-то с Украины, и садится рядом с ним на нары.

Немного помолчав, Беймбет глубоко вздыхает и говорит:

— Эх, Бондаренко, если бы ты видел, как у нас в эту пору растет трава в степи, а по степи идет верблюд, за ним — другой, третий, четвертый, а сбоку бежит маленький верблюжонок и щиплет зеленую травку, — ты бы плакал большой слезой!..

Бондаренко не смеется над Беймбетом, не прогоняет его, как другие, а только молча кивает головой в знак согласи и продолжает писать, подложив под бумагу дощечку себе на колени. Пишет он в свободное от работы время жалобы для заключенных и немного этим подрабатывает, получая в благодарность деньги или продукты из посылок. В бараке есть еще один человек, который пишет людям жалобы, — это бывший адвокат Гостицкий, разбирающийся в законах, у него даже есть маленькая книжечка Уголовного кодекса. Но как убедительно ни написал бы Гостицкий доказывая, что следствие и суд подошли к делу обвиняемого однобоко, не учли, мол, того и того, да к тому же нарушили еще какую-то статью Уголовно-процессуального кодекса, ответ на его жалобы всегда один: оснований для пересмотра дела нет. Даже самому себе, несмотря на неоднократные обжалования, он не может добиться хотя бы сокращения срока. Поэтому Гостицкий мало популярен как жалобщик, и к нему обращаются за помощью либо новички, либо глубокомысленные интеллигенты, которых столько намела в лагеря за последнее время ежовская метла.

Бондаренко же завоевал большую популярность среди зэков своими жалобами, и к нему обращаются даже из других лагпунктов, обещая за составление жалобы хорошее вознаграждение. Пишет он безо всяких юридических премудростей, не ссылаясь ни на статьи Уголовного кодекса, ни на правительственные постановления, пишет просто: «Меня жестоко били на следствии, и я наговорил на себя черт знает что. Но в действительности я не такой, а вот какой». Тут Бондаренко кратко излагает биографию осужденного и в конце обычно добавляет: «Где в советских законах сказано, что людей можно мучить и заставлять наговаривать на себя? Это же не старый режим!..»

Кое-кто опасался: как бы такие резкие высказывания не повлекли за собой новой беды и того, кто жалуется, не постигла бы еще большая кара из Москвы. Но то ли немудреная писанина Бондаренко вызывала жалость у кого-то в Верховной прокуратуре и Верховном суде, то ли у Бондаренко была просто легкая рука — не раз так бывало, что человеку уменьшали срок, а как-то раз заключенного даже выпустили на волю, хотя за плечами у него было пятнадцать лет дальних лагерей.

Вот если бы Бондаренко написал жалобу и Беймбету, — может, и его быстрее отпустили бы в родной аул! Эта мысль не раз приходила в голову Беймбету, и сегодня он подсел к Бондаренке не только затем, чтобы поделиться воспоминаниями о весенней казахской степи, но и с чисто практической целью — попросить написать жалобу. Но как, однако к нему подступиться? Ведь за составление жалобы надо отблагодарить человека, а что может дать Беймбет, если у него денег нет, и посылок он не получает?

С тех пор как забрали Беймбета ночью из аула, затерялся и след его. Ни жена с дочкой не знают, куда он подевался, ни Беймбет не представляет, живы ли они, что делают, как на хлеб зарабатывают… Если бы кто-нибудь из Казахстана тут был, тогда, может, Беймбету и удалось разузнать что-нибудь о своей родне, но на весь лагерный пункт только он один казах. Все остальные — из разных краев, о которых Беймбет и слышать не слышал в своем ауле. Много было казахов в алма-атинской казарме, немало их ехало с ним степями, да всех рассеяло на долгой дороге, затянувшейся едва ли не на месяц, и в Букачачу из Казахстана привезли только одного Беймбета.

Однако жалобу непременно надо писать — может, и над Беймбетом смилостивится-таки если не аллах на небе, то прокурор в Москве. И Беймбет наконец решается:

— Слушай, Бонадренко, давай пиши жалоба. Сколько скажешь, столько буду давать тебе балык и горбушка.

Балыком Беймбет называет по-казахски кусочек соленой рыбы-горбуши, что дают зэкам на обед, а горбушкой заключенные окрестили хлебную пайку. Не такая уж это и привлекательная плата, ведь «горбушка» у Беймбета — не шахтерская теперь, а как и у всех, кто работает на поверхности, всего каких-то шестьсот граммов, и хоть придется Беймбету какое-то время жить впроголодь, ему не привыкать, — лишь бы согласился взять такую плату признанный мастер по делам жалоб Бондаренко.

— Жалобу, говоришь? — спрашивает, задумавшись, Бондаренко и скребет пятерней затылок.

— Жалоба, жалоба! — оживляется Беймбет, чувствуя, что дело вроде идет на лад. — Давай пиши! Балык, горбушка тебе — сколько скажешь.

Бондаренко еще немного подумал, вздохнул и согласился. Что ж — в лагерной житухе пригодится и лишний кусок хлеба с горбушей.

Через несколько дней Бондаренко подозвал к себе Беймбета и стал расспрашивать:

— Ну, так рассказывай, что именно тебе шили, чтобы я знал, как писать.

Бондаренко положил на колени дощечку с вырванной из тетради страницей и взял карандаш.

— Следователь шил — милицию. Говорил: «Ты, Кунанбаев, „Левосерый конный милиционер“», а я ни в конной, ни в пешей милиции не служил. Неправду говорил следователь.

— Погоди, погоди, — останавливает Беймбета Бондаренко, он ничего не может взять в толк: — Какой «конный милиционер»? А что такое «левосерый»?

— Следователь так говорил, так писал; суд говорил — «левосерый», десять лет давал… — сокрушенно разводит руками Беймбет и снова повторяет: — Я ни в конной, ни в пешей милиции не служил.

Понимая, что от Кунанбаева ничего толком не добьешься, Бондаренко решает:

— Придется идти к трудиле — расспросить про твое дело: что-то ты не так объясняешь.

— Все так, все так! «Левосерый конный милиционер», а я ни в конной, ни в пешей… — уверяет Беймбет, и Бондаренко верит ему, но от этого густой туман в таинственном деле, которое заинтересовало уже и самого Бондаренко, не рассеивается.

Вечером он пошел к зувурчу спросить, по какой статье осужден Беймбет.

Завурч достал из шкафа формуляр з/к Кунанбаева и сказал:

— Статья 58, пункт 10 и 11, то есть контрреволюционная агитация и контрреволюционная организация, да к тому же еще и пять лет поражения в правах. А что такое?

Бондаренко рассказал про непонятного «конного милиционера», но завурч презрительно махнул рукой:

— Врет, падло! Привык морочить голову следователям, и тут наверняка темнит.

Не добившись ничего от завурча, Бондаренко, которого уже охватил азарт следопыта, пошел к Гостицкому, хотя обычно избегал советоваться с ним по юридическим делам.

— «Конный милиционер»? — пожал плечами Гостицкий, одеваясь на ночную смену. — Может, обругал какого-то милиционера или дал, то ли не дал взятку? — высказал свою догадку бывший юрист.

Бондаренко сразу побежал расспрашивать Беймбета:

— Кунанбаев! А может, ты обругал какого-нибудь конного милиционера? Вспомни хорошенько.

— Никогда и не говорил ни с каким милиционером.

— Может калым давал?

— Калым джок, ответил по-казахски Беймбет, услышав от Бондаренко родное слово «калым».

Так ничего и не выяснив, Бондаренко засобирался в ночную смену, чтобы по дороге к шахтному стволу еще раз поговорить с Гостицким.

— Мне кажется, дело тут не в «милиционере», а в чем-то другом. Может быть, это какое-то восклицание, которое часто слышал Кунанбаев от следователя, но истолковал по-своему, — сказал задумчиво Гостицкий и добавил: — Однако это относится не столько к сфере юстиции, сколько к обыкновенным кроссвордам, а я не мастак разгадывать их.

И все же на следующее утро Гостицкий, вернувшись с работы, и, видимо, всерьез заинтригованный этой юридической головоломкой, подошел к Бондаренке:

— А не означает ли «конный милиционер» — контрреволюционер?

Вдвоем они двинулись к Бембету, и Бондаренко нетерпеливо спросил:

— А может, следователь говорил тебе, Кунанбаев, — «Контрреволюционер»?

— Ну да, да! Так и сказал: «конный милиционер», — радостно подтвердил Беймбет.

— Ну, вот видите! — улыбнулся Гостицкий. — Осталось расшифровать «левосерого».

Но «левосерый» не поддавался никакому истолкованию. Сколько ни бились над этим словом и Гостицкий, и Бондаренко, ничего не выходило. Сбивал с толку невыразительный цвет — серый, который был в основе инкриминированного определения. Всякий другой цвет еще можно было бы понять: красный — что-то революционное, черный — имеет отношение к анархизму, даже зеленый — чем-то связан с исламом, но — серый? Да к тому же еще — левосерый?..

— Ничего не пойму, какая-то чепуха! — пожал плечами Гостицкий и уже хотел было уйти, но обернулся и посоветовал: — А вы спросите про «левосерого» у нашего воспитателя Делова…

— Что может сказать этот обленившийся придурок? — удивился Бондаренко столь несерьезному предложению.

— Ну не скажите, — возразил Гостицкий. — Во-первых, Делов — бывший оперативник из органов, только проворовался и схватил за это десятку. Не исключена возможность, что он посвящен в тайны специфической терминологии. Во-вторых, он, кажется, работал какое-то время в Казахстане. И все же Бондаренко считал, что от Делова в этом неясном деле мало толку, но иного выхода не было, и он, хочешь не хочешь, пошел искать Делова.

Найти воспитателя Делова в лагпункте — было делом не легким. Осужденный за бытовое преступление, Делов принадлежал к привилегированному сословию заключенных и не имел ни постоянного места работы, ни каких-либо определенных обязанностей. В этом лагпункте, где были собраны в основном только политические, он постоянно чувствовал себя во враждебном окружении. Зная наперед, что перевоспитать этих людей, которые считают себя невинно осужденными, все равно не удастся, воспитатель Делов ограничил свою деятельность раздачей писем и газет да обязательным присутствием на разводах и проверках. В порядке воспитательского контроля он частенько наведывался в хлеборезку и на кухню и выходил оттуда сытый и довольный. Такая вольготная жизнь довела до того, что Делов сам стал подумывать о необходимости как-то активизироваться. Особенно после того случая, когда на дверях его каморки кто-то написал карандашом: «У Делова нет делов». Это была явная контрреволюция, и не мешало бы на автора это едкой надписи завести новое дело, но как ты найдешь этого сукина сына среди массы затаившихся врагов?

Словом, Делов заинтересовался Беймбетом и его следственными материалами.

— Пункт десятый и одиннадцатый? — переспросил он Бондаренко. — Но в какой же организации он мог быть?

Решили еще раз хорошенько расспросить Беймбета.

— Ты в Алаш-Орде был? — строго спросил казаха Делов. Но простодушный Беймбет отрицательно замотал головой:

— Ни в Алаш-Орда, ни в Кзыл-Орда никогда не был. Только в Джамбул на базар ездил.

— Значит, Алаш-Орда отпадает, — сказал, раздумывая, Делов. — А ты эсэром не был случайно? — спросил он подозрительно, и шепотом объяснил Бондаренко: — В Казахстане попадались с таким обвинением, но это были в большинстве случаев русские…

— Сером? — удивленно переспросил Беймбет и приложил руку ладонью к уху, чтобы лучше расслышать странное слово. — Сером не был. Колхозником был, пас коней, овец…

— А может, ты — левый эсэр? — испытывающе сощурил глаз Делов, и Беймбет сразу закивал головой:

— Да, да, следователь говорил: «Ты левосерый конный милиционер», а я ни в конной, ни в пешей…

Ну, теперь все ясно — ему сказали: «Ты левый эсэр, контрреволюционер», — закончил консультацию Делов и пошел из барака по своим воспитательским делам к хлеборезу.

— М-н-да, политик!.. — саркастически процедил Гостицкий, издали наблюдавший сцену допроса, а Бондаренко, довольный, что наконец выяснил вину Кунанбаева, сел рядом с ним на нарах писать жалобу.

— Давай-давай! — радостно потирал руки Беймбет, счастливый от того, что и ему наконец, напишут жалобу. — Так и пиши: ни в конной, ни в пешей милиции не служил…