– Кругом предатели! Завистники и предатели! И возраст, проклятие, возраст! – Челлини лежал в постели, укутанный одеялом. Тело его сотрясала жесточайшая лихорадка. Приступ оказался нешуточный, так что прославленный художник всерьез готовился отойти в лучший мир.

– Умираю. – Так прямо и сказал, отсылая служанку. А еще подумал, что Персей его, пожалуй, увидит свет, который ему самому зреть более не суждено.

Служанка взялась было причитать и уговаривать его, всячески ободряя. Но что толку было в её словах, когда статуя – венец его немалых трудов рождалась в муках в полуразрушенной мастерской, а он не мог по слабости телесной, что внезапно сковала его тело, сделать все своими руками, вынужденный довериться работникам и подмастерьям!

Бенвенуто бабские причитания были только в тягость, да и какое в них утешение?! Он отослал домоправительницу Фиоре ди Кастель, повторив, что до завтрашнего утра ему не дожить.

Какая досада, право! Сколько было сделано, какие трудности и препятствия сокрушены! Сам диавол, кажется, пускал пыль в глаза и насыпал песку на оси колесницы его судьбы. Но Челлини все преодолел, и теперь его Персей стоял запечатанный в земляную форму под содрогающимся от жара горном. А художник валялся в спальне, содрогаясь от жара не хуже того самого горна.

Он то и дело порывался встать, бежать в мастерскую, но каждый раз падал на ложе, не в силах пошевелиться. Упрямое сознание и воля его никак не желали покидать измученное тело, подарив сон и забытие. Бенвенуто каждую секунду оставался разумом возле раскаленного горна, что вот-вот должен был оплодотворить форму потоками жаркого бронзового семени.

И о каком покое могла быть речь! Ведь он умирает здесь, а там его Персей рождается без него! А среди подмастерьев он небезосновательно подозревал вредителей, подкупленных, или невесть еще как науськанных этой скотиной Баччо Бандинелло. Ох, не зря он не раз и не два в глаза презрительно называл его Буаччо, и вообще сыпал перцу под хвост этой бездарности.

«Уверен, что не обошлось здесь без денежек герцогского майордома Пьера Франческо Риччи, поделом досталось его проклятой голове, правду говорят, если Бог хочет наказать – лишает разума», думал Бенвенуто, и тоже с полным основанием. Со сказанным сеньором они ссорились неоднократно из-за жадности и вороватости последнего. Сколько крови он испортил ему еще во время постройки мастерской! Сиятельное серебро благословенного Козимо в значительной мере до работ не доходило, оседая в бездонном кошельке казнокрада.

А как начиналось всё замечательно! Когда его вызвали из Франции на родину, во Флоренцию, Челлини сорвался с места, не раздумывая, хотя король Франциск и осыпал его милостями. Статуя Марса, опять же, была неокончена, а Бенвенуто терпеть не мог бросать начатую работу. Но выехал тут же, не откладывая. Ведь он так давно не ступал по земле прекрасной своей родины. И самое главное – появилась возможность изваять Персея, о котором он мечтал и неоднократно примеривался, но так и не сумел изготовить в той или иной форме.

Эскиз, буквально жег ему руки. Давняя безумная история, в результате которой получился тот самый рисунок, и которая окончилась его изгнанием из города, все еще стояла перед глазами, как будто это было вчера. Не вчера, к сожалению. Со времен вечно зеленой, беззаботной юности много лет минуло. Тогда все казалось возможным, его дар не знал преград, а руки требовали новой, неизведанной работы.

Нынче все уже позади. Хотя мастерство и возросло многократно и талант ярко горит, и сила в руках осталась, а все равно, превратился неугомонный художник из мальчика в старика. Пора было задуматься о жирной точке, черте под всеми его трудами. Персей, фигуру коего он представлял до самой мельчайшей детали, буквально рвался в этот мир, обещая славу и память в веках.

И вот – приглашение с родины. Изругав себя старым ослом, Челлини покинул спокойное пристанище под сенью щедрой длани французского самодержца и рванул на юг. Во Флоренцию. К интригам. К завистникам. К препонам. К славе.

Герцог Козимо – покровитель искусств, арбитр изящества, встретил его на вилле Поджо-а-Кайано, что украшает местность в десяти милях от Флоренции.

Роскошная зала, убранная гобеленами и наилучшими античными скульптурами, вызолоченное кресло, благосклонный взгляд знаменитого владыки, надменный взгляд его испанской супруги, незаметная суета слуг. Челлини, привычный обращаться без стеснения и страха с вершителями судеб, просто и прямо стоит посреди великолепия, ведь он сам – творец, красота – его жизнь.

Герцог выдержал приличествующую паузу и повел речь.

– Мой Бенвенуто! Мы рады видеть тебя в нашем доме, на нашей земле! – Козимо небрежно одергивает широкий рукав и указывает гостю на кресло пред собою.

– Я ваш покорный слуга, ваше светлость! – Челлини почтительно гнет спину и усаживается. – Что будет угодно вашей милости мне повелеть?

– Оставь, оставь, Бенвенуто, эти лишние слова! Я хочу, что бы ты видел во мне друга и покровителя, но никак не «светлость» и господина. Я не собираюсь повелевать, я прошу тебя.

– Ваша светлость, счастлив и горд называться вашим другом и с наслаждением принимаю ваше покровительство! В чем же суть вашей просьбы, позвольте осведомиться?

– Как ты знаешь, проклятая республика сокрушена и Медичи в моем лице вернули городу законный престол! Я считаю нужным это славное событие увековечить. Нужен символ победы! Нечто такое, что будет напоминать потомкам о великом этом деянии и предостерегать от ошибок прошлого.

Герцог поднял глаза и задумался. Молчал он довольно долго, а под конец изрек:

– Персей! Огромная статуя, прекраснее всех античных шедевров! Персей с отсеченной головой Медузы! Вот это то что нужно, я много размышлял и пришел к такому выводу. Медуза – республика, а герой – законная власть! Аллегория изящна и понятна. Я считаю, что ты сможешь выполнить эту работу. В мраморе ли, металле – на твое усмотрение художника. Вознагражу тебя я так, что ты и думать забудешь о милостях короля Франциска, которого, я слышал, ты повсеместно восхваляешь и превозносишь.

Челлини не мог поверить, что слышит то, что слышит. Ему даже не пришлось уговаривать герцога, склоняя к выбору темы. Козимо сам указал на его мечту и не повелел, а попросил её выполнить. Итак, Персей!

Бенвенуто в три дня вылепил восковую модельку в локоть высотою. Ему даже не требовалось заглядывать в эскиз, ведь он жил в его памяти, в голове, в кончиках его пальцев.

Вышло превосходно, а иначе и быть не могло. Бенвенуто был безмерно хвастлив, но никогда не лгал. Не мог солгать он и о безмерной величине дарования своего и мастерства. Все что он делал: от грифельных рисунков и мелкой ювелирной работы, до сладкоголосых арф или полноразмерных статуй, получалось блестяще.

Не было неудачи и в этот раз.

Герцог пришел в восторг.

– Бенвенуто, друг мой! Сделай Персея не хуже своей модели в полную величину и я прикажу поставить его на площади Сеньории! Это будет великолепно.

– Ваша светлость, смею напомнить, что там уже стоят Давид и Юдифь великих Микельанйоло и Донателло. И, хотя, статуя будет в десять раз лучше модели, моя работа недостойна сравнения с великими произведениями Школы.

– Бенвенуто, это мне решать, я достаточно повидал разного и достаточно разбираюсь в искусстве. Работай, твори, я прикажу обеспечить тебя всем необходимым.

И вот тут-то и начался ад.

Челлини не догадался оформить отношения с Медичи договором, как полагается. А герцог перепоручил его мажордому. Пьер Франческо Риччи сразу невзлюбил Бенвенуто. А когда тот в своей обычной манере публично наорал на него из-за устроенной волокиты, сказав: «Такие, как я рождаются раз в тысячу лет, а такие как ты входят в каждую дверь десятеро в ряд», Риччи его люто возненавидел.

Маслица в огонь добавлял давний недоброжелатель Челлини Баччо Бандинелли – посредственность и бездарь, зато хитрейший и проворнейший делец, доивший герцогскую казну с завидной регулярностью на почтенные суммы. Надо полагать, что делился он при этом с Риччи самой щедрою мерой, заполняя ойкумену города своими поделками, кои, даже у людей неискушенных, часто вызывали смех.

Как-то раз, Челлини в запальчивости сказал все что думал о его Геркулесе, который попирал мраморными пятами площадь перед Палаццо Векья. Сказанная статуя заслуживала насмешек горожан еще и потому, что всем было известно: на неё был угроблен кусок мрамора, что хитро увел Баччо у самого Микельанжело.

Челлини, разозленный тем, что Бандинелли изводил его наушничеством и тем, что постоянно чинил препоны в найме толковых работников, бросил в лицо своему недругу обвинения в бездарности. При герцоге, при всем дворе. А гордость Баччо, того самого Геркулеса, расписал без прикрас, как обычно громогласно, и, что еще обиднее, очень точно и правдиво.

– Геркулес твой, напоминает мешок набитый дынями, зачем-то поставленный стоймя возле стенки. Ноги прилажены к тулову непонятно как, и непонятно как человек смог бы на них устоять, а руки похожи на луки седла вьючного мула. А голова? Да если остричь с неё волосы, там места для мозгов не останется, как нету их у тебя самого.

Баччо взъярился и обозвал Челлини содомитом и содомитищем, забыв совершенно, что находится в высочайшем присутствии. Тот, как водится, в долгу не остался, так что от неминуемой расправы Баччо спас только герцог.

Бандинелли затаил зло и все ему припомнил. Беда в том, что мрамор Челлини для статуи Аполлона и Гиацинта – попутного герцогского заказа, должен был поставить именно Баччо. Ослушаться приказа Козимо он не мог, но камень привез самый растресканный и размытый водою.

Челлини вывернулся со всем изяществом, изваяв из негодного материала превосходные фигуры, но спокойствия ему, понятно, это не прибавило. Хладнокровность и уравновешенность никогда его не отличали, и тут вдруг такие обстоятельства.

Пьер Риччи с упорством, как принято говорить «достойным лучшего применения», задерживал выплаты, не присылал материалов. Челлини был вынужден выкладывать собственные деньги, для чего постоянно брал разные мелкие заказы, никак не ускорявшие главную работу – фигуру Персея.

Этим бесстыдно пользовалась жена герцога Элеонора ди Толедо, применявшая руки мастера для нескончаемого женского украшательства. Отказать ей он не мог, да и золото было необходимо для продолжения работы. Герцогиня, надо сказать, видела очень мало толку в бесполезном бронзовом болване, и сердито кривилась, когда Челлини ссылался на подобную занятость.

И вот, все мучения позади. Годы мучений.

Герцог осматривает колоссальную литейную форму в кривой-косой-недоделанной мастерской. Его интересует все. Зачем нужны эти дырочки? Это не дырочки, а отдушины? Надо же! Превосходно. А зачем яма в земле? Отливочный котлован, что вы говорите, как интересно! А зачем эти ужасные деревяшки и железки вокруг фигуры? Скрепляющие лаги? Потрясающе! А что такое лаги? Какая красивая голова! Она будет такая же красивая после отливки?

И неведомо было герцогу, что не голова Персея беспокоила Челлини, а его ноги, точнее, стопы, которые могли «не пролиться». И уж точно герцог не знал, что «красивая голова», украшенная античными кудрями, как и все остальное тело, принадлежала молодому ландскнехту из армии Фрундсберга. И, наверное, много смеялся бы, узнав где, и главное, при каких обстоятельствах был сделан исходный эскиз.

Но не смеялся владыка, так как молчал Челлини, оставив для себя воспоминания о двух неугомонных фрицах, в чьей компании он, было дело, поставил на уши всю Флоренцию. Тридцать лет назад, подумать страшно!

Где они теперь? Что с ними сталось? Так и маршируют в тени имперских пик, благо есть где маршировать, или?.. Вдыхают ли горький запах горелого пороха, пьют ли жуткое свое пойло, или?.. Все возможно, ведь война, а они – солдаты.

Не послушался тогда, упрямый лошак, умного совета. Остался в Риме в самый разгар боевых действий, попал в осаду. Да, пострелял он тогда знатно. И из верного своего аркебуза, который сам собирал и отлаживал, и из фальконетов. И поубивал ландскнехтов под стенами Замка полным-полно. Ах, какая была бы злая ирония, если эти двое подставились его слепому свинцу!

Но страшная осада Рима хранилась в отдельной кладовке памяти, никак не сообщавшейся с золотыми днями флорентийской юности. Обоих наемников он по сей день почитал за друзей. В любое время дня и ночи он без раздумий открыл бы им двери и поделился последним куском хлеба. Это так же верно, что, не дрогнув, убил бы обоих, доведись им встретится в Риме в далеком 1527 году от Рождества отсчитанного.

Для войны – отдельное место в душе отведено, для жизни, друзей и радости – другое. Ну а для творения – третье – самое большое хранилище, ведь он – художник! Так что теперь его занимал только Персей.

В 1545 году он получил заказ, и теперь почти девять дет спустя, после всех тягот и трудностей, главная работа его жизни, он верил в это, близка к завершению. Сегодня из формы он вытопил воск и поместил её, облизанную жадными языками огня, в котлован под фундаментом горна. В отдушины установлены трубки, желоба от печи подведены к литникам. Котлован засыпан землей.

Завтра доставят бронзу. Завтра Джованнбасито Тассо – талантливый архитектор, родич известного фехтовальщика, доставит недостающие дрова – сосновые поленья, полные самой жаркой смолы. Завтра все решится. Еще никто не отливал целиком столь крупной фигуры.

«И такой совершенной» – добавил про себя Бенвенуто, последний раз оглядел работу и отправился спать. Следующий день обещал быть трудным и долгим.

Челлини метался по мастерской. Все требовало пригляда и его твердой руки.

Он выкладывал в печь бруски бронзы «как того требовало искусство», то есть с заметными зазорами для тока воздуха. Точнее сказать, выгладывали работники и ученики, но он то и дело отстранял их, берясь за работу собственноручно.

– Ты что творишь?! Бернардино! Свободнее выкладывай бронзу! Чему я тебя учил столько времени?! Вы все ничего не слушаете, сукины дети! Все самому приходится… смотри, вот так надо. Ну, понял?

– Да учитель.

– Тогда за дело, или вы до завтра провозитесь.

Бенвенуто отошел от горна, любуясь согласной суетой работников, когда со двора раздался оклик:

– Маэстро! Дрова привезли! Куда сгружать?

Он порысил во двор. Выяснил, что денег из герцогской казны за дерево не выплатили ни флорина, и с кряхтением отсчитал требуемую сумму. И за товар и за извоз. Сеньор Тассо был добрым его другом и замечательным весельчаком, так что обижать его никак не хотелось.

Одно маленькое утешение: проклятый жадина Риччо год назад рехнулся, на почве скупердяйства, не иначе. Жил теперь в роскошном своем особняке и ловил несуществующих мух. Нехорошо потешаться над убогим, но Бог его покарал. И поделом.

Вот только на выплатах это слабо сказалось. Казна Медичи работала как обычно с проволочками. Кошель Челлини часто показывал дно. Да и наплевать, впрочем – теперь всё закончено.

«Почти закончено» – поправил себя художник и побежал обратно к мастерской, где подмастерья разгружали возы с дровами.

– Ты олова принес? – спросил он проходившего мимо ученика. На всякий случай, просто мелькнула мысль такая в голове.

– Нет. А зачем?

– Зачем?! Господи! Затем, что бронза может выгореть, вот зачем! Быстро неси олово! Фунтов шестьдесят, не меньше! И пошевеливайся! О, порождение ленивой ехидны!

Челлини не знал, как выглядит «ленивая ехидна», но ученик вызывал именно такие ассоциации.

И так весь день. И уже далеко не первый день.

Глина – самая лучшая, дрова – самые жаркие, бронза – самая яркая, железо – самое крепкое… рабочие, грузчики, литейщики в помощь, установка талей, котлован – все это слилось перед глазами Челлини в один бесформенный ком, в котором он обязан был разбираться и помнить каждую мелочь. И бегать, бегать, бегать, как будто ему было пятнадцать лет. Не пятнадцать, а жаль – ноги под утро, когда он падал на кровать, буквально отваливались.

Как же тяжко быть одному! С другой стороны, гений всегда одинок, ибо найти в помощь такой же пылающий талант – немыслимая удача и совпадение, вероятность которого стремиться к нулю. Да и не вынес бы хилый кров его мастерской двух таких светильников. Вся Тоскана была для него одного тесновата, что ж тут говорить…

И вот, подготовка близилась к завершению. Горн вычищен до девственного состояния, в зольник загружены дрова, бронза ждет первого жара, желоба тысячу раз проверены, трубки воздуховодов на месте.

Осталось зажечь огонь. Бенвенуто медлил. Он так не волновался с момента первой своей ученической поделки. С другой стороны, он был абсолютно счастлив и чувствовал себя Гефестом и Прометеем одновременно. В теле бурлили горние энергии, глаза сияли, а между пальцами, казалось, вот-вот посыплются искры.

Словно откликаясь мыслям его и настроению, небо на востоке стремительно чернело, то и дело, расцвечивая вечер голубыми сполохами. Надвигалась гроза. Могучий атмосферный фронт несся, окутанный молниями и клубами туч. Как будто небесное воинство, а может быть, демоны ада решили стать свидетелями рождения чуда. Его чуда.

«Бог мой! Как не вовремя!» – думал Челлини, глядя в лицо близившемуся буйству – «а, впрочем, плевать, теперь меня ничто не остановит. Так даже лучше. Пусть Персей родится среди молний и громов!»

– Зажигай! – выдохнул он, оторвавшись от созерцания. – Или, постой. Я сам.

«Желанный мастер» запалил факел от масляного фонаря на стене и ткнул его в растопку. Сухие дрова послушно и дружно занялись. Через пять минут горн ожил и загудел, пыхая жаром.

Ученики заворожено пялились на ярящуюся печь, а он позволил себе присесть на скамеечку возле двери. Горн работал отменно, еще бы, ведь он сам его разработал и построил! Еще немного и горн раскалится.

Над городом полыхнула первая молния. Небо почти мгновенно скрылось за бурлящим низким покровом туч. Поднялся ветер. Еще одна молния. А спустя секунду долгий, рокочущий раскат грома.

Неуемный художник вскочил, подбежал к печи. Не мог он сидеть и отдыхать, оставив дело на попечение косорукой молодежи. Под аккомпанемент залпов небесной артиллерии Бенвенуто танцевал возле горна, ворочая дрова длинным железным шестом. От горячего дыхания его волосы и борода закурчавились, а одежда напиталась соленым потом.

Он бегал, отдавал команды, заглядывал в горн, проверяя бронзу, что вот-вот должна была поплыть. Рабочие, ученики и литейщики и прочие помощники числом с десяток, едва поспевали за ним.

– Алессандро! – кричал он старшему литейщику, – проверь заглушки, плотно ли притерты?!

Алессандро Ластрикати проверял их уже тысячу раз, но не смел ослушаться, памятуя от буйном нраве хозяина и его тяжелой руке. Челлини в эти часы был так страшен, что его испугались, будь он даже хилым карликом.

Гроза, меж тем, набирала силу. Молнии сыпались все чаще. И что это были за молнии! Некоторые не затухали по несколько секунд, как будто сам пророк Илия тыкал пальцем в грешную землю. А может вовсе не Илия это, а сам Юпитер ожил, чтобы засвидетельствовать второе рождение древнего героя? Такие молнии сделали бы честь и старому громовержцу.

Без пауз ревел гром, заставляя сжиматься в ужасе все сущее. Ветер свистал и выл, и слышалось в его злом голосе завывание стаи голодных демонов, вышедших на охоту. Ярость бури, казалось, превратила воздух в нечто твердое, и его напор с легкостью выворачивал столетние деревья. Молнии не отставали, играючи раскалывая могучие стволы в три охвата от кроны до земли. Дождь все не начинался.

Но даже небывалый разгул, внезапно одичавшей природы не мог отвлечь Бенвенуто. Его голос перекрывал гром, а помощники, даже думать забыли о страшной буре, завороженные энергией своего хозяина. Сегодня и здесь именно он был богом.

Не богом, как оказалось, спустя некоторое время. Божком.

– Хозяин! Хозяин! – с улицы прибежал заполошенный ученик. На лице не было и кровинки. – Хозяин! Крыша загорелась! И стена! Пожар!!!

Здание мастерской не выдержало жара печи раньше бронзы. Страшное слово «пожар» сковало рабочих ужасом, который в любую секунду мог разродиться банальной паникой. Но Челлини не растерялся. В тот день его не мог остановить и огонь.

– Вы трое! – гаркнул он, выпрямившись, опираясь на огромную свою кочергу. – За мной, во двор! Ты – поднимай слуг! Тащите ведра и лестницу! Бернардино, следишь за горном! Отвечаешь головой! Побежали!

«Где же дождь!?» – буквально вопил он про себя, принимая кадки и ведра, что споро передавали по цепочке слуги. Челлини стоял на приставной лестнице в синем ореоле непрекращающихся молний. Он чуть ли не руками раскидывал горящие доски. Заливал огонь водой, сыпал проклятиями, подгоняя людей. Ему вторил чудовищной силы гром.

Слуги и рабочие пригибались под ветром, таскали ведра, орудовали шестами и топорами, покорные воле художника. Наконец огонь унялся. В крыше зияла порядочная дыра, а в стену как будто выстрелили из пушки.

– Готово дело! – оскалился Бенвенуто. – Пошли работать! Вы! Поставьте здесь бочки с водой и не переставайте поливать стену. Она жара не выдержит и снова займется. За дело!

Молния. Гром.

Челлини забегает в мастерскую. Кажется все в полном порядке. К горну не подойти, так он раскалился. Бронза дрожит и теряет форму. Если бы художник знал, то непременно вспомнил бы о «фазовом переходе», но не ведал ни о чем подобном, что совсем ему не мешало.

Заглушки в горне держатся отменно. Металл пойдет только когда его выпустят. Люди на местах и готовы к работе. Печь исправно пожирает дрова. Порядок.

К сожалению, фазовый переход может настичь любую материю, не только бронзу. Гораздо более надежное человеческое тело тоже имеет свой предел. Даже несгибаемый Челлини.

Стоило ему отойти от печи, как ноги подкосились, так что он с трудом доковылял до скамьи. Он хотел рявкнуть на помощников, мол, чего уставились, всем работать, но из горла вырвался только слабенький стон. Неверной рукою он ухватил кувшин с водой… и едва не выронил, так его трясло. Выпростал кувшин целиком, разлив половину на исподнюю рубаху и кожаный фартук. Попытался встать и не смог. Попытался еще раз.

– Бернардино! – прохрипел он, стуча зубами, – помоги подняться! Я должен прилечь. Ты останешься здесь и будешь следить за горном, как я тебя учил. Бронза сейчас потечет. Мой дорогой, следи внимательно, ошибиться ты не можешь. Когда металл будет готов – выбивайте заглушки, уверен, что форма наполнится отлично. Худо мне, Бернардино, как никогда не было. За пару часов эта немочь меня доконает.

Не слушая возражений Бернардино Манинелли, он ушел к себе и бросился на кровать.

Что было дальше, мы видели уже. Художник приготовился помирать.

«Великая болезнь» постигла его от чрезмерных трудов. Часа два он провел в «великом борении», непрестанно чувствуя, что лихорадка все усиляется.

Прогнав служанок, что бы не отравлять последние часы бабьим причитанием, он велел напоследок отнести в мастерскую поесть и попить. Оставшись наедине с собой и недугом своим, художник блуждал между двумя мирами, вспоминая прожитое и беспрестанно тревожась о судьбе статуи.

Когда стало ему совсем худо от этих «безмерных терзаний», художник увидел, сквозь пелену боли и бреда, что в дверях стоит человек, изогнувшийся буквой «S», трясущийся даже сильнее больного Бенвенуто и с ожиданием неминуемой казни на лице.

– Маэстро! – наконец вымолвил он, – Ваша работа погублена, так что уже ничего не поправить.

Услышав это, Бенвенуто испустил крик такой безмерный, что его слышно было на огненном небе. Неведомая сила подбросила его с ложа. Ураганом ворвался он в мастерскую, раздавая тумаки и пинки. Проклятия его и упреки гремели сильнее грома.

Челлини встретил перепуганный Алессандро Ластрикати, не чаявший уже увидеть его живым.

– Бенвенуто, все пропало. Металл загустел и забил отверстия. Ничего не поделать, бронза выгорает, печь уже не потушить. Ничего не поправить, всё кончено.

При этих словах мастер вскинулся, готовый на худое. Его взгляд грозил карами и метал молнии не менее молний небесных, все еще раздиравших небо.

– Слушайте меня, неучи! Слушайте и делайте, как я скажу, раз ничего не можете сами! Встать к желобам, готовьтесь торопить металл. Несите суда все дрова что есть, дьявол, тащите из дома лавки и столы! Всё в печь! Кидайте олово в горн!

Бенвенуто подал пример, ухватив оловянную чушку.

Печь охотно приняла дубовые доски, загорелась еще жарче. Бронза начала сиять, а олово быстро поплыло, восполняя выгоревшую присадку. Тем не менее, тесто, образовавшееся перед заглушками, текло очень медленно. Тогда в горн полетела вся оловянная посуда, что нашлась в доме. Дело пошло веселее.

В довершение всего хлынул дождь. Пока слуги затыкали дыру в крыше, на раскаленный горн пролилось достаточно воды. Послышался грохот с превеликим сиянием огня, как будто молния образовалась, так что все замерли пораженные небывалым страхом, из-за какового всякий растерялся и Челлини больше других. Когда грохот стих, Челлини увидел, что треснула крышка горна. Теперь или никогда!

– Вышибай заглушки! – Заорал он, метнувшись к другому концу желобов, отворяя отверстия в форме. И бронза потекла!

«Я оживил мертвеца» – думал Челлини, ворочая кочергой металл в желобах, и восклицая громогласно:

– Боже, который своим безмерным могуществом воскрес и на небеса взошел!

И не думал более о лихорадке и о страхе смерти не вспоминал, такая наполнила его новая сила. Только лишь радость творения в те минуты владела им и ничто более над ним было не властно.

Когда же форма наполнилась, Челлини приказал принести еды и вина, после чего до света выпивал и кушал вместе с помощниками, и никто не думал о его зуботычинах и попреках, и волнения жизни не казались более важными.

Через три дня бронза остыла. Форму подняли с превеликой осторожностью из котлована и установили на фундамент.

Бенвенуто радостно напевал что-то, скалывая спекшуюся землю и глину, выпуская в мир свет небывалого совершенства.

Неведомо, что он думал в те часы, и что вспоминал.

Спустя некоторое время, на площади Сеньории под восхищенный вздох толпы с исполинской фигуры сдернули покрывало, и тогда Челлини дружески подмигнул изваянию и помахал ему рукой.

На него глядел Пауль Гульди, ландскнехт его императорского величества, который сам себя частенько называл Солдатом Императора.