Война… Всю свою безусую юность я мечтал оказаться в армии, а значит, рано или поздно, на войне. И вот теперь я оказался в рядах наступающей армии. Ничего приятного, хотя, некоторое время все было тихо и мирно, насколько это вообще возможно. То есть, до поры, непосредственно меня никто не пытался убить. И мне никого убивать не приходилось.

Мечталось и грезилось, конечно, совсем о другом. Геройский подвиг, всеобщая любовь и уважение, отвага, самопожертвование, патриотизм и любовь к Родине, гражданский долг, стремительная атака – вот примерный список понятий, с которыми я ассоциировал это недоброе, гавкающее слово «война». Недоброго оказалось гораздо больше, чем я мог себе представить, при том, что я историк, хоть и недоучка, и много-много читал о настоящей войне.

Оно, конечно, представлял я себя совсем в другой армии, но, если быть честным с самим собой до конца… какая разница? Лететь в межзвездном мраке на огромном крейсере и гвоздить по мирным городам ничего не ожидающих планет ракетами с плазменными БЧ, или вот так пешком наматывать мили, и своими руками грабить и лишать жизни незнакомых и тебе ничего плохого не сделавших людей? Второе, по-моему, выходило честнее.

Что приятнее, или, лучше сказать, не так ужасно: гореть заживо в штурмовике с заклинившей катапультой, мечтая только о том, чтобы рванул маршевый реактор, положив конец боли и страху, или получить в живот полметра ржавого железа; дрожать от ужаса, вжавшись в землю, глядя как истребители заходят для атаки, чтобы пустить тебя в распыл вместе с тяжелым штурмовым скафандром зарядом позитронной антиматерии, или оказаться под копытами и жадными до крови копьями чужой конницы? Трудный выбор, в любом случае, не очень здорово. Прямо скажем – на любителя.

Если рассуждать с точки зрения этики, а последнее время я оказался весьма склонен к самокопанию, видимо, обстановка настраивала, моя война оказывалась… человечнее, что ли? Если так вообще можно сказать.

По крайней мере, никто из моих нынешних коллег не мог погубить нажатием кнопки несколько тысяч человек. А уж если припрет погубить кого, то жертве придется взглянуть в глаза, услышать последний её вздох и ощутить последний трепет уходящей жизни.

Такая перспектива заочно накладывала персональную ответственность за содеянное именно на тебя. Нельзя ведь сказать, что это не я убиваю, а алебарда, или, скажем, пика?

Хотя и здесь начали бурно цвести целые заросли прежде незнакомых для этого мира слепых орудий войны, вроде пушек и мушкетов. Когда-то мы тоже прошли этот путь, и, учитывая молодую свирепую страсть новой цивилизации, скоро, очень скоро, они улучшат их, усовершенствуют. А там, глядишь, выйдут и на межзвездные трассы.

Вот поэтому мудрые наши повелители и рассылали наблюдателей по планетам, погруженным в счастливые пучины архаики. Если отжать прекраснодушную розовую водичку из общих положений, делалось это для того, чтобы точно представлять, чего именно ждать от молодых дикарей, если они из этих пучин вынырнут.

Ведь для овладения космическими технологиями требуется смешной срок, а вот чтобы перестать быть дикарями, иногда и ста тысяч лет цивилизации недостаёт. Моя родина, во всяком случае, хоть и гордилась респектабельным донельзя обличием, но, говоря честно, была весьма беспокойным звездным соседом. В смысле, весьма далеким от счастливого созерцательного гомеостаза.

Вояки наши кичились постоянно обновляющимися коллекциями нашивок за боевые вылеты, штурмовые атаки и ранения. Откуда бы им взяться в мирном космосе? «Огневые» списки убыли личного состава никогда не отличались стабильностью, постоянно удручающе вырастая. А рейдеры дальней разведки рвали неподатливую материю пространства в самых отдаленных уголках галактики. Кто бы назвал наши рейдеры мирными кораблями? Ха-ха-ха, таких наивностей я не слыхал даже на Центральном Канале Государственного Вещания…

Кстати, интересно, местные, оказывается, уже дали название нашему общему космическому дому, понятия не имея, что говорят о галактике. Видимый в ясную ночь блестящий рукав огромного спиралевидного скопления звезд, на окраинах которого и ютилась эта неприметная планетка, здесь назывался Млечным Путём.

Метко.

В самом деле, мириады светил, лентой пересекавшие небосвод с заходом Солнца, здорово походили на разлитое неведомым шалуном молоко. Яркое, серебристо-белое молоко на чёрной скатерти небес.

Если бы они только знали, если бы могли хотя бы вообразить, как прекрасен и как грозен этот пейзаж, если прорвать жалкую кожуру атмосферы и уйти на пару миллионов километров от плоскости планетной системы?!

Тем не менее, звезды здесь любят. Они манят людей, которые мечтают летать, подобно птицам. Даже самые грубые и неотесанные солдафоны, с которыми я имею удовольствие общаться, нет-нет, да и поднимут глаза к небосводу. И во взгляде тогда нетрудно прочитать, что место этого курта-адольфа-генриха именно там. Среди звезд. А ведь симптом недвусмысленный. Надо бы не забыть записать в отчет.

Но что это я все о звездах, о галактике, о рейдерах наших доблестных? Они вона где! Высоко!

А я – простой солдат, и я здесь. Попираю задницей зеленую травку красивой и теплой итальянской земли. И мне очень хреново. Прямо таки словами не передать как. Аж душу выворачивает.

Содержимое желудка вывернуло немного раньше и тоже основательно. Я первый раз в жизни убил человека. Самым приземленным, честным, воспетым мною несколькими строками выше, самым, что ни на есть персональным способом. Со всей личной ответственностью. И ответственность эта меня беспощадно мучает. И будет мучить, наверное, всё отпущенной мне время… Дело в том, что я убил не просто человека. Я убил женщину. Зарезал. Так получилось. Я, можно сказать, вовсе и не виноват, но мне от этого не легче.

Случилось это так.

Мы попали в засаду в деревне, куда шли на постой. Мы – это рота Курта Вассера и рота полусписс, которой командовал эльзасский дворянин Марк де ля Ги. Сто семнадцать человек ландскнехтов и шестьдесят пять – легкой конницы.

Эту страшную силу отрядили на разведку.

Чем мы и занимались на протяжении последних трех суток. Только разведкой. Мы никого не грабили, не насиловали женщин, не убивали крестьян, словом, по меркам армии на чужой земле, вели себя очень пристойно. Даже на постое за еду платили. По твердым ценам, которые, правда, устанавливали войсковые интенданты, то есть очень далекие от справедливых.

В основном местные были и этому несказанно рады, так как прекрасно знали, что мы могли бы делать и, что мы могли бы себе позволить. Они хорошо помнили бесконечные походы, прокатывавшиеся по этой измученной земле уже два поколения без перерыва. И хорошо представляли, на что способна наемная солдатня, которой давно не платили жалования, или, которой приказано устрашать население. Или не приказано. Достаточно молчаливого согласия начальства.

В данный момент, вся наша армия дисциплины не нарушала и шла в образцово показательном порядке. Во-первых, и в самых главных, нам регулярно платили звонкой монетой. Никаких долговых расписок. И очень прилично кормили. От этого солдаты охотно подчинялись приказам. А приказы, это во-вторых, были недвусмысленны: никаких грабежей, насилия и мародерства. Мы идем по императорской земле! То есть по нашей земле; и крестьяне эти, и горожане, и дворянчики мелкие – все суть подданные Божьей Милостию Императора Карла V.

А значит, всякое насилие будет караться смертью через повешение или, в самом легком случае, побиванием розгами. Так мы и двигались. Не чиня безобразий, хотя руки у многих чесались. Крестьяне с тревогой слушали, как по улицам сел и деревень шли нескончаемые ряды солдат, распевавших свои весёлые, грозные песни, которым согласно вторили барабаны и флейты.

Так или примерно так пели ландскнехты. Но дальше вокальных упражнений дело не шло. Добро и сама жизнь аборигенов оставались нетронутыми.

Встретились с испанцами. Их вел знаменитый воин и проницательный военачальник – маркиз Пескара. С ним же пришел и военный чин из Рима – Просперо Колона. Армии объединились и пошли на юго-запад, покорные воле императора, который внял испуганным попискиваниям миланцев, придавленных железной дланью Франциска I, его венецианских и швейцарских союзников.

Кроме самих миланцев в провинции стояли имперские гарнизоны, а их бросать на произвол судьбы было никак нельзя. Бог с ним, что сограждане, это чувство, насколько я успел понять, было здесь мало знакомо и не в большой чести. А вот то, что это солдаты, члены одной корпорации – меняло дело в корне.

Солидарность на уровне гильдии была на высоте. Сильнее чем в иной стране среди единокровных родственников. То есть, ландскнехты запросто могли передраться друг с другом, но при любой угрозе извне, тут же сплачивались и ощетинивались во все стороны, не хуже южного дикобраза или местного ежа. Обижать нас ландскнехтов могли только такие же ландскнехты. А с мнением солдат приходилось считаться даже императору. Ведь мы были его руками в большой игре, которая называется политикой.

Пойти-то мы пошли, да вот французов никак не могли отыскать. Все знали, что они рядом, но где именно? Вопрос… Полководец «кайзера Франца» – Од де Фуа виконт Лотрек, искусно маневрировал, не давая нам поймать себя за хвост.

Он ждал, что у наших полководцев кончаться деньги и ландскнехты сами разойдутся по домам, по пути натворив немало бед, возмещая недостачу в жаловании, разозлив и отвратив от императора жителей Милана и окрестностей. Это с одной стороны.

С другой, Лотрек сам мог остаться с тощим кошельком, а швейцарцы были требовательны к золоту ничуть не меньше ландскнехтов. И Милан, хочешь, не хочешь, а надо было отбивать, восстанавливая подорванный престиж французской короны. И еще: швейцарцы рвались поквитаться с ландскнехтами. А опытный полководец обязан пользоваться такими моментами.

Боевой дух, подогреваемый личной ненавистью, бывает сильнее любого оружия, любой выгодной позиции и маневра. В таком состоянии солдаты делают чудеса. Тем более, когда речь идет о швейцарцах, для которых честь райслауфера была превыше всего! То же самое можно было сказать и про нас. Ненависть к швейцарцам накалило войско, как ядро накаляют в жаровне перед выстрелом из пушки.

Выстрелом можно было бы считать решительное столкновение, битву, которой обе стороны страстно желали, по крайней мере, на уровне рядового состава. Полководцы, естественно, не испытывали такого энтузиазма, относительно возможного побоища.

Даже наш главнокомандующий, будучи фанатичным ландскнехтом, говаривал не раз: «Дай мне, Боже, сто лет войны и ни одного сражения». Ведь в сражении можно было быстро потерять все. И победу, и жизнь, не смотря на, казалось бы, выгодные условия… А победа вовсе не гарантировала выигрыш войны или, хотя бы, кампании. Риск был огромен, при весьма смутных перспективах выгоды.

Тем не менее, командование осознавало необходимость решительной развязки. Но, до поры, не торопило её. Естественно, это я о французах. Наши вожди: и Фрундсберг и Пескара, в этот миг стремились к бою, ведь враг уже ходил по имперской территории. Но вот враг пока ускользал, выискивая удобных условий и выжидая и подходящего момента. А нам что оставалось? Конечно: маневр и разведка!

Вот и слали во все концы лазутчиков, дозоры и дальние разъезды. И наказ был один: глядеть в оба! Слушать во все уши! Не вступать и не поддаваться (само собой, в боевой контакт и на провокации, ха-ха-ха). Кто первый вскроет положение и маневр французов – награда! Деньги! Золото! И всеобщая любовь, конечно…

Здешние военные не догадались еще, что маленький латунный кругляшок, или, скажем, звездочка, может здорово удешевить процесс награждения. Солдаты рвались бы получить эти копеечные значки. Чтобы иметь, так сказать, зримый, четко определяемый количественный показатель их силы, отваги, доблести, удачи, словом: необходимых для всякого самца качеств.

Но для этого мира идея орденов и медалей была в будущем. А пока мы резвились на зеленых холмах Северной Италии. Красивая земля. Благодарная к людской ласке и вниманию. Приложи руки, любовь, умение и она отблагодарит не хуже смуглой, темноокой итальянской девушки, которые были страсть как любвеобильны. По словам моих коллег, конечно… мне было не до утех.

Я все еще видел перед глазами прекрасное лицо моей далекой Гелиан. Не мог я её забыть. Уроженки местных полей, в самом деле, очаровательные, и главное, не в пример более близкие, не могли вытравить её образ. Или хотя бы заставить его потускнеть и поступиться. А ведь Гелиан отныне была для меня не более чем далекой сказкой, миражом любовной пустыни. Такой же недостижимой, как горизонт.

Я надеялся, что опасности солдатской жизни помогут нарушить баланс ощущений, но напрасно. Память о моей красавице пока уверенно перевешивала все прочие впечатления.

Лотрек и Фрундсберг с Пескарою играли нами, как фигурами в шахматы. Никто не предполагал, что фигурки могут выйти из под контроля, и начать играть самими игроками. Но это я забегаю вперед. Пока все развивалось поступательно и логично. Мы постоянно находили следы вражеской армии, но ни разу не видели её самой.

Лотрек оказался опытным шахматистом. Его войско было больше и лучше оснащено артиллерией. И у него был в запасе ферзь – швейцарцы – весьма весомый аргумент на войне. Но он не торопился. Он изворачивался, как змея, выцеливая и, выжидая, чтобы нанести один неотразимый удар и наверняка вонзить зубы в жертву.

Мы же играли, точнее, пытались играть, партию мангуста, есть тут, говорят, такой зверек, который, будучи меньше змеи, умеет ловко избежать смертоносных клыков и одним движением челюстей перекусить шею ядовитой твари.

Десятки отрядов высылались на разведку. «Вы – глаза и уши нашей армии» – так напутствовал Пескара. Как будто мы и сами не знали. Но любил он напыщенные фразы – не самый большой недостаток.

«Уши и глаза» были разные. От маленьких, но острых «мышиных» буквально в несколько человек, до вполне слоновьих лопухов или совиных зыркал, типа нашего разъезда почти в двести солдат.

Я читал в старых хрониках, что в Европе лет триста назад умудрялись с чуть большими силами целые кампании выигрывать. Да и Адам, мой бесценный приятель, много интересного рассказал, приоткрыв бездонные кладовые своей памяти. Но нынче времена другие. И масштабы другие. И солдаты здорово поменялись. Только смерть все та же, и могилки в полях. Хм… что-то меня после напутствия маркиза тоже на выспренний слог потянуло.

Но про могилки это я не зря. Это прямо моего рассказа касается. Ибо в могилки мы чуть не улеглись дружно все. Шансы были хорошие.

Ехали мы почти трое суток. Не война, а пикник какой-то. Дороги хорошие, прокладывали многие из них еще во времена Римской Империи, когда понимали толк в дорогах. Тепло, погода сухая, есть еда и вино, в кошельках водятся денежки. В селах принимают настороженно, но вежливо. Что еще нужно солдату!?

Я размечтался, что до самого конца войны так проездим. В само деле, так воевать можно! И вроде бы служба идет и война своим чередом, а ты занимаешься конным туризмом и дышишь свежим воздухом. Гы-гы-гы, что особенно заметно, в сравнении со здешними вонючими городами. …Что за «гы-гы-гы»… Я, кажется, начал заражаться от своих товарищей манерой ржать как лошадь по каждому поводу. Вместо привычного «ха-ха-ха» из глотки то и дело стал вырываться необузданный гогот явно местной чеканки: «гы-гы-гы» или даже «бу-го-га!». Заразительно, черт возьми.

В свое оправдание скажу, что расслабился не только я. Даже на многоопытных ветеранов благорастворение воздусей повлияло не лучшим образом. В смысле поддержания воинской дисциплины и бдительности.

То есть, конечно, отряжать дозоры во все стороны и выставлять часовых везде, где только можно, мы не ленились. Но по сторонам народ стал все больше глядеть восторженно, а надо бы настороженно. И в седлах стали с удовольствием дремать, а надо бы без удовольствия и чутко. Все-таки война. Вот так мы чуть не попались. Если бы не дозорные…

Заезжали мы в деревню. Это было немаленькое поселение дворов с полсотни. Общего тына видно не было, и дома другу к другу жались не так чтобы плотно. Аккуратная, почти игрушечная деревенька. И сады вокруг, сады-сады, оливковые рощи – благолепие!

Село стояло между холмов, и когда мы заехали в тень одного из них, оно совершенно скрылось из виду. Спасибо Курту, моему любимому ротмистру, который подъехал к лейтенанту полусписс монсеньеру де ла Ги, и о чем-то долго шептался. После чего отряд остановился, а вперед поскакали несколько расторопных кавалеристов на самых резвых лошадях.

Мы расположились у подножия холма, который правильнее было бы назвать небольшой, пологой горушкой. Он был весь покрыт оливковыми деревьями. Отсутствие подлеска явно выдавало искусственное происхождение высадки, а так же позволяло без труда просматривать рощицу.

Отряд состоял в основном из опытных вояк, да и обучен был неплохо. Все как-то сами без команд встали в полном порядке, не сбиваясь в кучу, по своим десяткам. А кавалеристы – те и вовсе отъехали чуть поодаль.

Строя, как такового, не просматривалось, но было ясно, что в случае опасности, он возникнет в одну секунду. Дежурные отделения, стоявшие впереди, в свою очередь были полностью вооружены. Во всех доспехах, только пики и алебарды покоились в тороках у седел. Таких у нас каждые два часа выставлялось два десятка. Предполагалось, что они, если что, дадут время остальным привести себя в надлежащий вид.

Только вот в это «если что» не только не верилось, но даже и не думалось. Сколько мы уже проехали таких деревень?! И все обходилось.

Я слез с коня, уселся на наземь, и принялся жевать травинку. И не я один был такой. Мы с моим соседом завели шепотом разговор о всякой дежурной чепухе, какая замечательно помогает убить время. Погода, жратва, то есть, конечно, излюбленные рецепты, тяжкая солдатская доля.

Постепенно, к нам подключились еще двое. Мы расселись кружком, для пущего удобства. И правда, когда разговариваешь, пусть даже о пустяках, не слишком ловко общаться с задницей товарища, ведь так? Куда сподручнее с его лицом.

Умеренно сквернословя, мы спорили о способах приготовлениях конины, которую солдатам приходилось периодически кушать.

– Ничего вы не понимаете, товарищи! Конина – не более чем жратва, которой можно утолить голод, если припрет. А вообще – дерьмо.

– Не скажи. Ты готовить вообще не умеешь, потому что дурень, гы-гы-гы!

– Пошел ты! Сам дурень!

– Ага, а готовить все равно не умеешь! Скажи, что не так? А? Что примолк? Скушал хренка? Если конину нарезать тонкими ломтиками, и как следует посолить, а потом завялить… м-м-м-м-м… для пива лучшая закуска! Ну может быть не лучшая, но вкусно очень!

– Конина и жаренная ничего.

– Все верно, в конине самое главное, правильно нарезать. Тоненько – тоненько!

Конь – вот он! Здоровый, жилистый, одни мускулы. Оттого и жесткий очень. Нам ведь когда коня жрать приходится? Правильно! Когда в осаде или на походе голодуха припрет, а в таком случае, какой конь есть, такого и жрешь. Жеребенка не больно-то раздобудешь, где его взять? У него мясо нежнее должно быть. Во-о-о-от, так что дашь дорогому товарищу алебардой промеж ушей и поминай как звали. Потом главное – правильно приготовить. Тонко нарезать и отбить, как следует. И под пиво отменно идет!

– Ну ты, на хер, сказанул! Ты себя слышишь вообще? Ты когда видел, чтоб люди в осаде так развлекались: «конина под пиво, не изволите ли?» Твою мать, слушать гадко!

Прошлый-то раз помнишь, крыс жрали сырыми, только поймай! За счастье было! Лишь бы ноги не протянуть. И ты жрал, гурман, твою мать!

– Не занудствуй. Я про сам подходец говорю. Любая хавка, она подходец любит. Если подходец есть, то и конина в руках знающего человека заиграет.

– Ну может быть.

– Не спорьте, братцы, – это я подал голос, решив блеснуть, – у нас, благослови Бог нашу землю, конина не принятая обычно еда, вот и все. А есть на востоке и на юге народы, которые в седлах живут. Кочуют с места на место. Так что вся жизнь на коне проходит…

– Это вроде как гребаные цыгане? Ненавижу цыган.

– Вроде того. Так вот, у них кроме конины вообще иногда бывает в рот положить нечего…

– Бу-го-га-га, а бабы у них красивые, слышь, студент? Если красивые, так я б им всегда нашел, что в рот положить, гы-гы-гы, – все заржали, не хуже тех самых коней, которых так живо обсуждали. Сами обсуждаемые предметы мирно щипали травку и укоризненно нас разглядывали своими влажными, неподражаемо выразительными глазами, словно понимая, о чем мы ведем речь.

– Не знаю, про ихних баб подробностей, не знаю. Так что они научились здорово их готовить…

– Кого? Баб? Гы-гы-гы!

– Гы-гы-гы!

– Тише, твою мать! Не на прогулке, сучьи дети! – шикнул Курт, растянув, правда, физиономию в широченной улыбке. Ему было интересно и явно весело.

– Нет! Конину! Чтоб я сдох! Вы гоготать будете или слушать?! Короче, конину так можно сварганить, что и сырая будет просто блеск. Что эти номады делают?

– Кто, кто?

– Какой же ты тупой, все-таки! Ну, кочевники, которые вроде как цыгане! Короче, нарезают конину тонкими полосками, тут ты прав, – кивнул я первому ландскнехту, – и кладут под седло. Прям под потник, лошади на спину. Это с утра. Весь день лошадка скачет и человек, значит, жопой об седло бьется, знаете ведь, как это бывает! Лошадка потом исходит, а пот у неё соленый, куда солонее человечьего. А седло, которое весь день от жопяных скоков вверх-вниз ходит, мясо отбивает чуть не в бумажку. А от пота оно просаливается насквозь. Так лошадь сама конину и приготавливает. Сама собой.

– Во загнул!

– Не скажи. Ловко придумано, что б им пусто было! Вот люди, как припрет, до чего только не допрут своей думалкой. Обычно тупые, как овцы, а иногда такое вывернут, что только диву даешься.

– Неплохо бы попробовать… А точно, сейчас завалим в деревне лошадку, нарежем мяса, и всей роте выдадим. Пусть, значит, жопами поработают, гы-гы-гы!

– Ты откуда такое вызнал?

– А читать надо уметь. Не ленился в детстве, не то, что некоторые. И теперь почитаю за честь в умную книжку нос засунуть, – бессовестно соврал я. Всё это я услышал впервые пять дней назад от секретаря нашего предводителя, от Адама Райсснера, разумеется. Мы разговорились на привале, и он поведал много занятнейших диковин. Впрочем, кочевники моего родного мира в архаические времена имели схожие обычаи, хотя и не знали что такое лошади. Так что, я не сильно кривил душой.

– Пауль у нас голова! Что ты со своей башкой в солдатах забыл? Пошел бы в учителя… – и тут нас грубо прервали. Позади раздался бешеный перестук копыт. Прямо с холма во весь опор, низко пригнувшись к гривам, на нас летели дозорные. Резко осадив возле командира, они принялись что-то наперебой объяснять, размахивая руками в полнейшем возбуждении. Монсеньер Марк повернулся к своим, и отдал короткий приказ. Его мы хорошо расслышали: «Alarm!» – вполне прозрачно.

Мы, наконец, нарвались!

Никаких дополнительных вводных не требовалось. Все бросились распутывать седельные сумки и мешки, извлекая на свет божий латы, снимая с седел оружие. Господи, неужели началось?

Началось!

Не прошло и пяти минут, как вся наша рота уже стояла в полной готовности. Хвала Создателю, что «германская заклепка» так здорово продумана. Даже одному, без помощи пажа, одеваться удобно и легко.

Сперва, горжет на шею – раз! А к нему уже пристегнуты руки – два! Потом кирасу лямками через горжет и на талии ремнем схватить – три! А к её подолу заранее пристегнуты набедренники – четыре! Ремни на налокотниках застегнуть и наручи на кнопку захлопнуть, а это дело двухсекундное – пять! Набедренники ремнями сзади застянуть – шесть! Шлем на голову – семь! Перевязь с мечем и кинжалом на бедра – восемь! Рукавицы (у кого они раздельные с наручами) на руки – девять! Пику, или что там вместо неё в лапы – десять. И все. Готов убивать!

Мы споро построились по отделениям, когда к нам подъехал ротмистр. Лицо его было злое и перекошенное.

– Парни! В деревне – засада! В рощице слева – спрятан секрет. Рыл под сорок. Сколько в деревне – неясно. Не меньше сотни. За деревней – конница. Два – три десятка! Дозорных наших не заметили, вроде бы. Сейчас мы им будем делать сюрприз. Значит так. Строимся. И бегом в лес. Коней там оставим. Вилли! Пять коневодов из молодых на тебе. Дойдем до конца рощи и шагом выходим, направление – деревня. Вперед шагов двести, смещаясь налево, пока не зайдем за уровень рощицы, где секрет. В это время конница обходит их стороной с тыла. Когда, они наваляться на секрет, я командую: налево, и все идем рвать гадов в засаде. Пока еще из деревни до нас добегут! А там – по обстановке. Всё ясно?! Тогда вперед!

– Погоди, Курт! – сказал кто-то из капралов, – у тебя бартель не застегнут, пропадешь из-за дурости! Ротмистр пошарил железной клешней у шеи, пробормотал благодарность, и что-то поправил. После чего спешился, взял алебарду и встал на правом фланге нашего построения. Конница, между тем, колонной по два на рысях уходила в обход холма.

– Когда жабоедов почистим, примемся за село! Если хоть одна сука местная с ними – всех перебьем, а деревню пограбим! – воззвал господин ротмистр, после чего, воинственно потряс алебардой и скомандовал: Впере-е-е-е-е-д бего-о-о-о-о-м марш!

И мы побежали. За нами поспешно суетились коневоды, выделенные расторопным капралом Вилли. Как они пятеро управятся с сотней коней, я тогда не думал. Я вообще не думал. Я дико боялся.

Рота взошла на холм и остановилась. Впереди лежала деревня, такая мирная, и уютная.

– Внимание! – подал голос Курт, уже нисколько не скрываясь. – На поле марш! – лязгая латами, ландскнехты выбежали из под покрова оливковых деревьев и быстро построились. По команде равнять ряды капралы принялись сбивать линии древками алебард, в преддверии драки отдавая последние наставления и отпуская соленые шуточки.

Я поводил руками, проверяя очередной раз, нормально ли ходят наплечники, не заклинит ли их в самый решительный миг. Мои товарищи занимались приблизительно тем же самым, с небольшими поправками на другие детали снаряжения. Кто-то тревожился за набедренники, кому-то вдруг перестало нравиться крепление шлема к горжету.

Сто двенадцать солдат стояли плотным строем: впереди три ряда пикинеров со своими страшными длиннющими орудиями убийства, за ними – четыре ряда алебардистов, вооруженных разнообразно.

Больше всего было, конечно же, алебард, но встречались и глефы, и кузы, и редкие гутентаги. И двое несли двуручные мечи, в том числе ваш покорный слуга. Мое место было в четвертом ряду на левом флаге.

В случае чего мой неотразимый клинок должен был прикрыть угол строя – самое уязвимое его место. То есть, по замыслу начальства должен был, а что получится на самом деле, еще предстояло выяснить. Меня так трясло, что я рук не чувствовал. В настоящий момент, ценность моя военная стремительно приближалась к нулю. Тут чья-то тяжеленная лапа ударила меня по плечу, да так неожиданно, что едва не подпрыгнул.

– Не трясись так, – я обернулся и увидел обнадеживающий взгляд алебардиста Ральфа, с которым был немного знаком еще по памятному мне походу к Мюнхену. – Сейчас мы им всыплем! Если что – я рядом, помогу.

– Оружие к но-о-о-о-ге! – и сто двенадцать человек со смачным хрустом вонзили подтоки в землю возле правых стоп. – Оружие на пле-е-е-чо! – сто двенадцать древок и клинков разом рванулись вверх, чтобы потом с шумом и звоном упасть на облитые сталью плечи. – Вперед шаго-о-о-м марш!

Казалось, слитное движение, в которое пришла вся рота, дружный удар сотни башмаков в землю, выбили слабость из моего сердца и дрожь из рук. Я шел в свой первый бой, со мной шагали мои товарищи. Шагали как один, чтобы победить или умереть.

Когда я понял, что не один, когда я ощутил этот единый порыв, чёрт возьми, мне стало легче! Я словно забыл про себя, перестал думать о своем существе, слившись с многоруким телом моего отряда. Только теперь до меня дошел смысл бесконечных строевых упражнений, которые отучали мыслить самостоятельно и превращали тупейшую совместную маршировку в своего рода ритуал.

Тело работало самостоятельно без участия головы. Ноги сами отбивали такт, выполняли команды капралов, которые резко выкрикивали все, что приказывал ротмистр, руки придерживали длинный клинок меча на плече. Я даже перестал обращать внимания, какой жалкой горсткой смотрится в поле наша сотня.

Между тем, мы добрались до того невидимого рубежа, от которого и начиналась тактическая задумка наших командиров. В рощице слева, вдруг раздались вопли и лязг железа, иногда заглушаемые редкими выстрелами. В секрете сидели аркебузиры! Повезло же нам!

Если бы по строю отработали все сорок аркебузиров, или сколько их там пряталось, пришлось бы солоно. Стрелков-то у нас совсем не было! Но неожиданный удар конной роты спутал врагам все карты. Они не ждали атаки с тыла, и теперь, судя по доносившимся звукам, наши спасители занимались резней.

– Правое крыло вперед марш! – заорал ротмистр, разворачивая строй, и мы дружно ломанулись в коварную рощицу, горя справедливой местью. Особенно это касалось левофланговых, которые при другом раскладе поймали бы первые пули.

– Оружие к бою! Пики вперед! – и мы разом ворвались под тень деревьев. Работы для нас почти не осталось. Полусписсы полностью реализовали убийственный потенциал внезапного нападения с тыла. Стрелки не могли ничего противопоставить внезапному натиску шести десятков копий и клинков, которые внезапно обрушились на их спины и головы. Когда я, тесно сжав зуба и выкатив глаза, приготовился к смертоубийству, оказалось, что схватка выиграна.

Всю землю устилали изрубленные трупы. Справа вязали немногих пленных. В центре несколько отчаянных голов попытались пробиться из ловушки, в которую вдруг превратилось их укрытие, но что они могли сделать против пик тяжелой пехоты?! Время для меня замедлилось, и я с небывалой четкостью видел, как опускаются стальные граненые наконечники, вспарывая кожу, сукно, протыкая кольчуги, буквально вынимая жизнь из тел наших визави. Не успел я выдохнуть, как еще с десяток трупов разлеглись на земле рядом со своими товарищами.

Не ушел никто.

А события развивались своим чередом. Они буквально галопировали! Стоило посмотреть на поле перед деревней, как в моментальной вспышке озарения во всей незатейливой простоте открылись замыслы наших и вражеских командиров.

Из села спешно выбегали смуглые горбоносые люди и строились в боевой порядок. К ним спешили примкнуть несколько десятков конников, скакавших с обратной стороны деревни.

Видимо, французы попрятались за домами, поджидая наш беззаботный отряд. На всякий случай, в рощице посадили человек сорок аркебузиров, которые должны были подождать, пока мы их минуем, и начать палить в спины.

Далее, мы побежали бы под защиту стен, спасаясь от пуль, где нас по одному и взяли бы пехотинцы. Всех остальных на поле легко переловила бы конница, довершая разгром. Простенький план, но если бы не бдительность дозорных, мы бы точно попались, учитывая настроения, владевшие нами всего четверть часа назад. Господи, всего четверть часа, а кажется, что мы тут уже целую вечность!

Замысел наших командиров был не сложнее. Пока секрет не сообразил, что его позиция раскрыта, запустить с тыла конницу, а потом навалиться всей массой пехоты. Избивая стрелков, мы неминуемо подставляли тыл и фланг деревенским сидельцам. Они просто обязаны были ударить, хотя бы ради спасения своих товарищей. Но тогда французы лишались выгодного расположения среди домов, подставляясь под удар.

Словно подтверждая мои догадки. Курт, надрывая глотку, заревел:

– Марк! Давай быстро выводи кавалеров! На фланг! Быстро! Ста-а-а-а-новись! – это уже нам. Равняйсь! Оружие на пле-е-е-чо! Левое крыло вперед бего-о-о-м марш! – что рота послушно и выполнила, выходя фронтом в поле прямо перед французами, лихорадочно сбивавшими ряды для атаки.

– Сто-о-о-й! Равняй ряд! – это правильно, это я уже понял. Пехота бегом правильно атаковать не может. Только шагом и плотным строем. Иначе от всех наших пик толку не будет. А команды сыпались своим чередом: – Оружие к бою! Пики вперед! Впере-е-е-д марш! Благодаря нашему развороту строем, что так умело и вовремя предпринял Курт, французы оказались углом построения прямо перед фронтом и спешно теперь пытались спасти положение.

Было их немного, пожалуй, даже меньше нашего. Вдоль флангового фаса бегал офицер в полированной кирасе и глухом армэ с поднятым забралом. Он что-то кричал и повелительно размахивал огромным боевым молотом. Видимо пытался успеть повернуть фронт своей роты, не потеряв равнения.

Мы не дали ему такой возможности. Вновь заработали пики, и рыхлая масса французской пехоты начала стремительно разваливаться. Я во все глаза смотрел на страшную жатву моих соратников. Понятно, почему их называли «двойными солдатами»! Пикинеры первых рядов этого звания заслуживали.

Нарочито медленно они посылали вперед свое оружие, наваливаясь затем всем весом. Эти неторопливые движения раз за разом находили щели в латах противников, буквально выкашивая их ряды.

Вот пика летит вперед, к горлу вражеского солдата, я вижу, как он резко подбивает древко своею пикой, с торжествующим рыком пытается возвратить укол и тут торжество и ярость сменяется безмерным удивлением; он смотрит как из его подмышки, прямо из проймы кирасы, торчит ландскнехтское древко, которое держит в руках боец второго ряда! Тот успел поразить француза подмышку, когда он бросил оружие вверх, отбиваясь от первого укола!

Алебардистам пока не находится дела, но мы стоим наготове, чуть наклонив оружие вперед. На противоположенном конце строя мелькают алебарды, наконец, и до них дошла очередь. Видимо, нас попытались обойти с фланга. И тут внезапно всё заканчивается. Марк де ла Ги быстро смял малочисленную конницу врага и теперь ударил в тыл французской пехоте, направив своих полусписс по главной улице деревни. Они даже развернуться не успели, как в спины врезался стальной таран кавалерии.

Полная победа.

К нам подбежал ротмистр Курт Вассер с окровавленной алебардой и забрызганной кровью кирасе. Весь его властный облик дышал свирепой радостью.

– Ну как мы их раскатали, а?! Ни одного убитого у нас! Ты представляешь?

– Так это гасконцы, – рассудительно заметил капрал, – чернорожее, черножопое носатое дерьмо! Вспомни как под Равенной они от испанцев драпали, пока мы бились?

Не зольднеры, а мышиный помет. Тьфу!

– Ага. Но как я их из деревни выманил?! Ну не молодец ли я! – Тут его взор и голос вновь обрели металлические командные нотки, он опёрся на алебарду, обвел стальным перстом весь ряд и приказал: – Так, хорош зубы скалить, дело еще не сделано. Вили! Ваша команда считай, что и не подралась, поэтому, хватай свой десяток и прочеши деревню. Вдруг кто прячется. И молодых возьми с пяток. Да, и нашего мастера меча тоже, пускай отрабатывает двойное жалование. Пауль! Слышал?

Я слышал. Капрал показал жестом место подле себя и пошли в деревню. Село было пусто. Судя по всему, жители в полном составе попрятались в окрестных лесах, испугавшись предстоящего боя. Все дворы, стояли покинуты. Следов грабежа видно не было. Одно из двух: или просто французы не успели пошарить среди чужого добра, или крестьяне им добровольно помогали.

Я поделился сомнениями с капралом.

– Конечно, помогали! – ответил он, – сукины дети! Они легко могли нас предупредить! А они что? А они просто попрятались. Французы в это время домов не тронули. Это что значит? Это значит, крестьяне точно сообщили мессирам, что сюда шагает наш отряд. И позволили сесть в засаду. Вот они в благодарность и не стали грабить. Вот сволота?! Еще бы чуть-чуть и мы по их милости кишки бы в рубахи собирали. Зла не хватает. Ну ничего, мы их тоже отблагодарим по свойски. Кого найдем – приколем, что сможем унести – унесем, а дома – подпалим. Пусть вспомнят ландскнехтов, суки! А то позабыли, видать, с кем дело имеют!

Так мало-помалу мы вчетвером добрались до крайнего двора. Два солдата полезли проверять дом, а мы с Вилли зашагали к сараям.

Ну кто мог подумать, что сюрпризы на сегодня еще не исчерпаны?! Бой позади, солнце светит, на поле вяжут пленных, сортируют трофеи, перевязывают раны, мы проверяем последние закоулки, что может еще случиться?! Оказалось, что может и очень даже.

Капрал, обходя сараюшку, повернулся спиной к его раскрытой двери. И тут из темноты на него метнулась стремительная тень. Я так и не снял шлема, поэтому не мог видеть, что именно происходит сбоку от меня. Просто я среагировал на движение и резко полоснул двуручником в сторону.

Длинный клинок затрепетал, замерев в закрытой секунде далеко за спиной, а я пружинисто присел готовый к драке. Вилли запоздало шарахнулся, поднимая ненужную уже алебарду.

И тут я, наконец, разглядел, кого же я так роскошно подсек. Безымянная мишень превратилась в человека, а точнее в высокую худую девушку, которая стояла перед дверью сарая на подламывающихся ногах с воздетым над головою мечем бастардом, который тщетно силилась обрушить на то место, где миг назад маячила бестолковая голова капрала.

Клинок достал её самым кончиком, поэтому она была до сих пор жива. Холодное острие наискось рассекло живот, и теперь её простое суконное платье стремительно темнело от крови. Девушка, казалось, никак не могла понять, отчего вдруг руки перестали её слушаться и что случилось с её быстрыми и сильными ногами, которые больше её не держат. Она медленно повернула голову, как-то тихо, по-птичьи, вскрикнула и медленно осела наземь, обнимая меч.

Тяжелое мужское оружие странно смотрелось на фоне тонких пальцев и узких изящных запястий. Страшно располосованный мною живот выпустил на свет Божий кишки и целый водопад крови.

Девушка беззвучно плакала, по смуглому её, быстро сереющему личику, катились слезы. Я отчего-то отметил, что крови льется больше, чем слез, как будто могло быть иначе. Наши глаза встретились: мои серые, ничего не понимающие, и её – большие и черные, исполненные боли и страдания.

За что, за что, Господи, буквально кричали они. Бездонные, красивые и неотвратимо угасающие.

Ужас мой трудно было описать. Что же я натворил?! Хладные пальцы страха и стыда страшно скрутили мое нутро, совершенно лишив воли и сил. Я даже шевельнуться не мог, так и окаменев в грозной боевой позиции.

Я все смотрел и смотрел на загубленную мною молодую жизнь, которой не место было среди грязного двора, лужи крови и кишок, выползающих из-за преграды изуродованной плоти. Откуда, ты здесь, Боже мой, что за злая воля подставила тебя под разящий удар безжалостной стали!? Как ты оказалась, среди смерти и гнева злых мужиков, играющих в свои опасные и бессмысленные игры? Искал ли я ответ в темных озерах её глаз, а может быть пытался найти там оправдание? Трудно сказать.

Одна только мысль билась в моей душе, одно желание, абсолютно несбыточное и неуместное; как я хотел, чтобы моя голова оказалась на пути её меча! Чтобы все тревоги этой проклятой жизни разлетелись на куски в одной молниеносной вспышке очистительной боли! Трусливая, подлая мысль, но отогнать её я не мог, сраженный нечаянным злодеянием своим. Я не сразу понял, что вокруг толпятся десятка два солдат, и, что со мной кто-то разговаривает уже некоторое время.

Я с трудом вырвался из аутичных глубин апатии к настоящему нашему такому жестокому миру, опустил меч и выпрямился. Прямо передо мной стоял вездесущий ротмистр Курт. Когда его сюда принесло?

– …роший удар, молодец! Чисто сработано! С почином тебя, братец! Подрезал, значит, вражьего меченосца!

– Гы-гы-гы, – заржали вокруг сразу несколько ландскнехтов. Оказалось, не вовремя и неправильно они истолковали начальственную реплику. Не осознали важности момента. Бронированный кулак ротмистра сшиб с ног ближайшего.

– Ты что гогочешь, сучий потрох?! Эта тварь сейчас чуть не отправила к чёрту хорошего солдата. Твоего капрала! – он схватил ошарашенного бойца за ворот бригандины и рывком притянул к себе, дыша тому в лицо свирепыми проклятиями: – ты, козлиное дерьмо, хочешь чтобы твоего товарища вот так завалили? Что бы драная шлюха, да по затылку, так?!

– Н-н-н-ет…

– Ты, сука, где был, а?! Почему командира бросил?!

– Я-я-я, там…

– Молчать! Ты, выблядок, запомни навсегда: сам подохни, а брата прикрой! И если командира прихлопнули, значит, ты виноват! Понял, сука?! Понял, я тебя спрашиваю?! Что блеешь, как овца?!

– С-слушаюсь, герр ротмистр…

– Не слышу, твою мать! Ни хрена не слышу!

– Слушаюсь, герр ротмистр! – гаркнул молодой ландскнехт, зеленый новобранец, прочесывавший с нами деревню. Что и требовалось. Воспитательный процесс закончился.

– Вот так то. – Курт отпустил спавшего с лица солдата, боявшегося его куда больше гасконцев, с которым только что сражался не на живот. – Иди, морду помой. В кровище весь. Вилли! – позвал он капрала. – Я надеюсь, что ты выводы сделаешь верные?

– Какие вопросы? Пауль, ты меня от позорной смерти спас. С меня кувшин лучшего пойла, что только смогу добыть. Дай время, отблагодарю по-свойски. И откуда вообще эта курва взялась?! – фразу он завершил резким недвусмысленным жестом в сторону девушки, что отходила у сарайчика. – Слышь, сходи посмотри, что там в этой развалюхе? Может там еще кто? – направил он одного из своих солдат. В это время Курт всем телом развернулся ко мне:

– Теперь ты. За Вилли – спасибо. Он хороший воин, и такой конец не по нему. – Ротмистр крепко стиснул мою ладонь. – Далее. Ты дельце не докончил, не находишь? Эта прошмандовка – твоя. Давай, кончай её. – Он перехватил мой недоуменный взгляд, полный ужаса и отвращения к самому себе. – Не трястись! Ты на войне, солдат! Тут убивают, как ты заметил. Всякий с оружием в руках – враг! А с врагом разговор один – меч в пузо.

– …Да я… уже…вот… это же девушка… – пролепетал я.

– Да хоть бабушка! Она едва Вилли не уходила! Получила по заслугам. Только не все, что причитается. Давай теперь, исправляй упущение.

– Как же… как же… так, я… – язык меня не слушался, как, впрочем и руки. Если бы какое-то чудо исцелило поверженную воительницу, она могла бы легко меня выпотрошить, я бы даже не шелохнулся.

– Не мямлить! – рявкнул Курт. – Как обычно! У тебя оружия, как шишек на ёлке! Разберешься как! Чучела соломенные в лагере знатно кромсал, и тут разберешься! Ничего сложного. Ты всё умеешь! Да-а-а-а-вай, сукин кот! Убей эту шлюху! Прямо сейчас!!! Делай!!! Да!!! – заорал он мне в лицо, слегка приседая, и тряся головой, – Коли суку! Выпотроши до конца, отрежь башку и сиськи отрежь!!! Твою мать, говно кошачье, свинская собака, ослиный хер!!! Убива-а-а-а-й! – тут господин ротмистр неожиданно заговорил совсем тихо и даже ласково, обняв меня за шею, так что его рифленая латная рука скрипнула вороненой сталью по моему горжету. – Парень, так ей же больно. Посмотри, как она мучается. Не хотел бы я так отходить с выпущенными кишками. Так ведь можно долго помирать, я знаю. Смотри, как ручкой сучит, ты смотри, смотри! Потрошки с земельки собирает. В животик вернуть пытается… помоги ей. Добей. За что ей вот так-то… тебе не жалко Божью тварь, а? Хрен знает, что её принесло, может её гаскончик какой хорошо трахал, а мы их сегодня мно-о-о-го положили, так она отомстить решила? Так мы это понять можем, за такое презирать нельзя, не-е-е-ет. Подари легкую смерть, не мучай. Ты же не жестокий человек, Пауль, я же вижу. Или тебе вот так убивать нравиться? Что бы долго-долго жизнь уходила? По капельке? – Курт отпустил меня, совсем ошалевшего от тех кошмарных вещей, что изрекал его медоточивый, тихий голос.

Он отошел на два шага и присел возле натужно корчившейся в пыли молодой крестьянки. Помолчал. Посмотрел на неё, нежно гладя густые черные волосы, худенькие щеки, длинную сильную шею, на которой, слабея с каждой минутой, билась синяя жилка. Потом его взор вновь впился в меня, как-то просветлев и исполнившись понимания. Голос его обрел былую силу и звенел от восторга, причем, невозможно было понять издевается он или говорит серьезно:

– Слушай, брат! А может ты не о том вовсе? А я, болван и не понял? Ты её трахнуть хочешь напоследок, так? Чтоб значит последнюю радость подарить? Чтоб, значит, вспомнила напоследок своего гаскончика, если вообще был такой? Или чтобы улетела душенька на небо и всем там рассказала, что у нас у ландскнехтов хрен куда как лучше французского? – тут он снова вскочил и подошел ко мне, потирая ладони, одетые все еще в боевые рукавицы, отчего раздавался то и дело нервический стальной скрежет.

– Ну, это я понимаю! Ну, молодец! Настоящий солдат! У меня самого после боя такой стояк, что штаны рвутся. Иногда, кажется, дерево в дупло поимею, честное слово! А тут девка молоденькая! Теплая! Живая! Пока ещё. Не рожалая, видать, так что дырочка узенькая, такую драть ой как приятно! – он обвел глазами полукруг солдат, подкрутил усы. – А что, парни, Пауль то наш, совсем не простой мужик! С понятием. Ну, давай, чего встал? Распускай гульф, и засаживай ей. Давай, мы посмотрим. А там и сами пройдемся. Или ты один хочешь? Имеешь право, девка твоя по всем понятиям. Трахни её, трахни. Это ничего что кровища, так даже веселее! Что-то ты бледноват, приятель… что, все к херу отлило? Стояк мучает? Так спусти лишнего, не бойся, это приятно. – Он снова взял меня за шею, на этот раз двумя руками и жарко зашептал, растягивая слова: – Ну что, голубок, теряешься? Хочешь – запрыгивай! Вставь ей! Хочешь ведь? Хочешь? – я был почти без памяти от ужаса, стыда и гадливости, ошметков воли моей хватило только чтобы судорожно сглотнуть и отрицательно потрясти головой.

– А раз не хочешь. – он даже не закричал – завыл: – так добей сучку, чтобы не мучилась!!! Ты, тварь, что слепой?! Не видишь как ей больно?! Кишки наружу!!! Зарежь её, или потом гореть тебе в аду и будь ты проклят!

Я неверною рукой освободился от железный куртовых объятий и подошел к распростертой жертве. Ноги подкашивались, перед глазами плавали разноцветные пятна. Против желания глаза мои снова встретились с глазами несчастной.

Я содрогнулся от страшной, нечеловеческой бездны страдания, что излились в меня оттуда. Какие бы грехи она не совершила, в этом персональном чистилище под ногами жестоких наемников она искупила всё сторицей.

Губы её слабо шевельнулись. Раз. Другой. Наконец, девушка смогла выдавить из себя хриплый шепот. Моих скудных познаний в итальянском вполне хватило, чтобы понять: – убей, убей, убей, убей, – шептала она, содрогаясь в рыданиях, а я шепнул в ответ: – прости, прости меня, если сможешь, прости…

И поднял спадон.

Твёрдая, бездушная сталь широкого пассаусского клинка с хрустом вспорола податливую плоть под левой грудью и уверенно нашла сердце. Девушка, чьего имени я не знал и не узнаю никогда. Девушка, которая неизвестными путями рока попала между жерновов войны, последний раз мучительно изогнулась, вздохнула облегченно и умерла.

А с ней умер и я. Студент Академии, веселый завсегдатай разудалых пирушек, немного мечтатель, писавший когда-то неплохие стихи, любимец женщин, любитель задушевных бесед в хорошей компании, добрый и незлобивый человек Этиль Аллинар умирал на чужой земле, содрогаясь от вонючей желчной рвоты, стоя на коленях перед телом убитой им крестьянки.

А когда я, наконец, перестал блевать, с колен поднялось совсем другое существо. В моей бесполезной шкуре отныне жил Пауль Гульди, ландскнехт Его Императорского Величества Карла V повелителя Священной Римской Империи Германской Нации, прямой и жесткий, как двуручный меч.

– Вот теперь, молодец! Так бы сразу! – подал голос Курт Вассер. – А то мытарил тут всех. Я уж думал самому придется доколоть бедняжку. Между прочим, знаешь, что она в сарае прятала? Там арбалет лежал, вот так-то! Только тетива у него лопнула, ей пришлось за меч взяться. Если б не тетива, тут бы конец нашему доброму капралу Вилли! – он запрокинул голову и разразился заразительным смехом, который дружно подхватили солдаты, стоявшие вокруг. Так они и смеялись, выпуская напряжение, скопившееся во время атаки. А Курт, Курт увидел мои глаза и то, что он там узрел, заставило его поперхнуться и замолчать.

Он внимательно, по-новому смотрел на меня, отдаленно понимая, что со мной произошло. Я же сплюнул едкие остатки желчи, вытер рукавицей подбородок, закинул на плечо мой верный спадон и зашагал прочь.

На войну.