Два дня Алексея и Фёдора никто не тревожил. Им отвели просторный покой в доме воеводы-наместника Игнатия Давыдова и дали полную свободу, как потом они узнали, в пределах крепости. Они это предполагали и не сетовали. На трапезы их Давыдов не приглашал, и они кормились в людской, но отдельно от дворни. В первый же день после утренней трапезы они ушли осматривать Каргополь и до обеда обошли весь. Вначале обследовали деревянные стены и башни крепости. У самой высокой рубленой башни к ним подошёл опрятно одетый горожанин средних лет с умными тёмно-карими глазами.
— Благости вам великой, гости дальние. С поклоном к вам писец от боярина Игнатия. Зовут меня Ефим, а послан к вам, дабы старину Каргополя открыть.
— Мы послушаем тебя, отец Ефим, со вниманием, — ответил Фёдор.
— И во благо. Вот видите, на сей башне изображены два воина. Это святые братья-великомученики Глеб и Борис. В оное время они нам город спасли от бедствия.
— Да как же двое-то? — удивился Алексей.
— Святым отцам всё посильно. Лет тридцать назад, как возник на сей башне пожар от грозы да как пошла она полыхать, так явились чудотворцы Борис и Глеб, летали вокруг башни, крылами рьяно махали, огонь и утихомирился. И стоит с той поры крепость на Валушках незыблема.
— Храм бы во имя святых поставить, — отозвался Фёдор.
— И поставили. Есть у нас Борисо-Глебская церковь. А теперь идите за мной, я вам другую люботу покажу. — И Ефим повёл Алексея и Фёдора к городской площади.
Но любоваться на ней было особенно нечем. Два деревянных храма, присутственный дом, за ним — тюрьма, палаты воеводы и епископа, ещё богатых торговых людей — вот и всё достопримечательности города. И всё-таки писец Ефим не обманул их, показал Фёдору и Алексею красоту на утеху. Резьба по дереву на домах Каргополя могла удивить кого угодно. Добротные высокие дома, покоящиеся на подклетях, поражали взор постороннего выдумкой и мастерством резчиков. Сколько птиц и животных, ведомых и неведомых, они увидели на каргопольских домах! Резьба по дереву на них была всюду — от конька до завалинки. Богатые наличники на окнах, ставни, карнизы, балясины на лестницах и крыльцах, резные столбы, поддерживающие навесы и крыльца, коньки то с лошадьми, то с птицами. И на каждом доме особый рисунок резьбы, своя, хозяйская, выдумка. Двух одинаковых наличников не найдёшь во всём городе.
— Экие умельцы! восклицал Фёдор и благодарил писца Ефима, что открыл им чудо Каргополя.
— Поди и девицы за этими наличниками такие же павы, — веселился Алексей.
— Давай-ка, Алёша, пойдём к здешним мастерам в ученье, — предложил Фёдор. — Мастерство за спиною не носить.
Алексей и Фёдор присматривались к горожанам-каргопольцам. Они были приветливы, доброжелательны и в большинстве своём круглолицы и черноглазы. При взгляде на девиц Алексей вздыхал. Ему казалось, что это смотрит на него любая Ксюшенька.
Фёдор заметил искромётные взгляды друга на каргопольских девиц, его вздохи и попрекнул Алексея:
— Что они так волнуют тебя? Или забыл свою незабвенную? Ведь сказывал, что краше её нет.
— И теперь так скажу. Да глаза у здешних девиц, как у моей Ксюши. Ну ни дать ни взять такие же пронзительные. Вот и вздыхаю, — пооткровенничал Алексей.
Два безмятежных дня пролетели незаметно. А утром третьего дня воевода Игнатий Давыдов призвал опальных москвитян к себе на беседу. Он принял их на втором этаже, в просторном покое за письменным столом, на котором лежали книги и был развернут большой лист пергамента, проложенный по краям серебряными полосками. Усадив Алексея и Фёдора на лавку, обитую сукном, сам опустившись в кресло, привезённое ему мореходами из Дании, боярин Игнатий повёл речь:
— Вот что, други московские, праздно вам не должно пребывать в Каргополе — себе в ущерб. Да и у меня есть интерес до вас. Народ вы бойкий, письменный, потому и годитесь на важное дело. Каждый год я отправляю служилых людей в дальние государевы охотничьи угодья и ловы. Пришла и ноне тому пора. Вот я и думаю послать вас со своими людьми в те угодья собирать у охотников их лесной промысел — рухлядь пушную: белок, горностаев, куниц, соболей, ну и иных.
Игнатий встал, позвал Алексея и Фёдора к столу. Они подошли, встали обочь.
— Видите, это карта Каргопольской земли. И как она велика, простирается до самого Белого моря — всё это государева вотчина. Сколько тут богатых зверем лесов! И по всей реке Онеге есть селения, а в них тиуны и старосты принимают добычу от охотников. Вам же должно налегке дойти до крайнего селения Онега — вот, у самого моря оно, — и оттуда возвращаться, забирая у тиунов пушнину.
— Но мы не понимаем в ней ничего, — заметил Алексей.
— Верно. И вы, конечно, не будете этого делать, не сведущи в том, как ей счёт вести, как лепоту оценивать. Тем мои служилые будут заниматься. А ваша забота с ратниками одна: оберегать сию пушнину от разбойных ватажек. Они же погуливают кое-где. Поговаривают, что близ Сыти гуляет ватажка, ещё у Повети, у Верхнего Березняка, тут уж совсем близко от дома, встречают гулящих людей или кагалы чуди заволоцкой. Вот против них и придётся вам с ратниками постоять. Пушнину повезут от самой Онеги и от прочих селений местные оружные охотники. Это их справа. А вам и двум десяткам ратников оборонять обоз. И боже упаси допустить разорение. И мне и вам тогда головы не сносить. Дошло ли до вас сказанное мною?
— Дошло, боярин-батюшка, — ответил Басманов. — И посильно исполнить сразу. Как ты думаешь, Федяша?
— Да вкупе с тобой. С бывалыми людьми почему не идти. Порухи делу не будет.
— И я так мыслю, — согласился боярин Игнатий. — И помните: в хозяйской справе воля моя за дьяком Пантелеем. А в ратной... — Давыдов посмотрел на Фёдора, на Алексея, утвердил: — Ты, Басманов, будешь верховодить. — И Фёдора спросил: — Нет ли твоей чести урона, боярин Колычев?
— Отнюдь, батюшка, — ответил Фёдор. — Я пристяжным буду!
— Вы, смотрю, весёлый народ. — И Игнатий засмеялся.
На приготовления в дорогу был отпущен всего один день. Но и его с достатком хватило. Ранним морозным утром на дворе наместника все были в сборе. Два десятка конных всадников встали под начало Басманова. Дьяк Пантелей с писцом Арсением были сами по себе в просторном возке. А Фёдору вменили в обузу досматривать за возницами и четырьмя парами крепких лохматых северных лошадей, коим ни мороз, ни пурга не страшны.
— В сани рыбу в Онеге возьмёте. Там мои ловы есть, — пояснил Давыдов Фёдору.
Когда всё было готово, расторопный дьяк Пантелей сбегал к боярину Игнатию, доложил. Тот вышел проводить наряд, но не один, а с епископом Никодимом. Игнатий всё осмотрел, пожелал доброго пути, ещё раз наказал блюсти государево добро. Никодим осенил всех крестом, благословил:
— Да хранит вас Господь Бог. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
С тем и покинули двор наместника пять возов, двадцать всадников, Пантелей с Арсением и возницами и Алексей с Фёдором. По зимним дорогам, а может быть, и по бездорожью, по снежным заносам.
Путь на Онегу был уже накатан, и за короткий зимний день по нему одолевали до шестидесяти вёрст. Первые дни ехали всё больше лесом и ночевали в лесных клунях, поставленных Игнатием для сборщиков пушнины. Они были просторны, с печами для обогрева, и размещалось в них до пятидесяти человек, а потесниться, так и больше. Но вот отряд выехал на речной зимник Онеги, по берегам которого были селения, в кои обязательно нужно было заезжать, дабы предупредить тиунов о том, чтобы подготовили к сдаче пушнину. Зимний путь стал труднее. А тут ещё рождественские морозы навалились. Они стояли такие крепкие, что лёд на реке лопался с треском, деревья в лесу стреляли.
Фёдору подобные морозы были привычны. Алексей же оказался менее приспособлен к стуже. Чтобы как-то согреться на дневном переходе, Басманов пытался бежать рядом с конём. Казалось бы, разогрелся, да не в меру. Как сел в седло на речном просторе, ветром его пронзило. К вечеру он и простудился. Жар охватил тело. И когда, наконец, добрались до селения Облога, он уже еле на ногах держался от слабости. Его привели к тиуну в избу. Дьяк Пантелей оказался расторопным. Тут же привёл деревенского знахаря, заросшего, как старый пень, мхом. Он принёс всякого снадобья и взялся изгонять хворь изнутри и снаружи, да всё с наговорами. Он натёр Алексея барсучьим жиром, замешанном на скипидаре, напоил его водкой со зверобоем, уложил на горячую русскую печь, укрыл шубой и, усмехаясь, сказал:
— Ноне я с ним прилягу, а завтра хвори унесу.
Так и было. Утром Алексей словно вновь на свет народился, был весел, бодр, да только голоден. А как утреннюю трапезу завершили, заметил Фёдору:
— Эта наука мне впрок пойдёт. С морозом не надо бороться, с ним надо ладить.
Знахаря он отблагодарил серебром, а тот снабдил его зельем. И дальше, до самой Онеги, Басманов был в строю наравне с северянами.
В Онеге к приезду государевых сборщиков мехов были уже готовы. Пантелей с Арсением взялись за дело рьяно. Дьяку тут был оказан почёт. Служилые люди Онеги перед ним преклонялись. Да и как не поклониться человеку, принимающему в свои руки несметное богатство! Нынешняя зима была щедра на всякого пушного зверя. Всего вдоволь настреляли и отловили: белку, горностая, куницу, соболя. Связки их отливали серебром, золотом, перламутром, а то и непонятным притягательным блеском, словно рассветная заря. Всё было Пантелеем пересчитано, занесено в сводную грамоту, уложено на семь возов. А ведь это только первый сбор. Пантелей-то знал, что придёт в Каргополь с обозом, в коем будет до пятидесяти возов — вот оно, приношение каргопольцев в государеву казну! Зная дворцовую растратную жизнь, Фёдор Колычев подумал, что, когда меха продадут иноземным купцам, государеву двору можно будет безбедно кутить-проживать добро до нового сбора. «Ох, не по-божески сие, — вздыхал вдумчивый боярин. — И почему бы не воздать полной мерой за труды тем, кто добывал это богатство?» Сам он увозил боярину Давыдову скромный дар моря и реки — четыре воза красной рыбы.
Обратный путь сборщикам пушнины показался легче. На ночлеги пока останавливались только в селениях. Отдыхали в тепле, сытно. И всё, казалось, шло хорошо. Но в начале февраля испортилась погода. Начались метели, дорогу заносило снегом, особенно на открытых речных просторах. В лесу коней пугал волчий вой. Но звери, хотя и были голодны, близко к обозу не подходили, словно знали, что сила не на их стороне. Как-то Алексей попытался уговорить Фёдора поохотиться на волков.
— Отловим дюжину, глядишь, и по шубе сошьём. То-то знатная справа будет! Давай урвём полночи, — манил Басманов.
— Охолонись, Алёша, не наша это справа, — отговаривал Фёдор друга.
Вёрст за двести до Каргополя обоз из тридцати семи подвод остановился на ночлег в селении Верхние Березняки. Всё было как обычно. Староста разместил людей на отдых, коней поставили в тёплые конюшни, корм им задали. Караулы блюли добро. Пантелей принял ещё воз пушнины. Ночь прошла спокойно. А утром дьяк Пантелей пожаловался, что приснился ему сон и в том сне он мылся в реке вкупе с Алексеем. Рассказывал тот сон Пантелей за трапезой. Крестился на образа и молвил, когда завершил байку:
— Вот что, други мои: сей сон вещий, потому как пришёлся он на чистый четверг. Как пойдём дале через леса, берегитесь да будьте готовы татей встретить.
— Ну, Пантелей, так ты и думаешь, что сон тебе в руку, — заметил Алексей. — Если б виденье некое, а то сон...
— Так и думаю, Алексей. Не впервой сие. Лет пять назад всё случилось по сказанному. И купался я во сне с кем-то и через день, как припозднились на перегоне из-за метели, так и набросилась на нас чудь заволоцкая. Многие наши пали. И чудь мы побили, мало от ватажки в лесу скрылось. Да Бог помогал нам, потому как государево добро везли и не потеряли.
— Будем и мы уповать на Всевышнего. Эвон сколько сотен вёрст прошли без порухи. Тут-то мы уж почитай дома, — размышлял Фёдор.
На том путники и забыли этот разговор. Вновь впереди только дорога. И день прошёл благополучно. Вот и последнее селение, от которого обоз пойдёт лесами, срезая изволок Онеги, удлиняющий путь вёрст на полсотни. Как угомонились на постое, потрапезничали, так и спать легли. Алексей и Фёдор умостились на одном топчане. Фёдор вскоре уснул, у Алексея же ни в одном глазу сна не было. Он вспоминал свою Ксюшеньку. Погоревал, что всего через полгода после свадьбы их разъединили. Когда уходил из дому, Ксения заплакала.
— Чует моё сердце, что нас надолго разлучают, родимый, — шептала она в плечо Алексею.
— Ну полно, полно, ладушка. До Каргополя и обратно путь невелик. — Он целовал Ксению, гладил её живот: она уже, кажется, понесла. — Ты, моя родненькая, теперь о малышке думай да береги его, поди сынок будет.
Обманула судьба Алексея, да всё происками князя Ростовского-Старшего вкупе с князем Иваном Овчиной и князем Иваном Шигоной. Понял он, что, питая его лаской, они лицемерили и обманывали. Маясь от бессонницы, Алексей пожалел и Фёдора, коего разлучили с невестой. А сердце щемило от предчувствия беды. Поелозив вдоволь на жёстком ложе, Алексей встал, накинул кафтан, вышел из избы. Мороз и ветер тут же охватили его, до исподнего доставая. «Ишь ты, всё, как после вещего сна Пантелея», — подумал Алексей и вернулся в избу. Лёг на топчан, согрелся и уснул-таки.
День начинался как обычно. Встали ещё до свету: Пантелей не давал залёживаться в тепле, блюл порядок. Чуть развиднелось, и выехали. Алексей с проводником и ратником Филимоном катили впереди обоза, за их спинами — десять ратников, далее обоз в сорок три подводы, за обозом — Фёдор во главе десяти воинов. Метель уже кружила вовсю, но особой силы-злости не показывала. Как въехали в лес, и вовсе стало тихо, лишь ветер кружил-шумел в вершинах деревьев. В полдень, как всегда, была короткая остановка. Возницы и воины задали коням овса в торбах, ратники и все прочие хлеба с вяленым мясом пожевали. И снова в путь. Уже смеркалось, когда Пантелей вышел из возка, догнал Алексея и предупредил:
— Сторожко смотрите вперёд. Где-то опасица тут.
— Понял, Пантелеюшка, понял, — ответил Алексей.
Он ощутил в груди непривычное беспокойство, острее вглядывался в лесную чащу, словно хотел пронзить хвою взором. Но ничто не предвещало беды. Она, однако, пришла, когда до зимника оставалось не более пяти вёрст. Впереди что-то затрещало, заскрипело, и на дорогу с выстрелом, подняв тучу снега, упала сосна и перекрыла путь. А в то же время в лесу раздался свист, улюлюканье, и на обоз налетела ватага чуди заволоцкой, все в вывернутых мехом наружу шубах, в лохматых собачьих шапках. Полетели стрелы. И вот уже тати выскочили на дорогу. Они были конные, все на юрких маленьких и косматых лошадках. Ратники едва успели выхватить мечи, сабли, и началась сеча.
Наверное, разбойники одолели бы ратников, потому как их было больше. Но они были неумелые бойцы, и мечи у них были короткие. И напали они на бывалых воинов. К тому же все возницы взялись за оружие. Даже дьяк Пантелей и писец Арсений защищали свой возок. Тати, однако, налетели в первую голову на ратников впереди обоза и в хвосте. Басманову и Колычеву первыми пришлось сойтись с чудью. Алексей сразу же выделил среди разбойников атамана и бросился на него. Но тот ловко ушёл от единоборства, что-то крича, встал за спины своих подручных. И на Басманова наскочил меднолицый детина. Алексей увернулся от ударов чуди, послал коня вперёд, оказался сбоку от татя и с силой рубанул его по шее. Тут же удачно подвернулся другой тать, он и его достал. И вновь Алексей попытался добраться до вожака, который всё время что-то кричал. Снова перед Алексеем возникли два юрких разбойника. Но им не удалось остановить его стремительный натиск, он пронзил одного, у другого выбил из рук оружие. И вот уже вожак близко. Знал Алексей, что, как только он вышибет его из седла, тати дрогнут. Рядом с Алексеем удачно бились его воины, и вожаку уже некуда и не за кого было прятаться.
Фёдор и его ратники, ещё с десяток возниц, управились с нападавшими тоже успешно. Они остановили татей, когда те ещё не выскочили на дорогу. В считанные минуты шесть или семь разбойников валялись на снегу, остальные бросились бежать. Фёдор крикнул своим воинам:
— Не преследуйте их, пусть бегут! Обороняйте обоз! А я в голову... — Промчавшись вдоль возов, Фёдор увидел на снегу ещё трёх поверженных татей. — Держитесь, браты! — крикнул возницам Фёдор и поскакал дальше.
Он застал ещё одну схватку. Несколько разбойников ещё бились с воинами. Фёдор подоспел ко времени. Он с ходу сразил одного татя, сбил с коня другого. Ещё троих свалили ратники, а оставшиеся поспешили скрыться в лесу. Среди воинов Фёдор не заметил Алексея.
— Где десятский? — вскричал он.
— В лес за вожаком помчался! — ответил молодой воин.
— Вот нелёгкая его понесла!
К Фёдору подбежал Пантелей.
— Путь очистить надо! — крикнул он.
— Надо! А ну вперёд, други, вперёд, стащите дерево скопом! — распорядился Фёдор.
Тут подбежали возницы, коих позвал Пантелей, и все поспешили стаскивать с дороги дерево. А Фёдор поскакал в лес. Он пробирался по следу сажен двести и ругался, костерил Алексея: «Неладная тебя понесла!» И вдруг увидел, что навстречу ему бежит конь без всадника. Заметив Фёдора, конь шарахнулся в сторону. Фёдор узнал в нём буланого с белой звёздочкой на лбу — коня Алексея.
— Господи, да что с Алёшкой-то! — выдохнул Фёдор и послал своего коня вперёд.
Сажен через сто Фёдор увидел в густых сумерках под сосной, что кто-то копошится. Он спрыгнул с коня и с обнажённым мечом побежал к тому, что привлекло его внимание. Двое из чуди заволоцкой стаскивали кафтан с Алексея.
— Ах вы, гады ползучие! — крикнул Фёдор и ринулся на разбойников.
Один из них побежал, другой вскинул короткий меч, но ему не удалось ударить: Фёдор отбил меч и поразил татя своим оружием. Оглядевшись, он склонился к Алексею и увидел его окровавленное лицо. Кафтан был расстегнут, и Фёдор приложил ухо к груди друга. Тот был жив. Фёдор осмотрел лицо. На лбу, над левым глазом кровоточила рана, похоже, от удара чем-то острым. Он пощупал лоб, голову — рана была неглубокой, череп — цел. Фёдор встал, ещё раз огляделся, пытаясь понять, что же произошло, и заметил низко отходящий от сосны сук. Под ним валялась шапка Алексея, в снегу блеснул меч. Фёдор поднял всё это, прошёл несколько дальше и увидел, что конский след оборвался и конь Алексея повернул обратно. И Фёдор понял, что Басманов на скаку ударился лбом о сук и был выброшен из седла.
— Ах, Алёшка, как тебе не повезло! — посетовал Фёдор. Он повернулся и увидел, что и его коня нет. — Господи, ещё не легче! — Его взяла оторопь. — Да как же теперь?
Он подумал, что, как только кони Алексея и его прибегут к обозу, там сочтут, что они сгинули в лесу. И Пантелей не отважится задержать обоз, отправить людей на поиски. Сгоряча Фёдор хотел бежать к обозу, но, глянув на Алексея, одумался. Пнув со злости убитого татя, он вновь склонился к Алексею и понял, что тот в беспамятстве. Он взял пригоршню снега, согрел его в руках и, когда ком обмяк, приложил его к ране, зная, что кровотечение остановится. Он распахнул свой кафтан, вытащил из-под свитки рубаху, оторвал подол и перевязал голову Алексею. Застегнув на нём кафтан, подобрался под друга, поднял и понёс к дороге. След уже был плохо виден. Да и Алексей мешал смотреть под ноги. Фёдор подумал, что может сбиться со следа. Увидев валежину в обхват, он подошёл к комлю, положил на него Алексея, пригнулся и, изловчившись, взвалил его на спину, вышел на след и побрёл вперёд.
Фёдору показалось, что он идёт лесом целую вечность. В одном месте ему помстилось, что он сбился со следа, потерял его в густой чаще, вернулся назад, поплёлся туда, где деревья были реже, нашёл множество следов, и все они вели к дороге. Наконец-то он выбрался на неё. Она была пустынна: обоз ушёл, лишь на обочинах валялись убитые тела. Фёдора вновь взяла оторопь. Сумеет ли он донести Алексея до зимника, куда наверняка отправился обоз? Но другого выхода он не видел, и, стиснув зубы, Фёдор пошёл. Он был сильный, но и ноша была нелегка: не меньше шести пудов весил Алексей. Сгибаясь под тяжестью раненого друга, Фёдор шаг за шагом одолевал сажени, вёрсты. Пройдя версты три, он выбился из сил. Хотелось упасть на снег и не подниматься. Но к ночи крепчал мороз, и он знал, чем эта слабость может обернуться. И Фёдор продолжал идти вперёд из последних сил, ругая дьяка Пантелея, который не счёл нужным ни подождать его, ни послать людей на поиски. Он понимал, что у Пантелея есть оправдание — доставить в сохранности государево добро. Но это не усмиряло ярости Фёдора. Может быть, сия ярость и помогала ему одолевать вёрсты. Но вскоре и она погасла. Фёдор почувствовал головокружение, сознание стало проваливаться, он шёл, шатаясь, уже не чувствуя замерзших рук, удерживающих Алексея. И когда Фёдор бессильно опустился на колени, готов был завалиться на бок, он услышал конский топот и скрип санных полозьев. Со стороны зимника к нему кто-то приближался. Сознание Фёдора пробудилось, он попытался встать, но не смог.
В это время к нему подъехали восемь всадников — это были ратники его десятки, а в возке рядом с возницей сидел дьяк Пантелей. Увидев, в чём дело, всадники спешились. Тут же трое из них сняли Алексея со спины Фёдора и понесли в возок. К Фёдору подошёл Пантелей.
— Ты жив, родимый?
— Бог миловал, — ответил Фёдор, подняв голову.
Ему помогли стать на ноги и повели к возку, посадили в него. Пантелей достал из сумы баклагу с хлебной водкой, открыл её и поднёс Фёдору.
— Испей-ка, и силы прирастут.
Алексея накрыли попоной, возница развернул сани, и все отправились в обратный путь. В зимнике Алексея положили на нары, ближе к очагу, и самый сведущий в лекарском деле Пантелей принялся осматривать его, слушал грудь. Он влил в рот Алексею хмельного и, когда тот проглотил его, сказал:
— К утру оклемается.
В зимнике ещё не скоро все успокоились. Несколько ратников и возниц получили раны, их перевязывали, смочив повязки водкой.
К утру, однако, Алексей не очнулся. Его привезли в Каргополь всё в том же возке. И только на четвёртый день он открыл глаза и, увидев Колычева, спросил:
— Федяша, где я? Ведь был в лесу.
— Здравствуй, раб Божий, с возвращением тебя в лоно жизни, — улыбаясь, сказал Фёдор.
Позже память Басманова прояснилась. Ион поведал Фёдору, как гнался за вожаком татей заволоцких и как его что-то ударило в лоб.
— Помню свет молнии, и больше ничего.
— Предай забвению случившееся, — произнёс Фёдор. — В сечах всякое бывает.
К ним в покой заходил воевода Игнатий Давыдов. Он поблагодарил за службу государю, сказал, что в грамоте всё отпишет князю Ивану Овчине-Телепнёву, и пожелал Алексею поскорее подняться на ноги, потому как их ждут разные перемены. Какие это перемены, наместник не пояснил.