Приближалась весна. Её ждали с нетерпением: устали за зиму от праздников. Тут и Рождество Христово, и Святки, и Крещение Господне. А вскоре же после Богоявления в Кремле состоялась великокняжеская свадьба. Спустя всего два месяца после заточения Соломонии в монастырь князь Василий повёл под венец литовскую княжну Елену Глинскую, племянницу известного на Руси и в Литве князя-перелёта Михаила Львовича Глинского. Он в эту свадебную пору сидел в темнице, посаженный туда за измены девять лет назад государем Василием.
Женитьба великого князя на девице литовско-татарского роду вызвала в Москве и особенно среди вельмож много пересудов, порицаний деяния государя. Умные люди той поры, встретившись на Соборной площади после богослужения, говорили со знанием тайных побуждений великого князя Василия. Вот остановились возле колокольни Ивана Великого три почтенных москвитянина: сочинитель Иван Пересветов, будущий дьяк, глава Посольского приказа Иван Висковитый, ещё будущий глава Избранной рады дворянин Алексей Адашев. Они любили постоять здесь вдали от послухов и поговорить вольно. Да прежде чем повести речь о кремлёвской жизни, они полюбовались великим творением русских мастеров и итальянского зодчего Бона Фрязина. Их изумляло величие восьмигранного столпа, вознесённого в небо на высоту птичьего полёта. Там, наверху, только что отблаговестили колокола. Их малиновый звон, кажется, ещё витал в воздухе.
— Благость какая, — произнёс Иван Пересветов, высокий молодой муж в богатом кафтане и распахнутой бобровой шубе. Его глубокие серые глаза светились умом и жаждой жизни. — И право же великую колокольню на века грядущие вознёс наш батюшка-царь Иван Васильевич. Поди во всём белом свете подобной нет.
— Было, было. Теперь не то. В суете проводят время государи, — заговорил Иван Висковитый, тоже молодой муж, видом строгий, с холодными и проницательными голубыми глазами. Ему суждено быть распятым на дубовом кресте Иваном Грозным за супротивные, но праведные слова. — Батюшка-царь Иван Васильевич велик потому, что многое нам оставил. Эвон стены какие. И соборы на загляденье всему миру вознёс. А что наш государь, его сынок? Всё с кровными братьями воюет, и токмо.
— Ну как же? — возразил Алексей Адашев, совсем молодой человек, у коего на красивом лице пока лишь рыжеватые усы выделялись, а бороды и знаку не было. Но стать заметна: в плечах широк, в талии словно девица. — Князь-батюшка тоже отличку имеет. Чужеземную девицу взял. Россиянка-то ему неугодной оказалась.
— Роду неведомо какого, ан кровей многих. Но тут батюшка Василий далеко метит. Ожёгшись на русской девице и воспылав страстью к иноземке, он надеется, что она сей же миг принесёт ему наследника. Однако сами посудите, в сорок-то семь лет легко ли подобное сотворить Василию, ежели прежде не сотворил? — размышлял Висковитый.
— Господи, сие вполне детородный возраст, — отозвался Пересветов.
Казалось, они вели серьёзный разговор, но в нём сквозила ирония в адрес великого князя. Потому они и вели беседу в стороне от кремлёвского многолюдства.
— И то верно, — согласился с Пересветовым Висковитый. — Но первопричина женитьбы нашего батюшки на Елене Глинской в ином. Что уж говорить, тут прямое желание войти в родство с видным литовским княжеским родом.
— Сие стремление похвально, — вставил своё слово Алексей Адашев. — Сколько русских земель ещё томится под польско-литовским игом! Даже Смоленск, стоявший в русском поле пятьсот лет, ноне опять литовцами-поляками полонён.
— А посмотреть с другой стороны, — продолжал Иван Висковитый, — род Глинских происходит от потомка ханов Большой Орды Чингизида Ахмата. Потому нам легче будет жить и ладить с Казанским ханством.
Зимний день был в разгаре, кремлёвские соборы вновь распахнули свои врата. Москвитяне потянулись к обедне. Падал лёгкий снежок. Над колокольней Ивана Великого мельтешили-кричали вороны, галки. А беседе общительных друзей не было конца.
— Одно мне непонятно, — не прекращал разговор Пересветов. — Отчего государь не спешит выпустить из сидельницы на волю дядюшку великой княгини. Сколько лет томится за сторожами!
— И никто на твоё пытание не даст ответа. Уж куда там, сам германский император Максимилиан просил освободить князя, ан нет, государь его просьбе не внял. Суровости у него не убавишь, — пояснил Висковитый.
— Ах, да всем тут ведомо, что сама Елена не желает видеть дядюшку на воле, — высказал своё предположение Алексей Адашев. И покрутив головой вправо-влево: не видны ли где послухи-доглядчики, — таинственно произнёс: — Приберёг я вам новинку, служилые. На диво та новинка. Слышал я от Якова Мансурова о том, что князь Иван Шигона опалой обожжён и бит кнутом в пытошной.
— За что такая немилость к дворецкому? — удивился Пересветов.
— Сказывал Мансуров, что государь получил грамотку из Рождественского монастыря, куда Соломонию увезли на постриг. Будто бы Шигона бил великую княгиню плетью. Того на Руси ещё не бывало.
— Верно молвишь, не бывало. Потому Шигоне поделом: не возносись над помазанниками Божьими, — отметил Пересветов.
— Где они все ноне? Соломония и кто с нею был повязан: Фёдор Колычев, ещё Алексей Басманов?
— Слышал я, что Соломония отвезена в Каргополь. И Колычев с Басмановым оставлены там при воеводе. А Шигона отправлен ратником в Сторожевой полк на Оку.
Беседа друзей, похоже, была исчерпана, и они медленно направились к Никольским воротам. На речке Неглинной было полно детворы: шло весёлое катание с горок. Вдоль реки с Красной площади ползли тяжёлые сани, груженные зерном, всякой снедью, дровами. Там, на площади, ноне торговый день. В этот час Красная площадь шумела, гудела, пела, кричала. Да ещё разносилось над нею мычание коров, ржание лошадей — одним словом, богатое торжище жило своей полнокровной жизнью. Москвитяне и крестьяне из ближних и дальних мест торопились купить-продать всё, что нужно. Знали россияне, что близко то время, когда торжища в стольном граде оскудеют, как и во многих городах России. Тому причина одна: татарское нашествие, набеги на Русь летучих орд. Держава уже не платила дани ордынским ханам, но ни казанские татары, ни тем более крымские не давали покоя россиянам до сей поры.
«На азиатской стороне России шла изнурительная и непрерывная борьба. Здесь не было ни миров, ни перемирий, ни правильных войн, а шло вечное одностороннее подсиживание», — утверждал известный русский историк Василий Осипович Ключевский. Им же было сказано, что Орда в XV веке уже рассыпалась и окончательно разрушилась в начале XVI века. Из её развалин образовались новые татарские гнезда, царства Казанское и Астраханское, ханство Крымское и орды Нагайские за Волгой, по берегам морей Азовского и Чёрного, между Кубанью и Днепром.
Всё это знал просвещённый сочинитель Иван Пересветов. Знал, что самую большую опасность во времена Ивана Третьего и Василия Третьего таил Крым. Россияне и грозились Крыму при Иване Васильевиче, но у них не было сил дойти до Крымского перешейка за полторы тысячи вёрст и одолеть неприступный Крымский вал. Пересветов встречал русичей, кои побывали в плену у крымских татар и бежали. Рассказывали они, что такое Перекоп. Это широкий и глубокий ров в шесть вёрст, выкопанный рабами не за одно десятилетие. За ним поднимался высокий вал, укреплённый отвесной каменной стеной. Потому и была крымская берлога для русичей пока неприступной. Да многие русские воеводы всё-таки примерялись к тому, чтобы покорить Крым. Рассчитывали они на то, чтобы обойти Перекоп по Азовскому морю.
Позже так и будет. Но это уже не при жизни Ивана Пересветова случится.
Вот уже и весна близко. Да ближе, чем весна, стояло Казанское ханство. Оно, похоже, начиналось в двух-трёх днях пути за Старой Рязанью на Оке и за Ельцом на притоке Дона Быстрой Сосне. Оттуда татары делали набеги и зимой, благо реки и болота в морозные зимы не были им препятствием, благо был под седлом быстрый и сильный конь, были и лук, стрелы, кривая сабля, щит и копьё. В торбе же — запас вяленой конины, сушёного пшена и сыра из молока кобыл. С таким припасом татарскому воину и тысячу вёрст пройти не помеха. Ещё русские полки не встали по водным рубежам, а татарская орда вот она — топчет, разоряет, жжёт, грабит рязанские, тульские, калужские земли. За два дня орда углублялась внутрь державы более чем на сто вёрст, всё опустошала, забирала, что могла увезти, унести, угнать. Лишь печи оставались на месте селений да тянулись по степи длинные вереницы полонян и полонянок. Татары были особо охочи до русских мальчиков и девочек в возрасте до десяти лет. Для маленьких детей они делали короба с крышками, сажали их туда, как птиц, зайцев или поросят. Такую добычу они ценили превыше всего. Потом эти русичи, воспитанные в волчьих законах, становились самыми преданными хану и жестокими воинами, а россиянки были лучшими жёнами татарских мурз, лучшими матерями. Опустошение южных земель России грозило ей вымиранием и одичанием огромных областей.
И копилась у россиян годами ненависть и ярость к врагам. И уж если сходились они в сечах и схватках с ордынцами, что случалось в год по нескольку раз, пощады крымцам и казанцам не было. Их не брали в полон, их убивали на поле битвы.
Нынешней весной по повелению великого князя россияне готовились к встрече с крымской ордой особенно старательно. В Разрядном приказе строчились и рассылались по землям государевы указы, обозначались оборонительные рубежи. Воеводам и дьякам ничего не надо было выдумывать, так как границы давно и прочно пролегли от Нижнего Новгорода на восток, по Оке до Серпухова. Тут защитный рубеж делал крутой поворот на юг, тянулся к Туле, потому как россияне не могли отдать сей город на грабёж и разорение татарам — ключевым он считался перед стольным градом. Да и Козельск был важен для Руси, потому между Тулой и Козельском тоже вставали полки. На этом рубеже как в прежние годы, так и ныне создавались оборонительные цепи со рвами, валами на безлесных пространствах, с засеками на лесных дорогах.
Там же перед лесами ставились остроги и острожки с крепкими деревянными стенами из остроколья, с дубовыми воротами и рублеными клетями. Линия рвов, валов и засек тянулась вёрст на четыреста, мимо Рязани, Венёва, Тулы, Одоева, Лихвина до реки Жиздры, где-то под Козельском.
Сетовал великий князь Василий на то, что соседи у него на западе бестолковые и чванливые люди. Взять того же польско-литовского короля Сигизмунда. Сколько раз Василий звал его: дескать, пойдём вместе, остановим татарву, ни к тебе, ни ко мне больше не придут. Куда там! Шляхетская спесивость мешала Жигмонду согласиться защищать вместе с русскими свои рубежи. Потому в Кафе, на невольничьем рынке Крыма, польских рабов и рабынь было больше, чем русских.
Потеряв всякую надежду слить две рати, великий князь Василий перестал уговаривать Жигмонда и тем более строго следил за подготовкой своего войска против татар. Его повелением уже в марте закипела работа в Разрядном приказе. Дьяки и подьячие трудились от зари до зари, расписывая повестки, сотни гонцов мчались с ними по всем областям и вручали наместникам. Они призывали на службу дворян и детей боярских, кои выступали в походы конны, оружны и людны, имея каждый при себе по десять холопов. Города выставляли своих ратников отрядами, сотнями. Они съезжались на сборные пункты, там сводились в полки, и московские воеводы вели их под Серпухов, Каширу и Коломну, под Алексин и Калугу. К концу марта великий князь Василий имел под рукой уже до семидесяти тысяч воинов.
Пришла в середине марта повестка Разрядного приказа и в Каргополь. А с нею государев наместник Игнатий Давыдов получил грамоту, в коей было сказано, что снимается опала с воеводского сына дворянина Алексея Басманова и с боярина Фёдора Колычева. Когда Игнатий объявил им волю великого князя, Фёдор спросил:
— Воевода-батюшка, ответь нам теперь, кто нас под государеву опалу подвёл?
Давыдов ничем не рисковал. Да и молодые боярин и дворянин ему нравились: ничем себя не очернили за минувшую зиму, всякий указ наместника исполняли честно и прилежно. Да и за государево добро постояли крепко, не щадя живота своего.
— Вы вправе знать, Фёдор и Алексей, кто на вас зуб точил, — ответил Игнатий. — Опала на вас легла происками князя Ивана Шигоны. Он же теперь от государева двора удалён и, сказывали, простым ратником отправлен в Сторожевой полк на Оку.
— Спасибо, воевода-батюшка, — поблагодарил Фёдор Игнатия, — тяжесть с души сняли, потому как мы перед государем ни в чём не виновны. Не так ли, Алёша? — спросил Фёдор Басманова.
— Истинно так, — подтвердил Алексей.
— То мне ведомо. Да служба для вас не кончилась. Теперь вы поведёте каргопольских ратников против басурман. Поставлю вас обоих сотскими.
— Мы готовы, — ответил Алексей. — Встанем, Федяша? У меня так руки зудят от жажды с басурманами сразиться.
— Ты-то воеводин сын, а я мирской человек, — отшутился Фёдор. — Да где наша не пропадала!
В Каргополе ещё лютовали мартовские морозы, когда молодые воеводы Алексей Басманов и Фёдор Колычев выступили из города во главе двух сотен конных ратников. Купцы, коим северные дороги ведомы более чем кому-либо, подсказали своим землякам и воеводам: «Идите на Бежецкий Верх, туда зимник как стол — скатертью покатитесь. До Волока Дамского дойдёте без помех».
Фёдору не хотелось «катиться скатертью», но у него от волнения забилось сердце: «Так ведь это же через Старицы. Там Ульяшу увижу, матушке с батюшкой поклонюсь».
Так и было. Дальний путь две сотни бывалых охотников-северян одолели за несколько суток. Дневные переходы были долгими, ночной отдых — коротким. И в конце марта Фёдор увидел на окоёме маковки старицких церквей и собора. В Старицы сотни пришли к ночи. В палатах Колычевых ещё не спали. А кто и спал, так с появлением Фёдора все в доме поднялись и началась великая суета. Фёдор же, едва обняв матушку: «Родная, как я по тебе скучал!», едва поклонясь отцу и побывав у него в крепких объятиях, попросил:
— Батюшка, мы с двумя сотнями воинов пришли. Там возле них сотский Алексей Басманов. Как бы их обогреть и накормить?
— Эко лихо, — удивился Степан. — Дело-то знакомое, всех пристроим. — Боярин надел тёплый кафтан, шапку, позвал сына: — Идём же. Тридцать воинов оставь на подворье, в людскую пойдут. Остатних по городу разведём.
— Десятские Глеб, Донат и Микула, ко мне! — распахнув ворота, крикнул Фёдор. Три воина тотчас возникли перед Фёдором. — Ведите своих воев в людскую, а коней — под навес, к коновязи.
Десятские увели своих ратников без суеты. «Ну и ну, — порадовался Степан, — сотник хороших воев ведёт!» И повёл оставшихся воинов на подворье князей Оболенских-Больших. К боярину вышла княгиня Анна и приняла три десятка ратников без оговорок.
— Сам батюшка-князь порадовался бы им, — сказала она. — И то подумать, бывалый воевода знает, как в зимнее время ратники рады тёплому постою.
Нашлись ещё шесть доброхотов-старичан, взяли по десятку воинов. А вот и подворье князей Голубых-Ростовских. Хозяева где-то в Москве или в вотчинах, а в палатах лишь дворецкий с челядью. Он принял бы воинов, Степан знал это, ан нет, не оказали такой чести Колычевы своим недругам. Да и нужды не было, потому как в другом месте примут их с великой радостью. И Степан прошагал с ратниками ещё квартал, привёл их к усадьбе князя Оболенского-Меньшого. А когда остановился у ворот, посмотрел на сына: доволен ли?
Фёдор понял отца, тихо молвил:
— Спасибо, батюшка.
Постучали в ворота. Появился дворовый человек.
— Зови князя, воев на постой принять, — сказал боярин Степан.
Князь в этот поздний час в конюшне был: всегда перед сном заходил, вышел во двор, спросил:
— Кого Бог прислал?
— Юрий, это я, Степан Колычев! — появляясь во дворе, крикнул боярин.
Пока два старых друга заботились о воинах, Фёдор обратился к Басманову:
— Алёша, ты с батей возвращайся, а я скоро приду. Надо же навестить Ульяшу.
— Давай проведай зазнобушку, — ответил Алексей.
Фёдор побежал к знакомому чёрному крыльцу, дабы отыскать душевную Апраксию. И в этот вечер удача не отвернулась от Фёдора. Он нашёл тётушку Апраксию на кухне, она хлопотала об утренней трапезе. Увидев Фёдора, домоправительница перекрестилась: «Свят, свят!» — да и прижала его к своей полной груди.
— Господи, ангел-спаситель прилетел! А моя ноне вспоминала о тебе, горевала. Да вот же ты, ясный сокол! Ну идём, идём, отведу тебя в горенку.
— Как она, Ульяша, здорова ли?
— Бог милует. Краше прежнего.
Апраксия привела Фёдора в знакомую горницу перед светлицей княжны Ульяны, скрылась за дверью. Вскоре же дверь распахнулась, и из неё, словно птица, вылетела молодая княжна. У Фёдора не было времени ахнуть: возникла перед ним краса неописуемая да и повисла у него на шее.
— Бесстыдница, хоть бы меня смутилась! — воскликнула Апраксия, сияя.
— Надо же, надо же! И сон в руку, и явление твоё прошлой ночью, — торопливо произнесла Ульяша и трижды поцеловала Фёдора. — Ах ты, ангел мой спаситель!
— Ульяша, какая ты сказочная, — тихо молвил Фёдор и коснулся её волос, лица. — Ульяша, радость моя!
— Идём в светлицу, любимый, идём! Матушка с батюшкой не упрекнут меня. — И Ульяна повела Фёдора в свой покой, сказав Апраксии: — Тётушка, ты уж оставь нас.
— Бог с вами, — отозвалась Апраксия и покинула горницу.
Фёдор вошёл в святая святых, будто в храм. И был несказанно удивлён: стены светлицы украшали пелены, вышитые уверенной рукой мастерицы. И смотрели на Фёдора со всех сторон то матерь Божия, то Иисус Христос, то архангелы Михаил, то София-премудрость. Их божественные лики были чисты, сияли добротой, глядели живо, словно одушевлённые.
— Ульяша, ты вся в них! — воскликнул Фёдор, едва не прослезившись. — Они милосердны и мягкосердечны.
— Того не ведаю. Да тебе виднее. Сам ты как в Старицах оказался? Избавлен ли от опалы? — Ульяша ласкалась к Фёдору, и в глазах её светилась нежность. — Долго ли пробудешь дома?
Фёдор потускнел. Трудно ему было сказать, что не более суток ему можно побыть среди близких, ответил виновато:
— Мы из Каргополя с Алёшей Басмановым пришли. Помнишь его?
— Помню, да ведь смутно. Я даже не видела его.
— Вот мы с ним ратников две сотни ведём. От опалы избавлены. Идём на сторожевую службу к Дикому полю.
— Господи, опять разлука, — запечалилась княжна и попросила: — Возьми меня с собой, любый!
— И взял бы с радостью, да уставы того не велят.
— То ведомо мне, — ответила княжна с грустью. — Расскажи, как служил у великой княгини, как в опалу попал.
— Всё поведаю, как налюбуюсь тобой. Ты мне во сне часто снилась. Да в яви — другая. Ой, какая же ты прекрасная, Ульяша!
— Полно, свет мой, — всё с той же печалью в голосе отозвалась она. И снова спросила о великой княгине: — Куда Соломонию-то упрятали? Жива ли?
— Жива, слава богу. Прошлой осенью всё было хитро задумано. Ведь я уходил в Каргополь с верой, что в монастырской каптане одна из инокинь — великая княжна.
— И что же?
— Мне запретили пытать, кого везу. И только в Каргополе, спустя несколько дней по приезде, я увидел ту, кого считал за Соломонию. То была Евдокия Сабурова.
— Надо же! А Соломония куда пропала?
— Её спрятали в Суздале, а в каком монастыре, того не ведаю.
— Господи милостивый, защити страдалицу, — перекрестилась княжна. — Невинную и так жестоко...
Беседе возлюбленных не хватило бы и ночи, но вскоре в дверь постучали и появилась Апраксия.
— Боярин, тебя батюшка зовёт, — сказала она.
Было отчего огорчиться Фёдору, но пойти встречь отцу он не посмел.
— Ульяша, я не прощаюсь с тобой. Завтра ещё буду в Старицах.
— Я жду тебя, — отозвалась княжна с порога светлицы.
На дворе Фёдора встретили князь Юрий, отец и Алексей.
— Эко проворный! Куда пропал? — упрекнул Степан сына.
— Батюшка, вот я, — уклонился от прямого ответа Фёдор.
— Домой пора, матушка ждёт. Завтра же, как будет время, на трапезу Юрий Александрович зовёт.
— Федяша, не откажи. Всей семьёй будем ожидать, — подтвердил князь. — И Алёше так сказал: ждать будем побратимов.
А на другой день Фёдора позвали к князю Андрею Старицкому. Он встретил Фёдора радушно. В зале для гостей был накрыт стол. Князь усадил Фёдора напротив себя, кубок медовухи налил.
— Рад, что жив и здоров. За то и выпьем. Тут ведь всякое говорили. Будто в заточение тебя взяли.
Князь и боярин выпили, закусили. И Андрей спросил:
— Поведай мне, любезный, что знаешь о Соломонии?
— Батюшка-князь, не так уж много я ведаю. Но скажу, что до пострига Соломония была весела, радостна и жила тобою. Боярыня Евдокия говорила мне, что дня не проходило без речи о тебе. Потом началось. Сперва Евдокию в хомут взяли и постригом наказали. А тут и Соломонию умыкнули. Великий князь в ту пору из похода вернулся, да всё прятался от Соломонии. То в Коломенском скрывался, то, сказывали, в Александрову слободу удалился. И в Кремль тайно вернулся, сидел на своей половине, как сыч в дупле. О том я подлинно знаю, потому как рвался к нему. Заправлял же всем князь Шигона вкупе с Иваном Овчиной.
Слушая Фёдора, князь Андрей становился всё более печален и гневен. Все чувства, кои копились в нём не один год к старшему брату, сплавились в одно — в ненависть. Но что он мог сделать? Бессилие угнетало его. Он лишь шептал: «Господь всё видит и воздаст тебе, жестокосердый, по делам твоим!» Расставаясь с Фёдором, князь доверительно сказал:
— Пошлю в Суздаль верного человека, дабы нашёл Соломонию и смотрел за ней, а нужно будет, и оберёг её дитя.
— Князь-батюшка, честь и хвала тебе за сие желание, — отозвался Фёдор, покидая княжеские палаты.
От князя Андрея Фёдор поспешил домой. Там уже его ждали родители и Алексей. Пора было идти на трапезу к Оболенским-Меньшим. Фёдор летел туда на крыльях, дабы увидеть свою незабвенную Ульяшу, показать её Алексею. За трапезой было оживлённо, Фёдор и Алексей рассказывали, как ходили к Белому морю, собирали пушнину, как дрались с чудью заволоцкой.
Через день ранним пасмурным утром сотни Фёдора и Алексея покинули Старицы. Многие горожане провожали ратников, наказывали передать старицким воинам, кои уже ушли на Оку, дабы берегли себя во встречах с басурманами. Ратники уходили из Стариц конным строем. И лишь Фёдор вёл коня на поводу. Рядом с ним шли боярин Степан, князь Юрий Оболенский и княжна Ульяна. У Фёдора и Ульяны накануне была помолвка, и отныне их нарекли женихом и невестой.